За дощатым забором в тиши вечерней улицы — незнакомый смех. Я постучался, толкнул скрипучую дверь и увидел на верхней ступеньке крыльца прекрасную Шоколадницу. Смеялась она, а Мишка сидел на теннисном столе, стоявшем посредине небольшого двора, беспечно болтал ногами и рассказывал о наших летних приключениях.

Все сентябрьские теплые дни, как начались занятия в школе, ждал я терпеливо чего-то неожиданного и необычного и тут как-то сразу понял, что я предчувствовал именно эту встречу.

— А вот и он, — протянул Мишка почему-то недовольно. (Не вовремя я возник? Но сам же просил прийти…) — Знакомьтесь.

— Лида. — Девушка вскинула шелковые ресницы. Удивленно?

— Между прочим, у моей кузины завтра, третьего октября, день рождения! Шестнадцать лет исполняется! — сказал Мишка, с ухмылкой поглядывая на мое, видимо, растерянное лицо. — Подарки принимаем с раннего утра и до сумерек.

Едва я дотронулся до нежнейших розовых пальчиков, как из глубины дома появились две женщины. Одна — тетя Нина, мать Миши. Другая, как я понял по оценивающему взгляду, который она мгновенно бросила на меня, когда я пожимал мягкую руку, — мать Лиды.

— Этот мальчик (это я мальчик) учится вместе с Мишей в десятом классе, — говорила тетя Нина, когда они вдвоем осторожно сопровождали девушку по ступенькам на землю. — Он решил, что поедет в радиотехнический. Хороший мальчик. (Сколько можно повторять, что я мальчик?) А наш парень никак не соглашается дальше учиться. Твердит, что хорошо зарабатывать можно и без институтов. А ведь медицина — благороднейшая из профессий.

Наступает в жизни родителей и такое время, когда они, не признаваясь самим себе, начинают говорить о несбывшихся мечтах.

Прошло лишь несколько коротких минут, как я увидел Шоколадницу-Лиду, а уже на асфальте тротуара, на улице, стихли ее почти бесшумные шаги и не отстававшие от них глухие, шаркающие звуки.

— Что скажешь?

— Красивая.

— Вижу, что обалдел. Моя четырехюродная сестра. Или четвероюродная? Как правильно сказать? Что молчишь? — Мишка спрыгнул со стола, взял протянутую тетрадку по химии. — Но не о ней речь. Забыл уговор на сегодня?

— Не забыл. Но только в чужие окна заглядывать как-то неудобно…

— Трусишь?

— Ага.

— Да ты не хочешь просто, а говоришь, что боишься.

— А зачем тогда спрашиваешь?

— Думаешь, пацанва зря болтает?

— Может, и зря.

— Но все же надо проверить, — Мишка сморщил лоб, задумался. — Надо проверить… Слишком много странностей в этом мире.

Я пожал плечами и посмотрел на дверь, за которой исчезла девушка.

— Заниматься будем?.. — Мишка полистал тетрадку. — Не хочешь? Я тоже. Но по алгебре уже сделал. Возьмешь и дома спишешь.

Он исчез в доме, а я вышел на улицу. Она была пустынна. Лампочки на столбах уже зажглись, но небо между домами в конце улицы было еще светлым. Солнце не успело полностью потухнуть, и двойные тени от деревьев лежали на асфальте.

Много странностей в мире — это точно. Медленные длинные дни текут быстро, мелькают, забываются. С первых классов в школе, с первых дней каждого учебного года хотелось как-нибудь проснуться, завести по всем предметам чистые тетради, готовить задания к каждому уроку. Дни шли, шелестели, упорное желание быть сознательным не проходило… И вдруг оказалось, что ты уже кончаешь десятилетку, а за учебники по-настоящему еще до сих пор и не брался…

Через мощенную булыжником улицу угловой дом. Одноэтажный. Как иные вдоль улицы, как и мой, что в квартале отсюда, как и этот, Мишкин, дом. Точиев, старик с густыми бровями, видимо, предчувствуя близкий конец, продал бо́льшую половину, оставив себе лишь крайнюю комнату с отдельным входом. Умер он тихо, что никто и не заметил. Потом рассказывали, что приезжал сын Точиева, который продал и эту комнату неизвестной старушке. Откуда она приехала и когда поселилась, опять никто не заметил. Да и никого это не интересовало. У людей своих забот хватает… Новая хозяйка была слишком одинока: к ней никто и никогда не приходил. Вот единственное, что вначале казалось немного странным. Но и к этому со временем привыкли.

Подошел Мишка:

— Она пришла?

— Видимо, — ответил я, — но еще светло.

— Нас сегодня опередили… Мы не первые, — сказал Мишка, протягивая старый веник.

На улице стоял горький дым осени.

Мы молча начали шаркать вдоль забора вениками, сметая желтые листья с тротуара, опавшие за последние дни. Затем граблями под деревьями сгребали их в кучки и молча снашивали это красно-золотое богатство в кювет, в большую кучу. Подожгли сухие листочки. Они легко вспыхнули молодым пламенем. Засыпали огонь другими листьями. Костер начал тлеть, густо задымил. Дым низко стелился над улицей, катился сизыми клубами, расползался лениво между деревьями и медленно поднимался кверху.

— Пора? — нетерпеливо спросил Мишка.

— Пусть еще стемнеет.

— Да уж совсем ночь. Ну?

Я поднялся с земли.

— Ну ладно, может, еще посидим? — вдруг спросил Мишка.

Я ничего не ответил. Говорить не хотелось. Мы перепрыгнули через кювет, перебежали через мостовую, еще прыжок через кювет — и мы на углу квартала. Затем, убедившись, что поблизости никого нет, медленно-медленно прошли мимо дома. Ставни последнего окна закрыты. Редкий штакетник отделял нас от небольшого огорода. Два окна, выходящие во двор, тоже закрыты. (Значит, дома?) Не сговариваясь, перелезли через забор. Мягкая земля веяла холодом и сыростью. Тихо. По стволам сгорбленных вишен вилась виноградная лоза. С веток свисали кисти винограда. Я сорвал гроздь. Пряный, приятный вкус. «Изабелла». Прислушались и, пригнувшись, прошли в глубь огорода, в тень сарая. Мишка взволновался:

— Слышишь?

— Что? — не понял я.

— Да слушай же!..

Мимо, за штакетником, промелькнул велосипедист. Свет от уличных столбов слабо проникал в огород сквозь густые ветки вишен и слив.

— Разговаривают… Мужской голос…

Я по-прежнему ничего не слышал.

Мы вышли из тени сарая, приникли к окну. Я приставил ухо к холодному дереву ставни.

— Радио, — догадался Мишка.

Он подкатил от поленницы тяжелый чурбан, и мы вдвоем встали на него. Но в темной кухне ничего не было видно. Перетащили чурбан ко второму окну, из щели ставен которого пробивались узкие полосы света.

В комнате, кроме верхнего света, горела настольная лампа. Рядом на тумбочке — бархатный альбом для фотографий. Неожиданно из темноты кухни с чайником выплыла старушка. Обыкновенная. И вся седая. Сухонькая, аккуратная… Она улыбнулась нам и что-то сказала. Мы мигом присели. Мишка моментально оттащил чурбан к поленнице, и мы притаились в спасительной тени, готовые в одну секунду перемахнуть в соседний огород.

— Она увидела нас?

— Но как? Не может быть…

— Лишь бы не узнала, как потом докажешь, для чего мы здесь.

Постояли, прислушиваясь к вечерним звукам. И напряженно ждали, что сейчас выйдет она. Но в огороде было очень тихо. С улицы тянуло горьким дымом. Водяная луна вот-вот должна лопнуть от тяжести и разлить лунный свет по низкому небу.

— Да не может быть, чтобы она нас усекла, — уверенно сказал Мишка. — Но почему улыбалась? И что-то сказала, а в комнате никого нет… Вот видишь, а ты говорил, что не надо. Тут что-то не то…

— Полезли назад…

Но меня уже самого тянуло к окну. Глаза привыкли к темноте, мы быстренько принесли чурбан, установили на прежнее место.

Старушка сидела, подперев рукою щеку, губы ее… шевелились. Она, бесспорно, произносила какие-то слова. Мы напрягли слух, но говорила она негромко, и до нас долетали лишь отдельные звуки, которые еще сильнее будили любопытство. Мы переглянулись. Мишка прошептал:

— Я тоже иногда сам с собой разговариваю.

— А почему она в одно место смотрит? По-моему, на стену.

— Точно… Она со стеной разговаривает. Не видно, что там?

— Икона? В бога верит?

— Чепуха… А ты… крещеный?

— Да.

— А я нет. А почему крещеный?

— На всякий случай. Да тише ты!

И вдруг мы явственно услышали: «Чай будем пить…» Она достала розовые чашки. Две. Поставила на стол.

— Смотри, смотри, — горячо зашептал Мишка в самое ухо. — И у нас такие куплены. Ленинградского фарфорового завода… Для подарка Лидке.

Старушка налила чай. Не спеша начала пить вприкуску с сахаром. Я, пожалуй, не удивился бы, если бы и вторая чашка поднялась в воздух. Мы с Мишкой уставились почему-то именно на эту чашку. Но она стояла на блюдечке, не шелохнувшись. Медленно выпив чай, старушка подошла к окну. Улыбнулась, почти глядя на нас, и что-то вновь сказала. Я понял, что мы зря испугались в первый раз, смотрела она не на нас, а на стену. Глаза ее были очень добрые. Они плакали без слез. Больше я ни у кого никогда не видел таких глаз…

Самолет неподвижно висел в светло-голубом небе, и лишь облака под нами свидетельствовали, что я лечу домой, в небольшой городок на юге Кубани. Моя соседка смотрела в круглое, с лицо, окошко и непрерывно болтала:

— Пропасть какая воздуха! Я так боюсь воздушных ям, словно сердце ледяной рукой вынимает.

Из-под короткой юбки вызывающе видны колени. Я подумал, что кожа у нее, должно быть, гладкая и прохладная, и покосился на девушку:

— В гости летите или домой?

— К бабушке. Вернее, к младшей сестре моей бабушки. Это которой я внучатая племянница и, главное, единственная наследница. Так что я и ее родной бабушкой считаю. Я ж не бывала у нее никогда, хотя давненько обещала. Это, должно быть, любопытное местечко с мягким и теплым климатом, бабушка писала, — и девушка почему-то радостно глянула на меня золотистыми глазами.

«Хорошенькая», — лениво подумал я, рассматривая чистый лоб и вьющиеся русые пряди. Спросил:

— Кто она? Где живет? Может, я знаю ее случайно. В нашем городке многие знают друг друга.

— О! Это очень хороший человек. Она блокаду в Ленинграде пережила с нашей семьей вместе. Ее муж в первые же дни ушел на фронт и погиб, но ждет она его до сих пор. Любит сильно. Мама рассказывала, как они жили. Голодно, холодно. Карточки. Хоронили даже во дворе. А один раз, когда окопы копали, мужчину замерзшего нашли с хлебом в руках. Обрадовались, хлеб в кипятке сварили, а труп уж потом закопали… В общем, много чего рассказывала мама! А бабушка всю жизнь мужа ждала и сейчас ждет. Мать наказывала, чтобы я с ней об этом не говорила. Моя мама, тоже чудная, она верит, что бабушка дождется. И все про настоящую любовь говорит. Про любовь, у которой нет конца. Чудная моя мама! У самой-то муженек к другой сбежал. Мой драгоценнейший папаня. Пару раз заявлялся посмотреть на меня — на свое чадо. Модный чувак, — девушка вздохнула и виновато улыбнулась, положила на колени тонкую руку.

Она болтала что-то еще об институте, о Ленинграде, хорошо знакомом и мне, о недавней поездке в Чехословакию, в свою очередь, выведав у меня, что я работаю начальником радиостанции, а сейчас лечу домой. На некоторое время я даже забыл все мои неприятности и рассказал несколько любопытных случаев, происшедших за время последней экспедиции. Да и сам я вспомнил о любимой работе, о предстоящей очередной разлуке с Большой землей на пять месяцев. Затем, расхваставшись, раскрыл «дипломат» и вытащил солидную пачку наших и иностранных дипломов за любительские радиосвязи на коротковолновых диапазонах.

— А это кто? — Она выудила из пачки цветную иллюстрацию из старого журнала.

— «Шоколадница». Храню, как талисман. Сколько помню себя, у нас дома, на кухне, вечно над умывальником висела.

— Ишь, как откормлена! Шея-то толста…

— Ничего подобного, — мне стало почему-то грустно, и я, забрав листок, сунул вместе с дипломами обратно в кейс.

— Ну, ну… — она смотрела на меня так искренне, что легкая обида быстро улетучилась.

«Глупенькая», — подумал я и снова впал в то чувство, которое бывает только в дороге, когда ты вырван на короткое время из нормальной жизни и можешь разговаривать с кем хочешь, о чем хочешь и даже сочинять и говорить о своей жизни так, как хотелось бы жить, а не как живешь на самом деле. И тем более, когда рядом человек незнакомый, и поэтому таинственный своей новизной, и если этот человек еще и девушка, к которой подсознательно чувствуешь симпатию, то время летит незаметно и легко. А она часто смеялась, поглядывая золотистыми глазами.

Самолет чуть покачнулся, над дверью салона зажглось: «Не курить. Пристегнуть ремни». Девушка взглянула на часики, прильнула к окну:

— Ну слава богу, кажется, все обошлось. Чего вы улыбаетесь?

— Не надеялись, что долетим?

Она тихо засмеялась:

— Страшновато все-таки на самолете… Простите, я хотела спросить, вам с аэропорта далеко добираться?

— Да как сказать… Километра три-четыре, может, пять. Минут пятнадцать-двадцать на автобусе. А что?

Она вновь вскинула голубые глаза:

— Не поможете мне сесть на такси? Чемодан тяжелый…

— Хорошо. О чем речь…

— А меня никто не встречает…

— Как так?

— Бабушка на работе. Она кассир, а сегодня второе октября, как раз день получки. Обязана, написала, трудящимся деньги раздать… И зачем работает? Непонятно. Ведь и пенсию сто двадцать имеет. С ее запросами еще и остается… Так нет же… Пишет: «Хочу быть среди людей». А вас встречают?

— Меня?

— Вас! С цветами?

— Меня никто не встречает…

— Никто? Никто?

Я промолчал. Самолет приземлился.

Получив багаж: кожаный чемодан и мою красную сумку с надписью: «Спорт. Спорт. Спорт», — мы вышли на овальную площадь, но на остановке такси уже вытянулась, человек двадцать, очередь. Я поставил чемодан, закурил. Девушка увидела неподалеку светлый «Москвич».

— Я сейчас, — сказала она и буквально через минуту вернулась. — Договорилась. Сразу согласился. За три рубля. Обычный шабашник. И адрес хорошо знает. Сказал: «Почти ко мне в гости».

На площади, видно, с утра прошел дождь. Слабый ветерок сбрасывал капли и листья с почерневших веток деревьев. Девушка тряхнула головой:

— Теплынь какая, у нас — в демисезонных пальто, а здесь — платья без рукавов.

Подошли к «Москвичу». Я взглянул на шофера и узнал Мишку.

— Ну что остановились? Поехали вместе, — девушка тянула меня за рукав.

— Может, подождем такси? Или на автобусе? — неуверенно начал я отступление.

— Но я уж договорилась! Да бог с ними, с деньгами… Не жалейте… Дома будете быстрее!

Шофер вышел из машины. Улыбаясь, довольный смерил нас многозначительным взглядом. Молча открыл багажник, уложил чемодан и «Спорт. Спорт. Спорт», и машина тронулась.

Девушка сидела рядом с шофером. Я смотрел на знакомый до боли затылок Мишки и вспоминал. Я вспомнил сразу все. И Мишку пять лет назад, когда он искренне пожимал мне руку после окончания института и говорил, глядя в глаза: «Еще увидимся». (Вот и увиделись!) Вспомнил свою жену Лиду, которая год назад тоже жала руку и с отчаянием и с вызовом говорила: «Не могу я так! Целые месяцы ждать и ждать, сил моих нет! А Михаил меня крепко любит! И его мать, и моя мама настаивают, чтобы я покинула тебя. Это же каторга: по полгода не видеться!» Вспомнил свою мать, которую долго-долго не видел, вспомнил родную улицу и от усталости откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Внезапно все стало для меня чужим. Дремота подступила к самому сердцу. Я не спал двое суток, спешил, чтобы успеть к завтрашнему утру. Машину мягко качало, и я уже смутно слышал, как девушка что-то рассказывала соседу, над чем-то смеялась. Очнулся от толчка. Машина остановилась у самой обочины.

— Приехали!

Я недовольно посмотрел на девушку. А она здесь зачем? Ко мне, что ли?

Молча вышли. Мне не хотелось ни о чем думать. Достал из багажника чемодан, поставил на асфальт. Девушка улыбнулась:

— Поможете мне?

— Пожалуйста. Только расплачусь…

— Ничего. Вы сперва ей помогите, а я подожду, — и шофер усмехнулся.

— Мне, наверно, сюда. Да, правильно, вот сюда. Шофер сказал, что вы недалеко живете. Да у вас, оказывается, и вправду в городе все друг друга знают…

Я шел за девушкой. Этот дом я узнал! Это был тот самый дом, который будил во мне раньше любопытство. Выходит, что старушка со странными чистыми глазами и бабушка вот этой ленинградки — одно и то же лицо?!

Девушка уверенно открыла калитку и достала в почтовом ящике ключ.

— Все, как мы договорились в письме. — Гостья увидела на ветках свисающий черный виноград, глаза ее загорелись, и она, не вытерпев, сорвала спелую кисточку. — Виноград-то душистый! Настоящий, не магазинный. — Протянула мне гроздь: — Попробуйте.

Я отказался:

— Спасибо. Я уже пробовал…

В комнате я поставил чемодан к шкафу и мрачно смотрел в пол, боясь отчего-то взглянуть на загадочную стену, словно все эти годы ждал я этого момента, который должен поведать мне о самом главном, о чем я и не задумывался много лет. И я посмотрел. На стене — портрет. Белобрысый парень, некрасивый, очень молодой.

— Ее сын? Внук?

— Я же рассказывала… Муж!

Я, наверно, глупо ей улыбнулся, она весело в ответ рассмеялась:

— Я и говорю, стоило ли себя мучить! Такая молодая была! Можно вполне замуж выйти. Долго ли кого-нибудь найти! Это же неразумно… Жизнь-то одна… Тем более он погиб…

Она вдруг замолчала, посмотрела на меня внимательно и тихо добавила:

— Спасибо, что помогли… А шоферу я уже два рубля отдала. С вас только рубль… Так вы зайдете ко мне в гости? Может, с городом познакомите?

— Я завтра вечером улетаю назад.

Еще раз взглянув на портрет, повернулся и вышел.

Открытый багажник «Москвича» краснел квадратом сумки. «Спорт. Спорт. Спорт», — прочел в последний раз и захлопнул багажник.

— Сумка же, — торопливо напомнил Мишка.

— Передай Шоколаднице.

— Кому? — не понял он.

— Моей жене. Подарки к ее дню рождения. И к свадьбе… Вашей свадьбе. «Подарки принимаем с раннего утра и до сумерек», — не так ли?

Порывшись в карманах измятых в дороге брюк, протянул металлический рубль:

— Бери, не стесняйся, чего же ты?

Он взял. Из внутреннего кармана я достал фотографию Лиды и ее письма, которые еще хранил в какой-то нелепой надежде:

— Отдай кузине. Это все.

Он захлопнул дверцу и, поднимая пыль, покатил. Оставшись один, раскрыл «дипломат». У меня в руках был жалкий клочок бумажки — приглашение в загс, где завтра в десять ноль-ноль будет удовлетворено очередное заявление о разводе. Бросить в огонь?

На другой стороне пустынной улицы двое мальчишек и девчонка (этот вечный треугольник) сидели у тлеющего костра, с бесцеремонным любопытством уставившись на меня. Горький дым осени стелился над улицей, катился сизыми клубами, расползался лениво между деревьями и медленно поднимался кверху…