Лиза разложила персики, достала из сумки бутылку из-под пепси-колы и, оглянувшись, побрызгала товар водой. На пушистых шарах засветились крупные капли.

– Ранние, ранние, – позвала она двух курортниц в шортах, собравшихся, видно, на пляж. – Только что с дерева. С росой...

Товар Лиза предлагала сдержанно, без лишнего шума, так как давно приметила: если ведёшь себя с достоинством, значит, хозяйка, а не балаболка, которой лишь бы с рук спихнуть. Балаболки вообще народ непутёвый – просит шесть, а приспичит ей, так и за трёшку уступит.

Горячая ладонь легла ей на спину – Лиза вздрогнула, выпрямилась. Конечно, никакая это не ладонь. Она уже знала этот взгляд. Только у него... такие сумасшедшие глаза. Они прожигают насквозь её платье, и появляется ощущение руки – лёгкой, жгучей, наглой. Рука коснулась спины, бёдер, и Лизу будто жаром обдало. Опять этот охальник! Что он себе позволяет!

Она гневно обернулась. Худощавый низкорослый кавказец тотчас поклонился ей. Лицо его просияло, губы сложились в улыбку.

– Здравствуй, сладкий булочка, – отозвался кавказец.

Лиза отвернулась.

«Хам, – наливаясь яростью, подумала она. – Не может чего другого придумать. Завёл, как попугай: „Булочка, булочка...“ Чтоб ты подавился».

Настырный кавказец появился на рынке дня три назад и сразу пробудил в Лизе неприязнь.

«И чего в Крыму ошивается? – сердилась она. – Есть своё море, свои клиенты, нет, его сюда принесло, чёрта кривоносого... Дело не в рынке. Если ты человек, то прилавка не жаль. Но уж больно нахальная эта залётная птица. Так и липнет, так и липнет, глазами раздевает. Тоже мне орёл – хуже курицы!»

Покупатели вдруг пошли один за другим. Только успевай взвешивать да сдачу отсчитывать. Лиза знала это время. «Дикари» спешат на пляж, запасаются фруктами. Спешат, родимые, потому как позже и к воде не протолкнёшься.

– Ранние, ранние, – повторила она. – Отборные! С росой...

Солнце поднялось выше – за домами вздохнуло и проснулось море. Торг ушёл так же, как пришёл. Лиза взглянула на часы – пора на работу! – сложила в сумку остаток персиков, килограмма три, и заторопилась, запетляла улочками.

В картинную галерею она, хоть и спешила, вошла как всегда приосанившись. В залах никого ещё не было – полы натёрты, прохладно. Её рабочее место, старинный стул с подлокотниками, находилось в простенке-закоулке между двумя залами – чтобы оба просматривались. Впрочем, картины здоровенные да и сигнализация везде – чего их сторожить? Муж, который несколько раз заходил к ней в галерею, называл это место на украинский лад – «закапелок» и, смеясь, приговаривал: «Не знаю, как эти рисуночки, но тебя точно не украдут – стул-то привинченный».

Лиза села, облегчённо вздохнула. Сторожить нечего, но Лев Давыдович, их директор, не любит, как он говорит, разгильдяйства. Потому и спешила теперь вот сердце колотится. Взгляд привычно скользнул по залам, остановился на трёх этюдах, которые висели напротив неё в простенке. Средний – она запомнила – назывался «Итальянский пейзаж» и изображал гондольера, чем-то похожего на кавказца. Такой же смуглый, худощавый, но, по всему видно, не наглый, а просто молодой и весёлый: улыбается, направляя веслом лёгкую гондолу, напевает про себя...

Посетителей всё ещё не было.

Лиза достала газету, оглядевшись, расстегнула на кофточке несколько пуговиц, стала обмахиваться, чтоб остудить разгорячённое тело.

И вдруг что-то произошло. Ей показалось: сонный воздух картинной галереи вздрогнул, пахнуло сыростью реки, весло плеснуло и замерло, а гондольер вдруг приблизился на расстояние нескольких шагов, вырос до нормальных человеческих размеров и приобрёл какую-то жуткую вещественность. Лиза, обомлев, заметила даже светлую родинку на щеке у парня, аккуратно подстриженные усы над чётко очерченным ртом и смеющиеся глаза. Тут он увидел её и несказанно удивился.

– О, Мадонна! – воскликнул итальянец и ступил навстречу Лизе. Лодка качнулась, и парень чуть было не свалился в воду.

Лиза поспешно запахнула кофточку. Щёки её ожёг румянец.

– Синьора, милая! – Слова гондольер произносил иностранные, однако она каким-то образом понимала их. – О наконец-то вы заметили меня! Три года долгих я любуюсь вами... Ваш взгляд сковал движения рук моих, и чёлн всё возвращается на место. Я не могу уплыть, не получив от вас хотя бы слово. Меня сжигает неземная страсть.

– Я мужняя жена, – прошептала испуганно Лиза.

– Нет-нет, – перебил её гондольер. – Святая вы, и с вас великий мастер Мадонны лик запечатлел для мира. Вы ходите на рынок как кухарка, а вам молитвы надо принимать. Ведь красота всегда посредник бога. Ваш жалкий муж вас вовсе недостоин.

– Но Коленька хороший, – слабо возразила она. – Не пьёт, не бьёт, заботится о сыне... ещё год-два – и будут «Жигули»...

Лодка опять качнулась – плеснула волна.

– Синьора милая послушайте вы Джино. Проснитесь наконец!

– Но я не сплю.

– Не спит ваш ум и тело заставляет ходить, работать, быть частицей малой машины жизни – вы лишь механизм. Ваш ум не спит, но сердце... не вставало. Вы мужняя жена, но вы любви не знали! Признайтесь, что я прав.

– Быть может, я больна? – Лиза встала, приложила ко лбу ладонь. Мерещится такое, что стыдно рассказать подруге лучшей. В своём ли я уме?

– Вы вся в своём, – горячо прошептал Джино. – Вы светоч моих глаз, души томленье. Уже три года я молюсь на вас. В конце концов меня накажет церковь, ведь существо земное боготворю я больше всех святых. Велик мой грех, но он душе так сладок. Вы этот грех, и вы – моё спасенье!

Гулко хлопнула входная дверь.

Зыбкое пространство, соединившее на несколько минут картинную галерею и неизвестный уголок Италии, мгновенно сжалось до размеров этюда, волшебный свет, игравший среди волн, померк, и только сердце колотилось так громко, что, казалось, заглушит шаги Льва Давыдовича.

– Здравствуй, Андреевна, – поприветствовал её директор.

Лиза молча кивнула. Голос куда-то девался. От страха или от дурного предчувствия – не к добру такие наваждения. Кавказец виноват – разбередил душу... Кому какое дело до её жизни. Не хуже, чем у других! И этот... Джино. Что ещё за имя? И слова его странные: «Вы мужняя жена, но вы любви не знали...» «Господи, о чём это я? Какие слова, какой Джино? Не было ничего! Задремала, видно, пригрезилось».

Оглянувшись, подошла к картине. Осторожно притронулась к шероховатому полотну и с испугом отдёрнула руку. Ещё Лев Давыдович увидит! Гондольер на полотне улыбался, и Лиза принялась вспоминать – улыбался ли он раньше?

Весь день её почему-то всё раздражало. Бестолковые отдыхающие, которым всё равно где проводить время – в картинной галерее или кафе-мороженом, разморённые солнцем иностранцы – три автобуса привезли, случайные вопросы и взгляды. Хотелось им всем что-то доказать, а что – и сама не знала. Что доказывать чужим людям? И зачем?

Дома накормила Генку, полистала его тетради – троечник растёт, все бы на улице с ребятами гонял, вот и задают на лето – и неожиданно для самой себя разрешила двухнедельный конфликт с сыном:

– Езжай уже. Только чтоб от бабушки ни ногой, понял?!

Генка расцвёл: завтра в Симферополь. Купит там недостающие триоды для усилителя, погоняет в футбол, а главное – обещанные бабушкой джинсы. Где-то в шкафу дожидается его голубая мечта – настоящий грубый коттон, фирменный знак...

– К отцу не приставай, – прервала мечты мать. – Поедешь автобусом. Прямо на первый рейс и чеши.

Николай приехал в полседьмого, привёз из соседнего совхоза два ведра персиков. Ополоснул лицо, широким жестом указал на товар:

– Принимай, мать, привет от Кузьмича. Убытков ровно шесть тридцать. Берёт только «пшеничной», стервец.

Муж уехал в таксопарк, а Лиза выключила телевизор и опять застыла над своими непонятными думами. Однако посумерничать не дали. Сначала пришла одна из четырёх квартиранток – Тамила или Ольга, вечно она их путает, и попросила сковороду, затем в соседнем санатории завели музыку, и думать о чём бы там ни было стало невозможно.

Мельком выслушала Николая. Тот, вернувшись домой, сокрушался: «навару» сегодня кот наплакал, одиннадцать рублей, а крутился по городу как зверь. Сказала мужу о Генке – пускай бабушку порадует, заждалась, наверное. Потом смотрели программу «Время». Это тоже Николай приучил. Оно и правда удобно – газет можно не выписывать, все новости расскажут и покажут.

Легли рано, в полдесятого.

За открытым окном шелестели деревья. Танцы в санатории шли уже по второму кругу. Лиза знала, что у массовика там всего две кассеты и за вечер приходится крутить их раза четыре или пять, но вот Лещенко запел её любимую:

Лиза тихонько поднялась, накинула халат, вышла в сад. Ночь так и не принесла прохлады. «Сбегать бы сейчас к морю», – подумала, вглядываясь сквозь ветки в огни танцплощадки. Подумала мельком, сонно, так как знала никуда она не побежит. И поздно, и неудобно как-то – не девочка уже, сын вон в седьмой перешёл...

За забором, в конце сада, послышался тихий женский смех. Мелькнуло белое пятно рубашки.

«Целуются, – без всякой горечи подумала Лиза. – Вот это реально. А то придумала какого-то сказочного Джино и сходишь с ума... Завела бы лучше хахаля. Вон и Софа советует, говорит: „Тебя сила распирает, силу гасить надо, а Николай твой только на счётчик и смотрит...“ Легко Софе говорить она уже всё, что могла, погасила. Кукует теперь кукушкой...»

Лиза вернулась в дом, легла. Кровать качнуло, будто... лодку, смуглое лицо наклонилось над ней и пропало, потому что лодка вдруг поплыла, поплыла...

Она остановилась у входа в галерею, чтобы перевести дыхание.

«Может, попроситься в отпуск? – тоскливо подумала Лиза. – Я, наверное, устала – считай, четыре года без отпуска. То строились, то Генка болел... Что же это со мной? И к врачу с таким идти стыдно. Да и к какому врачу: невропатологу или, не дай бог, психиатру?»

Наваждение не отпускало её уже вторую неделю.

Первые страхи как будто прошли. Она смирилась с Джино как с некой новой частицей своей жизни – странной, тревожащей душу. Когда гондольер «оживал» в минуты затишья, старалась не вслушиваться в его слова, не задумываться реально ли происходящее или это только сон. Эти полусны-полуявь начинали даже нравиться ей, как и сам юноша, его пылкие взоры и речи.

Сегодня Лиза прибежала на работу раньше. На целых полчаса. Где-то в залах стучала ведром тётя Паша, уборщица. Чтобы не привлекать её внимания, Лиза сняла босоножки, на цыпочках пробралась в свой закоулок.

Солнечное марево, струящееся из окон, привычно дрогнуло. Исчез простенок, стул, река заполнила оба зала. Лодка Джино качалась рядом.

Увидев Лизу, парень вскочил с мешковины, которой прикрывал дно гондолы.

– Любимая, вы здесь?! Так рано! Вы? Отрада мне, безумцу. Сегодня злые ветры хотели чёлн угнать и наш союз разрушить. Не спал я эту ночь. Весло сожгло мне руки, но ваш приход – бальзам и утоленье жажды.

– Какой союз? – удивилась Лиза. – Я вам не обещала...

– Вот знак его!

Гондольер бросил ей розу – большую, тяжёлую, с капельками росы на лепестках.

– Покиньте вы меня, – прошептала Лиза. – Я в самом деле жалкая торговка. Влюбились вы в подобие моё. Иль в сон. А может, в отраженье.

– Синьора, полно вам. Вы самая земная из всех богинь, что правят нашим миром. Слепой не жаждет так увидеть свет, как жажду я обнять свою Мадонну. Идите же в мой чёлн!

Он протянул Лизе руку, коснулся её пальцев.

И тут в их мир ворвалось шарканье чьих-то ног.

– Ты чево тут, Андреевна? – послышался голос тёти Паши.

– Сегодня. Жду... – шепнул Джино.

Мир реки сжимался, тускнел, возвращаясь на полотно.

– Когда же? – вскрикнула Лиза.

– Ровно в восемь.

Тётя Паша подозрительно осмотрела закоулок, заглянула даже под стул:

– Ты чево, девка, сама с собой разговариваешь? Или померещилось старой? Да ты, смотрю, как невеста – с розочкой, при румянце. Ой гляди, девка...

Вечер выдался душный. Квартирантки опять что-то жарили в летней кухне. Совсем некстати Лещенко на танцплощадке в который раз уверял всю округу:

...Нам не жить друг без друга!

Пересыхало горло. Лиза несколько раз пила охлаждённую воду. Не помогало. Наверное, от духоты кружилась голова, в висках позванивало.

Наконец приехал Николай. Он долго плескался во дворе под краном, сокрушался, что никак не доведёт до ума душ. Затем зашёл в комнату, удивился:

– Ты чего без света сидишь?

Лиза промолчала.

– А я сегодня два раза в Керчь смотался, – довольно заявил Николай. Одного полковника с семьёй доставил и ещё каких-то гастролёров. Петь там будут, что ли. Короче, два червонца наши.

За разговором Николай заглянул на кухню и удивился ещё больше.

– Ты что, мать, забастовала? Я же как зверь. Пару пирожков на вокзале перехватил, и так весь день.

Он легонько потрепал жену по затылку.

– Может, приболела? Или дерябнула где?

Лиза оживилась.

– У Софы... – Она запнулась, так как не привыкла лгать. – День рождения у Софы. Посидели после работы...

– А это уже басни, – нахмурился Николай. – Я же за рулём, мать. У меня нюх похлеще, чем у автоинспектора... Обсчитали, наверно, на рынке?

Лиза встала, достала из сумки деньги.

– Как посмотреть, – с улыбкой сказала она. – За двадцать минут всё отдала. По три рубля.

– По три рубля? Да ты с ума сошла...

– Сошла, – легко согласилась Лиза.

Муж говорил что-то сердитое, она кивала, но не слушала. Потом из потока речи выплыло слово «спешила». Она кивнула:

– Спешила. На свидание спешила.

– Что ты дурочку строишь?! – заорал Николай.

Лиза опять улыбнулась, взглянула на часы.

– Коля, – спросила она, – а я похожа на Мадонну?

– На корову ты похожа! – зло ответил муж.

Она молча швырнула ему в лицо мятые пятёрки, трёшки, рубли, взяла сумку, стала укладывать туда бельё, платья. Сверху на всякий случай положила тёплую кофту.

– Что с тобой, Лиза? – Николай уже не ругался. В глазах его росло и ширилось удивление. – Куда ты собралась? Ты вся горишь. Может, вызвать «скорую»?

– Меня украли, потому горю, – нараспев сказала Лиза. – Он обещал украсть меня сегодня. Мы уплывём, как только восемь часы пробьют. Я ухожу.

– Лиза, опомнись! – Николай схватил её за руки, заглянул в лицо. – Что с тобой?! Какие-то стихи... Что ты бормочешь?

Она рванулась.

– Пусти меня, постылый. Я тороплюсь! Меня заждался Джино.

Николай повалил жену, слабо понимая, что делает, стал вязать ремнём руки. У него с перепугу стучали зубы.

– Успокойся, Лизонька, успокойся, – приговаривал он. – Я мигом... Сейчас приедут врачи, сделают укол... Всё будет хорошо, Лизонька. Тебя обязательно вылечат...

На всякий случай он связал ей и ноги. Затягивая узел, бормотал, заикался от ужаса, от непонимания происходящего, диких речей жены:

– Тебя вылечат, вылечат... Полежи минутку, Лизонька. Куда же ты рвёшься?! Я только позвоню... сбегаю...

Николай выскочил из дому.

– Решилась я и потому свободна! – крикнула ему вслед Лиза, стараясь зубами развязать ремень. – Удерживайте, мучайте меня, но помните взлететь теперь могу я. Я сделала тот шаг, который отделяет унылое «хочу» от звонкого «могу».

Она заплакала – навзрыд, тяжко, повизгивая, будто раненый зверёк.

– Решилась я, – шептала сквозь слёзы Лиза. – Знайте все: решилась!