Она услышит мой голос и улыбнётся. И повернёт ко мне вдруг прозревшее лицо. «Оля, – скажу я, – здравствуйте, Оля». И добавлю свой традиционный вопрос: «Вы снова видели цветной сон?» Почему всё же так получается – она видит цветные сны, а я – только чёрно-белые, да и те несуразные... «Не обижайтесь на судьбу, Егор, – скажет она ласково. – Лучше расскажите, какие эти листья. Я насобирала по дороге целую охапку...»

– Ох и надоели мне эти дежурства, – ворчит Славик. – Так и лето прошло...

Он стоит у стены-окна, смотрит на хмурую реку. Горошины дождя деликатно постукивают в стекло, мокрые деревья жмутся поближе к станции, и на пляже сейчас ни души. Это к лучшему: Когда солнце, когда Днепр буквально закипает от тел, Славика и вовсе заедает хандра. Он с угрюмым видом садится во второе кресло и от нечего делать подключается к Джордже. Этот однорукий румын, заядлый альпинист, подбирается нынче со своей группой к вершине Эвереста...

Я знаю, о чём Славик может сейчас распространяться до бесконечности. О том, что «Поливит», при всём уважении Славика к Службе Солнца, архинеразумная затея. Поливит – много жизней. Так названа наша экспериментальная станция. Здесь установлено два аппарата, которые могут подключить мозг любого человека к сознанию одного из двухсот «актёров». Их отбирали долго, с такими придирками, какие не снились и космонавтам. Я втайне восхищаюсь нашими «актёрами». Это люди кристальной нравственной чистоты и огромного духовного богатства. Одни согласились на эксперимент добровольно, других упросила Академия наук. Вы только подумайте, какое надо иметь мужество, чтобы позволять каждому кому не лень жить, пусть и недолго, твоей жизнью. «Актёрами» их назвал какой-то остряк-самоучка. Действительно, о какой игре может идти речь? Просто живут хорошие люди. Живут красиво и чисто. А мы этим пользуемся... Мы говорим им: «Разрешите, я побуду немного вами...»

– Кого-то уже несёт нечистая сила, – сообщает бодренько Славик. – И дождь ему нипочём.

Конечно, он грубит нарочно, но мне всё равно неприятно. Коробит.

Старик был шустрый и разговорчивый. Он смешно, словно мокрый пёс, отряхнулся у порога, заспешил к креслу.

– Вижу, первый сегодня. Повезло. Между прочим, я вообще везучий. Жизнь вспомню – ни одного дня не жаль. Всё в удовольствие. А теперь решил посмотреть, как другие по скользкой палубе ходят. Без кино чтобы. Из первых рук.

Старик мне сразу чем-то не понравился. Болтает много: «Всё в удовольствие...» От такого гурмана, и стошнить может. Я отвернулся и стал молча настраивать поливит.

Это, Оля, кленовый листок. Маленький, будто детская ладошка с растопыренными пальцами. А вот потёртые медные пятаки. Да, да. Они сейчас висят на осине, как старая кольчуга богатыря. Это листья осины, Оля...

Господи, почему я уже полгода рассказываю тебе об осенней листве, о застенчивых – ведь они поэтому и мигают – звёздах, о карнавальных нарядах цветов, что приткнулись в углу лабораторного стола, рассказываю обо всём на свете и не могу объяснить элементарное? Простое, как дождь. Объяснить, что я люблю тебя, Оля.

– Знаю, знаю. Всё абсолютно безопасно, – пел дальше старик. – По инфору слыхал. И что море удовольствия – знаю. Хочешь космонавтом стать пожалуйста, спортсменом – пожалуйста, полярником – по...

– Помолчите, пожалуйста, – нейтральным тоном говорит Славик. – Вы мешаете нам работать.

Он уже надел старику на голову шлем с биодатчиками, и тот чуть испуганно косит глазом на панель, где пульсирует двести рубиновых зрачков. Двести нитей натянуто над миром, двести чутких струн... Тьфу, чепуха какая в голову лезет.

– Не сочтите нескромным. – Востроносенькое лицо старика напоминает сейчас маску многоопытного дипломата. – Может, есть что интимненькое? Нет, нет, – вдруг пугается он. – Я не то имел в виду. Что-нибудь такое, когда замирает сердце. Юность, очарование. Как писал поэт: «Я помню чудное мгновенье...»

– Такого не держим, – хмуро роняет Славик. – Кстати, распишитесь здесь. Напоминание совета Морали о неразглашении сугубо личных сцен, свидетелем которых вы случайно можете стать.

– Позвольте, – возмущается старик. – Я же не мальчик. И почему свидетелем? Участником...

Славик включает канал, и докучливый посетитель замирает с открытым ртом. Его уже нет. И слава богу. Откуда только такие берутся? Реликт, живое ископаемое, а не человек... Кто же он теперь? Я смотрю на надпись возле потухшего глазка. Композитор Денис Старшинов. Он недавно куда-то скрылся из Москвы. Говорят, заканчивает симфонию. Ну, давай, дедуля, хоть напоследок узнай, что означают слова – душа поёт...

Старик тихонько стонет. Он полулежит в кресле: губы плотно сжаты, на лбу лёгкая испарина. Это не страшно. Реакции при контакте двух психик бывают самые удивительные. И, кроме того, поливит действительно безвреден. Это уж точно известно!

А теперь вернёмся к тому, о чём я только успел сообщить, но не объяснил. Архинеразумной затеей Славик, конечно, считает не сам поливит, а эксперимент по его широкому применению. То есть эту станцию на берегу Днепра. «У нас даже нет социального адреса, – горячится он. – Если поливит – новый вид искусства, то оборудуйте им все площади Зрелищ, и дело с концом. А ведь ещё неизвестно, не сковывает ли он свободу личности „актёров“, не заставляет ли добровольцев подыгрывать. Поэтому лучше вернуть аппарат учёным. Врачам и психиатрам он нужен для получения точных диагнозов. Старому океанологу поливит, скажем, позволит увидеть глазами ассистента извержение подводного вулкана. Калеки при помощи нашего аппарата смогут на время избавляться от своих физических недостатков. Глухие – услышат, немые – заговорят, а слепые...»

– Здравствуйте, ребята, – говорит Оля.

Этот старик так забил голову, что мы прозевали её приход: никто не выбежал навстречу, не помог подняться по лестнице. Оля стоит у двери и, улыбаясь, вытирает мокрое от дождя лицо, поправляет волосы. В этот миг мне кажется, что это дождь заставил её зажмуриться. Сейчас Оля вытрет ладошкой лицо, откроет глаза... Но чудеса, увы, случаются только в очень хороших книгах.

– Я насобирала по дороге целую охапку листьев, – говорит девушка и протягивает пышный сентябрьский букет.

– А мы вас заждались.

Мой голос чуть-чуть фальшивит. «При чём здесь мы? – читаю я вопрос в хитрющих глазах Славика. – Я, конечно, уважаю Ольгу, но заждался её ты, Егор, ты».

Глупости это, Ольга. Нет во мне жалости, ни капли. И не ищи её понапрасну. Разве потребность говорить и говорить с тобой – жалость? Разве то, что я вздрагиваю, завидя похожий силуэт, и сердце замирает, предчувствуя твой приход, похоже на жалость?

Ты снова напоминаешь о своей беде? О печальной ночи, в которой живёшь. Ты боишься, Оля, что эта ночь потом испугает меня. Так нечестно, родная. Какое отношение имеет твоя слепота к моей любви?

– Это нас дед уморил... – рассказывает Славик и удачно имитирует просьбы посетителя, его «интимные» интонации.

– Я не поленился расшифровать в его медкарточке запись районного психиатра, – продолжает он. – «Потребитель. Психика стабильна, блокирована от нежелательных внешних раздражителей. Духовный мир беден. Комплекс удовольствий».

– Бедняга, – вздыхает Ольга. И уже тревожно: – Может быть, ещё не поздно? Может, ему ещё можно помочь?

– Ты думаешь, он поймёт? – быстро спрашивает Славик. – Поймёт, что всю жизнь был статистом, мешал другим, возмущал всех бесцельностью своего существования?

– Не знаю, – говорит задумчиво Ольга и подходит ко второму креслу. Поливит – сложная штука. Сильного он окрыляет. Нет, наверное, ничего прекраснее, чем убедиться – люди высоки и чисты, ощутить сладкий вкус чужой жизни, согреться теплом друга. А вот слабого поливит может убить. Я, наверно, преувеличиваю...

– Что-то он поймёт, – соглашаюсь я. – Хотя бы своё одиночество.

Время сеанса прошло. Старик невидящими глазами смотрит на нас, потом хватается за шлем, будто у него собираются отнять последнюю радость. Просит:

– Ещё! И побольше людей. Если можно... Это удивительно... Горение, подвиг, счастье. Неужели это не только красивые слова?.. Если можно покажите других... Как они?

Столько мольбы в его голосе, столько унижения, что меня всего передёргивает. Я нажимаю второй клавиш.

На этот раз старик не сразу входит в контакт. Он ловит мою руку и снова шепчет:

– Ещё!

И тогда Славик уменьшает время сеанса, переводит аппарат в автоматический режим. Это называется «эстафетой» – занятие утомительное, но интересное; даже чертовщиной отдаёт. Ты словно в духа превращаешься, который облетает принадлежащие ему души... Щёлк – прошло десять минут. Теперь наш старик работает в Индии на уборке риса. Управляет звеном комбайнов или лежит в тени, отдыхает. Щёлк! Повар-программист одного из лучших ресторанов Парижа. Отец семи детей. Наверное, самый добрый человек в мире! Щёлк! Путешественник-яхтсмен. Вместо крови – смесь перца и горчицы. Щёлк!.. И ты всё время молод и силён. Щёлк! Щёлк! Щёлк!

Славик сварил кофе. По своему рецепту – с солью. Мы прихлёбываем из неуклюжих керамических чашек, а Оля читает свои стихи из последнего сборника. Потом замолкает, поворачивает лицо в сторону кресла, где лежит старик, прислушивается.

Тот неспокоен. То что-то забормочет, то всхлипнет протяжно, будто жалуясь, то улыбнётся. Счастливо-счастливо.

Помнишь, любимая, своё первое счастье? Первый – сеанс, когда ты плакала от радости, что наконец увидела мир. Ты кружилась по лаборатории, взмахивала руками – ловила и ни за что не хотела отпускать свою синюю птицу. Ты расцеловала тогда и меня, и Славика, и даже шлем поливита. Мне тоже хотелось расцеловать эту удивительную машину, подарившую тебе весь мир, а мне – тебя.

Контакты у тебя получались неглубокие, чужой мозг не гасил твоё сознание. Кстати, разве я не говорил, что так бывает только с очень сильными людьми, большой воли? Так вот. Однажды я подключил тебя к испанскому рыбаку Артуро Васкесу. И ты начала читать чьи-то прекрасные стихи. О море, о звёздах...

В тот день, Оля, я спросил тебя: «А почему вы никогда не пишете о любви?» Ты повернула ко мне сразу ставшее строгим лицо, помедлила с ответом.

– Это слишком высоко. Будто в горах. А там легко заблудиться и пропасть.

– О-ох, – протяжно стонет старик. Руки его мечутся, он побледнел, судороги сотрясают тело.

– Отключай, – испуганно командует Славик.

Он быстро делает старику инъекцию кардинизина. Мы видим, как плохо нашему раннему гостю, и уже раскаиваемся, что согласились на его уговоры. Почти три часа «эстафеты» – это не шутка.

Старик ещё слаб. Он задыхается от злости, тоски, презрения к самому себе и шепчет:

– Назад! Верните мне молодость. Сделайте хоть что-нибудь. Я не хочу умирать таким, таким... Возвратите меня. Я хочу иначе. Начать всё снова. Иначе... Возвратите!

Он опять требует. Но уже не зрелища, а невозможного. Требует спасения. Мы не волшебники, поймите это, милый дедушка. И простите эту странную машину – подивит...

Старик хлопнул дверью. Он еле идёт, и его модные перламутровые ботинки загребают в лужах мёртвые листья. Мне больно смотреть на него. Это тот случай, когда приходится разводить руками: поздно, жить будет, но душу спасти невозможно.

– Когда мы наконец засядем за отчёт? – вопросительно ворчит Славик. Три месяца! Три месяца сидим на этой станции и не можем уразуметь, что внутренний мир человека не может быть и никогда не станет общественным достоянием...

– Вы, наверно, устали, ребята? – робко спрашивает Оля. – Я ненадолго. Загляну куда-нибудь – и домой. Так хочется побыть зрячей, полюбоваться осенью.

И уже тревожно – ко мне. Ищет лицом, будто радаром:

– Вы не сердитесь на меня, Егор? А то всё молчите и молчите...

Ласковая моя. Смешная девчонка. Несмышлёныш упрямый. Я мало знаю слов, в которые сразу веришь. Ну как тебе рассказать, что дождь уже кончился и стволы жёлтого света выросли в нашей роще? Что засыпает полуденным сном речка и вода тщетно пытается смыть у берега отражения багряных и золотистых крон. Как объяснить тебе, Оля, что сейчас мне тоже хочется писать стихи?

Вот что и сделаю. Не скажу тебе ни слова, а сяду в свободное кресло поливита и подключу твоё сознание к себе... И тогда ты сама всё поймёшь. И узнаешь, почему я так упорно молчу.

Я словно невесомый. Словно хватил лишку молодого вина. Молча сажусь во второе кресло. Надеваю биошлем. Лицо Ольги всё ещё ищет меня, ожидает ответа.

– Подожди ещё минутку, Оля... – шепчу я.