«И пришёл к тебе бог Солнца, и дал в жёны дочь свою, а за что – тебе, раб недостойный, никогда не понять...»

Озорной лучик проколол желтизну листьев, коснулся лица. На ветвях, заглядывающих в распахнутое окно, светились другие лучики-паутинки. Они сонно двигались по саду, залетали в комнату. Да, седеет лето... Бартошин любил эту старую грушу. Что за сорт! В самом деле красавица – «лесная красавица». Плоды огромные, сочные... В ту далёкую осень они, студенты, отъедались после войны хлебом и грушами. Хлеба понемножку, а груш сколько душа желает – душистых, слаще мёда. Наверно, потому губы Марии были такими сладкими. Слаще мёда... А в самом деле – за что? За что бог Солнца дал ему, демобилизованному лопоухому сержанту, Марию?

Иван Никитич опять повторил в памяти шутливую молитву, которую с надрывом прочитал на их свадьбе Костя Линёв, и улыбнулся. Костя тоже приударял за Марией. Но пока Линёв носился с очередной идеей преобразования истории как науки, они в сентябре тихо-мирно поженились.

На свадьбе их было пятеро. С Кривого Рога приехала мать Марии, привезла два куска сала. С мировой скорбью на лице заявился Костя, но, выпив полбутылки «Степных цветов», подобрел душой и даже сочинил молитву, смешав в ней все мифы и верования народов мира. Катя, подружка Марии, сидела тихая, как мышь, испуганно поглядывала то на его ордена и медали, то на Марию, что-то представляла себе – из «семейной жизни» – и тут же заливалась мучительной краской стыда. Тёща была усталая с дороги, но в общем довольная выбором дочери и поэтому умиротворённая. Она подолгу снимала кожуру с картошки, а сала брала самые тоненькие кусочки. При этом её корявые пальцы напрягались. Спустя минуту-другую кусочек непонятно каким образом возвращался на тарелку обратно... Ближе к вечеру Катя вдруг пискнула «горько!». Он так охотно потянулся к Марии, что звякнули ордена. Катю опять бросило в жар, а мать заулыбалась. Губы жены таяли под его напористыми губами, и бывшего разведчика даже качнуло – поплыл под ногами затоптанный пол, сдвинулись стены старенького общежития...

Бартошин покачал головой: тридцать лет прошло с той осени, а не забылось, нет.

– Слушай, Мария, – сказал он, – а почему бог Солнца? Ну, Костя, помнишь тогда... Он тебя дочерью Солнца назвал.

– Какой ещё Костя? – удивилась жена.

– Когда женились. На свадьбе.

– А ты и забыл?!

В голосе жены прозвучала укоризна, а глаза наоборот – заулыбались.

– Я же не всегда такая была. Понял?

– К чему это ты?

Она подошла, сняла косынку.

– Золотая ты моя, – прошептал Иван Никитич, глядя на седые волосы жены. Как он мог забыть?! Конечно же, дочь Солнца, золотоголовая Мария, которой в пятидесятые годы любовался весь их пединститут. У Марии-младшей, родившейся в пятьдесят третьем, волосы пошли в него – русые. Мария шутила тогда: «Ты мне всю породу испортил».

Он виновато привлёк жену к себе.

Как быстро ушла молодость! И как безжалостно обирает она людей, уходя от них. Цвет волос и блеск глаз, тайную прохладу кожи и упругость губ... Всё забирает. Все дары свои. Справедливо ли это? Иван Никитич вздохнул. Может, и справедливо. Потому что осень жизни приносит свои дары. Прежде всего – ясность ума и понимание, что суета есть суета, как её ни назови.

Хлопнула калитка. На пороге веранды мелькнуло цветастое платье Мироновны.

Соседка зашла к Бартошиным как бы денег занять. На самом деле хотелось, конечно, другого. Посмотреть. На двор, на дом соседский, на Никитича, на Марию его. Странная она... Всю жизнь возле швейной машинки просидела, а туда же – гордая. Слова лишнего не вытянешь. Ну да ладно, я и сама всё увижу. Главное – надо узнать, что с прошлой пятницы изменилось. Жизнь-то вытекает. Как вода из дырявой бочки. А там и дно. А на дне всегда самое интересное...

Мироновна вошла в комнату и сразу же сфотографировала глазами лица соседей. Не завелась ли, не дай бог, в доме какая напасть? Она сперва всегда на лице поселяется. Напастей Мироновна знала за человекам тьму, они за ним – говорила – вместе с тенью ходят. Особенно за выпившими мужиками. Правда, Никитич не пьёт, но это ровным счётом ничего не значит. Сегодня в рот не берёт, а завтра, смотри, уже запойный.

– Разведданные доставила? – улыбнулся Бартошин, кивая соседке. Он любил при случае ввернуть в разговор военное словечко.

– Так точно. Всё при мне, – подтвердила Мироновна. – Квартирантка вчера в Москву ездила. По радио небось всего не расскажут.

И заспешила, даже задрожала от напряжения, пропуская через себя жизнь, как турбина электростанции пропускает бешеный поток воды.

Поначалу Мироновна ничего нового не узнала. Затем Мария не удержалась, похвасталась:

– Виталий завтра приезжает. Первый отпуск.

Младший сын Бартошиных уже год работал судьёй в Харькове – оставили после юридического. Виталий собирался жениться и в письме сообщил, что приедет с Полиной, невестой, чтобы познакомить с родителями. Об этом Мария соседке всё-таки не сказала.

– Радость-то какая, – всполошилась Мироновна. – Приготовиться вам надо, скупиться. Раз такое дело – у других попрошу.

– А чего хотела попросить? – на свою голову спросил Иван Никитич.

– Нет, нет! Теперь не надо, – засобиралась соседка. – Рублей тридцать думала перехватить. Квартирантка сапоги из Москвы привезла, югославские. Ей, оказывается жмут, а мне в самый раз.

– Найдётся у нас, Мироновна, не уходи. – Мария пошла в соседнюю комнату за деньгами.

Иван Никитич вдруг безо всякой видимой причины погрустнел. А тут и жена на пороге. В глазах недоумение:

– Ваня, ты деньги брал?

Мироновна насторожилась.

– Брал, – сказал Бартошин и достал из-за шкафа аккуратный жёлтый чемоданчик. – Вот, купил.

– Там только семь рублей осталось, – напомнила жена. – За один чемоданчик – сто рублей?

– Сто тридцать пять, – уточнил Иван Никитич. – Это телескоп, Мария. «Алькор» называется. Помнишь, я хотел купить, ещё когда Виталий в школу ходил...

– Господи, – прошептала Мироновна, предчувствуя скандал. – Такие деньги!

Мария глянула в её сторону, понимающе улыбнулась.

– В сентябре звёзды близкие, – объяснил смущённо Иван Никитич.

– Телескоп, говоришь. – Мария открыла чемоданчик, потрогала приборы. Потом глянула на соседку, засмеялась. – Ничего, до пенсии доживём. – И пояснила Мироновне: – Если человеку в радость, чего ж не купить? Мы и микроскоп купим... Если в радость.

Скучно стало Мироновне. Шла домой и жалела, жалела соседей. Как слепые живут: повернутся к солнцу лицом и улыбаются. Они думают, что без тени живут. Друг на друга дышат. А чего дышать-то? Ведь тень – она всех догонит. И накроет, когда надо. Это в молодости её не видишь, не замечаешь. А потом и не хочешь – обрастаешь, обрастаешь тенью.

– Вон то сорви, на верхушке, – попросила Мария.

Бартошин поднял палку, подвёл рогачик под черенок, повернул. Яблоко глухо стукнулось о землю. Мария подобрала его, вытерла, положила в корзину. Паданку, считал Иван Никитич, к столу не подают.

– Напомни, пожалуйста: вечером надо мясо сварить.

Жена стояла против солнца, выпрямившись, опустив перемазанные помидорной ботвой руки. Бартошину стало совестно. Телескоп десять лет ждал, мог ещё месяц-другой подождать. Надо было кофту Марии купить. Мохеровую. Скоро осень – задождит, задует, поясница опять начнёт донимать...

– Почему вечером? – невпопад спросил он.

– Вареников налепим, – сказала Мария. – Или забыл уже, как вы с Виталиком заказывали: «Мамочка, в воскресенье... Мамочка, только не с сыром»...

Бартошин собрался рассказать, как они раз сами, мужички, лепили вареники с капустой. Мария тогда в больнице лежала. Налепили они с Виталиком, а вареники разварились, получились щи... Открыл Иван Никитич рот, да так и застыл, потому что в небе что-то затрещало – так рвётся материя – и в помидорные кусты, чуть не сбив Марию, рухнул человек.

Мария испуганно отступила.

Человек в комбинезоне не мог освободиться от чего-то большого и белого.

«Парашют или дельтаплан», – со знанием дела отметил про себя Бартошин и поспешил к незнакомцу. Помог ему выбраться из лямок, поддержал, когда тот, постанывая, стал выпрямляться.

– У вас лицо в крови! – охнула Мария.

– Это помидоры... – сказал человек и улыбнулся, пряча боль: – Весь огород вам порушил.

– Да нет же – кровь, – встревожилась Мария. – Идёмте быстрее в дом.

Иван Никитич подал раненому воды, а когда тот умылся, прижёг ему ссадины йодом. На самую глубокую, возле брови, пришлось положить тампон, прижав его полоской лейкопластыря.

– Соревнования? – поинтересовался Бартошин, кивнув в сторону амуниции гостя.

– Нет. – Раненый помедлил с ответом – он внимательно разглядывал бывшего учителя. – Скорее экспериментальный полёт. С научной целью.

Теперь Иван Никитич понял, что громадные белые лепестки, которые Мария положила у порога, не что иное, как крылья. Грязные, в земле и ботве, великолепные крылья.

– Простирни, – попросил Иван Никитич жену и спросил у незнакомца: Если, конечно, можно?

– Можно, – кивнул тот, – если Марию Васильевну не затруднит.

«Откуда он знает имя-отчество жены?» – удивился Бартошин, но виду не подал.

– Лучше с мылом, – добавил незнакомец. – Без порошка. У вас очень едкие порошки, а там органика.

Это «вас», которое Мария не заметила, кольнуло слух Бартошина как знак какого-то отмежевания. Что хотел сказать этим гость? Что он, из Москвы? Так они сами, считай, в черте города живут. Да и не похож он на пижона.

– Всё равно, – сказал незнакомец как бы самому себе. – Всё равно придётся вмешаться в вашу память. Крылья, факт падения, облик... Всё это придётся стереть. Поэтому будем откровенны. Я, собственно, не человек.

Иван Никитич нахмурился.

– Зачем вы нас морочите? – Он покачал головой. – Мы пожилые люди, но кое в чём разбираемся. Я в прошлом педагог...

– Иван Никитич, – перебил его странный гость. – Вы не пожилые, вы золотые люди. И в моих словах нет никакого обмана или розыгрыша. Я действительно сотрудник ГИДЗа в ранге Посланца.

Мария в недоумении выпрямилась – она по частям стирала крылья в большой миске.

– ГИДЗ – это Галактический институт Добра и Зла, – пояснил незнакомец. – Посланец – нечто вроде должности, я работаю в секторе активного добра. Разумеется, я не человек, это временная биоформа, однако сущность моя и моих собратьев вполне материальна. Так что никакой мистики.

– Странно, – прошептал Бартошин. – Галактический институт, секторы... Может, вы начитались фантастики?

– Да нет же, – досадливо сказал Посланец. – Просто вы мне понравились. Я пролистал вашу память – и вы понравились мне ещё больше.

– Вы не шутите? – спросила Мария. С её опущенных рук падали хлопья пены; от работы из-под косынки выбилась прядь седых волос.

– Ничуть, – твёрдо сказал Посланец и присел к столу. Теперь стало видно, что он ниже среднего роста, тщедушный. Рыжеватые волосы и ссадины на лице делали его похожим на упрямого, своенравного мальчишку.

– Я из-за вас упал. – Посланец потрогал подпухший нос. – Засмотрелся на ваши души, когда пролетал... Красивые они у вас! А крылья новые, не привыкли ещё ко мне... Раз я из-за вас оказался на земле, то почему бы не наградить вас?

– Но ведь нам ничего не надо, – растерянно сказал Иван Никитич и посмотрел на жену. – Мы ничего не просили.

– Телескоп Ваня купил, Маша уже замужем, квартиру они получили... Мария, поверив гостю, вслух перебирала то, что раньше было желанным. Нет, кажется, всё есть. Что ещё надо?

– Угощайтесь яблоками, – предложил Бартошин. – Или грушами. А то у нас какие-то странные разговоры идут, а вы всё-таки с дороги.

– Вы не поняли меня, – сказал Посланец и надкусил большую «лесную красавицу». – Я не сказочный джинн, который может отремонтировать квартиру или достать билеты в театр... Вы славные люди, поэтому я верну вам молодость. Только и всего.

– Что он такое говорит, – Мария рассмеялась, махнула рукой. – Я крылья во дворе развешу. Или не надо?

– Лучше не надо, – подтвердил Посланец. – Они сами впитают воду... А говорю я о том, Мария Васильевна, что вас с Иваном Никитичем до сих пор согревает чувство, которое объединило вас в далёком пятьдесят втором. Тот сентябрьский свет ещё жив. Я видел его сегодня, когда заглядывал в ваши души... Помните?..

Посланец привстал и, вытянув руку над столом, точь-в-точь будто Костя Линёв, прочитал:

– И пришёл к тебе бог Солнца; и дал в жёны дочь свою, а за что...

– Не надо!.. – голос Марии прервался. – Прошу вас! Зачем вы трогаете чужое?!

– Я хочу вернуть вам пятьдесят второй год, – ответил Посланец. – Вы красиво прожили жизнь и заслуживаете награды. Кожа обретёт упругость, куда и подеваются морщины, а волосы вновь засияют золотом, как у настоящей дочери Солнца... Дети вас поймут. Единственное – надо будет переехать куда-нибудь. Чтобы не пугать людей и не вызвать кривотолков.

– Ты слышишь, Ваня?! – всхлипнула Мария. – Это похоже на сказку.

У Бартошина на миг поплыла под ногами земля. Оттуда, из тридцатилетнего далека, потянулась к нему золотоголовая первокурсница. Губы её, пахнущие вином и грушами, таяли под его напористыми губами, колючий орден, зацепившись за платье, вонзался в тело (он тогда не почувствовал, а Маша не сказала). И летела, летела в открытое окно паутина бабьего лета, застила глаза.

Иван Никитич даже зажмурился, чтобы не показать, что с ним происходит, хрипло напомнил:

– Завтра Виталий приезжает.

– Вот видите! – обрадовалась Мария. – Не с руки нам за молодостью гоняться.

– Дети, конечно, поймут, – заговорил тихо Бартошин. – Умом поймут. А сердцем вряд ли привыкнут. Родители-ровесники? Чудно это, непонятно. Природа во всём соответствие любит. Зачем же её ломать?

Мария благодарно глянула на мужа, смахнула слёзы.

– Видать, хороший вы человек, хоть и существо неземное, – сказала она Посланцу. Тот в знак согласия кивнул рыжей головой. – И верю я всему вами сказанному, потому что, когда крылья стирала, поняла: живые они, тёплые. Но вот подарка вашего, хоть он и царский, не хочу.

Мария замолчала, отвернулась к окну. В саду уже погас свет дня.

– Оставьте нам наш сентябрь, – сказала она. – Вы, может, не поймёте, но в нём тоже есть радости.

– Вон уже одна спешит – радость-то, – забеспокоился Иван Никитич, увидев на улице Мироновну. – Не вовремя как.

– Я вас охраню, – сказал Посланец, не глядя в окно. – Она не войдёт в дом.

Солнце село, но какой-то последний лучик запутался в траве, лёг на тропинку и тут же стрельнул Мироновне в глаза – весело и жёлто.

Она наклонилась и ахнула: по утрамбованной тропинке катилось массивное золотое кольцо. Мироновна присела от страха – вдруг кто ещё увидит! – и бросилась догонять неожиданную добычу. Кольцо прокатилось мимо дома Бартошиных и, подпрыгивая на неровностях почвы, помчалось ещё быстрее. «Там же бурьяны! Пропадёт!» – похолодела Мироновна. Она протянула руки и в отчаянном порыве бросилась наземь. Кольцо юркнуло в заросли лопухов и крапивы, засветилось там, заиграло. Мироновна оглянулась по сторонам и решительно ступила в крапиву...

– Может, переночуете у нас? – спросил Иван Никитич гостя. – Завтра дети приедут, накроем стол. Будем и вам рады.

– Надо спешить, – покачал головой Посланец. Он взял свои крылья, осмотрел их, легко проскользнул в лямки.

– Проводите меня в сад, – попросил. – И не обижайтесь, пожалуйста. Я хотел как лучше.

– За что обижаться? – удивилась Мария. – Это мы вам все планы нарушили. Теперь, чего доброго, отругают вас в институте...

Они вышли в сад.

– Отойдите немножко в сторону, – попросил их Посланец.

Они отошли. Крылья вдруг распрямились, зашелестели, замерцали в неверном свете первых звёзд.

– Мне здесь долго жить, – сказал маленький рыжий пришелец. – Я буду помнить вас. Совет вам да любовь.

Крылья взмахнули, забились, загудели.

В следующий миг гость исчез. В тёмном небе над садом мелькнула и пропала тень.

Бартошины долго молча стояли, чувствуя, как собирается ночная прохлада. На окраине посёлка простучала и стихла электричка. Взошла луна.

– Что же ты, Ваня, – улыбнулась Мария. – Деньги на телескоп потратил, а посмотреть не даёшь. Вон какие звёзды крупные.

– Пойдём в дом, – обрадовался Иван Никитич. – Я пока инструкцию почитаю да телескоп соберу, а ты мясо на вареники сваришь.

Он бережно привлёк жену к себе.

В лунном свете незнакомо и молодо серебрились её волосы.