РЕФОРМЫ И ДЕМОКРАТИЯ
Увы, с отставкой Дэну пришлось повременить. 1985 год выдался не самым легким, а потому он решил, что уходить на покой ему рано. В самом начале года он опять ощутил опасность, исходившую от творческой интеллигенции. Дело в том, что как раз в то время проходил 4-й съезд Союза писателей Китая, на котором в обход отдела пропаганды ЦК партии, то есть консерватора Дэн Лицюня, были проведены свободные выборы руководства. В результате председателем союза избрали Ба Цзиня, всемирно известного писателя, а вот его заместителем стал либеральный публицист Лю Биньянь. Многие интеллигенты восприняли это как начало глубоких идеологических перемен, тем более что съезд от имени ЦК приветствовал Ху Яобан, а писатели со съездовской трибуны выступали в защиту «свободы творчества»139. Дэн такого своеволия терпеть не мог. Никакого «социализма с человеческим лицом» он, как мы знаем, не принимал, а потому либерализм со свободными выборами и гласностью оставался для него синонимом капитализма.
Второго января он выразил недовольство либералу Ху Яобану, которого считал виновным в том, что произошло, а в марте на Всекитайском совещании по проблемам научно-технической деятельности опять поднял вопрос об идеалах и дисциплине140. После этого стал настойчиво проводить мысль о необходимости непрерывной борьбы с «буржуазной либерализацией». Дэн был убежден: «Развитие идейного течения либерализации подорвет наше дело… У нас одна цель — создать стабильную политическую обстановку… Буржуазная [же] либерализация вызовет смуту внутри нашего общества, сделает его нестабильным, а тогда не удастся строительство»141.
Однако Ху Яобан, казалось, не слышал его и вскоре вновь разозлил, причем на этот раз по-крупному. 10 мая он дал двухчасовое интервью некоему Лу Кэну, гонконгскому журналисту, издателю двухнедельника «Байсин» («Простой народ»). Этот Лу до 1978 года был гражданином КНР, но эмигрировал, не простив режиму свое многолетнее тюремное заключение: его арестовали в 1957-м в ходе борьбы с «правыми».
Когда Дэн ознакомился с интервью, появившимся в печати 1 июня, его просто взорвало. Дело в том, что Лу Кэн на все лады расхваливал Ху Яобана как крупнейшего либерала в руководстве китайской компартии, к тому же называл его будущим вождем. При этом задал провокационный вопрос: «А почему бы Вам [прямо сейчас] не взять на себя работу господина Дэна в Военном совете и не стать Председателем Военного совета, пока он [Дэн] еще в полном здравии?» Иными словами, Лу намекнул на то, что Ху Яобану следовало бы поторопиться и прибрать к рукам всю полноту власти, несмотря на то что «господин Дэн еще не отправился на встречу с Марксом».
Вместо того чтобы осадить зарвавшегося журналиста, Ху попытался сострить: мол, Дэн пользуется таким уважением в армии, что ему требуется всего одна фраза, чтобы его приказ был выполнен, в то время как им с Чжао Цзыяном понадобится пять фраз. Кроме того, добавил, что вообще-то пост Председателя Военного совета не очень обременительный, так что Дэн просто экономит время и его (Ху), и Чжао для того, чтобы они занимались более важными делами. Помимо этого Ху позволил Лу Кэну обсуждать с ним личные и деловые качества Чэнь Юня, Ван Чжэня, Ху Цяому и Дэн Лицюня, невзирая на то что Лу негативно отзывался об этих людях142.
Двадцать восьмого июня Дэн пригласил к себе члена Секретариата Ху Цили, близкого к Ху Яобану человека, попросив того передать генсеку свое неудовольствие. При этом подчеркнул, что Ху Яобан не проявляет твердости в соблюдении четырех кардинальных принципов. Ху Цили, разумеется, тут же сообщил это Ху Яобану, но он опять не отреагировал: наверное, не считал себя виновным.
Тогда Дэн 14 июля вновь пригласил Ху Цили, на этот раз вместе с кандидатом в члены Секретариата Цяо Ши, и уже им обоим с раздражением сказал: «Кое-кто (имелись в виду Лу Кэн и другие «буржуазные либералы». — А. П.) подзуживает Яобана и использует его имя для нападок на нашу внутреннюю и внешнюю политику». Он потребовал, чтобы Ху Яобан больше занимался борьбой с либерализмом, но тот и после этого ничего не предпринял143.
Узнавший об этом Чжао Цзыян, несмотря на трения с Ху Яобаном, посоветовал ему ублажить Дэна, проведя специальное заседание Секретариата по вопросам борьбы с «буржуазной либерализацией». «В то время нельзя было занимать позицию, противную Дэну», — вспоминает Чжао144. Но Ху Яобан не стал этого делать. Ведь, в отличие от Дэна, он, как мы знаем, пытался построить в Китае именно «социализм с человеческим лицом».
Так как же мог Дэн, не определившись с преемником, уходить на пенсию? Ху Яобан теперь явно его не устраивал, и он с нетерпением ждал XIII съезда компартии, чтобы заменить вышедшего из-под контроля генсека на более покладистого.
А пока недовольный Патриарх стал подумывать, не созвать ли XIII съезд на два года раньше. Эта идея, однако, не получила поддержку других руководителей. Вместо съезда решили осенью 1985-го провести Всекитайскую конференцию и два пленума, чтобы радикально обновить весь руководящий состав: и Центральный комитет, и Госсовет, и местные органы. На смену большому числу ветеранов должна была прийти молодежь — люди от 40 до 50 лет. Вопрос о Ху тем не менее Дэн на эти форумы выносить не хотел: отставка генсека — слишком серьезное дело, она могла вызвать ненужные разговоры в обществе, а потому спокойнее было обставить всё на съезде партии, причем изобразить отставку как перевод на другую работу. Дэн склонялся к тому, чтобы сделать Ху Яобана Председателем КНР вместо занимавшего этот пост с 1983 года Ли Сяньняня. Не был он и против того, чтобы Ху Яобан заменил его самого на посту Председателя Военного совета ЦК, но только если Ху уйдет с поста генсека. (Теперь Дэн рассчитывал уйти на пенсию на XIII съезде, осенью 1987-го145. Он действительно хотел это сделать, тем более что у него с середины 1980-х начали проявляться симптомы болезни Паркинсона146.)
Короче говоря, в середине сентября был созван 4-й пленум ЦК партии, на котором 131 ветеран попросился в отставку. Среди этих людей было 64 члена Центрального комитета, 37 членов Центральной комиссии советников и 30 членов Центральной комиссии по проверке дисциплины147. Участники пленума похвалили их за этот поступок и не стали возражать.
А через два дня, выступая на партконференции, Ху Яобан объявил, что на смену ушедшим на пенсию ЦК партии рекомендует избрать в своей состав 56 членов и 34 кандидата, а в состав Центральной комиссии советников и Центральной комиссии по проверке дисциплины — 56 и 33 человека соответственно148. Как и следовало ожидать, все 992 делегата конференции с энтузиазмом за это проголосовали. Дэн был доволен. «На этот раз совсем неплохо прошла работа, — сказал он. — …Целая группа ветеранов… первой упразднила порядок пожизненного пребывания на руководящих постах и тем самым способствовала реформе кадровой системы. Этот факт стоит вписать золотыми буквами в историю нашей партии»149.
Состоявшийся сразу после конференции 5-й пленум ЦК партии избрал шесть новых членов Политбюро, о которых стали говорить как о будущих руководителях третьего поколения (имелось в виду, что поколение Мао и Дэна — первое, а Ху и Чжао — второе). Среди них особенно выделялись 56-летний Ху Цили, бывший секретарь ЦК комсомола, избранный на XII съезде членом Секретариата ЦК партии, и Ли Пэн, 57-летний заместитель Чжао. Оба получили хорошее образование: в конце 1940-х — начале 1950-х Ху Цили учился на физическом и механическом факультетах Пекинского университета, а Ли Пэн — на гидроэнергетическом факультете Московского энергетического института. Ху Цили, как мы знаем, был близок к Ху Яобану (многие в партии рассматривали его как будущего преемника Яобана на посту генсека), а Ли Пэн являлся приемным сыном Чжоу Эньлая и Дэн Инчао и претендовал на должность премьера. Они очень походили друг на друга внешне: и тот и другой — высокие, подтянутые, в больших очках, но Ху Цили был более либерален, нежели Ли Пэн, поддерживавший близкие связи со многими ветеранами-консерваторами.
Ли Пэн был своим в среде последних, так как немало стариков помнили его отца и дядю, героически погибших за дело революции. Его отец, Ли Шосюнь, член партии с 1924 года, участник Наньчанского восстания, был расстрелян гоминьдановцами в 1931 году, когда Ли Пэну не исполнилось еще и трех лет. А дядя, Чжао Шиянь, еще более известный в истории китайской компартии человек, тот самый, который в начале 1920-х во Франции создавал вместе с Чжоу Эньлаем Коммунистическую партию китайской молодежи, проживающей в Европе, отдал свою жизнь и того раньше, в июле 1927-го. Но главное, что Чжоу Эньлай и Дэн Инчао по договоренности с его матерью, тоже коммунисткой-подпольщицей, усыновили Ли Пэна в 1939 году, взяв к себе в Яньань, где он и вырос на глазах у Чэнь Юня и других будущих ветеранов. Говорят, «старшая сестра Дэн» (так в руководстве звали вдову Чжоу Эньлая), бывшая всего на полгода старше Дэн Сяопина, поставила ультиматум, когда ей намекнули о желательности ее ухода на пенсию: «Хорошо, я уйду, но на мое место в Политбюро должен быть избран Ли Пэн!»150 Спорить с ней, понятно, никто не стал: судьба маленького Ли была и без того давно предрешена.
Во время конференции Дэн Сяопин в пику Ху Яобану, которого не мог простить, стал публично расхваливать Чжао Цзыяна, причем не только за успехи в проведении реформ, но и за твердость в соблюдении четырех кардинальных принципов. На это многие обратили внимание: было похоже, что Дэн подумывает о замене Ху Яобана на Чжао.
Так оно, собственно, и было: Ху Цили, с точки зрения Дэна, следовало еще поучиться, чтобы изжить из себя хуяобановский либерализм, а вот Чжао Цзыян, гибкий, но твердый, мог с успехом возглавить компартию. Именно ему в обход Ху Яобана Дэн поручил подготовку основных документов к XIII съезду партии. А Ху Яобану спустя некоторое время сказал, что собирается уходить из Постоянного комитета Политбюро и с поста Председателя Военного совета после XIII съезда. Ху вежливо ответил, что тогда и он уйдет в отставку. Но Дэн не стал его уговаривать остаться, как, по-видимому, ожидал Ху Яобан, а просто заметил, что для отставки такому молодому человеку время еще не пришло, а вот работу полегче ему можно будет подыскать151.
Казалось бы, Ху Яобан должен был понять ситуацию и в оставшееся до съезда время сделать всё, чтобы вновь завоевать доверие Патриарха. Но он и на этот раз не стал изменять убеждениям. Донкихотствующий генсек продолжал лезть на рожон.
И это несмотря на то что Дэн в 1986 году дал ему, похоже, последний шанс, предложив возглавить работу по подготовке проекта постановления предстоявшего в сентябре 6-го пленума ЦК партии «Относительно руководящего курса в строительстве социалистической духовной цивилизации».
Это постановление призвано было расставить все точки над «i» в определении характера реформ, раз и навсегда заткнув рты либералам, мечтавшим о перестройке политической системы. Дэн был готов перестраивать только структуру, но отнюдь не систему власти, то есть разграничивать функции партийных и правительственных органов, проводить работу по преодолению бюрократизма и даже в определенной степени развивать массовые организации152. И всё. Подобная перестройка имела плюсы главным образом с точки зрения экономики: освободившись от излишней опеки парторганов, директора заводов могли бы более эффективно вести хозяйство, а массы — активнее включаться в производственный процесс153. В июне 1986 года Дэн поднял этот вопрос на встрече с Чжао Цзыяном и некоторыми другими работниками ЦК и Госсовета. «Сейчас ясно, — сказал он, — что без проведения… реформы [политической структуры] нельзя идти в ногу с развитием нашей обстановки»154.
Но такая реформа не могла устроить беспартийную диссидентствующую интеллигенцию. Да и некоторые члены партии тоже выражали несогласие. Такие известные коммунисты, как астрофизик Фан Личжи и публицисты Лю Биньянь и Ван Жован, при всякой возможности заявляли, что Китаю нужно идти по американскому и западноевропейскому пути в развитии демократии155. Дэн советовал Ху Яобану исключить всех троих из партии, но Ху все оттягивал решение. Вот поэтому-то и нужно было принять постановление о строительстве социалистической духовной цивилизации.
Но, как и следовало ожидать, Ху Яобан не прошел и этот, последний, тест. В августе 1986-го проект постановления, подготовленный Секретариатом ЦК партии, был серьезно раскритикован консерваторами во время специального обсуждения, проведенного в Бэйдайхэ. Чжао Цзыян вспоминает: «Кто-то из присутствовавших делал мелкие замечания, но многие считали, что проект неверен фундаментально». Дело в том, что Ху Яобан не включил в этот документ положение о борьбе с «буржуазной либерализацией». Пэн Чжэнь, Ван Чжэнь, Бо Ибо и другие ветераны вместе с Ху Цяому и Дэн Лицюнем тут же напали на него, потребовав вписать этот пункт. Большинство, в том числе Чжао, их поддержали, и Ху Яобан скрепя сердце принял эту поправку.
Дэн был страшно недоволен. И после заседания сказал Ху Яобану, что когда он, Дэн, уйдет в отставку со всех постов, тому лучше будет возглавить не Военный совет или страну, а Центральную комиссию советников. Сарказм его слов был очевиден. Затем Дэн обменялся мнениями о непослушном генсеке с некоторыми ветеранами, в том числе со знакомыми нам Ян Шанкунем и Бо Ибо. «Если я и сделал в жизни ошибку, то она в том, что я неправильно оценил Ху Яобана», — еле сдерживая ярость, сказал он Ян Шанкуню, посоветовав тому почитать интервью генсека Лу Кэну. Обсудив ситуацию, ветераны полностью поддержали Дэна в его решении сместить Ху Яобана156.
Как же прав был Конфуций, сказавший: «В гневе не надо забывать о… последствиях»157. Через четыре года Дэну придется об этом вспомнить.
Между тем 28 сентября открылся 6-й пленум ЦК партии. И на нем снова возникла склока. Некоторые либералы, сторонники Ху, предложили все же убрать из проекта постановления указание на борьбу с «буржуазной либерализацией». Но Ван Чжэнь и Бо Ибо выступили решительно против. Ху Яобан же, председательствовавший на пленуме, занял уклончивую позицию158. Тогда слово взял Дэн, положив конец дискуссиям: «О необходимости борьбы с буржуазной либерализацией я говорил больше всех и настаивал на этом упорнее других. Почему? Во-первых, среди масс, среди молодежи наблюдается идейное течение либерализации. Во-вторых, подливают масла в огонь идущие из Сянгана [Гонконга] и Тайваня разные толки… Фактически она [либерализация] имеет целью направить нынешнюю политику Китая на капиталистический путь… Либерализация есть только буржуазная, нет никакой пролетарской, социалистической либерализации… Нынешнее реальное политическое положение диктует необходимость вписать это в „Постановление“. Я за это»159.
Дэн заявил, что готов продолжать борьбу с либерализацией 10–20 лет, но потом, подумав, добавил: «А если кому-то [моя борьба] не нравится, можно и еще пятьдесят надбавить. Получится семьдесят. Ну вот, будем отныне бороться с либерализацией до середины следующего столетия»160.
После пленума ветераны продолжали критиковать Ху Яобана. И не только за проект постановления о строительстве социалистической духовной цивилизации, но за всё что только можно: от внешней политики до экономики. «В этот период все, что ни делал Яобан, считалось неправильным. Большинство [его] предложений… на Секретариате оспаривалось и отвергалось ветеранами. Ему как руководителю стало трудно работать», — пишет очевидец161. По поручению Дэна заниматься реформой политической структуры стал Чжао Цзыян. Все ветераны его поддерживали: они уже приняли решение сделать его генсеком компартии на XIII съезде, осенью 1987 года.
Но тут в Китае произошли события, которые ускорили падение Ху Яобана. В середине декабря 1986 года в городе Хэфэе (провинция Аньхой) начались волнения среди студентов, потребовавших как раз той самой либерализации, которой так опасался Дэн. Их тут же поддержали студенты близлежащих Шанхая и Нанкина. Идеологом и главным организатором волнений стал астрофизик Фан Личжи, начавший конфликтовать с властью еще в 1955 году, когда был студентом физфака Пекинского университета. За свою жизнь он трижды подвергался гонениям: в конце 1950-х, в 1968—1972-м и в 1973–1978 годах. И к середине 1980-х он уже достаточно созрел идейно и политически. Несмотря на то что Фан был членом партии, он ратовал за свободу слова и восхищался Сахаровым. Став в 1984 году проректором Научно-технического университета города Хэфэя, Фан Личжи начал культивировать в этом вузе атмосферу свободомыслия. Блестящий лектор и выдающийся ученый, он пользовался невероятной популярностью в молодежной среде. Ему было всего 50 лет, но его уже знали в разных странах. В 1985 году он получил престижную премию американского Фонда исследования гравитации.
Фан читал лекции не только в Научно-техническом университете, но и в ряде вузов Шанхая и Нанкина. В Шанхае в разных аудиториях часто выступал и Ван Жован, еще один популярный диссидент, заместитель главного редактора журнала «Шанхай вэньсюэ» («Шанхайская литература»). Он тоже немало натерпелся в жизни (за свои 68 лет успел посидеть в тюрьме и при гоминьдановцах, и, дважды, при маоистах). Умел зажигать молодежь и Лю Биньянь, тоже неоднократно подвергавшийся гонениям — в конце 1950-х и в 1960-х годах. Его статьи о коррупции власть предержащих вызывали восхищение многих людей. Так что не удивительно, что волнения, начавшиеся в Хэфэе в ноябре, вскоре перекинулись на другие города. Спокойная жизнь оказалась нарушена, занятия — прерваны. Студенты вышли на улицы, скандируя: «Свобода или смерть!» Они требовали честных выборов в муниципальные собрания, свободы слова и других демократических прав. Демонстрации прокатились по семнадцати городам, в них приняли участие студенты 150 вузов162. Многим стало казаться, что в Китае вновь разворачивается движение «4 мая», только на этот раз не антияпонское, а чисто демократическое!
Студенты, конечно, во многом подражали молодым южнокорейцам и филиппинцам, за несколько месяцев до того устроившим демонстрации в своих странах, требуя свержения диктатуры. На Филиппинах, как известно, их акции в конце февраля 1986 года даже привели к падению режима Фердинанда Маркоса, о чем все китайские студенты, разумеется, знали из телевизионных новостей. Мощный импульс движению придавали также известия, доходившие с Тайваня, где 28 сентября 1986 года образовалась первая оппозиционная организация — Демократическая прогрессивная партия. К удивлению многих, Цзян Цзинго ее не запретил, и вскоре его режим, бывший до того не менее авторитарным, нежели коммунистический, стал стремительно продвигаться к демократии. Многих граждан КНР, привыкших считать Гоминьдан едва ли не филиалом ада на Земле, это буквально потрясло!
Так что всплеск недовольства диктатурой компартии был закономерен. Тем более что за год до того стало заметно ухудшаться экономическое положение студенчества, да и вообще той части горожан, которая не сумела вписаться в новые хозяйственные условия. Связано это было прежде всего с ростом цен и инфляцией, неизбежными побочными явлениями рыночных реформ. Цены начали резко расти в первой половине 1985-го: за полгода поднялись на 14 процентов, тогда как инфляция составила 16 процентов163. Во второй половине 1985-го и в 1986 году ситуация не улучшилась.
Многие простые люди были крайне недовольны и страшной коррупцией чиновничества. Мало того что бюрократы брали взятки самым беспардонным образом, как будто считали, что призыв Дэна, чтобы часть населения стала зажиточной, в первую очередь относился к ним, но еще и через родственников, а то и напрямую занимались хозяйственной деятельностью. Соответственно и обогащались в основном они и их близкие.
Последнее было закономерно, поскольку в китайском клановом обществе главную роль по-прежнему играли гуаньси (связи). Только те, кто имел родню и друзей в высших сферах, могли выбиться в люди. Не случайно ведь младший сын Дэна, Фэйфэй, да и не один, а с женой поехал на учебу в США одним из первых. Вернувшись в середине 1980-х, он начал успешно заниматься бизнесом на рынке Гонконга. Старший же сын, Пуфан, в 1985-м возглавил Всекитайскую ассоциацию инвалидов, а дочь, Дэн Нань, в 1979-м неожиданно пошла в гору на политическом поприще: в Госкомитете по науке. В то же время муж Дэн Нань стал генеральным менеджером одной из крупнейших военных компаний. Еще одна дочь Дэна, Маомао, сначала помогала отцу на правах доверенного секретаря, а потом вместе с мужем тоже успешно занялась бизнесом. (Обо всех детях Дэна, за исключением старшей дочери Дэн Линь, в Китае к тому же ходили упорные слухи, что они нечисты на руку; правда, были ли эти обвинения справедливы, неизвестно164.)
«Делали деньги» дети и внуки и других руководителей КНР. Причем кое-кто действительно оказался втянут в криминальный бизнес. В сентябре 1983-го Китай да и весь мир потрясла весть о казни внука самого маршала Чжу Дэ — за бандитизм и другие преступления! Но расстрел члена семьи покойного маршала вряд ли можно было считать типичным. Люди говорили, что органы правопорядка «ловят мух, а не тигров»165. И, соответственно, были недовольны, несмотря на то что сам Дэн то и дело призывал положить конец росту преступности среди родственников крупных чиновников166. Но кто мог ему поверить, если и его дети превращались в богатых и влиятельных людей самым волшебным образом?
В общем, китайские студенты в конце 1986-го имели немало причин выражать недовольство. Их трибун, Фан Личжи, внушал: «Нам нужна… „полная вестернизация“… Ортодоксальный социализм [повсеместно] провалился — от Маркса, Ленина и Сталина до Мао Цзэдуна»167. В самом конце ноября бывший руководитель Аньхоя Вань Ли прибыл в Научно-технический университет, чтобы сбить накал только еще разворачивавшегося движения, но у него ничего не вышло. Он попытался шутить с администрацией, намекая, что в свое время был неплохим первым секретарем, который давал им достаточно свободы и демократии, но «китайский Сахаров» (так студенты звали Фан Личжи) резко возразил: «Один человек не может решать, давать демократию или нет». Через несколько дней на митинге студентов Фан объяснил, что имел в виду: «Демократия не дается сверху, а добывается в свободной борьбе»168.
Студенческие волнения продолжались весь декабрь. В середине декабря в Шанхае к студентам присоединились некоторые рабочие. 17–22 декабря центр города был буквально запружен демонстрантами. По некоторым данным, на улицы вышло до шестидесяти тысяч человек. Массовый митинг прошел на набережной Банд. Там с яркой речью выступил Фан Личжи, заклеймивший антидемократическое руководство компартии позором.
Мэр города, Цзян Цзэминь, просил студентов вернуться в кампусы, но его никто не слушал. У этого немолодого уже человека (в августе 1986-го Цзян отметил шестидесятилетие) могли возникнуть серьезные проблемы, если бы он не справился с беспорядками. Он советовался с Ху Яобаном, и тот рекомендовал ему воздействовать на студентов только убеждениями. Хороши рекомендации, если их нельзя выполнить! В конце концов Цзян применил силу, предварительно выпустив строгое распоряжение о незаконности демонстраций169. Однако тут в знак солидарности с шанхайцами выступили студенты Пекина. 24 декабря они попытались пройти колоннами на площадь Тяньаньмэнь, но их остановила полиция. После этого и пекинская мэрия запретила демонстрации. К началу 1987-го волнения постепенно прекратились во всех городах. Демократия вновь потерпела поражение.
Дэн был вне себя от этих событий. Вот до чего довела «мягкотелость» Ху Яобана, не желавшего бороться с либерализацией и даже не исключившего Фан Личжи, Ван Жована и Лю Биньяня из партии! Компартия потеряла молодежь! 30 декабря он пригласил к себе домой Ху Яобана, Чжао Цзыяна, Вань Ли, Ху Цили, Ли Пэна, а также заместителя председателя Государственного комитета по образованию Хэ Дунчана и заявил: «Требуются решительные меры… Волнения — результат того, что в последние годы… не было твердой позиции и не велась решительная борьба против идейного течения буржуазной либерализации». Он потребовал немедленно исключить всех троих диссидентов (Фана, Вана и Лю) из партии, однако главный удар направил против Ху Яобана. Нет, он не требовал отобрать у него партбилет, но по существу обвинил в «попустительстве» «буржуазной либерализации»170. Очевидец вспоминает: «Дэн фактически взвалил всю ответственность за студенческие демонстрации на [Ху] Яобана. Его эмоциональный взрыв обнажил глубочайший раскол между ним и Ху по вопросу о либерализации»171. Текст речи Дэна разослали всем членам партии172.
Стоит ли говорить, что Ху Яобан был глубоко подавлен? На второй день после Нового года он послал Дэну письмо с просьбой об отставке, в котором признал, что допустил много «ошибок». Ху сожалел, что не проявил достаточно твердости в отстаивании четырех кардинальных принципов и в борьбе с «буржуазной либерализацией», став невольным «покровителем» плохих людей. Получив письмо, Дэн решил больше не ждать XIII съезда компартии, а заменить генсека немедленно. Это, конечно, нарушало нормы партийной жизни (нужен был по крайней мере пленум ЦК), а потому Дэн позвонил Ли Сяньняню, находившемуся в Шанхае, — посоветоваться. Ли, ненавидевший Ху Яобана, не раздумывал: «Вы там в Пекине сами решайте, [но] я всегда знал, что этот парень нехорош!»173
Четвертого января Дэн собрал у себя «старую гвардию» — Бо Ибо, Ван Чжэня (своих заместителей по Центральной комиссии советников), Ян Шанкуня, Чэнь Юня и Пэн Чжэня, а также пригласил «молодых» — Чжао Цзыяна и Вань Ли. Все, кроме Бо Ибо и Ван Чжэня, входили в состав Политбюро. Ни слова не говоря, он вручил им письмо Ху Яобана. После того как все с ним ознакомились, Дэн ледяным тоном сказал: «Отставку надо принять». Никто не возражал. Во главе Постоянного комитета Дэн поставил Чжао Цзыяна. Помогать ему должны были Бо Ибо с Ян Шанкунем, Вань Ли и Ху Цили. Дэн еще добавил, что с Ху Яобаном надо поступить мягко: вызвать на так называемое «внутрипартийное живое собрание», организуемое Центральной комиссией советников (своего рода партийный суд), но, покритиковав, оставить членом Постоянного комитета. Он просил также не придавать ошибкам Ху характер антипартийной линии, не обвинять беднягу во фракционности и не обсуждать его личные качества174.
«Внутрипартийное живое собрание» проходило с 10 по 15 января. Дэн, Чэнь Юнь и Ли Сяньнянь на него не пришли. А зачем? За них всё должны были сделать другие. Присутствовало более двадцати человек, в том числе члены Политбюро, Секретариата ЦК и Постоянного комитета Центральной комиссии советников. Председательствовал Бо Ибо. Ху Яобан сделал два самокритичных доклада — в первый и последний день заседаний. А в остальные дни кто только его не поносил! Бывшему генсеку компартии вменили в вину нарушение принципов коллективного руководства, несоблюдение дисциплины, непонимание экономики, зазнайство, либерализм и даже попытки свержения Дэн Сяопина. А кое-кто, увлекшись и забыв об указаниях Дэна, попытался приписать ему и фракционность, обвинив в создании некоей «молодежной фракции» внутри компартии из бывших работников ЦК комсомола. Ху не выдержал и разрыдался.
Он вообще был слишком эмоционален, и его глаза легко увлажнялись при любых переживаниях. Маргарет Тэтчер, например, вспоминала, как он плакал, рассказывая ей о своих страданиях в годы «культурной революции»175. На «железную леди» это произвело сильное впечатление.
Однако «стальных коммунистов» его слезы не тронули. Самое обидное для Ху Яобана было то, что в его травле приняли участие близкие друзья: Ван Хэшоу, секретарь Центральной комиссии по проверке дисциплины, Юй Цюли, начальник Главпура, и даже его выдвиженец Ху Цили. Предавая друга, они, понятно, хотели спасти себя, чтобы никому и в голову не пришло объединить их с Ху Яобаном176.
Только один человек пожалел несчастного: прямодушный Вань Ли. Когда-то именно из чувства сострадания он поддержал аньхойских крестьян, страдавших от голода и желавших перейти на подряд. И вот теперь, видя, как Ху горько плакал, не выдержал. Зная, что Ху Яобан очень любил собачье мясо, он вечером того же дня послал своего человека отнести ему жареную собачатину177.
На следующий день, 16 января, расширенное заседание Политбюро под председательством Дэна поставило точку в «деле Ху Яобана». Чэнь Юнь тоже присутствовал и даже выступил, напомнив всем, как критиковал Ху еще в марте 1983-го. Не было только Ли Сяньняня. В конце заседания единогласно приняли резолюцию: «Удовлетворить просьбу товарища Ху Яобана об отставке с поста Генерального секретаря ЦК; назначить и. о. генсека товарища Чжао Цзыяна»178.
Чжао, как и положено китайцу, заявил, что он «недостоин», но долго не сопротивлялся179. Надо было делать дела, вести реформы, готовить съезд. Причем в весьма тяжелой обстановке. Дело в том, что Дэн, поддержанный консерваторами, сразу после заседания Политбюро развернул новую массовую кампанию борьбы с «буржуазной либерализацией». Все леваки и противники рыночных реформ тут же подняли головы. И Чжао, конечно, стало неимоверно трудно, тем более что консерваторы контролировали центральные органы печати, прежде всего журнал «Хунци», газету «Гуанмин жибао» и агентство Синьхуа. А Дэн не мог успокоиться: он «предложил составить список либералов и наказывать их одного за другим»180. И вскоре консерваторы стали нападать на знакомых нам реформаторов, тех, кто, собственно, и помогал Чжао двигать реформы. Осуждению подверглись, например, Юй Гуанъюань и Су Шаочжи. Их, правда, оставили в партии, но раскритиковали. Су даже сняли с поста директора Института марксизма-ленинизма и идей Мао Цзэдуна.
В конце апреля Чжао не выдержал и попросил встречи с Дэном. 28 апреля тот принял его, и новый генсек пожаловался, что «некоторые люди используют кампанию, чтобы противодействовать реформе». Он сомневался, сможет ли в такой ситуации стать успешным XIII съезд, на котором планировалось принять ряд мер, направленных на ускорение и углубление перестройки народного хозяйства181.
К тому времени Дэн и сам понял, что зашел слишком далеко, и уже за два дня до встречи с Чжао в беседе с председателем правительства Чехословакии Любомиром Штроугалом обронил: «Делу социализма, делу четырех модернизаций мешают левацкие помехи». Он, правда, не отрицал и помех справа, но упор все же сделал на левацкой опасности182. Поэтому Чжао он поддержал, и с мая 1987-го китайская пресса вновь стала акцентировать внимание на продвижении вперед экономических реформ.
Стремясь нанести сокрушительный удар по консерваторам, Чжао в июле 1987 года добился от Дэна и согласия на снятие одного из крупнейших их идеологов, Дэн Лицюня, с заведования отделом пропаганды ЦК партии, а через месяц отправил в отставку главного редактора «Хунци» Сюн Фу. По словам Чжао, именно Сюн в свое время был подлинным автором концепции «двух абсолютов», однако при поддержке Дэн Лицюня выкрутился. Но на этот раз защитить его было некому183.
После этого подготовка к XIII съезду пошла почти без проволочек. Чжао с помощью своей команды подготовил весьма прогрессивный доклад, который Дэн одобрил. Однако доклад, точнее его экономический раздел, не понравился Чэнь Юню. Дело в том, что Чжао развивал знакомые нам идеи органического соединения плана и рынка и, как и старый генсек, не хотел кривить душой в принципиальных вопросах, тем более в экономических, где считал себя экспертом. Он подчеркивал: «Развитие социалистического товарного хозяйства неотделимо от развития и совершенствования рынка… Новый рыночный механизм экономики, говоря в целом, должен быть механизмом „государственного регулирования рынка и рыночного ориентирования предприятий“»184. Зная, что Дэн доклад утвердил, Чэнь Юнь не стал его критиковать, но и одобрения не выразил. А уже на съезде в самом начале выступления Чжао Цзыяна вдруг поднялся и вышел, не желая слушать «ересь». Чжао понял: в лице Чэнь Юня он приобрел врага185.
Не легко развивались отношения Чжао и с некоторыми другими ветеранами, в том числе с Ли Сяньнянем и Ван Чжэнем. Последний в частной беседе даже просил Чжао отказаться на съезде от поста генсека. «У тебя и в Госсовете есть чем заняться, там без тебя нельзя обойтись, а в Секретариате дел не так уж и много», — наставлял он его «по-дружески»186. Но Чжао не прислушался. Он исполнял только волю Дэна, а тот хотел видеть его главой партии, рассчитывая, что новый преемник оправдает доверие.
XIII Всекитайский съезд компартии проходил с 25 октября по 1 ноября 1987 года. На нем присутствовали 1936 делегатов с решающим голосом и 61 так называемый «специально приглашенный делегат» с совещательным. К тому времени Компартия Китая возросла уже до сорока шести миллионов человек. Как и во время предыдущего съезда, Дэн чувствовал себя хозяином, каковым, собственно, и являлся. Именно он открыл форум, ограничившись, правда, коротким вступительным словом. Просто объявил съезд открытым, и все тут же встали, запев «Интернационал». Дэн выглядел крепким и бодрым в отличие от Чэнь Юня, которого ввели в зал под руки. После пения и минуты молчания в память Мао Цзэдуна, Чжоу Эньлая, Лю Шаоци, Чжу Дэ и других почивших революционеров старшего поколения Дэн предоставил слово Чжао, и тот громким голосом начал читать доклад.
Прежде всего, очертив общие достижения за последний период, он воздал хвалу Дэн Сяопину за «важнейший вклад» в формирование и развитие правильной, марксистской линии ЦК. Этот вклад, по словам Чжао, Дэн внес «смелостью своего марксистского теоретического мышления, своим реалистическим подходом к делу, богатым практическим опытом, умением глядеть глубоко вперед»187. Так еще Дэна никогда не хвалили с трибун партийных съездов. Еще больше восторженных слов Чжао сказал о Патриархе 2 ноября в своем докладе на 1-м пленуме ЦК тринадцатого созыва, подчеркнув, что и он сам, и все другие руководители по всем важнейшим вопросам советуются с Дэн Сяопином, так как именно он является главным вождем партии, имеющим право выносить окончательные решения. Пленум единогласно обязал Чжао и всех других слушаться Дэна и впредь, а самому Дэн Сяопину предоставил право по своему усмотрению созывать заседания руководства188.
Все это было сделано потому, что еще в марте 1987-го Дэн в частной беседе с Чжао выразил наконец твердое намерение уйти в отставку с постов члена ЦК компартии, Политбюро, его Постоянного комитета и Председателя Центральной комиссии советников. Пост Председателя Военного совета он, по просьбе Чжао и других либералов, пока оставлял за собой: чтобы сдерживать консерваторов, сохраняя стабильность власти. Шутя, он называл это «полуотставкой». При этом, конечно, ему совершенно не хотелось лишаться власти, но он устал от множества формальных обязанностей. Вот и выработали такое решение: Чжао хвалит Дэна, тот уходит, но по просьбе Чжао пленум ЦК оставляет его верховным вождем, или, иначе говоря, вменяет ему роль «свекрови» (так и назвали — «свекрови», в шутку, конечно, имея в виду неформальную главу семьи, в данном случае — Постоянного комитета Политбюро).
В начале июля было решено, что и двое других ветеранов-«тяжеловесов», Чэнь Юнь и Ли Сяньнянь, наполовину уйдут в отставку: оба потеряют позиции в ЦК и Политбюро, но Чэнь Юнь вместо Дэна станет председателем Центральной комиссии советников, а Ли Сяньнянь — председателем Народного политического консультативного совета Китая. Вместо же Ли председателем КНР станет Ян Шанкунь, а еще один влиятельный ветеран, Пэн Чжэнь, уйдет на пенсию окончательно (его пост председателя Постоянного комитета Всекитайского собрания народных представителей, который он занимал после отставки Е Цзяньина, с июня 1983 года, перейдет Вань Ли).
В общем, Чжао Цзыян уже в самом начале съезда воздал должное «свекрови»-Дэну, после чего представил и весь доклад, в котором содержалось немало инноваций. Например, определение современного этапа развития КНР как «начальной стадии социализма». Чжао объяснил, что имеет в виду не переходный период к социалистическому строю, через который, согласно марксизму-ленинизму, проходит любая страна до вступления в социализм, а именно первую фазу нового общества, начавшуюся в Китае с завершения социалистических преобразований в середине 1950-х и кончающуюся осуществлением социалистической модернизации. Эта фаза, по его словам, должна была продолжаться не менее ста лет189. Сам термин «начальная стадия социализма» применительно к современному этапу развития КНР не был чем-то абсолютно новым: он содержался и в «Решении по некоторым вопросам истории КПК со времени образования КНР», и в Отчетном докладе Ху Яобана XII съезду, и в постановлении о строительстве социалистической духовной цивилизации. Но в этих документах термину не давалось теоретического объяснения190.
Много лет спустя Чжао Цзыян признавал, что сделал упор на этом термине и всесторонне обосновал его для того, чтобы ублажить консерваторов. Сам он прекрасно понимал, что Китаю далеко до социализма, но сказать это — значило бы вызвать гнев ветеранов, поэтому «начальная стадия социализма» была наилучшей формулой: с одной стороны, не отвергались достижения в социалистическом строительстве, а с другой — Чжао и его либералы-реформаторы «могли полностью выйти за рамки ортодоксальной социалистической идеологии». Чжао было на руку и то, что термин апробировался ранее: консерваторы восприняли его как нечто знакомое191.
Такой трюк позволил Чжао Цзыяну протолкнуть и ряд других свежих идей: о коммерциализации производства, передаче имущественных прав на ряд мелких предприятий коллективам и отдельным лицам, об отделении права собственности от права хозяйствования на госпредприятиях, то есть о развитии подряда, лизинга и рынка акций, расширении рынка средств производства, услуг и финансов, найме хозяйственных руководителей «на бурных волнах рыночной конкуренции», переходе к рыночным ценам на большую часть товаров и услуг, усилении роли банков в системе макроэкономического регулирования и даже о поощрении развития частных хозяйств, основанных на наемном труде192.
Как видно, Чэнь Юнь имел все основания выйти из зала во время доклада Чжао. Но тот не очень переживал и после съезда стал говорить, что через два-три года доля народного хозяйства, регулируемого планом, сократится с 60 до 30 процентов193.
В конце съезда прошли выборы Центрального комитета, но Дэн, как и было условлено, не баллотировался. Тем не менее его вновь назначили Председателем Военного совета. Интересно, что либерала Ху Яобана оставили членом Политбюро, но вывели из Постоянного комитета, в который помимо Чжао Цзыяна избрали знакомых нам Яо Илиня, Ли Пэна, Ху Цили и Цяо Ши. В Политбюро же включили, в частности, шанхайского «героя» Цзян Цзэминя, успешно усмирившего студентов, и Ли Теина — сына бывшей жены Дэн Сяопина, «Золотца» Цзинь Вэйин от ее второго брака — ставшего вскоре председателем Государственного комитета по экономической реформе, а через год — Госкомитета по образованию. Чжао был утвержден Генеральным секретарем ЦК, после чего, в середине ноября, на заседании Постоянного комитета Всекитайского собрания народных представителей снял с себя полномочия премьера. Вместо него исполняющим обязанности главы Госсовета стал Ли Пэн.
Дэн был в хорошем настроении: всё, как всегда, прошло по его сценарию. Ли Пэна он не очень любил, но за приемного сына Чжоу очень просили Чэнь Юнь и Ли Сяньнянь, и Дэн согласился дать ему должность, но потребовал, чтобы Ли Пэн сделал. публичное заявление о том, что он не любит советских гегемонистов. (Дело в том, что Дэн почему-то считал Ли Пэна просоветским; скорее всего потому, что Ли, как мы помним, долго учился в СССР.) Тот сделал заявление и стал премьером194.
К началу 1988 года, таким образом, все основные задачи — и политические, и организационные — были выполнены. И казалось, новый год сулил дальнейшие успехи на всех фронтах. Но ожидания не сбылись. 1988-й стал самым тяжелым за все годы экономических реформ. Новые попытки либерализации экономики привели к еще большему, чем в 1985 году, росту цен.
Всё началось в мае, когда распространились слухи, что по личному указанию Дэна, исходившего из решений XIII съезда, Чжао запланировал в ближайшее время отпустить цены на большинство товаров и услуг. Страшная весть уже сама по себе привела к тому, что за летние месяцы рост цен на рынке превысил среднегодовые показатели на 50 процентов; на алкоголь же и сигареты цены поднялись даже на 200 процентов! Инфляция в начале июля составила 40 процентов195.
Но самое ужасное произошло в августе, когда «Жэньминь жибао» опубликовала само решение Политбюро ЦК о реформе цен и заработной платы196. И хотя в нем говорилось, что цены будут отпускаться не сразу, а на протяжении пяти лет, люди в страшном волнении начали в массовом порядке снимать деньги со счетов в банках и сметать с торговых прилавков всё что можно: от мыла и риса до дорогущей электроники. При этом все выражали недовольство197. Дэн и Чжао вынуждены были дать обратный ход, объявив об отсрочке реформы цен на пять или более лет. Но люди не могли успокоиться.
На этом фоне вновь стало набирать силу так ненавидимое Дэном либеральное течение, и теперь уже не только «буржуазное». С конца 1987 года в Китае все сильнее ощущался ветер свободы и гласности из СССР. Творческая интеллигенция да и многие другие граждане жадно ловили новости из Москвы. Михаил Сергеевич Горбачев стал в одночасье самой популярной фигурой. Студенты университетов принялись учить русский язык, горожане при встрече с иностранцем тут же интересовались, не из России ли он, и если выяснялось, что да, поднимали вверх большой палец: «Гээрбацяофу хэнхао!» («Горбачев — хорошо!») Водители автобусов выставляли фотографии советского лидера на лобовых стеклах. Многие либерально настроенные жители надеялись, что отношения двух стран нормализуются очень скоро, после чего Дэн, возможно, пойдет по пути Горбачева198.
Но китайские руководители, в том числе и сам Дэн, относились к реформам в Советском Союзе со смешанным чувством. Гласность они не принимали, а вот на изменения во внешней политике, вызванные горбачевским «новым мышлением», реагировали позитивно. Хотя, конечно, долгие годы вражды, у истоков которой стоял не только Мао, но и Дэн, не могли быстро забыться. Обвинения Компартии Советского Союза в «ревизионизме», конечно, уже не работали: теперь Компартия Китая была куда «правее» хрущевско-брежневской партии, но Дэн не мог «потерять лицо». К тому же Горбачев держал пока на границе с КНР, в том числе в Монголии, миллионную армию, не выводил войска из Афганистана и поддерживал Социалистическую Республику Вьетнам, оккупировавшую Кампучию. Иными словами, с точки зрения Дэна, Советский Союз по-прежнему окружал Китайскую Народную Республику, угрожая ее безопасности. Дэн требовал, чтобы СССР устранил «три препятствия» на пути нормализации (то есть разрешил пограничный, афганский и вьетнамо-кампучийский вопросы самым благоприятным для КНР образом), и только в этом случае готов был открыть новую страницу в советско-китайских отношениях. Главным препятствием он считал вьетнамо-кампучийское. 9 октября 1985 года Дэн попросил румынского лидера Николае Чаушеску передать все это Горбачеву, заметив, что «хотя он [Дэн] уже и выполнил свою миссию по поездкам за рубеж и товарищи запрещают ему выезжать, но он бы нарушил этот запрет, если бы СССР смог достичь с… [КНР] взаимопонимания. Ради хорошего дела я хотел бы поехать»199.
Что касается Горбачева, то он тоже мечтал восстановить добрососедские отношения с Китаем и 28 июля 1986 года заявил об этом открыто во Владивостоке, причем даже дал понять, что готов обсудить «препятствия»200. Дэн отреагировал, повторив то, что сказал Чаушеску, в интервью американскому журналисту Майку Уоллесу 2 сентября 1986 года201. После этого 26 февраля 1987 года на заседании Политбюро ЦК КПСС Михаил Сергеевич заявил, что «надо работать… на китайском направлении», добавив, что было бы хорошо «попробовать Дэн Сяопина завлечь в Москву»202. А 30 июля представил дополнительные соображения членам высшего органа партии:
— Есть у меня одна идея: пора бы подбросить дровишек в костер советско-китайских отношений. Пора их размораживать. Давайте издадим сочинения Дэн Сяопина у нас. Подошли мы к тому, чтобы начать серьезный диалог с китайцами? Созрели? Как вы считаете? Выбор ведь за нами.
Бывший посол в США Анатолий Федорович Добрынин заметил:
— Напугаем американцев окончательно.
Но Горбачев продолжал:
— Крупная будет акция. Тем более что затрагивает международные отношения. И для нашей общественности важно возродить интерес к Китаю. Согласны?
— Да, да, — послышалось с разных сторон. Тогда Горбачев подытожил:
— Поручаем издать Дэна в Политиздате. А потом дать хорошую рецензию203.
И уже в самом начале 1988 года сборник речей и бесед Дэн Сяопина появился в советских книжных магазинах. В него вошли выступления Дэна с сентября 1982-го по июнь 1987-го, включенные в книгу, опубликованную накануне в Китае в Издательстве литературы на иностранных языках204. Сразу же появилась и нужная рецензия — в «Правде».
В феврале 1987 года начались долгие переговоры на уровне заместителей министров иностранных дел. Сначала они касались пограничного урегулирования, а затем и вьетнамо-кампучийского вопроса. В итоге советские дипломаты — под давлением Горбачева — уступили китайским ло всем пунктам и стороны достигли полного взаимопонимания. В декабре 1988-го министр иностранных дел КНР Цянь Цичэнь посетил Москву, где встретился с Горбачевым, а в феврале 1989-го советский министр Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе съездил в Пекин, где удостоился аудиенции у Дэна. 6 февраля было достигнуто соглашение о встрече в верхах. 84-летний Дэн, конечно, не поехал в Москву, любезно согласившись принять Горбачева. Визит был назначен на 15–17 мая 1989 года205.
Но тут произошло событие, которое затмило и рост цен, и подготовку к визиту Горбачева. Началось все с того, что утром 8 апреля 1989 года на заседании Политбюро Ху Яобану неожиданно стало плохо. Он вдруг побледнел и, привстав с места, замахал Чжао Цзыяну:
— Товарищ Цзыян! Могу я выйти?..
Он недоговорил и рухнул на стул без сознания.
Все всполошились. Это было обычное заседание Политбюро, обсуждали проблемы образования, Ху сидел спокойно, правда, с самого начала выглядел не очень здоровым. Чжао в волнении закричал:
— Есть у кого-нибудь нитроглицерин?!
— У меня, — поспешно ответил Цзян Цзэминь. — Жена положила в карман, но я не знаю, как им пользоваться. У меня никогда не болело сердце.
Кто-то взял у него таблетки и сунул две под язык Ху. Позвонили в ближайший госпиталь № 305, находящийся через дорогу от Чжуннаньхая, но забыли предупредить охрану, а потому врачей не пускали внутрь целых десять минут. Наконец врачи появились и всё стало ясно: инфаркт.
В 16 часов 20 минут Ху перевезли в больницу. Несмотря на усилия врачей, через неделю, 15 апреля, в 7 часов 53 минуты утра Ху Яобана не стало. Он умер на 74-м году жизни206.
Весть о его кончине тут же облетела Пекин, а вскоре из правительственного сообщения об этом узнала и вся страна. В интеллигентских кругах Ху Яобана, естественно, очень любили, его отставку переживали, считая, что он незаслуженно пострадал, поддержав студентов в конце 1986-го. Многие плакали и, размазывая слезы, с гневом говорили: «Дэн должен публично реабилитировать товарища Ху. Товарищ Ху — честнейший коммунист. Он душа нации. Ему не стыдно встретиться с Марксом».
Вечером того же дня и на следующий день студенты собирались в кампусах и, обсуждая случившееся, говорили: «Тот, кто должен жить — умер, те, кто должны умереть — живы»207. Некоторые отправились на Тяньаньмэнь, чтобы там, на центральной площади, у Ворот небесного спокойствия, возложить к памятнику народным героям венки из белых цветов. Они прощались с Ху Яобаном с такой же болью, как 13 лет назад их родители — с Чжоу Эньлаем.
После этого стихийные волнения стали стремительно нарастать. Днем 18 апреля несколько сотен студентов передали в Постоянный комитет Всекитайского собрания народных представителей список политических требований: «Дать народу свободу и демократию, прекратить борьбу с „духовным загрязнением“, соблюдать свободу прессы, отправлять чиновников в отставку за серьезные проступки, сделать прозрачной работу правительства, обнародовать декларации о доходах вождей и их детей, освободить политических заключенных»208. На следующий вечер двухтысячная толпа собралась перед центральными воротами Чжуннаньхая. Студенты кричали: «Ху Яобан не умрет! Ли Пэн, выходи!» — пытались прорваться внутрь, но когда у них ничего не вышло, сели на землю, не желая расходиться. Полицейские стали их избивать, заталкивая в автобусы, специально подогнанные. Кто-то из разгоряченных студентов крикнул: «Долой компартию!» Возникла потасовка, и только ценой немалых усилий к пяти утра порядок был восстановлен.
Однако, как оказалось, на очень короткое время. 20 и 21 апреля в центре города снова собирались возбужденные студенты, требовавшие усилить борьбу с коррупцией, положить конец бизнесу, основанному на гуаньси (связях), и даровать гражданам свободу. 22 апреля перед зданием Всекитайского собрания народных представителей на Тяньаньмэнь собрались уже десятки тысяч людей, которые, правда, на этот раз соблюдали порядок. В это время внутри здания проходила траурная церемония прощания с Ху Яобаном, и все студенты в горьком молчании слушали трансляцию209.
Смерть бывшего товарища Дэн воспринял спокойно. Тот давно перестал его интересовать, а с тех пор, как ему рассказали, что Ху рыдал на «внутрипартийном живом собрании», он ничего, кроме презрения, к нему не испытывал. 20 апреля, знакомясь с проектом траурной речи Чжао Цзыяна, он вычеркнул выражение «великий марксист». «О заслугах и так много сказано, — поморщился он. — Поднимать вопрос об отставке мы не будем, [но] до „великих марксистов“ у нас никто недотягивает, в том числе и я. Когда умру, меня тоже так не называйте»210. Утром 22 апреля он, правда, следуя протоколу, принял участие в траурной церемонии в здании Всекитайского собрания народных представителей и даже выразил соболезнование вдове и детям покойного. Однако внешне выглядел невозмутимым и речей не произносил.
Но вот выступления студентов в центре столицы, в том числе прямо перед воротами у здания ЦК партии, и их «наглые» требования его взволновали. Он всегда, как мы знаем, склонялся к силовому решению такого рода конфликтов, однако Чжао, посетивший его еще 19 апреля, заверил, что все под контролем и ничего страшного не происходит. Дэн не успокоился, но решил подождать, а Чжао тем временем, 23 апреля, уехал с официальным визитом в Северную Корею, попросив Ли Пэна заменить его на посту главы Постоянного комитета и поручив своему доверенному секретарю Бао Туну отслеживать ситуацию211.
Между тем волнения в студенческих городках и в центре столицы не утихали, студенты стали даже организовываться, у них появились вожди. Более того, студенческие волнения начались и в двадцати с лишним других городах. В страшной тревоге Ли Пэн с Ян Шанкунем попросились к Дэну на прием. Патриарх принял их рано утром 25 апреля, и те передали ему сообщение первого секретаря Пекинского горкома партии Ли Симиня и мэра Чэнь Ситуна, представивших студенческие волнения в антисоциалистическом духе. В их информации, помимо прочего, говорилось, что студенты нападают лично на Дэн Сяопина. Ли Пэн считал все это проявлением «буржуазного либерализма»212.
Дэн страшно разозлился и обиделся на молодежь. В старости он стал ужасно ранимым и подозрительным, так что не только нападки, но и любую критику в свой адрес не выносил. Он с возмущением заявил: «Это не обычное студенческое движение, это бунт. Надо поднять чистое знамя, принять эффективные меры и подавить эти беспорядки. Действовать следует быстро, чтобы выиграть время… Цель этих людей — свергнуть руководство компартии и лишить страну и народ будущего… Этот бунт — хорошо спланированный заговор… Мы должны сделать все возможное, чтобы избежать кровопролития, но должны понимать, что этого, вероятно, нельзя будет полностью избежать»213.
Чжао, узнавший об этих словах, тут же выразил «полное согласие», о чем известил лично Дэна и других руководителей телеграммой из Пхеньяна214. А Ли Пэн после высочайшей аудиенции дал указание «Жэньминь жибао» опубликовать редакционную статью против студентов. В статье повторялись высказывания Дэна, правда, без указания авторства215.
Ничего хуже Ли Пэн придумать не мог. Статья буквально взорвала большую часть студенчества. Ведь, выходя на улицы, юноши и девушки руководствовались не желанием разрушить партию и социалистическую систему, а патриотическими соображениями. Они хотели помочь КПК стать подлинной партией народа и выразить чувство горечи по поводу утраты единственного руководителя, который, как им казалось, их понимал. 27 апреля в одном Пекине в демонстрации протеста приняли участие не менее пятидесяти тысяч человек — даже несмотря на то что многие из них были уверены: правительство попытается их разогнать. Некоторые студенты оставляли завещания и прощальные письма. Они готовились умереть. Ян Шанкунь получил «добро» Дэна на переброску в Пекин пятисот солдат из столичного военного округа — в помощь полиции. Студенты шли плотными рядами по улицам города, крича: «Мама! Мы не сделали ничего плохого!» Горожане поддерживали их криками, а кое-кто к ним присоединялся. Даже полицейские во многих районах выражали сочувствие.
Ветераны были в панике. Ли Сяньнянь немедленно позвонил Дэну: «Мы должны принять решение и быть готовыми арестовать сотни тысяч людей!» С ним полностью солидаризовался Ван Чжэнь216. Но Дэн медлил: через две недели в Пекин прилетал Горбачев, и ему не хотелось обагрять столичные улицы кровью. В результате студенты почувствовали себя в безопасности. Они праздновали победу и выражали готовность вновь сразиться с перетрусившей, как им казалось, властью. Через пять недель они поймут, как жестоко ошиблись.
Между тем Дэн все больше нервничал. Он понимал, что отношение к нему в обществе сильно меняется: в глазах многих, и не только молодых людей, он быстро превращается из отца-благодетеля в тирана-душителя. Он страшно расстроился, когда узнал, что Ли Пэн, отдавая распоряжение главному редактору «Жэньминь жибао» опубликовать пресловутую статью, сослался на него и даже перефразировал его выражения. Дэн предпочитал оставаться в тени и, отдавая жесткие указания, не желал тем не менее, чтобы его имя трепали в народе.
О реноме отца заботились и члены его семьи. Маомао, например, позвонила Бао Туну, секретарю Чжао Цзыяна, готовившему речь генсека на предстоявшем праздновании 70-й годовщины молодежного движения «4 мая», потребовав, чтобы он включил в речь абзац о том, как Дэн Сяопин всю жизнь заботился о молодом поколении. И Бао по согласию с Чжао Цзыяном, вернувшимся из Северной Кореи 30 апреля, это сделал217.
Но, несмотря на это, речь генсека, произнесенная 3 мая, крайне обострила ситуацию внутри партийного руководства. Хоть Чжао и говорил на исторические темы, но параллель между двумя патриотическими движениями молодежи — 1919 и 1989 годов — напрашивалась сама собой. А главное — генсек, изо всех сил пытавшийся решить проблему мирно, дал по существу совершенно иную оценку студенческим волнениям, нежели та, что была изложена в «Жэньминь жибао». Он не только ничего не сказал о борьбе с «буржуазной либерализацией», хотя Ли Пэн с Ян Шанкунем просили его об этом, но и признал, что молодежь правильно делает, что стремится к демократии и осуждает коррупцию218. Масла в огонь подлило и выступление Чжао на совещании правления международного Азиатского банка развития на следующий день. Генсек подчеркнул, что «студенты не выступают против основ нашей системы, но требуют устранить ошибки, допущенные в нашей работе»219.
Этого ему Дэн простить не мог. Ведь Чжао по существу дезавуировал его оценку движения. Возмущены были и другие ветераны, не говоря уже о Ли Пэне. 11 мая Дэн пригласил к себе в дом Ян Шанкуня и заявил, что, с его точки зрения, разговоры студентов о коррупции не более чем «дым. А их подлинная цель — свергнуть КПК и социалистическую систему». Он осудил Чжао.
Во время разговора речь зашла о шанхайском вожде Цзян Цзэмине, который за две недели до того закрыл одну местную газету за то, что она будоражила массы. Хотя это и вызвало бурный протест журналистов по всему Китаю (9 мая 1013 из них подписали петицию), Дэн передал Ян Шанкуню, что Чэнь Юнь и Ли Сяньнянь от действий Цзяна в восторге. Чувствовалось, что и он сам высоко оценивает Цзян Цзэминя за верность четырем кардинальным принципам. Ян Шанкунь полностью поддержал эту оценку, добавив, что шанхайский босс не только знает, как сбивать волны протеста, но и поразительно хорошо разбирается в марксизме: «Он [даже как-то] цитировал Маркса на английском языке!»220 В конце беседы Дэн попросил Ян Шанкуня привести к нему Чжао.
И через два дня утром явно выходивший из повиновения генсек вместе с Ян Шанкунем появился у него в доме. Дэн прежде всего хотел понять: что произошло, почему Чжао вдруг «предал» его? Ведь не далее как 25 апреля он прислал из Кореи телеграмму, выразив «полное согласие» с дэновской точкой зрения. Чжао объяснил:
— Я заметил, что ни один из лозунгов студентов не противоречит Конституции; они выступают за демократию, против коррупции. Эти требования в целом соответствуют линии партии и правительства, поэтому мы не можем просто так их отрицать. Число демонстрантов и сочувствующих огромно, это люди из разных слоев общества. Поэтому я считаю, что мы должны следить за тем, как ведет себя большинство, и выражать одобрение их взглядам, если мы хотим, чтобы всё успокоилось.
Дэн поморщился:
— Мы не можем допустить, чтобы нас водили за нос. Это движение длится уже очень долго, почти месяц. Старшие товарищи волнуются… Мы должны быть решительными. Я много раз говорил, что нам нужна стабильность, если мы хотим развиваться. Эти люди хотят свергнуть партию и государство221.
На этом, собственно, разговор и закончился. Каждый, и Дэн и Чжао, остался при своем мнении. Только Чжао не учел одного: в тоталитарном Китае даже спустя 13 лет после смерти Мао лишь одно мнение могло быть правильным — то, которое выражал вождь. И хотя Дэн сам же боролся против «двух абсолютов», свою точку зрения считал непререкаемой. Тем более что он был уже очень стар и, как многие пожилые люди, искренне и упрямо верил в свою непогрешимость.
С того дня Дэн перестал доверять Чжао Цзыяну. А ведь совсем недавно, в «черном августе» 1988 года, когда рыночная реформа цен провалилась, он не дал никому его тронуть. Много было тогда желающих пнуть либерального генсека: от Ли Пэна до Ли Сяньняня. Но Дэн всем твердо заявил: «Чжао будет Генеральным секретарем еще два срока». И даже в частном разговоре предложил Чжао Цзыяну помимо ЦК партии возглавить и Военный совет — вместо самого Дэна. Но Чжао упросил его подождать еще год222.
Как же быстро всё изменилось! Теперь Чжао предстояло стать новой жертвой той самой системы власти, которая уже раздавила Ху Яобана. Но ведь оба они, и Ху и Чжао, сами вместе с другими китайскими коммунистами сознательно создавали эту систему. Чего же после этого они хотели? Следовали бы принятым правилам, не имели бы проблем! Но их в какой-то момент начала мучить совесть, и конфликт с системой стал неизбежным.
Только два человека в руководстве разделяли взгляды Чжао: хорошо знакомые нам Вань Ли и Ху Цили. Но Вань 12 мая уехал с официальным визитом в Канаду и США, так что помочь генсеку не мог. Находясь за океаном, он лишь по мере сил расхваливал китайских студентов за патриотизм и стремление к демократии223.
Между тем приближалось время визита Горбачева, но многие студенты не желали успокаиваться, даже несмотря на столь лестное для них выступление Чжао. Движение то затихало, то вновь набирало силу. Демонстрации шли в пятидесяти одном городе. 11 мая часть студентов Пекина решила устроить массовую голодовку протеста против статьи в «Жэньминь жибао» на площади Тяньаньмэнь для того, чтобы привлечь внимание Горбачева, которого, как мы понимаем, все они уважали. Студенты надеялись, что «сердобольный» Михаил Сергеевич, увидев голодающих, заступится за них перед Дэном.
Тринадцатого мая в два часа дня около тысячи человек оккупировали Тяньаньмэнь и, разбив палаточный лагерь, начали голодовку. «Родина-мать! Посмотри на своих детей, — написали они в дацзыбао, развешанным в ряде кампусов. — Неужели ты не дрогнешь, видя, как мы умираем?»224 Теперь они требовали от правительства в основном одного: признать статью в «Жэньминь жибао» ошибочной. Но именно этого-то Дэн и не мог: это бы означало, что он «потерял лицо»225.
Пятнадцатого мая, в день приезда Горбачева, на Тяньаньмэнь уже голодали две тысячи студентов, на следующий день — три тысячи, а более чем десятитысячная толпа окружала их и выражала сочувствие. Многие громко ругали Дэна, требуя его отставки. А ведь ему надо было встречаться с советским генсеком в здании Всекитайского собрания народных представителей, как раз у палаточного лагеря голодавших!
Да, для 84-летнего обидчивого старика это было серьезное испытание. Но 16 мая утром во время встречи в верхах Дэн выглядел веселым и даже вел беседу «в свободной и непринужденной манере» в течение двух с половиной часов. Он сразу предложил Горбачеву «поставить точку на прошлом и открыть двери в будущее». Тот согласился. Тем самым отношения были нормализованы. Дэн признал, что сам играл «совсем немаловажную роль» в «ожесточенной полемике» двух компартий, сказав, что «обе стороны отдали немалую дань пустословию». При этом, правда, не удержался, чтобы не напомнить гостю, сколько жутких несправедливостей Китаю пришлось вытерпеть от России, в том числе Советской, в прошлом. Горбачев на все это ответил: мы не можем переписать историю, но свои ошибки, допущенные в недавнем прошлом, признаем226.
Во время визита студенты с замиранием сердца ждали, не выйдет ли к ним на встречу их дорогой Гээрбацяофу. Они собирали подписи под обращением к нему, прося выступить перед ними. Толпа молодежи собралась перед посольством СССР и скандировала: «Горбачев! Выходи!» Но он, конечно, не вышел, тем более что находился не в посольстве, а в роскошной резиденции Дяоюйтай на другом конце города. Да к тому же вообще не желал осложнять поездку и даже был весьма удивлен, когда вечером 16 мая Чжао вдруг завел с ним разговор о студенческих волнениях. А Чжао, во-первых, заметил, что у китайской компартии и молодежи сейчас отсутствует взаимопонимание; во-вторых, что в будущем может возникнуть вопрос о введении в Китае многопартийной системы; а в-третьих, дал гостю понять, что за всё в стране отвечает Дэн: именно он стоит во главе партии и страны со времени 3-го пленума ЦК партии227. Иными словами, свалил ответственность за все, что могло произойти в Китае в ближайшее время, на Дэна!
И Дэн, и его семья были вне себя. Ну никак у Патриарха не получалось оставаться за кулисами и, ведя, по сути, дело к кровавому конфликту, сохранять имидж «друга детей»228.
А Чжао как будто и дела было мало. Сразу после беседы с Горбачевым он собрал заседание руководства, на котором потребовал опубликовать заявление в поддержку студентов и дезавуировать статью, опубликованную в «Жэньминь жибао». Ли Пэн просто подскочил: «Да ведь основные положения… статьи взяты из речи товарища Сяопина… Их нельзя изменить!» Его поддержал Ян Шанкунь: «Исправление статьи нанесет ущерб репутации Дэн Сяопина»229.
После заседания конфликтующие стороны тут же поспешили позвонить Дэну. И тот потребовал всех к себе на следующее утро, 17 мая.
Это было решающее собрание. Чжао Цзыяна поддержал только Ху Цили. Раздраженный Дэн повторил по поводу студентов все, что уже неоднократно высказывал, добавив, что их цель — «установить буржуазную республику западного образца», но «если миллиард людей прыгнет в многопартийные выборы, мы погрузимся в хаос типа „всеобщей гражданской войны“, которую наблюдали во время культурной революции». «Если все это будет продолжаться, то мы окажемся под домашним арестом, — резюмировал он, после чего вынес решение: — Долго и мучительно размышляя об этом, я пришел к выводу, что нам следует ввести [в город] Народно-освободительную армию, объявив в Пекине, точнее в его городских районах [помимо пяти городских в большом Пекине имеется еще пять сельских районов], военное положение. Цель военного положения — раз и навсегда подавить беспорядки и быстро вернуться к нормальной жизни»230.
Ли Пэн, Ян Шанкунь и Цяо Ши по его поручению составили триумвират, который должен был вводить военное положение. Чжао же отказался принимать участие в подавлении студенческих волнений и в тот же вечер направил в ЦК партии свое прошение об отставке. (На следующий день он, правда, отозвал его, но это ничего не меняло: Дэн к тому времени уже отстранил его от власти231.)
Слухи о готовящемся введении военного положения распространились по городу уже через несколько часов. Во второй половине дня 17 мая на улицы вышли около 1 миллиона 200 тысяч человек — студенты, преподаватели, служащие и рабочие. Все выражали сочувствие голодавшим на площади и осуждали Дэна. Демонстранты несли плакаты: «Ты стар, Сяопин! Когда человеку переваливает за 80, он глупеет! Престарелое правительство — в отставку! Долой культ личности!»232
Понимая, что его карьера закончена, Чжао Цзыян открыто выступил на стороне студентов. Рано утром 19 мая на микроавтобусе он приехал на Тяньаньмэнь, чтобы встретиться с голодавшими. Ли Пэн старался удержать его, но когда понял, что этого не получится, присоединился к нему. Их сопровождали Вэнь Цзябао, кандидат в члены Секретариата ЦК и будущий премьер КНР, и Ло Гэнь, секретарь Госсовета. Ли Пэн скоро ретировался, а Чжао через небольшой мегафон обратился к студентам. Выглядел он усталым, и в его голосе звучало сострадание: «Мы пришли слишком поздно, простите, простите. Вы имели право критиковать нас». Он умолял студентов закончить голодовку, обещая решить все проблемы — возможно, не сразу, но постепенно233. Увы, он знал, что не в силах этого сделать.
Многие в толпе расплакались и в конце речи даже зааплодировали. Дэн, который видел всё по телевизору (встреча Чжао транслировалась), просто не мог совладать со своим раздражением. Вызвав Ян Шанкуня, он спросил его: «Ты слышал, что он говорил? У него по лицу текли слезы (на самом деле Чжао не плакал, и почему Дэн так сказал, неизвестно. — А. П.). Он изо всех сил пытался изобразить из себя жертву… С ним покончено». Старый друг ему поддакивал, а потом предложил Дэну и его семье в целях безопасности перебраться в Чжуннаньхай. Но Дэн отказался234.
Двадцатого мая в десять часов утра в городских районах Пекина было введено военное положение. Его объявил Ли Пэн. К 26 мая к городу было переброшено 400 тысяч солдат из всех военных округов страны235.
Студенты и сочувствующие им люди, как могли, выражали возмущение. Везде слышались крики: «Долой марионетку Ли Пэна! Дэн Сяопин — уходи!»236 На площади Тяньаньмэнь собралось не менее трехсот тысяч человек. А в разных районах горожане стали возводить баррикады, чтобы не дать возможности армейским частям войти в Пекин. События неумолимо понеслись к кровавой развязке.
Между тем глубокой ночью 27 мая Дэн собрал у себя в доме семерых ветеранов: Ян Шанкуня, Чэнь Юня, Ли Сяньняня, Пэн Чжэня, Дэн Инчао, Ван Чжэня и Бо Ибо — главных столпов партии, чтобы обсудить, кого сделать новым генсеком. Все, конечно, поинтересовались сначала его мнением. И он сказал: «Долго и тщательно сравнивая [кандидатуры], я пришел к выводу, что секретарь Шанхайского горкома Цзян Цзэминь — лучший выбор»237. На том и порешили. Через несколько дней, 31 мая, Дэн сообщил об этом Ли Пэну и Яо Илиню. При этом заявил, что сам «полон решимости уйти в отставку» и как только новое руководство завоюет авторитет, он не будет вмешиваться в его дела238. За несколько дней до того из США возвратился Вань Ли, который, быстро сориенти-.. ровавшись, поддержал Дэна и других ветеранов во всем: и в том, что касалось смены руководства, и во введении в Пекине военного положения.
А студенты тем временем продолжали готовиться к последней схватке. Один из их вождей, Ван Дань, хрупкий юноша в больших очках, еще 24 мая призвал всех оборонять площадь против «сил тьмы». Молодые люди стали вооружаться, кто чем мог, а студенты и преподаватели Центрального института искусств Пекина для поднятия их боевого духа соорудили на Тяньаньмэнь гипсовую статую Богини демократии, напоминавшую американскую Статую Свободы. Но постепенно число протестующих сокращалось, и к концу мая их осталось от семи до десяти тысяч239. Именно они и оказались один на один с армией в ночь на 4 июня.
Войска все-таки ворвались в город, невзирая на баррикады. На подступах к Тяньаньмэнь во второй половине дня 3 июня произошли кровавые столкновения. Танки прокладывали дорогу солдатам, врезаясь в толпы людей, военнослужащие стреляли на поражение. В ответ разъяренные люди забрасывали боевые машины бутылками с горючей смесью и линчевали отдельных солдат и офицеров, если те отставали от колонн. Улицы и проспекты, ведущие к площади, окрасились кровью, везде лежали тела погибших, стонали раненые, дымились подожженные грузовики и бронетранспортеры. Но защитникам площади пришлось отступить. К половине второго ночи 4 июня войска прорвались к Тяньаньмэнь и окружили ее. В течение трех с лишним часов через громкоговорители студентам монотонно повторяли приказ: немедленно очистить площадь. Большинство ее покинуло к пяти часам утра. Но несколько сотен осталось. Они тесно прижались друг к другу в центре площади у памятника героям революции и стали петь «Интернационал», однако через 40 минут и их вынудили уйти, выдавив танками. Размазывая по щекам слезы, студенты что есть силы кричали солдатам: «Фашисты! Долой фашизм! Бандиты! Бандиты!» Но солдаты их не тронули, только разрушили палаточный городок и снесли статую Богини демократии, после чего заняли всю площадь. А в это время другие военнослужащие прочесывали кампусы и улицы, разгоняли горожан и арестовывали активистов. В разных районах города в течение трех дней еще слышалась стрельба. Солдаты без предупреждения открывали огонь по любому скоплению людей240.
Дэн мог праздновать очередную победу. На этот раз — над молодежью собственной страны. По разным подсчетам, 3–6 июня в Пекине погибло от 220 до 2600 человек. Среди жертв случайно оказался и девятилетний ребенок.