Заря малиново плескалась в небе. Заря таяла и исчезала. Заря струилась в траву холодно и росно! И млела где-то за лесом. И ласкала мохнатые ели. И светилась долго-долго протяжным багряным светом. И наступала черно-синяя ночь. Мрак. И звёзды.

Ефим закашлялся. Черт-те что! Экая ночь. Ишь, Гришка, наловчился болтать языком. Ефим сощурил усталые глаза. Ярко полыхал костёр. Шелестели и рассыпались угли.

— А потом он сам себе говорит: «Гы-гы-гы! Блажь все это!», открыл двери в сени, слушает. А по лестнице кто-то поднимается. Шаги тяжелые. А ветер под воротами: «И-и-ах!» Он как закричит: «Кто там? Кто-о ходит?» А половица скрип-скрип, и тишина-а! Ух, какая тишина! Жуть! И Василич со страху да обратно, в избу, да на полати. И дверь забыл затворить. А ветер: «И-и-ах!», лампа замигала, замигала и потухла. Темно. Тихо. И слышит Василич, дверь: «И-и-к!», растворилась. Ветер, что ли? Слушает. Тихо все. И тут опять эти шаги. По избе. Тяжелые, медленные. Половица гнилая заскрипела. И пошел по избе ветер гулять.

Гришка широко распахнутыми глазами уставился на горячие уголья, замолчал. Молчали и Колька с Митькой. Молчал и Ефим. Голубели звезды на далеком небе. Тянуло сыростью. Митька тихонько покосился на черные кусты и нетерпеливо спросил:

— И кто это был?

Гришка сузил ресницы, нахмурил брови:

— Кто? Это что! А дальше-то что было… Ух!

— Что было? — Маленький Колька поближе придвинулся к Ефиму.

Заржали лошади. Близко-близко запереступали копыта. Ночь дохнула холодом. Гришка повел чернеющими глазами на пасущихся коней:

— Сидит Василич в темноте ни жив ни мертв. Ничегошеньки не видать. А шаги по избе скрип-скрип и прямо к полатям. Завозился кто-то и лезет. На одну ступеньку ступил, на вторую, на третью… Растопырил Василич глаза, силится рассмотреть… Вроде человек, а вроде никого нет. Но чует Василич, что ползет кто-то тихо и настырно. Что делать? На печи жара, а его в озноб бросило, как в воду холодную. А у стены, на полатях, ребятишки спят, мальчонка да девочка, мирно так посапывают. И видит он руку, кто-то тянется к нему. Рука здоровая да белая, вроде бы как в шинели, даже часы на ней, а медленно так двигается ближе, ближе… Василич к ребятишкам-то прижался, еле дышит. А те спят, не просыпаются, хоть бы что им. А рука-то прямо к лицу тянется. Затрясся Василич, взял мальчонку спящего да перед себя и положил. А рука-то так и раскорячилась, изогнулась да и опять лезет через мальчонку прямо в рожу Василичу. Совсем жутко стало. Взял он девочку на руки, прижал к себе и ждет, что будет. Лицо свое в волосья ей прячет. А что волосья! Тонкие да мягкие, девчушке пятый годик. А сам глаз с руки не спускает. И ногти на ней рассмотрел, плоские, синеватые. И что бы дальше было — неизвестно, только сунул он девчонку под эту руку. Задрожала рука, сжала пальцы, словно воздух глотнула задыхающимся ртом, и опустилась. А девчонка и не проснулась даже. Затихло все. Прошлись шаги по избе, скрипнула дверь. И больше ничего. А утром жена Василича с фермы пришла. Отругала мужа, что, дескать, избу выстудил и двери нараспашку. А он так и сяк, мол, приходил кто-то. А она ему: «Леший ты, дурак старый, налопался, поди, вот и мерещится нечисть всякая, ишь глаза-то запухли, пьяница подколодный, чтоб тебе самому околеть, ребятенков чуть не заморозил!» Рассказывал Василич соседям: мол, вот какое дело с ним приключилось. Да где там! Никто не верит! Все бы так и забылось, да девочка-то через неделю и умерла…

Маленький Колька округлил голубенькие глаза, уставился в ужасе на Гришку, на его смоляные кудри. Митька наморщил веснушчатый нос, подтянул босые, ноги.

— Гриш, а почему этот… девчонки-то испугался?

— Маленькая она, совесть у нее чистая, а темнота света белого боится.

— А пошто тогда померла?

— А Василич погубил ее.

— Как погубил?

— Убил ее, чтобы самому жить.

Митька удивился.

— Так ведь не убивал же!

— Хуже, чем убивал…

— Ничего не понятно, но зато страшно. Гриш, а все-таки почему она умерла?

— Говорят тебе, убили ее!

Колька надул свои девчоночьи губы и тоже спросил:

— А кто на полати лез?

— Дьявол.

— Какой дьявол? Сказка, что ли? Наврал, поди.

— Да нет же! Сущая правда. Ты что, Василича не знаешь?

— Знаю. Так он же старик. И жены у него нет.

— Нет, значит, померла тоже. А то откуда у него сын? В армии прапорщиком служит.

— Так кто на полати мог лезти? — не унимался Колька.

— Коль, дьявол! Сказано тебе… Без копыт и рогов, а все-таки дьявол.

Мальчишки притихли. Ухмылялся Ефим. Митька спросил:

— А что, Ефим, есть дьявол?

— Какой к лешим дьявол! Пьяный был Василич. С войны дезертировал, вот и мерещилось ему всякое, боялся все чего-то и теперь боится.

Митька внимательно посмотрел на старика.

— А что, и девчонки у него не было?

— Была. Застудил избу-то, оттого и умерла, воспаление легких.

— И жена была?

— Была и жена.

— А она куда делась? — спросил Колька.

Ефим подкинул хвороста в костер, постелил фуфайку и улегся.

— Ефим, жена-то куда делась?

— Жена тоже померла. Не жалел ее Василич. Эдак баба работала, вздубастивала на всю семью. На ее месте и мужик бы загнулся, а она вон еще сколько протянула!.. Шутка ли?

Ефим зевнул и приладился спать. А Гришка качнул кудрявой головой:

— Эх, вы! А приходил к нему дьявол! Приходил! И умерла она не от воспаления легких!

— Ладно, шантрапа! Давай спать. Нечего Гришкины сказки слушать, — сонно проговорил Ефим.

Колька удобно устроился на овчине:

— Не-ет. Пусть еще расскажет. Еще что-нибудь.

— А вот Марья, ну та, которая Устиниха, так она рассказывала прошлогод, что двадцать лет назад с ней такой странный случай был, — начал таинственно Гришка. — Зима была студеная, белая. Темнело рано. Пошла Марья к одной тетке за дрожжами на самый конец деревни да и засиделась у нее. Идет обратно, темнынь, месяц еле брызжит. Слышит, за спиной снег хрустит. Кто бы это? Глянь — мужик за ней идет. Это зимой-то! Это от лесу-то! Когда там и дорогу сугробами завалило. Марья быстрее припустила — он за ней. И все на одинаковом расстоянии держится, не отстает, только снег хрустит…

…Медленно потухал костер. Светлела ночь. Ефим никак не мог уснуть. Уже давно спали под овчиной мальчишки. Улыбался во сне Гришка. Ефим задумчиво посмотрел на него. Красивый растет мальчуган, да чудаковатый больно. Заладил одно: «Дьявол да дьявол!» Какой, к черту, дьявол? Ни бога, ни дьявола на этом свете… Уж он, Ефим, и в бога никогда не верил, и в черта тоже, и вообще ни в кого. И в Алену свою не верил. Что Алена! Она баба. Баба хорошая, да не любит она Ефима. Да и любила ли? Любила ли, когда замуж шла? Любила ли, когда ласкалась да целовала? Уж позднее Ефим понял, что не любовь это была, а тоска по любви, отчаянная да безысходная. Разве под стать он ей, гибкой да могутной? И как жадно смотрела Алена на того приезжего басурмана-красавца! Сколько лет прошло с тех пор, а не верится Ефиму, что сумела себя сдержать Алена. Не верится. И вспомнил он ее ругань но малейшим пустякам, дикие глаза, которые порой сверкали ненавистью, холодили равнодушием, туманились чем-то чужим, незнакомым. А он ее ох как любил!

Ефим пошерудил палкой остывшие угли. Ишь, раз-воспоминался, старый дурак. Никогда с ним такого и не было. Это все из-за Гришкиных россказней. А лошади сегодня спокойно гуляют. Нынче табун моложавый, красивые есть жеребчики. Но больше всего Ефиму по душе старый мерин с густой гривой. Уж хорош да могуч — любо-дорого посмотреть, не то что эти прыгалки долгоногие. Кабы только его не списали на будущий год, у бригадира на это ума хватит. Еще весной говорил: «Этого Царевича пора на мясо». Ишь, на мясо! Царевича ему на мясо! Чего захотел! Пусть свою Красулю режет. А то накось — Царевича ему подавай! Ефим широко зевнул и стал натягивать фуфайку на озябшие плечи. Ефим и сам толком не понимал, почему ему этот мерин по душе. А может быть, и понял бы, если б задумался. А это он делал редко. Хотя Ефим всегда молчал и думал о чем-то, но мысли его были просты и деловиты. И где это досок взять, чтобы ограду починить? Придется с лесопилки везти. И что за ограда, чинишь, чинишь, никакого проку. А ограда у Ефима была большая да хорошая. И протекала она всего в одном месте. И то чуть-чуть. И чинил он ее в последний раз лет пять назад. И был Ефим мужик деловитый да покладистый. В избе да возле дома у него всегда порядочек, и дрова в поленницах сложены всегда аккуратно, полешко к полешку. И все-то Ефим-то знал. Где какие грибы растут, где какой лес оврагом да речкой пересечен, и где какая тропиночка в лесу, и когда хлеб хороший родится, и будут ли в этом году ягоды, и в каком месте рысь живет, и много-много всяких разностей знал Ефим доподлинно и точно, как никто другой в деревне. И никогда Ефим ничего не боялся, и все-то он мог объяснить. И какая птица кричит, и почему кричит, и отчего гнилушки светятся, и кто траву на лугу помял. И никогда Ефим ничему не удивлялся. Ну сова мертвая под окном. Полетела вечером на свет, стукнулась о наличники, билась, билась, холодно ей стало, ночью морозило под сорок, вот и конец ей. Чему удивляться — всем будет конец. Только одному так, а другому этак, только одному сегодня, а другому завтра. И с ним соглашались.

Ефим прикрыл овчиной разметавшиеся Колькины ноги. Спит пацан, а дела нет, что комары ноги кусают. Веснушек-то на носу столько, как у матери. Надо бы еще хворосту насобирать. Ефим встал и оглянулся.

Луга заволокло густым туманом. Еще не рассеялся ночной мрак, а только светлел и сквозился тонко и прозрачно. На отаве седела роса. Тонко и призывно заржала кобыла. Чего это она так? Неужели волка чует? Пойти выгнать, что ли, из ивняка? Ишь, заржали окаянные. Ефим поднял длинную вичу, ободранную и гладкую, с листочками на самом конце; сбивая сапогами росу, пошел по белому туману туда, где должен быть ивняк. Обогнул низинку, приблизился к темным кустам. Лошади заржали и кинулись в сторону, хрупая копытами. Ефим видел, как проплыли в густом тумане их гибкие спины и исчезли. Ишь, так и лезут в лес! Надо будет обежать их и шугануть на середку луга. Бестолошные эдакие! Ефим торопливо побежал, спотыкаясь о кочки. Ну и туман, хоть ладонями черпай! Побегаешь тут, ноги-то не лошажьи. Царевич возле костра пасется, а эти бегают, анафемы. Ефим остановился. Где хоть они? В тишине ночи тонко посвистывала птица. Должно быть, лес рядом. Неужто так быстро до лесу добежал? В тумане близко заржало, запереступало. Ефим зычно крикнул и хлестнул вичей. Процокали копыта, лошади, видно, сгрудились, а потом метнулись в сторону. Опять не туда! Ефим заторопился и побежал за ними, ругаясь. На этот раз бежать пришлось долго. Испугались окаянные. А туман какой беспросветный да вязкий, как трава под ногами путается. И не видел вроде такого ни разу! Надо же! За спиной послышалось ржание. «Это как они за спиной очутились? Я сейчас их!» — Ефим двинулся навстречу. Из тумана выплыли несколько лошадей. Он смутно угадывал их трепещущие прядистые гривы.

— По-ошли-и! Н-но-о! — и размашисто хлестнул по туману.

Тонконогий жеребеночек рванулся прямиком на Ефима, чуть не задел мордой о его плечо. Мелькнул черный горячий глаз, в лицо пахнуло чем-то жарким, лошадиным. Но тут же рыжий растаял в тумане, и весь табун с топотом ринулся назад.

Как их носит! И он двинулся следом за ними. Туман становился тяжелым, сырела и крупнела роса. Зябли ноги. Ефим почувствовал усталость. Он прошел еще немного и остановился. Перед ним в зыбком белом мареве стояли кучей лошади и переступали копытами. Смотри-ка, дожидаются!

— А ну пошли! Н-но-о!

Но табуну как будто совсем не хотелось идти вперед, и лошади рванулись назад.

— Вы что, из ума выжили? А?! — горячился Ефим. — Я вам покажу кузькину мать! А ну пошли-и! Живо!

Он гнал и хлестал исчезающие в тумане спины. Натыкался на их трепещущие жаром морды, стегал их по гривам, ругался, кричал. А лошади не хотели бежать, мотали мордами, даже вставали на дыбы, ржали и кидались в туман, как в воду, чтобы вынырнуть с другой стороны.

Ефим совсем умаялся. Чертово отродье! И чего с ними делается? Что им надо? Ефим расстегнул фуфайку. Спина вспотела и была горячей. Волосы под фуражкой были сырые. Ефим длинно выругался и сплюнул. Достал папиросы, закурил. Лошадей было не видно, но они топтались где-то рядом. Лучше подождать немного, когда совсем рассветет да порассеется. Все луга, наверно, избегали. Что это хоть за кусты? Вереск, что ли? Если вереск, то лес близко, а может, и луга это.

— А ну пошла отсюда! Н-но-о!

Как заржала! Словно душу ее кровно обидели! И чего ей не понравилось? Ну ладно, пускай здесь поедят, трава вроде ничего. Ефим сбил сапогом росу с травы. А пока самому и отдохнуть чуток можно, уж только сыро очень. Хорошо, что хоть фуфайка есть. Ефим прилег. Потихоньку бессонная ночь и беготня по сырому лугу сморили его, и он задремал.

Очнулся Ефим от холода. Одежда и фуфайка были сыры. Так и простыть можно. Встал, огляделся. Место было незнакомое.

— Ни черта себе! — Ефим присвистнул. — Это как меня сюда занесло? — И тут он искренне удивился, как в детстве, когда первый раз увидел фокус с гривенником.

Было светло. Ранние лучи солнца играли росой. Тумана словно и не было. Лошадей тоже. Даже следов не видать.

— Все исчезло, — сказал Ефим вслух и снова удивился.

Нежно и тягуче пела птица. И радость плыла по лесу молодая и зеленая. Захотелось расправить плечи, вздохнуть всей грудью без забот. Ефим тихо зажмурил глаза. Это что такое? Это что? И вдруг он испугался. «Может, это перед смертью так? Может, умру я скоро?» Взглянул на свои старые руки, пальцы дрожали. Совсем старик. И стало Ефиму страшно, как давно-давно не было, словно он маленький и в первый раз заблудился ночью в лесу. Что это? Наверно, неспроста, никогда он не блудился. И лес весь знает, и дороги все знает, и, как шел, помнит. А в какую сторону сейчас идти? В какую сторону? Понятия не имеет. Экая жизнь! И странно и грустно, но страшно почему? А солнце яркое, золотое, трава свежая…

Ефим заторопился. Уйти, быстрее отсюда уйти! И он двинулся наугад. Нехорошие мысли лезли в голову, жуткие чувства заползли в грудь и ныли и терзали все его нутро. Что за дьявольщина? Дьявол?

— Какой к лешим дьявол! Стар умом стал.

Ефим прошел вересняк, большую поляну с измятой травой, вышел на небольшую дорожку, справа тянулись сосенки. Пройдя немного, остановился. Он узнал эту дорожку и мелкие сосенки. Но не обрадовался, а еще больше испугался. Отсюда сорок километров до стойбища, до костра. На лбу выступила испарина, задрожали колени, и Ефим присел на обочину.

— Но может быть!

Надо идти через глухой лес, а он не помнит, чтобы бежал по лесу, да и не мог он столько километров отмахать.

— Не мог!

Значит, это что? С ума сходит? Может, и лошадей не было, а только показалось? Может, и тумана не было?

С полчаса сидел Ефим в оцепенении. Потом встал и медленно побрел. Лицо его осунулось и постарело. Смутные мысли бродили на морщинистом челе. И вся его фигура, чуткие изгибы усталых плеч, седая голова и забытные глаза были жалостны и покорны.

Домой Ефим пришел только к вечеру. Идя по деревне, остановился у сельсовета. На ступеньках сидел сосед.

— Здорово, Ефим. Ты откель?

— Здорово, — буркнул Ефим и хотел пройти мимо, но сосед продолжал:

— А болтали, что ты исчез. Гришка рассказывал. Дескать, засыпали — был Ефим, а проснулись — лошади на месте, все на месте, а тя нет. А? Наврал Гришка?

Ефим засопел. Сейчас вся деревня болтать начнет. Смеяться будут. А ежели узнают, что за сорок километров бегал, так и вовсе ненормальным сочтут.

— Так что? Правда или нет? — заглянул в лицо мужик и вдруг отшатнулся под тяжелым взглядом Ефима. — Ты что, пьяный? Ты что? Да что так смотришь-то? Что я тебе сделал?

Ефим молча отвернулся и зашагал к своей избе. Открыл палисадничек, зашел, снова запер его на вертушку. Возле дверей разулся, стряхнул портянки и, вместо того, чтобы, как обычно, повесить их на перила, скомкал, бросил и торопливо кинулся в избу. Алена испуганно встала из-за стола, дрогнула всеми морщинками своего лица. Ефим неожиданно подскочил к ней, схватил за худенькие, плечи и сильно тряхнул старую женщину:

— Говори! Целовалась с тем басурманом? А? Говори! Ходила с ним в поле? Ходила?

— Ефимушка…

Ефим в первый раз тяжело замахнулся и вдруг… устало опустил руку, так и не ударив. Пустые глаза Алены ничего не выражали, только испуг и удивление.

— А жизнь прошла. — Ефим устало опустился на лавку.

Бездетная их изба была мрачна. А заря малиново плескалась в небе. А заря таяла и исчезала холодно и росно! И млела где-то за лесом. И ласкала мохнатые ели. А потом светилась долго-долго протяжным багряным светом…