Должно быть, маменьку очень огорчил отъезд сына; она вспоминала его всякий раз, как приходилось бранить братьев: "Пусть попробует кто попроситься на Кавказ, я и без отца слажу!.." Дяденька объявил ей, что пора Федора отдать куда-нибудь в казенное заведение.
– - Вот, слава богу, -- воскликнула она с гневом, -- не успела одного отправить, думай о другом! Уж лучше разом всех отослать на Кавказ!..
А брат Федор ожил у дяденьки, который так пристрастился к картам, что ходил к нам играть каждый день, а по утрам раскладывал гранпасьянс; если выходило, он самодовольно потирал руками и в глубоких соображениях прохаживался по комнате, а нет, так ложился спать, -- и дня как не бывало!
Бабушка отпустила своего внука из дому со слезами. Но внук радовался, что, наконец, избавился от своего дядюшки, при виде которого и потом долго еще менялся в лице…
Бабушка так привыкла к ссорам с дедушкой, что скучала своей новой жизнью и с горя удвоила свою порцию вина.
– - Что моя за жизнь! -- говорила она нам. -- Не с кем слова сказать. Как еще Федя был, хорошо! А теперь? Семен спит как убитый, а ты сиди себе одна-одинешенька. Верите ли, есть ничего не могу: бывало, Петр Акимыч ругается, а все-таки живой человек, есть с кем слово сказать. Шутка ли, столько лет прожили вместе!
И она чаем запивала слезы.
В утешение мы описывали ей образ жизни и разные странности дедушки.
– - А что, Ваня, он спит? -- спрашивала она у внука.
– - Нет-с, так лежит; хотите, бабушка, посмотреть на него? Я пойду к нему и не притворю дверь…
– - Хорошо, поди.
Бабушка смотрела в щелку на своего мужа, который, поскрипывая зубами, недвижно лежал на кровати, точно в гробу… С горестью находила она, что он очень похудел, хоть дедушка не мог худеть, потому что весь состоял из костей и кожи. Ваня радовал бабушку, извещая, в свою очередь, старика, что его жена мотовка здесь. Он вскакивал, тоже заглядывал в дверь и шептал:
– - Ишь как разрядилась! Посмотри, Ванюша! А ведь твоя бабка-то хоть куда, молодая еще лучше была!..
– - Дедушка! -- говорил внук.
– - Что?
– - Знаете сенатора, что под нами живет?
– - Видывал… А что?
– - Да так, он как-то встретил меня на лестнице и давай расспрашивать про бабушку… жаль, говорит, что муж есть, а то сейчас бы женился!.. Да ведь он в таком чине, пожалуй, похлопочет, и разведут…
– - А где он ее видел? -- спрашивал встревоженный дедушка.
– - Как где? Встречаются у ворот, он всегда дает ей дорогу и кланяется…
– - Ишь, выдумал жениться! Да я хоть розно с ней живу, а не разведусь!
Он горячился и стучал кулаком по столу.
– - По правде сказать, я давно думал: не к добру она рядится! Недаром сказано: "снаружи духовного поведения, но внутренно заражена любовию…"
Через минуту он являлся в детскую с погашенной свечой, будто за огнем: подходя к чайному столу, где сидела бабушка, притворялся удивленным и говорил:
– - Ах, я и не знал, что вы здесь! Здравствуйте, Настасья Кириловна…
Тут он насмешливо и низко кланялся жене. Она серьезно вставала со стула и отвечала ему таким же поклоном, говоря:
– - Здравствуйте, Петр Акимыч!
– - Как ваше здоровье?
– - Слава богу, Петр Акимыч, а ваше?
– - Что мое?.. Сын родной выгнал…
И он заставлял свою жену выслушать длинную историю, в которой она сама занимала важную роль.
– - Полно тебе, Петр Акимыч! Не стыдно ли все старое говорить!
– - А по-вашему, небось, все забыть? Я все вижу, даром что врозь живем… меня не проведешь!
Он грозил жене своей пальцем.
– - Мне дела нет, что он сенатор, я плюю на него! И он плевал…
– - Что еще? Какой сенатор?
– - Небось, не знаешь? Да нет, и не воображай! Не хочу! Какой тут развод? Тридцать лет жили вместе, да если б не сын разбойник…
И дедушка, смущенный тяжелым воспоминанием, хватал себя за голову и с диким криком убегал в свою комнату, где долго еще посылал угрозы сенатору, дерзнувшему влюбиться в его жену…
Иногда он приглашал бабушку к себе. Им приносили чай, и чашки не скоро пустели, потому что дедушка усердно добавлял их ромом. Лица супругов принимали приятное выражение, разговор их состоял в передаче взаимных страданий. Но дедушка никак не мог обойтись без ссылок на календарь, которого бабушка терпеть не могла: вспыхивала ссора, и бабушка, назвав мужа ворчуном и скупцом, бежала вон, а муж за ней с криком:
– - Все вижу! Не проведешь старого воробья на мякине!.. Баба дура!.. Мотовка!..
Мы спешили разнять их.
Дедушка потом недели две не умолкал ни на минуту, пересказывая всем последнюю ссору и приглашая каждого быть судьей в ней…
Пришло лето. Маменька решилась взять дачу, единственно для больной тетушки… Такую мысль, вероятно, подали ей доктора, которые присоветовали Кириле Кирилычу тоже дачный воздух и морские купанья. Нас оставили в городе под присмотром Степаниды Петровны. Отец, занятый службой и бильярдом, совсем не жил дома, а на дачу ездил очень редко. Его нисколько не удивляло нежное внимание маменьки к Кириле Кирилычу: она успела внушить ему, что и тут, как везде, имеет в виду пользу детей…
– - Ты думаешь, Андрей, -- говорила она, -- мне легко выносить капризы Кирпла Кирилыча? Я всё терплю для них же, а какой благодарности дождусь я от них?
Вздохнув, она продолжала:
– - Иногда нужно внести вдруг четыреста рублей за Петра или Федора, я прямо к нему, и он даст; ну, потом заплатим; но все-таки есть человек, к кому можно обратиться в нужде…
– - Право, не знаю, Маша, кажется, мы аккуратно получаем жалованья с лишком тысячу рублей в месяц, да еще с уроков…
– - Ну, так и видно, не знаешь, чего они стоят! На одних ваших дочерей…
И маменька развертывала перед своим мужем бесконечную цепь расходов на платье, обувь, воспитание его детей.
– - Я тоже и о будущем думаю, -- продолжала она таинственным тоном. -- Ты знаешь, у него есть деньги, мачеху свою он не любит, кому же после его смерти деньги достанутся? Родных ни души, а мы, слава богу, вот уж десять лет с ним знакомы. Он же такой худой и больной… мне сам доктор говорил, что недолго ему жить…
Отец никогда ничего не отвечал на рассуждения своей жены, и был ли он согласен с ними или нет, ему одному известно; но маменька молчание его всегда принимала за знак согласия и действовала по своему усмотрению…
Братья собрались в каникулы все домой, но дома почти не жили, как ни грозила Степанида Петровна пожаловаться отцу, как я их ни упрашивала. Они твердили одно: "Что нам дома делать? Задохнемся от жару!" Втайне я сама соглашалась с ними и, если б могла, с радостью убежала бы куда-нибудь в сад -- надышаться чистым воздухом, насмотреться на зелень, а там пусть накажут: можно вынести и наказанье после такого наслажденья! Сестры терпеливей меня выносили жар и духоту. Правда, старшей было не до того: за ней продолжал ухаживать Яков Михайлыч. Он пользовался дружбой Кирила Кирилыча, а потому и маменькиной, которая, впрочем, обходилась с ним с видом покровительства. Он бегал по ее делам, писал ей письма и деловые бумаги. Кирило Кирилыч тоже ласкал его не без расчета: не так бросалось в глаза, что он каждый день бывал у нас, Яков Михайлыч тоже бывал каждый день. С отъезда маменьки он почти поселился в нашей детской…
На беду нашу Кирило Кирилыч соскучился без обычных гостей, которых привык видеть у нас, и маменька переехала с дачи очень скоро…
На другое лето, к неописанному нашему удивлению, в одно утро маменька, побранив нас, велела нам одеваться -- ехать на дачу!.. Подали карету, и мы начали в нее набиваться: я, Степанида Петровна, две сестры, маленький брат Иван (другие братья еще не были распущены на каникулы), тетенька Александра Семеновна и столько же узлов. Я едва дышала от тесноты и радости, что увижу поле и море… По счастью, меня притиснули к окну. Тощая загородная трава показалась мне невероятно роскошной, а сизая бесконечная даль привела меня в такой восторг, что я чуть не выпрыгнула из окна, жадно глотая не совсем еще чистый воздух, но который казался мне ароматическим.
– - Что ты, смирно сидеть не умеешь?.. Гляди, узел мнешь! -- закричала маменька…
Втиснувшись в испуге между узлов и сестер, я уж не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой, но глаза мои бегали жадно и бойко. При виде золотистой цикории, густо покрывавшей поле, я невольно вскрикнула:
– - Ах, сколько цветов! Посмотри, Катя!..
Маменька спросила сердито:
– - Что такое?
Я не смела сделать ее участницей моей радости и молчала.
– - Я тебя спрашиваю, что там? -- повторила она.
– - Цветы, -- робко отвечала я, указывая на поле головой, потому что руки были у меня как связанные.
Маменька небрежно посмотрела на поле и сказала:
– - Вот дура, чему обрадовалась…
По мере удаления от города местоположение становилось красивей… Не смея говорить, я толкала локтем сестру Катю и глазами показывала ей на беспрестанно сменявшиеся предметы моего удивления и восторга…
Я до того глядела на дорогу, что голова моя закружилась.
– - Ах, Катя! Мы, кажется, едем назад? -- с испугом спросила я сестру.
– - Что ты? Разве не видишь, мы сейчас перегнали телегу?..
Я успокоилась и с нетерпением ждала увидеть дачу. Я воображала себе, что наша дача окружена лесом, море у самых окон, в лесу бездна цветов и ягод… Мы въехали в ворота, и маменька сказала:
– - Слава богу, скоро приедем.
Я очень удивилась, увидев такие же дома, как в Петербурге, только поменьше; изредка попадались деревья. Мы подъехали к низенькому двухэтажному домику с мелочной лавкой внизу. Я думала, что маменька хочет что-нибудь купить в ней, когда она закричала кучеру: "Стой! Стой! К лавке-то!.." Но когда она вслед за тем прибавила: "Ну, вылезай кто-нибудь!", я глядела во все глаза и не верила своим ушам… Мы все разом попробовали тронуться, но не скоро увенчались успехом наши усилия: из нас образовалось что-то целое, неделимое, с бесчисленным множеством глаз, носов и ушей… "Так вот что называется дача!" -- говорила я с отчаянием, осматривая жалкий домик и грязный двор, заваленный досками, бревнами и мусором, по случаю перестройки. Я чуть не плакала… Взбежав наверх, я еще более удивилась, увидев только две комнаты, маленькую кухню, в которой едва можно было повернуться, и еще комнатку, совершенно темную,-- вот и все!.. Значит, нам придется сидеть все с маменькой? Дрожь пробежала по моему телу…
– - Неужели, тетенька, мы и спать будем с маменькой?
– - Нет, спать будем в темной комнате, а здесь только пить чай и обедать.
– - Как! Мы будем обедать с ней вместе?..
В досаде и ужасе я стала упрекать тетеньку, что она хвалила нам такую гадкую дачу… Тетенька рассердилась и советовала мне замолчать: перегородка деревянная, как раз маменька услышит!..
Злая и печальная, неохотно присоединилась я к сестрам, которые мыли стаканы и чашки, за недостатком прислуги: с нами на дачу взяли только кухарку, нарочно для того нанятую. Не знаю как, из рук у меня выскользнул стакан и с треском разбился. В одну секунду маменька очутилась передо мной, -- ее карающая рука пришла в движение, каждый удар сопровождался словами:
– - Была ты дура, есть и будешь…
Тяжелей, чем когда-нибудь, показалась мне теперь такая обида. Я сильно почувствовала унижение и чуть явно не обнаружила перед маменькой моего негодования… В отчаянии ушла я в сени, плакала, смотрела в окно… какое-то волнение вдали удивило и развлекло меня; всматриваюсь и, наконец, вижу бесконечное пространство воды, которая совсем слилась с небом. Я открыла окно, и мне еще яснее представилось море. Забыв свое горе, смотрела я на дым, летавший по волнам, на птиц, черными точками мелькавших в дыму, на маленькие лодочки, которые то совсем исчезали, то снова показывались… Мне страшно захотелось ближе увидеть море, я кинулась на двор, искала выхода к морю… нет! Лавочник, скликавший своих кур, растолковал мне, что нужно сперва город пройти, потом на дорогу выйти, спуститься с горы, -- вот и будет море, а отсюда оно далеко… Я подбила сестер и Степаниду Петровну, и мы отправились смотреть море… Я шла впереди путеводительницей… Миновав дачи, мы увидели по одну сторону дороги лес, кинулись к нему: ни цветов, ни ягод, только песок да голые деревья! На другой стороне крутая гора; не задумавшись, взбежала я на нее, оставив сестер внизу; от непривычки к таким подвигам дух у меня захватило, но я забыла усталость, пораженная картиной, открывшейся пред моими глазами. Солнце играло в темных волнах, катившихся медленно одна за другой… Белые паруса летели, как исполинские птицы, пароходы гнались один за другим, оставляя за собою рябой и светлый хвост, в котором изломанные, рассеченные лучи солнца искрились и сверкали еще ярче… Сидя на вершине горы, я долго смотрела на море, и беспрерывное движение волн навело на меня грусть. Я вспомнила брата Мишу: может быть, он теперь, думала я, бежит по горам и прячется от черкесов… Я оглянулась кругом, мне стало страшно одной; кинувшись с горы, я кричала сестер. К счастию, они сидели невдалеке… Я сказала им, что с горы видно море и что оттуда лес лучше, чем снизу. Мы опять пошли на гору; еще раз мимоходом взглянув на море, я рискнула убежать в лес, но поминутно аукалась сестрам… Я воротилась домой с целым пучком цветов. Нас встретили не очень ласково.
– - Где изволили пропадать?
– - В лесу.
– - В лесу? Без спросу!.. И ты, Степанида, туда же, точно молоденькая!
Степанида Петровна все прощала своей сестре, но не намеки на зрелость лет: вспыхнула ссора…
На другое утро, побранив нас за чаем, маменька велела нам итти с ней купаться. Мне досталось нести кружку и мочалку, сестре Кате простыню, а Соне рубашку. Если бы связать все в один узелок, вышла бы ссора, кому нести, потому тетенька так и распорядилась…
Проходя улицы, мы горели со стыда: с каким-то странным любопытством смотрели на нас из окон дач разные головы, и мы слышали их замечания: "Ее дочери… неужели? Так дурно одеты… никак нельзя подумать…"
– - Слышишь ли, что про нас говорят? -- шепнула я сестре, толкнув ее локтем. -- Как-то мы назад пойдем?..
Маменька, ничего не подозревая, гордо выступала вперед, сопровождаемая дочерьми, которые не решались итти с ней рядом: так она была величественна! В строгом молчании прибыли мы к месту купанья, где, впрочем, кроме неустрашимой нашей маменьки, никто из дачных жительниц не купался: дорога была недалеко, и хоть мы, поднявшись на цыпочки и вытянув кверху руки, держали за кончики раскинутую простыню, когда маменька раздевалась, однакож… Распустив волосы, маменька картинно погружалась в морские волны. Следя за ней, я уверяла сестер, что мы нимфы, а она -- богиня и что хорошо бы нам превратиться в маленьких рыбок и уплыть от нее подальше в море… Но и тут беда: ведь и она, пожалуй, превратится тогда в щуку, догонит нас и окончательно проглотит. Мы шутили на берегу, а маменька ныряла… Нырнув раз, она долго не показывалась: я так испугалась, что чуть не кинулась в воду и невольно вскрикнула:
– - Маменька!
В ту минуту она высунула голову из воды; пронзительный крик мой долетел до ее слуха, и она закричала:
– - Что ты орешь?..
Еще сильней испугалась я неожиданного ее появления и грозного голоса. Сестры хохотали надо мной, а маменька, взбивая пену на большом пространстве, плыла ко мне, как морское чудовище, и когда она приподнялась, я отскочила в паническом страхе… Она повторила вопрос:
– - Чего ты орала?..
Я решительно потеряла способность говорить, и маменька своей ладонью, покрытой морскою влагой, коснулась моей бледной щеки, и на берегу моря, может быть в первый раз от создания мира, раздался звучный удар, и эхо повторило его несколько раз, будто радуясь новому звуку…
Обратное шествие совершалось тем же порядком, и те же замечания из окон преследовали нас.
На другой день я начала хромать и тем избавилась, может быть, от новых ласк маменьки. Сестры злились на меня и досадовали, что раньше не придумали тоже какого-нибудь предлога не ходить на купанье… Иногда вечером маменька брала нас гулять в сад, где играла музыка. Тут я окончательно терялась, бог знает отчего сталкивалась почти с каждым встречным; торопясь поправиться и разойтись, мы с жаром качались из стороны в сторону, пока грозный голос маменьки не превращал меня в истукана: тогда утомленный господин извинялся передо мной, а маменька на всю улицу удивлялась, что у нее такая дура дочь: везде что-нибудь да наделает! При виде разряженных дам я оглядывалась на себя и на сестер: нас всегда одевали одинаково, вероятно чтоб не развить в нас зависти, да и выгода тут примешивалась: из трех изношенных платьев всегда выходило одно совсем новое… Мы были без перчаток, в худых башмаках самой дурной работы; вообще костюм наш довершал наше несчастие, обращая на нас внимание публики: пестрые одинаковые шляпки, ватные одинаковые салопы, когда все в платьях и жара невыносимая…
К счастию, маменька сама не очень любила такие прогулки. Чаще всего от жару забивались мы в темную комнату и просиживали там с утра до вечера… Впрочем, и тут бывали у нас веселые минуты, и мы от души смеялись…
Раз маменька дня три хлопотала о каком-то паштете и перед обедом секретно предписала нам не прикасаться к нему даже в таком случае, если нам его предложат. Подали паштет. Торжественно привстав и отрезав кусок с искусством оператора, она подала тарелку Кириле Кирилычу. Кирило Кирилыч отличался вежливостью и даже иногда, к досаде маменьки, любезничал с сестрами и Степанидой Петровной, которая переманила его на свою сторону лестью. Взяв тарелку, он очень ловко предложил ее мне. Я отказалась.
– - Ну, потрудитесь передать Степаниде Петровне.
Тарелка начала совершать путешествие вокруг стола. Когда она проходила мимо носа брата Ивана, Иван с упоением потянул в себя запах и громко говорил, качая головой:
– - Не могу… не люблю, даже запах противен…
Маменька тоскливо следила за путешественницей, и когда та благополучно возвратилась на родину, она снова предложила ее Кириле Кирилычу. Тот решительно отказался, жалуясь, что сегодня не очень здоров…
– - Ну, теперь можете есть! -- крикнула маменька, сердито двинув тарелку на середину стола…
Эффект был удивительный. Маменька опомнилась, но уж поздно: Кирило Кирилыч надулся; тотчас после обеда он сказал:
– - Прощайте, Марья Петровна.
– - Куда ж вы? А кофей?
– - Я спать хочу, -- отвечал он сухо.
– - Как вам угодно.
Степанида Петровна с сестрами ждала его в сенях, чтоб задержать его, назло маменьке. Я же осталась в столовой наблюдать за впечатлением, которое произведет на нее их говор и смех.
– - Кто там? -- спросила она меня.
Я отвечала:
– - Не знаю-с!
– - Поди посмотри, да скажи, чтоб сестрицы твои перестали трещать!
Я буквально передала приказание, надеясь сильней ожесточить Кирилу Кирилыча. Точно, он стал смеяться и говорить еще громче. Маменька волновалась; говор и смех томил ее… Наконец она пошла к двери такими шагами, что деревянный дом задрожал. С шумом растворив дверь, она гневно закричала:
– - Что вы горло-то дерете?.. Ах, вы еще здесь, -- прибавила она кротко, притворяясь удивленной. Потом обратилась к Степаниде Петровне: -- Ты, кажется, могла бы их унять… вот связалась -- точно чорт с младенцами! Извольте убираться в комнату!
Так мы прожили две недели на даче. По возвращении в город детская показалась нам раем… Вскоре пришло письмо с Кавказа; к нашему удивлению, отец сам принес его в детскую и дал прочесть тетеньке Александре Семеновне. Она заплакала от радости. Он шутил над ней и весело говорил:
– - Ну, о чем плачешь? Племянник твой скоро офицером будет…
И мы прочли письмо: полковник извещал, что брат Миша показал чудеса храбрости, получил уже Георгиевский крест и представлен в офицеры. В заключение полковник советовал отцу взять брата с Кавказа, как только он получит офицерский чин, потому что с такой горячей головой ему не сдобровать там. Детская наполнилась радостными толками; мы уж рассчитывали, к какому сроку брат приедет к нам. Дедушке Ваня передал известие о брате по-своему:
– - Миша убил двадцать пять черкесов.
Дедушка побледнел и замахал руками.
– - Перестань, Ванюша.
– - Право, дедушка.
– - Ну, как он мог их убить?
Брат сделал из руки ружье, прицелился в дедушку и закричал:
– - Паф!
Дедушка схватился за свою грудь, будто ощупывая пулю. Брат хохотал. Дедушка рассердился и пошел надоедать другим расспросами о внуке.
Ровно через два месяца явился к нам почтальон с новым письмом от полковника. Радостно отнесли мы отцу письмо, воротились в детскую и, собравшись в кучку, с нетерпением ждали: вот придет отец и объявит нам, что брат -- офицер… Но время шло, а отец не приходил… Наскучив ждать, тихонько подошли мы к кабинету… дверь заперта, и за дверью тишина… Настал вечер. Мы решили, что письмо, видно, прочтем завтра… Подали чай. Тетенька подошла к кабинету и постучала в дверь.
– - Кто там? -- послышался слабый голос отца.
– - Я, братец; не хочешь ли чаю?
– - Нет!
Тетенька заключила, что отец поссорился с маменькой, и очень встревожилась… Мы легли спать; тетенька раза три подходила к кабинету, а утром сказала, что очень испугалась: в кабинете всю ночь не погасал огонь и по временам слышались стоны… Скоро пришел в детскую отец, когда маменька еще спала… Его нельзя было узнать: лицо страшно бледное, глаза припухли, он даже немного похудел; смотрел он печально. Целуя его руку, я заметила, что она дрожит. Он как-то странно мялся, наконец тяжело вздохнул и сказал, запинаясь и не глядя ни на кого:
– - Ваш брат убит… Не говорите о нем больше, и чтоб мать не знала…
И он скорыми шагами вышел из детской.
Детская наполнилась рыданиями. Страшно было смотреть на тетеньку Александру Семеновну. Маменька, к счастию, не заметила наших расплаканных глаз, а тетеньку она уж привыкла видеть больной и печальной. Отец попрежнему сидел в кабинете. Он не обедал, а к вечеру оделся и ушел… Мы кинулись в кабинет, и я первая увидела и схватила со стола письмо: оно все съежилось, и чернилы расплылись так. что многих слов нельзя было прочесть. Едва могла я разобрать некоторые фразы: "Он умер без долгих мучений… пуля попала ему прямо в сердце… он был бравый малый, но с его характером, в его лета ему не должно было предоставлять случая к опасности…" Еще несколько утешений, и дальше мы ничего не разобрали.
Едва успела я положить письмо на прежнее место, возвратился отец… Он пошел в залу. Там уже играли… Заметив его худобу и бледность, маменька спросила:
– - Что с тобой, Андрей?
Не отвечая, он сел на диван. Маменька продолжала сдавать карты. Он тихо сказал ей:
– - Я получил вчера письмо с Кавказа.
– - Ну, что? -- спросила она, разбирая по мастям свою игру.
– - Миша, -- начал отец: -- Миша… ранен.
Он встал, чтоб скрыть волненье.
– - Опасно или нет? -- быстро спросила маменька.
Отец медлил ответом… Игра приостановилась. Маменька пристально взглянула на своего мужа и визгливо вскрикнула:
– - Ах!.. Он убит!..
Карты выпали из ее рук, она повалилась на диван в страшных судорогах; отец подошел к ней. Он весь дрожал, и я в первый и последний раз в жизни видела, как слезы ручьями катились по бледному лицу моего отца.