ЗАГАДКА ЮДЖИНА

— Ну? — Юджин Гарт поощрительно улыбнулся. — Как наш «ящик»?

Четвёрка друзей сидела на серой с красными прожилками глыбе камня и угрюмо молчала. Это и был злополучный «чёрный ящик», или, как назвал его Илья Ефремов, «камень, в котором что-то есть».

— Понимаю, — в улыбке руководителя Школы мелькнула тень удивления. — Что, никаких предположений?

— Никаких, — подтвердил Егор.

— Может, догадки, эмоции? — упорствовал Юджин. — Всё-таки четыре почти сформированных Садовника и элементарный «чёрный ящик», вещь со скрытым смыслом. Слава, ты защищал реферат о пользе коллективного мышления. Где же плоды теории?

— Внутри камня что-то стучит, — сказал Славик. — Ритмично.

— А что подсказывает интуиция? — Юджин обвёл друзей насмешливым взглядом. — Какое настроение вызывает у вас «ящик»? Может, есть какие ассоциации?

— Глушь, мрак, тупик и могила, — тут же выдал Славик.

— Чересчур отвлечённо, — поморщился Юджин.

— Музыкальная шкатулка, — буркнул Илья.

— Понимаю, — руководитель Школы покачал головой. — И это лучшая группа! Смех и грех!

Илья, как он хвастался на занятиях по физиогномике, различал двадцать шесть оттенков юджинской улыбки. Это была, пожалуй, двадцать седьмая её разновидность — на лице Гарта одновременно отразились недоумение и насмешка.

— Тогда так, — сказал он. — Раз не можете постичь секрет, похороните свой «чёрный ящик». Заройте в землю, бросьте в озеро. Что угодно… Вы сегодня разъезжаетесь, а хранить его негде да и незачем. Будем считать процедуру захоронения «чёрных ящиков» новым обрядом. Для таких могучих групп, как ваша. Ступайте. Но только без штучек. Чтоб никакой там гравитации. Ручками всё, ручками. Как говорится в древней книге, — в поте лица своего.

— Мне на комиссию, — напомнил Антуан. — За назначением.

— Обойдёмся и втроём, — хмуро бросил Илья. — Пошли, ребята.

«Чёрный ящик», то есть загадка, или, как ещё говорят, система, конструкция и принципы работы которой неизвестны, полагался по традиции. Каждой группе за неделю до отъезда из Школы вручали «нечто». Это был шуточный неофициальный экзамен: будущим Садовникам предлагалось узнать, что в «ящике» заключено.

Девятой группе удача на сей раз изменила. Их «нечто» оказалось обычной глыбой камня. Друзья всячески исследовали свой «чёрный ящик», но, кроме тихих ритмичных толчков, исходивших из толщи камня, других поводов к размышлениям не нашли. Содержимое глыбы оставалось тайной.

— «Чёрные ящики» тоже надо снабжать ручками, — недовольно проворчал Егор, когда они свернули с широкой аллеи парка на тропинку, ведущую к озеру. — Из рук выскальзывает, чёртова каменюка.

— Опозорились мы, братцы, — вздохнул Славик. И тут же предложил: — Давайте передохнём, сил нет.

— Раз, два, бросили! — скомандовал Егор. Двухсоткилограммовая глыба глухо долбанулась о землю.

Илья на всякий случай наклонился, приник ухом к шершавому камню. Звук то пропадал, то возвращался. Глухой, ритмичный, неистребимый.

— Не вижу смысла, — сказал Илья. — Мы любим традиции, обряды. Охотно создаём их… Но к чему нагромождение загадок? Мало того, что сдаём сложнейшие экзамены, так ещё ломай голову над «чёрными ящиками».

— Ломать голову ещё можно, — возразил Егор. — Хоронить их тяжело. Тебе что, ты здоровый. Культурист. А я щуплый.

Илья засмеялся.

— С глаз долой, из сердца вон! — решительно заявил он. — Потащили!

Озеро предстало таким, как всегда: неухоженным, с топкими берегами и широким кольцом камыша, охранявшим проталину воды. Над высокой травой то и дело зависали стрекозы, а под зыбким слоем дёрна вызревал торф, пахнущий тиной и лепёхой. Мостик для купания и скамейки на берегу были угловато-древние, деревянные, хотя дотошный Антуан как-то уверял друзей, что это пластиковая имитация.

Девятая группа молча втащила свою «вещь со смыслом» на мостик, поднатужилась.

«Чёрный ящик» безропотно плюхнулся в воду.

— И волны скрыли тайны лик, — продекламировал Егор.

Ребята вымыли руки, вернулись на берег и стали поджидать Антуана.

— Вы когда улетаете? — спросил Илья у Егора и Славика. Он знал, что друзья получили направление в одну экспериментальную лабораторию, в Днепропетровск.

— После обеда, — Егор свёл белесые брови и посмотрел на товарища так, будто и в самом деле был виновен, что они со Славиком улетают, а Илья остаётся.

— Чудак-человек, — проворчал тот и опустился на зелёный ковёр травы. — Что вы меня жалеете? Без экзамена из Школы не выпустят, а чем плохо позагорать пару лишних денёчков?

И в это время на них обрушился торжествующий крик:

— Р-ре-бята! Мне спорить с богами… Я — Зевс, я — Громовержец!

Антуан прилетел на гравипоясе. Он лихо спикировал на середину озерца, помчался к друзьям, вздымая тучи брызг, но, по-видимому, слишком рано выключил поле и ухнул в десяти шагах от берега в предательскую трясину. Ухнул хорошо, чуть ли не по уши. Тут же, под дружный хохот, взлетел опять и через мгновение уже отряхивался, срывая с себя зелёные космы тины.

— Ну и Громовержец, ну и учудил, — смеялся Славик. Его широкое смуглое лицо с чуть раскосыми глазами выражало такое веселье, что Антуан тоже заулыбался.

— Какой ты Зевс, — сказал Егор, деловито снимая с его плеч мокрые путы. — Болотный леший — ещё куда ни шло.

— С богоподобными… — защищался Антуан.

— Лети лучше выкупайся, — посоветовал Илья, не поднимая головы. Узкие листики травы щекотали ему лицо. Непонятно — то ли плакать хочется, то ли дальше дурачиться.

— Нет, я серьёзно, ребята, — Антуану, по-видимому, не терпелось поделиться своей радостью. — Мне поручили проверить состоятельность протеста Парандовского.

— Ого! — воскликнул Егор. — Чему же ты радуешься? Спорить с таким философом…

— Почему обязательно спорить? — удивился Илья, приглядываясь к большой стрекозе, сновавшей рядом с людьми. — Возможно, Парандовский прав. Скорее всего, прав.

— Не знаю, — Антуан развёл руками. — Честно говоря, ничего не знаю. Протест не публиковался… А то, что он связан с изучением Геи, вам известно не хуже меня.

Илья вдруг вскочил.

— Братцы, подождите. Чуть не забыл. У меня для вас сюрприз.

Он достал из куртки бумажный свиток, развернул его. С левого угла плотного листа на красном шнуре свисала сургучная печать.

— Всё по закону, — сказал Ефремов, заметив, что друзья смотрят на печать. — Юджин приложился. Знак Солнца, как и полагается. Слушайте! Полдня вчера сочинял…

Он откашлялся и уже вполне серьёзно продолжил:

— Кодекс Садовников… Получив в своё распоряжение все земные блага, достигнув полного изобилия, объединённое человечество не имеет теперь более высокой цели, чем забота о счастье и духовной гармонии каждого. Служба Солнца — это союз добротворцев и сеятелей положительных эмоций, союз хранителей коллективной морали общества… Помни, Садовник: нет краше сада, чем сад души, и пусть всегда в нём будет солнечно… Всё для духовного блага человека, всё во имя его… В мире нет чужой боли!.. Свято чти третью заповедь, но бойся оказаться назойливым… Всякое истинно доброе желание достойно того, чтобы быть исполненным… Будь бережен. Звание Садовника человеческих душ навсегда отнимает у тебя право на ошибку… Помни, наконец, главную заповедь: счастье должно стать неизбежностью.

— Здорово! — Егор пожал Илье руку. — Настоящий меморандум. Однако меня смущает последняя заповедь. Чересчур категорично. Счастье нельзя навязывать, Илья. Ты обрекаешь людей на неизбежное счастье. Мне видится здесь принуждение, а посему эта заповедь имеет крупный заряд дискуссионной энергии.

— Кодекс — не догма, — вступился Антуан. — Объясни там, Илья, что мы не заставляем, а учим человека быть счастливым.

— А я бы ещё добавил к определению Службы Солнца, — Славик на миг запнулся. — Словом, что это организация, которая приумножает сумму человеческого счастья в коммунистическом мире.

— Всё это хорошо, даже замечательно. — Егор опять свёл брови, подумал. — Но не для нас, горемык от науки. То есть, я хотел сказать, что Кодекс Ильи глобален. Пусть он отдаст его Юджину или даже в совет Мира…

Егор взглянул на друзей, на тихую заводь лесного озера.

— А нам, ребята, нужно что-то своё… Сегодня день Прощания. Нам нужно что-то маленькое, но обязательно своё. Для четырёх. Как знак, как уговор… Что-нибудь такое… Например…

Тут он вдруг ловко подпрыгнул — вперёд и в сторону, взмахнул рукой.

— Какая красавица, — прошептал Егор, осторожно придерживая стрекозу за брюшко. Та свела прозрачные лепестки крылышек, и в них зажглись радужные разводы, затеплились искорки света. — Это и будет наш знак, ребята. Знак Стрекозы! Нас четверо… И судьбы наши соединены так же естественно, как крылья этого маленького создания… Жизнь, конечно, разбросает нас. Но в горе и в радости — Знак Стрекозы!

— В горе и в радости! — повторили друзья.

ЭКЗАМЕН

Метров через триста лето кончилось. Исчезла зелень, меньше стало птиц. Среди камней лежали пласты подтаявшего снега. Ещё через десять минут быстрой ходьбы Илья стал проваливаться в белое зыбучее крошево выше колен. Вот он — заповедник Зимы.

«Пора», — решил Ефремов.

Он попробовал сломать лыжу о колено. Упругое дерево гнулось, пружинило. Тогда Илья примерился и изо всей силы ударил лыжей по стволу ближайшей сосны. Сверкнуло бело и холодно, сбило с ног. Смеясь, Илья выбрался из снежного сугроба, который откуда-то из поднебесья сбросило на него дерево. Отфыркался. Лыжа, как и следовало ожидать, треснула пополам.

«Отлично, — подумал Илья. — Теперь ещё надо выбросить браслет связи. Где это видано, чтобы настоящий турист брал с собой браслет связи? Что ещё? Ага, рванём здесь куртку — для пущей убедительности. Раз лыжу сломал, значит, падал. Готово. Сейчас будем напрашиваться в гости…»

Горы и сосны. Они стояли вокруг торжественные, занесённые нетронутыми снегами. Над дальним ельником падало вечернее солнце и никак не могло упасть. Оно расцветило снег — румяный наст полян чередовался с чёткими голубыми тенями деревьев и скал.

«Какой великолепный пейзаж с соснами, — подумал Илья, оглядываясь. — Жаль, что я уже сделал фильм о соснах. А ради двух-трёх кадров нарушать сюжет не стоит. Тем более летний сюжет — пыльца, живица, золотистый свет, отсвет, отзвук… Эх…»

Вот и коттедж Анатоля. Стандартный двухкомнатный модуль с красной башенкой энергоприемника. Ничего необычного, правда, вон поленница возле стены. Энергоприемник и дрова?.. Интересно, чем сейчас занят отшельник? Илья вспомнил автопортрет Анатоля. Узкое лицо, шишковатый лоб. Рот улыбчивый, а глаза грустные. Как у больного щенка… Мальчишка, словом.

— Эй! — крикнул Илья, выйдя на тропинку. — Есть кто живой?

Анатоль на самом деле оказался крепче, чем тот парнишка, который на холсте выглядывал из усеянного дождинками окна. Рослый, загорелый, в коричневом свитере. «Мне бы так повольничать, — подумал Илья, когда знакомились. — Карпаты. Вечные снега. Климатологи постоянно поддерживают минус семь. Тишина… О чём я, чудак? Да от такой тишины и глохнут сердца».

На лыжу Анатоль даже не глянул.

— Пустяк. У меня такого добра…

В доме пахло сушёными травами, в камине теплился огонь. На полках какие-то чёрные, замысловатой формы корни, потешные фигурки зверей, камни. Во второй комнате мольберт, несколько подрамников, кисти. Не орудия вдохновенного труда, а просто вещи — сразу видно, что ими давно не пользовались.

— Вы кстати сломали лыжу, — Анатоль методично собирал на стол. — А то я здесь немного одичал. Года два назад приглянулось это местечко. Написал несколько этюдов, дом заказал — привезли. А потом застопорило… Уезжать не хочется — не тянет в город, и одиночество заедает… Странная ситуация.

«Это хорошо, если заедает, — отметил про себя Илья. — Очень даже хорошо».

Он присел на пень, приспособленный под стул, и на минуту вернулся в день вчерашний.

Ефремов с утра маялся. Все однокашники давно получили экзаменационные задания, их уже с полным правом можно называть Садовниками, а он слоняется по Школе и нет никому до него дела. Вон Егор со Славиком почти месяц на своей станции работают, Антуан и того раньше — за три дня решил судьбу протеста Парандовского, а он…

Чтобы не бередить душу, Илья забрался в бассейн. Отрабатывал «форсаж» — так кто-то назвал способ скоростного плаванья, когда за тобой, словно за мощным катером, вскипает бурунный след, когда кажется, что ты не плывёшь, а бежишь по воде. Здесь и нашёл его наставник.

— Вот тебе ещё один «чёрный ящик». Еле уговорил комиссию, чтобы поручили. — Иван Антонович постучал в прозрачную стенку сушилки карточкой экзаменационного задания, и Илья буквально обмер от радости: карточку пересекала красная полоса — «угроза для жизни».

— Иван Антонович… — Илья не находил слов. — Как же так? Жизнь охраняют только опытные Садовники.

— Не радуйся особенно, — сказал наставник, — это сложное дело. А опыт… Кто знает его истинную цену? Да ещё в нашей работе. Садовником родиться надо… Читай.

Илья мгновенно пробежал глазами скупой текст экзаменационного задания:

«Анатоль Жданов. Живописец, спортсмен. Поражён депрессией без ярко выраженных причин. Пассивен, чуждается людей. Продолжительность аномалии десять-одиннадцать месяцев. Творчеством всё это время не занят. Живёт в Карпатах, в климатическом заповеднике Зимы. Один…»

— Кстати, Жданов недавно пытался покончить с собой, — взгляд наставника стал строгим. — Возвращался домой на гравилете и вывел из строя автопилот. Естественно, сработали перехватчики, а он потом всё твердил, что ненарочно вышло. Мол, аппарат толкнуло, и он, ухватившись за пульт, случайно отключил автопилот… Ложь, причём довольно неуклюжая.

— И я должен… — начал Илья, не понимая до конца, в чём будет заключаться его задача.

— Ты должен выяснить причину его депрессии. Помочь Анатолю разобраться в самом себе. Неназойливо, бережно. А чтобы он не замкнулся, не затаился, постарайся познакомиться как бы случайно. Придумай какой-нибудь ход.

Илья насторожился.

— Иван Антонович, это же хитрость… обман. Я не собираюсь пользоваться такими методами. Я понимаю, в исключительных случаях…

— Ничего ты не понимаешь. Угроза для жизни — разве это не исключительный случай? Тем более, что заключение психиатров двухгодичной давности. Визит «в лоб» вообще может всё испортить.

…Дрова в камине разгорелись — автоматика выключила свет. В окно постукивал ветер, и сумерки, подсвеченные сиянием снежных склонов, так и не смогли сгуститься. Оказывается, отметил Ефремов, и в горах бывают белые ночи.

Илья улыбнулся молчаливому хозяину дома.

— Я тоже рад, что попал к вам в гости. От скуки, конечно, не умирают (сейчас самое время, — подумал он, включая карманный контур поливита, — мыслей его, конечно, не прочтёшь, но эмоции и отдельные яркие образы уловить можно), но я вам, честно говоря, не завидую. В такой глухомани волком завоешь…

И в это мгновение пришёл контакт:

«Вокруг снега. Холодные, будто тоска в пустом доме… Ирина машет рукавичкой с соседнего холма, резко отталкивается палками. Двое лыжников среди сосен. Летят навстречу друг другу. Ирина что-то весело кричит, делает крутой вираж, чтоб избежать столкновения. А я нарочно — наперерез. Падаем. Ловлю её неспокойные губы. Каштановые волосы рассыпались на снегу. Горячее дыхание. Безумные руки… „Нет“, — заледенела вдруг, высвободилась. „Когда мы будем вместе? Когда женой мне станешь?“ — „Чудак ты, Толь. Мне с тобой скучно. По-ни-ма-ешь? Ты ищешь во мне не огонь, а покой. А мне ненавистен покой“… Мне, мне, мне. Как больно слушать. Хочу — мы, нас. И не обманывай себя. Она никогда не любила тебя, по-ни-ма-ешь! Иначе не леденела бы всякий раз. Иначе тело её не пахло бы снегами… Ты для неё каприз, прихоть, зигзаг женской логики…»

— Устали с дороги? — спросил Анатоль. — В Карпатах сейчас и на лыжах нелегко — снега глубокие, мокрые. Всё-таки лето сказывается… Нажмите рычажок в подлокотнике. Это славное кресло — превращается в удобную тахту.

— Спасибо, не беспокойтесь, — поспешно ответил Илья.

Он благодарил Анатоля не за предложение — обыкновенный рефлекс гостеприимства, — а за его неназойливость или равнодушие, всё равно как назвать. Стал бы расспрашивать, как давно он занимается туризмом да как умудрился сломать сверхгибкую лыжу — пришлось бы сочинять «версию», вернее, повторять уже заготовленные слова, а если называть вещи своими именами, то попросту лгать. Лгать очень не хотелось.

«Что касается Анатоля, — подумал он, — то случай просто-таки классический для Службы Солнца. Неразделённую любовь пытались лечить ещё античные философы. Правда, они пользовались только словесным бальзамом, а наш арсенал в десять раз богаче, однако… Во времена Гомера статистику „выздоровлений“ от несчастной любви не вели. А мы имеем конкретного человека, которому нужно конкретно помочь.

Ефремов посмотрел в сторону камина. Пламя плясало и радовалось.

„Итак, как же развернутся события? — опять подумал он. — Для начала, конечно, бедой Анатоля займётся „советчик“ — просчитает вероятность взаимности. Если и машина предскажет этой любви летальный исход, предлагаются химиотерапия, сеансы внушения, трудотерапия… А потом? Потом подопечный возьмёт и объявит Службе Солнца своё вето. Объявит и может страдать дальше. Всласть… Однако случай с Анатолем серьёзный. Попытка самоубийства! Никакое „вето“ здесь не поможет. Значит, придётся искать лекарство от любви. Безнадёжное занятие“.

— Я видел ваши работы, — сказал Илья. — Некоторые понравились. Особенно автопортрет. Не каноничный и поэтому трогательный. Дождь… Желобки воды на оконном стекле. Сквозь них проглядывает лицо. Лицо одинокого человека.

Илья забыл выключить контур поливита, и вспышка эмоционального фона, калейдоскоп ассоциаций чужого мозга поразили, ошеломили его:

„Лицо одинокого человека. Одинокий — значит ненужный. Несостоявшийся. Несколько десятков картин, выставка, о которой сказали две фразы по системе „Инфор“… Несостоявшийся! Бесславное выступление, на Олимпийских играх… Несостоявшийся! Пробовал заняться архитектурой — скучно. Снова несостоявшийся! И, наконец, слова Ирины — „мне с тобой скучно!“ Скучно! Скуч-но! Значит, серый я. И в этом слове весь приговор… Гость? Его слова? Глупости всё это. Тебе жизнь доказала, что ты не состоялся как личность. Что ты серый… Смирись с этим. Толь. Ведь таких, как ты, очень много. Обыкновенных, нормальных. Не гениев… Господи, какое страшное несовпадение желаний и возможностей… Так смирись, Анатоль. Серый цвет тоже бывает к лицу“.

— Я серьёзно, — повторил Илья. — Великолепный портрет. Искренний, откровенный.

— Спасибо, — равнодушно улыбнулся Анатоль. — Вы не просто гость. Вы ещё и щедрый гость. С вами даже ветер в наших краях появился. Слышите, сосны расшумелись.

Наутро Илья поспешно засобирался. Он чувствовал себя двойственно и поэтому муторно. С одной стороны, хотелось ещё побыть у Анатоля — милый ведь парнишка, только душу себе истерзал, а с другой — Илью тяготила собственная неискренность. Пусть необходимая, оправданная, но всё же неискренность. Неестественное состояние ума и сердца.

Обжигаясь, проглотил за завтраком несколько печёных картошек, заедая их розовыми кубиками мороженого сала, выпил две чашки кофе. Поблагодарил Анатоля за угощение и новенькие лыжи, которые уже стояли у порога.

— Заходите ко мне, — начал было Илья и тут же засмеялся, махнул рукой: — Впрочем, меня трудно застать дома. Браслет связи — надёжнее. Мой индекс запоминается так…

Он скользил между сосен, иногда оглядывался и ещё несколько раз видел неподвижную фигурку человека в коричневом старом свитере, прислонившегося к распахнутой двери своего одинокого жилища. Анатоль ничего не сказал на прощанье, даже рукой не помахал. Просто стоял и смотрел вослед. У Ильи перехватило дыхание, сердце сжала непонятная боль. Будто он не выполнил свой долг. Будто бросил больного. Одного. Среди мёртвых снегов заповедника.

— Пошёл вон! — замахнулся он лыжной палкой на гравилет, который вырулил к нему из-за деревьев.

Илья прибавил ходу. Он использовал каждый спуск, резко и сильно отталкиваясь палками, набирал всё большую скорость. Уже ветер свистел в ушах, жгло в груди, а послушная серая тень гравилета всё опережала его, как бы приглашая в кабину, пока Илья не сдался и не остановился.

Он выпрыгнул из гравилета, и тот, мигнув красными блюдцами бортовых огней, беззвучно взмыл вверх. Илья прищурился: после величия „зимних“ Карпат, после адовых глубин человеческого одиночества дремотная тишина аллей, синь бассейна и сияние солнца в стёклах верхних ярусов здания Школы показались нереальными и даже оскорбительными.

„Сердись на себя, неудачник, — подумал Илья, ускоряя шаг. — Когда ты был врачом, пусть обычным, но всё-таки толковым хирургом, ты ни разу не терялся за операционным столом. А тут первый попавшийся эмоциональный всплеск чужой психики посчитал за причину депрессии. Всё гораздо сложнее, мой мальчик. У Анатоля острый комплекс неполноценности. Несколько неудач плюс повышенная требовательность к себе, мнительность, а отсюда неверие в свои силы. Букетик, одним словом“.

Он толково и чётко рассказал обо всём Ивану Антоновичу, которого нашёл в глухом уголке лесопарка. Здесь росло несколько кустов медейского кактуса, и наставник ежедневно засыпал молодые побеги песком и гравием — создавал привычные для растения жизненные трудности. По мере того, как рассказ Ильи близился к концу, старик всё больше хмурился. Его морщинистое, бледноватое для южанина лицо налилось внутренним холодом и как бы застыло. Он отбросил лопату, тщательно вытер руки.

— Я ждал, что ты вернёшься не раньше, чем через две-три недели, — наконец сказал он и добавил, глядя Илье в глаза: — В лучшем случае.

— Иван Антонович, — Илья не мог понять, что рассердило наставника. — Ведь я выяснил причины духовной аномалии Анатоля. Пусть в общих чертах… Главное, мы теперь знаем „болевые центры“ депрессии.

— И что дальше?

Вопрос был сложный, но Илья ответил уверенно и быстро:

— В принципе дозволено всё: угроза для жизни… Однако мне не хотелось бы прибегать к радикальным методам лечения. Это может оскорбить, унизить Анатоля. Он сейчас особенно раним.

— Наконец-то ты подумал о методе, — Иван Антонович укоризненно покачал головой. — А когда брал с собой контур поливита, когда вскрывал чужую душу — тайком, без позволения, бесцеремонно, почему тогда не подумал о методе? О наших методах! Разве ты не знаешь, что зондирование сознания может разрешить только совет Морали? И только в исключительных случаях.

— Вы же сами говорили, что это особый случай, — угрюмо заметил Илья. — От Анатоля можно всего ждать. Он совсем запутался.

Старик поднял лопату.

— Не понимаю, — устало сказал он. — Не могу понять, как в тебе уживаются такие полярные качества. С одной стороны — блестящий ум, чуткое сердце, не сердце, а волшебный камертон, настроенный на все боли мира. С другой — нетерпение в мыслях и действиях, безрассудность и даже авантюризм. Вспомни, как ты доказывал „научность“ телекинеза. А идея вещания снов?! Да что говорить… Мог бы хоть Школу закончить без фокусов…

Илья подумал, что улететь лучше сегодня. Вечером или даже ночью. Но только не к ребятам. Им и без того нелегко — экзамены дело серьёзное. Да и кто, собственно, виноват, что стрекоза потеряла одно крыло? Глупое, норовистое крыло… Дружба наша, конечно, проживёт долго, но не будет, не будет отныне общей цели, а это означает разобщение душ. Это значит — прощай, Стрекоза! Прощай… Что же делать? Может, поехать к сестре? Нет, она не поймёт. Не поймёт потери, не заметит крушения. Светлана — натура сильная, для неё Служба Солнца так и осталась студенческой игрой. Вы, говорит, вроде опекунов: неврастеников обхаживаете да детям сопли утираете… Нет, лучше я в путешествие отправлюсь. К своим секвойям. Расстыкую модуль и — вперёд. Над городами и весями…

— Я всё понял, Иван Антонович, — сказал Илья и не узнал свой голос. — Значит, не суждено мне быть Садовником. Хорошо хоть, что инструменты сохранил. У меня и тут закавыка — люблю работать своим инструментом.

— Вот-вот. Тебе до сих пор мешают замашки хирурга. Поливит — ещё полбеды, вы все им чересчур увлеклись. Славик, правда, светлая голова, учуял подвох в этой машинке, но мы сейчас не об этом… Беда в том, что ты и не искал других путей. Не пытался искать. Раз чужая душа — потёмки, то ты решил и не утруждать себя особо. А теперь, я так понимаю, и вовсе умываешь руки?

— Иван Антонович, — взмолился Илья. — Ну, провалил я свой экзамен — факт. Так что ж теперь — всю жизнь терзаться, что ли?

— Да, да, терзаться! — рассердился старик. — Ты думаешь, я отчислю тебя из Школы? Нет уж! Даю тебе, Ефремов, год. Иди и совершай подвиги, — старик хмыкнул. — Тоже мне Геракл.

Слова эти — неожиданные и радостные — озадачили Илью: наставник мало чтил современный способ общения, где владыкой была строгая логика и предельная ясность мысли. Речь его чаще всего напоминала овеществлённый в словах поток сознания со всей его непоследовательностью и метафоричностью, запутанными улочками ассоциаций и кажущимися логическими тупиками. Тем не менее за изобразительными атрибутами, которыми охотно пользовался Иван Антонович, всегда чувствовалась прозрачная струя мысли. „Всё ли я правильно понял?“ — подумал Илья.

— Мне что — сознательно искать эти самые… подвиги? — поинтересовался он.

Впервые за время тягостного разговора на лице старика мелькнула улыбка, и оно как бы немножко подтаяло.»

— Нет, конечно, — проворчал он. — Я пошутил. Что тебе делать весь год?.. Просто жить.

Над лесопарком разлилась знакомая мелодия.

— Сигнал ужина? — удивился наставник. — Заговорились мы. Недаром ещё древние приметили, что неприятные разговоры длятся гораздо дольше приятных. Так что? Поужинаем позже вдвоём или не будем терять удовольствие?

— Общий стол. Конечно же, общий, — поспешно сказал Илья. Его потянуло к людям. Там уютный зал столовой, там неполированное светлое дерево и непридуманные улыбки.

— Тогда побежали.

Они бежали сначала по сумеречным тропинкам, потом по широким аллеям, посыпанным зернистым, будто крупная соль, песком, и вовсе не думали о том, что уже тысячи лет назад, на заре своей цивилизации, человек сделал удивительное открытие: вместе сеять хлеб легче, а есть — слаще.

ПРОТЕСТ ПАРАНДОВСКОГО

Где-то рядом цокала белка. Но то ли слишком густой была листва, то ли рыжей попрыгунье не сиделось на одном месте — Антуан так и не разглядел её. Покрутил, покрутил головой и пошёл дальше.

Он специально приземлился не на крышу института Контактов, а километрах в двух от его здания, чтобы прогуляться по лесу. Здесь пахло смолой и нектаром, и этот букет казался немного странным: он предполагал сосну и гречиху, а по обе стороны тропинки росли одни дубы да зеленел орешник.

Белка зацокала громче. В кустах орешника вдруг что-то затрещало, и на поляну, открывшуюся по ходу впереди, выпрыгнул полосатый зверь.

Антуан замер. Шагах в двадцати от него щурил жёлтые глаза тигр.

«Как же так? — мысли вмиг смешались. — Рядом с институтом… Закричать, может, кто услышит?! Нет, не успеют… Палка, камень? Ничего! Ничегошеньки рядом нет… Значит, бой. Если не уйдёт, не свернёт, если прыгнет — бой!»

Антуан весь напрягся.

Послушное приказу мозга, тело человека приготовилось к смертельной схватке. Каждый мускул его мгновенно вспомнил сложную науку тренировок, а рассудок, успевший погасить вспышку страха, назидательно заметил: «Теперь ты понял, почему вас, Садовников, учили буквально всему? В том числе и искусству боя? Совершеннейшему и страшному искусству, в которое, кроме вас, посвящены только исследователи дальнего космоса».

Зверь зарычал. Как-то глухо, даже по-домашнему, будто в огромной кошке при виде человека шевельнулось нечто, заставлявшее её младших родственников тосковать по ласке и искать убежища у весёлого костра. Только теперь Антуан заметил, что тигр держит в пасти добрую половину антилопы — рога мёртвого животного цеплялись за траву. «Очень хорошо, — мелькнула чёткая мысль. — Во-первых, хищник сыт; во-вторых, чтобы бросить добычу, надо потратить четверть секунды. Прекрасный подарок судьбы — такая огромная фора…»

Тигр мотнул головой, фыркнул и не спеша побежал к человеку. Шагах в десяти от Антуана он бросил добычу, присел. Разинулась окровавленная пасть.

Антуан тоже присел, готовясь к встречному прыжку.

Но зверь вдруг зевнул и отвернулся, как бы утратив всякий интерес и к своей добыче, и к неожиданному сопернику. А за спиной у Антуана засмеялись. Звонко, в два голоса.

— Сюда, Рик, сюда, — позвал зверя высокий блондин. Рядом с ним стоял коренастый загорелый парень в голубой форме института Контактов.

— Вы сами виноваты, — укоризненно заметил он, весело глядя на Антуана. — Это экспериментальная биозона, и я ума не приложу, как и зачем вы проникли через ограждение?

— С неба, — ответил Антуан, всё ещё опасливо косясь на тигра. — Рейсовый гравилет высадил. Прогуляться по лесу захотелось.

— Зона — не место для прогулок, — назидательно сказал загорелый. — Хотя вы и помогли науке. Саша, — обратился он к напарнику, — зарегистрируй подношение Рика как внеплановый эксперимент. Серия — активная помощь человеку, условия — максимально приближённые к реальным…

— Собственно, я здесь не посторонний, — Антуан протянул загорелому карточку экзаменационного задания.

— Наконец-то мы сразимся. Ну, держись, Парандовский, — с напускной угрозой промолвил тот и представился: — Валерий Платов, специалист по Гее.

— Вы считаете, что Парандовский не прав? — поинтересовался Антуан. — Но у него несокрушимая логика. Я в пути познакомился с протестом… Впечатляет: «в процессе биологической эволюции выживают те, кто достоин жизни… человек не имеет права вмешиваться… изменять объективные законы природы…»

— Это машинная логика, — тихо отозвался Саша. — Он абстрагирует чужую жизнь, не узнав и не поняв её. Несчастную и задыхающуюся.

— Полно вам, — сказал Валерий, и Рик мотнул головой, как бы соглашаясь с ним. — Такие вопросы одним наскоком не решают.

На дорожку прыгнула белка. Хвост распушён, в передних лапках орех. Белка зацокала требовательно, даже сердито. Отпрыгнула в сторону, опять вернулась на тропинку.

— В кладовую свою приглашает, — пояснил Платов. — А Рик мясо вам предлагал, — обратился он к Антуану. — Вот какие у нас звери…

— Пойдёмте, — сказал Саша. — Вам надо повидаться с Яниным, а он куда-то собирался.

О Янине ходило много легенд.

Ветераны Службы Солнца считали, что в лице руководителя объединённого института Контактов пропадает идеальный Садовник, а Янин, когда ему говорили об этом, смеялся и отвечал: «Нет-нет, мне легче с фторовой медузой договориться, чем с соплеменником… Да и вам выгодно — свой человек в институте».

Хозяйство Янина всё разрасталось, так как люди его занимались в основном предварительными исследованиями новооткрытых миров, а в них — мирах-то — не было недостатка. Несколько десятков планет, на которых обнаружили жизнь, обхаживали легионы специалистов из института Янина, а Гея с её гуманоидами вообще была на положении баловня. Янин лично отбирал для неё наблюдателей, летал туда дважды в год, хотя свирепые аборигены ещё в первой экспедиции умудрились раздробить своему опекуну кисть руки. Янин и тут нашёл место для шутки. «Не-е, — говорил он, — они ребята славные. Просто я поспешил подсунуть им принцип действия пращи»…

Кроме всего прочего, академик Янин упорно и мощно воплощал в жизнь своё понимание любого контакта с внеземными мирами как проявления активной доброты. «Экологический кризис Земли, — любил повторять он своим последователям, — учит нас если не любви к каждому камню, то по крайней мере уважению к его суверенности и праву сохранять в неприкосновенности свою кристаллическую структуру». Над его изречениями порой посмеивались. Янин не обижался, тут же заводил разговор, например, о примитивных формах сознания и нарочито-доверительно сообщал: «А вы знаете, что путь к сердцу аборигена лежит через его желудок?» Антуану чрезвычайно нравился и стиль его научных работ — минимум академичности, минимум истории вопроса, одни предпосылки и выводы. Янина упрекали: где, мол, ваши доказательства? А он без тени улыбки пожимал плечами: «Зачем доказывать очевидное? Я не пишу спорных вещей. Это всё, увы, аксиомы…»

— Не повезло, — вздохнул Платов, выходя из кабинета академика, — упустили мы шефа. Наверно, прямо из кабинета отправился на крышу. Сейчас проверим.

— Тоже поднимемся?

— Не-е, — протянул Валерий, явно копируя Янина. — Шеф любит стратосферный режим. Если стёкла дрогнут, значит, улетел.

Дрогнули не только стёкла, но и пол: тяжёлая машина проткнула небо алым сполохом и тут же исчезла.

— Надеюсь, не на Гею? — поинтересовался Антуан.

Платов юмора не понял:

— Не собирался. Вы не волнуйтесь — к утреннему обходу владений шеф будет на месте.

Они вместе поужинали. Потом минут сорок играли в бадминтон, пока Валерий, который взял слишком быстрый темп, не сдался на милость победителя.

— Еда, спорт — это хорошо, даже здорово, — сказал Антуан. — А чем ещё у вас развлекают гостей?

— Яниным, конечно, — улыбнулся Платов.

— Жизнеописание?

— И подвиги, — добавил Валерий и тут же под большим секретом сообщил то, что наверняка знал уже весь институт: — Я пишу о нём книгу…

Антуан тоже кое-что знал о Янине. Реплики будущего Садовника ещё больше подогрели просветительский пыл специалиста по Гее. Платов оседлал какой-то громоздкий гимнастический снаряд и, не скрывая торжества, спросил:

— А когда Янин впервые применил свой принцип активной доброты и что из этого получилось, вы, конечно же, не знаете?

— Грешен, не знаю, — согласился Антуан.

Он на миг отвлёкся от разговора, чтобы посмотреть на мягкие краски вечера, стайку девушек, бегущих к бассейну, белый мяч над волейбольной сеткой, а главное — чтоб полюбоваться зданием института: от круглой «головы» конференц-зала ввысь наклонно уходили два корпуса из поляризованного стекла, напоминающие простёртые руки. Они уверенно и бережно поддерживали небо. Высокое, бездонное, с редкими серебристыми перьями туч, с первыми звёздами.

— …Я уже говорил, это было сорок семь лет назад, — рассказывал Валерий, — и Янин тогда был кем-то вроде меня — молодой учёный только что созданного института Контактов… Их сначала приняли за блуждающие астероиды. Точнее — это были «пришлые» тела, путь которых лежал по вектору от созвездия Близнецов. Сам факт — тела именно извне, так как у них траектория, а не орбита — очень заинтересовал астрономов. Обоих гостей из космоса тщательно исследовали, взяли необходимые пробы. Это были каменные ядра поперечником около двух километров, оплавленные, а потом изъеденные в долгих странствиях межзвёздной пылью. Доктор Кейт, руководивший исследовательской экспедицией, выдвинул довольно убедительную гипотезу: необычные гости есть не что иное, как… вулканические бомбы. Предположение вызывало невольное уважение к далёкой родине «камушков». Какой яростной и молодой должна быть планета, чтобы её вулканы рождали бомбы таких размеров, и какая мощь должна кипеть в её огненной груди — попробуйте даже при нашем уровне техники запустить такую громадину… Но не это главное. Чудо случилось семнадцатого августа. В этот день космические гости изменили курс: один отправился к Венере, другой прямёхонько к Меркурию. Представляете?

— Загадочно, — согласился Антуан, изучая вдохновенное лицо Платова. — Но, насколько я знаю, аборигены с Геи — пока самая ценная находка. В смысле разума.

— При чём здесь разум, — Валерий досадливо повёл плечом. — Я вам рассказываю, как был найден Великий Критерий. И вообще, если хотите, Янин — это будущее вашей службы. Вы культивируете добро в людях, а Янин — во всей доступной нам вселенной. Улавливаете масштаб?!

— Это он раскрыл тайну «вулканических бомб»?

К стыду своему, Антуан действительно не знал этой занимательной истории. Впрочем, чему тут удивляться? Знания множатся, а память человеческая…

— Он работал тогда в филиале института, на Венере, — пояснил Платов. — Янин отпросился посмотреть странного гостя. Один. На маленьком космоботе… Этот эпизод рассказан в моей книге от первого лица. Если хотите, могу воспроизвести почти дословно.

— Валера! Случай послал вам редкого слушателя.

— Начинаю:

«…Я провозился восемь часов. Всё напрасно. Напрасно искать разум там, где его просто-напросто нет. Не имеет „гость“ и каких-либо движителей. По-видимому правы физики пространства. Они предполагают, что маневрирование гостей с Близнецов вызвано гравитационным полем Солнца и особенностями строения вещества астероидов. Я же думал, что это какая-то форма жизни камня, так как нет и не может быть строгого разделения между живым и неживым веществом и одно незаметно переходит в другое.

Я покинул поверхность астероида, но не улетел. Хочу ещё немного понаблюдать за пришельцем из далёких миров, подумать о его судьбе. Я думаю так: „А если это всё-таки форма жизни? Предположим такое на минутку. Тогда ей нужна среда обитания. Среда обитания подразумевает сочетание условий, необходимых для жизни. Главное из них — энергия, её источник. Жизнь всегда жмётся к энергетическим кострам…“

Нет, это слишком долгий метод познания. Попробуем иначе. Вообразим себя этой чужой жизнью.

Итак, я — искорка некоей жизни. Я не знаю ни цели, ни способа своего существования, но всё это есть во мне. Всё это запрограммировано во мне природой. Я чёрная обожжённая глыба материи. Я странствую уже сотни, тысячи, а может, и миллионы лет. Я вся окоченела от холода. Мой внешний панцирь прохудился. Жизненные процессы крайне замедленны, ибо холодный и слепой вакуум не самое лучшее место для обитания организованной материи. Мне неизвестны желания. Но мне отчаянно надо… немного тепла и света! Тепла и света…

Что-то в этой „исповеди“ астероида показалось мне занятным. Насмехаясь над самим собой, я всё же развернул космобот дюзами к астероиду и включил малую тягу. Я кружил вокруг „гостя“. Весёлое атомное пламя со всех сторон облизывало угрюмую глыбу. Кое-где её поверхность уже раскалилась, затеплилась вишневым светом. Поползли первые трещины. Из них клубами вырывался то ли пар, то ли газ.

Затем астероид… лопнул. Заметив, что он раскалывается на несколько частей, я на всякий случай дал полную тягу и ушёл от него километров на семьсот.

И тут меня вызвала Венера.

— Ты знаешь?! — ошалело кричал мой коллега. — Только что получили сообщение с Меркурия! Там та-а-кое происходит… Ты знаешь, эта „бомба“ приблизилась к планете на расстояние полутораста километров… да, да, в районе терминатора, и вдруг…

— Знаю, — перебил я его, глядя на свой обзорный экран. — Я знаю, что у них там происходит! У них первый праздник света. Бомба, а точнее — спора, взорвалась. В аспидно-чёрном небе Меркурия распустился огромный цветок. Бледно-зелёный двулистник, похожий на бабочку. Его эфирные лепестки колеблются, словно не могут удержать более плотные изумрудные вкрапления. Вот, вот, смотрите, они падают. Они посыпались, как дождь. Зелёный дождь на Меркурии! Я не знаю, что вырастет из этих искорок жизни, но всходы будут. Обязательно будут!»

Платов умолк, перевёл дыхание.

— Выходит, Янин создавал свои «аксиомы» не только умозрительно, — заметил Антуан.

— Почему же? — удивился Платов. — Именно умозрительно. Он-то и сущность космической споры сначала умом узрел.

— Интересно, — согласился Антуан. — Правда, я не знал, что Янин мыслит и разговаривает в таком романтично-возвышенном стиле.

Платов смутился.

— Не воспринимайте всё так буквально, — сказал он. — Моя книга не совсем документальная.

В разлуке Антуан, сколько помнил себя, без четверти десять всегда звонил матери. Всегда, везде, ежедневно. Это стало такой же потребностью, как потребность есть, пить или спать. Иногда они только обменивались пожеланиями доброй ночи, а в иные дни могли говорить по полчаса и больше. Особенно затягивались их беседы, когда мама показывала факсимильную копию какой-нибудь старой книги и спрашивала нечто вроде сегодняшнего:

— Тебе знакомо имя Генри Джеймса, мой мальчик?

Он, конечно, признавался: «Впервые слышу!» — и морщинки на её лице разглаживались, в глазах зажигался свет.

— Я давно читала о нём, — говорила мама (вот уже сорок лет она работала программистом-библиографом в Национальной библиотеке) — а сегодня раскопала прижизненное издание. Заметь, совершенно случайно.

Антуан рассказал, что завтра встреча с академиком и что в институте буквально преклоняются перед Яниным.

Мама кивнула.

— Как-нибудь ты тоже почитаешь Джеймса. Отдельные его рассказы ну просто великолепны. Кстати, Хемингуэй всем советовал учиться у Джеймса…

— …Тигр такой симпатичный.

— Боже мой, — мама наконец поняла, испуганно охнула: — Тигр? Sauvage?

— Что ты, мамочка. Совсем ручной. Правда, он мне об этом не сказал.

— …Bon nuit.

В комнате отдыха было тихо и уютно. Антуан быстро разделся, лёг. Спать не хотелось. Он потянулся к книжной полке (кристаллозаписи Антуан не любил) и сразу же заметил среди новинок два коричневых тома трудов академика. «Его не просто здесь любят, — подумал Антуан, раскрывая первый том. — Его здесь любят последовательно».

Он читал урывками, лишь бы уловить общий смысл:

«К вопросу о панспермии

…Данный научный спор ввиду его узкой тематики интересует нас только как отправная точка для дальнейших размышлений.

Сущность спора:

В 70-е годы XX века один из основоположников молекулярной биологии лауреат Нобелевской премии профессор Крик опять выдвинул вариант панспермии (жизнь на нашей планете „посеяна“ сверхразумными существами). Он заявил, что самозарождение жизни на Земле с научных позиций объяснить невозможно. Основные аргументы: уникальность условий на планете, загадка идентичности для всех живых организмов механизма передачи наследственных признаков через генетический код.

Возражения профессора Шкловского: зачем „создатели“ растянули появление разума на миллиарды лет; вариант панспермии по существу не решает вопроса происхождения жизни на Земле, а только переносит его в другое место вселенной.

Объявим теперь наши предпосылки:

Жизнь есть функция материи. Это значит, что она так же вечна, неуничтожима и вездесуща.

Жизнь — функция защитная, так как только живые существа способны противостоять распаду (уменьшению порядка в системе) и энтропии.

Иными словами, жизнь можно определить как реализацию „инстинкта самосохранения“ вселенной.

Следовательно:

Степень насыщенности мирового пространства жизнью находится в прямой зависимости от возраста вселенной. Чем больше возраст, тем сильнее „давление“ жизни.

Учитывая исключительную трудность спонтанного возникновения жизни, разумно предположить, что природа позаботилась как о способах её распространения, так и о принципах распределения в мировом пространстве.

Следовательно, прежде всего надо вести речь о витаспермии (земные аналоги — пчела, опыляющая растения; ветер и вода, переносящие семена).

Панспермия, о которой упоминалось, несомненно, есть характерная функция космического разума. Человек уже сейчас, населяя новые планеты, несёт туда свою биосферу…»

Глаза у Антуана слипались. Уже засыпая, он подумал: «Однако „аксиомы“ академика всё же требуют доказательств… Требуют… Раз требуют, значит получат. Главное, что Янин в них верит. Столько веры! Жизнь — вездесуща?!»

— Брат мой, проснись, — сказал густой бас. — Конечно, если дело тебе дороже сна.

Антуан открыл глаза. Ночник едва тлел, однако он сразу узнал маленького лысого человека, склонившегося над его постелью. Лицо у Янина было усталое, помятое, а движения, как ни странно, чрезвычайно энергичные.

— Вставай, брат, будем знакомиться, — густой бас академика не соответствовал его малой фактуре, но это, по-видимому, нисколько не мешало ему повелевать и властвовать, а доброе обращение «брат», успевшее полюбиться всем за последние десять-пятнадцать лет, в устах Янина звучало резко и повелительно — как давно забытые военные команды. — Покажу тебе Гею, пугливых моих покажу. Тебе тоже воевать за них придётся — надо злостью запастись.

— Ваши солдаты достойны полководца, — пошутил Антуан, одеваясь. — Все как один уверены в победе.

— Иначе быть не может, — тонкие губы Янина дрогнули в полуулыбке. — Зачем же воевать, если не уверен? Надень, брат, что-нибудь потеплее. У нас голографический проектор на крыше, а там сейчас такие муссоны-пассаты…

На крыше действительно разгуливал холодный ветер. Над головой стыли звёзды, а у горизонта, за тёмным бесформенным пятном леса, помигивали редкие огни Семиреченска.

— Вся трудность в чём? — самого себя спросил академик. Он остановился, посмотрел на Антуана вопрошающе и строго: — А в-том, что наши питомцы — до предела запуганные и несчастные существа. Условия на Гее гораздо суровее тех, в которых наши предки взбирались по лестнице эволюции. У них сейчас пик оледенения. Пугливые всё время в бегах. Они гибнут целыми племенами…

Янин и Антуан взошли на круглую площадку, которую ограждали лёгкие поручни. Что-то мигнуло в воздухе и вот уже нет ни крыши, ни огней Семиреченска. Вокруг унылые холмы, чахлые деревца и кусты, обожжённые ранними заморозками. В траве поблёскивают слюдяные оконца льда.

Звука не было, и Антуан не сразу заметил осторожное движение. Среди валунов пробирался маленький зверёк, чем-то похожий на барсука. Зверёк вдруг насторожился, поднял голову. В тот же миг на него обрушились две тяжёлые палицы. «Наверное, вдвоём охотятся, — подумал Антуан. — Да, вот они. Действительно, жалкое зрелище… Но что это? Почему драка? Почему эти косматые существа вцепились друг другу в горло и более жилистый уже занёс сучковатую палицу над головой противника? Откуда — из-за камней, что ли? — появились десятки таких же существ и… почему они убивают друг друга?»

— Раньше такие встречи заканчивались мирно, — тихо сказал Янин. — В крайнем случае делили добычу. Теперь же племя предпочитает погибнуть, чем упустить даже кусочек мяса. «Барсук», заметьте, давно уполз… От голода на планете уже умерло около ста семидесяти тысяч аборигенов. Повсюду процветает каннибализм.

Кадр сменился.

Утро. Внизу заснеженные горные хребты. Съёмка, по всей видимости, ведётся с гравилета, так как каменные громады движутся, медленно сменяют друг друга.

Впереди ущелье. На дне его, между скал, чёрные точки. Вот они приблизились… Пугливые бредут по пояс в глубоком снегу. На волокушах из звериных шкур — дети. Тяжёлое дыхание, обмороженные лица, согбенные спины. Идут гуськом, чтобы сберечь силы. Что-то неведомое, наверное, какой-то звук заставляет путников остановиться. А в следующий миг крутой склон ущелья вспухает зловещим снежным облаком. Невесомое на вид, оно камнем падает вниз. И нет больше ничего. Ни людей, ни волокушек… Только кипение снега, только стон земли, который ощущаешь даже без звука…

«Там же дети… — Антуану перехватило дыхание. — Разве не мог… Разве не мог наблюдатель предотвратить несчастье? Напугал бы их, предупредил… Ведь он видел, не мог не видеть козырёк лавины… Да, но чем бы ты их напугал — гравилетом? Так они и без твоих гравилетов пуганы-перепуганы. И куда бы ты направил их путь? Как уберёг бы от стужи и голода, от родной планеты, ополчившейся на своих детей?»

Будто угадав его мысли, Янин сказал:

— Прямая помощь, увы, неприемлема. Суровый мир и невежество — чрезвычайно благодатная почва для суеверий. У них и так около шестидесяти духов… Мы, конечно, могли бы накормить и согреть несчастных, увести из гибельных мест. Но в конце концов за нами пришли бы уже рабы новых богов, то есть нас, слепые и окончательно беспомощные. Нам такая роль не подходит.

— Выходит, Парандовский прав, когда пишет о положительном влиянии кризисных ситуаций на процесс очеловечивания пугливых? Мол, любая помощь есть экспорт чужой воли, проявление желания лепить иную жизнь по своему образу и подобию…

— Много он понимает, теоретик! — неожиданно грубо заявил академик. — Это всё де-ма-го-гия. Забота педанта о чистоте эксперимента. Ему неважно, что эксперимент ставит такой дилетант, как природа. Неважно, что объект опыта — пусть примитивная, но цивилизация… Ненавижу! — Янин больно сжал плечо Антуана. — Понимаешь, ненавижу бесстрастных и равнодушных… Заведомо известно, что пугливых ждёт гибель. Он тоже знает… И смеет призывать к невмешательству.

Янин умолк. В фильме показывали теперь сцены охоты, трудное искусство добывания огня, сложные и тягучие ритуалы пугливых.

— Я так понял, — нарушил тишину Антуан. — Вы полагаете, они не выдержат испытаний?

— Их слишком мало останется. До зоны умеренного климата ещё полтора-два года пути, а у них нет навыков кочевой жизни. Всё для них чужое и новое. Не зная звериных троп, они не могут охотиться. А холод торопит — не засиживайся, убегай… Их останется горстка, мы подсчитали. Это значит одно — вырождение.

— Не пойму я вас. И помогать нельзя, и не помочь — тоже.

— Нельзя активно, грубо, в открытую, — тонкие губы Янина опять сложились в полуулыбку. — А у нас идеальный вариант — вообще без участия людей. Мы нашли великолепных посредников.

— Роботы, что ли? — удивился Антуан.

— Нет, животные.

«Вот оно что», — подумал Антуан, мгновенно вспомнив свою встречу с тигром, надоедливую белку, непонятные реплики Саши и Платова, которым он тогда не придал значения.

— Очень любопытно, но не очень ясно.

Янин хитро прищурил глаза.

— Всё просто. Раз пугливые не доросли, чтобы приручить зверя, зверь их сам приручит. Хищники — поделятся добычей, птицы — предупредят об опасности, пчёлы — мёдом накормят. А шестирогие местные олени помчат их волокуши. Словом, недели через две наших пугливых встретят в пути ласковые и сообразительные звери.

— Трудно было? — спросил Антуан.

— Нелегко, — согласился Янин. — Но ты, брат, особо не удивляйся. Ещё в двадцатом веке новосибирские учёные Науменко и Беляев достигли поразительных успехов в одомашнивании животных. Они воздействовали на нейроэндокринные механизмы…

Пока они разговаривали, в объёме голографического изображения появилась лесная поляна. Посреди неё лежала огромная куча хвороста, возле которой суетилось несколько пугливых в длинных меховых одеждах. Лица плоские, безволосые, сосредоточенные. В сторонке стоят ещё двое — нагие, жалкие, дрожащие от холода…

— Сейчас будет самое мерзкое, — испытующе сказал Янин, глядя на Антуана. — Они считают, что жертвоприношение на большом огне согревает сердца злых духов.

Антуан отрицательно покачал головой.

— Пойдёмте, — сказал он. — Пойдёмте отсюда.

Придерживаясь за поручни, он спустился с площадки, шагнул в светящийся проём лифта.

— Их встретят ласковые звери, — пробормотал Антуан и спрятал окоченевшие на ветру руки в карманы куртки. — Обязательно встретят!

СТРАННАЯ МАШИНА

Она услышит мой голос и улыбнётся. И повернёт ко мне вдруг прозревшее лицо. «Оля, — скажу я, — здравствуйте, Оля». И добавлю свой традиционный вопрос: «Вы снова видели цветной сон?» Почему всё же так получается — она видит цветные сны, а я только чёрно-белые, да и те несуразные… «Не обижайтесь на судьбу, Егор, — скажет она ласково. — Лучше расскажите, какие эти листья. Я насобирала по дороге целую охапку».

— Ох, и надоели мне эти дежурства, — ворчит Славик. — Так и лето прошло…

Он стоит у стены-окна, смотрит на хмурую реку. Горошины дождя деликатно постукивают в стекло, мокрые деревья жмутся поближе к станции, и на пляже сейчас ни души. Это к лучшему. Когда солнце, когда Днепр буквально закипает от тел, Славика и вовсе заедает хандра. Он с угрюмым видом садится во второе кресло и от нечего делать подключается к Джордже. Этот однорукий румын, заядлый альпинист, подбирается нынче со своей группой к вершине Эвереста…

О затянувшемся экзамене Славик в такие дни может распространяться до бесконечности. А ещё о том, что поливит, при всём уважении Славика к Службе Солнца, — архинеразумная затея. «Поливит» — много жизней. Так называются установленные здесь аппараты, которые могут подключить мозг любого человека к сознанию одного из двухсот «актёров». Их отбирали долго, с такими придирками, какие не снились и космонавтам. Егор со Славиком втайне восхищаются своими актёрами. Это люди кристальной нравственной чистоты и огромного духовного богатства. Одни согласились на эксперимент добровольно, других упросила Академия наук. Подумать только, какое надо иметь мужество, чтобы позволять каждому, кому не лень, жить, пусть и недолго, твоей жизнью. «Актёрами» их назвал какой-то остряк. Действительно, о какой игре может идти речь? Просто живут хорошие люди. Живут красиво и чисто. А «зрители» этим пользуются… Они говорят им: «Разрешите, я побуду немного вами…»

— Кого-то уже несёт нечистая сила, — сообщает бодренько Славик. — И дождь ему нипочём.

Конечно, он грубит нарочно, но Егору всё равно неприятно. Коробит.

Старик был шустрый и разговорчивый. Он смешно, словно мокрый пёс, отряхнулся у порога, заспешил к креслу.

— Вижу, первый сегодня. Повезло. Между прочим, я вообще везучий. Жизнь вспомню — ни одного дня не жаль. Все в удовольствие. А теперь решил посмотреть, как другие по скользкой палубе ходят. Без кино чтобы. Из первых рук.

Егору старик сразу чем-то не понравился. Болтает много. «Все в удовольствие…» От такого гурмана и стошнить может. Он отвернулся и стал молча настраивать поливит.

Это, Оля, кленовый листок. Маленький, будто детская ладошка с растопыренными пальцами. А вот потёртые медные пятаки. Да, да. Они сейчас висят на осине, как старая кольчуга богатыря. Это листья осины, Оля…

Господи, почему я уже полгода рассказываю тебе об осенней листве, о застенчивых — ведь они поэтому и мигают — звёздах, о карнавальных нарядах цветов, что приткнулись в углу лабораторного стола, рассказываю обо всём на свете и не могу объяснить элементарное. Простое, как дождь. Объяснить, что я люблю тебя, Оля.

— Знаю, знаю. Всё абсолютно безопасно, — пел дальше старик. — По инфору слыхал. И что море удовольствия — знаю. Хочешь космонавтом стать — пожалуйста, спортсменом — пожалуйста, полярником — по…

— Помолчите, пожалуйста, — нейтральным тоном говорит Славик. — Вы мешаете нам работать.

Он уже надел старику на голову шлем с биодатчиками, и тот чуть испуганно косит глазом на панель, где пульсирует двести рубиновых зрачков. Двести нитей натянуто над миром, двести чутких струн.

«Тьфу, чепуха какая в голову лезет», — подумал Егор.

— Не сочтите нескромным, — востроносенькое лицо старика напоминает сейчас маску многоопытного дипломата. — Может, есть что интимненькое? Нет, нет, — вдруг пугается он. — Я не то имел в виду. Что-нибудь такое, когда замирает сердце. Юность, очарование. Как писал поэт: «Я помню чудное мгновенье…»

— Такого не держим, — хмуро роняет Славик. — Кстати, распишитесь вот здесь. Напоминание совета Морали о неразглашении сугубо личных сцен, свидетелем которых вы случайно можете стать.

— Позвольте, — возмущается старик. — Я же не мальчик. И почему свидетелем? Участником…

Славик включает канал, и докучливый посетитель замирает с открытым ртом. Его уже нет. И слава богу. Откуда только такие берутся? Реликт, живое ископаемое, а не человек. Егор глянул на надпись возле потухшего глазка. Композитор Денис Старшинов. Он недавно куда-то скрылся из Москвы. Говорят, заканчивает симфонию. Ну, давай, дедуля, хоть напоследок узнай, что означают слова — душа поёт…

Старик тихонько стонет. Он полулежит в кресле: губы плотно сжаты, на лбу лёгкая испарина. Это не страшно. Реакции при контакте двух психик бывают самые удивительные. И, кроме того, поливит действительно безвреден. Это уж точно известно!

…Архинеразумной затеей Славик, конечно, считает не сам поливит, а эксперимент по его широкому использованию. То есть эту станцию на берегу Днепра.

«У нас даже нет социального адреса, — горячился как-то он. — Если поливит — новый вид искусства, то оборудуйте им все площади Зрелищ, и дело с концом. А ведь ещё неизвестно, не сковывает ли он свободу личности „актёров“, не заставляет ли добровольцев подыгрывать. Поэтому, — утверждал Славик, — лучше вернуть аппарат учёным. Врачам и психиатрам он нужен для получения точных диагнозов. Они, кстати сказать, давно и успешно им пользуются. Старому океанологу поливит, скажем, позволит увидеть глазами ассистента извержение подводного вулкана. Калеки при помощи аппарата смогут на время избавляться от своих физических недостатков. Глухие — услышат, немые — заговорят, а слепые…»

— Здравствуйте, ребята, — говорит Оля.

«Этот старик так забил голову, что мы прозевали её приход, — ужаснулся Егор. — Никто не выбежал навстречу, не помог подняться по лестнице».

Оля стоит у двери и, улыбаясь, вытирает мокрое от дождя лицо, поправляет волосы. Егору кажется на миг, что это дождь заставил её зажмуриться. Сейчас Оля вытрет ладошкой лицо, откроет глаза… Но чудеса, увы, случаются только в очень хороших книгах.

— Я насобирала по дороге целую охапку листьев, — говорит девушка и протягивает пышный сентябрьский букет.

— А мы вас заждались.

Голос Егора чуть-чуть фальшивит. «При чём здесь мы? — читает он вопрос в хитрющих глазах Славика. — Я, конечно, уважаю Ольгу, но заждался её ты, Егор, ты».

Глупости это, Ольга. Нет во мне жалости, ни капли. И не ищи её понапрасну. Разве потребность говорить и говорить с тобой — жалость? Разве то, что я вздрагиваю, завидя похожий силуэт, и сердце замирает, предчувствуя твой приход, — похоже на жалость?

Ты снова напоминаешь о своей беде? О печальной ночи, в которой живёшь. Ты боишься, Оля, что эта ночь потом испугает меня. Так нечестно, родная. Какое отношение имеет твоя слепота к моей любви?

— Это нас дед уморил… — рассказывает Славик и удачно имитирует просьбы посетителя, его «интимные» интонации.

— Я не поленился расшифровать в его медкарточке запись районного психиатра, — продолжает он. — «Потребитель. Психика стабильна, блокирован от нежелательных внешних раздражителей. Духовный мир беден. Комплекс удовольствий».

— Бедняга, — вздыхает Ольга. И уже тревожно: — Может быть, ещё не поздно? Может, ему ещё можно помочь?

— Ты думаешь, он поймёт? — быстро спрашивает Славик. — Поймёт, что всю жизнь был статистом, мешал другим, возмущал всех бесцельностью своего существования?

— Не знаю, — говорит задумчиво Ольга и подходит ко второму креслу. — Поливит — сложная штука. Сильного он окрыляет. Нет, наверное, ничего прекраснее, чем убедиться — люди высоки и чисты, ощутить сладкий вкус чужой жизни, согреться теплом друга. А вот слабого поливит может убить. Я, наверно, преувеличиваю…

— Что-то он поймёт, — соглашается Егор. — Хотя бы своё одиночество.

Время сеанса прошло. Старик невидящими глазами смотрит на Славика, потом хватается за шлем, будто у него собираются отнять последнюю радость. Просит:

— Ещё! И побольше людей. Если можно… Это удивительно… Горение, подвиг, счастье. Неужели это не только красивые слова?.. Если можно — других… Как они?

Столько мольбы в его голосе, столько унижения, что Егора всего передёргивает. Он нажимает второй клавиш.

На этот раз старик не сразу входит в контакт. Он ловит руки стажёров и снова шепчет:

— Ещё!

И тогда Славик уменьшает время сеанса и переводит аппарат в автоматический режим. Это называется «эстафетой» — занятие утомительное, но интересное, даже чертовщиной отдаёт. Ты словно в духа превращаешься, который облетает принадлежащие ему души… Щёлк — прошло десять минут. Теперь старик работает в Индии на уборке риса. Управляет звеном комбайнов или лежит в тени, отдыхает. Щёлк! Повар-программист одного из лучших ресторанов Парижа. Отец семи детей. Наверное, самый добрый человек в мире! Щёлк! Путешественник-яхтсмен. Вместо крови — смесь перца и горчицы. Щёлк!.. И ты всё время молод и силён. Щёлк! Щёлк! Щёлк!

Славик сварил кофе. По своему рецепту — с солью. Ребята молча прихлёбывают из неуклюжих керамических чашек, а Оля читает свои стихи из последнего сборника. Потом замолкает, поворачивает лицо в сторону кресла, где лежит старик, прислушивается.

Тот неспокоен. То что-то забормочет, то всхлипнет протяжно, будто жалуясь, то улыбнётся. Счастливо-счастливо.

Помнишь, любимая, своё первое счастье? Первый сеанс, когда ты плакала от радости, что наконец увидела мир. Ты кружилась по лаборатории, взмахивала руками — ловила и ни за что не хотела отпускать свою синюю птицу. Ты расцеловала тогда и меня, и Славика, и даже шлем поливита. Мне тоже хотелось расцеловать эту удивительную машину, подарившую тебе весь мир, а мне — тебя.

Контакты у тебя получались, неглубокие, чужой мозг не гасил твоё сознание. Кстати, разве я не говорил, что такое бывает только с очень сильными людьми, большой воли? Так вот. Однажды я подключил тебя к испанскому рыбаку Артуро Васкесу. И ты начала читать чьи-то прекрасные стихи. О море, о звёздах…

Море смочило песок, море взбегает на камни, лижет мои ступни, как старый ласковый пёс.

Отбегает и снова накатывает, дышит, роняет изо рта пену, в которой влажно поблёскивают кристаллы звёзд и пузырятся песни матросов, спящих на дне с женщинами, чьи тела из кораллов и соли.

В тот день, Оля, я спросил тебя: «А почему вы никогда не пишете о любви?» Ты повернула ко мне сразу ставшее строгим лицо, помедлила с ответом.

— Это слишком высоко. Будто в горах. А там легко заблудиться и пропасть.

— О-ох, — протяжно стонет старик. Руки его мечутся, он побледнел, судороги сотрясают тело.

— Отключай! — испуганно командует Славик.

Он быстро делает старику инъекцию кардинизина. Славик видит, как плохо их раннему гостю, и уже раскаивается, что согласился на его уговоры. Почти три часа «эстафеты» — это не шутка.

Старик ещё слаб. Он задыхается от злости, тоски, презренья к самому себе и шепчет:

— Назад! Верните мне молодость. Сделайте что-нибудь. Я не хочу умирать таким, таким… Возвратите меня. Я хочу иначе. Начать всё сначала. Иначе… Возвратите!

«Опять он требует, — удивляется про себя Егор. — Но уже не зрелища, а невозможного. Требует спасения. Мы не волшебники, поймите это, милый дедушка. И простите эту странную машину — поливит…»

Старик хлопнул дверью. Он еле идёт, и его модные ботинки загребают в лужах мёртвые листья. Егору больно смотреть на него. Он отводит взгляд от стены-окна. И натыкается им на весёлую мордашку Солнца на груди у Славика. Солнышко, наше солнышко, думает Егор. Как мало ты ещё согрело человеческих душ, как часто — гораздо чаще, чем врачи — мы разводим руками: поздно, жить будет, но душу спасти невозможно. Плохо, что нас зовут на помощь, когда беду уже не спрячешь. Ни от себя, ни от других. А многие и не зовут, и не подозревают даже, что им нужна какая бы там ни было помощь.

— Когда мы, наконец, засядем за отчёт? — вопросительно ворчит Славик. — Три месяца! Три месяца сидим на этой станции и не можем уразуметь, что внутренний мир человека не может быть и никогда не станет общественным достоянием… Хоть ты ему, Ольга, скажи. Он всё думает, что меня случай с Ильёй ополчил против поливита…

«Славик, конечно, прав, — думает Егор. — Быть ему руководителем отдела Совести. Потом. А сейчас у нас конкретное задание сектора по изучению социальных последствий развития науки и техники: дать рекомендации где и как можно использовать эту странную машину — поливит. Обнажитель душ, как ещё называет его Славик».

— Вы, наверно, устали, ребята? — робко спрашивает Оля. — Я ненадолго. Загляну куда-нибудь — и домой. Так хочется побыть зрячей, полюбоваться осенью.

И уже тревожно — к Егору. Ищет лицом, будто радаром:

— Вы не сердитесь на меня, Егор? А то всё молчите и молчите…

Ласковая моя. Смешная девчонка. Несмышлёныш упрямый. Я мало знаю слов, в которые сразу веришь. Ну как тебе рассказать, что дождь уже кончился и стволы жёлтого света выросли в нашей роще? Что засыпает полуденным сном речка, и вода тщетно пытается смыть у берега отражения багряных и золотистых крон. Как объяснить тебе, Оля, что сейчас мне тоже хочется писать стихи?

Вот что я сделаю. Не скажу тебе ни слова, а сяду в свободное кресло поливита и подключу твоё сознание к себе… И тогда ты сама всё поймёшь. И узнаешь, почему я так упорно молчу.

Егор словно невесомый. Словно хватил лишку молодого вина. Молча садится во второе кресло. Надевает биошлем. Лицо Ольги всё ещё ищет его, ожидает ответа.

— Подожди ещё минутку, Оля… — шепчет Егор.

НЕДОСТРОЕННЫЙ ДОМ

Модуль чуть тряхнуло: ещё одна река, блеснув широким серебристым плёсом, уплыла вдаль. Дальше — поле, лес, какой-то маленький город, опять поле, паутина дорог…

Илья переезжал.

В школе Садовников после неудачного экзамена и разговора с Иваном Антоновичем он объявился недели через две. Загорелый, обветренный, весёлый. Друзьям он сообщил, что только что вернулся из Северной Америки, откуда привёз уникальную запись. В Школе знали: Илья с детства увлекается голографическим кино, в частности съёмками деревьев, и вовсе, чужд хвастовства. Раз говорит, уникальная, значит так оно и есть.

В библиотеке, куда Илья принёс целую коробку книг-кристаллов, возле проектора сидел Юджин Гарт. Он просматривал новинки.

— Долги — наше богатство? — кивнул Гарт на коробку и улыбнулся — всепрощающе и радостно. «Я рад тебя видеть, — говорила улыбка руководителя школы. — Как читатель ты, конечно, баламут и годами путаешь личное с общественным. Ладно, я прощаю тебе это. Я готов простить тебе большее — неудачу с экзаменом, но всё же хочу знать: что ты намерен делать дальше?»

— Я не понял греха, Юджин, и уехал в Калифорнию, — сказал Илья, высыпая кристаллы в бункер коллектора. — Я его чувствовал — грех. Ещё когда от Анатоля уходил — чувствовал. А понять не мог. И когда Иван Антонович меня отчитывал — тоже не мог. Думал так: ну, пусть метод порочен, — виноват, согласен, — но ведь главное-то достигнуто: понял я беду человека, понял… Начал в Калифорнии фильм снимать — тоже не клеится… Тут-то дерево и объяснило мне всё.

— Ассоциации?

— Да, что-то похожее… Я давно хотел подсмотреть жизнь секвойи. Даже имена её — музыка. Веллингтония, Мамонтовое дерево… Нашёл такое. Не секвойя — красавица. Высота — сто семь метров. Общие планы я за полчаса сделал, а что потом?.. С гравипоясом вокруг неё вертеться, думаю? Душа не принимает. Слишком серьёзное дерево, гордое. Оно же минимум три тысячи лет прожило. В муках и радостях крону возносило. Вырастало. Эта крона как раз и напомнила мне душу человеческую. Высоко она, далеко до неё — факт… Я решил взобраться на дерево. Сам. Без помощи всяких там технических чудес. Решил — и начал восхождение.

— Как? Без страховки? — на лице Юджина отразилось удивление.

— Нет, почему. Я запасся альпинистским снаряжением — специальная обувь, крючья, верёвка с карабином… И кадры пошли косяком. Оригинальные, неожиданные, смелые. Потому что я повторял путь дерева: я вырастал вместе с ним… Так вот. Первых веток я достиг под вечер. Что за ветер там был! Какие только песни он мне не насвистывал. Вальсы, марши, гимны. И у всех одно название — Вёл-линг-то-ни-я.

Илью слушало уже человек десять.

— Закрепившись, я там и заночевал. На первых ветках. Ярко светила луна. Над головой ходили тёмно-зелёные, почти чёрные, волны кроны и шумели, шумели. А я снимал сон коры и тревогу хвои… Утром я достиг вершины. С меня сошло семь потов, но я мог объявить всему миру: «Я познал душу этого дерева, потому что познал его жизнь». Там, на головокружительной высоте, я и спросил себя: «А как же ты мог подумать, мельком взглянув на срез сознания человека, подслушав несколько мыслей, что ты уже понял беду его и познал его душу? Стыдись, Илья, — сказал я себе. — И действуй».

— Ты покидаешь нас? — спросил Гарт.

— Сегодня же отстыкую свой модуль — и в путь. Полечу к Днепру. Там есть маленький городок со смешным и поэтичным названием. Городок Птичий Гам. Это родина Анатоля, и я хочу там пожить. Узнаю друзей его, родных. Прочту его любимые книги… Словом, я должен стать для Анатоля братом, другом, кем угодно, но только не гостем, нарочно сломавшим лыжу… Я вам позвоню, Юджин.

За барьером лоджии едва слышно позванивала прозрачная плёнка обтекателя. Пока Илья вспоминал прощание со школой, модуль миновал жёлтый мазок берега и бесшумно заскользил над океаном.

Полёт предстоял долгий. Конечно, проще было бы отправить модуль с грузовым караваном, а самому, загерметизировав кабину гравилета, прыгнуть в стратосферу. Тем более, что подобные трансатлантические перелёты на тихоходных модулях возбранялись. Но уж очень Илья соскучился за время путешествия к секвойям по своему уютному жилищу да и на новом месте хотелось обосноваться сразу и всерьёз.

Илья любил свой дом.

Он получил его, как и остальные сверстники, в день третьего Приобщения к миру, то есть в день совершеннолетия. Им тогда страшно нравилось, что новые жилые модули стали снабжать антигравами. Делалось это по необходимости, так как жизнь становилась всё мобильнее и стационарное строительство постепенно превращалось в анахронизм. В самом деле, монтируется, например, крупный сельскохозяйственный комплекс. Тысячи специалистов заняты на стройке. Вокруг комплекса вырастает целый городок. Но вот работы подошли к концу, электронщики запустили в ход свои системы и… городок умирает. Потому что комплексом управляют четыре оператора, а у остальных людей появляются совершенно новые заботы. Или взять места отдыха. Какой смысл превращать все побережья в скопище зданий, в сплошной огромный город, когда всё это нужно только на время сезона? Парадоксально, но факт: только «привязав» дом к себе, человек окончательно решил проблему жилья и обрёл истинную свободу в выборе места жительства. Лети куда тебе вздумалось, пристыковывай модуль к любому дому — и будь счастлив.

Они были счастливы в то далёкое лето.

Их компания, восемь или девять ребят, сразу же после получения модулей слетелась за городом и обосновала новый дом. Местность выбирали самую запущенную — овраг возле развалин какого-то завода — и всё лето благоустраивали её: проложили дорожку, вырыли пруд, расчистили пустошь. Дом свой, конечно же, называли Базой, а себя — исследователями, потому что в те годы все мальчишки бредили обитаемыми, а пуще — необитаемыми мирами… Осенью, с началом занятий, Базу пришлось ликвидировать. Но ещё месяца полтора они гоняли бедные модули друг к другу в гости — поживу у тебя пару дней, — пока Януш, решивший испытать себя в ручном управлении, не разбил один из блоков стыковки. Блок ремонтировали всем классом. Оказалось, что в нём, кроме входов и выходов водоканализационной системы, масса других контактных линий и что после ремонта фен в ванной комнате иногда шепеляво нашёптывает последние известия.

Илья долго обживал свой дом.

Поначалу он оборудовал кабинет в стиле космического первопроходца. Затем увлёкся медициной, и рабочая комната постепенно превратилась в операционную: с хирургическим комбайном и вечно распотрошённым муляжом человека под прозрачным колпаком «объёма стерильности». А года три назад, когда Юджин забрал его в школу Садовников, операционную потеснила лавина книг (это увлечение пришло от Антуана). Они удобно расположились на самодельных стеллажах, и муляж в конце концов оказался за мощной перегородкой из трудов по психологии, педагогике, коммунике. Неизменным в кабинете оставался только портрет цветущей липовой ветви — разомлевшей на солнце, пушистой, будто клуб жёлтого дыма, с золотистыми вкраплениями пчёл. Единственным украшением второй комнаты, которая одновременно служила и гостиной, и спальней, была огромная репродукция арлезианских подсолнухов Ван Гога, занимавшая всю восточную стену.

Модуль опять тряхнуло. На сей раз довольно ощутимо.

— О-ля-ля! — воскликнул Илья, выглянув в окно.

Плотные тучи нависали, казалось, над самой крышей модуля. А внизу разыгрался настоящий шторм. Там вздымались и перекатывались зелёно-бурые глыбы воды, закипала зловещая пена. Модуль теперь болтало непрестанно: из кухни послышался жалобный звон хрусталя и фарфора.

«Мне это, право, ни к чему, — подумал Илья. — Пыл приключений не угас, но стал разумней… Интересно, сможем ли мы выбраться без посторонней помощи? Попробуем…»

Он высветлил потолок и попытался на глаз определить толщину облачного слоя. Однако взгляд тонул в чёрных глубинах туч, проваливался в фиолетовые бездны; всё там клубилось, перемешивалось и уносилось — мгновенно растворялось в зловещей мгле, соединившей небо и океан.

— Попробуем!

Модуль нырнул в густое месиво туч, начал набирать высоту. В доме сразу стало темно и сыро. Крыша-окно заплакала. На обтекателях тоже разбежались водяные космы.

«Холодно, — Илья поднялся с кресла, надел меховую куртку. — И дышать труднее. Ну, ничего. „Потолок“ высоты полёта модуля — семь тысяч метров. Лишь бы выбраться из этого котла…»

Запел сигнал вызова, и в объёме изображения появилось лицо незнакомого пожилого мужчины.

— Курт Леманн, — отрекомендовался он. — Служба Контроля Евразии. Вам нужна помощь?

— Спасибо, — ответил Илья. — Думаю, скоро выберусь.

— Мы будем контролировать ваш полёт, — сухо сообщил Леманн. — Объявляю вам также предупреждение. Вы превысили допустимые дальность и высоту полёта.

Изображение исчезло. А в следующий миг сквозь прозрачный потолок в дом хлынуло солнце. Его было очень много. Казалось, даже подсолнухи на стене потянулись к своему огнеликому брату.

Разбудил Илью голос диктора. «Инфор» сообщал последние новости:

«Земля. Ещё один подводный город в районе Канарских островов принял первых поселенцев… Синтез белка, таким образом, достигает на выходе… Издательство „Лот“ выпустило в свет монокристалл полного собрания сочинений Фёдора Достоевского в переводе на интерлинг… Заканчиваются планировочные и ландшафтные работы на строительстве Музея обитаемых миров… По желанию отдыхающих в Хиве, Паланге и Монтевидео пройдут обильные кратковременные дожди…»

Новости из жизни внеземных поселений Илья слушать не стал. Мир огромен. У него миллионы забот. И одна из них его, Ильи, — помочь человеку. Неотложная, сверхважная забота.

Он вызвал местный информационный центр. Илья знал, что с машиной разговаривать надо медленно и отчётливо, и дважды терпеливо повторил:

— Мне нужны сведения об Анатоле Жданове. Любые. Всё, что есть в наличии.

В наличии оказалось немного. Стандартная анкета, отклики школьных учителей, свидетельство о смерти матери, сообщения о выставке, четыре рецензии.

«Вот как, — с горечью подумал Илья, перечитывая скупые строки медицинского заключения, — отца Анатоль не помнит — он погиб на Меркурии, когда мальчику не было и трёх лет. А мать… Кровоизлияние в мозг — и ты в мире один. Неважно, что это добрый мир, что он тебя любит и считает родный. Общество — да, коллективное воспитание детей — да, но заблуждался известный фантаст прошлого, считая материнство слепым животным инстинктом и отводя для него в будущем роль духовного рудимента: остров Ява так и не стал заповедником Материнства. Напротив. Нет в новом мире более чистых и возвышенных чувств, более крепких уз, чем те, что связывают человека со своим продолжением. Сейчас это называют „феноменом ребёнка“, а один поэт удачно объяснил его диалектику: „Закончилась последняя Охота. Закончилась! Убит последний Страх. Теперь осталась главная забота — играть с детьми. Играть! И мудрости высокой узнать секрет — узнать, как зажигать улыбки на устах“.

Учителя отмечали разносторонность интересов Анатоля. За время учёбы он увлекался в разное время химией, кибернетикой, астрономией. Затем неожиданно занялся исследованиями в области биологии и медицины. Объяснялось это просто — начало поисков тайн живого совпадало со смертью матери. Именно в такую форму — попытку борьбы — вылилась реакция подростка на страшную потерю.

„Где-то здесь, — подумал Илья. — Где-то здесь проглядели Анатоля… Увлечение биологией прошло не само по себе: попытка борьбы с законами природы, конечно же, закончилась неудачей. Детский максимализм был посрамлён. Это усугубило чувство потери и… бессилия что-либо изменить. Очень опасное чувство!.. Хорошо, если первое поражение заставило более серьёзно, вернее — более реально воспринимать жизнь и её проблемы… Как жаль… Как жаль, что местный Совет посчитал тогда четырнадцатилетнего подростка достаточно взрослым, чтобы жить одному, вне коллектива. Хотя, конечно, были одноклассники, соседи, возможно, родственники… Надо проверить“.

Илья связался с сектором миграций и перемещений. Машина выдала справку: за интересующие два года Анатоль Жданов никуда не уезжал; у него гостили: дядя Ефим Кириллович Жданов — восемь дней, известный философ Сунил Кханна — два дня.

„Ещё две ниточки к познанию Анатоля“, — отметил про себя Илья.

Он наскоро позавтракал и, решив, что пора от поисков ниточек переходить к собственно познанию, отправился в город.

— Уехал ни с кем не попрощавшись, представляешь?!

— К Ирине? — насторожился Илья.

— Нет, брат, она работала в Хусте, а Толь прямо в горах обосновался, в заповеднике Зимы. Места там великолепные — мы и раньше на натуру туда летали, всем братством…

Калий — так странно именовали местные художники своего предводителя — задумался на миг, улыбнулся.

— Впрочем, ты прав. Сох он здесь по ней. Прямо с ума сходил. Размечтается порой — моя жена, моя судьба и так далее. А сам на то время два раза с ней всего-то и виделся. Я ему и говорю однажды: „Слушай, Толь, ты знаешь кавказскую мудрость?“ — „Какую?“ — „Прежде, чем приглашать на свадьбу, — говорю, — узнай хоть имя невесты“.

— Ну и как, послушался совета?

— Я же говорю — улетел, даже не попрощался. — Калий глядел на Днепр, где по фарватеру двигался грузовой караван. — С ним что-то случилось? — быстро и тревожно поинтересовался он и добавил: — Мы изредка созванивались. Вернее — я звонил. Раньше… Анатоль производил впечатление… занятого человека. Да он и сам говорил — страшно много работы, устаю.

— Вот именно — производил впечатление, — вздохнул Илья и вкратце рассказал Калию всё, что знал.

Калий опечалился.

— Этого следовало ожидать, — сказал он. — Не знаю, что у них там произошло с Ириной, но я всегда опасался срыва. Понимаешь, у Анатоля чересчур большие запросы. К другим — ладно. Когда он ругал мои работы и требовал — или гениально, или в корзину — это, конечно, обижало, но и подстёгивало. А к себе… Максимализм постоянно подсовывал Анатолю неудачи. Цель он замыслит прекрасную, а примется её осуществлять — и…

Они медленно шли по набережной. Грузовой караван уже скрылся из виду, и на гладь реки опять выпорхнули скоростные яхты.

— Отсюда — непоследовательность Анатоля, его метания, — продолжил художник. — Нетерпение гонит его, а дело противится. Ты ведь знаешь: любое серьёзное дело даже мастеру сначала противится. А Анатолю подавай большое и сразу. Улавливаешь? Чуть что не так — самобичевание: и бездарь я, и тупица. Не по силам, не по плечу… А сам-то и сил своих ещё не пробовал, и плечо не подставлял… Впрочем, что мы всё говорим и говорим. Я тебе сейчас наглядно продемонстрирую творческий метод Жданова. Подожди здесь.

Калий спустился к прогулочному причалу, и через минуту лихо подрулил к гранитному парапету набережной небольшой катамаран.

— Прыгай!

Ещё через пять минут они проскочили под пролётом старинного моста-памятника, обогнули остров. Отсюда, с середины Днепра, открывался прекрасный вид на левобережье: кромка песчаного пляжа, разноцветные гирлянды домов, серебристый купол, прикрывающий коммуникации Южного металлургического комплекса, а ещё дальше — и» везде! — кипение зелени.

Мощный клёкот воды за кормой вдруг стих. Катамаран закачался на мелкой волне.

— Не туда смотришь, — сказал Калий, поднимаясь из-за штурвала. — Глянь на правый берег.

— Что это? — прошептал изумлённый Илья.

Отвесные берега-кручи, начиная от городка Сказок, укрывали стремительные рисунки, точнее — наброски, будто неведомый гигант собрался было превратить эту излучину в своеобразную многокилометровую панораму, да в последний момент передумал.

Замысел его оживил только одну-единственную скалу, круто нависшую над водой. Из неё, подняв коня для прыжка, вырвался на простор реки былинный богатырь: лицо спокойное, открытое, в складках каменных уст пробивается улыбка. Казалось, берег вот-вот вздрогнет от мощного удара копыт, и всадник помчит по воде аки по суше.

— Тёзка твой, — пояснил Калий, — Илья Муромец. Впечатляет?

— И это всё — Анатоль?

— А то кто же. — Художник нахмурился, присел на пластиковую окантовку борта. — Кто ещё может придумать самую грандиозную в мире монументальную композицию «Славяне», зажечь своей идеей сотни людей, развернуть полным ходом работы, а затем… сбежать за какой-то юбкой?

— Зачем ты так? — укоризненно сказал Илья. — Ты же знаешь, насколько у него это серьёзно.

— Куда уж больше, — согласился Калий. — Мы всё ждали — может, вернётся. Полтора года ждали. Могли бы и сами… Но, во-первых, этика. Это же не бросовая идея, это, может, его песнь песней. Суперкомпозиция! А во-вторых, тут ещё дел — начать и кончить. По замыслу Жданова, в композицию должно войти около полутора тысяч панно, барельефов и горельефов. Плюс двенадцать крупномасштабных скульптурных элементов. А ты говоришь — Муромец!

— Послушай, брат, ты видел эту девушку?

— Ирину-язычницу? — Калий пожал плечами. — Я их и познакомил.

— Кто она? — поинтересовался Илья. — Какая?

— Красивая, — задумчиво ответил Калий, разворачивая судёнышко к берегу. — Очень энергичная: от неё так и брызжет энергией. Словом, огонь, а не девушка. Только не «ждановский» огонь — вспыхнул и погас. Ровный, сильный… Мы тогда ломали головы, как сохранить будущую композицию от капризов погоды, оползней, эрозии. Короче, как уберечь её для потомков. Искали специалиста. А Ирина как раз занимается консервацией и реставрацией ландшафтных памятников. Я и попросил её посмотреть этот берег…

Калий умолк. Шёл медленны, о чём-то размышляя. А когда Илья стал прощаться, сильно тряхнул руку, заглянул в глаза:

— Молодец, Садовник, что разыскал нас. Спасибо! — Он говорил убеждённо и горячо, по-видимому, утвердившись в каком-то своём решении. — А Тольке мы не дадим пропасть. Оправдываться не хочу — не знали о его беде. Деликатничали. Как бы, мол, не показаться назойливыми, нетактичными, не обидеть ближнего…

— А он сам себя вовсю обижает.

— Вот-вот! Ты, Илюша, занимайся своим делом, а мы… Ребятам я все тонкости ситуации объяснять не буду, но завтра же отправлю к Анатолю наших монументалистов. Всю секцию. Нагрянут, растормошат, о «Славянах» напомнят. Ведь они до сих пор ему верят. Понимаешь, — верят.

Он вернулся в дом на Шестом кольце ещё засветло.

В Птичий Гам Илья прилетел прошлой ночью, а так как особых притязаний к месту жительства у него не было, то и выбирать не стал. В полукилометре от реки его поманила целая россыпь зелёных огоньков — свободно, мол, милости просим, — и он, не раздумывая, пристыковал модуль, открыл все окна и мгновенно уснул. Единственное, чему он тогда порадовался, так это близости Днепра: «Хоть накупаюсь. Вволю! Всласть! Эх и чуден Днепр, когда несёт… уносит…»

Теперь, по прошествии рабочего дня, можно было и осмотреться.

Его новый дом состоял из двадцати трёх модулей. Четыре секции в четыре этажа, ещё шесть квартир, объединённые в один блок («Друзья, по-видимому», — отметил Илья), и его скромное жилище, прилепившееся ко второй секции.

Модульные дома часто выглядели недостроенными. Илье это нравилось, ибо привносило в жизнь ощущение движения. Всякая завершённость Илью настораживала. Законченное дело — спетая песня. Ещё живы её отзвуки, ещё память полна её словами, но песня, увы, ушла в небытие. Ушла потому, что пора запевать новую песню… Эту теорию «незавершёнки» Егор на одном из философских диспутов назвал образцом логической анархии и с напускной серьёзностью поинтересовался, как он, то есть Илья, реализовывал свои идеи во время операций. «Да ну тебя, — отбивался Илья. — Я говорю об общих закономерностях…» Он пытался даже контратаковать, разговор переключился на вечные истины, и наставник прервал их: «Вы потеряли предмет спора, ребята…»

Вечер был свободен, и Илья решил не нарушать обычай: новое место жительства обязывало его познакомиться с соседями.

«Меня зовут… Работал хирургом, сейчас специализируюсь как психолог. Увлекаюсь голографическими съёмками. Люблю и знаю жизнь деревьев. Буду рад, если окажусь вам нужным…»

Примерно такие слова говорил Илья новым друзьям. В ответ его одаривали улыбками, личными индексами связи, семь раз приглашали ужинать, а зеленоглазая Жанна из первого модуля тут же потребовала «консультацию» и так нараспев, с такой хитринкой говорила это слово, что Илья поспешил ретироваться.

Этот вечер визитов успокоил душу, успевшую за последний месяц испытать и обман лёгкой победы, и провал с экзаменом, а главное — успевшую понять и принять чужую боль.

А от понимания, считал Илья, до исцеления порой один шаг.

«Плохо только, — подумал он, возвращаясь домой, — что понимание пришло к тебе, а исцелять-то надо другого… Да и вообще — о каком понимании может идти речь? Ты уже раз поспешил, горе-психолог…»

Визит к соседу, к чьему модулю он пристыковался вчера вечером, Илья оставил напоследок.

Он поднял ладонь, и дверь послушно ушла в паз.

— В доме гость! — сообщил электронный секретарь и тут же добавил: — Хозяин улетел во Львов! Он оставил вам звуковое письмо. Включаю воспроизведение:

«Очень рад тебе, сосед, — видел, как ты вчера прилетел. Отчаянно спешу, брат, — скороговорка хозяина квартиры раскатилась по всем углам, будто бусинки. — Улетаю, возвращаюсь, улетаю. У меня там жена, понял, брат… Да ты садись. Садись и пей мой тоник — я сам придумал рецепт. Зови меня Гуго. Я толковый конструктор, а ещё ходят слухи, что я писатель. Если тебя не заговорил Дашко, — читай мои книги. Они на столике. А с Дашко ты, пожалуйста, не дружи — это хищник… Ну, всё, Гуго уже нет. Я уже ушёл, брат. Буду рад, если у нас найдутся общие интересы и увлечения».

— И я буду рад, Гуго, — негромко сказал Илья. — Я обязательно прочту твои книги. Вернёшься — заходи.

Это сбивчивое послание растрогало Илью.

Гуго почему-то представился ему маленьким, непоседливым человечком. Ну, не обязательно маленьким, но непременно очень живым и эмоциональным. Как он, например, на Дашко набросился! Дашко… Эдакий атлет из четырнадцатого модуля. Грузный, однако фигура спортивная. И деловой. Дашко?! Как цепко выхватил Дашко из моего краткого монолога-визитки упоминание о голозаписи: «Да, да, деревья — это интересно… А вам приходилось снимать сюжеты для программы „Инфор“? О-о-о! Постоянный корреспондент. Это просто замечательно! Я покажу вам мой конструкторский центр… Есть великолепные разработки… Уверяю вас: сюжеты будут сказочные…» Дашко… Личность, конечно, любопытная. Явная любовь к громким словам. Потом это местоимение мой вместо наш… Ну и что? Почему ты сразу откликнулся на странное обвинение Гуго? Дашко, кстати, его руководитель и, по всей видимости, талантливый конструктор. Целая стена в авторских свидетельствах, а сколько благодарностей совета Прогресса. Почему же Гуго приклеил к нему такое страшное слово — хищник? Может, соперничество? Или недоразумение? Или психологическая аллергия?..

Ответов на эти вопросы не было. Однако за кратким предупреждением Гуго чувствовался не просто конфликт, а нечто большее. Илья решил непременно выяснить, в чём же здесь дело.

«Впрочем, это моя обязанность», — подумал он, и мысль эта показалась ему добрым знамением. Значит, новая жизнь приняла его. И он её принял — со всеми радостями и сложностями, которые открываются только пристальному и неравнодушному взору.

Илья вышел на лоджию.

За клумбой, за кустами жасмина текла вечерняя дорога. Многоцветные ручьи тротуаров двигались с разной скоростью — три в одну сторону, три в противоположную, — людей там было мало, и Илья смотрел на них так, будто искал знакомое, чем-то родное лицо, которое сразу бы узаконило смутное чувство симпатии к этому городку, ответило взаимностью за весь Птичий Гам. Калий, соседи? Нет, не то. Они хорошие люди, но всё это не то, не то… Надобно чудо, вспышка, случайный луч!

И чудо явилось.

На крайней, самой медленной дорожке, показалась невысокая женщина. Она была в свободной рабочей куртке из дымчатого полиэфира и таких же брюках, смуглое лицо дышало покоем, а чуть горьковатая и отрешённая улыбка, с которой незнакомка прислушивалась к болтовне дочурки, как бы говорила: «Да, милая, да, моя девочка… Ты — умница, ты всё понимаешь. Но тебе пока не дано знать, какой это отчаянный труд — ждать».

То, что девочка — дочь Незнакомки, не вызывало сомнений: сходство было разительное. Остальное же Илья назвал бы даже не догадкой или предположением, а узнаванием. Он узнал, с первого взгляда ощутил, как дорог Незнакомке тот человек, чьё отсутствие окрасило её улыбку в горький цвет.

— Ты хоть поела, Кузнечик? — спросила женщина. Девочка что-то ответила, но Илья не расслышал что.

Серый ручей тротуара уносил его чудо, его Прекрасную Незнакомку, и ему вдруг безумно захотелось окликнуть её, остановить.

«Что ты ей скажешь, чудак? — одёрнул себя Илья. — Что тебе тридцать два, четверть жизни, и эту жизнь согревают только вангоговские подсолнухи? Что тебя поразила тайная музыка этой будничной фразы „Ты хоть поела, Кузнечик?“ — позабытой, из детства, там как-то слышанной, но не говорённой им ещё ни разу и никому. Или, может, скажешь, что Садовник без любви — слеп и глух и нельзя ему в таком случае даже подходить к чужой душе…»

Это были грустные мысли. От них, наверное, потяжелел взгляд, стал ощутимым — девочка вдруг оглянулась, помахала ему рукой.

Чудо кончилось.

Илья хотел отработанным методом самовнушения решительно подавить смятение чувств, но в последний момент передумал:

«Это моя боль и моя жалость. Без них, конечно, можно прожить. Но тогда я действительно буду глух и слеп… Поплачься, Илюшенька, поплачься. Это можно. Нельзя только отчаиваться. Кажется, так ты собираешься увещевать Анатоля?!»

САМОРОДОК

Занималось утро, и птицы приветствовали его приход. В открытое окно врывались щебет и свист, трели и рулады, а рядом, в саду, изредка вскрикивала какая-то и вовсе необыкновенная птаха: её стремительное «а-а-ах!» напоминало возглас восхищения.

Хор тоже ликовал.

«Ай Илья, ай молодец, — подумал Илья и прямо через окно выпрыгнул в сад. — Прожить в Птичьем Гаме месяц и только сегодня всё услышать… И всего один голос узнать. Нет, постой. Разве это дикий голубь?.. Ай Илья, ай молодец…»

Роса обжигала щиколотки, между деревьев витал лёгкий туман. Было так рано и так вольготно, что Илья, кроме обычного комплекса упражнений, выполнил ещё и свою произвольную программу по спортивной гимнастике. И хотя он дважды сбился, а на брусьях чуть вообще не сорвался, со спортивной площадки Илья ушёл с видом д'Артаньяна, только что вручившего королеве небезызвестные алмазные подвески.

Он возвратился в дом. Позавтракал, продиктовал электронному секретарю традиционный перечень поручений и решил отправиться на Днепр. Обживаться так обживаться!

Но не успел Илья пройти и десяти шагов, как над головой мелькнули красные «плавники». Двухместный гравилет — нарядный, новенький, с улыбчивым лицом Солнца на борту — опускался на площадку перед домом.

— Егор!..

Они обнялись и замерли на миг, затем Егор отступил в сторону. На подножке гравилета стояла стройная русая девушка. Илью поразило её лицо: удивительно чуткое, нежное и в то же время будто скованное неведомым ожиданием. Такое выражение лица, отметил он про себя, бывает у тех, кто к чему-то напряжённо прислушивается, ловит даже тень звука. Или у… слепых.

— Это Оля! — сказал Егор и просиял. — Пятое крыло Стрекозы, Это жена моя, Илюша.

«Господи, до чего же щедра жизнь! — подумал Илья, подавая руку гостье и помогая ей сойти на землю. — Она одаривает всех детей своих, только надо уметь разглядеть эти дары. И принять…»

— Я сию минуту раздобуду для вас свободный модуль. Или возьмите мой. Я так рад…

— Нет, нет! — Егор замахал руками. — У нас всего шесть дней, свободных. Мы летим в Сухуми. Представляешь, Оля сто раз писала о море, но ни разу… не видела его…

Он сбился на слове «не видела» и смущённо замолчал.

— У нас есть два контура поливита, — пояснила Ольга. — И одни глаза на двоих. Это очень много. Целое богатство.

— Я тоже мог бы… — начал Илья, но тут же понял, каким нелепым покажется влюблённым его предложение, и перевёл разговор на другое: — Кстати, — поинтересовался он, — как вы со Славиком решили судьбу этой диковинной машины? Только не подумай чего: я сам провалил экзамен, поливит здесь ни при чём.

— Решит референдум. Мы пока предлагаем резко ограничить сферу его применения. Во всяком случае, это не игрушка. И, тем более, не развлечение.

— Спасибо, Илюша, — улыбнулась Ольга. — Ты не договорил, но я поняла. Спасибо! Нам хватит одних… Я и так устаю во время сеансов: стараюсь меньше двигаться, чтоб не потерять ориентацию. Непривычно всё это…

— Как твой подопечный? — вспомнил Егор.

— Анатоль? — Илья неопределённо повёл плечом. — Сложный случай. Почти месяц составлял психологический портрет. Думаю, пора браться за дело всерьёз.

— Можно? — Ольга осторожно шагнула к Илье, и её прохладные пальцы пробежали по его лицу. Мгновенно и неощутимо — будто ветер вздохнул.

— Вот и свиделись, — сказала она довольно. — А то Егор мне все уши о тебе прожужжал.

Он столько купался и нырял, что порядком устал от чередований зелёных глубин, где было прохладно и сумрачно, и раскалённого пляжа.

По дороге в город Илья зашёл в кафе «Таинственная сень» и выпил стакан пива. Пиво было густое и светлое, будто свежий мёд. Весёлый парнишка-программист, который обслуживал кафе, объяснил ему, что «сень» — трава с Медеи, состоит она чуть ли не из одних витаминов, и если её добавлять к ячменю, получается пиво, лучше которого нет во всех Обитаемых мирах.

Пешеходная тропинка заросла полевыми цветами. Рядом, за живой изгородью, текли разноцветные ручьи самодвижущейся дороги. Оттуда долетали голоса и смех, меж ветвей мелькали яркие женские платья. Здесь же было тихо и сонно, равномерно чередовались тень и солнечный паводок, а чуть дальше, на склонах холмов, облепленных молодым ельником, росла земляника.

Илья вошёл в город.

Он успел полюбить Птичий Гам, похожий больше на ландшафтный парк, чем на традиционный город. Единственное, что скрепляло его и что при большой доле воображения можно было назвать основой планировки, — так это белые кольца центров обслуживания да площади Зрелищ. Дома же располагались вокруг них совершенно произвольно, на разной высоте, и издали походили на грозди винограда. Такое сравнение, впрочем, показалось Илье не очень удачным. Автономные модули, из которых слагались дома, отличались и размерами, и расцветкой. Гирлянды! Причудливых форм гирлянды — так будет точнее.

Как-то по контрасту — вокруг столько солнца, улыбок, радости — вдруг вспомнился Анатоль: одинокий коттедж, вымученное лицо, мешковатый коричневый свитер, привычка прятать руки.

«Нам пора повидаться, — подумал Илья. — В ближайшие дни. Промедление может оказаться таким же опасным, как и моя прошлая поспешность».

Внезапно он остановился.

Вместо розового пластбетона — имитации мрамора — под ногами… белел пушистый слой снега.

Небо вдруг провисло под тяжестью низких туч.

Срывалась позёмка.

На заснеженном поле там и сям торчали кукурузные стебли, а дальше, справа от Ильи, лежала укатанная машинами и санями дорога и по ней шла группа людей. Он глянул влево. Там, шагах в тридцати от него, земля кончалась, а далеко внизу горбилась ледовая спина реки.

«Что за наваждение?» — удивился Илья.

Он глянул на свои босые ноги. Они по-прежнему ощущали тепло пластбетона, но ветер, ударявший в лицо, был вполне реальным и очень холодным. И запахи… Много запахов. Снега, реки, далёкого дымка, конской мочи, раскрасившей дорогу жёлтыми мазками.

И звуки. Неестественно отчётливые для такого расстояния — он слышал даже прерывистое дыхание людей, хотя они ещё только сворачивали с большака на кукурузное поле.

Их было шестеро. Илье хватило одного взгляда, чтобы всё увидеть и понять.

Сейчас должна состояться казнь. Убийство. Потому что четверо из шести идут со связанными руками, не идут, а еле плетутся — простоволосые, босые, в порванных гимнастёрках, а один, самый маленький, всё спотыкается о кукурузные стебли, и лица этих людей — изуродованные, в сплошных кровоподтёках — уже лишены всякой жизненной силы. Вся она, — это Илья почувствовал сразу и безошибочно, — ушла на то, чтобы выстоять, чтобы заслужить это утро и этот обрыв, как избавление от мук.

«Заслужить смерть, ибо жизнь в данной ситуации — есть цена предательства». Эта мысль заставила Илью вздрогнуть. Он совершенно забыл, где находится, хотя сразу разобрался в происходящем: шёл, задумался и оказался на площади Зрелищ. Где-то здесь, рядом, зрители. Идёт исторический фильм. Или документальный. Словом, обыкновенный голографический сеанс с воспринимаемой средой. Массовый вид искусства, который пришёл на смену опостылевшему «театру настроения»… Об этом он и подумал. Раньше. И тут же забыл обо всём на свете, ибо действо, которое разворачивалось перед ним, было настолько реальное, настолько гнусное, что он весь напрягся, сердце застучало тяжело и гневно.

— Шнель! — отрывисто бросил небритый автоматчик и ударил самого маленького сапогом.

Опять налетел морозный ветер. Напарник небритого взвизгнул от холода и тоже начал торопить пленных: толкал в спины дулом автомата, покрикивал.

— Стой, рус, пришёл, — скомандовал небритый, когда пленные подошли к обрыву. — Спиной, бистро, спиной…

— Стойте! — возглас взлетел над заснеженным полем, будто осветительная ракета. — Остановитесь!

«Возникнув» из пустоты, из снежной дымки, к месту расстрела бежал человек.

— Не смейте их убивать! — закричал он.

То, что произошло дальше, было похоже на кошмарный сон. Перед глазами зрителей, скрытых за «кадром», стали одновременно разворачиваться два разных действия. Сочетание иллюзорного с реальным показалось Илье одуряюще неестественным и диким.

Человек («Наверно, тоже случайно забрёл на площадь Зрелищ, — подумал мельком Илья. — И тоже с пляжа: босой, яркая рубашка, шорты…») бросился на ближайшего автоматчика и тут же испуганно отпрянул: его гневные кулаки проткнули небритого насквозь. Кто-то из невидимых зрителей, кажется, женщина, тихонько охнул, а фантом гитлеровца, такой же реальный на вид, как и современник Ильи, бросил напарнику какое-то короткое приказание и вскинул автомат.

— Нет! Нет! — человек попятился к красноармейцам, раскинул руки, будто хотел защитить обречённых. — Вы… не… смеете!

Ударили очереди.

Человек остановился. Будто споткнулся, будто почувствовал, как иллюзорные пули прошили его тело. Только теперь он, наверное, понял, почему повалились в снег четверо пленных, а он остался цел и невредим.

— Остановите сеанс! — крикнул Илья и бросился к незнакомцу: ему показалось, что тот сейчас тоже рухнет на землю.

— Как же так? — ошеломлённо пробормотал человек в шортах, с благодарностью принимая руку Ильи. Его толстые большие губы дрожали, в уголках глаз светились капельки-слезинки. — Фашисты, убийцы… И даже не замечают… Разве это кино? Это кошмар!

— Успокойтесь, пожалуйста. — Илья уводил его от обрыва, куда автоматчики деловито сбрасывали трупы. — Успокойтесь. Вам нельзя смотреть такие фильмы.

И тут что-то щёлкнуло.

Заснеженное поле, обрыв, чёрные фигуры гитлеровцев — всё это исчезло, будто оборвался дурной сон. Они шли по лучистому монокристаллу площади Зрелищ. На них вновь обрушилось не по времени жаркое сентябрьское солнце, вернулись людские голоса. Илья перехватил несколько взглядов, адресованных его спутнику. В них было недоумение, но были и искорки гордости, будто этот чересчур чувствительный человек совершил нечто героическое. Будто он, пусть странным образом, по-детски, выразил и их протест, их ненависть к убийцам.

— Извините меня, — незнакомец пожал плечами. — Мне, наверное, в самом деле, нельзя смотреть такие фильмы… Не воспринимаю в человеке мерзости. Хотя, как учитель истории, я прекрасно понимаю: всё это было, прошлое не изменить… Понимаю, а душа бунтует.

— Да нет же! — Илья сжал руку незнакомца. — Это просто замечательно, что вы… такой… максималист. Максималист добра! Да вы для нас настоящая находка. Самородок. Кто вы и как вас зовут?

— Для вас?

— Простите, — Илья улыбнулся. — Я так обрадовался, что забыл представиться. Мы — это Служба Солнца.

Армандо, учитель истории в школе среднего цикла, он же — прекрасный механик и пианист, понравился Илье с первого взгляда. Выражение это Илья, правда, недолюбливал. «Надо говорить, — шутливо объяснил он Армандо, — с первого действия…» Учитель слушал, отнекивался: какое это, мол, действие — эмоциональный импульс, порыв не более, да и вообще велика ли, мол, заслуга — с фантомами воевать. Илья, хоть и слушал его, и даже возражал, про себя уже радовался удаче. Он не сомневался: случай подарил ему настоящий самородок. Придя домой, Илья сразу же позвонил в Школу, Юджину Гарту.

Юджин не отзывался.

Илья поручил автоматике повторить вызов, поудобнее устроился в кресле, прикрыл глаза.

— Знак Стрекозы, — шепнул он. — Уже пятикрылой! И не надо нам никаких «чёрных ящиков»…

Было удивительно хорошо. Может, чувство такое оставил ему добрейший Армандо, а может, радость прибыла проездом, вместе с Егором и Ольгой, точнее — пролётом, мимолётом, они же мимо летели.

«Таю или иначе, — подумал Илья, — все радости — от друзей. От Славика, Антуана, Ивана Антоновича, Юджина… Интересно, чем сейчас занят Юджин?»

Именно Юджин придумал теорию «самородков».

«Тем, что ты хороший человек, — объяснил он Илье в день их знакомства, — сейчас никого не удивишь. Почти у каждого современника в душе есть солидный золотой запас. То есть запас любви, доброты, искренности. Но для нашей работы этого мало. Нам нужны не крупицы, не песок драгоценный, а самородки…»

Илья потирал ушибленное колено, досадуя в той самой душе, о которой толковал Юджин, и на нового знакомого, и на его экстравагантные методы отбора в школу Садовников. Юджин, напротив, веселился и оказывал Илье всевозможные знаки внимания. На левой щеке его алела огромная свежая царапина.

«Ты не сердись, брат, — говорил Юджин. — Ну как бы я тебя иначе нашёл? Да ты бы всю жизнь так и простоял возле хирургического комбайна. Это же преступление — стоять возле хирургического комбайна, когда человек рождён Садовником».

Юджин обхаживал свой «самородок», а Илье всё ещё виделся крутой скальный спуск, поросший кустарниками и замшелыми валунами, над которым начинался пешеходный мостик. Начинался и бежал, как паутинка: над ревущей пропастью к смотровым площадкам, а ещё дальше — прямёхонько к Козьему острову.

Ниагара очаровывала, водопад ошеломлял. Голосом, мощью, неизбывностью. Дело шло к вечеру, вскоре должны были включить подсветку, и экскурсанты сплошным потоком устремлялись к смотровым площадкам.

И вдруг…

Хотя происшествие вместилось буквально в несколько секунд, Илье оно и тогда, и теперь виделось покадрово, сюжетно, будто при замедленной съёмке.

Чей-то возглас, вскрик позади. Или это судорожный выдох толпы?

Человек в белом костюме.

Он падает, точнее — катится кубарем по скальному спуску. Дальше — обрыв, смерть.

Две параллельные мысли: «Господи, это же надо умудриться — упасть с мостика» и «Там везде силовые ограждения, об этом упоминал экскурсовод… Несчастье исключено».

Мощный толчок, который перебросил тело через полутораметровые перила. Вопреки мыслям, вопреки уверенности.

Какое-то неестественно долгое падение. Наперерез тому, в белом. Удар о землю. Резкая боль в колене.

И… радостное лицо «жертвы неосторожности», которая, оказывается, уже никуда больше не падает, а, помогая Илье подняться, приговаривает: «Великолепный прыжок, великолепный! Полная безрассудность! Очень рад. Давайте скорее знакомиться: Я — Юджин… У вас великолепно развит инстинкт человечности. Очень рад!»

«Почему именно инстинкт?» — удивился Илья.

«Да потому, что умом вы понимали — здесь некуда падать, везде силовые ограждения. И тем не менее прыгнули… Я уже раз двадцать здесь „падал“, — объяснял Юджин, откровенно любуясь Ильёй. — Вы — второй, в ком нужный мне инстинкт оказался сильнее рассудка».

«Нарочно?» — Илья не знал: рассердиться ему или тоже улыбнуться.

«Понимаете, — Юджин стал серьёзным. — Мы знаем, каким должен быть настоящий Садовник. Но дело наше новое, тонкое и какой-либо методики отбора в Школу пока не существует. Приходится экспериментировать…»

Юджин… Милый искатель «самородков». Прошло немногим более трёх лет и твой бывший ученик сам уже ищет «самородки». И находит.

— Поглядите-ка на него, — услышал он голос Юджина. — Развалился себе в кресле и спит.

Комната как бы продлилась. Там, в её нереальном продолжении, открылись глубокая лоджия и старый сад, над которым всходило солнце (далеко же ты, Птичий Гам!). Ещё дальше сад переходил в парк, где были и широкие аллеи, посыпанные зернистым, будто крупная соль, песком, и сумеречные тропинки…

На лоджии за шахматным столиком сидели оба наставника. Гарт улыбался, — как всегда всепрощающе и радостно, — Иван Антонович глядел серьёзно, даже чуть сочувственно.

— Я не сплю, — сказал Илья. — Я готовлюсь к докладу. У меня редкий «самородок».

Гарт вскочил — с доски посыпались фигуры.

— Настоящий?

— Я же говорю — редкий, — Илья нарочно тянул время, чтобы подразнить руководителя Школы. Юджин понял это и взмолился:

— Перестань, Плюша. Скорее рассказывай, кто он и как его зовут.

Об Армандо они толковали добрых полчаса. Юджин, припомнив и взвесив все свои планы, заявил, что через месяц, то есть в октябре, он самолично прилетит к Илье и в два счёта разлучит Армандо и с историей, и с Птичьим Гамом.

— А теперь о главном, друзья, — сказал Иван Антонович, понимающе поглядывая на стажёра. — Как поживает твой Анатоль?

— Я многое узнал о нём, — охотно ответил Илья, мысленно сортируя известные ему факты. — Нашёл его друзей. Кстати, неделю назад к Жданову отправилась группа молодых монументалистов, с которыми он здесь работал. Шесть человек.

— Отлично! — кивнул наставник. Упреждая его вопрос, Илья добавил:

— Нет, ребята ничего не знают. У них там свои дела. Творческие.

— Можно подумать, что ты не имеешь никакого отношения к этому «десанту», — подключился к разговору Юджин. Он всё ещё радовался находке Ильи.

— Кроме того, я хочу повидаться с Ириной, — продолжал Илья. — Слишком много замыкается на ней линий судьбы моего подопечного.

— Цветисто, но верно, — согласился Иван Антонович. — И что дальше?

— Дальше — сам Анатоль. В любом случае мне надо выходить на личный контакт. Но как, каким образом? Одно чувствую — в открытую пока нельзя, не время.

— Не перестаю удивляться, — покачал головой Юджин. — Послушаешь тебя — мудрец, голова. И та же самая «голова» берёт контур поливита… Всё, всё молчу, — засмеялся он. — Кто старое помянет…

Иван Антонович забарабанил пальцами по шахматной доске.

— А что, — начал он задумчиво, — если мы организуем выставку? Небольшую. Эдак в масштабах Европы. Живопись, скульптура, архитектурные жанры… Дадим Анатолю кусок работы. Планировка залов, например, каталоги, программы для системы «Инфор»… Отказаться он не откажется — просьба общества. К таким вещам у нас уважение врождённое… Там и свидитесь.

— Европейская выставка? — удивился Илья. — Ради одного человека?

— Почему — ради одного? — в свою очередь удивился наставник. — Выставка сама по себе дело нужное. Да если бы и ради… Какая разница — ради одного или ради тысячи?!

— Я понимаю, — согласился Илья. — Но одно дело слушать в Школе лекции по теории добрых деяний и совсем другое, когда уже сам творишь их, когда начинаешь привлекать себе в помощники сотни людей, распоряжаться их временем…

— Ты говоришь сейчас то, — Юджин прищурился, — о чём мы вам твердили три года подряд. Да, совершить доброе деяние нетрудно. Трудно определить меру его доброты. Где, например, избыток доброты перерастает в зло? Где вместо исполнения желаний надо потребовать от человека максимум дисциплины этих самых желаний? Где кончается дисциплина мысли и чувств и что считать принуждением?

— Примерно, — кивнул Илья. Он вспомнил вдруг темпераментную речь Славика, которую тот в Школе держал перед каждым новичком: «Садовник должен мыслить масштабно. Представь: если для счастья одного человека потребуется махнуть рукой на последнюю заповедную пустыню — старушку Сахару, — махнуть и засеять её тюльпанами, то человечество пойдёт на такую жертву». На самом деле Славик, конечно, думал о человечестве гораздо лучше, однако новичков такая немыслимая «щедрость» поражала.

«Мы можем действительно много, — подумал Илья. — И это не исполнение прихотей. Это осознание своей силы: Ведь только теперь, когда древний и мудрый принцип „всё для человека, всё во имя человека“ очистился от всех потребительских акцентов, только теперь он засиял невиданным гуманизмом, наполнился новым, высшим содержанием»…

— Примерно, — повторил Илья. — После неудачного экзамена я осторожничаю, это правда. Чувство меры, конечно, великая вещь… Но я затягиваю подготовку, а уже пора действовать.

— Пора, — согласился Иван Антонович. И добавил: — Не переживай, сынок. Всё будет хорошо. И планы у тебя дельные.

Юджин, как всегда, попрощался улыбкой.

Гуго объявился по браслету связи и, не дав Илье даже поприветствовать себя, сыпанул:

— Слушай, Ил. Я тебе из Львова звоню. Я сейчас вылетаю. Да, да, уже лечу. Буду минут через сорок. Так что ты меня жди. Я тебе везу кучу подарков. Во-первых, привет от своей жены. И не спрашивай её больше, почему мы живём в разных городах. Так интересней, но тебе этого не понять… Во-вторых, я добыл для тебя… Ну, что, что ты волнуешься? Да, ту самую голограмму. Берёза, первый сбор сока… Так ты не уходи, Ил. Гулять пойдём. Вместе. Я тебе девушек наших покажу. Тс-с-с, о девушках пока ни слова. Я ещё в зоне видимости, вон Высокий Замок… Да, кстати о твоём подопечном. Ты его «досье» слушал? Нет?

Гуго хватанул воздуху, так как запасы его в лёгких иссякли, и продолжал ещё быстрее:

— Ты что, забыл о Коллекторе? Это же клад для тебя. Уверен — Анатоль им пользовался. Наш Дашко, например, и дня без него прожить не может. У меня даже рассказ есть на эту тему. «Пиявка» называется. Аллегорический…

Это была идея.

Коллекторы возникли лет сорок назад как экспериментальные хранилища мыслей, идей, замыслов, высказываний. Поначалу их использовали только для сбора предложений и откликов на многочисленных референдумах и всенародных опросах, короче — для выработки коллективных решений. Новинка понравилась. И вскоре «коллектор» стал для человека универсальным запасником памяти, записной книжкой и деловым блокнотом, а чуть позже — личным секретарём каждого и даже консультантом. И всё это посредством браслета связи. Удобно, оперативно, выше всяких похвал.

Он вызвал Коллектор.

— Пользовался ли вашими услугами Анатоль Жданов? — спросил Илья у автомата. — Если да, то отбери для меня записи личного порядка. Те, которые характеризуют Анатоля как человека.

— Этично ли ваше требование? — вопросом на вопрос ответила машина. — Личное — значит неприкосновенное.

— Извини, забыл представиться, — смутился Илья. — Илья Ефремов, стажёр Службы Солнца.

Ждать пришлось недолго.

Голос Анатоля, то страстный, а то глухой и какой-то сонный, заполнил комнату:

«Я сегодня даже удивился. Старик Ион всё утро ворчал относительно фондов библиотеки. Мол, бедные они до предела, каких-нибудь восемнадцать миллионов кристаллозаписей и около трёх миллионов обычных книг… Я поразился. Оказывается, в нашем Птичьем Гаме пропасть книг.

Ион молодец. Он не сочувствует и ни о чём не спрашивает. Он хорошо знал маму…

Ион молодец. Но он всякий раз хмурится, просматривая мой бланк-заказ. Я понимаю его. Там имена писателей и мыслителей прошлых веков, в частности, девятнадцатого и двадцатого, а он полагает, что мне сейчас нужен заряд оптимизма. Я же не хочу уподобляться героям Хемингуэя, которые ищут спасения от тоски в горячих и хмельных недрах фиесты. Глупости это. Тоска на празднике только звереет.

Сенека Младший сказал: „Смерть предстоит всему: она — закон, а не кара“. Но почему ты не подумал о живых, Сенека? Они-то пока вне твоего страшного закона.

Всю ночь читал „Сожаления“ Сунила Кханна. И понял: год, истраченный мною на поиски бессмертия, истрачен напрасно. Персонология давно доказала: индивидуальность человека, в конечном счёте, определяет долговременная память. Память есть материальная сущность души. Да, да, той самой, единственной и неповторимой. Память — это суть личности. Тело, пишет Сунил, можно сделать практически вечным, как и мозг. Однако… Всё, в итоге, упирается в пределы объёма памяти. Их, конечно, можно расширять: находить и использовать естественные резервы памяти, применять различные хранилища информации, сделав их как бы филиалами мозга, наконец, не так уж трудно научиться освобождать память, от устаревших и ненужных знаний. Однако… Однако ни первый, ни второй пути не решают проблему пределов жизни, а лишь раздвигают их. Третий… Он вообще ведёт к выхолащиванию и трансформации личности. Душа, из которой что-либо вычеркнули, уже другая душа…

Выхода нет! Всё уходит. Остаются, увы, одни сожаления. Бестелесные или одетые в слова, как это сделал Сунил Кханна.

Одиночество. У этого слова полынный привкус. Он преследует меня. После ухода мамы — особенно. И всё же… Я считаю: именно одиночество, тоска по общению — вот что создало семью, племя, человечество. Я уверен, что и на звёздные дороги нас вывела не только абстрактная необходимость расширять пределы познания. На поиски братьев по разуму нас ведёт прежде всего одиночество человеческого рода в целом, жажда общения на уровне цивилизаций.

Начал работу над суперкомпозицией „Славяне“. Впервые за последние годы я, кажется, счастлив.

Её зовут Ирина.

Мы познакомились утром. Сейчас вечер. И я вдруг понял: всё то, — неназываемое! — что мучило меня, вмещается в три слова — тоска по женщине».

Гуго был возбуждён, но по дороге из Львова, к счастью, выговорился и теперь только поводил иногда плечом. То ли всё ещё продолжал словесный бой, начатый в рейсовом гравилете, то ли наоборот — отдыхал, расслаблялся таким образом.

— Ты, наверное, мало пишешь, — заметил Илья. — Тебя буквально переполняют слова.

— Я не пишу, — хмыкнул Гуго. — Я диктую. Сразу целые главы. Знай Дюма о моей производительности, он застрелился бы от зависти.

На площади Зрелищ, где Илья встретил Армандо, в объёме изображения бушевал шторм и угрожающе трещали снасти трёхмачтового фрегата. Скамейки половинного амфитеатра ломились от шумной оравы мальчишек.

Ручеёк тротуара обогнул площадь и начал карабкаться на холм, в районе которого располагался парк Веселья. Его ещё называли парком Именинников. Праздник тут шёл круглый год. Каждый день сюда собирались к шестнадцати все, кто родился в этот день, их друзья, родственники. Веселье в парке захлёстывало подчас второй уровень, но третьего, нулевого, вознесённого на вершину холма и ограждённого от всех посторонних звуков, никогда не касалось.

Уровни общения в парках придумала Служба Солнца. Первый — свободный, активный, подходи к любому. Второй — уровень задушевных бесед. И, наконец, третий…

— Ты знаешь, — признался Гуго. — Ни разу в жизни не был на третьем уровне. Представить страшно: никто с тобой не заговорит, не остановит. И у тебя, согласно правилам игры, рот на замке… Одни птички поют.

Они проехали мимо летнего кафетерия: белые кувшинки кабин хороводили на глади пруда, а то заплывали в тенистые заливы. «Кувшинки» иногда сталкивались. Тогда над водой повисал тонкий, мелодичный звон.

Само же веселье сосредоточилось у старинной башни, чудом сохранившейся в южном крыле парка. Оттуда долетала музыка, время от времени её перекрывали взрывы хохота. Башню прятали деревья, но Илья знал, что над аркой её входа сияет стилизованное, очень похожее на настоящее, солнышко и какой-нибудь стажёр вроде него раздаёт сейчас там подарки.

— Я не читал твою «Пиявку», — сказал Илья, увлекая товарища в боковую аллею. — Однако аллегория её уж очень откровенная. Как всё-таки понимать твои слова о том, что Дашко и дня не может прожить без Коллектора?

Гуго помрачнел.

— Нужен тебе этот Дашко, — проворчал он. — Пасётся он там, вот и всё.

— Как это «пасётся»? — опешил Илья. — Есть, конечно, открытые фонды. Остальные ведь личные?!

— Я об этом и говорю, — сердито ответил Гуго. — Мы же вместе работаем. Коллектор для нас что записная книжка. Естественно, я знаю коды хранилищ всех своих друзей, они — мой. И Дашко знает. Только мне и в голову не придёт копаться в чужом, личном, а шеф наш, по-моему, не брезгует.

Илья от неожиданности остановился.

— Да ты понимаешь, что говоришь? — прошептал он, вглядываясь в лицо товарища. — Это же обвинение в плагиате, хуже того — в воровстве.

Гуго вздохнул.

— Эх ты, христовенький. Как же я могу иначе думать о Дашко, если два года назад… А, противно говорить… Короче, Дашко самый настоящий хищник и всё тут.

— Нет уж, — твёрдо сказал Илья. — Я должен разобраться.

— Вот и разбирайся. Я, например, не верю в чудеса. Два года назад я походя продиктовал в свой фонд идею непрерывного матрицирования сверхлёгких сплавов. Там была ошибка. Заметная, явная, но несущественная. Тогда я не знал, как от неё избавиться… И вдруг через месяц Дашко получает… благодарность совета Прогресса. Идея — та же! Ошибка — та же! Моя, кровная, мною сделанная.

Гуго беспомощно взглянул на Илью:

— Я тогда подумал: совпадение. Невероятное, немыслимое. Но потом… Потом я услышал рассказы друзей… Нечто похожее повторялось. Не раз и не два. Я перестал верить в совпадения.

— В знак протеста? — не удержался от колкости Илья. — Всего-то?

— Нет, почему же, — возразил Гуго.

Его большое тело вдруг напряглось и как бы возвысилось над собеседником. «Ничего себе… „человечек“, — с невольным уважением подумал Илья. — Однако как же быть с Дашко? Неужели ворует? Впрочем, всё это легко проверить».

— Я написал. «Пиявку», — строго сказал Гуго. — Прочти, а потом суди. У каждого свои методы борьбы со злом.

Илья не успел ответить.

Из-за деревьев появилась развесёлая компания, которой верховодила худенькая девушка в светящейся карминной накидке. Яркие переливы красок её необычного одеяния выгодно оттеняли бледное личико, лучистые глаза.

«Принцесса, — подумал Илья. — До чего же хороша!»

— Окружайте их, ребята, — скомандовала Принцесса. — А то ещё сбегут.

Она подошла к Гуго.

— Как вы можете? — и Принцесса топнула ножкой. — Как вы можете быть нерадостны? Сегодня день моего третьего Приобщения.

Она привстала на цыпочки, быстро поцеловала озадаченного конструктора, махнула рукой Илье и убежала. Свита последовала вслед за ней.

— Видал? — принимая горделивую позу, спросил Гуго. — Теперь ты понимаешь, за что я люблю праздники?

И он не очень к месту стал подробно объяснять, почему ему нравится специализация парков.

Илья слушал скороговорку товарища, улыбался про себя. Гуго даже не подозревал, что разработкой устройства всех зон и мест отдыха занималась опять-таки Служба Солнца, её отдел коммуники. Всё придумали. И уровни, и специализацию первых двух уровней. Теперь даже в маленьких городах, сродни Птичьему Гаму, было по семь парков: Веселья, Волшебства (для детей), Серенад или, иначе говоря, — парк Влюблённых, Спортивных игр и аттракционов, Мудрой старости и обязательно парк Бессонных, где сосредоточивалась ночная жизнь города…

Остаток вечера друзья решили провести в одной из «кувшинок» кафетерия.

Они пили тоник. Гуго опять рассказывал о своей жене, а небыстрое течение протоки несло и несло кабинку: мимо камышей, мимо башни Именинников, мимо голубоватого лунного пляжа. Там купались люди, и тела пловцов в светящейся воде казались серебряными рыбами. В глубине парка одиноким колокольчиком звенел детский смех.

Гуго вдруг умолк. Взгляд его устремился поверх головы собеседника, зрачки расширились.

— Что там? — Илья оглянулся.

С вершины холма, с уровня одиночества и размышлений, спускалась… Незнакомка.

Она стояла на тёмно-вишнёвом ручье дорожки, который можно было принять за поток остывающей лавы. Поток бережно нёс её вниз.

Илья замер. Лицо его обжёг румянец. Дышать стало тяжело, будто в горах.

В этот раз она показалась ему ещё моложе. Совсем девчонкой. И ещё ему показалось, что глаза у Прекрасной Незнакомки заплаканы.

Он резко встал, чуть не перевернув «кувшинку», хотел окликнуть эту грустную женщину, остановить, предложить любую мыслимую помощь, но проклятый язык вновь ослушался его.

ДОБРЫЙ ЗЛОЙ ГЕНИЙ

Стройка поразила Илью.

Стюардесса, как только они пошли на снижение, объявила:

— Обратите внимание: наш лайнер идёт по чрезвычайно узкому коридору. Почти всё рабочее пространство в районе Музея занимают грузовые линии.

За бортом на разной высоте в самом деле степенно проплывали караваны огромных контейнеров с красными нашлёпками нейтрализаторов гравитации в так называемых «узлах жёсткости». Тупоносые буксиры тащили негабаритные грузы: какие-то металлические фермы и рамы, ёмкости сложных конфигураций, серебристые ажурные мачты и кольца неизвестного назначения.

Стюардесса продолжала рассказ:

— …Музей Обитаемых миров — самый крупный объект, сооружаемый на Земле за последние сто сорок лет. С тех пор, как человечество отказалось от строительства новых гидроэлектростанций и прокладки магнитотрасс, а промышленное производство перешло на уровень атомного конструирования, необходимости в сооружении циклопических объектов просто-напросто не было… Музей, кроме земной поверхности, займёт ещё три стихии — воздух, воду и часть литосферы, то есть земной коры… Музей будет занимать около ста тысяч гектаров земли. В его комплекс входят река Чусовая и часть бывшего Камского водохранилища…

«Суховато, но впечатляет», — подумал мельком Илья.

Их пассажирский гравилет шёл на посадку.

— Сейчас полным ходом идёт монтаж всех 87 зон Музея, — заканчивала свой рассказ девушка в голубом. — На всех уровнях. Каждая зона воспроизводит конкретное поселение землян, причём с максимальным приближением к условиям обитания на данной планете, её среде. Всего же на строительстве Музея предстоит смонтировать около четырёх миллиардов различных конструкций и единиц оборудования…

Причал посёлка строителей напоминал кусок льда, который позабыла в спешке зима. Ручейки движущихся тротуаров вытекали из-под белой его плиты и разбегались в разные стороны. Штук восемь их уходило к Центральному котловану, столько же — к посёлку, гирляндам модулей между сосен. Остальные дорожки скрывались в лесу или карабкались на пологий дальний холм, где виднелись параболические антенны энергоцентра.

Толпа пассажиров вскоре рассосалась.

Внимание Ильи привлекла рослая молодая сосна, которая ближе всех подошла к «льдине» причала. Её золотистый ствол, увенчанный в поднебесье колонком кроны, напомнил ему кисть. Такой кистью, наверное, разрисовывали уральское небо. Ишь как сияет, как выразительны лёгкие мазки облаков!

Опять захотелось снимать. Жадно, много, не отбирая материала, взахлёб. Как в июне, когда он нашёл-таки свою секвойю. Так ещё было четыре года назад, в Крыму. Там он снимал шиповник. Задиристый шиповник, взбирающийся на такие крутые склоны, где его плодами могли лакомиться только птицы…

«Как хочется снимать, — подумал Илья. — Не людей, деревья. Одни деревья!»

Он знал причину своего смятения: последние две недели он делал фильм о конструкторском центре Дашко, вернее — о самом Дашко, и это было чертовски неприятно. Бил поэтом, а стал обличителем. Илья полагал, что в случае с Дашко впервые сказалась его профессиональная хватка Садовника, и это сердило: зачем он тратит пыл и мастерство художника, когда достаточно обратиться в местный Совет? С другой стороны, фильм даже увлёк его. Ему нравилось постоянно отвергать очевидное, то, что лежало на поверхности, и заглядывать в потёмки чужой души. Конечно, с деревьями легче. Они не знают фальши. Их души бесхитростны и светлы…

— Извините, — окликнули его. — Вы так… далеко сейчас, но у меня ограничено время. Я пришла вас встретить.

— Узнали? — улыбнулся Илья.

Девушка смотрела на него, вопрошающе и немножко устало. На чистом лице её отразилась тень беспокойства.

— Сколько вы спите? — не удержался он от вопроса, заметив её покрасневшие веки.

Ирина предостерегающе подняла руку.

— И вы туда же, — в её диковатых глазах появилась укоризна. — Нам свои Садовники жить не дают. Мол, надо по четыре часа работать, а вы — ой батюшки! — по семь. Да разве это работа? Это наслаждение. Такое огромное дело!

И безо всякого перехода, в упор:

— Что-нибудь стряслось? Мать, брат, Толик, друзья?

«Вот оно, — возликовал Илья. — Ирина назвала Жданова отдельно. Она выделила его! Непроизвольно. Значит, он дорог ей. Пусть это не любовь, пусть, но он ей дорог!.. А как я переживал, когда отправлялся сюда, когда звонил ей по браслету. Ведь я, в сущности, так мало знал об Ирине. Я не знал, как и Анатоль, главного, того, что сожгло ему душу — равнодушна ли?»

— Меня беспокоит Толь, — ответил Илья, и в диковатых глазах промелькнуло удивление: «Совпадение или он в самом деле знает, как я называла»…

— Очень беспокоит! — добавил он.

Ирина вздрогнула, подалась к Илье:

— Он жив?

— Конечно, — улыбнулся Илья, а про себя отметил: гением всех времён и народов станет тот, кому, наконец, удастся смоделировать женскую логику. — Я решился… — продолжил он, но тут же круто изменил тон разговора. — Я нашёл вас потому, что знаю историю Анатоля, знаю о его чувствах…

— Кто о них не знал, — покачала головой Ирина. Взгляд её стал далёким, почти отсутствующим. — Позволь ему — он свои объяснения в любви транслировал бы по системе «Инфор».

— Вы осуждаете? — удивился Илья. — Открытость, по-моему, достоинство, а не порок.

— Если за ней правда, — возразила Ирина. — Общая, одна на двоих, а не чья-то выдумка. Анатоля всегда сжигало нетерпение. Импульсы, вспышки. Во всём. — Ирина поискала слов, зарделась. — Короче, я не приняла его любви… Нетерпеливой и потому… примитивной.

— Вы решили окончательно?

— Да, то есть, нет… Я звоню ему… Изредка, чтоб особо не обнадёживать. — Ирина запнулась. — Обнадёживать преждевременно… Но Толь, мне кажется, стал лучше. Много работает…

— Вовсе не работает, — жёстко сказал Илья. Он остановился возле кромки «льдины», у сосны-разведчицы, легонько взял Ирину за плечи. — Он всё вам врал. Он погибает, Ирина. В начале февраля Жданов пытался покончить с собой. Его спас случай.

— И вы?! — девушка задохнулась от гнева. — Вы молча ждали… Никому, ничего… Мы — только наблюдатели, да? Пускай, мол… Я сейчас же полечу…

— Никуда вы не полетите, — голос Ильи стал ещё жёстче. — И даже не станете звонить. Вам нужно всё обдумать и взвесить. Решиться. Поймите, Ирина: если вами руководит только сострадание к ближнему, то оно сейчас для Анатоля не благо, а яд. Ваше участие покажется ему издёвкой, слова — ложью…

— Но я… я… — на лице Ирины отразились недоумение и обида. — Поймите и вы — он мне не чужой. Я одного хотела: чтобы он повзрослел, избавился от этой дикой смеси инфантильности и максимализма. Хотела подержать его на расстоянии. Я думала — он поймёт. Поймёт, что нужен мне, очень нужен, но нужен другой — настоящий.

— Не спорю, — мягко сказал Илья, отступая на полшага. — У Анатоля в душе уйма наносного, не спорю. Но Жданов, увы, не борец. Он не справился с вашей сверхзадачей, Иринушка. Запутанность мыслей и чувств — вот его настоящее.

— Что же делать? — прошептала девушка.

Илья пожал плечами.

— Вам виднее. Говоря образно, Анатоля надо как-то переиначить. Характер, привычки, мировоззрение. Надо прежде всего привить ему чувство самоконтроля…

Илья секунду помолчал и добавил, понимающе глядя на собеседницу:

— Это в самом деле сверхзадача — переиначить человека. И она по плечу не только обществу, но и одной-единственной женщине. Не обязательно — энергичной, — он лукаво улыбнулся, — обязательно — любящей. Короче, вам.

Он проснулся, как обычно, в шесть.

Рука привычно нащупала «ёжик» дистанционного пульта управления. Пальцы пробежали по эластичным пирамидкам контактов, и переборка, разделяющая комнаты, ушла в стену, открылись окна и лоджия. В модуле сразу стало светло, повеяло рекой и мокрым садом. «По-видимому, ночью был дождь, — подумал Илья, — а я не слышал. Жаль…» Ночной дождь представлялся ему как знак согласия всего живого, как тихий — чтоб не разбудить человека — разговор стихий. О примирении, любви и вечной гармонии.

После зарядки он лёг на ковёр, расслабился, пытаясь настроить себя на весёлый лад. Подмигнул арлезианским подсолнухам, прислушался к хору рассветных птиц, уже пробующих свои голоса. После двухмесячной стажировки в отделе эмоций Илья не только признал, но и глубоко уверовал в рекомендацию Службы Солнца: «Смех — не роскошь, а жизненная необходимость». Социальные психологи отдела утверждали: двадцати минут солнечного настроения вполне достаточно, чтобы нейтрализовать весь груз отрицательных стрессов, накопившийся за день. Рекомендовали они улыбку и в качестве утреннего моциона: чтобы создать оптимистический настрой, приобрести дополнительный заряд энергии. Поэтому будущих Садовников с первых же занятий учили искусству смеха, искусству улыбки. Чтобы они выводили смех на улицы и площади, чтобы к смеху возвращались былые спонтанность, безоглядность, «неорганизованность». Уже в XX веке, — вспомнил Илья, — светлые умы сожалели, что их урбанизированной цивилизации почти не знакомы карнавальный хмель, азарт незатейливых розыгрышей, трюков и импровизаций, что вырождается на корню площадное, ярмарочное, народное веселье. Первым это заметил Александр Егоров. Потом во весь голос предупреждал об опасностях обособленного образа жизни Уиттьер. Он писал о сенсорном голоде и кризисе общения. Но только Симонов и Андрич, одни из зачинателей Службы Солнца, объявили индивидуализм главным врагом объединённого человечества и повели с ним беспощадную борьбу… Площади Зрелищ, специализированные парки с различными уровнями общения, коллективное решение всех важных вопросов, насыщение жизни праздниками — это были первые шаги, проба сил, эксперимент…

Солнечное настроение не приходило.

Может потому, что четвёртая секция их дома — он заметил это, когда делал на лоджии зарядку — за ночь стала на один этаж ниже. Четырнадцатый модуль, который вечером угрюмо поглядывал на сад неосвещёнными окнами, исчез. Дашко улетел.

Илья, надо сказать, и не думал вчера о просмотре фильма.

Как и предписывалось законом, он собирался пригласить Дашко к председателю местного Совета и там, обязательно в присутствии служителя совета Морали, обнародовать своё необычное обвинение.

Вышло иначе.

И хотя Илья не чувствовал за собой ни малейшей вины, вчерашнее снова и снова возвращалось к нему…

Узнав, что фильм закончен, Дашко после полудня явился к нему при полном параде — в серебристой куртке администратора высшего класса, с орденом Мастера на груди — и заявил, что он уже договорился о просмотре в Совете: пригласил депутатов, ведущих специалистов города.

Илья сухо отказался:

— Это не то, что вы ожидаете, — сказал он. — Запись совершенно не соответствует первоначальному замыслу. И в этом, представьте, виноваты вы. Она не обрадует вас.

Дашко ничего не понял, залебезил:

— Согласен, на всё согласен. Но я знаю руку мастера… Да и перед людьми неудобно — я ведь пообещал. Мой центр — средоточие всей технической мысли Птичьего Гама. Представляете? И ваш сюжет…

— Пеняйте на себя, — буркнул Илья, вынимая из записывающего аппарата кристалл. — Пойдёмте.

Потом был амфитеатр Совета, множество лиц, торжествующий Дашко, который в разговорах со знакомыми обязательно упоминал, что съёмки велись для программы «Инфор». Да, да. Именно той, что транслируют во все Обитаемые миры. И чем больше суетился конструктор, тем холоднее и ожесточённее становилось лицо стажёра-Садовника, тем яснее он понимал брезгливость Гуго по отношению к своему шефу.

Люди расселись, и свет в зале стал мягче.

В объёме изображения появились рабочие комнаты конструкторского центра. В каждой — инженерный комбайн, приставка для моделирования чертежей и готовых конструкций, анализаторы и блоки памяти.

Фрагменты работы. Разговоры, споры. Мозговые атаки в лабораториях коллективного мышления.

Крупным планом лицо Дашко. Волевой подбородок, цепкие глаза. Лицо полководца. Впечатление, что данный кадр взяли напрокат из исторического фильма.

Модуль Дашко. Знаменитая «стена славы» с авторскими свидетельствами. Рубиновые знаки благодарностей совета Прогресса. Вручение ордена Мастера.

Вопрос за кадром:

— О чём вы говорили с Дашко, когда узнали, что он оформил авторство на релаксатор остаточных полей?

Конструктор Гай Сабиров:

— Поздравил, порадовался его успеху. Да, ещё упомянул, что у меня полгода назад мелькнула было почти аналогичная идея, но я не успел её как следует разработать.

Живое лицо Гуго:

— Два года назад я продиктовал в свой фонд памяти принцип непрерывного матрицирования сплавов…

Опять «стена славы». Одно из авторских свидетельств приближается, занимает чуть ли не весь объём изображения. Фамилия автора: Дашко. Суть открытия или новшества: метод непрерывного матрицирования сплавов.

Тишина в зале Совета стала зловещей.

Всё ещё оставалось непонятным, однако предчувствие какой-то унизительной правды буквально витало в воздухе.

Но вот в объёме изображения появилось небольшое здание, увенчанное ажурной вышкой.

— Седьмой филиал Мирового Коллектора, — пояснил за кадром Илья. — Обслуживает нашу зону.

И уже к темноволосой девушке-оператору:

— Службу Солнца интересует, кто из посторонних лиц пользовался личными фондами памяти Сабирова, Ашкинази, Готвальда…

Он перечислял фамилии дальше. Четыре, семь, десять, четырнадцать. По залу прошёл ропот.

«Поняли», — подумал Илья.

Он поискал в полутьме Дашко, — где же он сел? — но ничего, кроме десятков голов, не увидел. «Тебе, наверное, сейчас очень стыдно, сосед. Не такого ты фильма ждал, не такого. Да, мы прощаем ошибки. Охотно, всегда. Но не прощаем подлости».

Он прислушался к своему комментарию.

— Кодекс Совести, — пояснял он с экрана, — не возбраняет пользоваться чужими фондами памяти. Однако на практике такое бывает нечасто. Личное не без оснований считается неприкосновенным. Поэтому Служба Солнца с некоторых пор ведёт регистрацию всех запросов, поступающих не с браслета владельца фонда. Наша статистика показывает: такие запросы поступают, как правило, от родственников, близких друзей, историков и биографов, разумеется, с разрешения владельца и, конечно, от… ревнивцев обоих полов.

Зал молчал.

В объёме изображения на стол оператора легло четырнадцать фиолетовых кристаллов.

— Это личные фонды тех людей, которых вы назвали, — сказала девушка-оператор, с интересом разглядывая Илью. — А вот реестр запросов посторонних лиц по данным фондам.

Вереницей поплыли фамилии.

Илья вспомнил, как, уже будучи готовым ко всему, он всё-таки вздрогнул от гнева и омерзения, едва взглянув на тот документ. Реестр буквально рябил фамилией соседа. У некоторых, в том числе и Гуго, Дашко рылся в «памяти» чаще самих хозяев фонда.

— Довольно! — громыхнул чей-то требовательный голос. — Дайте свет.

Шёл последний кадр.

Крупным планом лицо Гуго.

— Нет, пользоваться фондом не разрешал. Он не был моим другом, — говорит Гуго и губы его складываются в презрительную полуулыбку. — Может… ревновал?

Обрушив с грохотом подставку для цветов, впереди вскочил Дашко:

— Я… Это были бросовые идеи! — закричал он. — Идея ещё не всё… Надо уметь её реализовать…

Потрясённый зал молчал.

Дашко нагнул голову, будто собирался кого-то боднуть, резко повернулся к Илье. Глаза его побелели от бешенства.

— Ты не человек, — прошипел он. — Ты — дьявол!

Он сорвался с места и бросился вниз, перепрыгивая через ступени. Разогнавшись, Дашко чуть было не влетел в объём изображения, но в последний миг испуганно шарахнулся в сторону выхода.

Люди сидели неподвижно. Лица у них были строгие и печальные, будто в этом торжественном зале только что у них на глазах погиб человек.

Чтобы освободиться от навязчивых мыслей о Дашко и злополучном просмотре, Илья достал кристалл с личными записями Анатоля. Коллектор прислал копию давно, недели две назад, и он время от времени слушал эти отрывки: сопоставлял их, выискивал скрытые зёрна информации, старался представить события, которые предшествовали записям.

Илья повернул головку воспроизводителя. Послышался чуть хрипловатый знакомый голос:

«Она непонятная. То ласковая, свободная, игривая, как домашняя рысь, что живёт у Калия. Тогда я чувствую себя раскованно и легко. Но всякий раз её что-то пугает во мне. Она замыкается. Речь её становится резкой, насмешливой, даже враждебной. Не возьму в толк — что пугает её? Возможно, неустроенность моей души?

Не знаю, кто сказал: „Страсть — опьянение ума“. Одно ясно: он был холоден, этот человек. Как рыба. То, что творится сейчас со мной, ни в коей мере нельзя сравнить с опьянением. Это безумие. Это чёрный огонь, съедающий мою плоть. Я мало сплю, плохо контролирую свои действия. Может, это пугает Ирину?

Я впервые бит. По лицу. И поделом. Вышло очень некрасиво, на людях. Я получил сполна. И за „тоску по женщине“, и за то, что „плохо контролирую свои действия“. В комнате нас было пятеро… Ирина принесла целый ворох бумаг — глубинные проекции берега Днепра, где будут обитать мои „Славяне“. Она разрумянилась от быстрой ходьбы… Она была такая красивая, такая желанная.

Потрясённый, я увидел в Ирине то, чего недоставало моей суперкомпозиции — её запев, зачин, пролог.

…Из чёрного монолита ночи, кое-где освещённого отблесками костра, выглядывает юная язычница. Её как бы привлёк говор и шум густо заселённой композиции. Девушка осторожно развела каменные ветки кустарника. На лице её и боязнь, и отчаянное любопытство, и тайна обряда, который совершала она с подругами наедине с росой, туманами и хохочущим огнём… Хохочущим Сварогом. Одно плечо изначальной славянки отведено назад. Над веточкой, словно полная луна, восходит её грудь… Там не должно быть розового камня. Только отблески его. Только чёрные ветки, ещё мокнущие в омуте ночи, только молочная, белизна плеча и… луна над веточкой. Беспокойная, покачивающаяся в такт горячему дыханию язычницы…

Я не помню своего жеста, прикосновения. Кажется, он был связан с „луной“, обжигавшей меня. Затем щёку обожгла пощёчина. И взгляды, взгляды… Удивлённые, укоряющие, гневные. Андрея, Катюши, Мартина. Тоже обжигающие.

Я объяснился с Ириной, долго извинялся. Получилось путанно… Теперь мне и самому кажется, что в том грубом, раздевающем жесте ничего не было от ваятеля. Что-то проснулось во мне, когда я пребывал на грани двух миров. Что-то от предков: жестокое, наглое. Естественное, как движение зверя.

Взгляды ребят обжигают. Или это только кажется?

Я начинаю злиться. На себя, на Ирину, на всех. Почему вокруг столько условностей? Отживших свой век, ненужных. Почему свободный человек не стряхнёт их?!

Эх, Толька Жданов! Дурак ты, Толька. Ты забыл, что ничего абсолютного в природе нет и быть не может. Свободы тоже».

Илья покачал головой. Свобода. До сих пор, увы, её понимают по-разному. Вот Дашко, например. Он позволил себе быть свободным от элементарных моральных обязательств. И что в результате? Распущенность духа, откровенное воровство…

— Опять переживаешь?

На пороге модуля стояла Нина Лад. Эта юная женщина, мать озорных близнецов Маши и Миши, поражала воображение новых знакомых по трём причинам. Ростом, умением мгновенно перевоплощаться — от Нины-полководца до феи и прекрасными, тревожащими душу спонт-балладами. Кроме того, Нина руководила местным отделением Службы Солнца и чем могла помогала Илье в осуществлении его деликатной и сложной миссии.

— Заходи, Нинон, — обрадовался Илья. — Ты знаешь, я вот думал-думал и выискал у Дашко и у своего подопечного одну общую черту…

— Перестань, — отмахнулась Нина. — Нашёл кого сравнивать. Жданов, хоть и с причудами, но парень мировой, а Дашко твой — подлец. И как я раньше его не раскусила, до сих пор удивляюсь… Короче, собирайся. Пойдём на Днепр. Там, на улице, всё моё семейство ожидает.

— А петь будешь? — поинтересовался Илья, собирая в сумку плавки, «жабры», а также кристалл с последними записями из жизни огромной старой ивы, которая росла на пляже и которую он наблюдал вот уже два месяца. О редком таланте Нины Лад Илья знал со слов Гуго. Тот везде и всюду громогласно заявлял, что будущее принадлежит именно спонтанному, ассоциативному пению и что Нина — первый бард его.

— Не знаю, — ответила Нина. — День, похоже, обещает быть добрым… Климатологи постарались… Не знаю, не люблю загадывать, Илюша. Пошли!

Казалось, выставка отшумела.

Не то что интерес к ней ослабел или зрителей поубавилось, нет. Но мир уже успел подивиться и пространственным гравюрам Матвея Политова, и пейзажам Шандора Кэмпа с изменяющейся реальностью. Время, когда смотрят, прошло. Началось время суждений и споров.

Экспериментальные картины изобретательного венгра «Луг» и «Дом на опушке» вызвали лавину противоречивых откликов. Одних они завораживали, других — настораживали. Шандор запрограммировал их движением. Он ввёл также в электронную сущность изображения причинно-следственную связь. Если над лугом, например, появились тучи, то менялся и свет картины, приходил ветер, под гребёнкой которого никли травы и полевые цветы.

Илье и Калию повезло.

Они подошли к полотнам, когда на рыжей опушке, по-октябрьски холодной и полуголой, начали хороводить сумерки. Краски дня гасли на картине не сразу, а местами, как в жизни. Деревья толпами уходили в сумрак, зябко вздрагивали ветки осины, остановившейся у плетня, из леса осторожно выползал туман…

«Как странно, — подумал Илья. — Это не экран, сразу видно. Кусок холста. И на нём живая жизнь. Мечта всех художников, которые жили когда-либо на земле. Безумная, безнадёжная мечта… Вот она. Передо мной!»

В доме, что тёмной глыбой примыкал к опушке, вдруг зажглись два окна. Зрители ахнули.

— Кто же он всё-таки — Шандор? — Калий пожал плечами.

Они вышли из зала и остановились на открытой галерее, опоясавшей главный выставочный зал. Внизу плескалось море. Волны к берегу шли невысокие, ленивые и не то что взрываться — даже шипеть не хотели. Ныряли в гальку потаённо, бесшумно, расползались клочьями пены, которая тут же таяла.

— Художник, программист? Или то и другое одновременно?.. А маэстро Калий. Кто он такой? Скульптор или…

— Ты чего? — удивился Илья. — На Кэмпа нападаешь — ладно. Но Калия не тронь. Я его люблю.

— Спасибо! — улыбнулся Калий. — Знаешь, у меня на прошлой неделе сломался «Джинн». Поэтому я сейчас в тоске и неведенье. А ведь в прошлые века монументалисты понятия не имели, что со временем появятся «машины творчества».

— Так уж и творчества, — возразил Илья. — Обычные копировальщики. Ведь «Джинн» без образца или рисунка даже прямую линию не проведёт. Кстати, почему ты не заказал себе нового помощника?

Калий махнул рукой:

— Их серийно не выпускают. Да и привык я к нему, чёрту. Придётся ремонтировать.

Илье вспомнился душный июльский вечер, когда он впервые отправился к Калию домой.

«Предводитель» художников жил уединённо, на окраине города. Его голубой модуль так сросся со старым садом, дорожками и какими-то пристройками, что, казалось, не только летать — даже ползать ему не дано. Хозяина Илья нашёл за домом. Калий сидел на глыбе мрамора — местами белой, местами грязной — жевал бутерброд и одобрительно поглядывал на шестипалого робота, приплясывающего на огромной мраморной заготовке.

«Примеряется», — пояснил Калий и показал изящную миниатюру, вырезанную из светлого пласта.

«Несоответствие материалов, — Калий кивнул в сторону „Джинна“. — Я его озадачил сей прекрасной девушкой. А он, видишь ли, упорствует. Говорит, что пальцы, удерживающие маску, получатся чересчур хрупкими. Мрамор, мол…»

«Джинн», наконец, принял какое-то решение. Обе лазерные приставки его запульсировали, по камню запрыгали голубые блики. Робот затрещал, заискрил, будто наэлектризованный, а у Калия пропало последнее сходство со скульптором. Всамделишный тебе средневековый алхимик, добывающий вместе с «чёртом» то ли золото, то ли философский камень.

И хоть «Джинн», как выяснилось потом, вёл только грубую, первичную обработку камня, но вот не стало его — и Калий в растерянности. «Ещё одна задача для Службы Солнца, — отметил Илья. — Всегда ли удачен симбиоз человека и машины? Какие пределы его? Насколько творчество поддаётся механизации?»…

— Так и быть, — сказал Илья. — Как только доведу Анатоля до ума, займусь твоей неразделённой любовью к «Джинну». А теперь давай прикинем, где мы разместим «Славян». Весь берег перед тобой.

В Алушту они прилетели утром.

Илья хотел сначала побывать в дельфинарии, посмотреть похорошевшую после реконструкции Генуэзскую башню, а уж потом, отведав знаменитых алуштинских чебуреков, заняться выставкой. Однако Калий, завидев белый купол выставочного зала, который, казалось, объединял море и берег, тотчас свернул к нему. Шёл быстро и молчаливо. Только на берегу сказал, что купол напоминает ему Медведь-гору, вернее — медвежонка. Белого, смешного медвежонка. А дальше было бесконечное хождение по залам, спокойное созерцание и взрывы эмоций, пока, наконец, они не наткнулись на загадочные полотна Шандора. Только к полудню, в полном смятении чувств, Илья и Калий очутились на открытой веранде.

К полудню пришла жара.

Она незримо нахлынула то ли от Кипарисной горки — настоянная на хвое и тонком аромате жёлтых цветов испанского дрока, то ли низверглась с горы Кастель, нахлобучившей на самый нос шапку леса, а то, может, пришла и вовсе издалека — с лиловых холмов, что жались поближе к Демерджи. Там по воле климатологов опять цвела лаванда.

— Вот там и разместим «Славян», — ожил вдруг Калий. — На склоне. Где кипарисы. Только, боюсь, крутовато там. А проекторов много — попробуй их укрепи.

— Что там пробовать, — Илья на глаз прикинул крутизну склона. — У меня во-о-от такие навыки альпиниста. Правда, с ботаническим уклоном, но это, брат, ничего не значит.

— Тогда пошли, — обрадовался Калий.

Собирался вечер. Ранний, ещё невесомый, опять-таки, как и жара, приходящий с ближних гор. Казалось, кто-то потихонечку подливает в долину мрак. Он подливал, а дальние отроги всё ещё горели и плавились в остатках солнечного огня. Мрак поначалу хоронился в щели, сгущал до фиолетовых тонов тени, чтобы потом, через час-полтора, затопить и маленький городок, и долину.

В этом, конечно, был свой обман. Но Илья, обычно точный в своих ощущениях, сегодня почему-то был рад обманываться.

Калий стоял рядом и смотрел на засыпающее море.

Толпа теснила их к перилам. На галерею продолжали прибывать люди — из города, с набережной.

«Какой молодчина», — подумал Илья, глядя на усталое лицо товарища. Расчёт Калия оказался поразительно верным: галерея была единственным местом в городе, откуда композиция Жданова просматривалась целиком. Кроме того, почти все посетители выставки, закончив осмотр, выходили на галерею подышать морем. Выходили и… натыкались взором на исполинскую фигуру Ильи Муромца, вздыбившего своего коня на сей раз почти у кромки прибоя.

— …Он всё-таки скуп, — толковала рядом с ними светловолосая женщина.

— Что вы, наоборот. Это же бескрайний материал. Художник вынужден работать выборочно, — возразили ей и тут же спросили: — А почему, собственно, он, а не она? Кто автор композиции?

— Похоже на эскиз: не вижу цельности…

«Всё сделаем, — подумал Илья. — Завтра же и сделаем. Всю информацию дадим. И об авторе, и о работе. И освещение сделаем».

Он в который раз мысленно поблагодарил Калия. Потому что идея — создать по эскизам и наброскам голографический макет композиции Анатоля, хотя бы фрагмент её, и привезти «Славян» на выставку — принадлежала именно ему. О чём-либо лучшем Илья и не мечтал. Потому что одно дело, когда «случайно» повторяется встреча почти чужих людей, и совершенно другое, когда у встречных есть точки соприкосновения — Карпаты, Калий и, конечно же, «Славяне».

Сейчас они затмевали всё.

Они завораживали, будили трижды скрытую вековую память, отзывались в душе непонятной удалью. А с язычницей, — так показалось Илье, — вообще происходило нечто странное. Чем больше прибывала толпа, чем гуще завязывался разговор, тем беспокойнее становилась каменная девушка. Порывалась убежать и медлила, всё больше оживала и оставалась каменной. «С Ирины писал, — подумал Илья, любуясь язычницей. — В жизни тоже так. Сложно…»

Сумерки, наконец, взошли и на Кипарисную горку. Изображение сразу же стало тусклым, потеряло глубину и рельефность. Зрители направились к берегу.

— Вот вы где!

Анатоль налетел на них — рослый, сильный, ещё более загорелый — схватил Калия за плечи, расцеловал:

— Я у них спрашиваю, в оргкомитете, — откуда, мол, кто привёз? Кто додумался? Друзья твои, говорят. Я ищу, ищу. Полдня ищу.

Он повернулся к Илье, просиял лицом.

— О, мой щедрый гость?! Значит, вы вдвоём. Вот радость. Знаете, что мы сделаем, ребята? Мы закатим сейчас королевский ужин. И не где-нибудь, а в подводном кафетерии.

Ночью, когда Илья уже засыпал, он услышал голос доселе дремавшего прибоя. И почувствовал в нём уверенность.

«Да, это именно то, что появилось в Анатоле, — подумал успокоенно он. — Новое качество, которое я не сразу узнал. Уверенность — это хорошо».

Он вспомнил ещё одно сегодняшнее высказывание Анатоля — чуть захмелевшего и, может быть, впервые за много дней счастливого: «Вы просто гении, ребята. Мои добрые гении».

Вспоминал всё это Илья ещё бодрствуя, а улыбнулся мыслям своим уже во сне.

НАД ПРОПАСТЬЮ

«Неужели?..»

Этот неотступный вопрос терзал его с тех пор, как позвонила Ирина. Слова её были обычные, даже чуть насмешливые, но нечто хрупкое и беззащитное, льдинка непонятного переживания тоненько позванивала в них, и он вдруг засомневался во всём — в себе, Ирине, непреложности слов — и начал гадать: «Что же это значит?»

«Неужели любит?»

«Неужели всё, что мучило меня, есть не что иное, как плод больного воображения? Больного?! Да, да, чему ты удивляешься? Ты давно болен нетерпением и мнительностью, гигантизмом желаний и дистрофией возможностей, неразборчивой, слепой сверхтребовательностью к себе и, что печальней всего, к другим».

Анатоль поёжился.

Никогда ещё, даже в мыслях, он не был так безжалостен по отношению к самому себе.

«Выходит, я мучил её? Своей самовлюблённостью, эгоизмом?»

Он тут же возразил себе:

«Брось казниться… Всё это имеет значение только в одном случае — если Ирина… Нет, нет! Откуда ты пришла, надежда? В чём почудилась? В слове, жесте? А может, в приглашении посмотреть стройку? Но ведь это чепуха! Формула вежливости. Таких, как ты, только в гости и приглашают… После всего. После всех „нет“. Дав время на отрезвление. Чтобы потом предложить дружбу».

Он машинально поднял воротник куртки — к вечеру от реки потянуло прохладой, нервно зашагал по берегу. Ирина позвонила ему утром. И всё, что было потом, — метания в ожидании рейсового, сам полёт, гигантская стройка, замершая сегодня по случаю дня Памяти, всё это, как ни странно, осталось за пределами сознания.

Река играла крупной галькой.

Раньше здесь был обыкновенный ручей, прозванный за кроткий нрав и прозрачную воду Ясным, но гидрологам понадобилось подживить его — нашли подземные источники, вскрыли их. Теперь от Ясного осталось одно название. Тело реки нездорово разбухло, не вмещаясь в прежние берега, с водой несло щепу и хвою, тучи песка и даже средних размеров камни. Катило, погромыхивало. Хоть сдержанно, но напористо.

Подробностей таких Анатоль, конечно, не знал. Однако что-то в облике реки, неуловимое, уже уходящее, подсказало ему: над этой личностью, состоящей из движущейся, дьявольски холодной воды, недавно было совершено насилие. Угадывался факт. И этого оказалось достаточно, чтобы испортить ему настроение.

За шумом реки Анатоль не услышал шагов Ирины. Обернулся уже на голос.

Он шагнул к ней.

Руки его вскинулись, чтобы обнять и не отпускать — нигде, никогда, ни при каких обстоятельствах. Вскинулись — и тут же упали.

Он не смог бы сейчас ничего объяснить.

То ли одиночество последних месяцев выработало в нём какое-то сверхчутье, то ли в облике Ирины, в её неестественно покорных и жалеющих глазах в самом деле угадывалась заданность этой встречи, но Анатоль вдруг отчётливо почувствовал в любимой то же насилие, о котором кричала ему река. Ощущение, что рядом с ними присутствует кто-то чужой, что это именно он привёл Ирину на берег Ясного, было таким отчётливым, что Анатоль, угрожающе нагнув голову, оглянулся.

Нигде никого.

И всё же этого предчувствия хватило, чтобы их разговор, ещё толком и не начавшийся, вдруг отчаянно взмахнул руками, будто человек, ступивший на ледяной откос, и заскользил, заскользил — к нелепому, никому не нужному, однако уже неизбежному падению…

— Покажешь как-нибудь свои новые работы? — Ирина видела, что их разговор вянет буквально на глазах, не понимала — отчего и мучительно искала какие-то новые слова. Они вроде и находились, но, вымолвленные, тотчас теряли вес. Река уносила их, будто сор.

Анатоль вздрогнул.

Просьба Ирины показалась ему продолжением собственной лжи.

— Разве ты не знаешь? — он нахмурился. Губы его сложились в горькую полупрезрительную ухмылку. — Я — пуст! У меня за душой ни-че-го-шень-ки! Я год уже в руки ничего не брал, понимаешь ты это?! Да, я лгал тебе, когда ты изредка звонила. Я не рисовал в горах, я там выл, понимаешь?! Вот так, по-волчьи…

Ирина отпрянула.

Тяжкая, слепая волна захлестнула мозг Анатоля, смыла логичные и ясные построения рассудка.

— Ложь, всё — ложь! — крикнул он. — И ты тоже лжива! Зачем ты позвала меня? Если нет любви, если не было…

Он задыхался от гнева, терял слова:

— Скучно, видишь ли, ей… Огонь…

— Ты не прав, Толь, — девушка побледнела. Одной рукой она поспешно опёрлась о ствол корявой сосенки, другую прижала к груди. — Я всё понимаю и очень жалею… Но ты не прав, Толя. Чувствуют по-разному. И любят тоже.

— Что?! — он уловил из всего сказанного только одно слово. Оно разрослось до неимоверных размеров, стало крениться на него, будто скала. Вот-вот рухнет и раздавит. — Жалеть? Меня? Ты…

Анатоль рванулся, побежал, не разбирая дороги, в глубь стынущего леса. Среди сосен то и дело попадались какие-то странные сооружения и механизмы. Он натыкался на них, сворачивал, кружил между деревьев и скал, среди непонятной внеземной бутафории, пока, наконец, не увидел нечто знакомое: возле цепочки лёгких сферических павильончиков высилась ярко-жёлтая громада «Голиафа».

— Я вам покажу! — яростно выдохнул Анатоль, будто всё, что он видел, было ненавистно ему, враждебно. В каждом камне, в каждом дереве чудились теперь враги. Окружающие его, спутавшие все тропки, перекрывшие все ходы-выходы.

— Я вам сейчас покажу!

Он взбежал по металлической лесенке, рванул на себя дверцу кабины.

— Вперёд! — скомандовал Анатоль.

Тяжёлая сверхмощная машина дрогнула, поползла вперёд. «Голиаф» предназначался для земляных работ и, как все машины планеты, управлялся звуковыми командами, голосом, то есть, словесно вводилось только основное задание — курс движения, скорость, производственная задача. Всеми промежуточными операциями управлял логический блок.

«Голиаф» вдруг остановился.

— Что ещё? — взревел Анатоль, наклоняясь над пультом.

— В секторе действия рабочего инструмента творения человеческих рук, — ответила машина. — Полусферы — ценные экспонаты.

Анатоль зловеще расхохотался.

— И тут нельзя, — пробормотал он, нащупывая на полу кабины массивный стержень. — Где у тебя блок ограничений? Здесь? Хорошо. Сейчас я тебе растолкую…

В следующий миг стержень обрушился на пульт.

Анатоль бил и бил до тех пор, пока «Голиаф» вновь не двинулся вперёд — тяжело раскачиваясь и слепо тыкаясь из стороны в сторону.

Сферические павильоны хрустнули под гусеницами, будто яичная скорлупа.

Браслет связи мигнул малиновым огнём, запястье кольнул электрический разряд.

Илья вскочил.

Кто-то вызывал его по специальному каналу. Впервые он понадобился кому-то как Садовник. Кто-то просил помощи.

— Слушаю, — поспешно отозвался он.

В объём экранчика ворвалось лицо Ирины. Бледное, испуганное. Из глаз Язычницы катились горошины слёз.

— Он здесь, на стройке, — сказала девушка, кусая губы. — Он ничего так и не понял, ничего… Почему вы молчите, Илья?

— Что случилось? — Илья машинально потянулся за форменной курткой. — Где он?

— Убежал, — всхлипнула Ирина. — Он какой-то бешеный. Он погубит себя. Спасите его, Илья!

Гнев, жаркий, как удушье, гнев завладел Ильёй. «Неужто всё прахом? — мелькнула возмущённая мысль. — Месяцы узнавания, работы. Усилия стольких людей. Их боль и тревоги. Моя боль…»

Он устыдился этой вспышки. Так же тяжело и жарко, как и гневался. «Это не вина Анатоля, запомни, — приказал он сам себе. — Это беда его. И твоя тоже».

— Лечу, — коротко сказал он Ирине. — Вылетаю. Только вы не волнуйтесь. Я вылетаю.

Уже в воздухе Илья пожалел, что не вызвал скоростной глайдер. Гравилет — машина хорошая, но там Анатоль и у него слишком много свободного времени… Бешеный — так сказала Ирина. Зная его импульсивность, можно ожидать… Что, собственно, можно ожидать? Всё, что угодно. Да, поговорили…

Вынужденное бездействие становилось невыносимым. Дурные предчувствия подступали со всех сторон, и Илья не успевал от них отбиваться. Минут через десять, когда Анатоль вдруг померещился ему уже неживым — а что, а что, пытался же он покончить с собой, пытался?! — Илья встрепенулся и вызвал по шестому каналу совет Мира.

— Стажёр Юго-западной школы Садовников, — представился он дежурному оператору. — Прошу две минуты планетарной связи.

— Мотивы? — спросил оператор.

— Человек в опасности, — скупо ответил Илья и, помедлив, будто слова эти не давались ему, добавил: — Возможно, опасен и сам.

— Даю минутную готовность, — оператор сделал на пульте какое-то переключение.

Илья даже поёжился, представив, как вызов совета Мира заставляет всех и каждого отвлечься от своих срочных или несрочных дел, взглянуть на браслет связи или на общий экран. Миллиарды людей сейчас будут…

— Говорите, — позвал его оператор. — Земля слушает вас.

— …Сорок минут назад, — Илья заканчивал своё обращение, — Жданов находился в районе строительства Музея Обитаемых миров. Гнев неправедный или отчаянье владеют сейчас им — я не знаю. Но кто бы ни встретил его, — сообщите мне. И будьте с ним бережны.

Планетарный эфир отозвался лишь тихими шорохами. И в этой тишине Илье почудилось ожидание огромного множества людей. Внимательное, ещё не укоризненное, но уже чуть-чуть недоумённое ожидание. Будто он что-то забыл сказать. Необязательное и в то же время самое главное. Ждал и оператор, хотя две минуты уже истекли.

И тогда Илья, повинуясь какому-то наитию, торопясь, чтобы не прервали планетарную связь, добавил мгновенно сложившуюся формулу:

— Я, Илья Ефремов, нарекаю Анатоля Жданова братом своим! Готов разделить судьбу его и ответственность за все его действия.

Сразу стало легче.

Все тревоги на время отодвинулись на задний план. Осталась одна лишь мысль — настойчивая, острая: «Успеть!».

Илья решительным движением поднял панель пульта управления гравилетом, нашёл продолговатый жёлтый брусок блока ограничителей и попробовал его вынуть. Блок не поддался. «По-видимому, конструкторы предусмотрели, что найдутся охочие… — отметил с досадой Илья. — Но тогда они должны предусмотреть и…»

Он поспешно достал жетон с изображением Солнца, вставил его в щель на пульте, под которой значилось: «для служебных программ». Жёлтый брусок блока ограничителей упал в подставленную ладонь.

…Ускорение распластало его сильное тело в кресле, отозвалось внезапной болью в каждой клеточке, нерве, сосуде.

Возносящаяся капелька гравилета всё глубже проникала в стратосферу. Уже заметно округлилась внизу Земля, подёрнулась голубизной. Уже подступала со всех сторон ночь внеземелья, а маленькая машина карабкалась и карабкалась вверх.

Затем наступила кратковременная передышка. Илья судорожно втянул воздух, будто это был его первый вздох. Розовая пелена в глазах заколебалась, стала тоньше, прозрачнее.

Кто-то позвал его.

Из объёма изображения на Илью смотрел уже знакомый ему диспетчер службы Контроля Евразии. Как же его «зовут?.. Мысли ворочались тяжело и непослушно. Зовут?.. Кажется, Курт…

Илья, стараясь унять противную дрожь в руках, показал жетон.

— Знаю, — кивнул Леманн. — Но всё же, Садовник, пожалейте себя. Такие перегрузки…

— Я боюсь не успеть, — перебил его Илья. — Нельзя, чтобы я не успел. Никак нельзя!

Леманн опять кивнул.

— Можете пока не контролировать полёт, — сказал он, опуская взгляд. — Мы поведём вас. До посадки. Задавайте только главные параметры: скорость, курс. Это, к сожалению, всё, что мы можем сделать для вас.

— Спасибо, Курт. — Илья вымученно улыбнулся. — У меня есть просьба. Брат Анатоль на вызовы почему-то не отвечает. Дайте мне, пожалуйста, пеленг его браслета связи.

— Будет сделано. Мы поведём вас по пеленгу.

Гравилет нырнул вниз. Ускорение» на сей раз было не такое сумасшедшее — во рту по крайней мере не появился привкус крови.

До сих пор Илья только действовал — не раздумывая, полуавтоматически. Теперь, наконец, появилась возможность оглянуться, попробовать представить ситуацию.

Что же приключилось с Анатолем?

Однозначного ответа на этот вопрос не было. Его могла знать — скорей всего знает! — Ирина, но что-то мешало Илье вызвать её и вот так, прямо сейчас, расспросить подробности. Ей и без того тяжело. Переживает… Да и какие подробности тебе нужны? Ведь Ирина ясно сказала: «Он ничего так и не понял». Это значит, Анатоль не понял главного. Он так и не уразумел, что дорог Ирине, что нужен ей, но не такой, каким был, каким есть сейчас, а овладевший собой. Он не понял, что требовательная любовь Ирины не приемлет его болезненное самолюбие, импульсивность и непоследовательность, его нетерпение. А значит, не разглядел и самой любви. Значит, опять выстегал себя по старым ранам, опять перед ним стена ложной безнадёжности…

Гравилет завибрировал, входя в нижние, более плотные слои атмосферы. Слева по курсу мелькнули и пропали розовые перья так называемых перламутровых облаков. Земля разбухала буквально на глазах — сумеречная, безбрежная, одетая в лохматую шкуру тайги. Она была уже полусонная и только неяркий костёр Свердловска, мерцающий у самого горизонта, да редкие жёлтые прожилки магнитотрасс подтверждали: земля эта всё-таки обитаема.

Гравилет шёл уже на высоте двух-трёх километров.

Илья начал узнавать местность. Сейчас промелькнёт речушка. Точно. Вот она. Дальше будет энергетический центр, ещё дальше — грузовой космодром, куда прибывают экспонаты со всех Обитаемых миров, а километрах в двенадцати от него — посёлок строителей.

Гравилет вздрогнул и круто забрал влево. Там, если ему не изменяла память, находился центральный котлован будущего музея, а среди сосен и скал хранились бесценные образцы первых внеземных баз и построек.

«Чего его сюда занесло? — с тревогой подумал Илья об Анатоле. — Что он тут ищет?»

На пульте зажёгся красный огонёк: автопилот сообщал, что цель полёта уже можно увидеть невооружённым глазом. Илья перешёл на бреющий. Его лёгкая машина закружила над верхушками деревьев, неосвещёнными куполами и зданиями.

Анатоля нигде не было.

Илья включил прожектор и ахнул.

Под гравилетом, в кругу света, на теле земли чернел рваный шрам. Так показалось в первый миг. Дальше взор Садовника отметил, что на самом деле это огромный отвал, в котором смешались вывороченные с корнями деревья, валуны, элементы каких-то металлических конструкций. С другой стороны двадцатиметровой «просеки» громоздился точно такой же вал.

«Неужели… Анатоль? — обожгла Илью страшная догадка. — Неужели в нём пробудилось древнее и дикое желание разрушать?!»

Он бросил гравилет вдоль «просеки».

Десятки изумительных творений человеческих рук валялись по обе стороны ровной, как дорога, полосы — раздавленные, искорёженные, кое-где сочащиеся дымом. Вот торчит угол бревенчатой фактории с Гелиоса — двойника Земли. Рядом чей-то видавший виды космобот, который и в этом последнем сражении оказался молодцом — слепая сила неизвестного механизма только опрокинула его, согнула одну из опор. А что это? Господи, это же подводное поселение с Лорелеи: огромное полураздавленное «яйцо» горело изнутри, и неестественное зелёное пламя облизывало верхушки сосен.

Это страшное зрелище подстегнуло Садовника. Сцепив зубы, он рванул штурвал на себя. Гравилет подпрыгнул метров на триста, и Илья одновременно увидел чёрную пропасть центрального котлована, окружённую редкой цепочкой огоньков ограждения, а чуть южнее — сверхмощный «Голиаф», крушащий всё на своём пути и медленно продвигающийся к котловану.

«Там около двух километров глубины… Защитное поле вокруг котлована рассчитано на неосторожность человека. Двух, трёх от силы. Плюс резерв. Всё равно — не наберётся и тонны… Универсальная землеройно-планировочная машина типа „Голиаф“. Триста тонн. Автономное питание. Ядерный реактор типа… Вот оно! Если „Голиаф“ сорвётся в бездну… Кто, кто может сейчас рассчитать вероятность возникновения цепной реакции? Вероятность взрыва… Шестой канал. Немедленно!»

Эти мысли промелькнули в сознании Ильи в один миг, а руки тем временем успели направить гравилет к котловану и переключить связь на шестой канал.

— Я всё объясню, — быстро сказал он озадаченному оператору совета Мира. — Но прежде действуйте. Синхронно моим словам. Команда на спутники: наведённое защитное поле в район центрального котлована музея Обитаемых миров. Готовность один. Мощность поля…

— Позвольте, — брови оператора дрогнули. — Мы обесточим всю Европу.

— Сообщаю мотив действий, — Илья запнулся, так как гравилет резко шлёпнулся метрах в тридцати от края обрыва. — Мотив действий: угроза неконтролированного ядерного взрыва. Поторопитесь!

Прожектор «Голиафа» ослепил его, будто глаз разгневанного циклопа. Механическое чудовище приближалось. Невообразимый грохот, скрежет и треск падали во тьму котлована, дробились и множились там, чтобы возвратиться из гулкого бетонного чрева ещё более мощными и устрашающими.

«Как глупо всё кончилось, — мельком подумал Илья, сдвигая полусферу кабины и выпрыгивая на раскалённую обшивку. — Стоило ли?.. — И тут же одёрнул себя: — Перестань паниковать. Стоило! Тысячу раз стоило… Вот только Ирину жаль… Чего же они там медлят?!»

Он выпрямился во весь рост, раскинул руки, призывая Анатоля опомниться, остановить машину.

«Голиаф» слепо полз вперёд.

Горячее дыхание металлического зверя пахнуло ему в лицо. На гравилет надвигался огромный вал земли.

«Свет! — догадался Илья. — Его ослепляет мой прожектор».

Ударом каблука он выбил на пульте нужную клавишу. Прожектор погас.

В следующий миг почва под гравилетом вздрогнула, зашевелилась, поползла к обрыву.

— Поле! — яростно крикнул Илья, прыгая в кабину. — Поле!

И тут «Голиаф» остановился.

Внезапная тишина ошеломила Илью. Он с трудом выбрался из кабины, щуря глаза от кинжального света, который обрушился на него с громады «Голиафа».

Потом пропал и свет.

На тускло освещённую «палубу» землеройного корабля выметнулась фигура человека. Торопливо простучала лесенка.

— Ты?.. — изумлённо выдохнул Анатоль, выступая из темноты. Лицо его исказила гримаса злобы. — Ты шпионишь за мной?! Прочь с дороги!

— Прекрати истерику! — повелительно сказал Илья. — Ты сейчас смешон и нелеп. Что может быть ужасней?!

Анатоль сделал резкий выпад, но Илья легко ушёл от удара. Он отступил в сторону от «Голиафа» и ещё раз отступил, и ещё, чтобы отрезать Жданову путь в кабину. Хватит, навоевался.

— Ты разрушил бесценное, — Илья не выбирал выражений, не щадил названного брата. — Ты низок сейчас. Отвратителен.

— Прочь с дороги! — вновь взревел Анатоль, продолжая наступать на Илью и неумело молотя перед собой кулаками. — Отрицаю вас всех. Всех! Прочь от меня! Вето! Не прикасайся ко мне…

Илья улыбнулся.

Улыбка Садовника будто обожгла Анатоля — он отпрянул.

— Нет уж, — тихо сказал Ефремов. — Нет у тебя права вето. Вон оно, погляди, как горит… Догорает твоё вето.

Только теперь Илья понял, что косматый шар голубого огня, воспаривший над котлованом, и есть зенит полусферы защитного поля, что именно там сходятся невообразимо прочные сети, сотканные из отрицательной гравитации. В ночном небе ходило марево, изображения предметов искривлялись — поле нарушило кривизну пространства.

— Что это? — испуганно прошептал Анатоль.

— Защита от дурака, — жёстко сказал Илья, вызывая дежурного оператора совета Мира. — Пожалеем Европу, — пробормотал он, опускаясь на искорёженный ствол какого-то дерева, и меланхолично добавил: — Поле можно снять…

Липкая мгновенная усталость опутала Илью.

Он на миг прикрыл глаза, а когда открыл их, то увидел рядом со своим ещё один гравилет и двух незнакомцев в голубой форме служителей совета Морали.

Один из них был совершенно седой. В его ладном теле угадывалась недюжинная сила, а серые глаза смотрели строго и холодно. Спутник седого был молод — под пятьдесят, не больше, — подвижен и, по-видимому, нетерпелив.

— У вас кровь на лице, — сказал седой Илье, однако взгляд его был обращён к Анатолю.

Тот побледнел, отступил на полшага.

Илья поспешно вскочил.

— Чепуха, — быстро сказал он, стараясь поймать взгляд старшего служителя. — Ударился… при посадке. Не рассчитал.

— Анатоль Жданов? — полуутвердительно спросил седой. — Мы сожалеем, однако долг обязывает нас ограничить свободу ваших действий. Они опасны для общества.

— Пройдёмте с нами, — добавил младший служитель. — Приведёте себя в порядок, отдохнёте…

— Именем Солнца! — остановил их Илья, поднимая правую руку. Он шагнул вперёд, левой рукой как бы загораживая Анатоля. — Он брат мой! И я буду с ним до тех пор, пока жизнь Анатоля не образуется. Повторяю: отныне я разделяю судьбу его и ответственность за все его действия… Оставьте нас. Он будет со мной!

Отрешённый, совершенно безучастный взгляд Анатоля заставлял Илью торопиться: пора было позаботиться о брате. Пока он вновь не окружил себя стеной безнадёжности, не замкнулся в себе — на этот раз, скорей всего, безвозвратно.

— Оставьте же нас! — повторил Илья.

Кукушка отозвалась неожиданно и, как показалось, недовольно, но куковала долго — на двоих хватит. Илья даже подумал: не искусственная ли эта птаха, но тут же опроверг свои домыслы — откуда тут взяться игрушке?

Он вспомнил свою практику на Волыни. Ещё в качестве хирурга, в травматологическом центре «Свитязь», где реабилитировали больных с особо тяжёлыми случаями повреждений позвоночника.

В первые же дни его поразило необычное обилие кукушек, которые, казалось, целой капеллой обосновались в больничном лесопарке. Он не преминул поделиться своим недоумением с Мареком Соляжем, голубоглазым и крайне меланхоличным главврачом Центра. Марек улыбнулся, прикрыл глаза и доверительно сообщил ему, что в окрестностях их лечебного заведения живут максимум две-три кукушки. Остальные — детские игрушки, электроника, которую хитроумный поляк считал мощным положительным психотерапевтическим средством. «Я и сам люблю их слушать», — задумчиво заметил в конце разговора Соляж.

Илья, помнится, попробовал блеснуть эрудицией, начал говорить о рассказе О'Генри, в котором художник нарисовал и прикрепил к ветке жёлтый листок, потому что смертельно больная девочка загадала: сорвёт ветер с дерева последний листок, и я умру.

«Любопытно, — ответил Марек. — Но, во-первых, у нас не умирают, а во-вторых, я, к сожалению, не читал О'Генри. У наших кукушек чёткая программа — ворожить больным много лет. Не меньше ста».

Илья отогнал воспоминания, прислушался к шуму деревьев, разыскивая в нём голос лесной вещуньи.

— Кукушка, кукушка, — произнёс он известные с детства слова. — Сколько лет мне жить?

Она ответила.

Илья досчитал до двенадцати и смущённо улыбнулся — голос вещуньи вдруг исчез. Затем кукушка отозвалась снова, только уже в другой стороне и сердце — смешное сердце, не верящее ни в бога, ни в чёрта, — защемило от этой паузы. Как её понимать? Продолжили ему счёт или нет?

— Не верьте лукавой птице!

Он не заметил появления Ирины и в который раз подивился её бесшумной, по-звериному осторожной и одновременно стремительной походке. В одной руке девушка держала упаковку натурального мяса, в другой, будто пучок стрел, торчали деревянные шампуры.

— Сегодня фирменное блюдо Язычницы, — весело заявила Ирина. — Вы, Садовник, поступаете в моё распоряжение. Я назначаю вас хранителем очага. Короче, идите за хворостом.

— С радостью, — согласился Илья. — А где ребята?

— Давыдов повёз сюжеты «Славян» на объёмное моделирование. Семь сюжетов. Эмма и Гай… собирают цветы. Анатоль что-то высекает. На скале, возле Ворчуна.

— Что именно? — поинтересовался Илья.

Ирина беспечно махнула рукой. Шампуры полетели в разные стороны.

— Ну, вот.

Пока она собирала их, Илья отобрал, чтоб нести, упаковку с мясом. Розовые прямоугольные кусочки ничем не отличались от синтетических.

— Давненько я не пробовал деликатесов древности, — Илья сделал хищное лицо, наклонился над мясом, как бы охраняя свою добычу.

Ирина рассмеялась.

— Он не признаётся, — пояснила она, продолжая прерванный разговор. — Рубит себе камень, а меня и близко не подпускает. Все руки пооббивал — инструмент-то ещё дедовский.

«Надо бы при случае посмотреть, — подумал Илья. — Одно понятно: кризис, к счастью, миновал. Всё ещё может быть — и маета, и самобичевание, но того, звериного, слепого, уже не будет. Никогда!»

Первые дни после их стычки у котлована Анатоль ходил сам не свой. Всех избегал, подпускал к себе только Ирину. Илья тоже старался не попадаться ему на глаза. Сам не надоедал да и ребятам намекнул: шефу, мол, нужна передышка.

Илья знал, что любое очищение души, любое избавление — дело сложное, а порой и мучительное. Тут тебе и боль, и облегчение — одновременно. Ведь впервые неправота твоя высвечивается прожектором разума и ты впервые видишь эту уродину: объёмно, вещественно, до мельчайших подробностей. В этот час раненая совесть отрекается от многих деяний и помыслов, а отрекаться всегда больно и стыдно.

Перелом произошёл на четвёртый день.

Анатоль нашёл его в мастерской, которую пригнали в Карпаты молодые монументалисты и где они жили вместе с Ильёй.

— Это правда? — спросил Анатоль с порога.

Его узкое лицо было бледным, глаза глядели испуганно.

— О чём вы, Толь? — удивилась Эмма. Эта худенькая голубоглазая девушка целыми днями компоновала эскизы «Славян», отсеивала лишнее. Илья, глядя поверх её светлой головки, подумал: «Интересно, он сам додумался или Ирина сказала? Впрочем, какое это имеет значение».

— Вы молчите, — прошептал Жданов. — Значит, правда… Даже подумать страшно — ядерный взрыв! Да, да, теперь я припоминаю: «Защита от дурака»… Да, я хотел покончить… Но только с собой, только себя, свою боль. Я никому не хотел зла, поверьте, Садовник. Господи, как низко я пал!

Жданов повернулся и, слепо щуря глаза, вышел из мастерской.

Сквозь прозрачную стену было видно, как он идёт, не идёт, а спотыкается — ноги плохо держали его на скользкой, разбухшей после дождя тропинке. Из модуля навстречу Анатолю выбежала Ирина. Она схватила его за руки, о чём-то заговорила — то ли убеждала, то ли сердилась. Жданов стоял безучастный, сгорбленный. Потом кивнул головой. Раз, другой. Улыбнулся — скудно, просяще, но улыбнулся!

Илья отступил от стены-окна и встретил по-прежнему недоумённый взгляд Эммы.

— Это значит, — сказал он не очень вразумительно, — что циклон, бушевавший над Европой, иссяк, рассосался. Все барометры вскоре покажут «солнечно». А циклон, дорогая Эмма, один поэт, между прочим, называл депрессией природы.

Он принёс к самодельному очагу две охапки сушняка.

— Несите ещё, — скомандовала Ирина. — Пусть прогорает. Шашлыки любят жар.

Язычница у огня разрумянилась, оживилась. Она посыпала мясо какими-то специями, пробовала его, нюхала, хмурила брови, отступала от очага и вновь склонялась над углями. Затем как бы невзначай сказала:

— Вы молодец, что вырвали его из заповедника. Три километра разницы, а мир совсем другой… Но я хочу просить вас ещё об одной услуге. Это очень важно, Илья. Понимаете, мы через два дня возвращаемся на мою стройку. Толя решил, что «Славяне» могут подождать, а там у него… долг. Понимаете? Надо многое восстанавливать, ремонтировать. Это тоже испытание. Поэтому не оставляйте его пока, Садовник. Мне одной будет тяжело.

— А я и не собирался оставлять, — ответил Илья, пряча улыбку. — Долг брата превыше… Вот только слетаю в Птичий Гам за своим модулем. Сегодня же вечером и отправлюсь.

Это был второй разговор о судьбе Анатоля.

Утром Илье позвонил Антуан. Он битых полчаса расхваливал академика Янина, с нескрываемым торжеством сообщил, что протест Парандовского совет Мира отклонил, а затем сделал паузу и уже менее торжественно заявил:

«Я остаюсь у Янина».

«Насовсем? — удивился Илья. — Тебе что, Зевс, на Земле надоело?»

«Ничего ты не понимаешь, — Антуан упрямо сдвинул брови. — Обитаемые миры — это будущее Службы Солнца. Там люди. Миллионы людей, которые живут и работают зачастую в экстремальных условиях. Мы вскоре пойдём и туда. Повсюду, где есть человек».

«Может, ты и прав. — Илья пожал плечами. — Все мы на уровне миров работаем. Анатоль мой, например. Куда там всем юджинским „чёрным ящикам“… Знаешь, я чуть лоб не расшиб…»

«Наслышан. За твоего подопечного вся Школа волнуется».

«Первый брат…» — начал Илья известную школьную шутку.

«…увы, не подарочек!» — со смехом закончил товарищ.

— Вы снова куда-то мысленно убежали, — упрекнула Ирина. — А кто будет вращать шампуры?

От прогоревшего костра тянуло прозрачным дымом. Он смешивался с осенней дымкой, уносил к далёким вершинам паутинки бабьего лета.

Как бы в дополнение к этой картине, возле коттеджа Анатоля вдруг возник сгусток тумана и полетел к ним.

— Что это? — воскликнула Язычница.

Илья услышал лёгкое потрескивание, исходившее от странного образования, и всё понял.

— Наведённая голограмма, — сказал он, поднимаясь с земли. — Прерогатива членов совета Мира.

Объём изображения очистился от дымки. В нём появился смуглый невысокий человек с седыми висками. На вид ему можно было дать не больше ста лет. Гость с любопытством огляделся, церемонно поклонился хозяевам очага:

— Кханна, философ.

— Суни-ил!

Анатоль бежал к ним по узкой тропинке, которая поднималась меж деревьев к ручью. Руки его и лицо, рабочая куртка были обсыпаны мелкой каменной крошкой.

Философ улыбнулся:

— Ты работаешь, сынок, значит, всё не так уж плохо. Здравствуй. Рад, что ты образумился.

— Я принёс людям много беды, — сказал Анатоль. — Я сердился на себя, а получилось — на весь мир. Искал успокоения в смерти и чуть было не погубил тысячи людей. Я обидел любимую и ударил брата.

— Не горюй, сынок, — Кханна взглянул на Илью. — Ты принёс людям хлопоты, это правда. Пустые хлопоты. Но люди добры…

— Что же мне теперь делать? — Анатоль шагнул к философу.

Тот покачал головой:

— Это один из сложнейших вопросов бытия, сынок. И каждый сам должен найти на него ответ. Ни философы, ни Садовники не дадут тебе универсального совета. Что делать? Просто жить.

Илья вздрогнул.

«Такой разговор уже был, — подумал он. — В другой ситуации, в других лицах, но был. И сводится он к одному — к невозможности вместить всё, что называется жизнью, в пределы умных правил, добрых советов и благих намерений».

ПЕРВЫЙ БРАТ

Это был подарок Птичьего Гама. Прощальный, щедрый, нежданный.

— Рады сообщить, что Вам выделено восемь часов ручного труда в Светлых садах. Сейчас там собирают яблоки.

Скупое послание Центра по учёту и распределению физического труда, записанное электронным секретарём, обрадовало Илью и вызвало улыбку.

Человеку всегда чего-нибудь не хватало, подумал он. Тысячелетиями, скажем, создавался и развивался мир материальных ценностей. Мир жилья, вещей, еды. Средств передвижения и связи, жизненно необходимого и необязательного. Необязательного и поэтому особенно желанного. И во все времена потребности постоянно опережали возможности человечества. Оно и понятно: потребность есть мысль — быстротекущая, изменчивая, а возможность — это уже овеществление данной мысли, технологический процесс, пусть самый совершенный, но обязательно имеющий границы в пространстве и времени. С появлением так называемых дубликаторов вещества процесс воспроизводства обогнал саму мысль, упростился до волшебства, до мгновенной материализации искомого. Физический труд стал редкостью, диковинкой. И тут вдруг оказалось, что человек не может жить одним горением интеллекта. Теперь ему не хватало мускульной, грубой работы. Её стали придумывать, изобретать. Те же самые яблоки, например, могли за считанные минуты убрать автоматы. Могли, но…

— Вот как ты встречаешь гостей, — притворно обиделся Юджин Гарт. — Заполучил тут все мыслимые блага — работай не хочу, сад его ждёт… Нет, чтобы с друзьями поделиться.

— Вы же улетаете, — возразил Илья.

— Сегодня, но не сейчас, — парировал Юджин. — Приглашай, не стесняйся.

Армандо улыбнулся им обоим.

— Я готов, — сказал он. — Где же твой сад, Садовник?

— Грабители, — вздохнул Илья и вызвал по браслету связи ближайший свободный гравилет.

По дороге Юджин, как когда-то Ильёй, открыто любовался Армандо, много шутил, вставлял где надо и не надо своё излюбленное «великолепно».

В Светлых садах было в самом деле светло. Высокие яблони росли безо всякой системы, далеко друг от друга. В их мощных стволах, тяжёлых изгибах веток откровенно заявлял о себе избыток жизненной силы. И в то же время сад не мог скрыть свою старость. Она проскальзывала и в этой вызывающей мощи деревьев, и в их безумной щедрости. Плоды несказанной красоты и размеров спешили передать всем нехитрую философию сада: «Вот родил, постарался…» Илья знал этот сорт яблонь: каждый раз они плодоносили будто в последний раз; им нравилось обманывать самое себя.

— Что в Школе? — поинтересовался Илья. — А то всё о Жданове да о Ефремове говорим. Мне уже эта парочка надоела. Ефремов, кстати, завтра тоже улетает.

— В школе как в школе. — Гарт срывал плоды аккуратно, по одному, любуясь каждым яблоком. — Новые люди, новые хлопоты… Начинаем подумывать о специализации Садовников.

— Хирурги, разумеется, пока не нужны?

Юджин развёл руками.

— А историков, кстати, нам крайне не хватает, — добавил он, поглядывая на Армандо. — Я вам даже завидую… Какие темы! История гуманизма… Роль рационального и чувственного… Миф о Христе… Великолепные темы.

Затем Юджин рассказал, что в совете Мира сейчас рассматривается вопрос об определении официального статуса Службы Солнца, как планетарной организации на уровне педсовета. Таким путём, например, утвердился полтораста лет назад совет Морали, который взял на себя контроль за соблюдением правил человеческого общежития…

— Правильно! — обрадовался Илья. — Статус совета — это уже признание. Мы нужны планете!

— Кто спорит, — согласился Гарт. — Нужны. Но узаконивать Службу рано. Преждевременно. Мы ищем сейчас. Тот же статус свой ищем. Экспериментируем. Отбиваемся от пережитков прошлого и находим новые проблемы. Бледнеем от неудач… Рано, братцы! Кстати, Юго-западная зона высказалась против предложения.

— И Иван Антонович? — удивился Илья.

— Одним из первых.

Армандо слушал их с нескрываемым любопытством.

У Ильи потеплело на сердце — «самородок» явно понравился руководителю Школы. Немногословный, добряк, ранимый. А какой у Армандо доверчивый взгляд. И отвлечённый. Обращённый в себя, в свои размышления.

Не беда, подумал Илья, если из него не получится «оперативника». Даже к лучшему. Служба Солнца активно обрастает собственными теоретиками. Вон и Егор… Его, помнится, ещё на втором курсе приглашали в НИИ Счастья. После статьи о новых тенденциях самовыражения. «Желание человека реализовать себя как личность мы можем теперь постулировать в качестве первейшей жизненной необходимости…» Кажется, что-то в этом роде… Прав Егор, трижды прав. Ведь и Анатоля не так любовь, как боязнь собственной тщеты измучила. Помнишь мысли его, подслушанные зимой, в Карпатах? Как душа его кричала. Как жёг его огонь — «несостоявшийся, несостоявшийся…» Господи, неужели он перегорел, перебесился, перебродил? Неужели его, наконец, прибило к берегу? К тому берегу, где жизнь и горечь, где всего понемногу, где друзья…

— Солнечное занятие, — удовлетворённо прищурился Юджин.

Он присел возле своей корзины, выбрал зачем-то самое зелёное яблоко и смачно захрустел, приговаривая:

— Мне много не надо. Мне бы в Птичьем Гаме поселиться. Мне бы яблоки с друзьями собирать.

— Алёна, смотри, — позвали её подружки. — Да смотри же!

Серебристый гравилет со свистом пронёсся над тополями во дворе школы и возле Днепра взмыл вверх. Перелетев через реку, он резко нырнул в сосновый лес.

— Папа! — закричала Алёна. — Это он, папочка. Прилетел!

Девочка побежала по дорожке, пританцовывая и размахивая руками. У зелёной виноградной арки, соединявшей школьный двор с руслом улицы, Алёна задержалась.

— Таня, — крикнула она. — Скажи всем, что ко мне прилетел папа. Учителю Армандо скажи. Я завтра не приду на занятия.

В том, что гравилет службы Обитаемых миров привёз отца, Алёна не сомневалась. В Птичьем Гаме, кроме них, было ещё три семьи звездолётчиков, но все они жили на левобережье, да и кто ещё так прилетает — нежданно-негаданно, оглушив всех, как Соловей-разбойник, своим гравилетом.

Возле «горбатого» моста Алёна заскочила в жёлтую кабину Службы Солнца. С сомнением потрогав пластинку вызова для детей — заяц в форме Садовника, нарисованный на ней, смешно подмигнул и отдал честь, девочка дотянулась до «взрослого» знака Солнца. В объёме изображения появилось уже знакомое Алёне лицо дежурной.

— Тётя Нина, — затараторила она. — Очень важная просьба. Понимаете, мы играли во дворе школы, а тут ка-а-к засвистит… Надо опять грозу, тётя Нина. Вы попросите климатологов?

— Наверное, отец вернулся? — догадалась дежурная.

— Да, да. Ка-ак засвистит над школой… Только пусть они хорошую грозу сделают, тётя Нина. Папа очень любит грозу… И чтобы дождь был тёплым-претёплым.

— Ладно, болтушка, — улыбнулась Нина Лад. — Сейчас узнаю — не возражают ли соседи.

— Спасибо, тётя Нина. Они не возражают. У нас-то и соседей нет.

Алёна бежала по скоростной дорожке… Ветер лохматил ей волосы, платье плескалось, а сердце колотилось так громко, что, казалось, его слышат даже встречные пешеходы.

— Папа прилетел, поняла? — крикнула она реке, когда дорожка, достигнув середины моста, заструилась под уклон.

Над лесом, над их невидимым пока домом, в вечернем небе заворочалась грозовая туча. Громыхнуло раз, Другой.

— Будет, будет тёплый дождь, тёплый дождь, — запела девочка.

Алёна представила, как взберётся на плечи отца — так делала маленькой, — а он примется шумно дышать ей в живот, щекотать усами. Она будет визжать от удовольствия, ещё крепче обнимая его голову, а в глазах у мамы, наконец, растает лёд ожидания и они станут тёплыми-тёплыми. Будто лужи, которые останутся после грозы и по которым они обязательно пойдут после ужина побродить втроём…

Гроза началась раньше, чем предполагала Алёна.

Не успела она ещё спрыгнуть со скоростной дорожки на среднюю, как вокруг потемнело, сыпанул крупный, частый дождь. Климатологи, очевидно, что-то напутали: туча дышала зло и порывисто, дождь обжигал холодом. Алёна мгновенно промокла.

«Это чепуха, — подумала девочка, подбегая к дому. — Главное — вернулся папа. Теперь не надо будет крутить по вечерам его видеописьма. С Арктура и Проциона, и ещё с какого-то Зуба Дракона… Он дома. Вернулся!»

Окна гостиной на первом этаже их дома были, как всегда, распахнуты. Алёна ещё издали услышала чужой голос, узнала его и обрадовалась вдвойне: папа вместе с дядей Сеней прилетел.

«Сейчас напугаю, — засмеялась она, ныряя в густые заросли черёмухи и пробираясь к ближайшему окну. — Рычание бронеящера с Проциона под аккомпанемент раскатов земного грома — блеск!»

Девочка потянулась к окну, услышала голос матери и… замерла от страха.

Мама… Что с ней?

— Сеня, милый, я не пойму. — Мама говорила с трудом, как бы превозмогая острую боль. — Я ничегошеньки не пойму. Повтори. Скажи ещё раз. Они ведь живы? Живы?

— Да, Мария, я уже говорил… Вне всяких сомнений. Но… Этот поток жёсткого излучения был для них полнейшей неожиданностью. Хочешь спастись — прыгай в подпространство. Но вся беда в том, что у них нет энергии для обратного прыжка.

— Где же они теперь, где?

— Не знаю, Мария.

Страшные слова не все сложились в сознании девочки. Она поняла одно — отца дома нет, он не прилетел. Холодные потоки дождя мгновенно смыли всю радость, тело у Алёны закоченело.

— …Нет, Мария. Выйти на связь они тоже не могут. По той же причине — у них нет энергии. Теперь всё зависит от случая. Если они вынырнули из подпространства где-то рядом, то дойдут к Земле на ионной тяге. Но если их бросило вдоль Радиуса доступности…

— Это много, Сеня?

— Семь тысяч световых лет.

«Не будет! — замерло сердчишко Алёны. — Папы не будет… Тысячи лет… Даже вестей не будет!»

Она то ли вскрикнула, то ли застонала.

Не помня себя, не видя ничего вокруг, бросилась бежать.

Напролом. Безоглядно.

Колючие ветки шиповника схватили девочку на опушке — она рванулась. Обдираясь в кровь, высвободилась. Бежала уже из последних сил — всё дальше, всё глубже в лес. Задыхалась от рыданий, от чёрного ужаса, который гнался за ней буквально по пятам: «Не будет! Тысячи лет не будет…»

В глухом овраге Алёна упала. Силы и мысли покинули её. В распахнутых глазах девочки отражались равнодушные звёзды, успевшие объявиться в прояснившемся небе.

…Дома Илью ожидало письмо от сестры и три разноцветные карточки-опросники.

«Узнаю Светлану, — подумал он, открывая узенький конверт. — Узнаю, но не понимаю. Почему деловая и сильная женщина отдаёт предпочтение клочку бумаги, а не живому общению? Всего-то дел — набери индекс на браслете связи и говори, сколько хочешь…»

Письмо было обычным: несколько фраз о Вадиках — большом и малом, краткий отчёт об успехах Светланы в генетическом моделировании, а вот и традиционные нравоучения. Ну что ж, всё это уже было. Впрочем, нет. Вот здесь сказано нечто новое. Любя, конечно, пишет, но как непримиримо и обидно:

«Может, ты и знаешь, но на всякий случай сообщаю: Иштван Кишш, с которым ты учился в медицинском, вчера назначен главным врачом на Пальмиру. Это прекрасная планета курортного типа. Только-только сдали в эксплуатацию. У Иштвана теперь море работы. Не обижайся, Илюша, но мне обидно за тебя. Обидно, что ты бросил конкретное и нужное дело ради сомнительных занятий добротворством.

Я не отрицаю Службу Солнца. Но для тебя, зрелого специалиста, это — запоздалая романтика…

Потом уж очень эфемерна ваша главная заповедь — счастье должно стать неизбежностью. Мы и так счастливы — общественно счастливы. Но я, например, ни за что и никому на свете не отдам свою неудовлетворённость учёного, слёзы неудач и даже… вспышки ревности…»

— Чудак-человек! — воскликнул Илья, откидываясь в кресле. — Да кто тебе мешает — страдай, ревнуй на здоровье! Эх, сестричка, сестричка!..

Его одолевало возмущение.

Чтобы отвлечься, Илья взял карточки опросов общественного мнения. Так, институт Семьи интересует моё отношение к полигамии. Думаю, дело стоящее, на любителя… Дальше. Служба Сервиса просит поделиться своими соображениями о работе Центров обслуживания. Отвратительная система — привязывает тебя к земле крепче фундамента. И это во времена модулей и дубликаторов вещества… Что ещё? Опять двадцать пять плюс Светлана. Голубая карточка института социальной психологии, а на ней «голубой» вопрос: «Назовите основные моральные категории, определяющие сущность современного человека».

«Это пожалуйста», — улыбнулся Илья и размашисто начертал поперёк карточки: «Стремление к всеобщему счастью!»

Подумал немного, хмурясь и поглядывая на письмо сестры. Затем начал писать прямо на карточке:

«Согласен с тобой, Светлана.

Сделать всех людей одинаково счастливыми — это, конечно, прекрасная, но несбыточная мечта, не более. Невозможная мечта, да и ненужная. Счастье — не хлеб, его на равные кусочки не разделишь.

Но!

Но делать людей счастливее можно и нужно. Необходимо!

Поэтому я не приемлю твою (или у кого ты там вычитала?) формулировку — „мы общественно счастливы“. Чересчур уж она обтекаемая, удобная для равнодушных. Да, общество в целом счастливо. Но это вовсе не значит, что Анатоль, заблудившийся в собственной душе, имел право убить себя и других, уничтожить огромный труд людей. Это не значит, что общество может позволить таким, как Дашко, паразитировать на чужих интеллектах. Наше всеобщее благополучие ни в коей мере не может оправдать, например, равнодушия к судьбам аборигенов далёкой Геи. Видишь, сестричка, как туго всё переплелось.

Может, ты помнишь, я с детства люблю старые слова. Выстраданные и испытанные, отмытые в реке времени так, что к ним пришёл совершенно новый смысл.

Так вот, Светлана.

Я знаю пока во Вселенной одно божество — человека. И воля его не может быть иной, кроме воли любви, счастья и добра. Это его предопределение, его светлый рок, если хочешь — фатум, но только рукотворный, улыбчивый. Это, наконец, — судьба человечества. Им лично выбранная — раз и навсегда, добытая кровью и потом, и потому непреложная!»

Письмо сестре было как взрыв, как освобождение от сокровенных и давно созревших мыслей.

Сразу стало легче. И сразу навалилась неодолимая усталость, которая собиралась несколько недель подряд и которую он старался отогнать все эти дни…

Где-то над городом пробовала свой голос гроза.

Но Илья уже не слышал её громыхания. Он спал, неудобно согнувшись в кресле и положив под правую щеку ладонь.

— Вот беда, — пробормотал Гуго, останавливаясь. — Передохнём минутку. Здесь поляна.

Он явно не выдерживал темпа, который задал Илья: часто и трудно дышал, на широком, добродушном лице блестели капельки пота.

— Ты обижаешь свой организм, брат. Запустил совершенно, — укоризненно заметил Илья, хотя все его мысли были сейчас о девочке.

Что с ней?

Где она?

Вокруг стоял ночной лес. Кроны сосен глухо шумели, иногда слышались голоса людей, перекликающихся между собой, вскрикивали потревоженные птицы. В полукилометре от их поляны над лесом неподвижно висел гравилет, поддерживая чашу сверхмощного прожектора. Мертвенный голубой свет, казалось, даже не касался земли. Плавал, клубился над слоем хвои, вместе с туманом стекал на дно оврагов.

«Ещё час назад, — подумал Илья, — я мирно спал в кресле. Так мирно, что даже не услышал сигнала вызова. Спасибо Гуго — разбудил…»

Он снова увидел над собой лицо товарища, услышал его взволнованную скороговорку:

— Проснись, брат, проснись скорее. Беда.

— Что случилось? — подхватился он.

Уже на ходу Гуго пояснил:

— Пропала девочка. Нина Лад просила всех, кто свободен, помочь в розыске. Представляешь, — добавил он сокрушённо, — там около десяти тысяч гектаров нетронутых лесов, овраги…

Перед нарядным зданьицем местного отделения Службы Солнца уже собралась толпа. Люди стояли молчаливо, в дождевиках и куртках, с фонариками. У некоторых к поясам были пристёгнуты комплекты первой помощи.

— Чего ждать? Чего? — заторопился Гуго. — Машины уже поданы.

К белому пятачку посадочной площадки в самом деле подошла колонна пассажирских гравилетов.

— Спасибо, друзья! — возле входа в головную машину появилась высокая гибкая женщина. Она повернулась лицом к толпе — на груди сверкнул знак Солнца. — Спасибо, но мы не можем забрать с собой всех. Нам нужно сто — сто двадцать добровольцев.

Не обращая внимания на ропот недовольства, Нина Лад продолжила:

— Объясняю суть дела. Девочку зовут Алёной. Двенадцать лет, одежда светлая, лёгкая. Четыре часа назад она заказала у нас грозу для отца-звездолётчика и побежала его встречать. Девочка не знала, что отец её не вернулся. Вообще не вернулся… В дом свой Алёна так и не вошла. Где она — никто не знает.

— Мог ли кто сообщить ей о несчастье? — спросил чернобородый юноша в куртке службы Сервиса.

Нина Лад покачала головой:

— Исключено. Но хватит об этом. Надо искать.

И вот уже два часа, как длятся поиски. Что с девочкой? Где она?

— Давай разойдёмся, — предложил Илья Гуго. — Так будет быстрее.

Света прибавилось — над лесом зажгли ещё два прожектора. Прибавилось и тумана. Он поднимался, будто паводковая вода, струился вверх, к верхушкам, скрадывая контуры стволов. От него веяло холодом и тревогой.

Что с Алёной?

Мигнул браслет связи. К Илье тотчас вернулись ночной лес, туман, голоса людей и птиц.

— Будьте все внимательны, — предупредила Нина Лад. — Только что нам сообщили: во время грозы девочку видел биоархитектор Евгений Павлов. Это в вашем квадрате, Илья, за питомником. Павлов окликнул её, но девочка или не услышала, или не обратила внимания. Бежала сломя голову. Глаза дикие, остекленевшие…

— Спасибо за информацию. Ищем.

«Скорей всего аффективно-шоковая реакция, — подумал Илья, перебирая свои медицинские познания. — Форма гиперкинетическая: реакция „двигательной бури“ по Кречмеру. Похоже, очень похоже. Паническое бегство, движения беспорядочны и хаотичны. Где находится, что с ним — человек не осознаёт…»

В чаще испуганно ухнул филин. Туман разрастался, осторожно обходил ветки, будто боялся поколоться о хвою.

— Илья-я-я!

Возглас долетел глухо и невнятно, откуда-то из тёмных глубин оврага.

— Сю-ю-да-а! — опять позвал Гуго.

Илья поднял руки, чтобы защитить лицо, и ринулся вниз.

Девочка лежала на боку, неестественно повернув голову, а Гуго суетился вокруг и только мешал.

— Вызывай гравилет, — отрывисто бросил Илья, поднимая маленькое закоченевшее от холода тельце на руки. — Здесь они не сядут, деревья мешают, пусть идут за нами по пеленгу. К поляне.

Выражение ужаса, застывшее на лице у девочки, изменило её черты, к тому же в овраге было темно, однако Илья всё равно почувствовал в облике Алёнки нечто очень знакомое.

«Странно… Я определённо где-то её видел. Впрочем, лучше под ноги смотри. Чертовски скользко! А диагноз подтвердился. Классический случай, по Кречмеру. После „двигательной бури“ — реакция „мнимой смерти“… Бедная девочка. Как тебя горе ударило… А что, если попробовать? Нет, гипноз сейчас ничего не даст… А что, если…»

Громадина гравилета возникла перед ним внезапно, буквально в двух шагах. Илья увидел рядом с собой Гуго, и Нину Лад увидел, и были ещё какие-то люди, но мир для него вдруг сошёлся на маленькой женщине, которая шла к нему будто слепая, на её горестном лице и моляще протянутых — «Девочка моя!» — руках.

«Она, — тупо и удивлённо отметил Илья. — Незнакомца. Моя Прекрасная Незнакомка!»

— Алёна уже вне опасности, — сказал он. — Уберите резкий свет.

— В медцентр, — скомандовала Нина Лад.

Гравилет прыгнул в небо.

«Будь что будет, попробую, — решил про себя Илья. — Соединить два сознания без помощи поливита, конечно, трудно. Почти невозможно. Но попробовать надо».

Лицо Прекрасной Незнакомки опять всплыло перед его глазами. Она о чём-то спрашивала, но Илья, приняв решение, от всего отключился.

— Мне нужна тишина, — сказал он, укладывая холодное тельце на сидение. — И фон. Думайте все. Интенсивно, сосредоточенно. Нужен фон тепла и участия. Вы как бы пытаетесь проникнуть в душу девочки. В душу, которая захлопнулась от болевого удара… Осторожней, пожалуйста. Ласковей!

Он опустился на колени, чтобы было удобней, положил пальцы на виски Алёны.

— Думайте, — попросил Илья, закрывая глаза и сосредоточиваясь. — Ласковее. И настойчивее. Ещё настойчивее!

Девочка шевельнулась, застонала.

— Беру, — прошептал Садовник, раскачиваясь, будто в трансе. — Беру на себя!

Чужая боль обожгла мозг. Илья, коротко вскрикнув, отпрянул.

Контакт сознании прервался, но дело уже было сделано: Алёна потянулась к матери, заплакала. Жалобно, взахлёб, вздрагивая всем телом.

За теми рыданиями пассажиры гравилета почувствовали облегчение, будто девочка, наконец, сбросила с себя огромный и непосильный для неё груз.

Илья знал: климатологи после некоторых пререканий в местном Совете продлили купальный сезон до двадцатого октября.

Небольшая гроза, прошумевшая вечером по заказу Алёны, не остудила Днепр. Парная, даже более тёплая, чем обычно, вода обнимала и уносила Садовника в ночь. И тело, испокон веков недоверчивое тело, на какой-то миг обманулось, отдалось изначальной среде.

Среда эта в сей благословенный час одинаково ласково принимала всё. И поздние звёзды осени, и предостерегающий блеск буйков, обозначающих фарватер, и одинокого пловца. Стояла такая фантастическая тишина, что Илья, казалось, слышал, как в дальних заводях ворочаются во сне двухметровые сомы.

«Пора!» — коротко всплеснула под рукой волна.

Илья повернул к берегу.

Ива, которую он не раз снимал, стояла сонная и немая. Дерево показалось Илье растерянным: тут пора одежды скидывать, жизненный цикл подсказывает, а река советует зеленеть… Ива оставалась. Илья улетал и увозил записи из её жизни, и её нехитрые тайны увозил.

«Жаль только, — подумал он, — что никакая запись не сохранит для меня волшебство птичьих ораторий».

Городок без них не мыслился, впрочем, как и память о нём, однако стажёру надо было торопиться.

Вообще-то можно было вылететь утром.

На пределе скорости, загерметизировав модуль, Илья успевал к месту встречи, даже если бы вылетел в семь. Но утром пришлось бы прощаться — с Гуго и Калием, Ниной Лад и, пусть мысленно, с Прекрасной Незнакомкой, чья боль отрезвила его, отвлекла от бесплодных мечтаний. Прощаться Илье ни с кем не хотелось.

Ночное купанье взбодрило его. Куда и девалась противная тяжесть в ногах — наблуждался всё-таки по лесу, упорядочились мысли.

Вот и Шестое кольцо. Дом его крепко спал.

Илья зажёг в обеих комнатах средний свет, и, хотя в модуле было абсолютно чисто, для чего-то скомандовал автоматике:

— Всё убрать. И живо.

Затем на глаза попалось неотправленное письмо к сестре.

Илья перечитал несколько фраз, прикрыл на миг глаза: «Да, я действительно знаю во вселенной одно божество… Но каким слабым оно бывает! Как сложны его пути к совершенству! И как трудно убедить подчас беспомощное, хнычущее божество в том, что оно — велико и прекрасно, заставить его поверить в своё великое человеческое, а может, и космическое предназначение… Разве это не конкретное и нужное дело, к которому хотела бы приобщить меня Светлана? Кроме того, она не знает…»

Светлана не знала, что вчера Юджин Гарт прежде чем поздороваться объявил ему решение комиссии о присвоении Илье Ефремову квалификации Садовника и, подмигнув, поинтересовался:

«Не передумал лететь на стройку? Смотри, Анатоль уже будто бы взялся за ум, кроме того, с ним Ирина. Экзамен тебе зачли. Теперь ты волен выбирать».

Его опять начала одолевать усталость, клонило ко сну. Илья глянул на браслет связи. До встречи оставалось четыре часа. Он вернулся на лоджию, устроился в кресле и стал слушать, как свистит ветер. И опять услышал голоса птиц. Как тогда, в Птичьем Гаме, ранним утром…

Его разбудило солнце. Огромное, лохматое, оно, казалось, раскачивалось перед самым носом и беспощадно слепило. Он зажмурился, а когда открыл глаза, то первым делом увидел внизу плавный и мощный изгиб Волги. Река сверкала чистотой и солнцем. Само же светило вернулось на свой пост, а вместо него метрах в трёхстах от Ильи плыл жёлтый модуль Жданова.

— Эй там, на палубе, — крикнула Язычница, высовываясь из окна. — Приготовиться к стыковке! Кос-с-смический вариант! В небе над Волгой!

Модули медленно сближались.

— Где Анатоль? — крикнул Илья.

— На кухне, — засмеялась Ирина. — Я поручила ему, как монументалисту, украсить стол. Надеюсь, ты не успел позавтракать.

Их модуль стал разворачиваться.

— Осторожно, ребята, — предупредил Илья. — Сейчас тряханёт.

Удар оказался сильнее, чем он предполагал.

Высокая ваза из монохрусталя упала на пол и разбилась. Что-то рухнуло с полок. Только ванька-встанька сначала бешено заплясал на столе, потом раскланялся, но всё-таки не упал.

ОСОБЫЕ ПОЛНОМОЧИЯ

— Давай на скоростную, — предложил Егор.

Они перепрыгнули на голубую дорожку. Скорость движения заметно возросла. Только на этих узких дорожках Илья замечал, что под ногами не твердь, а жидкость. Тяжёлая, маслянистая, чуть вздрагивающая то ли от их движений, то ли от лихого нрава электромагнитных полей, которые увлекали её за собой, но всё-таки жидкость. Конечно, всё это элементарно, но ощущение такое, будто несёт тебя по земле не чудо техники, а всамделишный голубенький ручей. Так казалось в детстве. С возрастом ощущение не прошло и Илья каждый раз ему радовался.

— Тебе-то куда спешить? — спросил он. — Или, может, вдвоём махнём?!

— Оля в порту ждёт, — пояснил Егор. Лицо его чуть погрустнело. — Хочет проводить тебя.

«Это здорово, что придёт Ольга, — подумал Илья. — От неё светлей становится. Вот уж кто от рождения создан для Службы Солнца: одним своим видом исцеляет душевную маету. Счастливец Егор! Три года любви и работы — разве это не счастье?! Интересно, что сказали в институте трансплантации?»

— Как у неё дела? — спросил он. — В институте, имею в виду.

— Ты знаешь, — Егор развёл руками. — Она отказалась от… живой ткани. Не хочу, говорит, чужие глаза. Вдруг, мол, мы не понравимся друг другу, что тогда делать? Ты же знаешь — у Ольги очень своеобразная логика.

— И что решили?

— Будут выращивать искусственно. Дело новое, ещё не отработанное. Особенно, говорят, с сетчаткой много возни и с передачей цветового спектра… В случае удачи месяца через три можно ожидать… — Егор умолк.

— К тому времени я, наверное, уже вернусь, — заметил Илья. — Двадцать дней на дорогу — туда и обратно. И на «Галактике» максимум два месяца. Правда, пользы с меня никакой. Я уже сто лет не оперировал, хотя это и не меняет дела. Операцию вживления всё равно ведут автоматы.

Дорожка перемахнула через холм, заросший кустами орешника. В лица ударило ветром, остро пахнущим грозой. В долине, километрах в двух от них, на белокаменной террасе стояло веретено здания космопорта дальнего следования, а на зелёных склонах будто грибы-дождевики белели шары нуль-пространственных звездолётов. Снабжали окрестности озоном именно они: Илья не раз наблюдал, как насыщается всё электричеством, когда многотонная громадина, окружённая ядовито-голубым свечением, с лёгким свистом воспаряет над землёй и плавно уходит на ионной тяге в небеса.

— Да, сроки жёсткие, — тихо сказал Егор, и непонятно было, что он имеет в виду, — то ли командировку Ильи, то ли время надежд на прозрение Ольги.

На встречных пассажирских ручьях появилось несколько групп людей. Лица в основном были будничные и деловые, хотя попадались и рассеянно-удивлённые. «Новички, — безошибочно определил Илья. — Дальний космос ошарашивает любого. Интересно, с каким лицом я прибуду на Станцию? Ведь я как-никак уже нырял во вселенную…»

Он поймал на себе несколько любопытных девичьих взглядов, открытых и смелых, и машинально отметил, что причина, наверное, в форме Садовника. Великолепной белой форме с весёлой мордашкой Солнца на груди. Форма по сравнению с рабочим комбинезоном была тяжеловата, зато обладала массой преимуществ. При желании она мгновенно превращалась в скафандр средней защиты, имела гравитационный движитель, систему автономного жизнеобеспечения, модуль поливита и ещё с десяток различных приспособлений вплоть до миниатюрного логического блока с довольно обширным запасом знаний. Так называемого «Помощника». Экипировку Ильи довершала кобура с универсальным инструментом, который в случае необходимости мог служить и как грозное оружие. Илья знал, что и форма эта, и инструмент — почти точная копия амуниции исследователей. Знал он и то, что Садовникам подчас приходится работать в невероятно сложных и опасных условиях, в одиночку, да и задачи у них бывают такие, которые обычно решают целые экспедиции — с базовой техникой, коллективным мышлением и надёжным контактом с Землёй.

— Ты после возвращения обязательно пощеголяй в форме, — засмеялся Егор, меняя тему разговора. — Может, наконец, женишься. А то меня как специалиста твой культ Прекрасной Незнакомки начинает настораживать. До сорока — ещё ладно, а…

— А я с ней, кстати, познакомился, — сказал Илья и перепрыгнул на красную, среднюю дорожку.

— Ух ты! — Егор мгновенно последовал за ним. — И что в результате?

— В результате она ждёт мужа, — ответил Илья. На миг он снова перенёсся в тревожный ночной лес, ощутил на руках безвольное тельце Алёнушки, а затем всё затмили потемневшие от горя глаза Незнакомки, губы её, что повторяли: «Его друзья верят… друзья верят…»

«Зачем я солгал Егору? — спросил Илья у этих глаз, но они не заметили его, как и тогда, три года назад. — Почему не оборвал этот никчёмный разговор, не сказал правду?»

Молчание товарища только разожгло любопытство Егора.

— Он тоже улетел, да? В космос? И она его любит?

— Она его ждёт, — неохотно ответил Илья. — А раз ждёт — значит, любит.

Егор обрадовался известию. Он терпеть не мог неопределённые, тупиковые ситуации.

— Это же великолепно! Мой брат, наконец, сбросил оковы душевного рабства. Он свободен, как птица, и всемогущ, как бог… потому что в форме… Илья, послушай, Илья. А как ты лечил сердечную рану? — лицо Егора стало хитры м-прехитрым. — Самовнушением или… того, зашёл украдкой в кабинку Службы Солнца и…

— Да ну тебя, — отмахнулся Илья и, спрыгнув с движущегося тротуара на перрон, пошёл навстречу молодой женщине в тёмных очках.

— Здравствуйте, Ольга, — заговорил он ещё издали. — Я не видел вас тысячу лет, а этот болтун житья мне не даёт. Через него я, наверное, и рейсового дожидаться не стану — отправлюсь налегке, в скафандре… Вы случайно не знаете, Ольга, как таким легкомысленным людям, как ваш муж, доверяют заботу о морали и счастье других?

Ольга обернулась и с улыбкой протянула Илье свою узкую ладошку.

Музыка грянула очень громко и торжественно. И, главное, — неожиданно.

— Что это? — спросила Ольга. Лицо её стало напряжённым, ладошка, которую Илья до сих пор держал в своей руке, налилась силой, как бы затвердела.

Всего какая-то доля секунды понадобилась Илье, чтобы мгновенно отключиться от непринуждённой беседы, всё увидеть и понять.

Патетика невидимого оркестра… звездолётчики, построившиеся во фронт… их взгляды — пристальные, вопрошающие и чуть ироничные.

— Всё нормально, Ольга, — засмеялся Илья. — В старину это называлось — почётный караул. Да, да, — продолжал он беспечно. — Есть прекрасные ритуалы, которые переживут нас и детей наших тоже. Вон и флаг Совета Обитаемых миров… Чётче шаг, Оля. Форма лица — бесстрастно-значительная. Егор, убери живот… Сейчас должен объявиться капитан звездолёта и отрапортовать.

Капитан действительно объявился. Окружённый какими-то людьми, он стоял у входа в космопорт — пожилой, в серебристом комбинезоне со множеством знаков профессионального различия.

— Калчо Драгнев, — представился звездолётчик. — Экипаж «Джордано Бруно» готов к старту.

— Рад, — сказал Илья и прищурился: — За экипаж я крайне рад. И за вас, капитан, тоже рад. Особенно!

К ним пристроился худенький юркий распорядитель. Он шёл впереди, настороженно поглядывая на богатырскую фигуру Ильи, затем нырнул в сторону, тут же вернулся и наклонил голову:

— Прошу в зал прощаний.

Они остались одни. В огромном пустом зале, светлом, будто последние дни сентября. Но не успели они перемолвиться даже словом, как из стен вдруг вышли хороводы берёз, открылась даль — свежая, утренняя — и закапали звуки. Немножко грустные, немножко обнадёживающие, будто перезвон капели.

— Отставить! — повелительно сказал Илья и поднял руку, сигнализируя какому-то невидимому автомату.

Берёзки тотчас же растаяли, бирюзовые стены, в которых копошились жёлтые искорки света, вернулись на свои места. А музыка осталась. Только стала тише, растеклась вокруг.

— Зачем всё это? — спросил Егор, недоумевая и немного сердясь. — Ты же дважды летал. И безо всякой буффонады.

— Особый случай, друзья, — задумчиво сказал Илья. Они подошли к стене-окну, за которым открывался амфитеатр космопорта. Ольга прислушалась: ловила отзвуки капели и в то же время старалась ничего не пропустить из их разговора.

— Особый случай, друзья, — повторил Илья. — Хотя, в конечном счёте, всё это мальчишество. А причин для эдакой нарочитой торжественности много. Во-первых, Окно, куда я сейчас лечу, не просто кусок пространства, наделённый странными свойствами, а одна из самых больших тайн, с которыми человечеству приходилось иметь дело. Там, на Станции, собрались лучшие умы Обитаемых миров. Представьте себе интерес к Окну остальных людей и прежде всего, конечно же, исследователей. Представили?

Ольга улыбнулась.

— Во-вторых, — продолжал Илья, — это первое серьёзное вмешательство Службы Солнца в исследования дальнего космоса. Тут срабатывают и боязнь за тайну (вдруг отберут?), и какие-то реликты престижности профессии. Ведь почти два столетия все мальчишки буквально бредили космосом, мечтали только об одном — о героических путях первопроходцев и исследователей. Затем эти пути превратились в рейсовые линии, звёздных избранников оказалось двенадцать миллионов и пришла пора заняться самим человеком. Его микровселенной. Для некоторых чересчур деятельных натур это кажется преждевременным, несущественным… Понимаешь?

— Я понимаю, — тихо сказала Ольга.

— А поработаешь когда-нибудь с нами — убедишься, — заключил Илья. Услышав тройную трель звонка, Садовник решительно шагнул к двери.

У выхода на поле он обернулся:

— В-третьих, и это главное, — голос Ильи зазвучал вдруг сухо и официально, — там бессмысленно гибнут люди, а я наделён особыми полномочиями… Восемь человек… Погибло… Между этими двумя фактами существует прямая и жёсткая связь.

ТОСТ В ПОЛЬЗУ РАЗМЫШЛЕНИЙ

Они как раз вышли из тени Земли, но скорость вырастала так стремительно, что пока Илья приноравливался к иллюминатору, шарик планеты откатился уже довольно далеко — отсюда она казалась трогательно маленькой и беззащитной.

«Интересно, — Илья всё ещё не мог оторваться от иллюминатора, — приходит ли исследователям мысль о беззащитности нашей планеты? Должна приходить. Ведь им, хоть и не часто, случается иметь дело со всяческой дрянью. Наверное, должна выработаться привычка, даже рефлекс, как у врачей-инфекционников — после окончания работы обязательная дезинфекция. Нужна именно привычка, а не обязанность, продиктованная инструкцией. Ведь первопроходцы и исследователи могут не только занести на Землю зло, но и привести его за собой. Указать адрес… Надо будет, кстати, выяснить…»

«Бруно» вздрогнул, принимая очередную порцию ускорения. Логическая цепочка оборвалась. И сразу же расхотелось куда-либо идти, заводить разговоры.

«Спрячу я пока свои врождённые и нажитые способности к общению и пойду спать, — решил Илья. — До Наковальни ещё четыре дня пути, успеется».

Он затопал по коридору, увязая ботинками в толстом ворсе ковра. Невесомость в обычных условиях Илье не нравилась — мало того, что бесполезна, так ещё и отвлекает, — и он включил поле гравитации скафандра.

Неподалёку, в спортзале, забухал мяч; отозвался свисток судьи. «Вот где на невесомость молятся», — отметил про себя Илья. Звездолётчики «Бруно» не без оснований считали себя первооткрывателями популярнейшего нынче пространственного футбола.

В следующий миг Илья увидел, что по коридору стремительно летит светловолосая девушка в спортивном трико, и отступил ровно настолько, сколько требовалось любительнице «экстренных способов передвижения в условиях невесомости», чтобы избежать столкновения. Пилотом незнакомка оказалась неважным. Разгорячённое тело со всего размаху ударилось о грудь Ильи, и он, покачнувшись, придержал девушку, чтобы незадачливого пилота не понесло кубарем.

— Это что — подарок судьбы? — смеясь, поинтересовался Илья.

— Простите, у меня плохо получаются виражи, — незнакомка осторожно, но решительно высвободилась.

— Хоть сто раз, — ответил Илья. — Я вообще гожусь для этого. Ефремов — идеальная мишень. При желании можете обстреливать меня даже кварками.

— Это идея, — девушка глянула на Илью снизу вверх. В её зеленоватых, чуть удлинённых глазах он заметил явный вызов и удивился — дело, оказывается, не только в его шутливом тоне. — В м-алых дозах действует успокаивающе, — продолжала она. — Будто ионный душ. Снимает с синапсов избыток потенциалов. Бремя… особых полномочий тогда кажется не таким тягостным.

— Спасибо за совет, — уже серьёзно сказал Илья. — Но вы, милая, преувеличиваете роль ионного душа. Моя первая специальность — врач.

— Простите, — девушка зарделась. — Я не хотела вас обидеть.

Она отступила, наконец, в сторону, ухватилась за эластичный полукруг, выступающий из стены, и приготовилась оттолкнуться, чтобы опять взмыть в воздух. Дышала девушка всё ещё часто, и Илья невольно залюбовался её телосложением гимнастки, загорелым лицом с золотистым пушком над верхней губой.

— Погодите, — попросил Илья и легонько придержал незнакомку за руку. — Что вам так дались мои полномочия? Они вас тревожат? Почему?

— Не только меня, — на лицо девушки упала тень усталости. — Они тревожат двенадцать миллионов человек.

Она легонько оттолкнулась и медленно поплыла вдоль коридора. То ли ждала ответных слов, то ли подсознательно чувствовала, что ею любуются.

— Эй, послушайте, — окликнул её Илья. — Зовут-то вас хоть как?

— Спросите у своего Помощника. Пусть вычислит.

Девушка вдруг рассмеялась и точным сильным броском послала своё тело в боковое ответвление коридора.

«Ну и ну, — покачал головой Илья. — Какие они всё же благородно-слепые. До сих пор считают, что платить за познание человеческими жизнями — обычное дело. А времена давно уже не те!»

Он вошёл к себе и запер дверь. Над столом всё ещё плавали ромашки, которые принесла в порт Ольга. Илья поспешно включил в каюте гравитацию, налил в вазу воды… «Лишь бы с Ольгой всё было благополучно, — мелькнула тревожная мысль. — И Егор, наконец, успокоится. Он такой, что свои бы глаза ей отдал, да…»

Спать расхотелось. Илья высветил наружную стену каюты, и в проёме видеоокна заискрилась звёздная пыль. Что-то мешало ему, и он не сразу понял: мешает тяжёлая форма-скафандр, но снимать её не стал, потому что она ещё зачем-то была нужна, а зачем — непонятно.

«Задира, которую тревожат мои полномочия, — осенило вдруг Илью. — Она предлагала вычислить её. А что? Сейчас попробуем».

Он позвал Помощника, и тот немедленно откликнулся, словно был не логическим устройством, а запасным уголком мозга, его резервом. Помощника в своё время «законтачили» на слуховые центры, то есть ответы и вопросы его возникали в сознании Ильи, как тихий шёпот.

«Для определения личности методом исключения не хватает данных, — отозвался Помощник. — Назовите ещё несколько деталей».

— Натура холеричная, экспрессивная… Глаза зелёные… — Илья задумался. — Да, имеет познания в медицине.

«Достаточно, — прошелестел бесстрастный голос. — Вашу новую знакомую зовут Полина Лоран. Тридцать два года. Отец — известный французский микробиолог, мать — русская, художник. По образованию Лоран — психиатр. Работает главным врачом исследовательской станции „Галактика“. Незамужняя…»

Помощник сделал паузу и осторожно добавил:

«Натура в самом деле холеричная. Острый склад ума, агрессивная ирония. По всем комплексным данным вашему идеалу не соответствует. Лоран, кстати, противник Службы Солнца. Право вето использовано ею шестнадцать лет назад».

— Ну, спасибо, дружище, — пробормотал Илья. — У тебя та же блажь, что и у Егора. Всем почему-то хочется меня женить.

…Решив, что пора, наконец, заняться делом, Илья достал коробочку личной библиотеки, набрал код-требование. Секунду спустя он уже крутил в пальцах иголку держателя, на конце которого посверкивал зеленоватый кристаллик. В нём содержались отчёты по Станции, а также все сведения и гипотезы относительно загадочной сущности Окна.

Илья воткнул держатель в «пуговицу» проектора. Пространство ярко освещённой каюты в нескольких шагах от него как бы свернулось, налилось чернотой, в которой появилось светлое пятнышко. Голос комментатора сообщил:

«Новая звезда и псевдотуманность зарегистрированы службой наблюдений 23 марта… года в районе звезды Росс 248. Расстояние немногим более трёх парсеков…»

«Близко, — подумал Илья. — Чрезвычайно близко».

Пятнышко выросло, превратилось в сферическую желтоватую туманность. Ближе к её краю мерцала искорка звезды.

«Молодой пульсар, находящийся в псевдотуманности, — продолжил комментатор, — по основным параметрам является вращающейся нейтронной звездой. К числу аномалий пульсара следует отнести необъяснимую скупость как радиоизлучения, так и нейтринного, гравитационного. Магнитное поле очень мощное, порядка… Взаимосвязь этих явлений исследуется в гипотезе Всеволода Иванченко… Пульсар Скупая выбрасывает струю вещества с периодом в 14,2 земных суток…»

От звёздочки вдруг отделилась огненная нитка. Упёрлась в черноту, окружающую туманность, замерла, а потом и вовсе исчезла.

Илья вообразил колоссальную мощь этой так называемой «нитки» и невольно поёжился. Не так от грандиозности явления, как от мысли, насколько сложная и непонятная штука — геометрия пространства — времени вблизи звёздных объектов. Куда, например, уходят, куда деваются эти звёздные выбросы? Непостижимо!

Комментатор заговорил как раз о том, что волновало Илью. В объёме голографического изображения туманности появились разноцветные обозначения — рисунки, объясняющие текст:

«Физическая природа явлений. Обобщённая гипотеза Раньери — Туманова… Сам факт появления в области межзвёздной плазмы молодого пульсара без первичной звезды и без периода сверхновой…»

«Всё-таки в науке, наверное, невозможно не мудрствовать лукаво, — улыбнулся про себя Илья. — Ну, почему бы не сказать человеческим языком, что в чистом космосе не может появиться из ничего даже самая захудалая звезда, не говоря уже о сверхновых и пульсарах?»

«…А также необычно чёткие для глобальных явлений границы псевдотуманности (толщина „слоя размыва“ 12–13 тысяч километров) и отдельные флуктуации времени… В предположение Раньери — Туманова о том, что данная туманность есть локальный разрыв геометрии пространства — времени нашей Вселенной прекрасно вписывается и факт исчезновения (поглощения) вещества звёздных выбросов у границы туманности…»

Илья подошёл к изображению, вгляделся в желтоватую дымку.

«Иначе говоря, имеем прореху в мироздании, точнее — малюсенькую дырочку, — подумал он. — Вернее даже — прокол, в который „выпихнуло“ из параллельного мира пульсар. Рабочее название прорехи — Окно».

Древнейшая идея о том, что Вселенная — не что иное, как бесконечный ряд вложенных друг в друга миров, различающихся своими пространственно-временными масштабами, по всей вероятности, подтверждается. Эта мысль взволновала Илью. Он медленно ходил по каюте, припоминая нужные сведения по космологии… Анаксагор, Бруно, французские энциклопедисты, Лейбниц и, наконец, 1922 год, ленинградский физик А.А.Фридман. Его решения описывали многосвязную вселенную, состоящую из множества замкнутых трёхмерных миров, живущих в своём собственном ритме времени. Пути их, естественно, не могут ни пересечься, ни соприкоснуться… Нет, это не то… Дальше идут «чёрные дыры», то есть случаи неполного свёртывания пространства — времени. Их ещё называют «воротами», через которые полузамкнутый мир может быть связан с соседним… Это уже ближе к истине… Модель Черняка… Гипотеза Гордеева о промежуточной стадии коллапсирования — «робких чёрных дырах». Однако у этой туманности нет даже намёка на схлопывание звёзды… Короче, как ни крути, элементарная логика подсказывает: Окно — это прокол в мироздании. Факт, о котором уже почти не спорят. Спорят о природе факта, но это совсем другое дело. Для меня важен факт…

Илья, наконец, снял тяжёлый панцирь формы, прилёг.

…Он снова шёл коридором, снова навстречу ему летела светловолосая девушка. Он расставил руки, чтобы поймать её, но вместо «подарка судьбы» увидел вдруг перед собой какой-то огромный разлом, бездну, заполненную тяжёлым туманом. Он попробовал свернуть, потому что вспомнил о смертельной опасности, но было уже поздно… За спиной Ильи кто-то грустно шепнул: «Это — девятый, запомните, он будет девятым…» Жёлтый туман наступал, обволакивал, уносил в бездну…

Вечером следующего дня капитан пригласил Илью на традиционный кофе.

Они встретились в саду, на первом уровне общения. Столик был рассчитан на двоих, однако в саду отдыхало множество свободных от дежурств звездолётчиков, прогуливались или ужинали исследователи, и Илья понял, что разговор их интересен многим и что с этими людьми ухо надо держать востро.

Однако Драгнев начал разговор неожиданно искренне.

— Ради бога, вы хоть не обиделись? — поинтересовался он, набирая на клавиатуре синтезатора какой-то сложный заказ.

— Я не обидчивый, Калчо, — улыбнулся Илья. — Разумеется, вы имеете в виду некоторую помпезность встречи и ту долю настороженности, с какой братство звездолётчиков и исследователей отнеслось к моему визиту на Станцию.

— Какое хорошее слово — настороженность. — Драгнев покачал головой. — Нас можно понять, брат, — употребив это обращение, он автоматически перешёл на «ты». — И ты, конечно, давно нас понял. И, конечно же, не обиделся, потому что обидчивых Садовников не бывает. А настороженность… Это, по-моему, всегда только производное. Производное от незнания или непонимания…

— Что же непонятно тебе, брат? Или твоим друзьям?

К их разговору явно прислушивались.

«Что ж, — подумал Илья, — на первом уровне общения секретов не бывает. Да и тон беседы не может быть другим. Только доверительный».

— Мы не понимаем, как можно судить поиск, не зная его результатов, — сказал Драгнев. — Ведь исследования только разворачиваются. Мы ещё слепые, будто щенки… И потом… Почему Окном и его проблемами занялась именно Служба Солнца, а не совет Мира?

— Ну, во-первых, я не собираюсь на Станции уподобляться Фемиде… с завязанными глазами. — Илья отхлебнул кофе. — Мы тоже исследователи. Только другого профиля. В данном случае, Калчо, я буду специалистом по установлению причинно-следственных связей между фактами, событиями, поступками людей.

— Это сложно, — сказал Драгнев.

— А кто говорит — просто? — вздохнул Илья. — Судить я могу только очевидное… А «результаты» у поиска уже, кстати, есть. Разве восемь жизней не есть результат, достойный печали всех Обитаемых миров?

Тяжёлое молчание разлилось по саду, ещё несколько минут назад такому оживлённому.

— Я не считаю, что гибель товарищей — повод для немедленного сворачивания всех работ, — спокойно продолжал Илья. — Мы — в пути. А при любом движении возможны потери… Не знаю, может, вся беда в методике исследований, не знаю…

Звездолётчик поднял на собеседника грустные глаза:

— Это хорошо, что ты сначала исследователь, а уж потом — судья. Но ты не ответил на второй вопрос: почему нами занялась именно Служба Солнца?

— Теперь уж ты не обижайся, — Илья упрямо наклонил голову. — Ваше братство, то есть исследователи и звездолётчики, узко специализировано — раз. Вы находитесь на острие научно-технического прогресса и сами же создаёте его движение — два. Вы наиболее разбросаны во Вселенной, то есть, вы дети малых коллективов — три. Не так ли?

— Логично, — согласился Драгнев. Его крупная голова чуть склонилась, как бы подтверждая аргументы собеседника.

— Я сейчас чуток отклонюсь от темы, — сказал Илья. — Чтобы всё связать… Ты знаешь, что научно-технический прогресс вообще всегда опережал мировоззренческое, духовное, наконец, этическое развитие общества. Пока… — Илья сделал паузу. — Пока для этого существовала объективная историческая необходимость. Пока для человечества были главными проблемы энерговооружённости и пищи, материального производства и быта. Пока существовали борьба идеологий, угроза войны и страстная необходимость объединения всего человечества на коммунистических началах. Наконец, ценой огромных усилий все эти проблемы были решены. Потом… Извини, брат, за лекцию, но нам надо дойти до полной ясности… Потом был переходной период. Мы долго и трудно оттаивали душой. Страх, ненависть, агрессивность, подлость, равнодушие… Их не надо мерить глыбами. Даже в объёме песчинки они убивают личность, разрушают гармонию… Наконец, оттаяли. Не совсем, не полностью, есть ещё рудименты, есть регрессивные явления. Но грубая, грубейшая очистка совершилась. Она продолжается и сейчас: диалектически видоизменившись, в более сложных и тонких формах. Так вот. Этим сейчас живут все Обитаемые миры. И если в прогрессе разума и души нет ещё равновесия, то хоть тенденция к этому появилась. Властная тенденция. Эдакая духовная акселерация…

— Это мне знакомо, — улыбнулся Драгнев. — Ты хорошо нарисовал ситуацию. Чётко и убедительно. Если не считать эмоций.

— Вот-вот, — подхватил Илья. — А их надо считать. Пришло время считать… Итак, ещё раз о вашем братстве создателей научно-технического прогресса. Мне кажется, что в силу трёх причин, которые я уже называл, вы… немножко отстали от «властной тенденции». Согласись, Калчо, вам, открывателям и учёным, всегда было недосуг думать о реализации своих открытий и находок, контроле над их рациональным использованием. Раньше этим занимались аппараты государственного управления, политики…

— Разделение труда, — хитрые морщинки легли у глаз звездолётчика. — Только не напоминай, пожалуйста, историю создания атомной бомбы. Время-то другое.

— Уговорил, — согласился Илья и все вокруг заулыбались. — Хотел я, правда, рассказать, как мы мучились с «изобретением века» — поливитом, как я дров наломал, ну да ладно. История эта сугубо личная. Уговорил! Но так или иначе, будь я не прав, согласись, не было б настороженности. И ты бы, Калчо, не спрашивал, почему именно Служба Солнца занялась Окном.

— И всё же — почему? — взгляд Драгнева был испытывают, и непреклонен.

— Это наша работа; Калчо, — объяснил Илья. — На Станцию, конечно, мог полететь и кто-нибудь из депутатов совета Мира. Но это — наша работа… Ты, кстати, знаешь, как возникла Служба Солнца?

— При совете Мира, — удивился звездолётчик. — Это даже мои сыновья-малолетки знают.

— Все мы при Совете… — Илья пожал плечами. — Это сейчас при Совете. А началось всё чуть ли не с игры. Группа студентов организовала общество «добрых волшебников». Всё было очень романтично и… немножко анархично… Обязательное условие — тайна доброго деяния… Нас ещё долго потом «ангелами-хранителями» в шутку величали…

— А почему не совет Науки? — настойчиво спросил Драгнев. — Или там тоже отстают от «властной тенденции»?

Синтезатор, наконец, подал заказ — нечто дымящееся, остро пахнущее восточными специями, и Илья подумал, что традиционный капитанский кофе — неплохая вещь.

— Почему именно мы? — как бы переспросил он. — Времена «ангелов» кончились сорок лет назад. Сейчас у нас тридцать два сектора. Главную задачу Службы, дело, которое общество никак не могло пустить на самотёк, ты знаешь — это всестороннее и гармоничное воспитание личности. А отсюда десятки других задач. В том числе и обеспечение безопасности человечества и каждого человека в отдельности. Охрана его от глобальных и локальных бед, различных агрессивных факторов природы, — Илья помедлил, раздумывая. — Охрана также от людской самоуверенности, безрассудства, наконец, глупости. От неосторожности и беспечности — тоже… Кроме того, меня просил Янин — побывать и разобраться.

Драгнев, словно его заворожил перечень Ильи, кивал головой.

— Да-а-а, — задумчиво протянул он, покусывая нижнюю губу. — Это тебе не наскок на планету, где за три дня успеваешь построить для исследователей отличную Базу и даже подготовить для них теплицы со свежими овощами… Будь я помоложе…

— Великолепный финал, — рассмеялся Илья. — Оказывается, и в наш век просвещение продолжает приносить плоды.

Он хитро прищурился, будто невзначай поинтересовался:

— Надеюсь, запись этой пресс-конференции попадёт на Станцию?

— Сегодня же, — улыбнулся Драгнев. — Немедленно. Наверное, уже передали.

Он плеснул в бокалы шампанского, поднял свой.

— Предлагаю тост в пользу таких размышлений… Кстати, мы шли с двойным ускорением и сократили путь. Ночью, в четыре часа по корабельному времени, выходим на Наковальню. Если интересуешься, могу разбудить.

— Спасибо, — ответил Илья. — Спасибо, Калчо.

Сознание включилось мгновенно, будто по сигналу. Будто и не спал вовсе. Илья потому и отказался от предложения капитана, что знал: сработают биологические часы. Какая-то крупица подсознания, которую природа научила обращаться со временем.

Как ни привычны были Илье всевозможные чудеса техники, однако святая святых звездолётчиков — Наковальня — вызывала у него, кроме уважения, ещё целый ряд чувств. Была здесь добрая доля восхищения, толика страха и чуть-чуть удивления смелостью людей, которые, как уже не раз бывало, не разобравшись до конца в сущности подпространства, тем не менее хозяйничали в нём, как хотели. Что касается страха, то это было чувство, вовсе непохожее на прежнее, которое отравляло души предков. Это было опасение собственной силы, собственного роста, потому как человек, научившись прокалывать кривизну пространства, стал такой огромной фигурой, что даже среди звёздных миров шагать теперь приходилось очень осторожно — не дай бог наступишь на чей-то дом, то бишь мир…

Наковальня представляла собой уголок космоса за орбитой Нептуна, где мощный ускоритель «вколачивал» звёздные корабли в пространственно-временной континуум.

Илья высветлил видеоокно.

За цепочкой алых угольков — маяков, обозначающих границы опасной зоны, тысячами огней сияло кольцо ускорителя, утыканное вспомогательными конструкциями. К нему медленно подплывала искорка какого-то корабля. Вот он замешкался, искорка потеряла блеск. В следующий миг вечную темень пространства расколола ослепительная вспышка, и корабля не стало.

Вспышки шли одна за другой, так как Обитаемые миры множились, и звёздный флот рос не по дням, а буквально по часам.

Илья вспомнил слова Егора, которые он говорил четыре года назад, впервые увидев Наковальню в действии. «Тот, кто назвал эту штуковину Наковальней, — заметил Егор, — не лишён воображения. Гляди, даже искры после силового удара…» И ещё пошутил: «Если бы „ковали“ поритмичнее, то издали и за пульсар можно принять».

За воспоминаниями Илья прозевал момент, когда пришла очередь их корабля. Видеоокно вдруг помутнело, будто на него плеснули молоком. «Бруно» вздрогнул и как бы остановился.

В каюту теперь заглядывали новые созвездия. Среди них лимонно сияла загадочная псевдотуманность.

«ЛУНАТИКИ»

Он уже видел амёб.

Но одно дело смотреть голографическую запись и совсем другое, когда ты сидишь под прозрачным колпаком командной рубки, откуда просматривается всё огромное тело Станции, и на тебя падают и падают со всех сторон стаи «чёрных смертей».

— Дорого же они вам обходятся, — тихо сказал Илья.

К нему обратились два взгляда: один Фёдора Крайнева, научного руководителя Станции, другой Юргена Шварца, ведущего космолога Обитаемых миров. Фёдор смотрел вопросительно, и Илья отметил про себя, что с ним будет легко работать — твёрдый, ясный характер, а Юрген — виновато. «Наверное, успел связать мои слова с гибелью людей, — подумал Илья. — Напрасно, Юрген. Напрасно ты казнишься. Хотя задача выяснения устройства вселенной поистине грандиозна, но твои друзья погибли не ради неё. Это, может, высокопарно, но они погибли ради познания вообще… И как вы все не понимаете, что я не виновных прилетел искать, а упредить другие возможные трагедии».

— Я имею в виду энергию, — пояснил Илья, кивнув в сторону пульта управления. — Защита на максимуме — это же голодный паёк для других систем.

— Экономим, — обрадованно улыбнулся Юрген. — С этими тварями приходится считаться…

Его круглое добродушное лицо стало чуть обиженным. По-видимому, ему, привыкшему разгребать и сгребать галактики, словно песок, реальная и злобная сила амёб, — этих таинственных созданий или образований Окна, — до сих пор казалась противоестественной, а значит, неприемлемой для всех его изящных теоретических построений, более того — опасной.

— Смотрите, ещё одна стая, — сказал Крайнев, вглядываясь, как из жёлтого марева туманности падают и надают на защитное поле Станции чёрные листья амёб. Расплющившись о поле, они выбрасывали во все стороны бесформенные отростки псевдоподий, шевелили ими, будто нащупывали в защите слабое место.

— Это вы их привели! — выкрикнул вдруг энергетик Станции Исаев. Его тонкий рот искривился в презрительной, гримасе. — Эти новые косяки пришли вслед за «Бруно»… Только подумать! Вместо помощи, вместо того, чтобы помочь милейшему Юдзо решить загадку волноводов хаотической информации, они прилетают… судить его… Какое кощунство — решать, имел или не имел Юдзо Сакаи право погибнуть во время эксперимента…

Илья не перебивал энергетика. Он смотрел на него холодно, чуть брезгливо и изучающе.

— Иван! — в голосе Крайнева появился металл. — Ты устал, Иван. Тебе надо отдохнуть. Иди в каюту и прими два часа гипносна. Потом обо всём потолкуем.

Исаев, что-то пробормотав, пошёл к выходу.

Илья заметил, что приказ как-то сразу расслабил этого худенького, по-мальчишески взъерошенного человека. «Не надо ему гипноза, — подумал он. — Уже спит, на ходу. Или чертовски устал, или…»

— Это явно по вашей линии, — суетливо заговорил Юрген. — Последнее время у некоторых специалистов наблюдается повышенная раздражительность, гипертрофированная усталость…

— В самом деле, — подтвердил Крайнев. — Какая-то аномалия в психике. Скорей всего, эгоцентрический комплекс… Понимаешь, мы привыкли быть хозяевами положения, а здесь… Наши исследования ограничены из-за этих проклятых амёб. Отсюда — скудость фактажа, а значит, даже самые мощные интеллекты не могут продвинуться дальше своих первых логических построений. Вы же знаете, для учёного крайне неприятно слишком долго оставаться на уровне гипотез…

— Ну уж долго, — Илья проследил, чтобы в голосе его было побольше оптимизма. — Несколько месяцев.

Про себя он ещё раз с удовольствием отметил твёрдость Фёдора Крайнева и мимоходом вспомнил разговор двух специалистов, свидетелем которого он случайно стал во время завтрака. Обычный разговор, вернее — теоретический спор, но тоже чересчур уж эмоциональный. Нынешние научные дискуссии ведутся на более низких регистрах… Плюс более чем странная выходка Исаева. Так что психикой экипажа придётся заняться особо…

— Верно, четыре месяца, — согласился руководитель Станции. — Но ведь здесь собрались не просто талантливые учёные. Станция буквально напичкана гениями… Поговорите, пожалуйста, с Лоран. Полина даже на Землю летала, чтобы проверить аналоги болезни…

Амёбы уходили.

Так же беспорядочно, всей стаей, как и появились. Ещё не затих сигнал тревоги, которым автоматы сообщали о попытках нарушить защитное поле, но чёрные полотнища уже всюду съёживались, прятали щупальца псевдоподий и растворялись в жёлтом мареве. Они исчезали, как исчезают кошмарные призраки неглубокого сна в предчувствии близкого рассвета.

По дороге в свою каюту Илья познакомился ещё с одним странным фактом.

«Факт» не уступал Илье по габаритам, и Садовник чуть было не столкнулся с этой скалой на ногах, увенчанной крупной головой с огненно-рыжей шевелюрой. Человек шёл неестественно ровно и прямо. Глаза его были открыты, но лишены всякого выражения, будто остекленевшие.

«Лунатик? — удивился Илья, глядя вослед незнакомцу. — Однако сейчас на Станции день, а явления сомнамбулизма подчиняются обычному жизненному ритму. Странно».

Деревянной автоматической походкой человек дошёл до первого поворота и скрылся в боковом коридоре.

«Рыжий богатырь повстречал на моих глазах трёх человек, — отметил Илья. — Из них только я обратил на него внимание. Значит, „лунатики“ на Станции — обычное явление. Надо будет порасспросить у Лоран».

Имя девушки тревожило, будило ассоциации.

Ему вдруг представилось, что он на Земле, в успевшем полюбиться Птичьем Гаме. Мягкий снег укрыл набережную… На нём следы. Вот его — большие и отчётливые, а рядом… следы Полины. Чей-то красно-белый восьмимодульный дом плывёт над Днепром. Полина хохочет и удивляется, потому что у них, в Париже, «гравитационно независимым» жильём почти не пользуются, а он объясняет ей, что это одно из двух: или жильцы коллективно отправляются на отдых, или мальчишки вновь обманули автоматику и тогда диспетчер вернёт вскоре дом на место… Кто-то бежит к ним: «Илюша, Илюша!» Это Алёнка. Девочка смотрит на Полину обрадованно и чуть-чуть настороженно. Потом говорит, совсем по-взрослому вздохнув: «Я теперь буду спокойна за него. Вы за ним присматривайте, ладно?..»

Впервые в видения Ильи не явилась мама Алёнушки — Незнакомка, — и это обрадовало его как факт окончательного раскрепощения души. Плохо, правда, что рядом с ним во время воображаемой прогулки шёл не абстрактный собеседник, а вполне реальная и насмешливая девушка, которая — это Илья уже предчувствовал — ещё поизмывается и над ним, и над Светлой Мечтой Человечества — так Егор иногда в шутку называл Службу Солнца.

Седьмой коридор, в конце которого была его каюта, вдруг оборвался нагромождением скал. Между ними, уходя куда-то вглубь, звонко плескался родник.

«Ошибся коридором», — решил Илья, но в следующий миг понял: нет, всё правильно. Просто логический блок Станции произвёл очередную корректировку своего «изменяющегося мира». Так называли психологи и коллеги Ильи хитроумную установку, которая регулярно изменяла планировку станций длительного пользования, создавала новый «антураж» и всячески боролась с однообразием и постылостью этих маленьких замкнутых мирков.

За одной из скал Илья всё-таки разыскал дверь своей каюты. «Хорошо хоть, — подумал он, — что логический блок не тронул геометрию каюты и не посадил на месте кушетки, скажем, несколько цветущих абрикосов… Он такой. Он всё может. Благо, жёсткой программы у него нет — вот и фантазирует».

Дома он ещё раз решил просмотреть записи, касающиеся уже непосредственных исследований Окна. Итак, есть прореха в мироздании, а в ней…

В объёме голограммы опять затеплилось облако псевдотуманности. Ожил голос комментатора:

«Выбросы звёздного вещества Скупой строго локализированы в пространстве мощным силовым туннелем, который условно назван Питателем… Электромагнитное зондирование туманности позволило также обнаружить разветвлённую систему волноводов хаотической информации (ВХИ), число которых достигает полутора тысяч. Об истинных размерах системы волноводов определённого мнения у специалистов не сложилось, так как в Окне вообще невозможно выбрать систему мер и отсчёта…»

«Где уж тут измерять, — подумал Илья, — если даже время в Окне выделывает всяческие фокусы…»

В объёме изображения псевдотуманности появился вдруг целый клубок красных, пульсирующих прожилок. Комментатор сообщил:

«Так называемые волноводы хаотической информации различны по мощности, что прямо зависит от их размеров. Установлено экспедицией Юдзо Сакаи… Исследовательская станция „Галактика“ с целью эксперимента расположена в одном из крупных периферийных волноводов „Сигма-7“, диаметр которого колеблется в пределах 68–72 километров. „Сигма-7“ принадлежит к однополюсным волноводам, то есть входит в число двенадцати ВХИ, которые связаны непосредственно с нейтронной звездой…»

— Как были открыты волноводы? — поинтересовался Илья и тут же устыдился своей оплошности: разговаривает с комментатором записи, будто со своим Помощником.

«Простейшие, или иначе амёбы, также обнаружены экспедицией Сакаи, — продолжал тот. — Сущность — сгустки силовых полей. Гипотеза Сакаи — колония одноклеточных организмов („клетка“ — в толковании Вибо, как первичный элемент жизни на всех энергетических уровнях). Гипотеза Давыдова — искусственные само- или управляемые устройства неизвестного назначения. Основное место обитания амёб — Питатель. Точное количество не установлено, так как число их в данное время постоянно увеличивается. Наблюдается также тенденция взрывоподобных появлений простейших…»

— Нехорошая тенденция, — пробормотал Илья и воткнул в «пуговицу» проектора ещё один держатель. Его интересовали обстоятельства гибели первой экспедиции.

«Для предварительного ознакомления с псевдотуманностью Окно проходящий корабль-матка 16 апреля выбросил космобот „Ганимед“. Экипаж — физик пространства Юдзо Сакаи и кибернетик Анджей Буковский».

Дальше, по установившейся традиции, в объёме изображения замелькали кадры-картинки из жизни ушедших:

Вот Анджей с дочуркой и женой Вандой на аэропрогулке. Ветер рвёт волосы, Ванда, улыбаясь, обнимает девочку… Крупный план. Анджей о чём-то думает, по-видимому, нервничает. На удлинённом лице с росчерком твёрдых губ так и читается: «Хм, а ведь должно получиться». Заповедная старая Варшава… Дискуссия в лаборатории… Анджей целует Ванду, ладонью заслоняя её от оператора… Хохочет… Рвёт в ярости какие-то схемы… И опять хохочет…

…Морщинистое лицо маленького пожилого японца… Что-то пишет, смешно шевеля губами… Кормит голубей… Сакаи в открытом космосе. Любовно поглаживает массивную балку какой-то огромной конструкции. Антенна, что ли?.. Цветы. На рабочем столе, в высокой вазе, произрастающие прямо из стены… Горестные глаза, в которых дрожит слеза. Что опечалило тебя, милый Юдзо?..

Комментатор заговорил опять:

«Исследователи обнаружили амёб (или вернее, были обнаружены ими) в районе „размывания“ Питателя в переходном слое. Визуальное наблюдение продолжалось четырнадцать минут… Сакаи успел передать свои предположения относительно природы амёб и результаты наблюдений Буковского за функциональными возможностями их псевдоподий».

В объёме изображения появилась носовая часть «Ганимеда». Сгустки желтоватой дымки то сливались в сплошную пелену, то шарахались из стороны в сторону.

«Маневрируют», — подумал Илья. Жалость к беспомощным и обречённым людям сжала сердце.

Из зыбкого летящего марева на кораблик вдруг надвинулось огромное чёрное полотнище. Края его расслоились, разошлись, будто щупальца, чтобы в следующий миг сомкнуться. Вспышка, острый свет… И нет больше ничего! Ничего, ничего нет в струящемся объёме изображения.

О второй трагедии Илья знал всё или почти всё. Собственно, она-то и стала причиной вмешательства их Службы в исследования Окна.

Это случилось, когда учёные при помощи автоматических зондов выяснили энерговооружённость амёб и в псевдотуманности уже два месяца действовала Станция. К загадочному тоннелю для выбросов звёздного вещества отправилось сразу три космобота. Они шли «треугольником», укрывшись общим защитным полем, и, казалось, были абсолютно недосягаемы. Когда обнаружилось, что амёбы тоже умеют координировать свои действия, когда они целыми стаями стали атаковать не сами корабли, а стыки их защитных полей, — предпринять что-либо было поздно… Только одна фраза, не очень понятная фраза прорвалась на Станцию сквозь гул помех: «…Глаза!.. Они выжигают глаза!»

Илья выключил проектор. Некоторое время бездумно смотрел на подсолнухи, которыми украсил каюту в день прибытия на станцию, затем взял лист бумаги. Он решил наметить предварительный план действий, определить главные задачи. Первым делом вспомнились размышления после старта, когда в иллюминаторе уплывал шарик Земли. Такой маленький и беззащитный шарик.

«Решить вопрос, опасно ли вообще Окно для Обитаемых миров, я сейчас не смогу, — хладнокровно отметил Илья. — В активе до обидного мало фактов. А вот амёбы — сила не только реальная, но и грозная. И активность их возрастает. В секторе прогнозирования подсчитали: сейчас их уже около полумиллиона… Значит, одна из первейших задач — выяснить, могут ли эти хищники проникать за пределы Окна, то есть выходить в наш мир?»

Это не было наитием. Долг, закон, правило, — можно называть как угодно, — предписывали Садовнику в подобных случаях прежде всего выяснить пределы Зла в пространстве и времени, а главное — его возможности. То есть, потенцию Зла.

Сирена тревоги взвыла без пяти шесть по станционному времени.

Спросонья Илье показалось, что это растерянный, беспомощный крик электронного диагноста, оказавшегося вместе с пациентом в — тупике (ничего себе сравненьице, — отметила какая-то беспечная частица сознания, — у одного — тупик лечебных методов, у другого — тупик жизни), и что надо сейчас же, как говорится, не отходя от тела, делать какое-то открытие, выдумывать невозможное, идти на риск, иначе чего же он стоит — хирург Илья Ефремов?

Вой оборвался.

Бесстрастный голос дежурного пригласил в командную рубку всех свободных энергетиков и специалистов защиты.

— Амёбы придумали новшество, — добавил дежурный для остальных. — Долбят поле в одной точке. По принципу: капля — камень…

Илья сделал обязательный гимнастический комплекс и решил не откладывая поговорить с Лоран. Его встревожил рассказ Юргена о психических аномалиях на Станции, да и сам он уже кое-что видел: беспричинная вспышка энергетика Исаева, нелепая дискуссия специалистов, перешедшая в ссору, явный сомнамбулизм…

Он быстро нашёл каюту под номером 81, положил Руку на белый квадратик вызова и спросил:

— Не помешаю?

— Ни в коем случае, — ответили ему сонным голосом. — Всё равно я сплю.

Илья задумался: что бы это значило?

— Господи, — сказал тот же голос. — Плюс ко всему вы ещё и нерешительны. Входите же.

Полина в самом деле ещё не вставала. Она лежала, зарывшись в «пену» разовой постели, на изголовье откуда-то падал неяркий свет, и первое, что заметил Илья, так это золотистое пламя волос и зелёный насмешливый глаз.

— Быстро вы меня вычислили, — сказала девушка, оставаясь недвижной. — Меня, кстати, можно разглядывать и сидя.

Илья улыбнулся. Пророчества Помощника начинали сбываться.

— Я к вам, собственно, по делу, — начал он.

Лоран повернулась на спину, выпростала руки, и они трогательно забелели на фоне тёмной пены.

— Готова исповедоваться.

«Ребёнок, — подумал он, любуясь девушкой. — Умный, капризный ребёнок, наверное, любящий нравиться. Инженю… И в сущности — одинокий. Беда таких людей в том, что их иронию и сарказм частенько воспринимают всерьёз. А это всего лишь способ самоутверждения. Всего лишь…»

— Начнём, — сказал Илья. — Итак, уровень стабильности психики коллектива?

— В пределах нормы, — быстро ответила Лоран. — Естественно, по максимальной шкале Рутмана — для стрессовых ситуаций.

— Каковы индивидуальные показатели?

— Здесь дела хуже. — Полина нахмурилась. — Есть значительные отклонения. Сказываются усталость, раздражительность, рудименты эгоцентризма… Патологии нет.

— Об этом я знаю, — перебил он Лоран. — Крайнев рассказывал. Насчёт рудиментов. А патология всё-таки есть. Диагноз — сомнамбулизм.

Полина прыснула, отвернулась. Чёрная «пена» немного сползла, открыв маленькие округлые плечи. Илья опустил взгляд.

— Судья, оказывается, не знает элементарных вещей. Как вы думаете, почему наша Станция болтается именно здесь, а не в любом другом уголке Окна?

Илья покачал головой.

— Зачем вы так, Поль? — он машинально употребил это сокращение на французский лад, одновременно доверительное и чуточку мужское, и тут же понял, что вышло удачно: собеседник оценил, ему понравилось. — Зачем вы так, Поль? — повторил Илья. — Я знаю о волноводе «Сигма-7». Знаю о существовании медиумов, которые частично воспринимают хаотичную информацию волноводов. Знаю даже, что их у вас сорок восемь из ста шестидесяти членов экипажа, фактически каждый третий, и что большинство специалистов считают «прослушивания» занятием бесперспективным. Информация волноводов явно не имеет земных аналогов. Верно? Но вот о сомнамбулах знать не знал и слышать не слышал.

— Лунатики и наши медиумы — одно и то же. — Девушка вновь стала серьёзной. — Неведомое излучение, когда его воспринимаешь, как бы экранизирует сознание — таков вторичный эффект. Приём информации — явление спорадическое, хуже всего, когда застаёт тебя за едой, с полным ртом. Так и ходишь потом…

— Хождение тоже вторичный эффект?

— Да. Причём нас обычно тянет в Пустыню. Наверное, там больше места, можно по кругу путешествовать. Да что рассказывать, сейчас я вам всё покажу. По утрам там обязательно кто-нибудь кружит. Не бойтесь, я помню о вашем целомудрии. Отвернитесь, пожалуйста.

«Вот чертёнок, — с улыбкой подумал Илья. — В самом деле не упустит случая сыронизировать».

Через полминуты Полина предстала перед гостем в строгом, спортивного кроя, тёмно-красном костюме, тряхнула головой, чтобы волосы упали на плечи, и кротко сказала:

— Пойдёмте.

Пустыня располагалась на первом ярусе Станции.

По дороге Лоран рассказала Илье, что три года назад исследователи решили упразднить один сад (хватит, мол, и того, что на втором ярусе), а вместо него создать уголок дикой и неблагоприятствующей человеку природы. Исаев убедил всех, что лучше пустыни ничего не придумаешь, хотя климатологи предлагали смоделировать там сейсмически активную зону. Он их высмеял. «Для вулкана, — говорит, — места мало, да и Крайнев на настоящую магму никогда не согласится. А возле подогретой пластмассы и дети топтаться не станут…»

Они вошли в обычную дверь, а вышли уже из какой-то полуразрушенной то ли мечети, то ли крепости.

В Пустыне был вечер. Та благодатная пора, когда дневной жар поостыл, а холодная ночь ещё на наступила. Тускло светились верхушки далёких барханов, посвистывал ветер, а в ложбинке, в зарослях саксаула, слышалась возня и писк неизвестных зверюшек.

— Сюда бы, — Илья глянул на Полину не без улыбки, — для вящей убедительности ещё бы десяточек тарантулов и скорпионов, а?

— А что, это идея, — охотно согласилась Лоран. — Надо будет покопаться в генной кладовой…

Илья только рукой махнул: безнадёжный случай.

Сумерки сгущались медленно. А холод наступал слишком быстро, неестественно быстро. Ефремов поделился своим наблюдением с Лоран.

— Это всё климатологи. Или напутали что-то, или нарочно… Одно название — пустыня. А на самом деле тут такое творится… И ливни бывают, и грозы. Да, да, — Полина развела руками. — Во-от такие молнии бьют. А однажды меня тут снежный буран прихватил. Во время приёма… Очнулась потом, и ног уже не слышу. Могла вообще замёрзнуть.

Девушка остановилась, поёжилась.

— Давайте лучше присядем, — предложила она. — Песок ещё тёплый, да и мечеть отсюда видна. А то вдруг «лунатик» из-за той гряды выйдет — мы и разминёмся.

Она обхватила руками колени, положила на них подбородок. Зелёные глаза Полины погрустнели, стали влажными и глубокими.

Илья присел на песок, поискал звёзды. Звёзд не было. То ли их забыли зажечь при сотворении этого мира, то ли в небесах готовилось ненастье.

— Вы… все годы одна? — негромко поинтересовался он и тут же добавил: — Извините, если вам неприятно, можете не отвечать.

— Почему же, — равнодушно сказала Лоран. — У нас сходные профессии: я ведь тоже привыкла людей изучать… Так о чём мы? Ах да, был у меня муж, давно. Я его в семнадцать лет полюбила. А потом ушла. Ревнивая я.

— Извините, — повторил Илья, досадуя, что поторопился с расспросами. «Не отголоски ли это, — подумал он, — той бесцеремонности хирурга, с которой я начал работу Садовника и которая сыграла тогда со мною довольно злую шутку?»

Полина вдруг улыбнулась.

— Да не ищите вы женщину. Не было её. И быть не могло! Совпадение было. Я ревнивая, а он — целеустремлённый. Словом, цель у него большая была, сверхзадача. А я свою любовь тоже великой целью считаю. Вот и не ужились соперницы.

«Лунатиков» показалось сразу двое. Вернее, к мечети шли уже вполне нормальные люди: то ли передача кончилась, то ли мозг от неё отключился — больше тридцати-сорока минут никто из медиумов не выдерживал.

— Эге-гей! — позвала Полина высокого звездолётчика, очевидно, решив, что он как медиум интересней, — подождите нас, Кен.

По пути, когда они спускались в ложбинку, Илья спросил, не появилось ли чего нового в тех видениях и ощущениях, которые испытывали люди во время приёма хаотической информации.

— Всё то же, — неопределённо сказала Лоран. — Цветовая полифония, повторяемость и ритмика сигналов, различные эмоциональные побуждения… Юргена Шварца, например, после сеансов приёма обуревает жажда упорядочивания. А так как он ничего, кроме своей космологии, не знает, то выкапывает из библиотеки сотни древних и новых гипотез об устройстве мироздания и докучает ими всем и каждому. Он, видите ли, полагает, что все представления о мире укладываются в четыре простейшие схемы и что синтетическим путём из них можно получить истину…

— Побуждения бывают разные? — полюбопытствовал Илья.

— Очень, — лицо Полины стало вдруг загадочным и озорным. — Но, увы, всё это трижды вторичное. Отражённый свет.

— Треверс, — представился звездолётчик, когда они, увязая в мелком песке, наконец взобрались на противоположный склон овражка. Кивнув Полине как старой знакомой, он добавил: — Я вас видел на «Бруно», Илья.

— Ну что, Кем, то же самое? — спросила Лоран.

Треверс смутился.

— Ничего нового. И, знаете, ощущение весьма мерзкое. Иду вот и всё поглядываю на себя…

— Тебя не убудет, — засмеялась Полина. — Представьте, — она обернулась к Илье, — у Кена во время приёма хаотической информации всегда довольно сильное побуждение к… размножению!

— Ты как маленькая, — недовольно проворчал Треверс и пояснил: — Она знакомит меня со всеми вновь прибывшими и обязательно «забывает» при этом добавить к слову «размножение» ещё два слова «путём деления».

— То есть? — удивился Илья.

— Я как бы получаю команду разделить часть своего существа, сформировать из него нечто новое. Много чего-то сформировать. Я чувствую, что это очень нужно, жизненно важно, но, естественно, выполнить команду не могу… Испытывать такое мучительно. Тело в прямом смысле этих слов разрывается на части, хочет взорваться… Так что ждите новую атаку.

— У Кена есть любопытная теория, — заметила Полина, поёживаясь от холода. — Пойдёмте, кстати, отсюда. Я по дороге расскажу.

Треверс распрощался с ними неподалёку от мечети-выхода. Лоран, посмеиваясь, рассказала Илье, что звездолётчик считает свою информацию (ту, которую он воспринимает) командой для звезды. Командой продуцировать простейших. И действительно, после передач «для Треверса» количество амёб возрастает. Особенно в районе Питателя.

— Вы же знаете, наверное, что само излучение влияет только на человеческую психику; наши приборы его не регистрируют. Систему волноводов хаотической информации обнаружили случайно, по электромагнитному фону их так называемых оболочек. Вот в принципе и всё, что мы знаем.

Несколько минут они шли молча.

Потом Полина стала жаловаться, что работы у неё, как врача Станции, почти нет, и поэтому она помогает, как может, группе Цегера. Они-то и изучают волновод «Сигма-7», и хаотическую информацию изучают, но изучение это, к сожалению, дальше систематизации подробных отчётов медиумов не продвигается. Оказалось, что Полина — автор гипотезы о двухвекторности излучения, циркулирующего в связанных со звездой волноводах. С одной стороны к Скупой поступают различные команды (пример — Кен Треверс), с другой — звезда сообщает куда-то за пределы Окна о своём состоянии (пример тому — сигналы, совпадающие по времени с выбросами вещества через Питатель).

Илье гипотеза понравилась. Он похвалил Полину и между прочим поинтересовался: что она чувствует сама, когда к её сознанию прорывается загадочная информация?

Девушка вздрогнула, остановилась. Лицо её неожиданно отразило смятение и страх.

— Да что ты ко мне прицепился! — гневно выдохнула она. Прищуренные глаза Лоран засверкали зелёным огнём. — Как прилипала! Выспрашивает всё…

Илья остолбенел от этой вспышки ярости. Непонятной, оскорбительной. Он ступил в сторону, чтобы уйти, но руки Полины остановили его.

— Постой, не уходи, — зашептала она, мучительно путаясь в дебрях слов. — Я не хотела… Я плохое вижу… Я потом расскажу… Не надо сейчас об этом… Прости меня.

— Перестань, Поль, — улыбнулся Илья. — Чего ты решила, что я сержусь? Просто я спешу всё узнать, во всём разобраться. И, конечно, бываю назойливым… А сердиться или там обижаться, — он наклонился к девушке, — я вообще не могу. Садовникам эти чувства ещё в детстве удаляют. Как аппендикс.

Полина вздохнула, энергично помассировала виски.

— Ты, Илья, не делай только поспешных выводов. Ладно?! Я понимаю — если уж психиатр с ума сходит… Но это моя беда, личная, поверь. Психика членов экипажа в пределах нормы. Если хочешь, проверь записи электронного диагноста. Он ведёт наблюдения.

— Проверю, — пообещал Илья. — А теперь пойдём, Поль, в сад. Уже обедать пора, а мы ещё и не завтракали.

На втором ярусе их догнал сигнал тревоги, на который Полина не обратила никакого внимания. Дежурный на сей раз специалистов в рубку не приглашал. Сказал буднично, информируя народ:

— Массовая атака амёб. Около семисот особей. Похоже, у них опять пополнение.

ГОРЯЧО, ГОРЯЧО, ХОЛОДНО!

Три дня Илья почти не выходил из каюты. Читал, сопоставлял, анализировал результаты исследований и в какой-то миг вдруг почувствовал, что уже хватит. Иначе частности захлестнут, дезорганизуют мозг. Это было бы крайне нежелательно, так как сей тонкий инструмент Илья собирался применить для другого — он понял, что без новых причинно-следственных построений, без попытки выделить из суммы сведений об Окне что-то очевидное, доступное человеческой логике, огромное здание гипотез в конце концов рухнет и придётся начинать всё сначала, с нуля.

— Так вы позволите? — в дверном проёме стоял Фёдор Крайнев и понимающе глядел на Илью. — А то я дважды спросил по внешней связи, а на третий раз решил, что действия лучше слов.

— Ну конечно же, — Илья встал, приглашая гостя в каюту. — Виноват, задумался.

— Есть над чем, — Крайнев кивнул в сторону стола, где лежала коробка личной библиотеки и ещё несколько десятков кристаллов. Были там и сиреневые кристаллы отчётов со Станции. — Неужели всё успели просмотреть?

— Изучил. И довольно тщательно. Я ведь, знаете, энциклопедист. Из экспериментальной школы Дангулова. Вы, наверное, слышали: эволюционные резервы мозга, осознание как высшая форма понимания и всё такое прочее… Плюс школа Садовников.

Крайнев удивился и одновременно обрадовался.

— Выходит, знаменитый Дев Сахни ваш соученик? Я наслышан о школе Дангулова, и факты самые невероятные…

— Не всем, как видите, его методы идут впрок, — Илья развёл руками. — Но память я там всё-таки развил.

— Эх, Окно-окошечко… — задумчиво проговорил Крайнев. — Вот где нужно осознание. Тысячи страниц отчётов, а сущность явления — где она?

— Почему же, — возразил Илья. — Мне, например, понравилась ваша гипотеза. С какой стороны ни подходи, а сочетание «скупой» нейтронной звезды с Питателем и сетью информационных каналов в самом деле напоминает энергетическую систему. Вернее, часть её, сердце системы.

— Не обязательно, — возразил Крайнев. — Тут фантазии нет предела. Может, это нечто вроде многореакторной электростанции? И задействованы в ней десятки, а то и сотни звёзд, а?

— Есть одна неточность. — Илья опять включил запись голограммы туманности. — Неточность терминологическая. Это не электростанция, Фёдор Иванович, а источник питания, батарея — аналоги, конечно, очень приблизительные. Вы не учли, что система не пополняется «топливом». То есть звезда когда-то выгорит.

Крайнев возразил:

— Срок жизни пульсаров исчисляется миллионами, десятками миллионов лет. Так что я этим обстоятельством пренебрёг.

Илья подумал, что в Окне-то и время иное, а значит, жизнь звезды для гипотетических хозяев этой энергетической системы может, в принципе, умещаться в пределы их жизни… Он впервые серьёзно подумал о возможных обитателях неизвестного мира, кусочек которого открылся вдруг землянам, и ощутил лёгкую растерянность. О них предпочитали не говорить. Даже Крайнев, автор гипотезы, довольно толково объясняющей сущность и назначение пульсара Скупая, о том, что любая энергосистема должна иметь создателей и хозяев, писал вскользь, не акцентируя на поразительном факте: за частностью Окна угадывалось нечто целое. Наверное, потому и не писал, что это целое трудно было даже представить.

— Фёдор Иванович, — Илья помедлил. — Вы не задумывались над тем, что у вашей гипотезы есть один крупный недостаток?

— Какой же? — поинтересовался Крайнев.

Жёлтое облачко туманности в объёме изображения явно завораживало его. Он даже не повернулся к собеседнику.

— Она больно ранит самолюбие человечества, — шутливо вздохнул Илья. — Со всеми его Обитаемыми мирами. Эгоцентризм ещё жив в наших умах, а вы предлагаете вариант чужой вселенной, в сравнении с которой мы не то что муравьи — пылинки, атомы, элементарные частицы. Только подумать: их энергосистема больше Солнечной системы. А ведь мы не знаем её назначения. Может, Скупая для них всего лишь микроэлемент? Такой, например, как в моём браслете связи?

Крайнев оторвался от созерцания туманности, покачал головой.

— У вас пылкое воображение, дорогой Илья. Я думаю иначе. Это не микроэлемент. Это какая-то очень важная система. Жизненно важная для них. Иначе амёбы не расправлялись бы так с каждым нашим космоботом, не атаковали бы непрестанно Станцию… Впрочем, что мы знаем? — учёный нахмурился. Видимо, ему было неприятно лишний раз вспоминать о неосведомлённости людей. — Что мы знаем? — с ожесточением повторил он. — Пока все наши исследования напоминают старую детскую игру: горячо, горячо и вдруг… холодно.

— Значит, вы считаете, что амёбы?.. Словом, вы сторонник гипотезы Давыдова?

— О чём разговор. Одно название — амёбы. На самом деле, — я глубоко убеждён в этом, — элементарные автоматы защиты. На уровне полей, конечно. Здесь всё на полях держится.

Илье вдруг представились со стороны туманность и Скупая, сонмы амёб и пылинка Станции. От этой воображаемой картины почему-то стало зябко.

— Фёдор Иванович, — тихо промолвил он. — Я всё думаю о несоответствии масштабов… У нас как бывает: барахлит автоматика, защита сбои даёт… Оказывается, в сложнейший механизм пылинка попала, мешает. Что тогда? Тогда встаёт оператор, засучивает рукава…

Крайнев улыбнулся уголками губ, но взгляд его остался серьёзным и напряжённым.

— Будем надеяться, — Крайнев встал, кивнул на часы, извиняясь. — Будем надеяться, — повторил он, — что пылинку, то есть нас, просто не заметят.

Полюбоваться очередным выбросом собрались все, кто был свободен от дежурств. На смотровой палубе звучали молодые голоса, вспыхивали улыбки.

«Какая там депрессия, — подумал Илья, — какая там раздражительность… Есть, конечно, и то и другое. Усталость тоже есть. Но неизмеримо больше доброты и радушия, смеха и излюбленной в нашем веке мягкой иронии. А значит, всё не так уж плохо. И не может быть плохо. Мы просто не позволим, чтобы людям было плохо».

Тут он заметил Юргена Шварца и всем своим чутьём «ангела-хранителя» понял, что это, наверное, единственный человек на палубе, которому сейчас в самом деле плохо! Юрген сидел в сторонке, нахохлившись, будто больной воробей. Они встретились взглядами. Юрген тотчас отвернулся — в глазах его почему-то стояла тоска.

— Четыре минуты! — закричал богатырского роста парень, взобравшись на возвышение для ораторов. — Внимание, четыре минуты до выброса. Четыре, нет, уже три.

Все взоры обратились к огромному объёму экрана, как бы парившему над толпой. Там, в жёлтой дымке туманности, яростно пылала Скупая. Чуть ярче дымки светился гигантский рукав Питателя, похожий на инверсионный след реактивного летательного аппарата.

— Минута… — вздохнули за спиной Ильи.

— Секунды, уже секунды.

В следующий миг рукав Питателя наполнился голубым огнём, завибрировал. Можно было вообразить, какие огромные массы звёздного вещества мчат сейчас через силовой тоннель, но ни мощность полей, удерживающих выброс в Питателе, ни его назначение — куда? Куда всё же уходит энергия? — пониманию не поддавались.

Выброс окончился так же внезапно, как и начался. Слепящий блеск исчез, рукав Питателя медленно тускнел.

Рядом с Ильёй о чём-то горячо толковала группа физиков. Илья прислушался: учёные обсуждали феномен «скупости» пульсара. По всем расчётам получалось, что плотность потока нейтрино и рентгеновского излучения звезды должны быть в сотни раз больше. «Чему возмущаться, — заявил чернявый пожилой физик, кажется, Лебедев. — Благодарите бога, что Скупая в самом деле скупая. Иначе мы даже приблизиться к Окну не смогли бы. А так ничего — чуть ли не под боком у пульсара работаем».

Илья вспомнил Крайнева и порадовался его проницательному уму. Скупость пульсара прекрасно вписывалась в гипотезу «Окно — энергетическая система». Конечно же, её создатели умудрились каким-то образом закапсулировать почти все виды излучения звезды — к чему им такие гигантские потери?

Он стал пробираться к Юргену Шварцу:

«Всё-таки, что с ним? Почему вдруг космолог так затосковал? Только ли из-за того, что мироздание не хочет сдаваться без боя и никак не вмещается в его логические схемы? Надо поговорить с Юргеном».

Однако осуществить свой замысел Илье не удалось.

— Я так и думала, — засмеялась Лоран, появившись перед ним, как джинн из бутылки. — Все вы такие, мужчины. Расстроить бедную девушку — это пожалуйста. А восстанавливать её душевное равновесие кто будет? Кен Треверс, что ли? Так я его боюсь. Особенно… после приёма хаотической информации.

— Ты неисправима, Поль, — улыбнулся Илья. Он подумал, что и через тысячу лет, всё равно каких бы высот ума ни достигло человечество, обязательно будут рождаться вот такие насмешливые и совершенно несерьёзные создания, потому что такова уж природа человеческая, и это просто великолепно, что они были, есть и будут — вот такие создания…

— Полетели в сад! — потребовала Лоран. — У, меня жажда общения, и твой профессиональный долг — утолить её.

— С удовольствием, — согласился Илья. — А то Крайнев уже беспокоится, что я получу информационный шок. Заработался!

— Мой бедный «ангел», — Полина смешно наморщила нос. — И куда только врач Станции смотрит? — Она взяла Илью за руку. — Полетели.

Они поднялись на второй уровень сада — уровень задушевности.

Полина, оглянувшись по сторонам, решительно вломилась в густой малинник.

— Там, дальше, растёт несколько ранних яблонь, — заговорщицким тоном сообщила она. — И уже, наверное, есть чем полакомиться. Осторожней — ветка.

Трава возле деревьев немного выгорела. В саду стояла середина лета, и белесое небо над ним дышало зноем. Пахло полынью. В малиннике лениво отзывались птицы, а от кислющих маленьких яблок сводило скулы.

— Послушай, Поль, — поинтересовался Илья. — Ты ведь ещё девчонкой использовала право вето. Почему? Дети ведь наоборот — боготворят нас. Как и мы их, впрочем.

В глазах Полины зажглись насмешливые огоньки.

— Вторгаешься всё же? В сокровенное и интимное? Ну, ну… Да пустое всё это… Дом у нас был огромный — тридцать четыре семьи. Представляешь, сколько друзей?.. Я тогда пела немного. Точнее — импровизировала, было такое увлечение. Мы тогда жили в Крыму, а Толик — в Ташкенте…

— Поль, Поль, — покачал головой Илья. — Опять романтическая история.

Лоран шутку не приняла, досадливо повела плечом.

— Нет. Он потом, когда мы выросли, стал моим мужем… Так вот. Увидел он раз голограмму праздничного представления, в котором я выступала. Узнал личный индекс, позвонил — восхищался. Потом ещё звонил… А весной уговорил своих родителей — прилетели они в Крым. Объясниться Толик или не умел, или боялся. Так он через Службу Солнца давай фокусы выкидывать. И всё — на публику, чтоб другие знали. То имя моё на склоне Ай-Петри огромными камнями выложил, то уговорил знаменитого певца приехать к нам в Алупку и устроить концерт в мою честь… Словом, ребячество. Я это всё разом и прекратила.

Илья улыбнулся.

— Камни он, пожалуй, без нашей помощи таскал… Но в принципе, я так понимаю, дело ведь не в этой детской истории.

— Дело в самом принципе. — Полина подставила лицо густому свету, льющемуся с иллюзорного неба. — Я не люблю опеки. Какая бы она там ни была. Она размагничивает. Наш древний коллега Павлов писал о рефлексе свободы. Это высший рефлекс — стремление к преодолению преград. Заметь, к самостоятельному преодолению.

— Ты — сильный человек, Поль, — тихо сказал Илья. — Но ведь есть и слабые. И вообще, материальное раскрепощение не сделало человека автоматически счастливым. Напротив. Жить стало во сто крат сложнее. Потому что обогатились разум и душа, появилось больше времени для мыслей и чувств — и страсти человеческие приобрели новые качества. Тоньше стали, глубже, пронзительней. Теперь и Ромео не в диковинку да и Отелло уже не те. Куда там классическому ревнивцу до нынешних…

— Да ну тебя, — засмеялась Полина. — Никогда не поймёшь: серьёзно ты или шутишь.

— Я серьёзно, — подтвердил Илья. — Рефлекс свободы — это, конечно, здорово. Но ведь существует ещё и наиважнейший закон жизни — закон целесообразности. И всё, что осталось скверного в человеке, — нецелесообразно, вредно, противоестественно. Как и всё остальное, что мешает ему быть счастливым.

— Меморандум твой я, кстати, слышала. Ещё на «Бруно». — Полина была абсолютно невозмутима. — Впечатляюще, но ты не во всём убедителен. Где пределы ваших добродеяний и где начинается сугубо личное, неделимое?

— Всё, Поль, всё — личное, — вздохнул Илья. — Мы помогаем тем, кто просит помощи. Или тем, кому она жизненно необходима. Кроме того, добрые деяния — только малая толика нашей работы… Ты, наверное, и не подозреваешь, что плоды забот Службы Солнца окружают нас со всех сторон. Даже в мелочах.

— И сад этот тоже? — Полина иронизировала.

— Угадала. По крайней мере, его уровни общения. Кстати, до нас искусством общения вообще никто всерьёз не занимался. Возьми, например, устройство Станции. Периодические изменения геометрии и интерьера её помещений; чередование зон невесомости с зонами нормального тяготения; устройство иллюминаторов — всё это для того, чтобы насыщать людей эмоциями, облегчать тяготы жизни в условиях замкнутого пространства. И всё это, кстати, помогали разрабатывать Садовники.

— Признайся, Илья. — В зелёных глазах Лоран отражалось кружево листвы. — Чтобы обратить меня в свою веру, ты бы, наверное, даже женился на мне?

— Не могу, никак не могу, — засмеялся Илья. — Ты… ты мне… противопоказана.

— То есть? — его смех озадачил девушку.

— Помнишь, — Илья вернул лицу серьёзную мину. — Когда мы первый раз столкнулись — буквально, буквально! — ты мне посоветовала вычислить… А я дельные советы ценю. Логический блок тут же выдал мне все сведения о Полине Лоран, попутно заметив, что данная особа астрономически далека от моего идеала. У меня, кстати, очень толковый блок…

— Оно и видно, — ядовито заметила Полина. — Слишком часто ты им пользуешься. Удачный симбиоз.

Они шутили и насмешничали друг над другом, всё дальше уходя от первоначальной дискуссии, от прошлого, от философских обобщений и частностей, и оставался только сад, дразнящие земные запахи, голоса птиц и сумбурный, необязательный разговор. Иногда загадочный и тревожный, как взгляд Полины. Чаще — осторожный, будто шаги охотника. В целом же лёгкий и стремительный, из тех разговоров, которые оставляют по себе не глыбы смысла, а ощущение. Ощущение радости, что ли…

— Ой, чуть не забыла, — всполошилась вдруг Полина. — У меня в шестнадцать связь с Землёй.

Они спустились на первый уровень, прошли мимо пруда, где у кафетерия человек шесть звездолётчиков дрессировали вислоухого щенка. Щенку наука явно не нравилась, он лаял и всё норовил удрать в кусты. Дальше, за деревьями, на спортивной площадке глухо стучал мяч.

Полина вдруг остановилась.

— Ты надолго к нам? — отрывисто спросила она, глядя Илье в глаза.

— На месяц, полтора. А что?

— Улетай поскорей. Разберись, в наших делах и улетай. Опасен ты для меня.

— Чем же? — удивился Илья.

— Ты мне тоже нравишься. А это крайне опасно. Это расслабляет. Я привыкла быть свободной. И сильной.

— Интересно, — Илья опустил глаза. — Я только одного не пойму, Поль, почему «тоже»?

— Не смей врать! — сердито сказала Полина. — Вы проповедуете предельную искренность и смелость в общении. Зачем же ты…

— Виноват, — вздохнул Илья. — Наверно, старею. Да, конечно же, ты мне нравишься. Очень нравишься. Ну и что?

— Нет, нет! — она испугалась всерьёз. — Так нельзя. Это не настоящее. Это нечто… старое, стыдное, — девушка мучительно подбирала слова. Лицо её зарделось, стало то ли гневным, то ли обиженным, и Илья вдруг почувствовал какую-то пустоту, стремительно надвигающуюся на них, разделяющую или объединяющую — не понять.

— Это… ты же врач, знаешь. Внезапные влечения возникали раньше от чувственного голода… Патология бесконтрольной психики… Нет, не хочу.

— Погоди, Поль, ты всё перепутала… — начал было Илья, но Полина уже шла к выходу из сада. Быстро, чуть ли не бежала, боясь, наверное, что он станет догонять.

«Зачем, зачем она так трезво и безжалостно? — с тоской подумал Илья. — Кого она боится? Себя?.. Ну и Станция. Здесь даже отношения между людьми строятся по принципу дурацкой детской игры. Столько тепла, неподдельного тепла… и вдруг обжигающий холод. Нет, пора вплотную заняться Окном… И улетать. Конечно же, надо улетать».

— Лоран, не отвлекайтесь! — прикрикнул Илья на ассистента. — С этим справится и диагност… Следите за жизнеспособностью клеток.

Он быстро отсекал сожжённые вакуумом ткани, обуглившиеся сосуды: «Прочь, прочь всё, что поражено. Чем тщательнее удалена некротизированная ткань, тем больше активная площадь для трансплантата… Прочь и этот чёрный лоскут… Держись, мой милый».

От руки Исаева фактически осталась уже одна кость с лохмотьями непораженных тканей. Ещё ужаснее выглядело развороченное плечо. В глубине рваной раны в области грудной клетки виднелась лёгочная масса.

— Протез, — всё ещё сердито проворчал Илья. — Протез и этот железный истукан мог бы вживить. Ге-ни-альное решеньице — протез! А вдруг, как говорит Ольга, они не понравятся друг другу?.. Ничего, я тебе, Иван, сейчас такую руку слеплю…

Универсальный диагност на «истукана» не обиделся. Он выбросил на объёмном изображений искалеченной руки ещё два красных огонька — места поражений, не замеченные хирургом — и тут же сообщил:

— Начинаю вводить стимуляторы митозного деления клеток.

— Молодчина, — похвалил Илья электронного помощника и добавил, обращаясь уже к Полине: — Подберите режим митогенетического облучения. Активный режим!

Начал поступать трансплантат. Розовая масса аккуратно ложилась на остатки руки, на плечо Исаева, но Илье показалось, что тубус хирургического комбайна движется чересчур медленно, и он приказал вскрыть ещё один консервант.

Зачерпнул рукой. Бросил на операционный стол, будто ком глины. Ещё и ещё. Затем начал наращивать трансплантат на кость. Хуже всего было с формой руки. Илья лепил кисть и с нетерпением поглядывал на громоздкую установку диагноста: тот явно опаздывал с изготовлением форм. И если бывший врач Ефремов как хирург умел многое, то как скульптор — он это почувствовал сам — был беспомощен.

— Что там? — не выдержал Илья. — Посмотрите, что там с формой. Готова?

— На подходе, — тотчас ответила Лоран. — Идёт стерилизация.

Она поглядывала на Илью с удивлением и робостью. С тех пор, как он принял решение изменить ход операции и резко отмёл соображения электронного эскулапа, а также её собственные, Илья словно забыл и о сверхгуманности своей новой профессии, и о тонкостях этикета — даже на «вы» перешёл и покрикивает. Она понимала: сказывается колоссальное нервное напряжение, которое во все времена иссушало, сжигало талантливых хирургов.

«Он не просто талантлив, — подумала Полина. — Он ещё и чертовски смел. Определить грань, за которой регенерация органов — напрасное дело, за которой остаётся чистое биопротезирование, — задача не из лёгких. А он решил её, вопреки советам диагноста решил и, кажется, успешно».

Полина подалась к операционному столу, быстрым движением вытерла пот со лба Ильи. И пока рука её уносила тампон, он успел ответить на заботу взглядом: коротким, полным тепла и немного обиженным.

«Какие у него сильные руки, — удивилась девушка. — Нет, не то слово. Надёжные, что ли. Они, наверное, легко снимают боль. Боль… Не из боязни ли новой боли ты так резко и глупо говорила с Ильёй? Ох, эта женская логика! Сама почти объяснилась, а потом… Испугалась его тепла, ведь правда? Испугалась, что раскиснешь, сдашься и обрушишь свою беду на любимого человека… Господи, а это откуда? Откуда это слово взялось?!»

Исаев очнулся.

«Что со мной?» — одними глазами спросил он.

— Всё хорошо, Иван, — успокоил его Илья. — Руку мы тебе подлатали. И плечо… А вот и форма… Недельки две полежишь — будешь, как новенький.

Исаев тускло улыбнулся. Глаза его опять закрылись.

— Режим активной регенерации, — распорядился Илья, обращаясь к диагносту. — Ну и, само собой разумеется, общий контроль деятельности организма, стимулирование.

Он вышел из операционной, на ходу срывая с себя стерильную плёнку халата. В холле медотсека, возле экрана, показывавшего ход операции, собралось человек двадцать. От них отделилась худенькая женщина, чем-то даже похожая на Исаева, и Илья сразу понял — это она, жена энергетика, зовут, кажется, Марией. Мария ни о чём не спрашивала, просто глядела на него, но Илья почувствовал, как одиноко и холодно сейчас этой маленькой женщине. Очень буднично и деловито он сказал:

— Завтра можно навещать. Проследите, чтоб его калорийно кормили…

Он знал, что лучшее лекарство от отчаяния — работа, занятие. Пусть бесцельное, потому что к питанию больного диагност никого не допустит, но душевное спокойствие оно возвратит. А большего и не надо.

Подошёл Крайнев, пожал руку.

— Ваша первая профессия пришлась весьма кстати, — он помедлил, прищурился. — И вообще… Вы удачно вписываетесь в наш коллектив, брат Илья. Смотрите, для вас это небезопасно. Свою судьбу придётся потом решать.

— А как же иначе? — удивился Илья. Он всё ещё жил операцией, радовался ей, потому что знал: с этим делом — случайным, полузабытым, рискованным — он справился. — Мы всегда так работаем. Как свою судьбу, точно.

— Мы ничем не можем помочь Ивану? — спросил Крайнев.

— Нет. Впрочем, он «лунатик»?

— Да, а что?

— На время болезни, я думаю, — Илья показал глазами в сторону медотсека, — неплохо было бы оградить его психику. Экранирование какое-нибудь, что ли…

— Попробуем, — обрадовался Крайнев. — Вы представляете, что значит для наших светлых умов конкретное задание? Да ещё такое!

— Да, кстати. Не спросил о главном. Как это произошло?

— Амёбы… — голос Крайнева дрогнул. — Обнаружился сбой в защите седьмого сектора — это вспомогательные хозяйства, склады, и там нет систем дублирования. Иван решил выйти, посмотреть. В скафандре. Амёбы в это время вели очередную атаку…

Илья представил, как это происходило — серебрится громадное тело Станции, щуплый человечек в скафандре топает к антеннам защиты, а над ним, в вышине, в жёлтой мути туманности кружат чёрные листья — падают, рушатся, пикируют на невидимый колпак поля — представил и отчётливо почувствовал холодок незащищённости. Не покидало его и ноющее, как зуб, ощущение несоответствия энергий. Исаева как энергетика это, наверное, тоже не могло не волновать. Он знал всю огромную мощь Станции, но мощь конечную, имеющую пределы, а силы «простейших» множились так стремительно и легко, что за ними угадывалась мощь невообразимых звёздных величин — непонятная, а значит временно недоступная человеку… По-видимому, Илья о чём-то спросил Крайнева, потому что тот покачал головой:

— Нет, сбой в защите вовсе не означал её прорыва. Амёбы не могли прорваться. Но… они применили новый вид «оружия» — обстрел крошечными сгустками своего вещества. Пока автоматы подбирали новый режим защиты, одна из «шаровых молний» зацепила Ивана. Скафандр тут же самозарастился, однако этих долей секунды хватило на всё…

Мария вздохнула и, по-прежнему глядя в сторону операционной, сказала со скрытой угрозой:

— Ещё две недели терпения. А там мы, наконец, разберёмся…

— Через две недели придёт рейсовый грузовой, — пояснил Крайнев. — Мы заказали девять космоботов с генераторами искривления пространства. Четверо из них поймают нам хоть парочку амёб, а остальные под прикрытием генераторов пойдут на разведку к Питателю.

«Сегодня же, — думал Илья по дороге в свою каюту, — сегодня же надо выяснить, на что горазды эти проклятые амёбы. Исаев — уже девятая их жертва… Знать сущность амёб, конечно, надо. Но ещё важнее знать возможности этой пресловутой сущности. Ибо мы, кажется, раздразнили могущественные силы. Раздразнили, даже не поинтересовавшись пределами их могущества. Мы раздразнили целое гнездо космических ос, не представляя, как далеко в случае бегства они будут преследовать нас. Способны ли они вообще на такое?»

Он шёл быстро и чуть было не наскочил на огромный экран-иллюминатор, в глубине которого яростно пылала Скупая. Ни нагромождения скал, ни ручейка не было и в помине. Только связавшись с логическим блоком Станции, Илья узнал, что его каюта переместилась с седьмого коридора в девятый. Узнал — и возмутился. Вернее, насторожился, потому что понял: логический блок явно зачастил с корректировками «изменяющегося мира», а во всём странном, что делают автоматы, уже скрыта или какая-то неисправность, или неучтённый фактор. И то, и другое одинаково опасно.

— Интересно, — пробормотал Илья, — период клаустрофобических кризисов, помнится мне, в пределах нескольких месяцев. А здесь…

Но разбираться в новой загадке Окна было некогда. Впереди Илью ждал опасный эксперимент.

ОХОТА НА… СЕБЯ

«— Это авантюра, Илья, — сказал Иван Антонович. — Ты многого достиг, но я ума не приложу, как мог совет Мира наделить тебя особыми полномочиями.

— Нет! — ответил он. — Это эксперимент. Рискованный, не спорю, однако необходимый. Я не виноват, что Крайнев „скормил“ амёбам два последних космобота. Я бы тоже хотел послать беспилотный корабль и не рисковать, но ожидать две недели рейсового, который доставит автоматику, не могу.

— Почему?

— По космическим масштабам Окно находится рядом с Солнечной системой. Энерговооружённость его громадна. Агрессивность амёб возрастает, ряды их множатся, а тактика с каждым днём становится гибче и как бы осмысленней. Поэтому мне нужно срочно выяснить: может ли мир Окна взаимодействовать с нашим миром, с нашей вселенной… Я буду приманкой для амёб.

— А если ты погибнешь? — рассердился старик. — Ты подумал о людях „Галактики“, о судьбе исследований? Их и так могут свернуть в любой момент.

— Я обо всём подумал, Иван Антонович, — Илья помедлил. — Если меня, извините на слове, „съедят“ за пределами Окна, это будет прямое доказательство, что экспансия амёб возможна. Тогда… Тогда немедленная эвакуация Станции со всеми мерами предосторожности. Я уже заготовил приказ.

— Мне страшно за тебя, сынок, — прошептал наставник.

— Мне тоже…»

«Довольно, — подумал Илья. — Довольно воображаемых диалогов с учителем, да ещё с мелодраматическими концовками».

Он неторопливо облачился в тяжёлый кокон формы, пробежал пальцами по сенсорным датчикам на поясе, приводя сложнейшие системы своей универсальной одежды в действие. Затем положил на видном месте кристалл с записями и распоряжениями, надиктованными ещё «днём».

Подумал немного, неловко улыбнулся и бросил в диктофон ещё один кристалл:

«Полине Лоран. Личное.

Извини меня, Поль. Это, наверное, очень старомодно — оставлять прощальные письма.

Дело в том, что я всё-таки решил проверить, насколько обоснованы мои опасения. Я ухожу в Окно.

Жаль, конечно, что этим варварским экспериментом я немного дискредитирую гуманологию Службы Солнца, однако — я полагаю — особые полномочия дают мне право на риск. Ждать две недели рейсовый с космоботами я просто не имею морального права.

Да, Поль, чем ближе к главному, тем корявее становится мой слог…

Короче, я люблю тебя, Поль. Вернее, любил. То, о чём ты говорила, оказалось настоящим.

„Охоту“ на меня будет снимать зонд. Если она окажется для амёб удачной, передай Крайневу мой приказ о немедленном прекращении всех работ в Окне и эвакуации Станции.

Будь счастлива».

Он вышел из каюты и, чуть подпрыгнув, полетел по направлению к служебным отсекам. В коридоре мерцали редкие светляки ламп — электроника прилежно создавала иллюзию чередования дня и ночи — и только на «перекрёстках» сияли большие плафоны. Станция спала.

Ближе к шлюзам всё чаще стали попадаться автоматические двери, и Илья впервые обрадовался своим полномочиям — его жетон Садовника легко отпирал их запоры. Вот и последняя — ярко-красная, даже на вид очень массивная. Вход в шлюз, который остался за спиной, загерметизировался. Над наружной дверью зажглась предупреждающая надпись: «Внимание! За бортом безвоздушное пространство!»

Илья остановился.

Он перевёл костюм в режим скафандра, и на двух «усах», которые выскочили из надплечных утолщений, развернулась и захлопнулась полусфера шлема.

— Теперь твой черёд, — шепнул он Помощнику. — Договаривайся с замком шлюза как хочешь, но сигнал о выходе человека в открытый космос в командной рубке должен молчать. Если надо, можешь даже испортить схему запора.

Секунды ожидания… Илье казалось, что их уже очень много, чересчур много. Они заполнили шлюзовую камеру, их гнёт ощущается даже сквозь скафандр…

В следующий миг наружная дверь куда-то исчезла. Лёгкий хлопок — и Илья окунулся в желтоватую дымку туманности.

Дальше всё (или почти всё) зависело от Помощника.

Илья даже не предполагал, что волна перегрузки, нахлынувшая на него, будет такой липкой и тошнотворной. Он раз десять был на Луне и на Марсе, дважды летал в Обитаемые миры, даже несколько часов работал в открытом космосе. Но всё это — прогулки, парение, прыжки — было ничто в сравнении с нынешним сумасшедшим движением, с этим пронизыванием пространства, причём пространства не обычного, а наполненного каким-то странным вездесущим светом, вязким на вид, а местами наоборот — зыбким и текучим. Амёб пока не было, хотя Илья доподлинно знал: псевдотуманность буквально нашпигована ими.

Началось торможение. Так по крайней мере показалось. На самом деле Помощник просто изменил курс у границ Окна и разматывал теперь широкую спираль. Такая тактика увеличивала шанс на встречу и в то же время позволяла держать приличную скорость. «Благо, что амёбы всё-таки медлительные», — подумал Илья.

— Зонд, — напомнил Помощник. — Пора запускать.

Илья разжал руку, и металлическое «яблоко» скользнуло в желтоватую, неспокойную дымку. Здесь, на окраине Окна, она была гораздо жиже: дыбилась волнами, текла и растекалась, огромными призрачными гребнями обрушивалась на невидимый берег. Илья вспомнил пространные рассуждения учёных о парадоксах «границы Окна». По их расчётам толщина переходного слоя должна была достигать нескольких сотен тысяч километров. В действительности переходного слоя (по астрономическим меркам) почти не было. «Наш мир дорожит своей целостностью, — отметил Илья. — Он как бы выталкивает, капсулирует псевдотуманность…»

В просветах между клубами дымки он заметил холодную искорку звезды и обрадовался ей, как чему-то родному в этом чужом мире. Мир был не только чужой, но и крайне опасный. «Защита, конечно, пустяковая, — подумал с иронией Илья о своём костюме-скафандре. — Это только фантасты прошлого раздавали направо и налево эдакую суперброню. Хочешь — грейся в ней в эпицентре ядерного взрыва, хочешь — в Солнце ныряй… На деле всё оказалось гораздо скромнее и гибче. Выяснилось, например, что лучше потерять в мощности защитного поля, но обрести взамен большую свободу передвижения и скорость; пожертвовать лишним слоем антирадиационной защиты ради логического блока… В итоге получилась многофункциональная система, которая за шесть — восемь часов работы „съедает“ колоссальный запас энергии, а потом превращается в ординарный скафандр, способный только поддерживать жизнь своего хозяина».

Илья знал: все эти рассуждения ничего в принципе не значат. Какой смысл думать о защитных свойствах скафандра, если амёбы легко расправляются с космоботами, энерговооружённость которых в сотни раз выше?

Помощник вдруг резко изменил курс.

Илья тревожно осмотрелся — ничего необычного вокруг не было.

— Преследование началось, — прошелестел тихий голос. — Простейшие слева по курсу. Перехожу к выполнению основного задания. Попутно выясним, различают ли они биологический фактор или же атакуют любое инородное тело.

«Вот они! — в душе Ильи шевельнулась тревога. — До чего же мерзкие… создания. Создания ли? А может, создания в прямом смысле этого слова? Созданные кем-то. Но кем?»

Слева в жёлтой дымке обозначились три чёрные проталины. Через несколько секунд они приблизились, стали походить, на огромные бесформенные кляксы какого-то красителя. Края псевдоподий амёб хищно шевелились.

Помощник снова изменил курс, увеличил скорость. Амёбы ринулись вслед, и они понеслись по заранее рассчитанной траектории к границе Окна.

«Клюнули, — с удовлетворением подумал Илья. — Одно уже и сейчас можно считать доказанным: на человеческий фактор им, конечно же, наплевать. Они его тоже… „кушают“. Значит, это или осознанная агрессивность (нет, не верю, слишком уж они тупые), или форма питания — годится всё, что из атомов, или функция защиты, запрограммированная то ли разумными существами, то ли самой природой».

— Они маневрируют, — сообщил Помощник. — Тактика весьма примитивная. Если только Простейшие не обладают резервом скорости.

Амёбы скользнули в противоположные стороны, намереваясь таким образом окружить беглеца.

— Вверх или вниз перпендикулярно плоскости их полёта, — приказал Илья.

Амёбы тотчас повторили маневр человека.

«Нет уж, — с внезапной злобой подумал Илья. — Я вам всё равно не дамся! Достаточно с вас тишайшего Юдзо Сакаи, Анджея… И ещё шести умнейших, прекрасных людей… Достаточно слёз Марии! Я не хочу, чтобы и моя Поль… Подожди, почему ты вдруг решил, что Полина твоя и что она станет оплакивать первого встречного Садовника?»

Он инстинктивно потянулся к кобуре «универсального инструмента», но тут же вспомнил: амёбы не материальны в буквальном смысле этого слова и могущественное антивещество ничего этим мерзким сгусткам полей не сделает.

Помощник опять бросил его куда-то в сторону, причём так резко, что Илья на миг потерял сознание.

— Простейших четверо, — доложил Помощник. — Вновь появившийся пытался атаковать.

«Уже недолго, — устало подумал Илья. — Всё решится в считанные минуты…»

Он летел в самой гуще желтоватого эфемерного «прибоя». Неподалёку уже начиналась зона затишья, а ещё дальше открывались холодные глубины обычной вселенной. Туда проникали лишь жалкие отзвуки энергетических страстей Окна.

Краем глаза Илья заметил, что одна из амёб, замыкающая, вдруг резко ускорила ход. Чёрные полотнища псевдоподий начали загибаться, чтобы схлопнуться затем над жертвой.

И тут Илью осенило. Маловероятная, смехотворная догадка, но это было уже хоть что-то. Это был шанс выиграть смертельный марафон. Ефремов убрал защитное поле до нуля, а когда чёрные полотнища ринулись на него сразу со всех сторон, резко включил — на полную мощность.

Псевдоподии отпрянули. Амёба, оглушённая внезапным силовым ударом, поотстала.

— Не нравится?! — захохотал Илья.

Это была неожиданная, пьянящая удача. Ну кто мог предположить, что чудовища, не обращающие внимания даже на стационарные защитные поля космоботов, так болезненно реагируют на силовые удары? Это была удача и на случай неудачи. Потому что где-то рядом летело металлическое «яблоко» зонда, послушно повторяя все виражи Ильи, и до мельчайших подробностей фиксировало погоню. На Станции, конечно, разберутся что к чему.

— Начинаю торможение, — сообщил наконец Помощник. — Мы находимся в обычном мире. В случае атаки… — Помощник помедлил, — буду маневрировать и применять силовые удары.

— Можно ещё успеть помолиться господу богу, — машинально заметил Илья.

— Не понял вас, — отозвался логический блок.

«Я тоже не всё понимаю, — подумал Илья. С какой-то холодной беспечностью он наблюдал, как приближаются чёрные полотнища. За спиной его уже сияли звёзды, жёлтой дымки вокруг не было, только впереди кипело её безбрежное варево. — Я тоже не понимаю… По всем расчётам получалось, что наш мир „аллергичен“ для Окна. Этому подтверждение — смехотворная толщина переходного слоя. А на деле амёбы сейчас легонько позавтракают и умчатся дальше… И Полина Лоран на деле не моя, и плакать, конечно, не станет».

В глаза ему словно плеснули кипятком, и он зажмурил их от нестерпимой боли: «Тот же симптом, о котором успел сообщить Марков… Это конец!»

И тут боль отступила.

Илья попробовал протереть глаза: руки скользнули по колпаку шлема, но он всё же кое-что разглядел — мельком, преодолевая резкое жжение, — и понял: экспансии не будет.

Амёбы остановились.

Они вяло болтались в эфемерных волнах туманности. Псевдоподии их прятались в «тела». Простейшие сейчас выглядели, будто усталые, но довольные собой воины, только что изгнавшие врага.

«Какая дикая аналогия, — подумал Илья. — Мы же им не враги. Хотя, если они запрограммированы как стражи…»

— После силового удара я зарегистрировал слабое электромагнитное эхо, — сообщил Помощник. — Это значит, что появилась возможность локации простейших. Приступаю к её реализации.

Амёбы уходили. Чёрные полотнища быстро погружались в туманность, растворялись в жёлтом блеске. Через несколько секунд они исчезли.

— Ты у меня умница, — ласково ответил Илья логическому блоку.

Он подлетел к Станции, совершенно очистившись от разных глупых мыслей, беспочвенных переживаний, душевной смуты и суеты. Это было несложно — каскад давным-давно отработанных аутогенных приёмов плюс непреходящее чувство успеха быстро помогли сознанию освободиться от всего наносного и ненужного. После этого Илья ещё покопался в камнепаде последних стрессов и отобрал полезные; полезные стрессы — великолепный строительный материал для здания душевной гармонии.

Шлюз принял его, напоил озоном, обдал ионным душем.

Илья выключил костюм-скафандр, и тот буквально на глазах стал оседать. Вспомогательные блоки и устройства, выращенные механическими генами, тотчас рассосались, активное вещество вернулось в ячейки подкладки. Теперь, на обратном пути, ему казалось, что дверей на Станции стало гораздо меньше. Да и открывались они как-то быстрее.

Он влетел в сумрачный и оттого бездонный зал прогулочных уровней и резко затормозил. Из горловины центрального коридора, обозначенного голубыми бусинками плафонов, навстречу ему стремглав летел человек в белом.

— Ты?! — удивился Илья. — Что ты делаешь здесь, Поль?

Она молча и сильно рванула его к себе. Её бледное лицо, застывшие зелёные глаза приблизились и растворились у его лица, а дальше случилось и вовсе невероятное. Илья почувствовал, что тело Полины бессильно сползает вниз (разве тут есть низ, разве тут, чёрт побери, есть куда падать!), подхватил её — растрёпанную, измученную, в каком-то нелепом халате или рубашке, и услышал её шёпот. Жаркий, бессвязный, сквозь слёзы:

— Как ты мог? Ненаглядный мой, мучитель… Я будто чувствовала… Ну как же ты мог так, любимый! У меня сердце весь вечер ныло, ныло… Жив! Ох, люди, милые, жив он! — Полина уже смеялась, и это тоже было непостижимо: как можно одновременно плакать, смеяться и говорить. — Я потом не выдержала… Прилетела в каюту, ничего не понимаю, а там это письмо… Такое глупое и страшное письмо… Ну что же ты молчишь, душегуб?.. Я тогда в рубку. Чтоб ходовые запустить. Может, думаю, успеем… — Полина постепенно затихала. — Лечу, лечу, а тут ты навстречу… Ну что ты молчишь, окаянный?!

Лицо Полины было солёным от слёз. И губы тоже. И даже жилка на шее.

Они давно потеряли ориентацию и теперь плыли во тьме, задевая мокрые от росы листья деревьев. С шумом взлетела сонная птица, треснула какая-то ветка, но ни Илья, ни Полина не заметили этого.

Они падали вверх.

Её тело обжигало Илью. Оно было доверчивым и требовательным, и он задыхался от внезапного зноя, обрушившегося на сонный сад. Казалось, сейчас остановится сердце. Вздрогнет ещё раз — и остановится…

Её отчаянная щедрость вконец ошеломила Илью.

ЗНАКОМЫЙ СИМПТОМ

Он долго и крепко спал. Проснулся в четверть десятого и, решив, что весь день будет отдыхать, отправился в сад.

В кафе, несмотря на поздний час, было многолюдно.

— Брат Илья, — окликнули его с крайнего столика. — Садись к нам.

Он узнал Драгнева и обрадовался. Как-то так получилось, что после прибытия на Станцию Илья с болгарином ни разу больше не встречался.

— Здравствуй, Калчо.

За одним столом с Драгневым сидел Крайнев. Фёдор Иванович был хмур. Возле его бокала лежала «пуговица» проектора, над ней дрожал и переливался перламутровый шар голографического объёма. «Запись кончилась, а он даже не замечает», — подумал Илья.

— Редкое зрелище сейчас будет, — лукаво прищурился капитан «Бруно». — Бой титанов, сражение былинных богатырей… Или же новейший вариант «Преступления и наказания». Учтите, Илья, у руководителя Станции тоже солидные полномочия.

— Достоевщина отменяется, Калчо. — Илья наугад нажал несколько клавиш синтезатора. Он понял, что на Станции уже каким-то образом узнали о ночном эксперименте. — Будет дружеский завтрак и краткое объяснение.

— Я отказываюсь вас понимать, — не выдержал Крайнев. Лицо его побагровело от сдерживаемого гнева. — Вы проповедуете благоразумие и осторожность. Вы требуете их от нас, а сами… Тайком! Какие-то гонки с амёбами… Да вы хоть представляете, чем это могло кончиться? Для вас, для всех нас. Ну что это за цирк?!

Крайнев сердито ткнул «пуговицу». В объёме изображения закипело знакомое жёлтое варево, и три зловещие чёрные тени начали смыкать кольцо вокруг крошечной фигурки в скафандре.

— Это не гонки, Фёдор Иванович, — негромко, но твёрдо сказал Илья. — Какие могут быть гонки? Да мне на этих тварей глядеть тошно. А вот что тайком — виноват. Дело, сами понимаете, рискованное. Не хотелось мне да и не мог я ни с кем из вас делить ответственность. И ожидать две недели тоже не мог. Слишком уж активизировались амёбы.

— Ничегошеньки не понимаю, — Крайнев помотал головой, выключил «пуговицу».

— Остальные, наверное, тоже? — спросил Илья и протянул руку. — Фёдор Иванович, позвольте ваш браслет связи. Я объясню сразу всем.

Кратко и чётко он изложил цель эксперимента, упомянул о своём «завещании» с приказом об эвакуации на случай выхода амёб в открытый космос, а в конце сообщения заметил:

— Только не обвиняйте себя в беспечности, друзья. Каждый из нас делает своё дело. Повторяю: Службу Солнца интересует не только гармония личности, но и, прежде всего, гармония общества. А в данном случае и того больше — безопасность его. Вы изучаете Окно как явление, в целом. Меня же интересует одна деталь. Насколько оно опасно для людей.

За столом воцарилась тишина.

— Это серьёзно… — пробормотал наконец Драгнев и поднялся. — И неожиданно. Никогда даже не задумывался…

Он ушёл. Крайнев упрямо покачал головой:

— И всё же так нельзя, Илья. Нельзя одному! Мы бы обязательно что-нибудь придумали. Эх, пора Службе Солнца тобой заняться, пора.

Чуть легче стало. Самую малость. Боль вытекает из меня тонким ручейком, а внутри её море бездонное, просторы немерянные… Мама, ты пришла? Спасибо, мамочка. Посиди возле меня. Нет, нет, только не прикасайся ко мне. А то вдруг и на тебя выплеснется эта проклятая, тоскливая боль. В ней можно утонуть, мама… Четвёртый раз, четвёртый раз я выплываю, выкарабкиваюсь, выживаю. Это так страшно, что я каждый раз схожу с ума. Не потому, что боль такая острая, нет. И даже не потому, что она безбрежная. Да, да, она не вмещается в моём маленьком теле, ей не хватает клеток, она разливается так широко… Теперь я понимаю, почему о ней иногда говорят — беспредельная. Нет ей предела, мама, понимаешь? Но я не потому схожу с ума. Всё, что можно описать словами, можно пережить. Меня убивает то, что эта боль качественно иная — чужая. Я чувствую это ежесекундно, всеми аксонами и дендритами, всей нервной тканью. Бедная нервная ткань! Она не признаёт, не принимает, она несовместима с тем, что обрушивает на меня Окно. Это нечеловеческая боль, мама! Не от человека!

…Ещё отпустило.

Красный свет каюты напоминает кровь, которую сердце как-то умудряется проталкивать в спазматически сузившиеся сосуды. Не хватает только, чтобы главный врач Станции умер от кровоизлияния в мозг… Ты уже уходишь, мама? Ладно. Значит, мне в самом деле лучше… Илюшенька, ангел мой, хранитель! Где же твои большие и добрые руки, которые умеют снимать боль?

Глупая я, глупая! Господи, до чего же глупыми бывают женщины в третьем тысячелетии. Почему я так боялась тебя, милый? Почему? Неужто только из боязни, что ты, узнав правду, отправишь меня с «Бруно» на Землю? Или я боялась другого? Того неизбежного вопроса, который возникнет, расскажи я всю правду: «А какая, собственно, связь между хаотической информацией Окна и чужой болью?..» Всё! Дальше молчать нельзя. Не могу! Я не знаю, какая может быть связь, здесь всё так странно, ответов на этот вопрос тысячи, но у меня нет больше сил… Нет их. Кончились. Будь проклято это Окно и его Боль!

Полина с трудом поднялась.

Её мутило, перед глазами всё колебалось и плыло. Неуверенно ступила раз, другой. Затем, догадавшись, выключила поле гравитации и неуклюже выплыла в коридор. Несколько минут безжизненно висела в воздухе, соображая, где же искать Илью.

«Командная рубка… — подумала наконец. — Если не он… Там всегда есть люди».

Она вошла так тихо, что её даже не заметили. За бортом Станции стоял полный штиль — в жёлтой мгле центрального экрана плавало всего несколько амёб. Однако исследователи, расположившись в креслах, разговаривали именно о Простейших. Крайнев увлечённо доказывал, что, узнав сущность амёб, они фактически определят роль Питателя в этой энергетической системе, а отсюда вытекает…

«Боль вытекает, как вы не понимаете этого», — сцепив зубы, подумала Лоран. Она покачнулась от усталости и боли, тихо позвала:

— Брат Садовник!

Илья обернулся первым, остальные — за ним.

— Что с вами? — вскочил встревоженный Крайнев. Полина жестом остановила его.

— У меня заявление для представителя Службы Солнца. — Она поискала точку опоры, но не нашла и решила сказать всё быстро, очень быстро. — Три моих прежних отчёта о сеансах приёма хаотической информации полностью выдуманы. Каждый раз я чувствовала боль. Огромную, ни с чем не сравнимую, чужую нечеловеческую боль! Если можете, простите мой обман…

Она почувствовала, что падает, но в последний миг Илья подхватил её на руки. И боль, будто ей, наконец, открыли шлюзы, выплеснулась, ушла в эти огромные сильные руки.

Это было нечто совершенно новое — боль в Окне. Признание Полины ошеломило всех. Как грибы после дождя, стали множиться догадки и предположения — робкие, туманные, ибо всё усложнилось до таких пределов, что даже никогда не унывающий Крайнев в сердцах сказал Илье:

— Мы стремительно проваливаемся в болото противоречивых фактов. Мы их систематизируем, а осознать, как говорит ваш Дангулов, не можем… Кстати, что с Лоран?

— Ничего опасного, — ответил Илья. — Небольшое нервное истощение. Ввожу ей нужные препараты и заставляю отсыпаться.

Он вспомнил, как не хотела вчера Поль отпускать его, как прижималась к нему маленьким телом и вздрагивала, вздрагивала. А вот собственных слов не помнил. Знал только, что были они нелепые и почему-то весёлые: «Это ерунда, боль. Вот мы…» Они совершенно не соответствовали моменту, и, может, поэтому Полине стало чуточку легче и она согласилась на гипносон.

— Это хорошо, — порадовался Крайнев и, скупо улыбнувшись, добавил: — Вы и потом её жалейте, ладно?

Илья хотел отшутиться, но передумал.

— Фёдор Иванович, — спросил он. — Где сейчас может находиться кибернетик?

Хозяйство Антона размещалось в двадцать-первом коридоре — подальше от всевозможных вибраций и полей лабораторных отсеков. Здесь было тихо, в многочисленных иллюминаторах лениво плескался сбитый желток псевдотуманности.

Антон рисовал на магнитном экране синтезатора какие-то схемы. Синтезатор сердито гудел, выбрасывая одну за другой пластинки модулей — одинаковые, как две капли воды, и всё же разные. Антон беспрестанно что-то вычёркивал, добавлял.

— Вы его замучаете, — кивнул Илья на синтезатор. — У него, по-моему, воспроизведение запрограммировано только с уже отработанных схем. Не так ли?

— А я нарочно, — глаза у Антона оказались серыми и прохладными, будто осеннее утро. — Пусть умнеет. Программа-то у него не жёсткая, а целевая, страх не люблю жёстких программ.

— И в жизни тоже? — поинтересовался Илья.

— О-о-о! — Антон воздел руки к потолку. — Я обязательный через необязательность. Друзья это знают. И чем срочнее что-либо нужно, тем небрежнее и вскользь меня об этом просят… Что за человек этот Антон? — удивился кибернетик самому себе. Получилось смешно и непосредственно.

— Кстати, — как бы невзначай заметил Илья. — Ходят упорные слухи, что логический блок Станции даёт… сбои.

— Слухи! — взвился Антон. — Да это чудовищная ложь! У нас не блок, у нас, запомните, мозг! Прекрасный мозг!

— А постоянные перепланировки Станции? — возразил Илья. — Уж очень смахивает на пунктик.

Кибернетик скис.

— Это есть, — пробормотал он, присаживаясь на какую-то коробку, — тут вы правы… Однако все проверки дают норму. Мы даже на Землю возили энергослепок нашего любимца. Показывали там лучшим специалистам. Примеривались они к нему так и эдак и говорят: великолепный мозг, подарите, — смеются, — его нам, мы шефу на день рождения подарим… Да, дела…

— А вы вот чем поинтересуйтесь, — посоветовал Илья. — Раз он у вас такой умница, то мог все эти перемены декораций не только для целевой, но и для любой другой программы приспособить.

— Любопытно. Вы говорите: приспособить? Для целевой? — Антон решительно повернулся и пошёл к пульту связи с логическим блоком.

— Вдруг что выяснится — позвоните! — крикнул ему вслед Илья, но кибернетик, очевидно, уже не слышал его.

Вся работа с утра валилась из рук. Илья пошёл было в Пустыню, — захотелось побыть одному, — но там кружил с застывшим взором Треверс, и Ефремов вернулся в медотсек.

— Опять Кен кружит, — пояснил он, отвечая на безмолвный вопрос Полины. — Неприятно.

— Делится?

— И, по-моему, активно. Вот бедняга. Идёт, идёт, потом вдруг останавливается и давай себя ощупывать: цел ли.

Илья снова уткнулся в ленты: вот уже четыре дня он проверял архив электронного диагноста. Полина сидела молча, демонстративно скрестив руки на груди.

— Ил, неужели тебе не надоело? — наконец спросила она. — Да, я сама советовала проверить психику членов экипажа. Ты это сделал. Разве записи диагноста не убедили тебя, что на Станции всё в порядке?

— Убедили, — рассеянно кивнул Илья. — Я теперь только «лунатиками» занимаюсь. Ищу частности. Они представляются мне как отдельные понятные слова в потоке бессвязной речи, внятно произнесённые слова.

— Ты что? — Полина не скрывала недоумения. — Ты в самом деле считаешь хаотическую информацию речью? Ищешь в ней смысл?

— Нет, конечно. Волноводы, наверное, и есть волноводы — связующее звено… Команда — отчёт о выполнении, опять команда… Но, может, кто-нибудь из медиумов понял команду?

Илья устало отстранил подставку с кассетами, и лентами. Он смотрел на Полину: ненавязчиво, ласково, будто приглашал вспомнить об их тайне, о тех безднах доверчивости, которые открылись им.

Полина замерла. Она дышала неровно и горячо, прикрыв глаза и покусывая губы. Смуглые руки её, до сих пор свободно лежавшие на столе, вдруг напряглись, будто что-то отталкивали.

— Не надо, Илюшенька, — она покачала головой. — Не смотри на меня так… Мы должны разгадать тайну Окна. А потом… Потом мы найдём остров. Необитаемый остров. Я не могу любить между делом, Ил. Да, да, я, наверное, бешеная, ненасытная, чересчур искренняя. Какое счастье, что я родилась именно теперь, а не в прошлые века. Тогда все путали, путали… И ничего не понимали до конца — ни душу, ни тело…

— Не обижай предков, — улыбнулся Илья. — Ты несправедлива.

Просмотрев остальные ленты, он вызвал Антона.

— О-о-о! — обрадовался кибернетик. — Вы, конечно, не Норберт Винер, Илья, но кое-что в машинной логике соображаете. Вы знаете, что учудил наш общий друг? Знаете, откуда эта лавина перепланировок?

Илья пожал плечами:

— Наверное, увлёкся театром. Смена декораций.

— Нет, нет! — Антон замахал руками. — Никаких отклонений. Наш друг всего-навсего развил целевую программу, причём в лучших традициях гуманизма.

— То есть? — их разговор заинтересовал и Полину.

— О-о-о! Мы с вами не поняли элементарного, уважаемая Лоран. Я же всем говорил — на Станции великолепный мозг. Так вот. Целевая программа обязывает его производить корректировки нашего «изменяющегося мира» раз в шесть-семь месяцев. Верно я говорю?! Но программа рассчитана на нормальных людей, работающих в нормальных условиях. А у нас что? Одни неврастеники.

— И логический блок решил… — начал Илья.

— Вот именно, вот именно, — экспансивный Антон чуть не захлопал в ладоши. — Машина решила нас ублажать. И мебель перетаскивает, и Григом потчует.

— Ну и ладно, — Полина устало улыбнулась. — На одну загадку меньше. А то уж очень неуютно было: за бортом амёбы изощряются, а тут ещё на Станции чудеса. Ты уж попроси свои машины, Антон. Пусть помогают нам. До конца исследований.

— До победного! — согласился кибернетик.

— Послушай, Антон, — попросил Илья. — Требуется помощь твоего «великолепного». Есть сейчас свободный канал?

— О-о-о! — оживился кибернетик. — Служба Солнца у меня вне очереди. Сколько исходной информации?

— Пустяк, — Илья приподнял ворох лент. — Хочу систематизировать архив диагноста.

— Ладно, присылай.

Антон отключился.

Несколько минут в медотсеке царило молчание. Затем Полина резко отодвинула пульт управления диагностом, поднялась.

— Ты ведь не просто частности ищешь, Илья? Все они — в отчётах «лунатиков». Ты ищешь то, чего нет в отчётах. Ты ищешь Боль?

— Да! — Илья упрямо сдвинул брови. — Если боль чувствуешь только ты, то это, наверное, в самом деле частность, странный вторичный эффект, присущий только твоей психике. Но если это действительно Боль, то такое сильное чувство не может обойти других медиумов. Значит, другие тоже мучаются и… тоже скрывают. А раз так, то Большая Боль — суть реальность и реальность чрезвычайно странная для волновода хаотической информации. Ты же знаешь — я бывший хирург, для меня боль слишком знакомый симптом.

Полина поморщилась.

— Не понимаю, к чему ты клонишь, — с досадой сказала она. — Но всё равно — не мучай людей, Илья. Им и без тебя тошно. Это моя боль, мне за неё и расплачиваться. Отправь меня на Землю — и дело с концом.

— Буду рад, — Илья приоткрыл дверь и заглянул в бокс, куда поместили после операции Исаева. Иван дремал или делал вид, что дремлет. — Это нелепо звучит, но я в самом деле буду рад, если твоя боль окажется только твоей.

Станция спала.

Было около трёх условной ночи.

— Дин-дон, дин-дон! — отозвался колокольчик, и Илья, мгновенно сбросив покрывало сна, пригласил видеовизитера. Однако объём экрана не зажёгся.

— Ваш срочный заказ выполнен, — сообщил бесцветный голос большого логического. — Информация обработана. Данные анализа отосланы.

Илья поспешно взял из окошка, доставки тонкий рулончик, развернул ленту.

— Так, та-а-ак, — бормотал он, всматриваясь в кривые графиков. — Пусто, пусто, и слава богу, что пусто. И здесь — норма. Прекрасно. Тоже пре…

Он замер.

«Это оно! — подумал Илья. — Четыре случая, как у Полины… Но пики на ленте, что за пики?! Они в несколько раз выше, чем на контрольной ленте Лоран. Значит… Бедняга, как он выдерживал? Как он мог выдержать такое!»

Ефремов поспешно надел тяжёлый кокон формы. И сразу же тихий голос Помощника обрадованно прошелестел в сознании:

— Требуется ли помощь? Определите сферу моих действий.

— Я ещё сферу своих не определил, — вздохнул Илья. — В общем так. Сейчас будет сплошная юриспруденция прошлых веков: сначала изобличение, потом дознание. А ты веди протокол — то есть фиксируй наш разговор.

В коридорах Станции не было ни души. Илья нашёл нужную дверь, положил руку на белый квадратик вызова и не убирал её до тех пор, пока дверь не распахнулась.

— Позвольте, — сказал Илья и, не ожидая приглашения, шагнул в каюту. «Для начала неплохо, — подумал он. — Противник ошарашен моей немыслимой бесцеремонностью, моей бестактностью — ворваться к человеку среди ночи!»

— Что-нибудь случилось? — спокойно поинтересовался Юрген Шварц. — Вы… так неожиданно да ещё при полном параде.

— Помните, Юрген, нашу первую встречу? — Илья присел, а Шварц, чью костлявость и нескладность не мог скрыть даже пушистый халат, стоял возле дивана. — Вы тогда заявили, что это по моей части — разобраться в аномалиях психики отдельных исследователей. Я внял вашему совету и — разобрался! Я даже больше сделал: теперь я определённо знаю, почему вы, когда остальные с нетерпением ожидали выброса Скупой, сидели в кресле и вас снедала дикая тоска.

— Любопытно, — Шварц отпрянул в тень, затаившуюся в углу каюты. — Вы говорите так, будто я преступник, а вы — удачливый детектив.

Илья не принял шутки.

— Отчасти это, наверное, так и есть, — жёстко сказал он. — Можно быть вредным для общества и для дела не только какими-то действиями, но и бездействием… А теперь выполните, пожалуйста, мою небольшую просьбу. Мне нужен подробный отчёт о ваших действительных ощущениях во время приёма хаотической информации.

Слово «действительных» Илья произнёс громче остальных, и во взгляде Юргена что-то дрогнуло.

— Не морочьте мне голову, — грубо сказал он. — Я давным-давно сдал все необходимые отчёты.

— Ваши отчёты — фантастика! — Илья оставался совершенно спокойным. — Иначе говоря, — фальсификация, выдумка, ложь. А мне нужна правда.

— Я свободный человек, — гордо заявил Шварц. Он ступил шаг вперёд, в круг света, выпрямился. — И никто не заставит меня делать то, чего я не хочу делать. Вы мне надоели, Садовник, кроме того, я не приглашал вас в гости.

— Странное у вас понимание свободы, — покачал головой Илья. — Вы что, забыли: жить в обществе и быть свободным от него…

— Не трудитесь вспоминать, — Шварц, по-видимому, вконец разъярился. — Я тоже читал классиков марксизма-ленинизма… Но я вовсе не обязан выворачивать перед вами душу. Кстати, меня ограждает право вето. Или вы и об этом забыли?

— Юрген, — устало сказал Илья, — вы же умный человек, умнейший даже. Как вы не понимаете, что нам крайне важно выяснить сущность этой Боли. Узнать, что скрывается за ней. И ваша ложь сейчас вредит общему делу. Впрочем, как вредила и раньше, как вредит любое сокрытие истины… Мне некогда вести дискуссию об аморальности вашего поведения. Мне нужна информация. И немедленно. Если вы не расскажете обо всём сами, я буду вынужден просить совет Мира прозондировать ваше сознание.

Шварц побледнел.

— Вы не посмеете, — прошептал он недоверчиво. — Это унизительно… И для меня, и для вас…

— Ещё как посмею, — заверил его Илья. — У меня, повторяю, нет выбора.

— А чего вы хотели? — закричал вдруг Юрген. Космолог заметался по каюте, пиная попадающиеся на пути предметы. — Чтобы я разнюнился, как ваша Лоран? Чтобы случайная, глупая боль, — да, я уверен, что это тоже вторичный эффект, в крайнем случае, сигнал о каких-то неполадках в энергетической системе, — чтобы эта боль обрушила на Окно и его исследователей океан вашего безотказного гуманизма?! Да эта «беспредельная боль», — он явно передразнивал Полину, — в сравнении с океаном вашей обязательной доброты — жалкая лужица! Я расскажу, если вы настаиваете, я, конечно, всё расскажу…

Шварц как-то сразу потускнел, сгорбился, будто прошлая боль вдруг вернулась к нему, нахлынула, и не было сил сопротивляться неизбежному.

В Пустыне было страшно холодно.

Ефремов знал всю подноготную этой человеческой выдумки, да в конце концов форма-скафандр могла оградить его даже от космического холода, и тем не менее шёл и шёл, забыв обо всём, ёжась и кутаясь в куртку.

Он вспомнил всё. Скупые сведения и пышные гипотезы о сущности Окна промелькнули пред его внутренним взором. Боль Полины умножилась на боль Шварца, а изо всех признаний космолога вдруг высветлилась одна странная фраза: «Вы знаете, Илья, я удивляюсь не силе боли, не её масштабам, а её отвлечённости. Мне постоянно казалось, что это какая-то инородная боль. Будто возле сердца трётся и трётся кусочек металла».

Илья присел на камень. Какая-то зверюшка — суслик, тушканчик? — пристроилась у его ног. Немного отогревшись, запищала, засуетилась.

Мысли не складывались.

Наугад, интуитивно Илья, наконец, выстроил цепочку: инородное тело, то есть Станция, находится в энергетической системе, об этом поступают сообщения, так называемые сигналы боли, и, как результат, как защитная функция Окна, — деятельность амёб. Единственным, что не вписывалось в логическое построение, была Боль. Откуда она? И почему? Почему энергетическая система, то есть главный узел её — пульсар Скупая, реагирует на их присутствие в Окне именно Болью?! Так ли это? Как проверить, что боль не просто боль (вторичный, третичный эффект восприятия человека), а непосредственная реакция системы на инородное тело?

«А что если попробовать усилить эффект инородности? — обожгла Илью догадка. — Каким образом? Очень просто. Берём предполагаемый жизненно важный центр системы и… воздействуем на него. Центр в данном случае пульсар. Господи, как я могу воздействовать на пульсары? Где я возьму раздражитель для звезды? Нет, это утопия!»

Зверёк — тушканчик, крыса, мышь? — отчаянно пищал и теребил Илью за брюки. Так и не определив, какая живность беспокоит его, Садовник встал и пошёл вслед за зверюшкой.

Серое тельце сливалось с песком, пропадало в сумерках, по зверёк постоянно пищал — жалобно, призывно — и Илья определял его местонахождение «по голосу».

В ложбинке, под сенью колючих кустов, чернел колодец водосбора. Оттуда тоже послышался писк — ещё более жалобный и тоненький. Зверёк заметался вокруг колодца.

— Как же тебя угораздило, малыш, — сказал Илья, доставая из ямы крохотный тёплый комочек. — Бегите домой, прячьтесь.

«Ну и что? — подумал он. — Мы в самом деле ещё не экспериментировали на уровне звёзд. Но это же ровным счётом ничего не значит! На Станции должны быть запасы антивещества, а через четыре дня придёт „грузовик“. Вот и прикинь…»

…ТЕМ НЕ ВЛАДЕЮТ

Грузовой корабль автоматы разгрузили за полтора часа.

Его широкий чёрный цилиндр был виден на всех экранах, и на Станции царило оживление: прибыли долгожданные космоботы, мощный блок неформальных аналогий для «лунатиков», ещё целая куча какой-то аппаратуры, свежие фрукты.

В командную рубку поминутно заскакивали нетерпеливые получатели грузов, торопили Крайнева, и только один человек, контрольный пилот «грузовика» Вячеслав Ганюшкин, смотрел на эту суету безучастно и устало. Он уже знал, какая судьба уготована его верному спутнику, сотни раз битому на Наковальне и успевшему побывать во всех Обитаемых мирах. Знал, но никак не мог свыкнуться с мыслью, что ещё ходовой, как говорят звездолётчики, корабль сегодня бросят на такую «наковальню», где от него останется облачко электронного пара. Впрочем, пара тоже не будет — на борт корабля уже начали погрузку контейнеров с антивеществом.

— Не грустите, Вячеслав, — успокоил его Крайнев. — Вам, как пострадавшему, Служба Солнца выхлопочет та-а-кой лайнер… Куда там нашему «Бруно». Верно я говорю, брат Илья?

Илья развёл руками: куда мы, мол, денемся.

Все эти дни «Галактика» готовилась к эксперименту. Навигаторы рассчитали курс «грузовика», специалисты защиты позаботились, чтобы корабль пробился к звезде сквозь любые скопления амёб, а Крайнев лично проверил рекомендации логического блока Станции относительно силы заряда. Пока готовились, пока ждали ни о чём не подозревающего Ганюшкина, Илья чувствовал себя сносно. Но когда Крайнев, выпроводив из командной рубки очередного «анархиста от науки», вдруг выключил один за другим все каналы связи, прошлые опасения и дурные предчувствия вновь вернулись к Илье.

— Через два часа — старт, — сказал Фёдор Иванович. — Всё готово.

— О транквилизаторах не забыли? — встревожился Илья.

— Сразу видно новичка, — укоризненно покачал головой руководитель Станции. — В космосе не принято забывать о чём бы там ни было. Я не разделяю ваших опасений, но тем не менее за полчаса до взрыва весь экипаж получит ваше снадобье.

Шварц, который во время их разговора что-то пересчитывал на малом логическом блоке, насмешливо хмыкнул и вышел из рубки. «Не забыл Юрген ночной разговор. И не простил. Что ж, ему виднее».

— А что у нас с защитой? — спросил он.

— Дадим максимум. Этого вполне достаточно, даже если на нашу «Галактику» набросятся все амёбы Окна.

— Ладно, — кивнул Илья. — Пойду проведаю больного. А то он за своих помощников распереживался. Причём совершенно напрасно.

Про себя же подумал: «Больше всех распереживался ты сам. Нехорошо, брат. Вон даже. Шварц заметил…»

В холле медотсека он встретил Полину и обрадовался ей так, будто расстались они не утром, а по крайней мере год назад.

— Поль, — прошептал Илья, обнимая её маленькие плечи. — Я начинаю бояться своей затеи. Плохие предчувствия.

Полина на миг прижалась к нему.

— Всё будет хорошо, милый. Станция защищена, психику людей мы тоже защитим. Всё будет хорошо.

— Да, да, защитим, — встрепенулся Илья. — Проследи, пожалуйста, Поль, чтобы все приняли препарат. Лоран и Шварц — максимальную дозу.

— Будет тебе командовать, — Полина потёрлась подбородком о его плечо. — Крайнев уже предупреждал.

Она ушла, а Илья в который раз подумал, что не будь здесь руководителем Крайнев, кто знает, не свернули бы работу Станции ещё несколько месяцев назад. Из-за кажущейся или явной — опять же, кто знает? — несостоятельности исследований, из-за враждебности Окна, которое уничтожает всё земное… Плохо, правда, что Крайнев воспринял идею эксперимента так схематично: взрыв — раздражитель — ответная атака амёб. Ну и что?

«А чего бы ты хотел? — кольнул его внутренний оппонент. — Чтобы все поверили в твоё смутное, страшное предположение? Ну, допустим, поверили. Допустим, что Боль в самом деле естественная реакция системы на инородное тело, то есть на наше присутствие, на нашу „Галактику“. Но ведь это шаг в сторону. Есть огромное болото непонимания. И есть маленький, зыбкий островок наших представлений о сущности Окна. Шаг в сторону ведёт к мысли о живой материи. А ведь даже тебе кажется нелепостью усмотреть в Окне жизнь. Пульсар, амёбы, Питатель и… жизнь? Ты запутался, брат».

«Нет, нет, — ответил воображаемому сопернику Илья. — Как бы там ни было, но Боль — суть реальность, а я слишком хорошо знаю боль в лицо. И сбросить её со счетов, отнести к разряду курьёзов восприятия „лунатиков“ я не могу. Никак не могу!»

Станция вздрогнула. Это был не толчок, а скорей всего лёгкая дрожь освобождения: громадина «грузовика» сорвалась с магнитных захватов и, ведомая автоматикой, устремилась к Скупой.

Разговоры в рубке затихли.

Илья, посидев в кресле минут десять, не выдержал:

— Пойду в народ, — объявил он.

Фёдор Иванович кивнул. Взгляд его говорил: понимаю, мол, но всё же напрасно твоё беспокойство.

На смотровой палубе негде было повернуться.

По ярким нарядам женщин, радостному возбуждению, сквозившему в каждом взгляде, Илья понял: эксперимент в самом деле интересен исследователям и только дисциплина мешает им сейчас вернуться к своим приборам — там работали только дежурные.

С Ильёй дружески здоровались, незнакомые люди улыбались ему. «А меня, оказывается, приняли, — смущённо подумал он. — Я — свой. Уже свой, несмотря на все их опасения относительно моих пресловутых полномочий».

— Садовник, — позвала его смуглая девчушка в форме медработника. — Ваше снадобье. Примите, пожалуйста, при мне.

— Уговорила, глазастая, — рассмеялся Илья и разгрыз кисленькую таблетку.

Над головами людей в объёме большого экрана привычно кипело желтоватое варево туманности. Чёрная иголка земного корабля в этом беспредельном пространстве казалась чем-то игрушечным, особенно в сравнении с огромным шаром Скупой, пылавшим в правой полусфере экрана. Илья знал, что это ощущение обманчиво — в «грузовике» до поры таилась огромная мощь.

Шло время.

Вокруг корабля на экране уже кружился вихрь чёрных полотнищ. Амёбы пока не нападали, но число их множилось с каждой секундой. Зонд-наблюдатель следовал за «грузовиком» на постоянном удалении, и перспектива в объёме изображения почти не менялась. Только вырастал и вырастал беспокойный лик звезды да беспрестанно сыпались отовсюду «листья» амёб.

Илья вызвал Крайнева.

— Нет, — покачал тот головой. — Нет никакой атаки. В районе Станции их крутится десятка три. Так сказать, дежурные.

— Хорошо, — кивнул Илья, а сам подумал: «Одна задача решена. Нет у амёб никакого разума, ибо они не поняли очевидного: связь корабля и Станции. И „руководства извне“ у них нет — по той же причине. Чистая функция защиты, слепая функция. Как, например, у лейкоцитов в крови — найди и уничтожь врага».

В объёме изображения вдруг выделился контур видеоокошка. Из него выглянуло встревоженное лицо Лоран. Рядом с ней стоял Шварц.

— Садовник, — Полина метнула в сторону космолога колючий взгляд. — Профилактика экипажа закончена. Юрген Шварц категорически отказывается принять препарат.

— А почему я должен верить вашим выдумкам и мифическим угрозам? — сердито бросил Юрген. — И хватит меня понуждать.

Разговоры на смотровой палубе стихли. Исследователи и звездолётчики непонимающе поглядывали то на Илью, то на космолога.

— Юрген, — как можно мягче сказал Илья. — Я не знаю, почему вам во всём видится понуждение и принуждение. Вы их путаете с понятиями дисциплины и самодисциплины. Отсутствие таковых в самом деле рождает понуждение… Так вот. У нас в запасе ещё семнадцать минут. Если через три минуты вы не выполните просьбу врача Станции, я дам команду медавтоматам, и они принудительно введут вам препарат. Не унижайте себя, пожалуйста.

— Нас рассудит совет Морали, — надменно буркнул Шварц. — Я подчиняюсь грубой силе.

— Одиннадцать минут, — прошептал Калчо Драгнев, касаясь руки Ильи. — Посмотри, что творится.

Огромный лик светила заполнил уже половину экрана. В сиянии Скупой давно потерялась иголка корабля, и только всё густеющий рой чёрных точек указывал на его местонахождение. Амёбы слетались туда целыми роями, будто лесные пчёлы, потревоженные непрошеным гостем. Живой клубок разрастался, грозно шевелился. Простейшие во что бы то ни стало пытались остановите уничтожить чужака, ворвавшегося в их владения.

— Лоран, Садовник, — загремел вдруг над толпой голос Крайнева. — Треверсу плохо. Что предпринять?

— Где он? — спросил Илья.

— Здесь, в рубке.

— Немедленно отнесите его в медотсек. Там экранизация, — приказал Илья. — Поспешите!

Зонд-передатчик, сопровождавший корабль, порядком поотстал. Детали баталии стали неразличимы, однако приборы свидетельствовали: защита «грузовика» успешно справляется с атаками амёб.

— Время! — выдохнул Калчо.

Илья одновременно увидел эти разные события: чёрный клубок, шевелившийся уже в атмосфере звезды, вдруг ярко вспыхнул и исчез, в тот же миг безжизненно рухнул Шварц, а Полина, чьё лицо всё ещё было в видеоокне, негромко вскрикнула…

Острая кинжальная боль пронзила каждую клеточку тела, ударила так сильно и стремительно, что у Ильи подогнулись ноги. Невидимая волна бросила людей на пол, исковеркав их лица гримасами отчаяния и непонимания, плеснула в глаза безумием, разверзла их рты для крика.

Волна ударила и ушла.

Илья, бессознательно хватаясь за воздух, стал подниматься. Он видел, как рядом с ним пытается встать Ганюшкин — пилот очумело вертел головой, как судорожно дышит позеленевший Калчо. Не сразу, напрягая все свои силы, он, наконец, понял: чужая Боль ушла, импульс кончился. С запоздалым ужасом Илья подумал, чем мог кончиться эксперимент, если бы люди не приняли препарат или окажись импульс сильнее.

Надсадно выла сирена биологической тревоги.

На смотровую палубу и во все отсеки Станции хлынули ледяные потоки кислорода, насыщенного комплексом стимуляторов.

Ступая нетвёрдо и тяжело, Илья ходил между людьми, вглядываясь в их растерянные лица, и никак не мог сообразить, куда подевалась его маленькая Поль, его одуванчик, существо настолько драгоценное, что смутную мысль о возможной беде он отогнал как невозможную.

— Я же здесь, — позвала его Полина. — Ты что, забыл? Тебе плохо?

Голос шёл откуда-то сверху. Он поднял взгляд, но не сразу понял, почему лицо любимой плавает над ним в объёме изображения да ещё рядом с грозным пылающим шаром звезды. Глаза Полины после болевого удара выцвели, она машинально оттирала с рассечённого подбородка кровь.

— Успокойся, милый, — сказала она, кривя губы. По-видимому, отголоски чужой боли всё ещё звучали в её сознании. — Всё обошлось, все живы-здоровы. У Юргена, правда, шок, но он скоро придёт в себя.

Илья кивнул ей, улыбнулся и вызвал Крайнева.

— Фёдор Иванович, — попросил он, превозмогая головокружение. — Переключите на меня общую связь.

— Вы всё решили? — спросил руководитель Станции.

— Да, решил, — твёрдо ответил Садовник, и слова его облетели все закоулки «Галактики». — Мы уходим, друзья. Немедленно и безоговорочно. Полномочия у меня на этот счёт простые — разум и совесть.

Илья сделал паузу, обвёл взглядом знакомые лица. В большом объёме изображения появились десятки видеоокон — его слушали, за ним наблюдала вся Станция.

— Мы, — продолжал Илья, — предположительно нашли путь к пониманию Окна, как некой гигантской энергетической системы. Система эта принадлежит другой вселенной, случайно приоткрывшейся нам. Мы смутно догадывались, а теперь наконец убедились, что амёбы не хозяева её и даже не посланцы хозяев, а нечто непонятное для нас, выполняющее, однако, вполне понятную роль в Окне. Их функция — защита. Действия амёб ясно показали, что наше присутствие в Окне крайне нежелательно. Наша Станция — инородное тело для этого мира. Более того, мы — активный раздражитель. Чужая Боль, отголоски которой воспринимали Лоран и Шварц, — следствие нашего присутствия в Окне. Сегодняшний эксперимент убедительно доказал это. Прямое воздействие на звезду вызвало немедленную ответную реакцию. И реакция эта теперь известна нам всем…

Илья помедлил, будто собирался с мыслями.

— Я не хочу сейчас гадать о сущности чужой Боли. Это уводит в такие дебри, где нет и намёка на истину. Живая звезда? Возможно! Сверхгигантская космическая медуза? И это возможно! Целый мир, обладающий чувствами, живой и неделимый? Кто знает? Короче, возможно всё, что способно испытывать боль. Мы не можем пока и не знаю сможем ли в будущем заглянуть в эту маленькую щёлку и определить, чем или частью чего является псевдотуманность Окно в иной вселенной. А раз так, надо уходить! Великий Гёте давным-давно говорил: «Чего не понимают, тем не владеют». Мы же, ничего не понимая, пытались хозяйничать в Окне, пытались владеть. И причинили… Мне даже страшно подумать, что мы по неведению могли причинить иному миру боль!

Станция уходила.

Мелкая вибрация проникла даже сюда, в жилые каюты, и у Ильи возникло странное ощущение: будто Станция вовсе и не станция, а огромное животное, всё ускоряющее свой бег, чтобы в какое-то из мгновений взвиться в прыжке. Ощущение не исчезало, хотя Илья, как и все остальные, знал: прыжка не будет.

Станция уходила из Окна с тем, чтобы лечь в дрейф у его границ и продолжить исследования. На совещании, которое закончилось полчаса назад, было оговорено: кроме обычных наблюдений, остаётся в силе и расширяется программа зондирования, так как амёбы, очевидно из-за крошечных размеров зондов, этими разведчиками человеческого разума пренебрегали.

— Ты улетаешь с «Бруно»? — спросила Полина. Она сидела на низкой тахте, опершись подбородком о колени. Взгляд у неё был усталый и грустный.

— Завтра, — ответил Илья.

— Я тоже улетаю, — Полина решительным движением отправила золото волос за спину. — Завтра. С тобой.

Илья стремительно пересёк каюту, опустился перед Полиной на колени, чтобы лучше видеть, что творится сейчас в зелёных глубинах её глаз.

— И это говоришь ты? Женщина, привыкшая быть свободной и сильной? Считающая, что любовь расслабляет?

Полина молча потянулась к нему, и Илью вновь захлестнул тонкий и несравненный аромат. Любимая пахла молоком, травой и ещё бог знает чем — сладко, волнующе, знакомо.

— Разве ты не понимаешь, что о музыке говорят только до тех пор, пока не зазвучит первая скрипка… Так и со мной… После всего, что было, после четвёртой боли, ты мне однажды приснился. Я проснулась вдруг от ужасной мысли, что настанет какой-то день — и ты улетишь, а меня раздавят месяцы ожидания. Месяцы без жизни. Мёртвые месяцы. Я вскочила с постели и побежала к Крайневу, чтобы сказать ему: на Станции больше нет врача. Я поняла тогда, что думаю о тебе, о себе больше, чем о других. А в космосе — ты же знаешь это — так нельзя. Я сказала ему, что улетаю. Немедленно. С тобой! Старик, — да, да, ему уже сто сорок шесть, — хлопал глазами и, казалось, не понимал мою сумбурную речь.

— И что он тебе сказал?

— Ничего, — Полина вздохнула, расслабилась. Голова её откинулась назад. — Ничего, — прошептала она. — Рассмеялся, поцеловал меня и ушёл в свою каюту. Я тогда почувствовала, что все слова мои и мысли умные опали с меня, как листья с деревца. А ты говоришь о свободе!

Всё — былые волнения и страхи, чувство бессилия перед лицом тайны и яростное желание познать её, опасность и боль — всё это ушло от них. Ушло легко и просто, как вздох облегчения. А ещё ушло то, главное, скорей всего даже неосознанное, — ощущение абсолютной чуждости окружающего мира.

С каждой секундой Станция всё глубже погружалась в лоно обычной вселенной. Понимать это было несказанно приятно. С неким внутренним содроганием Илья подумал, что они, экипаж станции, наверно, единственные из людей познали чувство родины в масштабе вселенной: после Окна даже самые отдалённые галактики приблизились к ним на расстояние сердца, а в вечной мерзлоте вакуума за бортом угадывался аромат Земли.

Услышав сигнал торможения, Полина воскликнула:

— Включи, пожалуйста, иллюминатор. Там — звёзды.

Им открылся родной, знакомый мир. Не было больше отвратительного жёлтого варева, перенасыщенного чужой и непонятной энергией, растворились, сгинули в чёрной бездне призрачные тени амёб. Знакомые узоры созвездий, как старые друзья, вошли в каюту. Они говорили: «Вы — дома!»

— Мы увлеклись, — спохватилась Полина. — Тебя давно вызывает рубка связи.

— Слушаю вас, — отозвался Илья.

В объёме изображения появилось смущённое лицо дежурного связиста.

— Вам ментограмма, Садовник, — сказал он. — Текст, правда, не очень понятный. Возможно, сказываются помехи Скупой. Мы можем послать дубль-запрос.

— Что за текст? — нетерпеливо спросил Илья.

— «Ольга может и хочет тебя видеть. Мир чертовски прекрасен. Егор».

— Не надо запроса, — Илья рассмеялся. — Разве не ясно — мир чертовски прекрасен! «Чертовски» — архаизм.

В дальней дали, на вышивке звёздного неба, тускло светилось пятно псевдотуманности. Оно так напоминало окошко, в котором по ночам теплится мягкий жёлтый свет, что Илья подумал: человеку, давшему псевдотуманности название, право, не пришлось напрягать воображение.

И ещё он с грустью подумал: «Увы, друзья мои, свет в окне не всегда обозначает приглашение в дом».

Но грусть была лёгкая, тающая, как льдинка на языке, потому что Садовник знал и другое: были бы у дома хозяева, пусть самые неприветливые, а договориться с ними можно. Рано или поздно.

Боль, наконец, ушла.

Нейтронный ветер был свеж и приятно ласкал псевдоэпителий. Он вызвал сложную гамму свечения в листьях кодо, и на них распустились нежные венчики. Кодо жадно пили нейтронный ветер, и структуры их полей, несколько апатичные после промежуточной пульсации Светила, наполнялись живительной энергией.

Сад просыпался, и утро Пульсации обещало новое возрождение, в котором уже не будет ни апатии, ни, тем более, этого противного жжения в области сердца. После возрождения он обязательно искупается в Ядре галактоса, а потом отправится по делам: в остывающих мирах всегда хватает работы.

При упоминании об этих вырождениях материи Ирр-медлительный с сочувствием подумал об обитателях параллельных вселенных.

Если и там высшие цивилизации не сумели изменить закон цикличности, то и они, несомненно, несут тяжкое бремя наведения порядка в остывающих мирах. Как странно и расточительно поступает природа! Даже представить трудно, что из мёртвой материи, скатившейся по энергетической лестнице в самый низ, могут образовываться стабильные структуры или более того — жизнь. И уж вовсе невероятным казалось открытие Ирром-неугомонным на окраинах остывших миров разумной жизни. Жизнь — на уровне атомов! Абсолютно нерационально. Зачем природе такие эксперименты, если она даже им — иррам — не дала совершенства? Каждый раз растворяйся и возникай заново в слабеньких пульсациях Светила, когда рядом щедрое лоно Ядра галактоса, в котором жизнь их обрела бы и новое могущество, и новый смысл…

Рядом возник Ирр-неугомонный и прервал размышления приятеля.

«О, так ты до сих пор ещё в коконе, — послал он насмешливую мысль. — Или ты выращиваешь дополнительный мозг?»

У самого Неугомонного их было уже целых шесть: сквозь псевдоэпителий проглядывали их пылающие сфероиды, которые вращались вокруг общего центра.

«Нет, я заболел, — грустно ответил Ирр-медлительный. — После промежуточной пульсации я вдруг почувствовал жжение в области Питателя. Попытался отыскать причину, но ничего, кроме исчезающе малой инородности, там не нашёл…»

«Ты становишься мнительным, — беспечно заявил Неугомонный и поудобней расплылся вокруг силовых линий ближайшего кодо. — Надо поменьше нежиться в коконе. К тому же твои защитные тела уже давно бы растворили любую инородность».

«Я не всё ещё рассказал, — Ирр-медлительный хотел было обидеться, но передумал. — На четырнадцатом толчке утра Пульсации резкий укол в сердце заставил затрепетать все мои волноводы информации… Правда, после этого вроде стало легче. Жжение прекратилось».

Неугомонный тотчас вырастил гравитационный щуп и ввёл его в тело приятеля.

«Ничего там нет, — заявил он микротолчок спустя. — Насыщенность нейтронного потока нормальная. Период вращения и температура сердца — стабильные. Есть незначительная остаточная флуктуация, но это абсолютно не страшно… Инородность, кстати, тоже рассосалась. Так что ты здоров, как Ядро галактоса».

Ирр-медлительный потускнел и начал разматывать свой силовой кокон.

Чтобы успокоить его окончательно. Неугомонный послал ещё одну мысль: «Что тело? Скоро возгорится день Пульсации, и мы, растворившись в его тепле, возродимся опять — ещё более сильными».

— Ты кричал во сне. Что-нибудь приснилось, милый?

Илья задыхался. Сознание его только что вернулось в тело — крохотное, неуклюжее, отвратительное человеческое тело, не умеющее не то что играть наперегонки со светом, но даже просто парить, растекаться, ощущать сладкий ток нейтронного ветра, не знающее возрождений. Он больше не Хозяин Вселенной! Он — обломок остывающего мира, жалкая капелька протоплазмы. Нет, не искупаться теперь, никогда не искупаться ему в Ядре галактоса!

Ощущение потери было столь огромное и безвозвратное, что Илья заплакал.

— Что с тобой, Ил, ты слышишь меня, Илюша? Ты заболел? Сейчас, милый, сейчас… Выпей! Ну выпей же лекарство.

Зубы Ильи отбили дробь по чашке. Преодолевая отвращение ко всему земному — воздуху, воде, этим грубым чужим рукам, — он глотнул горько-мятную жидкость, всхлипнул.

Сознание, наконец, завладело телом. Истерика, вызванная несовместимостью духа Хозяина Вселенной и человека (так потом объяснил своё поведение Илья), кончилась так же внезапно, как и началась.

Он сидел в постели — потный, измученный — и сжимал в руке микроблок поливита. Индикатор приёма пылал, будто глаз дьявола.

— Почему он включён? — хрипло спросил Илья и тут же вспомнил: они играли вечером в подслушивание мыслей — кто ласковей подумает, наверное, уснул, забыв выключить.

— Ты знаешь, Поль, — он говорил медленно, словно заново осваивал человеческую речь. — Я только что был им… Существом. Это параллельный мир… Мы вовремя ушли, Поль. Иначе нас бы уничтожили. Как инфекцию… Они — хозяева своей вселенной. Это жизнь на уровне энергии звёзд и звёздных скоплений… Извини, Поль. Возвращаться было очень страшно!

— Я понимаю, — прошептала Полина. — Ты отталкивал меня… Я понимаю. У меня тоже было нечто похожее. Тогда, во время приёма… Нет, ничего конкретного, я бы рассказала. Ощущение недуга, что ли? Ощущение разума? Нет, нет, просто ощущение присутствия чужого.

Илья встал, пошатываясь, подошёл к иллюминатору. Жёлтый огонёк Окна по-прежнему теплился среди стылых звёзд.

«Скоро он уйдёт, — подумал Илья. — Через год, два, а может, через месяц. У них там другое течение времени. Само Окно, может, и останется, что с него возьмёшь — прореха. Но Ирр выйдет из кокона, и не станет ни Скупой, ни волноводов, ни амёб…»

— Если это так, — обрадовалась Полина, — то ты нашёл универсальный способ общения с разумом — любой формации и уровня. Прямой контакт. Перевоплощение. Не изучение и понимание, а осознание. Изнутри. Подумай на досуге, Ил.

— Я не напугал тебя? — Илья целовал солёные глаза, щёки.

Затем они долго пили кофе и ждали конца условной ночи.

Тихонько бормотал Инфор. В объёме изображения шли сюжеты из жизни Обитаемых миров. Илья разговаривал, шутил, а сердце продолжало щемить. Были в этой тонкой боли и жалость к невообразимо огромному существу, которое они заставили страдать, и необъяснимое послевкусие, которое всегда бывает после прикосновения к великому, будь то музыка, индийская пагода или параллельная вселенная, и, наконец, странная смесь тоски: ему сейчас одинаково дороги были и Птичий Гам, и Ядро галактоса, в котором — увы, увы! — не суждено нырять и смеяться светом.

— Посмотри, — позвала его вдруг Полина. — Красота какая.

Инфор показывал берег неведомого океана.

Там синело и таяло небо. Там мчался, оседлав крутую волну, смуглый наездник, а вдоль кромки прибоя бегали смуглые дети. Там зелёные валы вырастали на отмелях и выбрасывали на песок гирлянды подводных цветов. Там весело кипел, котёл пляжа, а в кругу отдыхающий человек пятнадцать юношей и девушек исполняли ритмичный танец Мануэля Косты.

Такова была «визитка» планеты.

Может, поэтому, когда объём экрана трижды полыхнул малиновым огнём — спецсвязь! — дальнейшее сообщение диктора показалось нелепой шуткой, розыгрышем:

— Ненаглядная, — сказал он. — Ведущий курорт Обитаемых миров, аналог Земли. Вчера среди отдыхающих и обслуживающего персонала зарегистрирована вспышка острой спонтанной лейкемии. Больным оказывается помощь. В этот же день на планету прибыли консультанты Объединённого медцентра. Решением совета Мира в зоне Ненаглядной объявлен карантин.

— Там Антуан! — с тревогой воскликнул Илья, обращаясь к Полине. — Кто бы мог подумать: планета-курорт, здравница на здравнице и такое редчайшее заболевание… Что же там произошло?!

Никаких особых поводов для тревоги не было — мало ли где объявляют карантины, — однако сердце Ильи вдруг сжало предчувствие беды. Необъяснимое, но тем не менее, пронзительное, требующее каких-то немедленных действий.