1. Объятие.

2. Объятие — исходная позиция в танго. Если она удалась партнерам, они в раю, если нет — их ждет сущий ад.

10 января 1997 года

Куда же это я собралась?!

К счастью, мне не пришлось долго терзаться этим вопросом. Марти, главный бортпроводник, уже приветствовал нас на борту лайнера «Американ эйрлайнз», совершающего рейс 845 из Нью-Йорка в Буэнос-Айрес. Время полета составит десять часов пятьдесят минут, сообщил бортпроводник. Я едва сдержала стон. Лучше бы он этого не говорил! Путешествие продлится для меня на десять часов дольше, чем хотелось бы.

Я попыталась отогнать мрачные мысли, откинулась в кресле и расслабилась, следуя совету из репродуктора. И тут мне в голову пришла утешительная мысль: чем больше времени мы летим, тем дальше я буду от рекламного агентства «Янг энд Рубикем», крупнейшего в мире. К сожалению, мысль эта продержалась в моей голове не более секунды (как и дарованный ею душевный комфорт), ибо забыть, как орал на меня партнер всего пару часов назад, я не могла. А орал он потому, что сметная стоимость на его рекламу аж в два раза превысила ранее согласованный бюджет. И он требовал, чтобы я предложила что-то более его устраивающее. Но каким образом?

Мы поднимались все выше, выше и выше и оказывались все дальше и дальше! Перегнувшись через сидящего рядом парня, я взглянула в иллюминатор и с облегчением вздохнула. Мое воображение наконец-то воспарило над реальностью, и я принялась фантазировать о ближайшем будущем. Интересно, что же ожидает меня через несколько недель? Внезапно я осознала простую истину: а ведь впереди ровным счетом ничего нет. Что я могу знать об этом самом своем будущем? Отправиться в Буэнос-Айрес я решила всего лишь потому, что моя кузина Хелени и ее муж Жак должны были три года прожить в этом городе в связи с командировкой Жака, работающего в банке «Париба». Иначе мне и в голову бы не пришло выбрать Буэнос-Айрес местом отдыха: он не возглавлял список тех мест, которые я мечтала посетить в первую очередь. Первыми в этом списке значились Африка, Индия и Китай.

Я порылась в сетке впередистоящего кресла в поисках жвачки, одновременно пытаясь нашарить в памяти хоть какие-то ассоциации с Аргентиной. Ни те ни другие поиски успехом не увенчались. Куда, черт возьми, я засунула свою жвачку?! Отчаявшись, я скосила глаза на соседа: может быть, он что-нибудь жует? А он симпатичный, этот мой сосед. Даже очень. И может быть, играет в поло… Эврика! Первая ассоциация с Аргентиной.

Как я только могла забыть? Аргентина — страна необычайно привлекательных игроков в поло, ведь я об этом знаю! Я снова украдкой взглянула на соседа. Он и в самом деле что-то жевал. Но как бы то ни было, это не повод таращиться на него в упор. Хотя и так видно, что за свою жизнь он не только махал клюшкой: под его клетчатой рубашкой вырисовывались огромные бицепсы. А еще была трехдневная щетина на мощной челюсти и черные, с блестящим отливом волосы, волнами падающие на плечи и обрамляющие лицо с самыми правильными чертами, которое я когда-либо видела… Я сказала, он жутко симпатичный? Не симпатичный. Полагаю, его можно назвать чертовски привлекательным мужчиной! Так будет правильней. Теперь дело за малым. Надо как-то попросить у него жвачку. Я напряглась в поисках подходящей фразы, чтобы вступить в разговор. «Передайте мне что-нибудь пожевать». Очень глупо. «Простите. Извините, что я вас отвлекаю, но с каким счетом в игре вы обычно ведете?» Еще глупее. Я не опущусь до того, чтобы нести такой бред. Я вздохнула и прикрыла глаза от соблазна. Пожалуй, он занят лишь собой. Самовлюбленный тип!

Ну и ладно. Итак, чем еще, кроме поло, можно заниматься в Аргентине? Я погрузилась в обдумывание этого вопроса, пытаясь усмирить разбушевавшиеся гормоны. И тут меня прошибла вторая ассоциация с Аргентиной. Танго! Я, правда, не умею его танцевать, однако танцевать мне очень нравится.

Я все еще была погружена в размышления, как их прервал мой сосед. Но не спешите воодушевляться. Он вовсе не стал изливать мне душу. Он молча и внезапно излил на меня содержимое своего желудка…

Нельзя сказать, что я пришла в восторг от такого поворота событий. Он же, судя по всему, не возражал, чтобы остатки его обеда продолжали полет на моих коленях. Только представьте — мужчина, которого вывернуло на меня, следующие десять часов провел в рассказах о своей жизни (которая не имела ничего общего с поло, зато была невыразимо скучна), в то время как я пыталась остановить цепную реакцию и сдержать позывы на рвоту, вызываемые кошмарным запахом блевотины.

Мне оставалось уповать лишь на то, что сей случай можно считать счастливым предзнаменованием. Ведь если говорят, что наступить в собачьи какашки — к удаче, и быть обгаженным птицей — тоже, то тогда уж если незнакомца в самолете вырвет на вас — вам точно повезет.

11 января 1997 года

Оказавшись в квартире сестры, я первым делом сняла всю одежду и сунула ее в мусоросжигательную печь. Ладно, вру. Но если бы у Хелени была мусоросжигательная печь, я бы поступила именно так. Запах, которым удостоил меня сосед, в самом деле никак не выветривался. Он преследовал меня всюду, он приклеился ко мне и не желал отставать. Приняв душ не менее десяти раз, я превратилась в леди Макбет: «Прочь, проклятое пятно! Прочь, говорю!».

Все, на что я оказалась способна после этих усилий, — это меланхолично проваляться на диване всю оставшуюся часть дня, приходя в себя после одиннадцатичасового перелета из Нью-Йорка, обернувшегося для меня еще одним последствием — красными воспаленными глазами. Вот бы раз и навсегда отменили все ночные рейсы. У меня едва нашлись силы лечь, не говоря уж о том, чтобы наскрести их и подняться с дивана. Если бы не Хелени, заявившая вдруг:

— Надо отпраздновать твой приезд! Вечером идем на милонгу.

(О… Как раз то, что мне нужно! Сходить куда-нибудь вечером. Но что такое «милонга»?)

— Прекрасно! — отреагировала я, проворно приняв вертикальное положение.

Правда, взглянув на себя в зеркало, я представила кровать, однако Хелени даже слушать не захотела моих жалоб. Экстремальная ситуация (опухшие глаза) требовала решительных мер (толстого слоя макияжа). Меры были приняты.

— Что я вижу! Ты случайно оставила кусочек кожи, не покрытый штукатуркой!

Комментарий Жака. Считает себя таким остроумным! Я промолчала.

И потащилась за ними к двери.

— Мы ведь не слишком поздно вернемся, чтобы привести себя в порядок? — жалобно уточнила я.

— Ночь еще только началась! — звонко рассмеялась Хелени.

Я взглянула на часы: уже больше полуночи, вторник. Интересно, сколько тут длится ночное веселье и когда заканчивается? Нью-Йорк — город, как известно, бессонный. Однако все мои тамошние знакомые в час ночи, во вторник, уютно посапывают под своими пуховыми одеялами.

Мы запрыгнули (то есть они запрыгнули, я плюхнулась) в их «рено-клио» и направили машину в сторону района Алмагро. По дороге сестра рассказала, что раньше здесь располагался самый большой мясной и продуктовый рынок Буэнос-Айреса, а теперь это один из главных цветочных районов. Место для стоянки Жак нашел на расстоянии нескольких плохо освещенных и еще хуже заасфальтированных улиц от того заведения, куда там они решили меня привезти.

— Осторожно! — вскрикнула Хелени, когда я, оступившись, чуть не вывихнула лодыжку. Ступила в ямку, которую в темноте просто не заметила.

Ухабистый путь впотьмах вел нас к какому-то похожему на спортивный клуб зданию.

— Вот мы и пришли! Клуб «Алмагро»! — хором воскликнули моя сестра и ее муж. Оба были как-то странно возбуждены.

С чего бы? Что можно найти захватывающего в посещении спортивного клуба в половине второго ночи? Однако я не выказала недоумения, а просто кивнула и улыбнулась, что было отнюдь не просто в столь поздний час. Мы остановились у входа купить билеты, и я уловила довольно сильный запах пота и хлорки. Оставалось надеяться, что я испытываю приступ галлюцинации, вызванный серьезным недостатком сна.

Отделяющая нас уж не знаю от чего дверь была стеклянной. Изнутри ее выкрасили в черный цвет, и местами краска облезла. Из комнаты доносился приглушенный звук музыки, абсолютно мне незнакомой.

— Что, черт возьми, там такое? — поинтересовалась я у Хелени.

— Танго! — сияя, ответила она.

«Легко на помине!» Вот уж не ожидала я получить первые впечатления от танго столь скоро. Мое любопытство разыгралось так сильно, что я даже забыла зевнуть.

— А это милонга, — пояснила Хелени, когда мы вошли.

Нашему взору открылся ярко освещенный танцпол в самом центре помещения. На нем толпились люди. Точнее — танцевали. Но теснота была такая, что напоминала о сардинах в банке. Я не знаю всех движений танго, но то, что исполняли пары, лишь отдаленно наводило мысль на танго. Такого я не ожидала. Да, Буэнос-Айрес действительно далеко, но я и не подозревала, что этот город — на другой планете! Те, кто не танцевал, либо сидели за столиками вокруг, либо стояли у бара в углу. Почти каждый, не занятый танцем, курил. Мои глаза тут же начали нещадно слезиться. Из-за тусклого света и дыма трудно было что-либо рассмотреть более подробно. Впрочем, это не имело ровным счетом никакого значения. И меня захватило творящееся перед моими глазами действо.

До той ночи я имела весьма смутное представление о танго, знала лишь, что это парный танец. Однако я, оказывается, не понимала истинного значения этих слов, пока не увидела собственными глазами волшебный трюк: двое непостижимым образом становились одним целым. Я наблюдала, как партнеры не просто заключают друг друга в объятия, а буквально сливаются. Мне невольно вспомнился древний миф о гермафродитах. Все эти люди на танцевальном кругу были не просто обычными танцующими мужчинами и женщинами. Нет, это были новые существа, рожденные от союза пожилых мужчин с совсем юными девушками, рослых женщин с невысокими мужчинами, худощавых мужчин с пышнотелыми дамами, и так далее и тому подобное. И каждая пара соединялась абсолютно разными точками тела. В некоторых парах это была грудь. Кто-то танцевал щекой к щеке, а иные утыкались друг в друга лбами, словно телепатически передавая партнеру танцевальные па. Какие-то тела сочетались столь идеально друг с другом, что, казалось, им для этого не требовалось никаких усилий. В других случаях ощущалось их усердное старание. Одни двигались в элегантной и даже несколько чопорной манере, в то время как другие исполняли некий нешуточный акробатический номер, с трудом удерживая равновесие: женская половина существа начинала вдруг изгибаться и покорялась мужской половине, прижавшись грудью к его груди и выразительно выставив нижнюю заднюю часть туловища. Несколько пар выглядели особенно экзотично — роль женщины в них явно превалировала. В воздухе витала какая-то необъяснимая магия и гармония — никто не падал, никто никого не задевал. Сложность и ритм режиссировали всю обстановку.

Я обратила внимание на лица. Практически все женщины танцевали с закрытыми глазами, и на губах каждой блуждала самая чудесная улыбка из всех, когда-либо мной виденных. Мужчины же в основном были серьезны. Может быть, они были полностью погружены в какие-нибудь глубокие размышления? Или у них просто что-нибудь болело? Лишь время от времени лбы их разглаживались, и тогда казалось, будто они внезапно взмывали на седьмое небо. Иногда все это сопровождалось непонятной ухмылкой, а один раз даже смехом. Интересно, что здесь происходит? Что все это значит?

— Вон они! — прервал Жак цепь моих размышлений.

Их друзья только что вошли в зал. Я последовала за Жаком и Хелени, и меня представили небольшой компании: Роберто, Фернандо и Каролина, Альфонсо и его жена Мерседес, или, для краткости, Мечи. Не взяв на себя труд поздороваться, Роберто тут же потащил Мечи на танцпол. Казалось, они жутко спешат. И вскоре я смогла своими глазами увидеть почему, став свидетельницей самой что ни есть неподдельной страсти. Отвести от этой пары взгляд было невозможно. На меня вдруг снова будто снизошли какие-то волшебные чары. Я не хотела освобождаться от них так же сильно, как танцующие не желали (или не могли) оторваться друг от друга. Не представляю, как им только удавалось дышать. Да и дышали ли они вообще? «А что, если в танго дышать не положено?» — промелькнуло у меня в голове. Ведь и сама я, кажется, тоже не дышала. Я наблюдала за Мечи и Роберто. Они были как в зеркале, в котором отражалась я сама. Эта пара действительно была мной! Они выражали мою внутреннюю сущность намного лучше, нежели я сама когда-либо сумела бы это сделать. И казалось, избавиться от подобного наваждения невозможно. Вот уж не подозревала я, что окажусь здесь, в танцевальном зале, на другом конце света. Хотя мне не давало покоя то, что ощущал бедный старик Альфонсо, наблюдая, как его жена крепко приклеилась к другому мужчине.

Когда мы добрались наконец до дома, пробило шесть утра. Судьба сжалилась надо мной, и я могла преспокойно лечь спать. Однако не тут-то было! Теперь я не ощущала ни малейшей усталости. Как обычно!

12 января 1997 года

Несмотря на небывалую даже для Буэнос-Айреса жару, которой не случалось уже несколько десятков лет, я все же решила следующим вечером пойти прогуляться. Мне не терпелось открыть для себя город, а единственным способом ознакомиться с его достопримечательностями была пешая прогулка. Меня манил некий вызов, таившийся в самом отыскании доселе неведомых объектов. Но к тому же еще более меня прельщала возможность заблудиться — это для меня значительно проще — и оказаться, к примеру, в направлении, прямо противоположном тому, в котором следовало двигаться. Для этого достаточно было открыть на улице карту вверх ногами и повернуть не налево, а направо. Я в недоумении останавливалась, озиралась, обдумывая сюрпризы, чаще приятные, порой не очень. Что вы скажете на то, чтобы провести вечер на джазовом концерте под открытым небом в каком-то неизвестном парке, вместо того чтобы поехать в музей, сходить, куда вас уговаривали родственники, поскольку «этого нельзя не увидеть».

Однако заблудиться в Буэнос-Айресе не так-то просто, такие уж тут люди — необыкновенно приветливые и радушные. Если они видят, что вы озабоченно уткнулись в карту, непременно остановятся и поинтересуются, куда вы хотите попасть. То, что вы не говорите по-испански, а они не владеют ни английским, ни французским, ни греческим, отнюдь не ограничивает возможности общения. Факт, что ни один из собеседников не говорит на языке другого, не является препятствием для коммуникации, если речь зайдет о жителе Буэнос-Айреса, и в тот вечер я смогла в этом убедиться на собственном опыте. Во-первых, существует язык знаков. В таких городах, как Лондон, Париж и Нью-Йорк, мне постоянно выговаривали за то, что я изъясняюсь с помощью жестов. Но здесь, в Буэнос-Айресе, я нашла единомышленников. Мы тыкали пальцами, пожимали плечами, размахивали руками, вертели во все стороны головами, поднимали брови, а порой даже переходил на крик. Их гибридный английский плюс мой набор французских слов с псевдоитальянскими окончаниями, и полилась дружеская болтовня. Вот только добраться до места назначения мне так и не удалось. Я даже не сосчитала, скольким сочувствующим мне пришлось рассказать историю своей жизни. «Я наполовину гречанка, наполовину американка, хотя росла в Лондоне, а в школу ходила во Франции». А ведь мне только и надо было, что узнать, как дойти до президентского дворца на Пласа-де-Майо.

Какой-то франтоватого вида старичок в белом льняном пиджаке и щегольской соломенной шляпе подошел ко мне и предложил шоколадную конфету с мягкой начинкой пралине: «Bombon для bomboncita!» Кажется, это что-то про сладости. Я с улыбкой приняла дар, развернула конфету, сунула в рот и пошла дальше. Конфета медленно начала таять. Да, определенно я уже начинаю любить жителей Буэнос-Айреса!

Наконец я нашла Пласа-де-Майо и президентский дворец — Розовый дом. А вот и тот самый балкон, откуда самая обожаемая и самая ненавистная из всех президентская чета приветствовала толпы народа, собравшиеся внизу. Хуан Доминго Перон и его жена, Эвита. Они и до сей поры продолжают считаться самыми противоречивыми фигурами, а наследие Перона по-прежнему определяет события на политической арене. Спросите хоть у Карлоса Менема, лидера перонистской партии и нынешнего президента Аргентины. В зависимости от того, с кем вы беседуете, Перон либо возродил страну, либо, наоборот, разрушил; принес социальную справедливость в массы — или был фашистом и (или) популистом-диктатором. Друзья Жака и Хелени, похоже, принадлежали к тем, кто исповедует последнее. Тот факт, что семьи этих людей потеряли при режиме Хуана Перона всю собственность, не сделал их фанатами президента.

Разгуливая по площади, я вдруг заметила на асфальте огромный белый круг, внутри которого было изображено что-то похожее на шарф. Я остановилась в размышлении, что бы мог означать этот рисунок, и тут ко мне подошла пожилая женщина, кормившая голубей. На отменном английском, разительно отличавшемся от местного диалекта, она принялась рассказывать мне о «матерях исчезнувших»: вот в этом самом месте бедные женщины молча ходили по кругу. Каждый вечер по четвергам, вплоть до недавнего времени. И у каждой на голове был повязан белый шарф — для большего привлечения внимания. Демонстрация эта была устроена в знак протеста против исчезновения тридцати тысяч сыновей и дочерей при военном режиме, конец которому пришел лишь в 1983 году.

От рассказа «голубиной леди» по моей спине поползли мурашки. Впрочем, должна признаться, я быстро пришла в себя. О смерти не думается, когда светит яркое солнце, а жизнь подает тысячи волшебных знаков; когда вокруг суета и шум большого города, всюду сигналят автомобили и грохочет транспорт, а люди снуют взад-вперед, словно на магнитофоне вдруг включили режим перемотки, или сидят на лавочках, весело болтая и жестикулируя. Все такие жизнерадостные, ну разве могут они совершать насилие? Честно говоря, совсем не хотелось представлять себе подобные кошмары.

Я повернулась спиной к воплощению власти. Интересно, кому пришло в голову выкрасить его в розовый цвет? И как теперь прикажете воспринимать его всерьез? Я пошла вниз по авенида де Майо, по направлению к Пласа-дель-Конгрессо. Здание конгресса, до которого я в конце концов добрела, производило более солидное впечатление. Во всяком случае, оно было не розовое.

Я наслаждалась променадом. Путь мой лежал по широкой, обсаженной деревьями улице, большая часть зданий которой относилась к началу двадцатого века. Мне вспомнился Будапешт. Оба города поражают воображение транзитным величием построек в стиле ар-нуво и упадком, в который им позволили прийти. В обоих городах есть что-то трагическое (что противоречит жизнерадостности местного населения; я имею в виду не Будапешт — он стоит на втором месте после Швеции по количеству самоубийств). Сначала они достигают расцвета благосостояния, а затем превращаются в подобия себя прежних… Однако неоспоримое процветание в обоих городах все же наблюдается, и выпало оно на долю (особенно в Буэнос-Айресе) разного рода ресторанчиков и кафе. Никогда в жизни не встречала я такого изобилия!

Почти теряя сознание и рискуя получить тепловой удар, я решила зайти в одно, в кафе «Тортони». Посетители сидели за элегантными столиками с мраморными столешницами, и создавалось такое впечатление, что они сидят тут приблизительно с начала прошлого века. На стенах висело множество портретов маслом известных в городе литераторов, художников и музыкантов, какие-то украшения, ноты — и черно-белые фотографии, посвященные танго. В глубине я увидела столы для игры в пул и даже две небольшие сцены. Как сказал мне потом официант, на них устраивались вечера танго. Проглотив порцию licuado de anana — а попросту ананасовый сок с добавлением льда и сиропа, — я почувствовала себя намного лучше и продолжила свою содержательную прогулку. Чего я совсем не ожидала, так это того, что авеню будет грубо перерезана огромной, бесконечной, идиотской автострадой.

Формально Нуэве-де-Хулио не автострада, именуется она авеню. Придя домой и заглянув в путеводитель, я убедилась, что она считается к тому же «самой широкой авеню в мире». Однако в моем понимании четырнадцать полос, по которым со скоростью сто миль в час несутся автомобили, можно охарактеризовать лишь как автостраду. И никогда в жизни я не испытывала такого страха, переходя через дорогу. Мне стало обидно за старую добрую авенида де Майо, которую разрубили надвое, оставив с громадной раной прямо посередине. Какая жалость, подумала я. Как, наверное, было приятно когда-то, давно-давно, неспешно прогуливаться от Пласа-де-Майо до Пласа-дель-Конгрессо, не рискуя попасть под колеса грузовика.

Все-таки мне удалось перейти дорогу, и со мной даже не произошло никакого несчастного случая. Я продолжила свое путешествие по Нуэве-де-Хулио. Следующую достопримечательность, которая предстала моему взору, я могу описать так: гигантский пенис, взметнувшийся в небо. К тому же как-то странно заостренный: не требуется диплома по психологии, чтобы догадаться, что именно символизирует этот обелиск. Как я успела заметить, в каждом киоске продаются открытки с его изображением. Однако увидев сооружение своими глазами, я покраснела. Невозможно было не задуматься о подсознательной уверенности аргентинцев, что «чем больше — тем лучше». Да, они слывут заносчивыми (еще одна ассоциация с Аргентиной), и, как мне кажется, подобная вульгарная демонстрация убеждает в том, что это действительно так. Суть же проблемы скорее всего заключается в следующем: парень, построивший обелиск, пытался компенсировать что-то с помощью своего творения. Ведь следует признать — под величественностью и надменностью обычно скрывается нечто ничтожное. Вне всякого сомнения, каждый предпочел бы считать размер обелиска соответствующим размеру одного места среднестатистического жителя Аргентины.

Впрочем, что мне за дело до всего этого? — оборвала я свои размышления на темы национальной сублимации.

И пошла себе дальше по Нуэве-де-Хулио. Миновав здание оперы «Колон», я вдруг поняла, почему Буэнос-Айрес называют Парижем Южной Америки. Аргентинцы действительно неплохо потрудились! Ведь достаточно одного взгляда, чтобы увидеть: практически везде тут царит плагиат с европейской архитектуры. Эклектическая смесь изящества и безвкусицы тонула в чаду и грохоте автомагистрали: кокетливо украшенные дворцы, ужасающие фашистские постройки, новые современные строения из стекла и стали, которые уже начали ветшать, каменные фасады их столетних соседей, не постаревшие ни на день. И всюду яркие огни и гигантские рекламные щиты, придающие ощущение целостности этому пейзажу, состоящему из порядка и хаоса, небрежности и ограничений, пошлости и великолепия.

Прежде чем действительность окончательно обрушилась на меня, я уже оказалась на улице Корриентес. Она напомнила мне Бродвей: везде толпы народу. Люди лениво выходят из книжных лавок, театров, кинотеатров или наслаждаются сидением в кафе и ресторанах, которых тут по меньшей мере пара на каждый квартал, и в каждом столько посетителей, что кафе чуть не лопаются, и это в среду, в четыре часа дня. Речь не о крошечных кафе или ресторанах. Эти заведения могли вместить не меньше сотни человек. Сестра когда-то рассказывала, что Аргентина была одной из четырех самых богатых стран в мире, пока не пришла в упадок при правлении Перона. Как будто бы даже бытовала французская поговорка «быть богатым, как аргентинец». Что ж, здесь люди, видимо, по-прежнему нешуточно обеспечены. Иначе как еще можно объяснить, что в этом городе никто не занимается работой, а все только проводят время в кафе, даже в четыре часа дня в середине недели? Или я что-то неправильно понимаю?

13 января 1997 года

Сегодня я пошла на свой первый танцевальный урок в «Академию де танго», расположенную в очаровательном (хоть и немного обшарпанном) здании начала века на улице Каллао, что по соседству со зданием конгресса.

Не могу не признать: поначалу я слегка нервничала. Или, может быть, мурашки и трясущиеся конечности были признаком воодушевления, смешанного с нетерпением. Мне так хотелось поскорее научиться танцевать танго, что у меня перехватывало горло, как в ту ночь, когда я во все глаза наблюдала за Роберто и Мечи в клубе «Алмагро».

Я еще не сделала и шагу, а уже успела до того осушить полуторалитровую бутылку воды «Эвиан». Было по-прежнему обжигающе жарко, помещение напоминало сауну, о кондиционере здесь явно не имели понятия (поэтому здание можно было считать необычным). Я совсем не против жары. Мне даже нравится это знойное ощущение купальника, плотно облегающего тело. Особенно если подумать, что в Нью-Йорке я была бы заживо погребена под тремя слоями шерстяной одежды. Можно сказать, в какой-то степени я даже наслаждалась, чувствуя, как пот тонкой струйкой стекает по задней части шеи и подмышкам, по внутреннему шву платья, через низ спины к бедрам и, проскользив по икрам, незаметно капает на пол. Некоторую неловкость я испытывала лишь оттого, что придется навязывать себя, липкую и соленую, какому-то бедному незнакомцу. Однако беспокоиться по этому поводу не стоило.

Через три четверти часа после официально назначенного времени урок все еще не начался. Казалось, несколько других учеников, ожидавших вместе со мной, не имели ничего против. Никто даже бровью не повел. Они словно бы не заметили опоздания. Мне же такая отсрочка показалась и разочаровывающей, и вместе с тем бодрящей: разочаровывающей, ибо я все-таки жертва лондонского воспитания, где Временем и Необходимостью Следить за Ним одержима вся нация, а бодрящей, поскольку мне приглянулась возможность освободиться от вышеупомянутой одержимости и постоянного беспокойства по поводу опозданий. Однако требуется Время (и Усилия), чтобы перенять подобное бесстрастное безразличие по отношению ко времени. Вот почему я решила резко изменить все (не верю в полумеры) и прямо там сняла часы. И уже больше их не надевала (я серьезно подумываю, не выбросить ли их вообще).

Когда наш учитель, Флавио, наконец-то появился, первым делом он закрыл все окна, перекрыв для нас, таким образом доступ кислорода. Не кажется ли вам, что мою готовность не дышать восприняли чересчур буквально? Он сделал это, чтобы заглушить уличный шум и не впустить в помещение выхлопные газы, которые могли бы вызвать у нас удушье. Теперь мне понятно, что значит быть между молотом и наковальней.

В классе, кроме учителя, не было больше ни одного мужчины. Здорово!

«И как я буду танцевать танго без мужчины?» — мысленно изумилась я.

Оказалось, что не буду.

Флавио объяснил, что, прежде чем танцевать танго, надо научиться ходить.

— Есть известная поговорка: «Для того чтобы разучить фигуру, требуется двадцать минут. Но чтобы научиться ходить, двадцать лет».

(«Возможно, в Аргентине дело обстоит именно так. Но там, откуда приехала я, милый, это занимает около года», — мысленно огрызнулась я, стараясь не выйти из себя и не выплеснуть накопившееся раздражение внутри. Ради Бога, я пришла не для того, чтобы учиться ходить! Мне это замечательно удается вот уже почти тридцать лет.)

Я уже почти собралась потребовать обратно свои десять песо, как Флавио вдруг поставил пластинку. И сказал, что сейчас мы услышим Карлоса Ди Сарли — он дирижировал одним из наиболее популярных оркестров танго в сороковые и пятидесятые, в расцвет золотого века танго. Темп был в ритме медленных и размеренных ударов сердца, а мелодия показалась мне чрезвычайно меланхоличной, даже источающей ностальгию.

Итак, мы пошли. Один шаг на каждый удар. Правая нога, затем левая, правая, левая. Одна нога впереди другой по прямой линии. Мы дошли до стены и начали снова, теперь уже в обратном направлении. Кстати, не так-то просто идти задом наперед по прямой линии. И снова обратно. Не знаю, сколько миль я так прошагала, но в конце концов ностальгия танго стала моей собственной. С каждым шагом сердце мое наполнялось едва ощутимой печалью, которая совершила путешествие во времени и отыскала меня здесь, в этой комнате с высоким потолком и пыльным паркетом. Что-то со мной происходило… Что именно, объяснить я не могла. Но почувствовала, что оказалась на небесах. И ощутила единение с самой собой и со всем вокруг. То был момент счастья, абсолютного счастья. Такого, какого ранее я никогда не испытывала.

14 января 1997 года

Когда люди говорят, что внешность — это еще не все, они лгут. А мужчины, полагающие, что в жизни они избавлены от необходимости участвовать в некоем конкурсе красоты, лишь обманывают себя. Это миф, будто женщинам безразлично, как выглядят мужчины. Их этот вопрос волнует. И здесь, в Буэнос-Айресе, я словно умерла и попала в рай. Просто невозможно привыкнуть к тому, как прекрасен среднестатистический портеньо — мне сказали, именно так зовут обитателей Буэнос-Айреса, поскольку Буэнос-Айрес формально является портовым городом, хотя я пока еще не видела ничего, что напоминало бы порт, — во всяком случае, в моем представлении.

Я прекрасно понимаю, красота — в глазах смотрящего, и не все глядят одинаково, поэтому не могу надеяться, что мне поверят на слово, если я осмелюсь утверждать, что здесь сосредоточено наибольшее количество красивых мужчин на единицу населения (мы говорим как о количестве, так и о качестве). С этой целью я разработала индекс, который, надеюсь, позволит всем сделать собственные выводы.

Индекс красивых мужчин (на квадратную милю)

Афины: 0

Рио: 4

Нью-Йорк: 8

Париж: 15

Лондон: 17

Венеция: 79

Буэнос-Айрес: 86

15 января 1997 года

Вчера я получила полное представление о том, в какой ад может превратиться танец, если ни один из партнеров четко не осознает, что делает. И если от одного из них к тому же не слишком хорошо пахнет. Моя спина одеревенела, и я ее почти не чувствовала. Полтора часа я провела в самой неудобной позе, какую только можно вообразить, и если бы я знала имя мерзавца, я бы предпочла забыть его. К сожалению, скоро забыть его самой мне не удастся — он так сжимал мою талию в смертельной хватке, что я была вынуждена отставить зад, хоть до этого момента и не считала себя способной на подобные номера. А своей правой рукой — самой неуклюжей из всех, что мне когда-либо не посчастливилось держать, — он вздернул мою левую руку вверх (чуть не вывихнув ее).

Еще более усложняло мое и без того непростое положение то, что он без конца талдычил мне в ухо какие-то указания.

— Скрещивай ноги! Скрещивай ноги! — твердил он, дыша на меня смрадом.

Это было нешуточное испытание, я же тем не менее выказала поразительную грацию, если позволите так говорить о себе. Я все еще была под впечатлением от самого первого занятия. Ничто, даже этот дракон, не могло стереть этих воспоминаний. И следом за наказанием, посланным мне Жестокими Богами Танцев с Партнером, я была вознаграждена. Флавио сжалился надо мной и вырвал меня из рук Герра Две Левые Конечности (партнер мой был немцем). Моя благодарность за спасение не имела границ.

Больше не нужно было отвоевывать право стоять прямо и не отклячивать зад, и мне наконец удалось расслабить тело в объятиях моего рыцаря в сверкающих доспехах. Я откинулась назад и закрыла глаза, словно кошка, которую нежно поглаживают по спине. Я покорилась уверенным движениям, как раньше не покорялась ни одному мужчине. Мы слились в одно целое, и такого единения я не испытывала даже во чреве матери: мы стали единым организмом. Он умел читать мои мысли. Лучше меня чувствовал, чего мне хочется и в какой момент. Он точно знал, что именно доставит мне наслаждение. И вел меня туда, куда мне хотелось. Он слышал музыку моими ушами, воспринимая ее так же, как я, и делая шаг именно на те удары, как это делала бы я, случись мне танцевать одной. Кто был лидером, а кто ведомым, определить было невозможно. Мы хотели одного и того же и телом, и душой. Время и пространство перестали для нас существовать. Не осталось больше ни прошлого, ни будущего: мы плыли в настоящем, я пребывала за гранью возможного, в царстве немыслимой, безграничной свободы.

До тех пор пока не закончилась композиция и Флавио, остановившись, не бросил меня словно мешок с картошкой.

— Урок окончен, — объявил он.

Я не сразу отрешилась от изумленного восхищения, мешок с картошкой не сразу шмякнулся о землю. Трудно сказать, в самом ли деле имело место все пережитое мною, или же мне все это привиделось. Собственно, какая разница, настоящую мы переживаем любовь или прекрасный мираж, который испарится без следа, едва мы к нему притронемся. Я знала тогда лишь одно: что бы ни было, я вернусь за продолжением — реален ли танец, нет ли, впечатление от него стало для меня незабываемым.

16 января 1997 года

— Поехали в Сан-Тельмо, — предложила Хелени. — Тебе понравится; по воскресеньям там можно посетить замечательный блошиный рынок.

Если есть то, что я на дух не выношу, так это блошиные рынки. Я никогда не была рьяной поклонницей шопинга, особенно если речь идет о вещах, которые в буквальном смысле слова могут кишеть блохами. Моя философия покупателя всегда звучала следующим образом: если что-то блестит, это золото; если нет, не стоит и покупать.

Было уже начало одиннадцатого, когда мы оказались в Сан-Тельмо. Мы шли по мощеной мостовой главной улицы, калле Дефенса, и Хелени рассказывала, что раньше здесь жили богачи. Наступление желтой чумы в конце девятнадцатого века заставило их отступить к Баррио-Норте, северному району, где «gento como uno», «наш народ», живет и по сей день.

Мы проходили мимо множества антикварных магазинчиков, бесчисленных арт-галерей, бывших особняков аристократических семейств. Несмотря на количество магазинов и толпы туристов, увешанных фотоаппаратами (хоть я сама и туристка, но считаю Туристов-которые-не-есть-я явлением оскорбительным; еще я уверена, что их нужно срочно депортировать из страны, в то время, как меня… ну, это ведь совсем другое дело, верно?), району, где мы оказались, удалось-таки сохранить какую-то свою особенную атмосферу. Возможно, по той простой причине, что большая его часть находится в состоянии упадка, все более усиливавшегося… Упадок, как правило, всегда почему-то увязывается с неким очарованием.

Пока мы прогуливались и мирно беседовали, от моего взгляда не укрылся один любопытный факт. Многие ветшающие, а следовательно, очаровательные строения, некогда бывшие красного, розового, голубого, желтого или зеленого цвета, теперь различались оттенками коричневого — из-за двойного влияния, времени и сажи. Как ни забавно, это лишь подчеркивало и ничуть не скрывало изящества их фасадов и не уменьшало общего радостного впечатления от лепных орнаментов вокруг окон и замысловатых цветочных узоров из кованого железа на перилах балконов, гордо выпяченных вперед. Остановившись перед одним из этих потрясающих мастодонтов — элегантным каменным зданием (оно как раз находилось в особенно поэтическом состоянии упадка), мы смогли украдкой бросить взгляд через застекленные двери. Мне удалось рассмотреть шкаф с пыльными книгами в кожаных переплетах, массивную каминную полку из резного красного дерева и тяжелый хрустальный канделябр, висевший на потолке над ней. Единственным живым существом в комнате была сиамская кошка, лениво разлегшаяся на подоконнике.

Наконец мы подошли к Доррего, главной площади. Уже наступил полдень, солнце стояло в зените. Еще более накаляли атмосферу людские толпы, сквозь которые мы вынуждены были протискиваться. Палатки превратились в настоящий капкан для жары, а все из-за шиферной крыши, мешающей воздуху нормально циркулировать. Но если вы решили, что столь ужасающие условия способны умерить пыл поклонников блошиных рынков, вы ошибаетесь: им все было нипочем, они толкались и протискивались со всех сторон. Лично я очень сомневаюсь, что они действительно находят нечто имеющее хоть какую-нибудь ценность среди всех этих вещей, напоминавших мне горы мусора. Хотя я не слишком-то хорошо в этом разбираюсь, уверена лишь в одном: уйма блох им обеспечена.

«Такси! Отвезите меня в «Шанель»!» — Я изо всех сил пыталась подавить в себе этот крик, уже готовый вырваться из моей груди.

Я уныло плелась за Хелени, пытаясь понять, когда же наступит подходящий момент и я смогу спокойно заявить: «Ты права, мне здесь очень понравилось, а теперь давай мы наконец пойдем домой». Каждые две секунды я перед кем-то извинялась, кто-то наступал мне на ноги и толкал под ребра. Через некоторое время я заметила, что в большинстве палаток выставлена одна и та же фотография. Лицо этого человека было мне незнакомо.

— Кто это? — поинтересовалась я.

— Гардель, — ответила Хелени.

— Он кто? Святой? — Предположение, не лишенное оснований: огромное количество пластиковых цветов и свечей перед фотографиями наводило на мысль, что это иконы. Человек, здесь изображенный, действительно вполне мог оказаться святым — ведь я еще никогда и ни у кого не видела таких харизматичных ямочек на щеках.

— Не совсем. Он… он был певцом, исполняющим танго, — сказала Хелени. Вот и вся информация. По собственному ее признанию, Хелени нельзя назвать экспертом в вопросах танго.

Мы остановились у стенда одного особенно преданного последователя святого певца, судя по величине алтаря, воздвигнутого в его честь. На вид владельцу стенда было около восьмидесяти, и, несмотря на невыносимую жару, на нем была черная синтетическая рубашка, служившая прекрасным фоном для перхоти, которая нападала на его плечи из грязных с проседью волос. Он курил сигарету без фильтра, а когда открыл рот, я смогла воочию увидеть, что сотворила эта вредная привычка с его зубами. Они были практически того же цвета, что и некоторые из домов, которые мы проехали по дороге сюда.

Хелени вызвалась быть моим переводчиком, и я спросила у продавца о Карлосе Гарделе. Мне хотелось понять, что же в нем такого особенного. Мужчина у стенда буквально потирал руки от радости. Перед ним открылась блестящая перспектива — просветить двух невежественных особ относительно занимающего его предмета.

— Вы никогда не слышали об эль Сорсал Криоло? — спросил он недоверчиво.

— El zorzal — птица. A criollo — так говорят про первых испанских поселенцев в Аргентине, поэтому если что-то называют criollo, то хотят подчеркнуть, что оно истинно аргентинское, — вклинилась Хелени.

— А голоса у дроздов приятные? — спросила я у нее, поскольку и об этом я не имела ни малейшего представления.

— Думаю, скорее всего да, — отозвалась Хелени.

— Нет, мне стыдно признаваться, но не слышала, — сказала я парню у стенда. — Однако учиться — всегда пригодится, правда?

Слова после этого полились потоком. Уолтер, именно так звали нашего рассказчика, предоставил нам полную версию жизни святого певца. Нам повезло, что жизнь его была довольно короткой, иначе бы мы проторчали у одной палатки весь вечер.

— Говорят, Гардель с каждым днем поет все лучше и лучше, — подвел итог наш рассказчик.

— Минутку! Вы хотите сказать, он жив? — Последнее замечание поставило меня в тупик.

Уолтера, похоже, только восхитило мое невежество. Он разразился смехом, и живот его заколыхался словно желе.

— Нет, нет, нет! — Состояние веселости внезапно сменилось глубоким унынием, и он печально покачал головой.

Я почувствовала, что мне следует скорбеть вместе с ним. Возможно, эта история похожа на трагедию, произошедшую с принцессой Дианой, и Уолтер все еще скорбит об утрате. Но когда он поведал, что Гардель погиб при крушении самолета в Колумбии в 1935 году, услышанное произвело на меня еще большее впечатление. Да, мы явно обсуждаем не обычного певца. Прошло уже более шестидесяти лет, а по нему все еще горюют Я часто задавала себе вопрос, через какое время после моей смерти перестанут оплакивать меня, и давала окружающим месяц на то, чтобы они полностью забыли о моем существовании. Месяц — это в лучшем случае.

Я обратила внимание, что Уолтер в своем рассказе о «Карлитосе» практически постоянно использовал настоящее время. Самое яркое доказательство того, что этот человек превратился в легенду. Хотя многие погибают преждевременно и при ужасных обстоятельствах (мне даже иногда кажется, это стало непременным условием, если хочешь добиться славы), легенды не умирают никогда.

— Без Гарделя танго осталось бы навсегда похороненным в трущобах, — объявил наш собеседник.

Поскольку его замечание абсолютно ничего нам не сказало, Уолтеру пришлось во всех подробностях объяснять, что до Гарделя ни одного уважаемого аргентинца нельзя было застать за таким занятием, если только он не укрылся надежно в борделе в какой-либо трущобе. Танец считался слишком дерзким и вызывающим, чтобы танцевать в его обществе, и, честно говоря, я понимаю почему. Хелени прошептала мне, что в некоторой степени дело обстоит так и по сей день. Ни одна ее подруга из так называемых приличных семей не позволит увидеть себя на милонге.

Но затем французское высшее общество влюбилось в Гарделя и во все, что связано с танго, включая и сам танец. Аргентинские снобы, до тех пор относившиеся к танго свысока, теперь запели на другой лад. Все это Уолтер рассказывал таким тоном, будто пересказывал нам «Танго для чайников».

Затем он вытащил черно-белую открытку и помахал ею перед нашими носами:

— Видишь фото? На нем Карлитос снимает фильм «El dia que me quieras».

— А кто этот маленький мальчик рядом? — перебила я его.

— Астор Пьяццолла, — сказал Уолтер. И ни с того ни с сего прокашлялся и смачно плюнул. Плевок чудом не попал на Хелени и приземлился в нескольких дюймах от моих открытых сандалий.

— Ах, ну да! Пьяццолла! Конечно! О нем я слышала! — вздохнула я с облегчением. Хоть немного, но в танго я разбираюсь. — Он очень знаменит, — продолжила я, не подозревая, что только глубже рою себе могилу.

Хелени же пришлось совсем нелегко. Она изо всех сил пыталась угнаться за негодующими восклицаниями, вызванными моим невинным замечанием. Одно было абсолютно ясно: Уолтер не в восторге от Пьяццоллы.

— Я сидел в первом ряду, когда Амелита пела то… ужасное произведение: «Balada para un loco» («Баллада для сумасшедшего»). Я никогда его не забуду. Это было в ноябре шестьдесят девятого года. Однако временами приходится защищать то, во что веришь.

— Как? — спросила я.

— С помощью помидоров, — ответил он. — Самых спелых, что мне только удалось достать. Конечно, стоило бы пожалеть Амелиту. — Теперь в его голосе промелькнула ностальгия, словно у солдата, погрузившегося в воспоминания о войне. — Но какая же это была ночь, — вздохнул он, и голос его стал глуше, будто затерявшись в прошлом.

Мы с Хелени переглянулись. Рассказ, несомненно, оказался познавательным, однако пора идти. Расплачиваясь за открытку, которую решила приобрести в качестве сувенира, я не смогла удержаться и задала последний вопрос:

— А Карлитос был женат?

Он уже начал мне нравиться — ведь нет ничего сексуальнее, чем почившая легенда, запечатленная на черно-белой фотографии. И, что вполне объяснимо, я принялась интересоваться его семейным положением.

— Нет, он же всем сердцем был предан своей матери, — сказал Уолтер как о чем-то само собой разумеющемся. — Конечно же, он встречался с девушками, но никогда не был женат. Из уважения к маме. Она — самая большая любовь его жизни.

— Хм-м-м… — Произнести что-то более вразумительное я не смогла.

Не думаю, что Уолтера интересовало бы мое мнение о маменькиных сыночках, даже если они и превратились в настоящую легенду. Но есть в этом обстоятельстве и хорошая сторона; во всяком случае, я отчего-то сразу же испытала облегчение.

17 января 1997 года

Кажется, дыра в озоновом слое — прямо над Аргентиной. Солнце здесь такое сильное! Можно было бы сделать вывод, что все тут постоянно должны ходить в солнечных очках, чтобы защитить глаза. Однако их тут не носят. Для меня это было необъяснимым. Особенно в сравнении с Нью-Йорком, где все и всегда щеголяют в солнечных очках, даже глубоким вечером. Но в конце концов я разгадала загадку. Затемненные стекла не дают возможности играть взглядами. В Буэнос-Айресе нет ни одной улицы, где не процветала бы подобная практика. Рискну даже сказать — этот вид спорта здесь популярнее футбола. Что говорит о многом.

Думаю, это имеет какое-то отношение к итальянской крови, текущей в жилах практически каждого аргентинца. Однако аргентинцы играют с большим своеобразием и изяществом, чем их итальянские собратья, чья идея соблазнения заключается в том, чтобы ущипнуть вас за выдающуюся округлость пышной спины, когда вы собираетесь перейти улицу. Аргентинскому игроку присущ иной стиль. Все дело — в глазах. Спешу вас заверить, здешние мужчины необычайно талантливы в искусстве заигрывания. Они способны раздеть, одновременно лаская, и сказать тысячу слов — одним только взглядом. И в отличие от товарищей из других стран мира они, как правило, сами выглядят очень хорошо, как я, надеюсь, уже пояснила. Поэтому любая будет счастлива послать ответный комплимент. Вот по какой причине я уже выкинула солнечные очки: носить их — пустая трата времени вне зависимости от существования озоновых дыр. А если моя беспечность приведет к появлению преждевременных морщинок из-за того, что я жмурюсь, так тому и быть.

19 января 1997 года

Как столь фешенебельный район могли выстроить вокруг кладбища, ума не приложу. Я нахожу эту идею ужасающей и не понимаю, почему моя сестра с мужем ничуть не возражают против подобной тесной близости. Однако постепенно я немного попривыкла к кладбищу рядом. Скажу больше — мне это начало даже нравиться. Разве найдешь лучших соседей? То есть более спокойных. Поскольку с соседями принято поддерживать дружеские отношения, я решила, что пришло время нанести им визит. Тем более что кое-кого мне особенно хотелось посетить: Эву Дуарте де Перон.

Пройдя несколько кварталов по направлению к кладбищу Реколета, я утонула в коктейле улиц. Парагвайские, боливийские или перуанские девы толкали детские коляски со светловолосыми голубоглазыми херувимчиками, лица которых выделялись на фоне нескончаемого океана белого цвета. Такая однородность немного сбивала с толку тех, кто привык к пестрой смеси разных культур Нью-Йорка, Лондона и Парижа. Невозможно не провести несколько смущающую параллель с арийской утопией. И все-таки нужно быть честной и признать: мир, в котором время словно застыло в пятидесятых годах, навевает и чувство умиротворения. Ничто здесь не меняется. А если и меняется, то крайне медленно. Все это почти так же успокаивает меня, как поедание рисового пудинга столовой ложкой. Я со свистом выдохнула (рисовый пудинг, как правило, вызывает у меня подобную реакцию), когда мимо прогрохотал автобус, выпустив черное облако дыма, настолько вонючего, что какое-то время было невозможно ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Я зажала нос (на всякий случай) еще на полминуты. Хотелось бы надеяться, что зловонные газы будут без остатка поглощены сочными зелеными листьями деревьев, обрамляющих тротуары. В их тени спрятались кафе. Забавно! Леди, сидящие в кафе — с маникюром, педикюром, подтяжкой лица, ботоксом, сделавшие себе операцию по липосакции или увеличению груди, — показались мне все на одно лицо, этакие луноликие физиономии с абсурдно острыми скулами. Уж не посетили ли они одного и того же пластического хирурга? Кавалеры в кафе пили cortados — кофе эспрессо, разбавленный молоком, — и обменивались свежими сплетнями. Тут же поблизости прогуливались пожилые мужчины, демонстрируя свою никогда не выходящую из моды элегантность, — все одетые в костюмы-тройки, панамы и ботинки из мягкой кожи. Казалось, жара ни в малейшей мере на них не действует.

Кто меня искренне восхищает в Буэнос-Айресе, так это девушки-подростки. Каждая — вылитая Лолита: распущенные волосы, сияющее личико. Уверенно шагают от бедра, безостановочно щебеча по мобильным телефонам, и судя по всему, даже не ведая о своей неотразимой прелести. И, куда ни глянь, везде юбки и высокие каблуки. Женщины здесь настолько женственны, что, даже когда надевают брюки, выглядят так, будто нарядились в юбки. Как мне кажется, подобный оптический обман создает их манера двигаться. Они не ходят, а танцуют — прогуливаясь по улице или ожидая смены цвета сигнала светофора.

Взять хоть эту вот на углу. Стоит у обочины, вывернув стопы, ни дать ни взять балерина. Каблуки слегка наклонены, колени чуть соприкасаются. Едва зажегся зеленый свет, колени мягко соединились, и создалось впечатление, что ноги слегка удлинились, словно были эластичными. Каждый шаг удивительно пружинист. Наблюдая за этими движениями, я поняла, почему родина танго — Аргентина.

Вскоре я добралась до ворот кладбища. Могилу Эвиты в лабиринте мавзолеев и мраморных статуй я искала довольно долго. Она вся была покрыта цветами, увядшими и увядающими под лучами жаркого солнца. Погрузившись в чтение надписей на плитах, посвящений восторженных почитателей, я не сразу заметила женщину — рыдая, она возложила на могилу и свой букет. Меня не могла не впечатлить та страсть, которую все еще могла пробудить Эвита. Любят ли ее, ненавидят ли, равнодушных к ней нет. И снова я подумала, что, кажется, магическая формула продолжительной посмертной памяти — это невероятная харизма плюс досрочная кончина (в данном случае от рака). Мне так хотелось спросить у скорбящей возле могилы, что она думает по поводу увлечения ее идола нарядами от Кристиана Диора, но решила этого не делать. Ответ и так ясен: любовь слепа. Все очень просто.

По дороге домой я завернула в «Фреддо», чтобы получить свою ежедневную порцию мороженого — это уже превратилось для меня в своеобразный ритуал. Не понимаю, как здешним девушкам удается сохранять стройную фигуру. Настоящая загадка! Прибавка в весе в Буэнос-Айресе гарантирована хотя бы потому, что продавцы упорно накладывают вам такое огромное количество шариков, что: (а) просто невозможно не уронить их из рожка и (б) никак не получается съесть мороженое, прежде чем оно не заляпает вам одежду. Поэтому вы судорожно откусываете по очереди от каждого из двух рожков банана-сплит с шоколадной крошкой, норовя ухитриться прикончить до того, как они подтают. Сделать это достаточно быстро не получается. Пару секунд вы размышляете, не запихнуть ли все в рот целиком. Но целиком в рот мороженое не влезет. В итоге, проиграв ежедневный поединок, вы приходите домой в майке с желто-коричневыми разводами. Как жаль, что никто никак не намекнет кое-кому, что больше не всегда лучше.

21 января 1997 года

Мысль о том, что вот уже через несколько дней я отсюда уеду, вызывает у меня приступ глубочайшей депрессии. Я пытаюсь совсем не думать о предстоящем отъезде, но как без сувениров? Всем знакомым в Нью-Йорке я должна что-нибудь привезти. Хелени подсказала, что лучше всего покупать подарки на калле Флорида, главной пешеходной улице в нижней части Буэнос-Айреса. Там, по ее словам, можно найти все, что душе угодно. Мне очень хотелось поскорее покончить с покупками, но очень-очень не хотелось совершать их на калле Флорида. Неестественная, безжизненная чистота пешеходных улиц мне претила. Уж лучше блошиный рынок. Но иного выхода нет — этой торговой ловушки мне не избежать, что бы я там себе ни думала.

Миновав «Галереас Пасифико», огромный торговый центр, начиненный разного рода бутиками, я остановилась. Прямо перед зданием собралась многолюдная толпа. Зрители обступили что-то, что мне никак не удавалось разглядеть. Казалось, все были чем-то поглощены. Подойдя ближе, я услышала музыку танго и звучавший из микрофона женский голос. Как правило, я не интересуюсь уличными представлениями, они кажутся мне какими-то колкими. Однако на этот раз во мне проснулось любопытство, и я стала проталкиваться сквозь плотное кольцо людей. Если росту в вас всего пять футов два дюйма, умение работать локтями далеко не лишнее. И что я увидела?

На маленькой площадке танцевали двое. Старик и мужчина помоложе. Оба были одеты в серые брюки в белую полоску, вышитые черные жилеты поверх блестящих черных рубашек и в черные мягкие фетровые шляпы; у обоих на шеях болтались белые шарфы. Толпе танцоры явно нравились. Танцевали они милонгу, более быструю и живую версию танго. Не спрашивайте меня, почему все в этой стране называется милонга, но дело обстоит именно так.

Когда танец закончился и стихли аплодисменты, вперед вышла женщина — в умопомрачительной короткой юбке — и увлекла за собой мужчину помоложе. «Да, похоже, нас ожидает феерическое зрелище», — подумала я. Так оно и было. Это оказался танец-поединок, некое противостояние, яростная борьба. Ноги танцующих мелькали подобно лезвиям мечей. Стремительные движения и азарт действия напоминали мне уличную потасовку из «Вестсайдской истории». Самое главное тут было точно рассчитать момент: секундное промедление — и будет нанесен удар, если не в беззащитную голень, то в еще более чувствительную часть тела. Я несколько раз вздрогнула: отдельные движения танцоров показались мне не слишком уместными. Например, когда мужчина положил руку партнерше на попку и кивнул публике, его дама отреагировала весьма своеобразно: сделав мах ногой, туфлей угодила ему прямо между ног. Если ее расчет был верным, танцор должен был бы скривиться от боли. Но ничуть не бывало. Он даже не поморщился. Удивительно! Это что, такой вид доблести? Или привычка? Поведение обоих оставило меня в глубоком недоумении.

Танцоры, однако, закончив свой поединок, принялись позировать для желающих сфотографироваться. Старик тем временем носил по кругу шляпу. Он махал ею прямо перед носом у зрителей, намекая, что нужно бы заплатить за зрелище. Я порылась в кошельке в поисках мелких денег, но когда опустила несколько монеток в шляпу, на лице старика отразилось неудовольствие, а во взгляде читался вопрос: «И это все?» Он вытащил из шляпы банкноту в пять песо (между прочим, целых пять долларов), проясняя тем самым, какую именно сумму он считает достойной спектакля.

«Ну и наглость!» — подумала я, выполнив тем не менее его требование и опустив пять песо (пять долларов) в шляпу.

Протолкавшись сквозь толпу еще раз, я пошла дальше мимо кричащих витринами магазинов с товарами для туристов, мимо ювелирных лавочек, роскошных бутиков с мехами, мимо бедняков, раздающих прохожим рекламные флаеры на гамбургер со скидкой или предлагающих купить уцененные мобильные телефоны. Ничто из этого меня не интересовало. Я искала магазинчик с названием «Гавана».

Описать альфахорес словами очень трудно: для печенья великоват, но слишком мал, чтобы зваться пирожным. Но как бы то ни было, облитый шоколадной глазурью или посыпанный сахарной пудрой, внутри альфахорес начинен дульсе де лече, сладким вареным молоком. Словесное описание бессильно передать дивный вкус этого бесподобного лакомства. Будто с каждым кусочком ты умираешь и попадаешь в рай. Я набрала десять коробок (в каждой около дюжины штук). Конечно же, не для себя. На подарки, или вы забыли?

23 января 1997 года

Минувшей ночью я танцевала с совершенно незнакомым мужчиной, аргентинцем. Жаку пришлось выступить посредником — вести переговоры я сама стеснялась. Здесь принято, что начинает женщина: бросает взгляд на мужчину, с которым желает танцевать. Если он не против, то в ответ кивает. Процедура называется «кабесео», и в ней заложен глубокий смысл: мужчина может не опасаться, что ему публично откажут и он в связи с этим потеряет лицо. Эту церемонию придумали с единственной целью: оградить хрупкое мужское эго от ударов и унижений. Но ведь и у меня есть самолюбие. Как же оно? Разве не унизительно пялиться на парней? Этого я никогда не делала, и провалиться мне на этом месте, если сейчас изменю своим принципам. Не собираюсь я тут ловить рыбку, увольте! Куда как приятнее потерять голову от внезапного появления рядом какого-нибудь прекрасного незнакомца.

Этот вечер в Буэнос-Айресе был у меня последний. И мы снова оказались на площади Доррего в Сан-Тельмо. Каждый воскресный вечер тут обычно устраиваются милонги под открытым небом. Блошиный рынок уступает место танго. Не могу поверить, что прошла уже неделя со времени моего знакомства с Уолтером и эфемерного романа с Карлосом Гарделем. При мысли, что завтра я очнусь от этого сна и вернусь к кошмарному существованию служащей огромного рекламного агентства в Нью-Йорке, я испытала внезапную острую боль. И побыстрее прогнала эту жуть. Сегодня я еще здесь, еще во власти восхитительного волшебства. Вечер, уютные столики со свечами, бархатная тьма, звезды…

Мы сели за столик под деревом и заказали чорипанс. Так у них называются хот-доги, просто они толще и короче нью-йоркских. Я подумала — в который уж раз, — что во всем этом есть некий умысел. В Буэнос-Айресе и квартала нельзя пройти, чтобы не уловить запаха жареного масла. Он тут повсюду — щекочет ноздри, дразнит обоняние. Должна признать, запах этот невероятно притягивает, несмотря на то, что, ощущая его, хочется немедленно пойти домой и помыть голову.

А танцоры уже выстроились по кругу в центре площади и вот-вот должны были начать двигаться против часовой стрелки. Эту церемонию называют «линия танца», пояснил Жак. Из динамиков полилась музыка. За звуками — даю голову на отсечение — я отчетливо различила стрекот кузнечиков, придающий мелодии танго своеобразный ритм. Пары, будто клетки под микроскопом, то соединялись, то распадались, чтобы тут же объединиться с чем-то другим в нескончаемом круговороте. Мне не терпелось применить на практике все, чему я научилась за несколько уроков, однако я все же слишком волновалась, чтобы найти силы что-то предпринять. Когда я уже решила весь вечер простоять у стенки, Жак заявил:

— Видишь парня вот там? — и указал на огромного мужчину.

Только «огромный» — еще мягко сказано. Мужчина показался мне просто громадным.

— Такого сложно не заметить, — сострила я.

— Его зовут Оскар. Он замечательно танцует, ну и вообще приятный парень. Как ты смотришь на то, что я приглашу его потанцевать с тобой?

Нищие подаяние не выбирают. Пусть будет толстяк Оскар, приглашенный Жаком. По крайней мере мне удастся избежать самой страшной опасности из всех возможных: кто-то меня выберет и затем бросит, осознав свою ошибку, когда поймет, что танцевать я не умею. Танцующие танго чрезвычайно разборчивы в отношении своих партнеров. И есть вполне очевидная, хоть и негласная иерархия. На самой вершине пирамиды — изумительно тоненькие и прекрасные девушки; они выглядят так, будто уже родились в этих туфельках на тонких каблучках, в которых теперь и переступают ножками под звуки музыки. В основании пирамиды те, кто «не»: немолоды, некрасивы и не умеют танцевать. Как ни горькая истина — я принадлежу к третьей, промежуточной категории, и просьба Жака к Оскару — считай, нижайшая мольба об одолжении.

Оскар, благослови его Господь, воспринял кару с беспримерным тактом и сразу же заключил меня в объятия. Я отрешилась от всего и позволила этой громадной массе увлечь меня, не думая о том куда. Несмотря на разительное несоответствие наших габаритов, танцевать с этим нежным чудовищем показалось мне абсолютно естественным. Хочется думать, я не в одиночестве парила в облаках неземных впечатлений, однако чувств Оскара мне никогда уже не узнать. Нам не дано читать в душах других. И все же я решила поддаться соблазну. Ведь коли мне доставляет такое наслаждение танцевать с ним, вполне не исключено, что и он разделяет мой восторг. Моя скептическая половина пыталась сказать свое трезвое слово: каждый здесь сам по себе. Как острова в океане. Люди редко в одно и то же время чувствуют одиночество. Кому-то нравится проецировать свои чувства на других, но на действительность наши эмоции никак не влияют. Так вот одной своей половиной я фантазировала, что в своих чувствах едина, другая же моя половина пребывала в тревоге, что вряд ли ему приятно танцевать с дебютанткой. Но надо отдать должное Оскару — он сделал все возможное и изо всех сил постарался не показать, что ему скучно: подбадривая, он всячески поощрял меня. Сначала поглаживал мне спину, затем положил левую ладонь на впадинку между лопатками. Я прикрыла глаза и решила воспринять все всерьез. Почему бы мне не упиться сладостью этой лжи?

— Que divina! — прошептал Оскар.

Я ничего ему не ответила, но он теперь превратился для меня почти в божество. Конечно же, с закрытыми глазами быть счастливой много проще. Несмотря на вполне безобидные знаки соблазнения и заигрывания, я чувствовала себя в полной безопасности — и это в объятиях такого громилы! Необыкновенное открытие: никогда прежде я не связывала понятие «безопасность» с противоположным полом. Танец стал для меня событием колоссальной важности. Колоссальной — во всех смыслах этого слова.

Прежде чем препроводить меня на милонгу, Жак прочитал мне инструкцию относительно протокола танго — что можно, а чего нельзя. Так, этикет требует, чтобы танду, серию из трех или четырех танцев, девушка танцевала с одним партнером, и только потом сменила его. И ни при каких обстоятельствах нельзя благодарить партнера до конца танды, иначе он страшно обидится — на этом Жак особо заострил внимание. Четыре танца? Мне казалось, это безумно много. Однако в объятиях Оскара они пролетели мгновенно. Мне пришлось буквально заставить себя открыть глаза и оторваться от партнера. Надо ли говорить, что мне этого страшно не хотелось? Мне хотелось танцевать и танцевать с ним, весь вечер. Но делать нечего: я постаралась принять довольный вид и даже выдавила улыбку.

— Спасибо, Оскар. Было просто чудесно, — пропела я на плохом итальянском, надеясь, что он все-таки поймет, что это комплимент. Очевидно, он понял, ибо ответил, что ему тоже приятно. И, вот странно, я ему поверила (в его голосе звучала такая искренность), хотя понимала: все слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Проводив меня обратно к столику (что также продиктовано этикетом), он «передал» меня Жаку и тут же исчез — разумеется, в поисках следующей партнерши. Закон танго!

— Смотрю, ты хорошо поработала. Вся мокрая, — встретил Жак мое возвращение.

Из нежных сфер я еще не успела этого заметить, но, взглянув на свое платье, обнаружила, что действительно вся мокрая. Даже если бы я искупалась в одежде, она не могла бы впитать воды больше.

— Позволь заметить, это не мой пот, — пробормотала я чуть слышно. — Если бы твое предположение соответствовало действительности, меня бы сейчас везли в больницу.

Бедный Оскар! Не его вина, что в такую жару и он превратился в истекающую потом горячую массу. Но хочу сказать в его защиту, а также в защиту всех аргентинцев: независимо от того, сколь обильно они исходят потом, от них нет неприятного запаха. Меня поразила эта особенность, когда я первый раз ехала в аргентинском метро: никакой такой удушливой вони, которую распространяли бы потеющие тела. Должно быть, они моются по двадцать раз на дню.

За любые удовольствия приходится платить, сказала я себе. И даже десять минут настоящей, влажной любви стоили каждого пенни, что я за них заплатила.

Невозможно придумать более прекрасного завершения моей поездки. Раз уж мы затронули тему отъезда — пора паковать чемоданы. До отлета моего самолета осталось несколько часов. Грустно думать, что, поскольку Жак и Хелени вскоре возвращаются обратно в Париж, я, возможно, никогда уже сюда не вернусь. Хотя бы потому, что Аргентина, куда бы вы ни ехали, до такой степени не по пути. И к тому же есть столько мест, куда я все еще собираюсь: Африка, Индия, Китай… Но время, проведенное здесь, я не забуду никогда. Буэнос-Айрес преподнес мне подарок, который всегда станет напоминать мне об этой чудесной стране. Подарок, который я увожу с собой вместе с восемью оставшимися в чемодане коробочками адьфахорес.

Танго.