2 июня Фекла Ниловна праздновала день своего рождения. Она хотела задать пир на славу. Еще накануне прислал к ней Андрей Петрович своих музыкантов. С утра начали наезжать к ней в дом губернские щеголи и щеголихи. Здесь были все наши старые знакомые, не исключая помещика семи душ и учителя. Здесь была и Ольга Михайловна.

Она не могла не приехать, потому что Фекла Ниловна, приглашая ее, сказала:

- Покажите, мать моя, что вы нами, провинциалами, не пренебрегаете; сделайте мне честь своим посещением… а? что? недослышу… Будете? Вашим присутствием я особенно интересуюсь.

Ольга Михайловна в последние пять месяцев очень похудела. В ее лице было что- то болезненное, и дочь бедных, но благородных родителей, смотря на нее, думала:

"Видно, столичным-то красавицам деревенская жизнь не по нутру: как она постарела! Да я по крайней мере пятью годами кажусь моложе ее!"

За обедом, перед самой водянкой, которая заменяла шампанское, Илья Иваныч встал с своего места и, обращаясь к хозяйке, произнес:

С днем рождения вас поздравляю.

Счастия вам на многие лета желаю.

Все гости за мною следом

Благодарят вас за угощение отличным обедом, -

В особенности хороши были пироги;

А вы не забудьте вашего нижайшего слуги…

К сему прибавляю, не тратя много слов,

Что все благодеяния ваши вполне чувствует

Илья Сурков.

Всеобщие одобрения, выразившиеся восклицаниями, смехом, рукоплесканиями, приветствовали стихотворца. Фекла Ниловна послала ему бокал водянки, который налила собственноручно.

После обеда барышни начали приготовляться к балу. Часов в восемь в столовой, назначенной для танцев, спустили шторы, зажгли две лампы и шесть свечей. Музыканты строили инструменты и потягивали пенник, смешанный с водой, которым приказано было угощать их. Разряженные барышни начинали появляться одна за другой. Дочь бедных, но благородных родителей давно сидела в столовой в ожидании бала, в ярко-пунцовом платье, с двумя белыми перьями на голове, воткнутыми в косу, и в сырцовых буклях. Из кавалеров отличался более всех заседатель, с хохлом, во фраке цвета адского пламени с блестящими пуговицами. Взоры всех впились в Ольгу Михайловну, когда она вошла в танцевальную столовую. На ней было белое кисейное платье без всяких украшений; черные волосы ее, как всегда, падали длинными локонами до груди; в руке она держала букет из белых роз.

Резко отделялась она от этого пестрого общества и должна была оскорблять собою самолюбие каждого из его членов. Все эти барышни, барыни и кавалеры чувствовали при ней какую-то неловкость, старались скрывать ее - и оттого казались еще неловче. Они почему-то боялись Ольги Михайловны, несмотря на то, что никогда не видали ее насмешливой улыбки. Им тяжело было ее присутствие, и они мстили ей за это по-своему.

Все глаза от нее обратились к учителю, который до сей минуты стоял у дверей, никем не замеченный. Они хотели привести и ее и его в замешательство; но он скрылся в толпе, а она так смело, так спокойно, так благородно-гордо смотрела на них, что невольно заставила самых смелых барышень, самых дерзких барынь потупить глаза.

Бал открылся "полонезом". Музыка загремела. Фекла Ниловна выступила в первой паре с Петром Александрычем; за нею шли Прасковья Павловна с Семеном

Никифорычем, Андрей Петрович с Ольгой Михайловной, дочь бедных, но благородных родителей с франтом-заседателем и так далее.

- Наша Ольга-то Михайловна и одеться не умеет прилично, - говорила Прасковья

Павловна своему кавалеру, - на бале в простом платьишке; хоть бы пришпилила к груди брошку или что-нибудь этакое. Другой подумает, что ей нечего надеть; а поверите ли, шкапов шесть заняты ее гардеробом. И какие богатейшие вещи есть! Все это даром гниет: вот не в коня-то корм!

После "полонеза" та самая барышня-воспитанница, которая пела у Андрея

Петровича "Среди долины ровныя", выступила на середину столовой с полосатым платком, повязанным через плечо, и протанцевала "цыганскую".

Засим заиграли французский кадриль.

Франт-заседатель бросился к дочери бедных, но благородных родителей.

- Позвольте иметь честь ангажировать вас на кадрэль? - сказал он.

- С удовольствием. Мы станем напротив Ольги Михайловны.

- Это совершенно зависит от вашего произвола-с.

- Ма-шер Ольга Михайловна, - закричала она, - позвольте мне танцевать против вас?

- Очень рада, - отвечала Ольга Михайловна, которую только ангажировал какой-то кирасирский офицер с рыжими усами - дальний родственник Феклы Ниловны, находившийся в отпуску и проживавший у нее в деревне.

- Скучаете по Петербургу-с? - сказал кирасир Ольге Михайловне, начиная фигуру и прищелкивая шпорами.

- Очень, - отвечала она.

- Натуральное чувство, весьма натуральное! - продолжал кирасир, закручивая ус. -

Я хоть один раз был в Петербурге, да, признаюсь, зато навеселился! У меня там много приятелей гвардейцев, и образцовых, так они меня всё таскали по балам и по театрам. Вы охотницы до театров?

- Большая-с.

- Какой там отличнейший актер Воротников; представляет, чудо!

Кирасир, не умолкая, любезничал и по окончании кадриля вышел в сени. В сенях стоял Семен Никифорыч и покуривал из своего коротенького чубучка. Семен Никифорыч обратился к офицеру, обтер рукой янтарик и протянул к нему чубучок.

- Не хотите ли ку…ку…рнуть?

- Спасибо вам. Смерть хочется, - отвечал кирасир. Он наскоро затянулся и побежал опять танцевать.

Бал блестел во всей красе. В десять часов по аллеям довольно большого сада расставили десять плашек и зажгли щит, на котором были изображены две буквы: Ф. Н.

Танцующие и играющие бросились из комнаты посмотреть этот щит и, полюбовавшись им, возвратились назад к своим занятиям. На крыльце остались только Ольга Михайловна и учитель. Она задумчиво обрывала листки своего букета и вдруг, обернувшись к нему, сказала:

- Пройдемтесь по саду.

Он, несколько удивленный, не говоря ни слова, последовал за нею.

Они отошли довольно далеко от дома; плошки кой-где, и то едва-едва, освещали густые и мрачные аллеи.

- Не воротиться ли нам? - сказал он, боязливо смотря на нее.

- Зачем? - спросила она.

- Разве вы не заметили, с какою дурно скрытою ненавистью все эти люди смотрят на вас? Они ищут только удобного случая, какого-нибудь малейшего предлога, чтоб с ожесточением броситься на вас…

Она остановилась у одной из плошек, против которой стояла скамейка.

Красноватый свет освещал лицо ее. Она улыбнулась.

- Разве вы думаете, - сказала она, - что я дорожу их мнением, боюсь их злобы?..

Разве вы думаете, что у меня недостанет столько силы, чтобы презирать судом их? столько чувства человеческого достоинства, чтоб не оскорбляться их клеветами?

- Но вы живете между ними, - возразил он, - и они могут жестоко отплатить вам за ваше явное презрение… они будут отравлять вас рассчитанно, медленным ядом. Ведь они составляют общественное мнение, а женщине трудно бороться с ним.

- Не бойтесь за меня… Пусть это мнение подавит меня… Одним днем раньше, одним днем позже - все равно.

- Думал ли я когда-нибудь встретить вас, окруженную такими людьми, быть свидетелем ваших страданий?

- Мне редко удается видеть вас… - начала она тихим и трепетным голосом. - Кто знает, когда еще я увижу вас; а мне хотелось бы поговорить с вами… Мне очень тяжело - и нет образа человеческого вокруг меня, никого, кто бы хоть сколько-нибудь понял, как мне тяжело и горько.

Она схватила его за руку.

- Сядьте здесь, - продолжала она, - возле меня. Да, я очень несчастлива!

Букет выпал из рук ее. Она закрыла лицо руками; потом приподняла голову и, как будто собираясь с мыслями, сказала:

- К чему мне скрываться от вас? Я замужем за человеком, за которого мне приказали выйти и с которым у меня нет ничего общего, которого я никогда не могла видеть без отвращения… Я должна сносить ежедневные, ежеминутные оскорбления, насмешки, дерзкие взгляды его матери, его любимиц, его дворни… Я вам не говорю о тех невольных оскорблениях, которые эти люди наносят мне, сами того не подозревая… Но слушайте; все это ничего, я перенесла бы все это…

Она остановилась; руки ее дрожали. Она несколько раз хотела сказать что-то и не могла. Наконец после долгого усилия едва проговорила задыхавшимся голосом:

- Не презирайте меня… Бог свидетель, я недостойна презрения… но поймите меня и пожалейте обо мне… Я - мать, и не люблю, не могу любить дитя свое… оно напоминает мне его!.. Я молилась я плакала у колыбели этого несчастного ребенка… и просила бога смягчить мое сердце… я мать, и во мне нет искры материнского чувства… этого святого чувства, которое дало бы мне силу перенести все бедствия.

Она замолчала и как будто ожидала его слова; но он смотрел на нее с участием безмолвным, невыговариваемым, - глаза его были полны слез…

С заметным усилием она встала, взяла его руку, крепко пожала ее и скорыми шагами пошла по аллее к дому. Белое платье ее мелькнуло вдали между темными кустами.

Он оставался на том же месте, вперив глаза во мрак и ожидая, не мелькнет ли оно еще хоть один раз… но уже ничего не было видно. Плошка, поставленная против скамейки, с треском догорала, освещая букет, оставленный ею.

Он поднял его и скрылся в глубине сада.

- Где же учитель-то? - кричала Фекла Ниловна, бегая по столовой, раскрасневшись и запыхавшись… - Где же он? Зачем же я его пригласила? а? что?.. Сколько девиц не танцует… кавалеров мало… Не видал ли его кто? а?

- И ее здесь нет, - сказала на ухо Фекле Ниловне дочь бедных, но благородных родителей, многозначительно улыбаясь.

- Что? а? ее нет? Мм! Видно, не на шутку завелись у них шуры-муры… И стыда нет, - еще ни слова бы не сказала, если б там где-нибудь втихомолку… а то при гостях, на бале так изволит вести себя… Бедный муж!..