На следующее утро я был уже в семь часов на ногах и до девяти часов успел осмотреть ригу, мельницу, скотный двор и другие хозяйственные заведения. В девять часов, возвратясь домой, я почувствовал голод и спросил чего-нибудь закусить. Любимейшая закуска моя — это копченая ветчина, и никто так не умел коптить ее, как, бывало, покойная матушка. При этом любил я соленые грибки, которые под надзором маменьки приготовляли прекрасно. Мне подали вместо всего этого редьку и масло, притом не совсем свежее. Я невольно вздохнул и подумал:

«Вот что значит, когда нет в доме хозяйки».

От этой мысли я перешел к тому заключению, что человеку в известных летах, имеющему, по милости божией, свой кусок хлеба, непременно надобно жениться. К тому же, имея чин коллежского асессора, не стыдно сделать предложение. «В самом деле, не выйти ли в отставку?» Предлагая самому себе такой вопрос, я смутился. Уже так привык я к моей регулярной жизни в Петербурге, к моей маленькой квартирке в Поварском переулке у Владимирской, к моему департаменту, к этой дороге от Поварского переулка до арки, что в Миллионной, даже к сторожу департаментскому, который снимал с меня шинель и прятал мои калоши в продолжение десяти лет ежедневно, — так привык, что вдруг, когда я только в мыслях оторвался от всего этого и вообразил, что буду жить совершенно по-иному, мне сделалось страшно, очень страшно.

«Но, — и тут я провел рукою по лбу, — но… не умереть же мне холостым! Кто будет ходить за мной, если я занемогу, если (и об этом надобно подумать), если я буду лежать на смертном одре — кто закроет мне глаза?» Слезы проступили у меня на глазах от таких мыслей. Первый раз я серьезно раздумался о своей будущности. Через полчаса я приказал заложить свою бричку.

— Пошел в Городню, — сказал я кучеру.

В Городню иначе нельзя было проехать, как через Плющиху. Какое-то таинственное чувство, совершенно непостижимое, влекло меня в ту сторону, но я не решился сказать кучеру «в Плющиху».

Видно, кучеру моему показалось странным такое приказание, потому что он переспросил меня два раза: «Куда, сударь?» Городня — небольшая деревня, в которой не было и до сих пор нет никаких хозяйственных заведений. Подъезжая к Плющихе, я почувствовал неловкость во всем теле, и краска выступила у меня на лице; вынув из кармана щеточку с зеркалом, которую я имел привычку носить в кармане, оправил свои волосы.

У конюшен, направо, при въезде в деревню, стоял Илья Петрович в драгунском сюртуке с брусничным воротником, в нанковых серых шальварах и в белом пуховом картузе; он курил табак из коротенького чубука с преогромною пенковою трубкою, обернутою в замшу, придерживая ее правой рукой, а левой ероша усы свои. Против него стоял вкрадчивый Матвей Иванович; бородка его синела издалека; возле Матвея Ивановича Христиан Францевич; возле Христиана Францевича длинный медиатор в синем сюртуке по щиколотку, а возле медиатора какой-то молодой человек приятной наружности, в голубом жилете. Это был также поверенный одного из наследников.

Рядом с ним стояли два господина среднего роста, худощавые, а между ними третий, пониже и потолще, — все три брата Ильи Петровича. Словом, полное собрание и наследников, и поверенных было тут налицо, за исключением Марьи Дмитриевны.

Прежде нежели я размыслил, что мне следовало делать и как отвечать на вопросы и приветствия, долженствовавшие посыпаться на меня со всех сторон, Илья Петрович замахал обеими руками, увидев меня, отошел от толпы, остановился на средине дороги и закричал самым густым басом:

— Стой! кто едет? — потом, пресерьезно подойдя к дверцам моей кибитки, он сказал также серьезно, — пожалуйте подорожную прописать.

Все стоявшие тут господа, услышав это, громко расхохотались. Илья Петрович при всем общем залпе смеха также не мог выдержать и сам покатился со смеха. Я ничего не говорю о себе, но можете вообразить, что при такой сцене я не мог не выйти из состояния раздумья, в котором находился.

— Вылезай-ка, брат, из кибитки, вылезай. Кстати приехал, а мы еще не завтракали: все лошадей делили, насилу кончили, а есть, я тебе скажу, жеребчики недурные. Мне достался один полово-серый, так уж мое почтение! Постой-ка, я велю его вывесть. Да вылезай же, братец.

— Я позавтракал дома, и вдруг что-то голова разболелась, захотелось проехаться, я проезжал мимо… совсем нечаянно, не думал…

Я хотел показать, что понимаю приличия и знаю, что не водится в общежитии ездить ежедневно в тот дом, где один только хозяин коротко знаком, а прочие также хозяева, — но еще не короткие знакомые. В Плющихе же все наследники были равные хозяева. Когда я произнес: «нечаянно, не думал», Илья Петрович, поправив свой левый ус левою рукою, правою раза два ударил меня по спине и сказал:

Вздору-то не болтай,

А из коляски вылезай.

— Что, брат, каково? Мы и стихами говорить умеем.

Добрый человек Илья Петрович, но о светскости и о приличии не имеет ни малейшего понятия! Я и вышел из коляски; только что я ступил ногою на землю, как Матвей Иванович подбежал ко мне, схватил мою руку и, потирая теменем своей головы около моего сердца, с вкрадчивою улыбкою произнес:

— Мы вас не выпустим. Как ваше здоровье? Как изволили вчера доехать? — Он ухватил меня за талию и на ухо шепнул мне: — Здесь, в провинции, когда встретишься с петербургским, так легче на душе станет, право.

Я поблагодарил его за внимание и поздоровался с прочими, сказав каждому какуюнибудь светскую безделку.

Когда через калитку, выходившую на улицу, мы прошли к самым конюшням, Илья Петрович приказал вывести конюхам доставшегося ему полово-серого жеребца, чтобы показать мне. Жеребца вывели; он подошел к нему, погладил его по шее, посмотрел ему в зубы, прищелкнул языком и сказал мне:

— Конек, братец, знатный; ему невступно четыре года. Знаешь ли, какую я хочу дать ему кличку?

— Какую?

— Вольтер! а? что скажешь?

При этом Илья Петрович засмеялся.

После того мы отправились к ожидавшему нас завтраку.

Дорогою от конюшен до дома Илья Петрович, шедший рядом со мною, все подшучивал над своим братом, который пришепетывал.

— А что, покончили ль свой дележ дамы? — с усмешкою заметил Христиан Францевич, поглядывая на Матвея Ивановича.

— Бьюсь об заклад, что еще не кончили! — закричал Илья Петрович. — Знаешь ли, братец, чем это они занимаются, что делят? — спрашивал он, обращаясь ко мне. — Во всех кладовых все углы перешарили, отыскивая там какие-то банки с столетним вареньем и бутылки с наливками, — и давай из одной бутылки переливать в другую, — чтобы всем досталось поровну. Да бутылки-то еще ничего, — авось либо и найдется наливочка, годная к употреблению, — а то варенье из банки в банку перекладывать: это каково? Впрочем, все женщины уже созданы на то. Серьезным ничем заниматься не могут.

Сердце мое забилось, когда я вошел в залу; но в зале ни одной дамы не было. Там на полу сидели четыре лакея, необыкновенно раскрасневшиеся, и занимались перецеживанием наливок из одной бутылки в другую. Накануне в этой комнате попахивало залежавшимся платьем, в эту минуту так и бросался в нос спирт.

Дамы сидели в гостиной перед двумя ломберными столами, соединенными вместе, на которых расставлены были банки с вареньем и небольшие фаянсовые кринки. Илья Петрович угадал: они еще все продолжали делить варенье.

Я подошел к ручке Дарьи Яковлевны и почтительно раскланялся с прочими дамами.

— Милости просим садиться, очень рады вас видеть, — сказала Дарья Яковлевна, — извините нас, не претендуйте, что при вас будем заниматься таким делом.

Я сказал «помилуйте» и сел.

Марья Дмитриевна была очень задумчива и машинально разбивала ложечкой имбирное варенье, перед ней стоявшее. Нельзя описать, как она была мила в этот день! Как удивительно шло к ней лиловое платье с зелеными цветочками! Я посмотрел на нее и снова опустил глаза.

Илья Петрович несколько минут после меня вошел в гостиную. Когда Дарья Яковлевна увидела его, она вся переменилась в лице и с беспокойством вскрикнула:

— Ну, что? кончили? а каковы нам жеребцы достались?

— Славные, матушка, и полово-серый четырех лет наш! Вот конь! гордость какая!

При этом та дама, у которой был раздражительный голос, нахмурилась, а Дарья Яковлевна, казалось, успокоилась и обратила опять свое внимание на варенье.

— Изволили расставить на восемь частей, — сказал Христиан Францевич Дарье Яковлевне, — теперь, сударыня, только билетики, да и жеребий?

— Совсем расставлено. Части, кажется, все равные.

— А я полагаю, что совсем не равные! — воскликнула дама с раздражительным голосом, — имбирное варенье все на одну почти часть положили; имбирное же варенье, сами знаете, редкое и дорогое. Я вас спрашиваю, Христиан Францевич, где теперь достанешь имбирного? Нигде в свете; а против него что поставлено? клубничное, малиновое, черная смородина, да и то еще такое, что прабабушка…

Дарья Яковлевна вспыхнула.

— На вас не угодишь! Извольте расставлять сами! Как вы лучше расставите? интересно посмотреть. Довольно смешно: имбирного варенья три кринки, а других вареньев сорок банок. Варенье все хорошее, — нужды нет, что старое: не бросить же его; можно подварить, так изойдет для гостей, которые попроще.

— Для чего из-за этой малости спорить, сударыня? — возразил Матвей Иванович, обращаясь к даме с раздражительным голосом. — Извольте лучше бросить жеребьи: может, имбирное варенье и вам достанется, — почем вы знаете? На все судьба!

Жребии были брошены.

Одна кринка имбирного варенья досталась Дарье Яковлевне, а две Марье Дмитриевне.

У дамы с раздражительным голосом кровь на лице выступила пятнами. Она старалась скрыть свой гнев и не могла. С досадой толкнула она локтем одну из доставшихся ей банок с клубникой, встала с кресел и отошла к окну. Марья Дмитриевна, увидев это, также встала с своего места и подошла к ней.

— Мне достались две банки имбирного, — сказала она: и сколько нежности, уступчивости и доброты было в ее голосе! — Извольте, я вам с моим удовольствием уступлю одну, тогда у нас у трех будет поровну…

Она говорила, а я глядел на нее и думал: «Какая женщина! Боже мой, какая женщина!» — Маменька, дайте мне варенья! — закричал сын Марьи Дмитриевны, вбежав в комнату. Это был очень недурной собою белокурый мальчик в ситцевой рубашке, с сумкой через плечо. Он до такой степени забегался в лошадки с дворовыми мальчишками, что пот лил с его лица ручьями, и он едва переводил дыхание.

— До обеда нельзя, душаточка, лакомиться вареньем, — сказала Марья Дмитриевна, — но если хорошо будешь вести себя за столом, то после обеда ложечки две получишь. Что это, как ты раскраснелся? Теперь не извольте ходить на улицу, а сидите здесь. Как не стыдно носик не вытирать! — И, говоря это, Марья Дмитриевна вынула из его сумочки носовой платок и вытерла им нос сына.

— Маменька, позвольте еще побегать.

— Нет, нет; изволь сидеть и быть послушным.

Я подошел к Мише, который опустил голову и нахмурился, потрепал его по щеке и поцеловал. Марья Дмитриевна, увидев это, не могла скрыть своего удовольствия.

— Оставьте его, — произнесла она с улыбкой, одной ей свойственной, — он капризный мальчик и не заслуживает ласк.

— Да чем же я капризен, маменька? — говорил Миша, всхлипывая.

Марья Дмитриевна подошла ко мне.

— Не подумайте, — сказала она самым приятнейшим тоном, — чтобы я была матьбаловница. Нет, уж это не в моих правилах! Я его часто и строго наказываю; но все, знаете, женское дело: он меня не так боится; вот если бы отец был жив!..

Способности же имеет большие, благодаря бога; я все сама с ним занимаюсь, иногда даже по четыре часа сряду. Он у меня очень бегло читает по-русски и пофранцузски, половину же священной истории, что с вопросами и ответами, наизусть слово в слово знает.

От восхищения я не мог произнести ни слова. Сама занимается! Скажите, много ли таких матерей в нынешнем свете? Однако и она, при всем своем уме, чувствует, что без мужа, без главы дома, трудно обойтись!