ЕДИНСТВО И БОРЬБА ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЕЙ

Переезд в Яньань внес существенные изменения в повседневную жизнь Мао Цзэдуна. Можно было вновь насладиться комфортом настоящей городской жизни. Новая «красная» столица ничем не походила на Баоань. Здесь, в Яньани, жизнь била ключом. «На рынке крестьяне и лоточники торговали мясом, яйцами, овощами и другими продуктами, — вспоминает Отто Браун. — Работали лавки, харчевни и даже несколько респектабельных ресторанов. Яньань жила нормальной мирной жизнью. Это была необычная для нас картина»1.

Старинный город, основанный еще во II тысячелетии до н. э., приобрел особое значение во времена Цинь Шихуана, первого императора Поднебесной, начавшего в 220 году до н. э. в двухстах ли к северу от него строительство Великой Китайской стены. Забытый Богом Яньчжоу (так тогда называлась Яньань) сразу превратился в оживленный деловой центр. Со временем, правда, его значение приуменьшилось, однако он неизменно оставался важным стратегическим пунктом на границе собственно Китая и дикой Ордосской степи, населенной кочевниками. Расположенный в длинной горной долине, на южном берегу широкой, но мелководной и каменистой реки Яньхэ, город этот был окружен лёссовыми холмами. Почти по всему его периметру высились массивные крепостные стены, по сторонам которых возвышались четыре зубчатые квадратные башни. В них находились городские ворота: северные, южные и двое восточных (большие и малые). На западе и юго-западе ворот не было: там крепостная стена тянулась по гребню холмов, наглухо запиравших город от любых незваных гостей.

Узкие оживленные улочки, длинные кварталы домов с изогнутыми черепичными крышами, роскошные усадьбы и особняки местной знати, брошенные своими владельцами, и над всем этим — парящая в небе изящная девятиэтажная пагода, расположенная на одной из окрестных вершин, — такой предстал этот город коммунистам. Яньань (дословно: «Долгое спокойствие»), казалось, сулила Мао и его сотоварищам долгожданный отдых. Мир с Гоминьданом постепенно становился реальностью.

В городе насчитывалось более трех тысяч жителей, но пустующего жилья было предостаточно, так что большая часть партийного руководства смогла разместиться довольно сносно. Мао и Хэ Цзычжэнь вместе с другими членами ЦК и их женами обосновались в западном квартале города, у подножия Фэнхуаншань (горы Феникса). Это был престижный район богатых купцов и землевладельцев, которые, разумеется, все сбежали, едва до них дошли слухи о приближении войск КПК. Вместе с женой Мао Цзэдун занял дом зажиточного торговца. Рядом, в соседних особняках, поселились Ло Фу, Чжу Дэ, Чжоу Эньлай и Пэн Дэхуай. Светлые и просторные комнаты поражали чистотой. Из них были хорошо видны желтые лёссовые холмы, горбатыми волнами уходящие за горизонт. У одного из окон в комнате, служившей и гостиной, и спальней, стояла большая деревянная кровать, у другого — традиционный кан, отапливаемый дымом от очага. Стол, несколько стульев и полок с книгами да огромная деревянная бадья-ванна дополняли убранство дома. Не хватало только стеллажей для бумаг, и Мао, едва вселившись, приспособил для них несколько пустых бензиновых бочек, которые, по его требованию, притащили охранники. (Бочки, кстати, оказались нефтяной кампании «Стандарт ойл», так что к китайской мебели Мао добавил еще и американскую2.)

Недалеко от города в крутых склонах лёссовых гор по обоим берегам реки тоже имелись пещеры. Шли они длинными рядами на многие ли к северу от городских кварталов, и с большого расстояния выглядели как гнезда ласточек или летучих мышей3. Там стали жить в основном бойцы и командиры Красной армии. Впрочем, несколько высших руководителей КПК также предпочли спартанский пещерный быт «феодальной» роскоши. Среди них находился Чжан Готао, с каждым днем ощущавший все большую недоброжелательность Мао и его единомышленников.

В одной из пещер разместилась и прибывшая в Яньань в конце января или начале февраля крайне левая американская журналистка Агнес Смедли, мужеподобная суфражистка сорока пяти лет, фанатично презиравшая буржуазную мораль и самозабвенно обожавшая Сталина.

Формально она не являлась членом какой-либо коммунистической партии, но до приезда в северную Шэньси поддерживала конспиративные отношения с Коминтерном и КП США. По сути дела, в начале 30-х годов она играла роль неофициального представителя ИККИ в Китае, через которого коминтерновские агенты не раз передавали деньги и инструктивные письма китайским коммунистам. В те годы она оказалась втянутой и в советскую шпионскую сеть в Шанхае через советского военного разведчика Рихарда Зорге, жившего под псевдонимом Джонсон. В 1930 году Агнес стала одной из его многочисленных любовниц и в течение нескольких месяцев сходила с ума от грубой силы и красоты этого «мужлана» (так она называла его в одном из писем подруге). Вскоре после приезда в Яньань Смедли подала официальное заявление о приеме ее в Компартию Китая, но получила мягкий отказ. Для нее это явилось ударом, хотя она и приняла аргументы китайских друзей: те объяснили, что талантливой журналистке лучше формально оставаться вне КПК. Так она могла принести больше пользы коммунистическому движению 4 .

Рядом со Смедли, в соседней пещере, поселилась ее переводчица, миловидная У Гуанвэй, театральная актриса, также недавно появившаяся в Яньани. Агнес звала ее Лили (Лилия), и это имя как нельзя лучше ей подходило: изящная, как озерный цветок, с лицом, напоминавшим полную луну, двадцатишестилетняя Лили резко отличалась как от самой Смедли, так и от всех остальных обитательниц яньаньского лагеря. Единственная из всех женщин Яньани она пользовалась косметикой, которую в изобилии привезла из Сиани, завивала длинные черные волосы, пышными прядями спускавшиеся ей на плечи, следила за чистотой кожи и ногтей. В общем, сознательно бравировала желанием быть привлекательной. Неудивительно, что многие, в том числе женатые мужчины, стали заглядываться на нее.

Не избежал соблазна и Мао. Внешне, впрочем, его отношения с Лили развивались весьма безобидно. Просто он начал время от времени наведываться в гости к симпатичной актрисе и ее соседке — поболтать, попить кофе, а то и рисового вина, побаловаться крекерами из опресненного теста, которые страдавшая от язвы Агнес всегда старалась иметь при себе, или поиграть в карты. Несколько раз, правда, он оставался обедать, но всегда вел себя целомудренно и никаких попыток к сближению с «товарищем У» не делал (по крайней мере на людях). Он вроде бы просто ценил ее как талантливую актрису, вносящую немаловажный вклад в дело революционной борьбы. (Как раз в то время Лили У блистала на театральных подмостках Яньани в роли Ниловны в инсценировке горьковской «Матери».)

Время, однако, шло, и по городу поползли слухи. Особенно взволновались женщины, большинство из которых были замужними. Активные члены партии, прошедшие вместе с мужьями через тяжелейшие испытания гражданской войны, пережившие Великий поход, гоминьдановскую блокаду, голод, бомбежки и разлуку с детьми, все они, как один, считали себя революционными моралистками. «Шарм» и «женственность» не являлись словами из их лексикона. Яркая одежда, косметика и прически вызвали у них презрение, а вольное общение с незнакомыми мужчинами рассматривалось как адюльтер. Их общепризнанным стилем был строгий партизанский пуританизм. С мужчинами, в том числе с собственными мужьями, они вели себя как с боевыми товарищами, так же, как и те, одевались, коротко стриглись да к тому же держали себя подчеркнуто скромно и независимо. Собственно и на женщин-то они уже мало походили, ни в чем не желая уступать сильному полу.

Понятно поэтому, что Лили должна была раздражать их одним фактом своего существования. А тут еще новости о ее связи с Мао!

Резко негативное впечатление на яньаньских женщин производила и Агнес Смедли. И не только потому, что дружила с Лили.

Да, эта американка никогда в жизни не пользовалась косметикой, просто, по-мужски, одевалась, была неприхотлива в быту и страстно любила коммунистическую партию. Но она вела себя грубо, самоуверенно и чересчур свободно. Верила в свободную «революционную» любовь, отрицала брак как средство закабаления женщины, проявляла излишнюю активность на митингах, часами в своей пещере интервьюировала мужчин да к тому же вела агитацию за контроль над рождаемостью. (Кампанию за спринцевание, начатую ею среди окрестных крестьянок, Смедли, правда, очень скоро должна была прекратить. Яньаньские жительницы, не понимая, чего от них хочет эта голубоглазая «заморская дьяволица», выпивали отдающую запахом лимона жидкость вместо того, чтобы использовать ее по назначению.) Особенно ненавидела ее жена Чжу Дэ, волевая и энергичная Кан Кэцин: едва приехав в Яньань, Смедли стала работать над биографией ее мужа, в которого влюбилась по-настоящему с первого взгляда. Свои чувства к Чжу Дэ, ее «лучшему другу на всей земле», Агнес и не пыталась скрыть, проводя с ним вдвоем массу времени — под предлогом работы над книгой.

Кан Кэцин и Хэ Цзычжэнь организовали блок против Смедли и Лили, и скоро к ним примкнули все яньаньские революционерки. Но наши «прелестницы», казалось, не замечали сжимавшегося вокруг них кольца ненависти. Они продолжали встречаться с Чжу Дэ и Мао да еще и провоцировали их при каждом удобном случае. В их опасных играх принимали участие и две другие женщины: известная писательница-коммунистка Дин Лин, также весьма эмансипированная особа, а также (отчасти) жена Эдгара Сноу, Хелен (в кругу друзей ее звали Пег или Пегги) Фостер Сноу (литературный псевдоним — Ним Уэлс), еще одна американская журналистка, прибывшая в Яньань в конце апреля. Последняя, правда, была достаточно скромной, но на вечеринках у Смедли присутствовала, потому что ничего предосудительного в этом не видела. Была она настоящей женщиной, обворожительной, как голливудская красавица.

А между тем далеко не всё во встречах Мао и Чжу с Лили, Агнес и Пегги выглядело невинным. Иногда в присутствии Мао женщины начинали в шутку обсуждать местных мужчин, желая выяснить, кто из них самый красивый (и Смедли, и Сноу немного владели китайским языком). Кого-то, смеясь, браковали как слишком жирного, кого-то — как чересчур худого, а кого-то — как очень маленького. Сходились на том, что самыми привлекательными являлись Линь Бяо, «классический красавец», и еще один кадровый военный, Сюй Хайдун, пленявший их своей мускулистой фигурой. Мао тоже находили красивым, сравнивая его с Линкольном. При этом, однако, как правило, разводили руками: «Хорошие мужики, конечно, но, увы, мы не можем конкурировать с их женами!» И Смедли начинала смеяться: «Да уж, если вы, вожди КПК, не высвободитесь из-под женского каблука, вряд ли вам удастся освободить Китай!»

Нетрудно заметить, что женщины играли с огнем. Уставший делить ложе с товарищем по партии, вождь КПК с трудом сдерживал себя. Встречи становились все более частыми. Мао чуть ли не каждый вечер приходил к ним и читал вслух лирические стихи, которые стал вновь писать, заводил с Агнес разговоры о романтической любви (а общались они в основном через Лили), и вскоре ему и Агнес пришла мысль организовать школу танцев. Раздобыли где-то старый патефон и несколько пластинок с фокстротом и в пустовавшей после бегства яньаньских миссионеров церкви устроили музыкальный вечер. Возмущенные до глубины души таким откровенным «развратом» жены лидеров КПК демонстративно проигнорировали мероприятие, однако их мужья с удовольствием приняли в нем участие. Особенно веселились Чжу Дэ, Чжоу Эньлай и Хэ Лун, старательно разучивавшие американские танцы. Даже аскетичный Пэн Дэхуай и тот пришел поглядеть на необычное шоу. Эти уроки продолжались в течение нескольких недель и немало способствовали дальнейшему сближению Мао и Лили5.

О том, что произошло дальше, вспоминает Хелен Фостер Сноу: «31 мая меня пригласили к американской журналистке Агнес Смедли в ее просторную и комфортабельную пещеру, вырытую в одном из холмов… Я пожарила две картофелины на небольшом огне во дворе и послала моего охранника купить две банки ананасов. Лили У приготовила яичницу с перцем. Агнес Смедли заказала суп из капусты и что-то еще из ресторана. Пришел Мао Цзэдун… В тот вечер он был в очень приподнятом настроении. В Мао чувствовалась какая-то особая привлекательность, которую не передают фотографии, некая экспрессия и живость… Агнес взирала на него с благоговением, как на Бога, и ее огромные голубые глаза то и дело загорались фанатичным огнем. Лили У тоже смотрела на Мао как на героя. Чуть позже я была поражена, увидев, как Лили подошла и села на скамейку около Мао, положив свою руку на его колено (очень робко). Лили объявила, что выпила слишком много вина… Мао тоже выглядел сильно удивленным, но не мог показаться хамом и грубо оттолкнуть ее. К тому же это его явно забавляло. Он тоже заявил, что выпил слишком много вина. После этого Лили отважилась взять Мао за руку и в течение вечера то отпускала ее, то вновь сжимала своей ладонью»6.

На следующий же день все стало известно Цзычжэнь. О поведении Лили ей, должно быть, доложили охранники Мао, присутствовавшие при случившемся. Товарища Хэ они уважали, а Лили терпеть не могли, считая, что та плохо воздействует на Мао Цзэдуна. В Китае вообще мужчина и женщина не могли на людях прикасаться друг к другу, а тут налицо был открытый флирт с женатым человеком! Сомнений быть не могло: Лили явно пыталась соблазнить Мао, рассчитывая женить его на себе. Нервы Цзычжэнь не выдержали. Слишком хорошо знала она мужа, чтобы чувствовать себя спокойной. Мао был податлив на женскую ласку, ценил красоту и любил услужливых женщин. И все это он мог найти в избытке у Лили. Не помня себя от обиды, Цзычжэнь бросилась вон из дома и, не разбирая дороги, устремилась к пещерному лагерю.

Уже давно стемнело, когда она достигла пещеры Лили. Цзычжэнь не сомневалась, что найдет там неверного мужа. И не ошиблась. Вот что впоследствии со слов Смедли рассказывал Эдгар Сноу: «Агнес уже собиралась ложиться спать, как вдруг… услышала звук шагов. Кто-то изо всех сил спешил по горной дороге. Затем дверь пещеры Лили с шумом отворилась и пронзительный женский крик разорвал тишину: „Ах ты, идиот! Как же ты смеешь меня обманывать, шляясь к этой буржуазной шлюшке с танцплощадки!“ Смедли вскочила с постели, набросила на себя плащ и ринулась в соседнюю пещеру. Там она увидела жену Мао, которая, стоя перед мужем, била его длинным электрическим фонарем. Он сидел на стуле около стола в кепке и военной форме. Остановить жену он не пытался. Его охранник, замерший около двери, не знал, что делать. Жена Мао, рыдая от ярости, продолжала избивать его и орать до тех пор, пока не выдохлась. Наконец Мао прервал ее. Он выглядел уставшим, а его голос звучал тихо и строго: „Успокойся, Цзычжэнь. В моих отношениях с товарищем У нет ничего постыдного. Мы просто разговаривали. Ты позоришь себя как коммунист. Тебе будет стыдно. Иди быстрее домой, пока другие члены партии не узнали об этом“. Но тут жена Мао обернулась к Лили, которая жалась к стене, как испуганный котенок, завидевший тигра. Она бросилась на нее с криком: „Танцевальная сука! Ты, видно, на всех мужиков бросаешься! Даже Председателя одурила!“ Подскочив к Лили и все еще держа в одной руке фонарь, она другой рукой стала царапать ей лицо, а затем вцепилась в ее пышные волосы. Окровавленная Лили рванулась к Агнес и спряталась за ее спиной. И тогда жена Мао решила обрушить свой гнев на Агнес. „Империалистка! — закричала она. — Это твоя вина! Пошла вон в свою пещеру!“ Размахнувшись, она ударила „заморскую дьяволицу“ фонарем. Но Смедли была не из тех, кто подставляет другую щеку. Она сбила миссис Мао с ног одним ударом. Сидя на полу, жена Мао, больше от унижения, чем от боли, истерически визжала: „Что же ты за муж?! Какой из тебя мужик?! Действительно ли ты коммунист?! Меня на твоих глазах ударила эта империалистка, а ты молчишь!“ Но Мао возразил ей: „Да разве не ты ударила ее, несмотря на то, что она вообще ничего тебе не сделала? У нее есть право на самозащиту. Это ты нас всех опозорила. Ты ведешь себя как богатая дамочка из плохого американского фильма“. С трудом сохраняя хладнокровие, Мао приказал охраннику помочь его жене подняться и проводить ее домой. Но та шумно сопротивлялась, и Мао пришлось вызвать еще двоих охранников, которые в конце концов увели истеричную жену Мао в ее дом. За ними в тишине последовал и Мао, и пока эта процессия спускалась с холма, множество удивленных лиц выглядывало из пещер»7.

Вряд ли следует добавлять, что через несколько часов весь город и все жители пещерного лагеря знали о происшедшем конфликте. По словам Смедли и Эдгара Сноу, Мао срочно собрал заседание партийного руководства, на котором было принято решение о придании «делу» грифа секретности. О том, что случилось, говорить запрещалось. Но разве можно было унять разошедшуюся Хэ Цзычжэнь! Она стала требовать от ЦК наказания Смедли, Лили и охранника Мао, находившегося в момент скандала в пещере. Молодого солдатика она тоже подозревала в заговоре против нее: ведь он все видел, но не вмешался. Целыми днями жаловалась она на неверного мужа, «бесстыдную шлюху» У Гуанвэй и «империалистическую сводню» Смедли своим подругам, женам руководителей партии. А те, разумеется, полностью поддерживали ее и, качая головами, рассматривали черный синяк под правым глазом, который поставила ей жестокая Агнес8.

Чтобы как-то охладить пыл супруги, с которой Мао совсем не собирался разводиться, он вынужден был отослать Лили. Дождливым июльским утром она уехала вместе с Дин Лин и своей театральной труппой в провинцию Шаньси. Перед отъездом, глотая слезы, она жгла у себя во дворе перед входом в пещеру листочки с поэмами Мао, которые тот дарил ей в безвозвратно ушедшие счастливые вечера.

Попросил Мао покинуть Яньань и Агнес Смедли. По городу ползли слухи, что Цзычжэнь подговаривала своих охранников пристрелить ее, и Мао, будучи не в силах бороться с народной молвой, спешил избавиться от еще одного виновника своей семейной драмы. Но ему не повезло. Агнес вынуждена была остаться в Яньани вплоть до начала сентября. Вскоре после их разговора она повредила позвоночник: лошадь, на которой Смедли ездила по окрестным местам, споткнулась и, упав, сильно придавила ее. Несчастный случай приковал «низвергательницу устоев» к кану на шесть недель. Только 10 сентября смогла она распроститься с «красной столицей». За три дня до этого из города выехала Пегги Сноу9.

А вскоре, не в силах забыть случившееся, Яньань покинула и Хэ Цзычжэнь. Как ни старался Мао ее удержать, она бросила его и дочь, которая только что начала говорить, и отправилась в Сиань под предлогом того, что ей нужна была квалифицированная врачебная помощь. Осколки авиационной бомбы действительно не давали ей покоя, но, конечно, не их удаление явилось главной причиной ее отъезда.

Хотя кто знает? Может быть, боль от ранения на самом деле усугубляла ее плохое самочувствие, заставляя так болезненно реагировать на в общем-то невинное увлечение Мао?

Между тем события в стране и мире продолжали разворачиваться с лихорадочной быстротой, и можно только удивляться, как Мао находил время «бегать по девочкам», учиться танцам, писать любовные стихи, а потом еще и улаживать запутанные семейные отношения.

На протяжении всей первой половины 1937 года Сталин настойчиво вел дело к официальному оформлению нового единого фронта КПК с Гоминьданом. Разумеется, это требовало больших финансовых средств, и он не скупился, изыскивая пути передачи крупных сумм китайской компартии. К тому времени в конспиративные финансовые операции Коминтерна оказалась вовлечена вдова самого Сунь Ятсена, Сун Цинлин, которая под именем «мадам Сузи» стала выполнять посреднические функции при передаче крупных денежных сумм Коминтерна руководителям китайской компартии. Конечно, она не являлась официальным членом КПК, но, будучи достаточно левой («почти коммунистка», — говорил о ней Димитров10), поддерживала неофициальные связи с деятелями коммунистической партии еще с периода революции 1925–1927 годов. В ноябре 1936 года, например, в ответ на адресованное ей письмо Мао Цзэдуна, в котором говорилось о финансовых трудностях КПК, она помогла коминтерновским представителям передать Мао 50 тысяч американских долларов через коммуниста Пань Ханьняня11. В телеграмме ИККИ в ЦК КПК от 12 ноября 1936 года сообщалось о решении предоставить китайской компартии финансовую помощь в размере 550 тысяч американских долларов. Первую часть этой суммы в размере 150 тысяч американских долларов Исполком Коминтерна собирался передать в конце ноября в Шанхае Пань Ханьняню опять же через Сун Цинлин. В начале же марта 1937 года Москва пообещала увеличить в текущем году финансовую помощь КПК до 1 миллиона 600 тысяч американских долларов. Вместе с полученными ЦК китайской компартии суммами в 150 тысяч и 50 тысяч американских долларов размер коминтерновской помощи КПК в 1937 году приближался к 2 миллионам американских долларов12.

10 марта 1937 года Сталин приказал Димитрову вызвать в Москву сына Чан Кайши, Цзян Цзинго, политического эмигранта, жившего в то время в Свердловске. Он решил отправить его к отцу, рассчитывая, что Цзян окажет на Чан Кайши воздействие, убедив его пойти на контакт с коммунистами в целях отражения японской агрессии13.

Цзян Цзинго оказался на Урале не случайно. Он приехал в Советский Союз шестнадцатилетним юношей в ноябре 1925 года, в период бурного подъема китайской антиимпериалистической революции. Стал учиться в Москве в Университете трудящихся Китая им. Сунь Ятсена, где получил псевдоним — Николай Владимирович Елизаров. Там же, в УТК, от множества революционных книг голова у него пошла кругом, и он вступил в комсомол. Начал выполнять ответственные партийные поручения, вошел в редакционный совет стенной газеты УТК «Хун цян» («Красная стена»). В апреле же 1927 года был настолько потрясен шанхайским переворотом, что на университетском митинге отрекся от своего отца-«палача». «Кровавая собака черной китайской реакции» — так назвал он его 14 .

Дальше — больше. Одним из первых среди студентов-китайцев Цзян Цзинго вступил в члены троцкистской организации, в рядах которой стал проявлять заметную активность 15 . Однако после ее разгрома в ноябре 1927 года резко отошел от оппозиции: по словам его сотоварища, троцкиста Ци Шугуна, носившего псевдоним в честь великого русского поэта Николая Алексеевича Некрасова, Николай Елизаров просто «испугался троцкистской нашей активной работы» 16 . По совету некоторых сокурсников Цзян Цзинго написал официальное заявление о разрыве с троцкистами 17 . В конце 1927 года, после окончания УТК, его откомандировали в Ленинград, в Военно-политическую академию (ВПА) им. Н. Г. Толмачева. Вскоре после этого ему пришлось расстаться с женой, молоденькой Фэн Фунэн (псевдоним — Нежданова), дочерью Фэн Юйсяна, на которой он женился еще в УТК. Разрыв объяснялся просто: маршал Фэн тоже оказался «кровавой собакой». Ведь, как мы знаем, в июне 1927 года по соглашению с Чан Кайши он также разорвал единый фронт с коммунистами. Жена Цзян Цзинго ничего в политике не понимала и отца осуждать не хотела, а потому 25 мая 1928 года вместе с братом, тоже, кстати, бывшим сторонником Троцкого, Фэн Хунго и младшей сестрой Фэн Фуфа (и тот и другая также учились в УТК, псевдонимы — Собинов и Собинова) выехала в Китай 18 .

Цзян Цзинго же продолжил учебу в ВПА. В 1930 году, окончив ее, он некоторое время работал слесарем на московском заводе «Динамо», а затем участвовал в коллективизации. В 1930 году вступил кандидатом в члены ВКП(б) и, как один из десятитысячников-коммунистов, брошенных партией на подъем колхозного строительства, с мая по ноябрь 1931 года работал председателем колхоза им. Октябрьской революции в селе Коровине Московской области. После этого, с ноября 1931-го по конец октября 1932 года, вновь учился, на этот раз в аспирантуре Международной ленинской школы. В 1932 году его направили на Урал помощником начальника механического цеха № 1 Уралмашзавода в Свердловске. Здесь в 1934 году он познакомился со светловолосой русской девушкой, комсомолкой Фаиной Вахревой, которая была на семь лет моложе его. Девушка тоже работала на заводе, токарем. В начале 1935 года, когда Цзян Цзинго был уже заместителем редактора заводской газеты «За тяжелое машиностроение», они поженились. Через год у них родился первенец, Эрик. В самом начале 1937 года Цзян Цзинго назначили заместителем заведующего организационным отделом Свердловского городского совета.

Весной 1937 года Цзян Цзинго вместе с Фаиной был вызван в Москву. Здесь с сыном Чан Кайши провели соответствующие беседы, и Цзян поклялся твердо следовать указаниям ИККИ. 28 марта 1937 года по пути в Китай он отправил телеграмму Димитрову: «Посылаю Вам мой самый сердечный большевистский привет с дороги. Все Ваши инструкции будут выполнены».

Вскоре после приезда в Китай, однако, большевистские иллюзии у него развеялись. Вождь народов ошибся в нем так же, как когда-то в его отце. Никакие инструкции Коминтерна Елизаров выполнять не стал, а по поручению Чан Кайши, превратившегося в одночасье из «кровавой собаки черной китайской реакции» в обожаемого отца, отправился в качестве заместителя директора провинциального бюро по поддержанию порядка в провинцию Цзянси, то есть как раз в тот район, где после отхода главных сил КПК на северо-запад все еще действовали отдельные партизанские коммунистические отряды. «Кости и мясо соединились, сын вернулся из России, — записал в дневнике Чан Кайши. — Разлука продолжалась двенадцать лет, теперь духи предков могут успокоиться». Впоследствии Цзян Цзинго при поддержке отца сделает головокружительную карьеру и после смерти родителя в 1976 году станет его преемником.

Почему он так быстро изменил идеалам молодости? Кто знает? Возможно, прав его биограф В. П. Галицкий: Николай Елизаров разочаровался в сталинском социализме, еще будучи в Советском Союзе, и воспользовался заданием Сталина для того, чтобы вовремя бежать из России.

Как бы то ни было, но достижение договоренности между Гоминьданом и компартией ускорил не приезд Цзян Цзинго в Китай, а обострение внутриполитической ситуации. Весной 1937 года японцы все активнее концентрировали войска в нескольких километрах от Бэйпина. Именно поэтому в конце марта в Ханчжоу Чан Кайши встретился с представителями КПК Чжоу Эньлаем и Пань Ханьнянем и провел с ними прямые переговоры. Было решено, что КПК сохранит контроль над своими вооруженными силами, которые будут состоять из трех дивизий общей численностью чуть более 40 тысяч солдат; коммунисты будут по-прежнему контролировать правительство своего района, но подчиняться приказам Нанкина19. В начале апреля Политбюро ЦК КПК после долгого обсуждения одобрило это решение.

3 апреля 1937 года Чан Кайши в обстановке секретности провел в Шанхае переговоры с советским послом Богомоловым: в обмен на союз с КПК Чан хотел заручиться согласием правительства СССР помогать Гоминьдану материально. В то же время мстительный Чан отстранил от командования 17-й армией Ян Хучэна, одного из «сианьских заговорщиков», участвовавших в его аресте. Он приказал Ян Хучэну выехать на «учебу» за границу.

29 мая полуофициальная делегация ЦИК Гоминьдана посетила Яньань. На приеме в ее честь Мао Цзэдун сказал: «В прошлом в течение десяти лет между нашими партиями не было единства, сейчас ситуация изменилась. Если между нашими двумя партиями по-прежнему не будет единства, страна погибнет»20. По предложению главы делегации ГМД, видный деятель компартии Линь Боцюй, бывший близкий соратник Сунь Ятсена, вместе с одним из наиболее престарелых гоминьдановцев — членов делегации совершили символическое паломничество к могиле легендарного правителя Древнего Китая Хуанди, за двести ли к югу от Яньани. Два почтенных революционера стерли пыль с плиты на могиле в знак того, что отныне все существовавшие противоречия между враждовавшими партиями устранены. Мао остался очень доволен. «Теперь у меня появилась надежда»21, — сказал он.

Визит делегации ознаменовал прекращение столкновений между войсками КПК и Гоминьдана. 8 июня возобновились прямые переговоры между Чан Кайши и Чжоу Эньлаем. На этот раз они проходили в курортном местечке Лушань, в провинции Цзянси. В них также принимали участие Линь Боцюй и Бо Гу. Беседы продолжались вплоть до 15 июня и оказались успешными. Была достигнута договоренность о прекращении гражданской войны, и три принципа Сунь Ятсена объявлены идеологической основой сотрудничества22.

Но только после начала широкомасштабной японо-китайской войны 7 июля 1937 года произошло, наконец, оформление единого антияпонского фронта. Непосредственным поводом к этому послужила японская бомбардировка Шанхая, центра экономических интересов Чан Кайши и англо-американских инвесторов. Это событие имело место 13 августа. Через несколько дней, 22 августа, доведенный японцами до предела генералиссимус заключил договор о ненападении с Советским Союзом, обещавшим помочь Китаю в борьбе с японской агрессией. В тот же день он отдал приказ о включении Красной армии в состав находившейся под его командованием Национально-революционной армии. РККА была переименована в 8-ю полевую армию в составе трех дивизий: 115-й под командованием Линь Бяо, 120-й (командир Хэ Лун) и 129-й (командир Лю Бочэн). Командующим армией был назначен Чжу Дэ, его заместителем — Пэн Дэхуай. Вскоре было утверждено и правительство так называемого Особого пограничного района Китайской Республики — так теперь стала называться Северо-западная канцелярия Центрального правительства КСР. Этот район включал в себя 18 уездов провинций Шэньси, Ганьсу и Нинся23. Председателем его Чан Кайши утвердил Линь Боцюя, который и без того выполнял эти обязанности с конца февраля 1937 года вместо Бо Гу, перешедшего на работу заведующим орготделом ЦК КПК24. Через месяц, 22 сентября, была опубликована декларация компартии о признании руководящей роли Гоминьдана, а 23-го — заявление Чан Кайши об образовании единого антияпонского фронта всех политических партий страны. Сталин мог торжествовать: Китай хотя и формально, но все же объединился в борьбе с Японией, что существенно понижало шансы японского вторжения в СССР.

С реальным же объединением по-прежнему существовали проблемы. И главная из них заключалась в том, что ни Чан Кайши, ни Мао Цзэдун не доверяли друг другу и, по сути дела, никакого действительно единого фронта не хотели.

Что касается Мао, то он, как мы видели, шел на переговоры с Нанкином буквально «из-под сталинской палки». Политика единого антияпонского фронта давалась ему с трудом, и он принял ее только тогда, когда решил, что из нее можно извлечь определенные выгоды. В его сознании эта политика в конце концов тесно переплелась с прежними коминтерновскими положениями о неизбежности так называемого «некапиталистического» пути развития Китая, под которыми недвусмысленно понимался все тот же социалистический вариант развития, только отчасти завуалированный. Мао по-прежнему исходил из старых установок самого Сталина, который еще в конце ноября 1926 года, в период работы 7-го пленума ИККИ, внес «социалистическое уточнение» в мифическую ленинскую идею о будущем «некапитализме» стран Востока, которую никто толком ни в Коминтерне, ни вне его не понимал. Вождь большевистской партии обосновал тогда мысль о том, что рано или поздно вся национальная буржуазия Китая перейдет в лагерь реакции и роль вождя революции неминуемо окажется в руках китайского пролетариата и его партии; под руководством последних в стране будет установлена революционно-демократическая диктатура пролетариата и крестьянства, а эта последняя неминуемо откроет возможность для перехода к «некапиталистическому, или, точнее, к социалистическому развитию Китая»25. Тезис о равнозначности «некапитализма» и социализма был закреплен в решениях VI Всемирного конгресса Коминтерна в августе 1928 года, подтвердившего, что именно такого рода перспектива ожидает китайскую «буржуазно-демократическую и антиимпериалистическую» революцию после победы КПК.

В эту теорию Мао верил безоговорочно и именно ее все прошедшие годы стремился осуществить на практике. И в этом смысле новые игры с Гоминьданом, китайской интеллигенцией и буржуазией не означали для него какого-то качественного этапа в развитии концепции китайской революции. Кратковременный зигзаг на пути к социализму не мог с его точки зрения изменить характер будущей коммунистической революции в Китае: та по-прежнему оставалась для КПК «некапиталистической, или, точнее, социалистической». Об этом Мао недвусмысленно заявил на партийной конференции советских районов, созванной в начале мая 1937 года в Яньани: «Решительное руководство демократической революцией есть непременное условие завоевания победы социализма. Мы боремся за социализм… Сегодняшние усилия должны быть обращены к завтрашней великой цели; упускать из виду эту цель — значит, перестать быть коммунистом. Мы за перерастание нашей революции, за перерастание демократической революции в социалистическую»26.

То же самое он неоднократно заявлял иностранным корреспондентам, посещавшим Яньань летом того же года. Так, в беседе с группой американцев в конце июня он специально отметил: «Без руководства со стороны пролетариата никакая революция невозможна в Китае. Это обусловливает возможность того, что Китай проследует прямо в социалистическое будущее, минуя эпоху капитализма… Наш вывод заключается в том, что Китай может избежать капитализм и осуществить социализм непосредственно… Руководство со стороны пролетариата делает возможным перерастание войны в социалистическую революцию… Это ленинский подход к проблеме революции»27.

То же самое через несколько дней он сказал и в интервью Хелен Фостер Сноу: «Китайская революция… является антиимпериалистической, антифеодальной, буржуазно-демократической революцией… Но в то же время мы считаем, что у китайской революции есть возможность избежать капиталистического будущего и превратиться в социалистическую революцию… После того как антиимпериалистическая, антифеодальная буржуазно-демократическая национальная революция достигнет определенного успеха и демократическая революция дойдет до определенной стадии, эта революция завершит свою победу путем трансформации в социалистическую революцию. Мы, коммунисты, верим, что такая возможность существует… Все вышеизложенное соответствует анализу характера китайской революции, данному в резолюциях коммунистической партии на VI конгрессе Коминтерна». В том же интервью Мао объявил дичжу «одними из главных врагов революции», обвинив их в «теснейшей связи с империализмом». И тут же недвусмысленно намекнул на то, что не следует доверять и национальной буржуазии, которая имеет «особые связи с империалистическим капиталом и земельной [собственностью]»28.

Этот подход отличался от взглядов некоторых других яньаньских лидеров. Чжоу Эньлай, например, считал возможным на данном этапе осуществить строительство в Китае «национально-демократической системы», в которой рабочий класс и крестьянство не являлись бы гегемонами, а только играли «крупную роль», и которая объединяла бы рабочих, мелкую и национальную буржуазию, а также дичжу. Такой же, по сути дела, позиции придерживался и Чжан Готао28а.

Разногласия в партии нашли отражение и в разных подходах отдельных деятелей КПК к конкретным проблемам ведения войны против японской агрессии. Не доверяя Чан Кайши и желая сберечь войска для будущей, послевоенной борьбы с Гоминьданом за руководство демократической революцией, Мао никоим образом не хотел участвовать не только в позиционной, но и вообще в регулярной маневренной войне с японцами под руководством генералиссимуса. Конечно, он не отказывался помогать «дружеским регулярным войскам», но с его точки зрения 8-я армия могла и должна была вести только чисто партизанские или маневренно-партизанские («воробьиные», как он их называл) боевые действия в японском тылу независимо от Гоминьдана, «взяв инициативу в свои руки». Такой метод войны, считал он, будет «свободнее, живее и эффективнее». Более того, он настаивал на том, чтобы на борьбу с японцами было направлено не более семидесяти пяти процентов главных сил бывшей Красной армии, остальные же двадцать пять следовало оставить в Особом районе для его защиты от возможного нападения Чан Кайши. При этом последний, разумеется, не должен был знать о таком процентном соотношении29. Его взгляды полностью разделял Ло Фу, вновь ставший его главным союзником30.

По-иному на эти проблемы смотрели Чжоу Эньлай, Бо Гу, Чжу Дэ, Чжан Готао и Пэн Дэхуай, считавшие, что одними партизанскими силами нельзя сломить наступление японской военной машины. Они ратовали за тесное взаимодействие с войсками Центрального правительства, заявляя, что 8-я НРА в состоянии вести и маневренную войну с тем, чтобы наносить значительные потери японским войскам31.

Важное значение в выработке тактики ведения войны имело расширенное совещание Политбюро ЦК, созванное Ло Фу и Мао 22 августа 1937 года в небольшой деревеньке близ уездного города Лочуань в ста восьмидесяти ли к югу от Яньани. Участвовали в нем двадцать три человека, в том числе, кроме партийных руководителей, крупные армейские командиры. После бурных четырехдневных дебатов победу одержал Мао Цзэдун. Была принята написанная Ло Фу резолюция, обязывавшая 8-ю НРА на первых порах вести маневренно-партизанскую войну во взаимодействии с другими китайскими частями, чтобы завоевать «доверие» нанкинского правительства и одобрение общественности. В случае же возможного прорыва фронта со стороны японцев войскам, руководимым компартией, предписывалось перейти к самостоятельным, чисто партизанским действиям с расширением районов их боевых операций по территории всего Северного Китая, оккупированного японцами32.

Воодушевленный победой, Мао немедленно постарался ее закрепить и уже через два дня после Лочуаньского совещания на заседании Постоянного комитета Политбюро объявил: «Политический и организационный уровень пролетариата выше уровня буржуазии… Ведя совместную [с Гоминьданом войну] сопротивления Японии, нам надо соединять воедино национальную и социальную революции. В длительный период единого фронта Гоминьдан будет оказывать планомерное и всестороннее воздействие на компартию и Красную армию, стараясь переманить их на свою сторону. Мы должны повысить политическую бдительность. Надо сделать так, чтобы крестьянство и мелкая буржуазия последовали за нами. Внутри Гоминьдана есть некоторые колеблющиеся между ГМД и КПК элементы. Это создает для нас благоприятные условия, при которых компартия будет переманивать на свою сторону Гоминьдан. Вопрос о том, кто кого переманит, решится в борьбе между двумя партиями». В заключение Мао предупредил, что отныне главной опасностью внутри КПК следует считать «правый оппортунизм»33 (имелось в виду «капитулянтство» перед Гоминьданом и отказ от борьбы за социалистическую революцию).

Основные тезисы этого выступления он повторил через несколько дней на собрании высшего партактива в Яньани, особо выделив мысль о том, что в ходе войны коммунисты «должны будут, создав демократическую республику рабочих, крестьян и буржуазии, подготовить переход к социализму». Казалось, именно этот вопрос, а отнюдь не война с Японией занимали тогда почти все его воображение. «Либо мы одолеем их [гоминьдановцев], либо они нас», — твердил он, не уставая доказывать, что войска КПК обязаны вести только партизанские действия в горной местности, «независимые и самостоятельные», беречь силы и никоим образом не являться марионеткой в руках Чан Кайши. Ведь антияпонская война будет носить затяжной характер, разъяснял он, так что надо набраться терпения и ждать, пока японская армия истощит свои силы34. «Враг наступает — мы отступаем; враг остановился — мы тревожим; враг утомился — мы бьем; враг отступает — мы преследуем», — продолжал он следовать своему излюбленному правилу.

Конечно, в его словах было много смысла. Как и любой другой милитарист в Китае, Мао прекрасно понимал, что его могущество и даже существование целиком зависят от того, насколько сильна его армия. Ни партия, ни массовое движение, как мы уже видели, ничего не стоили, если не опирались на военную силу. Только винтовка по-прежнему рождала власть. Как же мог он в таких условиях рисковать своими вооруженными силами, подставляя их под удар японцев? Ведь потеряй он их, и тогда Чан Кайши сам бы тут же разорвал с ним единый фронт, а затем бросил против него войска и раздавил, как ничтожного муравья. Просто удивительно, как его оппоненты не желали замечать очевидного, несмотря на титанические усилия Мао, настойчиво разъяснявшего им суть своей военной стратегии!35 Впрочем, после Лочуаньского совещания противников его курса стало гораздо меньше. И Чжу Дэ, и Пэн Дэхуай, и многие другие приняли его «партизанские» идеи.

Гоминьдановская же армия тем временем отступала, терпя одно катастрофическое поражение за другим. В июле японские войска взяли Пекин и Тяньцзинь. В ноябре — Тайюань (столицу провинции Шаньси) и Шанхай.

Наступление императорских войск продолжалось, и ничто, казалось, не могло его остановить. В соответствии с договором СССР оказывал Чан Кайши огромную помощь, посылал советников, снабжал деньгами, вооружением. В общем, делал все, что мог. Так же, как во времена Великой революции середины 20-х годов. Но все было без толку. Армия Чан Кайши отступала. Единственное, чего Сталин достиг, так это заверения Чана в том, что тот не заключит мира с японцами. Лидер Китая был готов вести затяжную войну.

И тогда кремлевский диктатор, пристально следивший за драматическим развитием событий на китайских фронтах, понял: надо еще раз продумать тактику КПК. 11 ноября 1937 года он принял Ван Мина, Кан Шэна и Ван Цзясяна, которые попросили его о встрече в связи с отъездом Ван Мина и Кан Шэна на родину. Ван Цзясян, прибывший в Москву на лечение (как мы помним, он страдал от ран с апреля 1933 года), оставался исполняющим обязанности руководителя делегации КПК в Коминтерне (под псевдонимом Чжан Ли). В беседе принял участие Димитров.

Сталин обстоятельно инструктировал отъезжавших. Вопросы единого антияпонского фронта и антияпонской войны были, разумеется, затронуты в первую очередь. Судя по дневнику Димитрова, хозяин подчеркнул следующие моменты:

«1) основным для кит[айской] компартии теперь является: влиться в общенациональную волну и захватить руководящую роль;

2) сейчас главным является война, а не аграрная революция, не конфискация земли. (Необходим налог на нужды войны.) Кит[айские] ком[мунисты] перешли от одной крайности к другой — раньше конфисковывали все, а теперь ничего;

3) лозунг один: „Победоносная война за независимость китайского народа“. „За свободный Китай, против япон[ских] захватчиков“;

4) как китайцы будут воевать с внешним врагом — вот решающий вопрос. Когда это окончится, тогда встанет вопрос, как они будут воевать друг с другом;

5) китайцы находятся в более благоприятных условиях, чем были мы в 1918–1920 годах. У нас страна была разделена по линии социальной революции. В Китае — национальная революция, борьба за нац[иональную] незави[симость] и свободу, объединение страны и народа;

6) Китай обладает огромными человеческими ресурсами, и я думаю, что Чан Кайши прав, когда говорит, что Китай победит. Нужно самим держаться в нынешней войне».

Сталин обещал помочь Китаю в развитии военной промышленности: «Если у Китая будет собственная военная промышленность, никто не сможет его победить».

Высказал он соображения и относительно военной тактики КПК, посоветовав китайским коммунистам избегать лобовых атак на японцев, поскольку у 8-й армии не было артиллерии. «Ее [8-й армии] тактика, — сказал Сталин, — должна заключаться в… том, чтобы тревожить противника, заманивать его внутрь страны и бить ему в тыл. Необходимо взрывать коммуникации, железнодорожные мосты, [используемые] японской армией». Он потребовал увеличить армию КПК до тридцати дивизий.

«Ни Англия, ни Америка не хотят победы Китая, — добавил он. — Они боятся этой победы, исходя из своих империалистических интересов. Победа Китая повлияет на Индию, Индокитай и т. д. Они хотят, чтобы Япония ослабла в результате войны, но не допустят, чтобы Китай встал на обе ноги. Они хотят иметь в лице Японии цепного сторожевого пса — пугать Китай, так же как они раньше [пугали] царскую Россию, но они не хотят, чтобы у этого пса была возможность самому загрызть свою жертву».

В заключение Сталин сказал: «На китайском партийном съезде нецелесообразно заниматься теоретическими дискуссиями. Теоретические проблемы надо оставить на потом, после окончания войны. Говорить о некапиталистическом пути развития Китая теперь менее целесообразно [у Димитрова дословно: „имеет меньше шансов“], нежели прежде. (Ведь капитализм в Китае развивается!)»36. Как мы помним, на языке Сталина и Коминтерна «некапиталистический путь» в применении к Китаю и другим странам Востока означал «социалистический». Иными словами, Сталин потребовал от КПК выработать новую политическую линию, формально исключавшую курс на социализм. Члены делегации КПК обязаны были доложить об этом своему Центральному комитету и лично Мао.

14 ноября Ван Мин с женой Мэн Циншу (Розой Владимировной Осетровой) и Кан Шэн с супругой Цао Иоу (русский псевдоним — Лина) вылетели из Москвы и 29 ноября через Синьцзян прибыли в Яньань. Вместе с ними прилетел и Чэнь Юнь, который, как мы помним, был членом Постоянного комитета Политбюро ЦК КПК, участником Великого похода, заслуженным и боевым товарищем. С апреля 1937 года он работал в Синьцзяне главным представителем Коминтерна и ЦК КПК. Кстати, именно Ван Мин с одобрения Димитрова его туда и послал: до того, как мы помним, Чэнь Юнь с конца августа 1935 года работал в Москве под началом Ван Мина. С декабря же 1936 года он находился в Алма-Ате, тоже в непосредственном подчинении Вана37.

На аэродроме гостей встречали Мао Цзэдун, Ло Фу, другие руководители партии. Вновь прибывшим был оказан теплый прием, а Мао даже назвал Ван Мина «ангелом-хранителем партии»38. Но все это ничего не значило. Мао Цзэдун понимал: в лице Ван Мина он приобретал наиболее коварного, ярого и беспощадного конкурента за власть из всех, которые у него были до того. И борьба с ним должна была быть нелегкой.

Мао уже знал, что по дороге в Яньань бывшие руководители делегации КПК в Коминтерне остановились в Синьцзяне, нанеся визит тамошнему правителю (дубаню) Шэнь Шицаю, разыгрывавшему из себя в то время лучшего друга Советского Союза. Одно время дубань даже просился в члены ВКП(б), однако Сталин вежливо отказал ему. Там, в Синьцзяне, Ван Мин устроил такую чистку местной партийной организации, что Мао и его сотоварищи в Яньани просто не сразу смогли поверить в то, что произошло.

А дело обстояло следующим образом. В столице Синьцзяна городе Дихуа (Урумчи) Ван Мин встретился со своим старым знакомым по учебе в Университете трудящихся Китая им. Сунь Ятсена (позже — КУТК) Юй Сюсуном, известным в кругах Коминтерна под псевдонимом Рубен Нариманов. В 1925–1929 годах этот человек вместе со студентами Чжоу Давэнем, он же Владимир Васильевич Чугунов, и Дун Исяном (Лев Михайлович Орлинский) особенно ожесточенно сопротивлялся установлению в УТК «диктатуры Голубева» (псевдоним Ван Мина) и Павла Мифа. Был он не менее амбициозен, чем сам Ван Мин, да к тому же располагал солидным партийным стажем: еще в 1920 году принял участие в создании Шанхайского социалистического союза молодежи, который сам же и возглавил. В апреле 1921 года вместе с другим активистом союза, Хэ Мэнсюном, Юй впервые посетил Советский Союз, где принял участие во II конгрессе Коммунистического интернационала молодежи. В январе 1922 года вновь приехал в Москву, на этот раз для участия в Съезде народов Дальнего Востока. После этого вплоть до ноября 1925 года работал в Центральном исполнительном комитете китайского соцсомола, а также участвовал в организации первого единого фронта с Гоминьданом. В общем, был фигурой заметной.

Авторитетными членами партии являлись и Чжоу Давэнь, и Дун Исян. Первый вступил в КПК в 1923 году, двадцатилетним юношей, и в 1924–1925 годах, до приезда в Москву, уже возглавлял Всекитайский студенческий союз. В апреле 1927 года он попал в поле зрения Сталина после того, как написал ему письмо с вопросами относительно характера китайской революции. Из бесчисленного потока писем, поступавших на его имя, Сталин выбрал именно письмо Чугунова и 9 апреля ответил ему39, а в мае, выступая перед студентами Университета трудящихся Китая им. Сунь Ятсена, упомянул о нем40. Именно Чжоу Давэню Сталин поручил представлять китайскую компартию на 8-м пленуме Исполкома Коминтерна в мае 1927 года. Что же касается Дун Исяна, то он был самым старшим из этой тройки. Он родился в 1896 году и вступил в партию еще в 1921-м. В 1924 году он основал партийную организацию в крупном торговом центре Китая, городе Уси (провинция Цзянсу).

С помощью Мифа Ван Мин смог вытеснить своих врагов из Университета трудящихся Китая. «Чугунов, Нариманов, Орлинский не в состоянии были больше оставаться в КУТКе»41, — вспоминал Ван Мин. Они были переведены на учебу в находившуюся в Москве же Международную ленинскую школу (МЛШ), однако Ван Мин не прекращал своих нападок на них. В 1928 году ему удалось еще больше ослабить влияние Юй Сюсуна и поддерживавших его студентов. Серьезную помощь ему тогда оказал введенный Мифом в заблуждение новый, избранный на VI съезде КПК в июле 1928 года Генеральный секретарь ЦК китайской компартии Сян Чжунфа. Однако дальнейшие попытки Ван Мина очернить старых членов партии были пресечены Исполкомом Коминтерна.

В 1930 году, после окончания Международной ленинской школы, Юй Сюсун был оставлен в ней аспирантом и инструктором китайского сектора. Тогда же стал преподавать китайским студентам МЛШ историю ВКП(б) и ленинизм. В начале 1931 года вместе с Чжоу Давэнем публично осудил реорганизацию руководящих органов китайской компартии, проведенную Мифом, в результате которой, как мы знаем, к власти уже в самой КПК пришел не кто иной, как Ван Мин. Несмотря на столь смелый поступок, Юй продолжал преподавать в МЛШ. В этой школе к нему, похоже, все относились с уважением, о чем свидетельствует сохранившаяся в архиве характеристика, выданная ему бюро парткома МЛШ. В ней говорится: «Нариманов идеологически выдержан. Особо надо подчеркнуть большую добросовестность, с какой он относится ко всякой возложенной на него общественно-партийной работе. Дисциплинирован. По академической линии активен, способности хорошие… Рекомендуется использовать его на руководящей партийно-организационной работе». Осенью 1932 года, однако, в жизни Юй Сюсуна произошли изменения. 29 октября под давлением Ван Мина, к тому времени возглавившего делегацию КПК в Коминтерне, он был отстранен от работы в школе. В начале 1933 года по решению ЦК ВКП(б) его направили на работу в Хабаровск, в местную китайскую газету «Гунжэньчжи лу» («Рабочий путь»), в которой главным редактором с начала июня 1932 года работал его друг Чжоу Давэнь. Юй стал его заместителем. Но уже через три года его в составе группы из двадцати пяти китайских коммунистов, проживавших в СССР, откомандировали в Синьцзян. В то время дубань обратился к ЦК ВКП(б) с просьбой прислать ему ряд способных кадров для налаживания антиимпериалистической работы, и Юй Сюсун возглавил секретариат местной Демократической антиимпериалистической лиги, находившейся под влиянием коммунистов, а также стал главным редактором ее ежемесячника «Фаньди чжаньсянь» («Антиимпериалистический фронт»).

Именно на этом посту его и встретил в Синьцзяне Ван Мин, не оставлявший тайных надежд на сведение с ним окончательных счетов. Случай был исключительный. Дубань принял Ван Мина и Кан Шэна радушно, как посланцев дружественной страны. Во время приема, однако, Ван Мин неожиданно заметил дубаню, что на подконтрольной ему территории действуют враждебные СССР контрреволюционные троцкистские элементы, которых следовало бы вычистить самым решительным образом. Дубань был явно сконфужен: ни о каких контрреволюционных троцкистах в Синьцзяне он ничего не знал. Но показаться гостям неучтивым не захотел, тут же приказав адъютанту принести на опознание фотографии двадцати пяти кадровых работников КПК, прибывших в Синьцзян из СССР за два года до того. Ван Мин и Кан Шэн отобрали из них ни много ни мало двадцать четыре человека, которые тут же дубанем и были арестованы! Единственный, кого Ван Мин и Кан Шэн не осмелились обвинить в троцкизме, был Чэнь Юнь.

Вряд ли следует говорить, что среди двадцати четырех был и Юй Сюсун. В качестве жеста доброй воли дубань передал всех арестованных представителям советского НКВД. На суде Юй Сюсун был обвинен в причастности к так называемому правотроцкистскому контрреволюционному блоку и 23 февраля 1938 года расстрелян. Его останки погребли в братской могиле на кладбище Донского монастыря. В апреле 1938 года были расстреляны и арестованные несколько раньше его, летом 1937 года, Чжоу Давэнь и Дун Исян. 3 августа 1957 года решением Верховного суда СССР все они будут реабилитированы42.

Поистине Ван Мин был лучшим учеником товарища Сталина! И именно таковым себя и считал. Был он, как мы помним, горд, эгоистичен и властолюбив. Перед отъездом на родину, 11 ноября 1937 года, во время уже описанной выше встречи в Кремле, он получил прямое задание Сталина «принять меры» к тому, чтобы пресечь «проявления троцкизма в деятельности руководства КПК». Судя по дневниковым записям Димитрова, Сталин выразил недовольство деятельностью Секретариата Коминтерна, заявив, что призывов к усилению борьбы против троцкистов недостаточно. «Троцкистов надо преследовать, расстреливать и уничтожать, — внушал он Ван Мину. — Это международные провокаторы, самые злостные агенты фашизма!»43 Именно Ван Мину Сталин поручил непосредственно информировать его по всем вопросам, касавшимся возможности «троцкистского» перерождения коммунистического движения в Китае. После такого приема в Кремле Ван Мин, облеченный доверием Сталина, конечно, не сомневался: ему и остальным «28 большевикам» удастся подчинить своему контролю всю партию. И в соответствующем направлении он начал действовать уже в Синьцзяне.

Как бы то ни было, но сразу же по прибытии в Яньань Ван Мин, разумеется, проинформировал Мао и других лидеров КПК о последних военных и политических указаниях Сталина. Он потребовал немедленного созыва специального совещания Политбюро ЦК, чтобы обсудить ситуацию. Мао, Ло Фу и другие вынуждены были подчиниться. Совещание длилось шесть дней, с 9 по 14 декабря, и прошло под фактическим руководством Ван Мина. А как же иначе: ведь он был посланцем Сталина!

Ван недвусмысленно осудил решения Лочуаньского совещания, выступив тем самым против политики Мао. Указания Сталина он воспринял достаточно просто: если для КПК сейчас главным является война с Японией и на повестке дня стоит «борьба за национальную независимость и свободу, объединение страны и народа», то надо, следовательно, подчинить всю работу единому фронту. Точно так же, кстати, понял слова вождя и Димитров, с которым Ван Мин, очевидно, обсудил услышанное в Кремле. В тот самый день, когда Ван Мин и Кан Шэн вылетали из Москвы, 14 ноября, Генеральный секретарь ИККИ провел заседание своего Секретариата, на котором во всеуслышание заявил, что КПК не следует чересчур подчеркивать свою самостоятельность, а нужно действовать по принципу: «Все подчинено единому фронту, все через единый фронт»44.

Именно эту формулу озвучил на декабрьском совещании и Ван Мин, заявивший о необходимости теснейшего сотрудничества с Чан Кайши — «организующей силой китайского народа», избегая любых самостоятельных действий, могущих нанести вред единству Китая в борьбе против японских захватчиков45.

Как же хотелось Ван Мину и Димитрову угодить Сталину! Их раболепство просто не знало границ! Они не думали о КПК, а исходили главным образом из того, что активное сопротивление японцам в Китае в конечном счете обезопасит Советский Союз — отечество мирового пролетариата. Именно поэтому они старались не замечать даже прямых указаний кремлевского вождя о необходимости войскам КПК вести чисто партизанские действия — «тревожить противника, заманивать его внутрь страны и бить ему в тыл». Нет, твердил Ван Мин, надо сделать гораздо больше и от партизанской войны перейти к маневренной, чтобы сковать силы японской военщины и не допустить ее нападения на СССР! Только так сможем мы выполнить свой святой интернациональный долг!

Мао Цзэдун возражал, пытаясь обосновать свою позицию философски. За два месяца до переезда в Яньань он стал проявлять большой интерес к этой науке и вплоть до начала июля 1937 года помимо любовной поэзии занимался еще и большевистской философией. Изучал он этот предмет по китайским переводам двух советских учебников и одной статьи, опубликованной в Большой советской энциклопедии. Речь идет о работах, подготовленных сотрудниками Коммунистической академии, ленинградскими философами Иваном Михайловичем Широковым и Арнольдом Самойловичем Айзенбергом, а также московскими «корифеями» Марком Борисовичем Митиным и Исааком Петровичем Разумовским46. Эти ученые были убежденными сталинистами и, говоря словами наиболее авторитетного из них, Митина, при анализе проблем философии руководствовались «одной идеей: как лучше понять каждое слово и каждую мысль нашего любимого и мудрого учителя товарища Сталина и как их претворить и применить к решению философских вопросов»47.

Не случайно поэтому философское чтение произвело на Мао сильное впечатление.

Особенный интерес вызвал закон единства и борьбы противоположностей, который советские философы определяли как основной в материалистической диалектике48. Вывод, который он сделал из чтения, был совершенно в духе марксизма: «Цель изучения философии — не в том, чтобы удовлетворить собственную любознательность, а в том, чтобы изменить мир». Эту марксистскую формулу он применил к реальностям своей страны: «Национальный антияпонский фронт сможет лучше и конкретнее развить силы различных классов… Нам следует прежде всего проанализировать характерные особенности этой войны. То же самое надо сделать и с единым фронтом, отличительной чертой которого является наличие как противоречий между Китаем и Японией, так и противоречий внутри страны… Национальный характер и интернациональный характер коммунистической партии, демократическая революция и социалистическая революция, война и мир, мир и война, союз с буржуазией и преодоление колебаний и предательств буржуазии, компромисс с Гоминьданом со стороны компартии только ради укрепления независимости [самой] компартии… — все это является взаимопроникновением и взаимопреобразованием противоположностей… Наш единый фронт с китайской буржуазией относителен так же, как относительна дипломатия мира между Китаем и миролюбивыми странами. Относительна и политика сосуществования, которую проводит Советский Союз. Относительны и договоры СССР о союзах с другими государствами. Это же можно сказать и о единстве внутри партии и о единодушии вообще… Единство относительно, борьба абсолютна»49.

Весной — летом 1937 года Мао даже выступил с серией лекций о диалектическом материализме перед студентами Антияпонского военно-политического университета, открытого в Яньани незадолго до того. Изложив близко к тексту, а то и вовсе заимствуя без указания на источник основные положения советских философов, он вновь связал их с задачами китайской революции. «Китайский пролетариат, ставя перед собой в настоящий момент историческую задачу осуществления буржуазно-демократической революции, должен использовать диалектический материализм как свое интеллектуальное оружие, — сказал он. — Если китайский пролетариат и китайская компартия, а также широкие революционные элементы, готовые принять точку зрения пролетариата как наиболее правильное и революционное мировоззрение и методологию, воспримут диалектический материализм, они смогут верно разобраться в тех изменениях, которые происходят в процессе революционного движения, смогут выдвинуть революционные задачи, объединить свои ряды и ряды своих союзников, сокрушить реакционные теории, выработать правильную линию, избежать ошибок в работе и достичь целей освобождения и строительства Китая»50.

Его пространные выступления (каждая лекция длилась четыре часа, а весь курс занял более 110 часов) получили большой резонанс. Мао завоевал колоссальное уважение студентов как человек, постигший непостижимое, и вскоре часть лекций была опубликована в университетском журнале51.

Исходя из своих новых, диалектических, представлений Мао и на декабрьском совещании пытался доказывать: «В едином фронте „мир“ и „война“ представляют единство двух противоположностей… Вопрос о том, кто кого переманит, Гоминьдан или компартия, существует. Нам не нужно, чтобы Гоминьдан переманил компартию, нам надо, чтобы Гоминьдан воспринял политическое влияние со стороны компартии… Говоря в целом, [мы должны вести] независимую и самостоятельную партизанскую войну в горной местности при относительно централизованном командовании [со стороны Гоминьдана]»52.

Но демагогия Ван Мина сделала свое дело. Мао Цзэдун проиграл53. При поддержке Кан Шэна, Чэнь Юня и некоторых других членов Политбюро Ван Мин, представлявший себя единственно правильным толкователем указаний Москвы, занял, по существу, лидирующие позиции в партии. Позже Мао вспоминал, что после возвращения Ван Мина его (Мао Цзэдуна) «власть распространялась не далее пещеры», где он жил54. (После отъезда Хэ Цзычжэнь Мао часто жил в пещерном лагере, хотя его дом в Яньани по-прежнему оставался за ним. В яньаньском особняке он обычно принимал иностранных гостей55.)

Мао вынужден был подчиниться и даже отойти в тень, саркастически заметив в январе 1938 года: «Я только начинаю изучать военные вопросы, так что в течение какого-то времени не смогу написать никакой статьи в этой области. Может быть, было бы лучше, если бы я больше занимался философией. Похоже, в этом есть насущная необходимость»56.

Конечно, это не свидетельствовало о том, что Мао сдался на милость новому врагу. Как раз наоборот. Всю зиму 1937/38 года и всю последующую весну он готовился нанести ему сокрушительный удар. Семейные дела его утряслись, и он мог вновь сосредоточиться на внутрипартийной борьбе.

Цзычжэнь была далеко. В январе 1938 года она через Ганьсу и Синьцзян выехала в Советский Союз, где под псевдонимом Вэнь Юнь (Вэнь «Облако») была зачислена на учебу в Китайскую партийную школу при ЦК МОПР СССР, находившуюся в местечке Кучино под Москвой. Одновременно стала проходить обследование в 1-й Кремлевской поликлинике57. К сожалению, операцию ей отказались делать: осколки настолько вжились в кости и ткани, что удалять их было нельзя. К тому же она (опять!) ждала ребенка. Зачала она в августе 1937 года, незадолго перед отъездом из Яньани. Было ли это результатом краткого перемирия между конфликтовавшими сторонами или Мао применил силу, принудив жену к интимным отношениям, неизвестно. Но, уезжая от мужа в Сиань, Цзычжэнь, по-видимому, еще не знала о том, что произошло.

Родит она 6 апреля 1938 года в Московском роддоме им. профессора Сеченова58. И это будет мальчик, ее шестой ребенок, которого она вроде бы назовет Лёва. (Действительно ли она даст ему русское имя, сказать трудно, но так, по крайней мере, гласит легенда59.) Бедное дитя, однако, не прожив и десяти месяцев, скончается от воспаления легких, и убитая горем Цзычжэнь похоронит его на кладбище под Москвой в какой-то общей могиле60. Всю жизнь она будет терзаться тем, что не уберегла этого последнего от Мао ребенка.

А Мао уже и не вспоминал о ней. Борьба за власть с Ван Мином полностью захватила его. Как раз в конце 1937-го — начале 1938 года до него стал доходить подлинный смысл сталинского единого фронта, выраженный в ноябрьских указаниях вождя. Их Мао интерпретировал по-своему, полагая, что политика Сталина представляла собой хорошо завуалированный тактический ход, направленный не только на объединение всех сил китайской нации на отражение японской агрессии, но и на подготовку условий для дальнейшего захвата власти в Китае компартией.

И он был прав. Как всегда, в основе тактики Сталина лежал обман. От компартии на этот раз действительно требовалось сохранять силы, вести партизанскую борьбу в японском тылу и заманивать агрессора вглубь Китая, чтобы сковать его действия. Одновременно китайские коммунисты должны были энергично пропагандировать новый путь развития страны на послевоенный период: умеренно демократический взамен леворадикального (то есть «„некапиталистического“, или, точнее, социалистического»), не получившего поддержки большинства населения. Надо было отбросить старую идею о том, что Китаю удастся избежать капитализм и осуществить социализм непосредственно, выработав политическую программу, формально исключавшую курс на социалистическое переустройство Китая в ближайшем будущем. Иными словами, вместо теории о непрерывном перерастании демократической революции в социалистическую следовало обосновать концепцию о неизбежности целого демократического этапа в послереволюционном развитии страны. Такой маневр позволил бы компартии значительно расширить массовую базу за счет переманивания на свою сторону представителей промежуточных слоев, выступавших против любой диктатуры, как коммунистической, так и гоминьдановской. Разумеется, этот зигзаг предполагал демонстративное дистанцирование КПК от СССР, стоявшего под пролетарской диктатурой.

Первые элементы новой теории Мао изложил в начале марта 1938 года в интервью английской писательнице и путешественнице Виолете Кресси-Маркс, встретившейся с ним в его городском особняке. На вопрос этой женщины, создана ли китайская компартия по образцу российской, Мао ответил:

— По образцу, данному Марксом и Лениным. Но она [КПК] достаточно независима от России… Как принципы Сунь Ятсена, так и доктрины Ленина и Маркса направлены на улучшение жизни народа, так что пока в Китае эти две идеологии совпадают.

— А если бы позднее на практике обнаружилось, что они не совпали? — допытывалась Кресси-Маркс.

— То, что произойдет позднее, надо оставить людям и посмотреть, что они скажут, — ответил Мао, впервые не став развивать идеи о перерастании демократической революции в социалистическую.

— Считаете ли вы, что коллективное ведение хозяйства хорошо? — продолжала интервью Кресси-Маркс.

— Да, оно несомненно было бы хорошо, если бы мы могли дать людям такой же инвентарь, что и в России, — объяснил Мао, явно давая понять, что до социализма Китаю еще следует дорасти61.

Вскоре, в самом начале мая, Мао высказался на этот счет еще более определенно — в беседах с сотрудником американского посольства, военно-морским офицером Эвансом Карлсоном, посетившим Яньань. Вот что последний докладывал об этом президенту США Франклину Рузвельту: «У меня было две продолжительные беседы с Мао Цзэдуном. Он, конечно, мечтатель, гений. И обладает сверхъестественным даром проникать вглубь проблемы. Я спрашивал его главным образом о планах китайской коммунистической партии на то время, когда война окончится. Он отвечал, что классовая борьба и аграрная революция, как таковые, будут отброшены — до тех пор, пока нация не пройдет через подготовительный этап демократии. С его точки зрения, государство должно владеть рудниками, железными дорогами и банками, организовывать кооперативы и поддерживать частные предприятия. Что касается иностранного капитала, то, по его словам, инвестиции из тех стран, которые готовы сотрудничать с Китаем на основах равенства, необходимо поощрять. Был он очень дружелюбен и сердечен»62. Вспоминая о разговорах с Мао два года спустя, Карлсон добавлял: «Он [Мао] сказал: „Коммунизм не является непосредственной целью, ибо его можно достичь только спустя десятилетия развития. Ему должна предшествовать сильная демократия, за которой последует подготовительный период социализма“». «Совершенно очевидно, — пишет в этой связи собеседник Мао, — что в этих словах не было ничего чересчур радикального»63.

До встречи с Мао, в декабре 1937-го — феврале 1938 года, Карлсон инспектировал войска 8-й армии, действовавшие в японском тылу в провинции Шаньси, где беседовал с Чжу Дэ и другими людьми, близкими к Мао. Его вывод из всех этих встреч был один: «Китайская коммунистическая группа (так называемая) — не коммунистическая в том смысле, какой мы вкладываем в этот термин… Я бы назвал их группой либеральных демократов, а может быть, социал-демократов (но не нацистской породы). Они хотят равенства возможностей и честного правительства… Это не коммунизм в нашем понимании»64. Поверил ли Рузвельт своему бывшему телохранителю или нет, неизвестно, но то, что новая концепция китайской революции начала в то время обретать свои законченные черты, очевидно. Вместе с Чжу Дэ и некоторыми другими членами руководства КПК, разделявшими его взгляды, Мао начал ее эффективную пропаганду.

Обоснование этой концепции Мао продолжил в лекциях о диалектическом материализме. «На настоящем этапе в Китае, — говорил он, — задачи философии подчинены общим задачам свержения империализма и полуфеодальной системы, всестороннего развития буржуазной демократии, создания новой китайской демократической республики и подготовке перехода мирными средствами к социалистическому и коммунистическому обществу»65.

Между тем обстановка на фронтах Китая продолжала ухудшаться. 13 декабря пала столица страны Нанкин. Обезумевшие захватчики устроили в нем дикую резню. За несколько дней было убито более 300 тысяч мирных жителей, 20 тысяч женщин изнасиловано. Опьяненные кровью беззащитных жертв японские солдаты глумились над побежденными. Центральное правительство эвакуировалось в Ухань.

Туда же вскоре (17 декабря) вылетел и Ван Мин, по решению Политбюро возглавивший Чанцзянское бюро ЦК (Чанцзян — китайское название реки Янцзы). Там, в Ухани, он, по существу, создавал свой, параллельный яньаньскому, центр власти, начав осуществлять иную, более дипломатичную, нежели Мао, политику единого фронта66. Гибкий Чжоу Эньлай, с 1936 года занимавшийся как раз вопросами установления и укрепления сотрудничества с Гоминьданом, моментально переметнулся на его сторону. Поддержку Вану оказали также Кан Шэн и Чжан Готао, а также (отчасти) Бо Гу. В конце февраля — начале марта 1938 года на совещании Политбюро в Яньани члены ванминовской фракции дали открытый бой сторонникам Мао Цзэдуна, среди которых особенную активность проявляли Ло Фу и Жэнь Биши. (Последний безоговорочно поддерживал Мао с осени 1936 года, с тех пор, как вместе с войсками 2-го фронта Красной армии пришел в Северную Шэньси. Имевшие место в прошлом разногласия между ним и Мао были благополучно разрешены.) Ни одной из сторон, однако, не удалось одолеть другую. Баланс сил в руководстве партии на какое-то время оказался примерно равным.

И тогда Мао решил отправить одного из своих ближайших единомышленников в Москву доложить обстановку и запросить инструкции. Выбрал он Жэнь Биши, исходя, по-видимому, из правила «за одного битого двух небитых дают»: вечно смурной и жалующийся на здоровье Жэнь чувствовал вину перед Мао за то, что участвовал в его беспощадной травле в начале 30-х годов. 5 марта вместе со своей женой Чэнь Цунъин (она же Чжэн Сун) и сестрой погибшего Цай Хэсэня, Цай Чан (русский псевдоним — Роза Николаева), он выехал в столицу провинции Ганьсу город Ланьчжоу, а оттуда в середине марта вылетел (через Синьцзян) в Москву. Борьба Мао Цзэдуна за безраздельную власть в КПК вступила в финальную стадию.

 

«КИТАИЗАЦИЯ» МАРКСИЗМА И СТАЛИНИЗАЦИЯ КПК

Несмотря на амбициозность Ван Мина, Мао зря волновался. Конечно, коварный Ван умел произвести впечатление, то и дело бравируя своими московскими связями. Но все же вождем КПК до сих пор кремлевский диктатор видел отнюдь не его, а Мао Цзэдуна. Правда, отношения Мао со Сталиным не всегда развивались гладко, а во время «Сианьского инцидента» и вовсе напряглись до предела. К тому же бывший сотрудник ИККИ Ван Мин умел настолько искусно представить себя человеком Кремля, что Мао на самом деле иной раз казалось, что за его спиной маячит образ всесильного большевистского лидера, то и дело демонстрировавшего КПК, кто был хозяином. Так что, отправив своего эмиссара в Москву, Мао все-таки не мог не думать о том, какова будет реакция «великого» Сталина на внутрипартийные дела в КПК.

А Жэнь Биши тем временем развил в Москве бурную деятельность. Его миссия была деликатной. С одной стороны, он не мог открыто выступить против Ван Мина, так как не был до конца убежден, прав ли Мао в своем понимании сталинской тактики. С другой стороны, ему нужно было добиться окончательного признания Мао главным вождем КПК. Вот почему начал он действовать осторожно. Едва приехав, в середине апреля, он под псевдонимом Чэнь Линь (в русской транслитерации того времени — Чжэн Лин) представил коминтерновскому Президиуму обширные тезисы о положении в Китае. В них он постарался изобразить дело так, что с приездом «товарища Вана», передавшего инструкции Коминтерна, КПК исправила все ошибки и теперь ее ЦК, представителем которого является Мао, все делает правильно.

Никакого ответа на свои тезисы он не получил. А потому, взволновавшись, выступил в середине мая на заседании Президиума ИККИ с огромным докладом, в котором, усилив славословия в адрес Ван Мина, вновь сделал все, чтобы развеять сомнения (если таковые вообще имелись) вождей Коминтерна в Мао Цзэдуне. Он явно дал понять: Мао не меньше Ван Мина верен Москве, у него нет и не может быть проблем с единым фронтом, так что лучше уж ничего не менять в руководстве китайской компартии. Пусть уж Мао останется во главе!67

В результате его усилий Коминтерн в конце концов принял решение, нужное Мао. После консультаций Димитрова со Сталиным руководство ИККИ в середине июня заявило о «своем полном согласии с политической линией [китайской] компартии», поддержав на этот раз даже маоцзэдуновский курс на развитие партизанской борьбы в тылу японских войск и на сохранение полной политической и организационной самостоятельности компартии в едином фронте68.

Более того, оно дало «добро» на избрание Мао Цзэдуна Генеральным секретарем ЦК — вместо Ло Фу. В начале июля 1938 года Димитров передал это решение собиравшемуся на родину Ван Цзясяну, исполнявшему до тех пор обязанности главы делегации китайской компартии в Коминтерне. Жэнь Биши, остававшийся по решению Политбюро ЦК КПК в Москве преемником Ван Цзясяна, присутствовал при беседе69. Вот что сказал тогда Димитров: «Вы должны передать всем, что необходимо поддержать Мао Цзэдуна как вождя Компартии Китая. Он закален в практической борьбе. Таким людям, как Ван Мин, не надо бороться за руководство. Только сплотив КПК, можно создать [единую] веру. В Китае ключевым вопросом общенародного сопротивления Японии является единый антияпонский фронт, а ключевым вопросом единого фронта является сплочение КПК. Победа единого фронта зависит от единства партии и сплоченности [ее] руководства»70.

Вернувшись в Китай, Ван Цзясян 14 сентября на совещании Политбюро в Яньани доложил о решениях Москвы71. Участник совещания Ли Вэйхань вспоминает: «На заседании Ван Цзясян передал… точку зрения Димитрова [на самом деле это была точка зрения Сталина, Димитров только озвучил ее], который недвусмысленно указывал на то, что вождем китайского народа является Мао Цзэдун. Слова Димитрова оказали огромное влияние на присутствовавших. С тех пор наша партия лучше и яснее осознала руководящее положение Мао Цзэдуна; вопрос о едином партийном руководстве был разрешен»72.

Мао, разумеется, остался доволен. И услугу, оказанную ему Сталиным, Жэнь Биши и Ван Цзясяном, оценил по достоинству. Не случайно, спустя несколько лет, в июне 1945-го, на VII съезде партии, он признает: «Если бы не директива Коминтерна, [нам] было бы очень трудно решить проблему [руководства]»73. Тогда же, ратуя за избрание Ван Цзясяна в ЦК, Мао напомнит делегатам: «По возвращении из Москвы он сумел совершенно правильно доложить о линии Коминтерна»74.

Наконец-то он мог праздновать победу. После того как Ван Мин оказался низвергнут самим Коминтерном, никаких серьезных противников в партии у него больше не было. За полгода до того, в апреле 1938-го, не выдержав изоляции, из Яньани в Ханькоу бежал Чжан Готао, заявивший затем открыто о своем выходе из КПК. Мао, Ло Фу, другие партийные лидеры тут же формально оформили его исключение, обвинив дезертира в «оппортунизме». Через два месяца, в середине июня, решение китайского Политбюро утвердил Президиум ИККИ75.

Сделав в середине 1930-х годов выбор в пользу Мао Цзэдуна, Сталин, как видно, с завидным упорством продолжал вести дело к укреплению вертикали власти в китайской компартии вокруг своей креатуры. Он явно исходил из того, что только превращение КПК в партию русского, вождистского, типа (то есть фактически ее сталинизация) могло обеспечить ей победу в будущей, послевоенной, гражданской войне с Гоминьданом.

Сталинизация КПК, разумеется, требовала двух вещей: усиления безграничного культа вождя-мыслителя, а также полного подавления внутрипартийной оппозиции, пусть даже вымышленной, если реальной не существовало. Во всем этом Сталин мог оказать Мао огромную помощь.

В 1938 году в СССР с новой силой развернулась пропаганда культа личности Мао. На этот раз вождя КПК уже изображали «мудрым тактиком и стратегом», обогатившим мировую военную мысль «блестящей теорией» антияпонской партизанской войны. Боевые действия 8-й армии в тылу врага расхваливались на все лады, а формуле Мао «враг наступает — мы отступаем; враг остановился — мы тревожим; враг утомился — мы бьем; враг отступает — мы преследуем» придавалось даже какое-то мистическое значение76. Срочно был подготовлен и издан сокращенный перевод книги Эдгара Сноу «Красная звезда над Китаем», из которой изъяли все самокритичные замечания Мао о его детстве и юности. Текст книги сильно урезали и отполировали, чтобы яснее оттенить главную мысль Сноу: Мао Цзэдун — «законченный ученый классического Китая, глубокий знаток философии и истории, блестящий оратор, человек с необыкновенной памятью и необычайной способностью сосредоточения… Интересно, что даже японцы рассматривают его как самого блестящего китайского стратега… Он совершенно свободен от мании величия, но в нем сильно развито чувство собственного достоинства и твердой воли»77. За несколько месяцев до того перевод автобиографии Мао из книги Сноу был опубликован в журнале «Интернациональная литература»78. В 1939 году ОГИЗ выпустил канонический биографический очерк Мао, основанный на заново отредактированной записи Сноу, которая была частично дополнена собственной информацией ИККИ79. Тогда же на прилавках Москвы появились брошюра «Мао Цзэдун. Чжу Дэ (Вожди китайского народа)», авторство которой принадлежало бывшему соученику Мао Цзэдуна по Дуншаньской начальной школе высшей ступени и педагогическому училищу города Чанши, писателю Эми Сяо (Сяо Саню), жившему тогда в Москве. Из этой книги также становилось ясно, что Мао — «образцовый» руководитель антияпонской борьбы и китайского коммунистического движения80.

Примерно в то же время, едва получив известие о сталинском благословении, к насаждению собственного культа личности приступил и Мао. Важным рубежом в этом деле стал созыв в конце сентября 1938 года 6-го расширенного пленума ЦК КПК. Форум был долгим (с 29 сентября по 6 ноября), и выступал на нем Мао обстоятельно. Надо было решить кучу проблем, главная из которых состояла в том, чтобы идейно обосновать свою диктатуру. И Мао это полностью удалось. Его огромный доклад, который он читал в течение трех дней, потряс слушателей.

Особенно впечатлил всех седьмой раздел — «Место Компартии Китая в национально-освободительной войне». Именно здесь Мао изложил наброски новой, призванной стать канонической, истории партии. Вот что он сказал:

«Наша партия выросла и окрепла в борьбе на два фронта. В целом за свое семнадцатилетие наша партия научилась применять… марксистское оружие — метод борьбы на два фронта в идеологии, политике и работе против правого оппортунизма, с одной стороны, и левого оппортунизма — с другой. До 5-го пленума наша партия боролась против правого оппортунизма Чэнь Дусю и левого оппортунизма Ли Лисаня… После 5-го пленума были еще два случая исторической внутрипартийной борьбы. Речь идет о совещании в Цзуньи и об исключении Чжан Готао из партии. Благодаря тому, что совещание в Цзуньи выправило серьезные принципиальные ошибки левооппортунистического характера, допущенные во время борьбы против 5-го похода, и сплотило партию и Красную армию, ЦК и главные силы Красной армии смогли успешно завершить Великий поход… Благодаря тому, что… была развернута борьба против правого оппортунизма Чжан Готао, [мы] добились соединения всех частей Красной армии и дальнейшего сплочения всей партии на героическую борьбу против Японии»81. В общем — до самого последнего времени в партии имели место многочисленные ошибки, и только сейчас КПК (под руководством Мао) оказалась сплоченной вокруг правильной линии.

Что же теперь требовалось от членов партии и в первую очередь от ее кадров (ганьбу)? Учиться, учиться и еще раз учиться. «„После правильной политической линии кадры являются решающим фактором“, — процитировал Мао слова Сталина. — Мы не должны забывать этой бесспорной истины… Поэтому повышение теоретического уровня нашей партии является неотложным вопросом, к разрешению которого мы должны приложить все свои силы»82.

Чему же надо учиться? Разумеется, правильной идеологии — теории Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. Но (и здесь уже Мао перефразировал Ленина) надо иметь в виду, что «теория — не догма, а руководство к действию».

Именно эта последняя мысль являлась главной в докладе. Развивая ее, Мао выдвинул тезис о необходимости некоей «китаизации марксизма». «На протяжении тысячелетий, — сказал он, — история нашего великого народа протекала на основе определенных законов, характеризовалась рядом национальных особенностей и создала множество культурных ценностей… Мы — приверженцы марксистского подхода к истории. Мы не можем расчленять историю на части. Мы должны обобщить все наше прошлое — от Конфуция до Сунь Ятсена. Мы должны принять это драгоценное наследство, и оно станет для нас большим подспорьем в руководстве нынешней великой борьбой. Коммунисты являются марксистами-интернационалистами, однако марксизм может быть претворен в жизнь только через национальную форму. Абстрактного марксизма не существует, есть только марксизм конкретный. Конкретный марксизм — это марксизм, который применяется в конкретной борьбе, в конкретных условиях китайской действительности, а не марксизм, который применяется абстрактно. Если коммунисты, являющиеся частью великого китайского народа, плотью от плоти, костью от кости этого народа, будут трактовать марксизм в отрыве от особенностей Китая, то это будет абстрактный, пустой марксизм»83. И далее: «Поэтому при китаизации марксизма в каждом отдельном случае нужно считаться с особыми чертами Китая, то есть исходить из национальных особенностей Китая. Это стало для нашей партии насущной задачей, настоятельно требующей полного понимания и ожидающей своего разрешения. Нужно положить конец иностранным шаблонам и петь поменьше пустых и абстрактных песен. Догматизм надо отправить на покой и заменить его живыми и жизненными, родными и привычными, приятными для слуха и радостными для глаза китайского народа китайским стилем и китайской манерой»84. Таким образом, только «китайский марксизм» должен был стать идейной основой объединенной Компартии Китая. Тех же коммунистов, кто мог с этим не согласиться, Мао предупредил: «После настоящего 6-го расширенного пленума Центрального комитета [мы] развернем во всей партии соревнование по изучению марксистской теории; посмотрим, кто уже действительно чему-нибудь научился, кто учится больше, кто учится лучше». Недоучек же и тех, кто придерживался «неправильных взглядов», Мао призывал «перевоспитывать», а если этот метод не даст положительных результатов, то к ним следовало применять решительные меры воздействия, «для того чтобы добиться исправления»85. О каких мерах шла речь, члены пленума могли только догадываться. Дело было в конце 1938 года, и все знали, что происходило в Советском Союзе.

Текст доклада почти немедленно стал известен в Москве (его привез с собой в конце января 1939 года Линь Бяо, прибывший в Советский Союз на лечение и учебу)86, но никакой негативной реакции не последовало. Да и не могло. Курс Мао на идейное обоснование «китайского марксизма» соответствовал тактической линии Сталина. Он как нельзя лучше помогал КПК расширить ее влияние в массах. Кроме того, выражал понятное Сталину желание новоблагословенного вождя КПК предстать перед членами своей партии в виде великого теоретика.

Наряду с политической постепенно стала налаживаться и личная жизнь Мао. Вьюжная зима 1937/38 года миновала, а с ней исчез и горький осадок от ссоры с бросившей его женой. Что толку вздыхать о минувшем? Дни шли за днями, и коротать их в уединении было глупо. Со всех концов страны в Яньань приезжали десятки молоденьких женщин, революционно настроенных, преданных партийному делу да к тому же еще и симпатичных. Особенно выделялись среди вновь прибывших две стройные красавицы — шанхайская кинозвезда Лань Пин («Голубое яблоко») и кантонская певица Ли Лилянь.

Они появились в Яньане в конце августа 1937 года, незадолго до бегства Цзычжэнь. В то время, правда, Мао не обратил на них никакого внимания. Слишком глубоко переживал он семейную драму. Этим тут же воспользовались два человека — Кан Шэн и Отто Браун. Первый из них знал когда-то Лань Пин, которая в начале 30-х годов даже была его любовницей. Новая встреча с ней в яньаньском пещерном лагере разбудила старые чувства, и любвеобильный Кан стал захаживать к своей бывшей пассии. Что же касается Брауна, то он заинтересовался Ли Лилянь. Она была замужем, но это его ничуть не смутило. Все время в Яньани он страдал от одиночества. После поражения в Цзуньи ему приходилось несладко. Мао, Ло Фу и армейские командиры открыто презирали его. Жил он в маленьком доме с нарядным палисадником недалеко от Мао Цзэдуна вместе с американским доктором ливанского происхождения Джорджем Хэйтемом (Ма Хайдэ), который приехал на север Шэньси вместе с Эдгаром Сноу в июле 1936 года да так и остался с китайскими коммунистами. Дружелюбный и мягкий Джордж сочувствовал своему влюбленному соседу, несмотря на то, что трудно было себе представить двух более противоположных людей, чем он и Браун. Джордж был общительным и добрым, с большими и «грустными семитскими глазами, черными, как маслины». Типичный же ариец Браун, как мы помним, покладистостью не отличался. К тому же всех приезжавших в Яньань иностранцев, в том числе даже Агнес Смедли и Пегги Сноу, он воспринимал как агентов буржуазных спецслужб, а потому шарахался от них как от прокаженных. Единственным исключением стал Джордж, с которым Браун не только делил жилье, но и ходил на охоту. Он очень хотел вернуться в СССР, но Москва не давала ему разрешения на отъезд. И тут ему встретилась Ли Лилянь, очень живая, веселая, любившая застолья, игру в пинг-понг, танцы и разговоры о политике и искусстве. В 1938 году она бросила мужа и вышла замуж за Брауна, который буквально ошеломил ее своим натиском 87 .

Хорошо устроить свою личную жизнь мечтала и Лань Пин. Связь с Кан Шэном не была для нее перспективной. Тот был женат и разводиться не собирался. Надо было искать что-то более определенное. И молодая, но достаточно опытная женщина решила идти ва-банк. Ее целью стал сам Председатель Мао.

Лань Пин была амбициозна, тщеславна и целеустремленна. В свои 23 года она уже в полной мере познала жизнь. Родилась эта женщина в марте 1914 года на востоке Китая, в провинции Шаньдун, в семье богатого плотника Ли Дэвэня. Ее родным городом был Чжучэн, небольшой старинный уездный центр в ста ли от побережья Желтого моря. Отец дал ей первое, детское, имя — Шумэн («Чистая и безыскусная»), однако жизнь, ожидавшая ее, не была простой и безоблачной. Первые же проблемы возникли в семье. Алкоголик-отец нещадно бил мать, пьяные ссоры следовали одна за другой, и наконец мать и дочь бежали из дома. Лет десять перебивались у одного богатого землевладельца, но, поняв, что жизнь — не сахар, бросили все и уехали в отчий дом матери, находившийся в городе Цзинань, большом и шумном провинциальном центре Шаньдуна. От Чжучэна у маленькой девочки, с семилетнего возраста носившей уже новое, взрослое, имя Юньхэ («Журавль в облаках»), осталось только одно приятное воспоминание. Молодой директор начальной школы, где она какое-то время изучала Конфуция, очень худой и высокий, в больших круглых очках. Она хорошо помнила, как он смотрел на нее, как заговаривал, отчего-то сильно волнуясь, и как однажды пригласил их с матерью переехать к нему. Он нуждался в служанке и, немного помявшись, предложил эту работу матери Юньхэ. От его взглядов и слов у молоденькой девочки сладко замирало сердце, и горячая кровь стучала в висках. Звали этого директора господин Чжан. В 1931 году она встретит его в городе Циндао и неудержимая сила бросит их друг к другу в объятия. Ее бывший директор будет носить уже другое имя, Чжао Юнь, а вскоре изменит и его — на Кан Шэн.

К тому времени Юньхэ превратится в красавицу, сбежит из дома с одной театральной труппой и к началу 30-х станет известной провинциальной актрисой. Она побывает замужем, заимеет кучу любовников, в общем, будет вести богемную жизнь. Был у нее только один физический недостаток: шесть пальцев на правой ноге 88 . Но это, похоже, ничуть не смущало ее многочисленных поклонников.

Встреча с директором в Циндао имела для Юньхэ большое значение. Кан Шэн ввел ее в незнакомый мир революционной политики, познакомил с интересными людьми, подпольщиками, и вскоре она вновь вышла замуж, на этот раз за коллегу Кана. Под влиянием мужа-коммуниста в феврале 1933-го вступила в коммунистическую партию. Однако через два месяца, когда ее муж был брошен в тюрьму, в панике бежала в Шанхай и, заметая следы, еще раз сменила имя (на Ли Хэ). Но ей все же не повезло. Осенью 1934-го ее тоже арестовали и лишь спустя три месяца освободили. Как и почему ее выпустили, осталось тайной. Возможно, «разобрались в невиновности» красивой женщины, как она потом заявляла, а может быть, получили от нее требуемые признания. Как бы то ни было, но она вышла на волю и вскоре стала известна уже как Лань Пин. Именно под этим псевдонимом она начала по-настоящему блистать как на шанхайской сцене, так и в кино. Особенно удался ей образ Норы, разрушительницы буржуазных устоев, в спектакле по пьесе Генрика Ибсена «Кукольный дом». Большую известность принесли ей и кинороли, в том числе в ярких антияпонских лентах «Старый холостяк Ван» и «Двадцать центов». Казалось, все вновь налаживалось: был новый муж, очередные любовники, толпы поклонников, шикарная жизнь. Но в августе 1937 года на Шанхай напали японцы.

Движимая патриотическим подъемом, экспансивная, страстная и романтическая, Лань Пин вместе с очередным любовником, режиссером спектакля «Нора», решила пробираться в Яньань. Призывы компартии к организации единого антияпонского фронта оказались созвучны ее настроениям так же, как и чувствам других левых деятелей китайского искусства.

И вот теперь, в Яньани, ей предстояло сыграть свою главную роль — новой подруги вождя, преданной, нежной и заботливой. Как же умна и коварна была эта женщина! Хрупкая и изящная, как горный цветок, она обладала огромной внутренней силой и неукротимой энергией.

Неоценимую помощь ей в этом важнейшем для нее предприятии оказал старый друг Кан Шэн. Вскоре после отъезда в Москву Жэнь Биши он на всякий случай стал наводить мосты в направлении Мао, решив использовать для этого преданную ему женщину. И вот в конце апреля 1938 года двум заговорщикам представился удобный случай. Мао отправился выступать в Академию искусств им. Лу Синя, расположенную в деревеньке Цяоэргоу, недалеко от Яньани. Это было вновь созданное КПК учебное заведение для подготовки глубоко преданных партии культурных работников. Лань Пин, только что зачисленная в эту же академию преподавателем, заблаговременно заняла место в первом ряду с большой толстой тетрадью. Она ловила каждое слово Председателя, быстро, почти стенографически, записывая все, что он говорил. И Мао, конечно, заметил ее. А как же иначе? Среди загорелых крестьянских лиц ее нежно-белый лик особенно выделялся.

После лекции она подошла к нему.

— Мне еще многому нужно научиться, — сказала она, робея. — Но, благодаря вам, я поняла, что смогу углубить свои знания.

— Ну, если что-то осталось неясно, то не стесняйтесь. Приходите ко мне, разберемся, — ответил Мао и оглядел ее. Тоненькая, очень скромная, с двумя косичками, перевязанными на затылке ленточкой.

Дальше уже было дело Кан Шэна. И тот не заставил себя ждать. Воспользовавшись тем, что он и Лань Пин были земляками, стал вовсю расхваливать Мао Цзэдуну прелести чжучэнских женщин. А через несколько дней пригласил Лань Пин на встречу с вождем. Но только в сентябре 1938 года, когда Мао наконец почувствовал себя триумфатором, Лань Пин стала его любовницей и одним из секретарей. Вскоре после этого она вновь решила сменить имя. С прошлым было покончено, и она попросила Мао выбрать ей иероглифы, приятные ему. И он подыскал их: Цзян Цин («Лазурная река») [80] .

Очередной роман Мао вызвал страшные пересуды в Яньани. Больше всех возмущались пуритански настроенные жены партийных чиновников. Они ужасно жалели Цзычжэнь, прошедшую с ними огни и воды. Цзян Цин же, разумеется, сразу возненавидели и стали поливать грязью. Масла в огонь добавило сообщение, полученное в ЦК из Шанхая от одного из руководителей тамошней партийной организации Лю Сяо, будущего посла КНР в СССР. Тот сообщил, что Юньхэ-Лань Пин «недостойно» вела себя в тюрьме, так что, возможно, в настоящий момент является «гоминьдановской шпионкой»!

И вновь в дело вмешался Кан Шэн. С неутомимой энергией он стал заверять всех в политической благонадежности Цзян Цин. Точку в этом споре поставил сам Председатель, вышедший в конце концов из себя. «Я женюсь на ней», — объявил он своим товарищам по партии и действительно 19 ноября 1939 года сыграл свадьбу 89 . Кан Шэн торжествовал: предав Ван Мина, он через Цзян Цин вошел в полное доверие к Председателю и скоро стал одним из наиболее близких к нему людей. Именно ему Мао поручил возглавить работу всех тайных спецслужб компартии!

Бедная Хэ Цзычжэнь! Только теперь в полной мере пришлось ей испить ту же чашу, что до нее испила Кайхуэй! Узнав о новой пассии мужа, она испытала глубокое потрясение. Мао послал ей формальный развод, а через два года отправил к ней в Москву их общую дочь. Разрыв, таким образом, был полным. Никаких надежд у нее не осталось. Конечно, она испытала радость от встречи с дочерью, которую не видела три с половиной года. Но это была горькая радость. Первое время она и Цзяоцзяо жили в доме отдыха ЦК МОПР в поселке Монино под Москвой, где Цзычжэнь довольно долго проходила курс лечения. Партучеба, равно как и общественная работа, ей опостылела, ничего не хотелось делать. В результате даже основной экзамен по основам марксизма-ленинизма она сдала на тройку. Осенью 1941 года, после начала войны, ее и дочь перевели в Иваново, в Интернациональный детский дом, где Цзычжэнь стала работать воспитательницей, а Цзяоцзяо — учиться. (В детском доме дочь Мао стали звать Таня Чао Чао90.) Здесь же находились и оба сына Мао — Аньин и Аньцин, приехавшие в Москву осенью 1936 года. Из Шанхая в СССР (через Гонконг, Марсель и Париж) они добирались почти полгода. Кстати, их переездом из Парижа в Москву занимался лично Кан Шэн, работавший тогда, как мы помним, в ИККИ. Оба «героя» достигли, наконец, «берега социализма» в ноябре 1936 года и были зачислены в Ивановский интердетдом под именами Сергей Юнфу и Николай Юншу соответственно91. С Цзычжэнь они познакомились весной 1938 года. Даже стали называть ее мамой. И тут до них дошли известия о новой женитьбе отца. Правдивыми были эти слухи или нет, они не знали, но на всякий случай не спрашивали ни о чем «маму Хэ». «Мы старались хоть как-то отвлечь ее, — вспоминали позже Аньин и Аньцин, — рассказывали всякие истории, анекдоты, говорили о положении в стране, о событиях за границей. Но в этих разговорах никогда не упоминалось имя одного человека, о котором мы все неотступно думали, — имя Мао Цзэдуна»92.

Вместе с сестрой Цзяоцзяо их отец прислал им письмо: «Давно уже я получил от вас письма и фотокарточки, но я не сумел вам написать ответ, прошу извинения, так как вы, наверное, обо мне беспокоились. Я очень рад тому, что вы там продвигаетесь вперед. Юнфу пишет неплохо и видно, что чему-то научился. Это очень хорошо. Однако я хочу сделать вам одно предложение: пока вы молоды, учитесь и изучайте естественные науки, поменьше занимайтесь политикой. Политика — нужная вещь, но… в настоящее время для вас лучше, если вы сделаете упор на естественные науки, социальные же науки [используйте] как подсобные науки. Дело в том, что наука не знает своего предела. Если ты будешь знатоком в естественных науках, то люди будут уважать тебя и возвышать. Когда люди будут к тебе так относиться, то это будет тебя воодушевлять. Но такое отношение имеет и отрицательные стороны: ты можешь зазнаться и тогда не сумеешь твердо стоять на ногах. Это очень опасно. У вас есть своя перспектива. Хорошими или плохими людьми вы будете — это зависит исключительно от вас и от окружающей вас обстановки. Я не хочу вмешиваться в ваши дела, но я лишь хочу высказать это свое мнение. Вы подумайте и решите. Словом, я рад за вас и желаю, чтобы вы были хорошими людьми. Юнфу просил меня написать стихотворение, но у меня сейчас нет желания писать стихотворения. Что же касается книг, то в позапрошлом году через Сиань тов. Линь Боцюй переслал [вам] много книг и журналов. Говорят, что вы их еще не получили. Очень жаль. Я сейчас посылаю вам опять ряд книг, и вы их получите. В будущем я пришлю вам еще больше книг. В этом году мое состояние здоровья стало хуже, я сам собой недоволен, мало стал читать, потому что очень занят. Как вы там живете? Я очень беспокоюсь. МАО ЦЗЭДУН. 31 января 1941 г.»93.

Это было второе письмо от отца сыновьям с тех самых пор, как он покинул их ранним утром 31 августа 1927 года. Первое (краткую записку в девять строк!) он послал за полтора года до того, 26 августа 1939 года94. Ее он передал тогда с Чжоу Эньлаем, который вместе с женой и приемной дочерью летал в Москву на лечение.

Не очень-то теплое послание, не правда ли? И ни слова о новой женитьбе. Даже несмотря на то, что Цзян Цин за пять месяцев до того уже родила ему дочь. 3 августа 1940 года в яньаньском госпитале появилась на свет Ли На (Ли «Медлительная»). Ей, как и позже старшей дочери Цзяоцзяо, Мао дал фамилию по своему псевдониму Ли Дэшэн. И имя взял из того же изречения Конфуция — «Благородный муж медлителен в речах, но быстр в действиях» («цзюньцзы юй на юй янь эр минь юй cин»)95.

Жизнь продолжалась. И для Мао она открывала новые светлые перспективы. Ко времени рождения Ли На он уже полностью властвовал в КПК, а его войска контролировали несколько партизанских районов в тылу японцев.

Китайско-японская война (1937–1945 гг.)

Почти за два года до того императорская армия захватила большую часть Северного, Восточного и Центрального Китая, а также несколько портов на юге и юго-востоке страны. В 20-х числах октября 1938 года пали Кантон и Ухань, и гоминьдановское правительство переехало в город Чунцин (провинция Сычуань). Капитулировать оно по-прежнему не собиралось, но и сил для решительного наступления у него не было. Фронт стабилизировался. Именно этим и воспользовался Мао для того, чтобы установить власть коммунистов в ряде районов, расположенных в глубоком тылу японских войск. Дело в том, что армия микадо в силу своей относительной немногочисленности не могла прочно удерживать всю захваченную ею китайскую территорию. Под ее прямой оккупацией находились только города и другие стратегически важные объекты, в том числе линии коммуникаций. Деревня же во многом жила своей жизнью. Японцы лишь изредка наведывались туда за провиантом, а гоминьдановские чиновники и вовсе потеряли над ней контроль. Вот в эти-то сельские районы Мао и начал посылать свои вооруженные отряды для того, чтобы, по существу, заполнить там вакуум власти. Его стратегия оказалась успешной. К 1940 году в японском тылу было создано более десяти опорных баз КПК (коммунисты в пропагандистских целях называли их «освобожденными районами») и формирование новых стремительно продолжалось96.

В то же время в Яньани Мао, чувствуя поддержку Москвы, продолжал работать над «соединением марксизма с китайской реальностью». В результате ему удалось сформулировать концепцию «новодемократической революции» как особого этапа в развитии освободительного движения Китая. Сделал он это, правда, не без помощи своего способного секретаря Чэнь Бода, который в 1937 году прибыл в Яньань из Бэйпина. По поручению Мао этот «толстоватый неуклюжий человек в очках, с несоразмерно большими ушами и глубоко поставленными глазами»97 уже в 1938 году стал заниматься вопросами теории китайского коммунистического движения. И первым, кстати, заговорил об истории партии как о беспрерывной борьбе на два фронта. Еще 1 июля 1938 года в партийном журнале «Цзефан» («Освобождение») он с благословения Мао опубликовал на эту тему статью к семнадцатилетию КПК98. А затем начал работать над составлением доклада Мао к 6-му пленуму.

Свою новую теорию Мао Цзэдун впервые изложил в середине декабря 1939 года в статье «Китайская революция и Коммунистическая партия Китая». Написал он эту работу в соавторстве с «некоторыми товарищами», среди которых, в частности, были Ло Фу и все тот же Чэнь Бода. После этого, в январе 1940-го, в специальной брошюре «О новой демократии» он развил представленную концепцию. Суть ее заключалась в следующем. Исходя из того, что Китай — страна «колониальная, полуколониальная и полуфеодальная» (термин Ло Фу99), Мао обосновывал необходимость в осуществлении не социалистической, а так называемой «новодемократической» революции. Апеллируя более к национальным, нежели социальным чувствам сограждан, он заявлял о необходимости социальных реформ в духе «трех народных принципов» Сунь Ятсена. При этом трактовал эти принципы крайне либерально, обещая после революции гарантировать права частных собственников, стимулировать национальное предпринимательство и проводить политику протекционизма, то есть привлекать иностранных инвесторов под строгим государственным контролем. Он призывал к снижению налогов, развитию многопартийной системы, организации коалиционного правительства и осуществлению демократических свобод. От «старой западной демократии» теория «новой демократии» отличалась, по словам Мао Цзэдуна, тем, что должна была проводиться в жизнь под руководством коммунистической партии. Однако последняя недвусмысленно меняла свой имидж, выступая уже не как политическая организация рабочего класса, а как организация единого революционного фронта, стремившаяся к объединению «всех классов и слоев населения, которые способны быть революционными». Будущий Китай, утверждал Мао, будет не республикой пролетарской диктатуры, а республикой «объединенной диктатуры нескольких революционных классов»; в экономике новой страны будут сосуществовать как государственная и кооперативная, так и частнокапиталистическая собственность100.

Было понятно, что в своей подспудной борьбе с Гоминьданом Мао начал опираться на демократические традиции китайского общества. Ведь Китай первой половины XX века отнюдь не был страной, никогда не слышавшей о демократии. Многие факторы в то время стимулировали существенное обновление китайской политической культуры. Среди них, как мы знаем, была и победа антимонархической Синьхайской революции 1911 года, провозглашение республики 1 января 1912 года, принятие Конституции 1912 года, выборы в первый парламент и парламентские дебаты, борьба Сунь Ятсена с Юань Шикаем и его планами реставрации монархии, движение за новую культуру 1915 года, антияпонское движение 4 мая 1919 года, сотрудничество и противоборство КПК и ГМД в период первого единого фронта 1924–1927 годов и многое другое. Все эти события усиливали демократические настроения китайской интеллигенции, и именно эта часть общества должна была с энтузиазмом принять «новую демократию». (Как раз в то время, в декабре 1939 года, Мао от имени ЦК подготовил даже специальное решение о привлечении интеллигенции на сторону партии101.)

Нетрудно заметить, что в основу этой концепции Мао положил ноябрьские (1937 года) указания Сталина, развитые им самим в серии знакомых нам выступлений 1938 года. Да, конечно, в новых работах он пошел дальше. Однако в принципе никакого подлинного нововведения с его стороны не было. Его установки в полной мере соответствовали геополитической стратегии кремлевского диктатора. Характерно, что как раз в то время, когда Мао выступал с их развернутым обоснованием, Сталину впервые пришла в голову мысль о роспуске Коминтерна102. Было ли это простым совпадением? Очевидно, нет.

Во второй половине 30-х годов Сталин сам интенсивно работал над развитием новой тактики мирового коммунистического движения. И его беседа с Ван Мином и Кан Шэном в ноябре 1937-го была этому лишь одним из свидетельств. Обмануть он пытался не только китайских интеллигентов и Чан Кайши, но и весь буржуазный Запад. Он хотел заставить их поверить, что компартии разных стран — за исключением, понятно, ВКП(б) — начиная с VII конгресса Коминтерна, отказались от борьбы за социализм, заменив эту цель некой идеей построения гуманного общества «народной демократии». (От того, что Сталин говорил о демократии «народной», а Мао — «новой», суть системы, за которую ратовали и тот и другой, конечно же не менялась.) Новая политика, несомненно, должна была облегчить коммунистам захват власти в их странах после войны. Выступая как национальные «демократические» партии, коммунистические организации и в Европе, и в Азии имели значительно больше шансов установить гегемонию над относительно широкой коалицией националистических сил. Сталин же только выиграл бы от победы своих сателлитов.

Именно желая «надуть» капиталистов, кремлевский вождь в итоге и распустил Коминтерн. Сделал он это в мае 1943 года, однако, как вспоминал югославский коммунист Милован Джилас, Димитров говорил ему, что идея роспуска Коминтерна впервые возникла «во время присоединения балтийских стран к Советскому Союзу», то есть в 1940 году. Вот что сам Сталин заявлял позже по этому поводу: «Положение с Коминтерном становилось все более ненормальным. Мы с Вячеславом Михайловичем [Молотовым, сталинским комиссаром иностранных дел] тут головы ломаем, а Коминтерн проталкивает свое — и все больше недоразумений»103. Да, именно обман лежал в основе сталинской «народной демократии», и в своих частных беседах с товарищами по оружию большевистский лидер не скрывал этого. По словам Джиласа, «сущность его мыслей состояла… в том, что не надо „пугать“ англичан». Под этим он подразумевал, что следует избегать всего, что может вызвать у Запада тревогу по поводу того, что в разных странах в результате революций к власти придут коммунисты. «Зачем вам красные пятиконечные звезды на шапках? Не форма важна, а результаты, а вы — красные звезды! Ей-богу, звезды не нужны!» — сердился Сталин в разговоре с югославами. «А не сумели бы мы как-нибудь надуть англичан, чтобы они признали Тито [главу Коммунистической партии Югославии] — единственного, кто фактически борется против немцев?» — спрашивал он Джиласа, размышляя о ситуации на Балканах104. Точно так же он мыслил и в отношении Китая.

Как всегда, Мао повезло. Со своим «новодемократизмом» он выступил вовремя. А потому заслужил еще большее расположение кремлевского вождя.

Через некоторое время Чан Кайши в ответ на «новую демократию» попытается дать свою, жестко этатистскую, интерпретацию идей Сунь Ятсена. В книге «Судьба Китая» (1943 г.) он объявит необходимым усиление государственного контроля над экономикой и частным предпринимательством, осуществление коллективизации сельского хозяйства, укрепление политической монополии ГМД и искоренение диссидентов105. Эти взгляды, однако, способствуют изоляции Гоминьдана, что, в конечном счете, помимо желания Чана, обеспечит успех «новодемократической политики».

Произойдет это несколько позже, незадолго до решающей схватки между КПК и Гоминьданом, а пока, в начале 1940-х, Мао мог вернуться к внутрипартийным делам. Он уже утвердил себя в качестве главного теоретика партии, и теперь ему надо было подавить «оппозицию» и упрочить свой культ. Иначе, в традициях Сталина, он не чувствовал бы себя полноправным диктатором.

Проще всего было бы разделаться с троцкистами. Но они ни в КПК, ни в Китае уже не имели значения. Основные их кадры оказались исключены из компартии еще весной 1930 года, а в октябре 1932-го их разгромила тайная полиция Гоминьдана. Даже лидер троцкистов Чэнь Дусю оказался за решеткой. В 1933–1934 годах южноафриканский троцкист Фрэнк Гласс с помощью некоторых уцелевших членов китайской левой оппозиции пытался возродить китайское троцкистское движение106, но успеха не имел.

Конечно, Сталин и Коминтерн по-прежнему следили за тем, что творилось в среде троцкистов в Китае, однако никаких практических шагов против них не предпринимали. Только после начала антияпонской войны, да и то на какое-то время, Сталин вновь испытал беспокойство по поводу китайского троцкизма. Связано это было с тем, что в конце августа 1937 года Чэнь Дусю и его товарищи были освобождены Чан Кайши по амнистии. Именно в тот период, как мы помним, Сталин и назначил Ван Мина своим порученцем по борьбе с троцкизмом в Китае. Он тогда попытался оказать соответствующее влияние даже на гоминьдановское руководство. В ноябре 1937-го, например, во время беседы с двумя крупными деятелями Гоминьдана, посетившими Советский Союз, он привлек их внимание к «троцкистской проблеме». «У нас… есть плохие информаторы, — сказал он. — Вот, например, посол Богомолов… [Он] очень сильно тормозил заключение пакта о ненападении [с Китаем]… Мы вызвали Богомолова и спрашиваем, кто он такой. Оказывается, он троцкист, мы его арестовали [Дмитрий Васильевич Богомолов будет расстрелян в 1938 году]. Плохих информаторов, и послов в том числе, мы арестовываем… Недавно мы получили еще такую „информацию“ от Меламеда, замещающего сейчас посла: он сообщает, что [китайский милитарист] Бай Чунси получил от Ч[ан] К[ай]ш[и] 50 миллионов долларов в виде подкупа… Как быть с Меламедом? Река Янцзы у вас глубокая? Может быть, утопить его в ней? (Общий смех.)… Вот у нас троцкисты убили одного хорошего человека — КИРОВА. Это был большой человек. Нужно смотреть за японофилами [Сталин явно имеет в виду троцкистов]. Если вы побьете изменников — народ скажет вам спасибо»107.

Сталин, однако, волновался напрасно. После освобождения из тюрьмы Чэнь Дусю объявил об отказе от политической деятельности. Он удалился в небольшой городок в провинции Сычуань, где провел остаток дней в углубленном изучении современных политических наук, философии и древнекитайской филологии. В 1940–1942 годах Чэнь написал ряд статей и писем друзьям, выразив глубочайшее разочарование в каком бы то ни было тоталитаризме, в том числе пролетарском. Он вернулся, таким образом, к идеалам юности, подчеркнув значение непреложных принципов подлинной демократии, гуманизма и методов научного познания мира. Умер он 27 мая 1942 года в возрасте 63 лет108.

А китайское троцкистское движение так и не возродилось. В конце 30—40-х годов в Китае имелось лишь несколько организаций троцкистов, наиболее многочисленная из которых — Китайская революционная партия — насчитывала всего 20–30 человек. Троцкистская цель в Китае, таким образом, оказалась иллюзорной, так что в конце концов перестала волновать Сталина. И это прекрасно поняли главные руководители КПК. Вот что, например, говорил о троцкизме в октябре 1939 года Чжоу Эньлай младшему брату Мао — Цзэминю (они оба тогда находились на лечении в СССР): «Сейчас в Китае троцкисты не представляют опасности, у них нет группировки, они работают в Гоминьдане и в „СС“ [внутригоминьдановская фракция, возглавлявшаяся братьями Чэнь Лифу и Чэнь Гофу; названа по начальным буквам латинского написания их фамилии — Chen]. Поэтому вести борьбу с ними нет особого смысла»109.

С исчезновением реального троцкистского противника роль Ван Мина как главного порученца Сталина по троцкистским делам в Китае свелась на нет; карьера «мифовского птенца» подошла к концу. И вот тогда-то ему (да, именно ему!) выпала участь стать лидером «оппозиции», которую должен был разгромить новоявленный «великий вождь» КПК.

Разумеется, без санкции Сталина Мао Цзэдун не мог развернуть кампанию против Ван Мина. Но вскоре он получил необходимое «добро». В конце 1939-го — начале 1940 года ИККИ подготовил рекомендации ЦК КПК по организационному вопросу к предстоявшему VII съезду КПК. Их должен был устно доложить Мао Цзэдуну и другим членам ЦК Чжоу Эньлай, собиравшийся в конце февраля 1940 года выехать из Москвы в Китай. Вот что говорилось об этом в телеграмме Димитрова Мао Цзэдуну от 17 марта 1940 года: «Чжоу Эньлай информирует вас лично обо всем, что мы обсуждали и согласовали по китайским делам. Нужно все это серьезно рассмотреть и совершенно самостоятельно принять окончательные решения. В случае несогласия с нами по некоторым вопросам — просьба срочно и мотивированно осведомить нас об этом»110.

Какие рекомендации были сделаны, дает представление докладная записка отдела кадров ИККИ Димитрову, хранящаяся в архиве. В ней, в частности, говорится: «Нужно иметь в виду, что среди старых кадров партии Ван Мин авторитетом не пользуется. Во всяком случае, Ван Мин не является в КПК авторитетом, который бы вырос из его деятельности в самой партии. К руководству в партии он выдвинут на IV пленуме ЦК [январь 1931 года] под давлением Мифа [ко времени написания записки Миф был арестован НКВД и расстрелян как «враг народа»]. Ввиду ряда неясностей и сомнений, которые вызываются деятельностью Ван Мина и в связи с бесспорными фактами дезинформации руководства на XVII съезде ВКП(б), на XIII пленуме ИККИ и на VII конгрессе Коминтерна, рекомендовать руководству КПК не выдвигать Ван Мина на первые роли и на ведущие руководящие посты в руководстве партии. Члена Политбюро ЦК Кон Сина [Кан Шэна] и кандидата в члены Политбюро Фан Лина [Дэн Фа] и членов ЦК КПК Гуань Сянъина и Ян Шанкуня рекомендовать руководству партии не выдвигать в состав Политбюро и состав Секретариата ЦК и не использовать на кадровой, организационной и особистской работе. Члена Политбюро и Секретаря ЦК Бо Гу и членов ЦК Ло Мана [Ли Вэйхань], Чэнь Чанхао, Чжан Хао [Линь Юйина] и Кун Юаня рекомендовать руководству партии не выдвигать в состав ЦК и не использовать на кадровой и оргработе и в центральных органах партии…

По материалам отдела кадров ИККИ и из бесед с Чжоу Эньлаем, Чжэн Лином [Жэнь Биши], Мао Цзэминем и другими составлены характеристики на 26 руководящих работников КПК (характеристики прилагаются), которые могут быть выдвинуты на VII съезде в руководящие органы партии. В основном это наиболее авторитетные, испытанные и закаленные кадровые работники партии, прошедшие через тяжелое подполье, через гражданскую войну и в настоящее время ведущие партийную, военную и военно-политическую работу. Из этих 26 товарищей особенно выделяются: Линь Бяо, Хэ Лун, Лю Бочэн, Не Юнчэн [Не Жунчжэнь], Сяо Кэ, Сюй Сянцянь, Чэн[ь] Гуан, Дэн Сяопин, Е Цзяньин, которые пользуются всеобщей известностью не только в партии, но и во всей стране, как руководители и командиры частей 8-й армии; Дэн Инчао (женщина) [жена Чжоу Эньлая], Мао Цзэминь, Гао Ган, Сюй Тэли, Чэнь И, Лю Сяо, Чжан Цици [?], Цзэн Шань являются вполне проверенными и опытными партийными работниками…

Мао Цзэдун действительно является самой крупной политической фигурой в КПК. Он лучше других руководителей КПК знает Китай, знает народ и правильно разбирается в политических событиях и в основном правильно ставит задачи»111.

Подавляющее большинство рекомендованных лиц являлись сторонниками Мао Цзэдуна. Те же, кого Москва предлагала более не использовать на ответственной работе, считались в ИККИ приверженцами Ван Мина. Вновь Исполком Коминтерна и стоявший за его спиной Сталин помогали избранному ими вождю КПК консолидировать власть. На этот раз они даже переборщили: ни Кан Шэна, который, как мы знаем, к тому времени открыто переметнулся на сторону Мао, ни некоторых других партработников Мао Цзэдун уже не считал врагами. Кан Шэна он даже попытался защитить в одном из писем Димитрову. «Кан Шэн, — написал Мао, — надежный человек»112. Интересно, что в то же самое время младший брат Мао Цзэдуна Мао Цзэминь, находясь в 1939 году в Москве, высказывал критические замечания в адрес Кан Шэна: «Сейчас в Яньани создана высшая партийная школа, которой заведует загадочный Кан Шэн. Он среди учащихся создает свою агентурную сеть и вербует людей. Я боюсь, что это не партийная школа, являющаяся кузницей партийных кадров, а школа, через которую Кан Шэн и другие создают свои кадры»113. Возможно, младший брат не был в курсе всех дел брата старшего!

Укреплению авторитета избранного Москвой вождя КПК способствовали и советские деньги. В конце марта 1940 года Чжоу Эньлай привез Мао из Москвы 300 тысяч долларов США114. И это был отнюдь не последний дар. Может показаться невероятным, но СССР продолжал помогать китайской компартии даже после того, как 22 июня 1941 года на Советский Союз напала гитлеровская Германия! В российском архиве, в особых папках Политбюро ЦК ВКП(б), хранится поразительный документ: решение Политбюро от 3 июля 1941 года отпустить ИККИ «один миллион американских долларов для оказания помощи ЦК Компартии Китая»115. Исполком Коминтерна запрашивал у Политбюро больше — два миллиона, но остался удовлетворен и одним116. Именно в тот день, 3 июля, Сталин впервые после начала войны выступил по радио с обращением к народу, признав оккупацию германскими войсками Литвы, значительной части Латвии, западной части Белоруссии и части Западной Украины. Фашистская авиация бомбила Мурманск, Оршу, Могилев, Смоленск, Киев, Одессу и Севастополь, а Политбюро принимало решение направить один миллион американских долларов ЦК китайской компартии!

Чувствуя поддержку Кремля и используя советские деньги, Мао Цзэдун в 1941 году продолжил работу по пересмотру основных этапов партийной истории. Ведь только переписав прошлое, можно было обосновать культ личности. Непогрешимый вождь должен был появиться как Будда Милофо, спаситель нации, пророк и учитель — в самый тяжелый для КПК момент. Приход великого кормчего надо было представить как явление эпохальное, обусловленное всем ходом развития коммунистического движения. И здесь Мао, как всегда, твердо следовал заветам своего учителя. «История иногда требует, чтобы ее исправляли»117, — как-то проговорился Сталин. Сомнений в этом не было и у Мао. Образцом ему служил «Краткий курс истории ВКП(б)», перевод которого был осуществлен в Яньани в 1938–1939 годах118.

Уже 8 сентября 1941 года Секретариат ЦК под руководством Мао принял решение организовать серьезное исследование проблем истории партии. Главное внимание при этом должно было уделяться выработке концепции наиболее тяжелого для Мао периода — со времени 4-го пленума ЦК КПК (январь 1931 года) до совещания в Цзуньи (январь 1935 года)119. Через два дня Мао выступил с докладом по вопросам истории внутрипартийной борьбы на расширенном заседании Политбюро. Подвергнув вскользь критике Ли Лисаня, он сконцентрировал внимание на догматиках, субъективистах и «левых оппортунистах» 1931–1934 годов. (Хотя он и не называл Ван Мина по имени, ни для кого не являлось секретом, что имел он в виду в первую очередь именно его: ведь Ван Мин возглавлял тогда делегацию КПК в Коминтерне, «освещавшую» «левый» «догматический» курс.) При этом Мао подчеркнул: «Только те учителя, которые могут китаизировать марксизм, — хорошие учителя… Изучение методов мышления Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина, изучение „Краткого курса истории ВКП(б)“ составит суть наших занятий. Нам надо читать больше антисубъективистских работ»120. После этого он подготовил большую статью на тему того же «левого оппортунизма», которая оказалась, правда, настолько резкой, что даже он сам не рискнул ее опубликовать. Со статьей познакомились только его ближайшие соратники121.

Выступления Мао между тем дали старт целой кампании по пересмотру партийной истории в целях тотального насаждения культа вождя. Последняя, в феврале 1942 года, переросла в широкомасштабную «чистку» партии (чжэнфэн). Ее главным объектом как раз и стал Ван Мин, которого Сталин фактически «кинул». Ван, правда, продолжал пользоваться доверием Димитрова, у которого за время работы в Москве сложились с Ван Мином добрые приятельские отношения. Ван и его жена Мэн Циншу перед отъездом на родину в ноябре 1937 года даже оставили в семье Димитрова свою дочь Фаину (ей было тогда пять лет), и Димитров и его жена Роза удочерили ее. Понятно поэтому, что Генеральный секретарь ИККИ должен был с особым беспокойством следить за судьбой друга, превратившегося в главного оппозиционера Мао. Конечно, без санкции Сталина Димитров ничего не мог предпринять.

Другими объектами чжэнфэна стали Бо Гу, Ло Фу и остальные «28 большевиков». Кстати, многие из тех, кого Мао «чистил» в те годы, входили в тот самый список лиц, к которым Москва относилась с недоверием. Досталось, однако, и Чжоу Эньлаю — за прошлую оппозицию Мао Цзэдуну. «Чистка», правда, ни в коей мере не напоминала советский 1937 год. «Нынешнее руководство КПК, — говорил Мао в январе 1943 года, — считает былые чистки в ВКП(б) ошибочными. Необходимы „духовные чистки“, которые проводятся нынче в Особом районе»122. Верный своему принципу «лечить болезнь, чтобы спасти больного», он инициировал не аресты и казни, а идеологическую проработку (один из свидетелей назвал это «психологической муштрой»). Яньань погрузилась в атмосферу бесконечных митингов, собраний и заседаний, на которых бывшие противники Мао, заклейменные как «догматики», выступали с исповедями и самобичеванием, при этом безудержно восхваляя «мудрость» вождя. Они писали доносы на себя и знакомых, а специально созданная комиссия по проведению чжэнфэна, во главе которой Мао поставил Кан Шэна, все это аккуратно подшивала и складывала в архив.

С начала 1943 года большую роль в организации и проведении новой идеологической кампании стал помимо Кана играть и еще один человек — Лю Шаоци, прибывший в Яньань из Юго-Восточного Китая по приглашению Председателя в конце декабря 1942 года. Этого человека Мао знал очень давно, но до начала 40-х не имел с ним особенно тесных контактов. Познакомились они летом 1922-го, когда двадцатичетырехлетний Лю, только что окончивший семимесячный курс обучения в Коммунистическом университете трудящихся Востока в Москве, прибыл по направлению Чэнь Дусю на профсоюзную работу в Чаншу. Мао направил его в Аньюань, в западную Цзянси. Как мы помним, этот шахтерский поселок находился под «юрисдикцией» возглавлявшегося Мао Сянского парткома. С мая 1922-го там действовал рабочий клуб, созданный Ли Лисанем. Главным помощником Ли и стал Лю Шаоци.

Был он всего на пять лет моложе Мао, но по своим организаторским способностям не уступал ему. Хрупкий на вид, он поражал неукротимой энергией, решительностью и отвагой. Как и Мао, был уроженцем Хунани, выходцем из крестьянской семьи. Его родной уезд Нинсян отстоял всего на 80–90 ли к северу от Шаошани. В партию Лю вступил в Москве в декабре 1921 года, будучи студентом Коммунистического университета трудящихся Востока, но еще в 1920 году активно участвовал в деятельности Шанхайского социалистического союза молодежи, по рекомендации которого и оказался собственно в составе первого китайского контингента КУТВ. Очень скоро Лю стал одним из крупнейших руководителей общенационального рабочего движения и в 1925 году был избран заместителем председателя Всекитайской федерации профсоюзов. В 1927 году включен в состав ЦК КПК. Впоследствии занимался руководящей партийной работой в Маньчжурии, принимал участие в V Всемирном конгрессе Профинтерна, на котором был избран членом Исполкома этой международной рабочей организации. В течение года (с лета 1930 по осень 1931-го) представлял «красные» китайские профсоюзы в Москве, а потом возглавлял профорганизации Центрального советского района. На 4-м пленуме ЦК в январе 1931 года, по рекомендации Мифа, его избрали кандидатом в члены Политбюро. Это, однако, не отразилось на его политической позиции: в январе 1935 года, во время совещания в Цзуньи, он поддержал Мао Цзэдуна. С тех самых пор Мао и «положил на него глаз». Весной 1936-го он отправил его в Тяньцзинь, на север Китая, возглавлять бюро ЦК, а с началом антияпонской войны — перевел на юго-восток, где Лю стал одним из организаторов коммунистической Новой 4-й армии. В июле 1939-го, во время одного из приездов в Яньань, Лю Шаоци прочитал в местном Институте марксизма-ленинизма две лекции на тему «О работе коммуниста над собой», так же как и Мао, призвав всех членов партии к ежедневному самообразованию. При этом он подчеркнул, что «мерилом верности коммуниста делу партии, революции и коммунизма служит то, может ли он при любых обстоятельствах абсолютно и безусловно подчинять личные интересы интересам партии» 123 . В июле 1941-го Лю выступил уже в партшколе Центральнокитайского бюро ЦК с докладом «Относительно внутрипартийной борьбы», заострив его против догматизма. Это выступление заслужило особую похвалу Мао, который отметил: «И с теоретической, и с практической точек зрения [доклад Лю] разрешает важные вопросы, связанные с внутрипартийной борьбой в партии. Его должны прочитать все товарищи» 124 .

Именно как «специалиста» по партийным делам Мао и пригласил Лю в Яньань. В марте 1943-го его новый фаворит вместе с Жэнь Биши вошел во вновь реорганизованный Секретариат ЦК. (Председателем этого органа, состоявшего всего из трех человек, так же как и Политбюро в целом, тогда впервые стал сам Мао.) Лю получил также пост заместителя Мао Цзэдуна по Реввоенсовету, а также возглавил организационную комиссию и Исследовательское бюро Центрального комитета 125 . Его влияние в партии стало стремительно возрастать, несмотря на то, что формально он не являлся полноправным членом Политбюро. Вот что доносил в Москву по этому поводу советский разведчик и связной Коминтерна Петр Парфенович Владимиров (настоящая фамилия — Власов, китайцы называли его Сунь Пин) [84] : «Лю Шаоци… постепенно „забирает власть“… Он становится вторым человеком после Мао Цзэдуна и фактически проводником его идей в чжэнфыне [чжэнфэне]. Он составляет самые важные документы. С ним вынуждены считаться члены политбюро и ответственные военные работники… Этот человек, малоприметный год назад, нынче по своему усмотрению распоряжается аппаратом ЦК» 126 .

На Лю Шаоци Мао возложил и основную работу по подготовке VII Всекитайского съезда партии. Этот форум, первоначально назначенный на весну 1941-го, неоднократно откладывался и в конечном итоге был перенесен на апрель — июнь 1945 года. Прибывшие же в Яньань в 1941 году делегаты вынуждены были в течение двух-трех лет под контролем Лю Шаоци и Кан Шэна участвовать во всех мероприятиях чжэнфэна. Единственным, кто отказывался выступать с самокритикой, был Ван Мин, который с конца декабря 1938 года по решению 6-го расширенного пленума ЦК работал в Яньани, сначала в аппарате ЦК, а затем на унизительной должности ректора Женского университета127.

К началу 1943 года Мао обострил обстановку вокруг Вана. Тот сказался больным, чтобы избежать участия в проработочных кампаниях. 15 января 1943 года Димитров получил тревожное сообщение из Яньани по линии военной разведки (послал его, разумеется, Владимиров, по просьбе самого Вана128). В сообщении говорилось, что Ван Мин серьезно болен. «Необходимо его лечение в Чэнду или в СССР, — доносил советский разведчик, — но Мао Цзэдун и Кон Син [Кан Шэн] не хотят выпускать его из Яньани, опасаясь, что он даст неблагоприятную на них информацию»129.

Но что мог предпринять Димитров? Самостоятельной фигурой он не являлся и должен был проводить политику Сталина. Разве мог он по собственной воле пойти на обострение отношений с Мао? Стараясь выиграть время, он посоветовал разведывательному управлению не вмешиваться во внутренние дела китайских коммунистов130.

Ван Мина это не удовлетворило. В конце января 1943 года он через советского врача Орлова и Владимирова направил детальную телеграмму Сталину и Димитрову по поводу «антиленинской», «троцкистской» деятельности Мао Цзэдуна. В Москве ее получили 1 февраля131. А 3 февраля Димитров получил телеграмму и от Мао Цзэдуна, содержавшую резкие обвинения в адрес Ван Мина132. Как видно, Мао стало известно о наветах своего врага, и он поспешил контратаковать. Лучшая оборона — нападение!

Конфликт обострялся. 11 февраля Димитрову неожиданно позвонил заместитель наркома иностранных дел СССР Владимир Георгиевич Деканозов, комиссар госбезопасности и бывший посол СССР в нацистской Германии. Разговор пошел о Ван Мине: Деканозов посоветовал передать Ван Мину, чтобы тот напрямую обратился к советскому послу Александру Семеновичу Панюшкину, который мог бы запросить разрешение на выезд Ван Мина из Китая у Чан Кайши133. Возможно, старый энкавэдист по своим каналам получил соответствующую информацию и, зная о приятельских отношениях Димитрова с Ван Мином, поспешил проявить внимание. А вдруг это была провокация? Слишком уж странный ход. Почему надо было запрашивать разрешение у Чан Кайши, а не у Мао Цзэдуна? Скорее всего, Деканозов его проверял: ставит ли Димитров личные отношения выше интересов международного комдвижения? Пришлось Димитрову пожертвовать старым другом.

Он ничего не стал предпринимать. А через несколько месяцев, 13 декабря 1943-го, отправил Ван Мину пессимистическое послание: «Что же касается вашей партийной работы, постарайтесь это сами урегулировать. Вмешательство отсюда сейчас нецелесообразно»134. Судьба Ван Мина, казалось, была предрешена.

И вдруг произошло чудо. Буквально через несколько дней после пессимистической телеграммы, 22 декабря 1943 года, Димитров послал личное письмо вождю КПК, в котором настоятельно рекомендовал не преследовать Ван Мина. Одновременно он просил не трогать и Чжоу Эньлая: «Я считаю политически неправильной проводимую кампанию против Чжоу Эньлая и Ван Мина… Таких людей, как Чжоу Эньлай и Ван Мин, надо не отсекать от партии, а сохранять и всемерно использовать для дела партии»135. Вне всякого сомнения, Димитров должен был на это получить указание Сталина. Или, по крайней мере, санкцию.

Что случилось за девять дней? Почему Сталин решил сохранить Ван Мина? Возможно, захотел использовать его как некий противовес Мао Цзэдуну в будущем? Или вспомнил о его «заслугах» в борьбе с «троцкизмом»? Кто знает, что двигало кремлевским диктатором в холодные дни конца декабря 1943 года.

Письмо Димитрова от 22 декабря не осталось без внимания. В ответ Мао Цзэдун прислал даже две телеграммы, 2 и 7 января 1944 года. В первой из них, в частности, говорилось: «Наши отношения с Чжоу Эньлаем очень хорошие. У нас совсем нет никакого намерения отсекать его от партии. У Чжоу Эньлая много успехов и достижений». В то же время Мао не был еще готов отступить в вопросе о Ван Мине. «Ван Мин занимался различной антипартийной деятельностью, — возражал он Димитрову. — Все это доведено до сведения всех партийных кадров. Но мы не собираемся делать это всеобщим достоянием партийной массы в целом, еще меньше собираемся мы публиковать это для ознакомления всей беспартийной массы. В результате критики всех грехов Ван Мина в среде высших партийных кадров эти кадры еще сильнее сплотились, объединились… С моей точки зрения, Ван Мин — ненадежный человек. Ван Мин раньше был арестован в Шанхае. Несколько человек показали, что он в тюрьме признал свою принадлежность к компартии. Потом он был освобожден. Говорилось также о его сомнительной связи с Мифом. Ван Мин занимался различной антипартийной деятельностью»136.

Через пять дней, однако, Мао все-таки отступил: он прекрасно понимал, кто на самом деле ведет с ним переписку! «Внутрипартийные вопросы: политика в этой области направлена на объединение, на укрепление единства, — попытался он загладить излишнюю резкость предыдущего послания. — По отношению к Ван Мину будет проводиться точно такая же политика. В результате работы, проведенной во втором полугодии 1943 года, внутрипартийное положение, единство партии в значительной степени улучшилось. Я прошу Вас не волноваться. Все Ваши мысли, все Ваши заботы близки моему сердцу, тем более что мои мысли и мои заботы в основном те же»137.

Получив телеграмму от 7 января, которую, кстати, Мао демонстративно послал не по своим каналам, а через Владимирова, Димитров наконец-то мог успокоиться. Мао оставался лояльным Москве. «Особенно меня обрадовала Ваша вторая телеграмма, — написал Димитров ему 25 февраля. — Я не сомневался, что Вы отнесетесь к моим дружеским замечаниям с должным серьезным вниманием и примете соответствующие меры, продиктованные интересами партии и нашего общего дела. Я был бы Вам очень благодарен, если бы Вы проинформировали меня о том, к каким практическим результатам привели принятые Вами меры. С братским приветом. Крепко жму Вашу руку»138.

За несколько дней до этого, 19 января, Димитров отправил телеграмму и Ван Мину — по поводу его отношений с Мао, проинформировав затравленного приятеля об успешных переговорах с его врагом139. Нельзя сказать, что Ван Мин был полностью удовлетворен. Однако он понял, что большего от Сталина и Димитрова ему ждать нельзя. Вождем партии Москва его не желала видеть, но и отдавать на растерзание Мао не собиралась. Надо было смириться. 7 марта Димитров получил ответ от старого друга:

«Дорогой Г. М. [Димитров]! В течение декабря — января мне передали две Ваши телеграммы. Благодарю Вас за заботу о КПК и обо мне. Мое отношение к Мао Цзэдуну остается таким же, как и было раньше, ибо я всей душой поддерживаю его как вождя партии, независимо от личных разногласий между нами в прошлом по отдельным вопросам политики антияпонского национального единого фронта и серьезнейшей кампании, которая в течение последнего года проводилась против меня по вопросам внутрипартийной жизни. [Один] товарищ мне сказал, что он систематически информирует Вас по всем этим вопросам. Я не знаю, что в этой области Вас интересует и какие вопросы неясны. Пожалуйста, дайте указания, и я отвечу. В течение последнего года в партии проводилась кампания по пересмотру всей ее истории на основе идей и деятельности Мао Цзэдуна. Он является главным представителем китайского большевизма и китаизированного марксизма-ленинизма. Понимая, что Вы можете усилить авторитет партии, что особенно важно в условиях, когда отсутствует Коминтерн, в условиях, когда акцент делается на КПК как национальную пролетарскую партию, я полностью поддерживаю эту кампанию. Я уже устно и письменно заявил Мао Цзэдуну и КПК, что борьба с лилисаневщиной, выдвижение новой политики антияпонского национального единого фронта — заслуга Мао Цзэдуна, а не моя, как я ранее считал. Я также заявил, что я дезавуирую все политические разногласия. Сердечно благодарю Вас и дорогую Розу за долголетнюю заботу и воспитание моей дочери»140.

На состоявшемся наконец 23 апреля— 11 июня 1945 года в Яньани VII Всекитайском съезде партии и Чжоу Эньлай, и Ван Мин были включены в состав Центрального комитета, а Чжоу Эньлай даже укрепил свои позиции в высшем партийном эшелоне. Характерно, что Мао даже не начинал VII съезд до того, как «больного» Ван Мина по личному требованию Мао не внесли на носилках в зал заседания. Только после этого он открыл партийный форум словами: «Я пригласил на наш съезд товарищей Ван Мина и Цзясяна. [Вновь разболевшегося Ван Цзясяна тоже принесли в зал на носилках.] Наш съезд действительно является съездом сплочения!»141

Конечно, избрание Ван Мина и Чжоу не означало, что власть Мао в какой-то степени была ограничена. Поверженный Ван уже ничего не значил как политический деятель, а Чжоу Эньлай проявлял такое полное послушание, что «великий вождь» КПК и без Сталина с Димитровым уже давно вновь начал ценить его деловые качества. Триумф Мао был полным и окончательным. Он поднялся на такую высоту, на которую до него не поднимался в КПК ни один лидер. Его культ стал поистине тотальным. «Его мнение — все! — отмечал в этой связи тот же Владимиров. — Завтра это уже закон! Его влияние сказывается даже в мелочах»142.

Именно Мао сформировал состав Центрального комитета, избранного на VII съезде, доминировал на всех заседаниях, определил направления его работы и решения. Он же выступил с основным докладом — «О коалиционном правительстве», в котором вновь изложил «новодемократическую» программу143. За исключением Ван Мина все остальные 754 делегата съезда (546 — с решающим голосом и 208 — с совещательным), представлявшие 1 миллион 210 тысяч членов партии, казалось, искренне олицетворяли Мао с совестью партии. Они беззаветно верили своему вождю и готовы были умереть за него144.

Накануне съезда Мао с успехом завершил и еще один очень важный для него форум — 7-й расширенный пленум ЦК, принявший по его указке «Решение по некоторым вопросам истории». (В работе над этим документом помимо самого Мао участвовали Жэнь Биши и Чэнь Бода145, а возможно, и еще кто-то.) В новой, канонической, истории партии главная роль была, разумеется, отдана именно Мао, а весь путь КПК до совещания в Цзуньи был представлен как цепь беспрерывных отклонений от его правильной линии то вправо, то влево. При этом все его реальные или вымышленные противники (Чэнь Дусю, «путчисты», Ли Лисань, Ван Мин, Бо Гу, Чжан Готао и даже его бывший друг Ло Чжанлун, в 1931 году выступивший, правда, не против Мао, а против Политбюро) были заклеймены146.

Все это по какой-то странной причине не нравилось советскому агенту, то и дело славшему в Москву нелестные отзывы о вожде китайских коммунистов. Культ Мао вызывал у него раздражение, как будто сам Владимиров прибыл в Яньань не из тоталитарного СССР, а из либеральной Швейцарии.

Сталин же, однако, не реагировал на настойчивые телеграммы «товарища Сунь Пина», даже невзирая на то, что тот бил тревогу по поводу «националистического и троцкистского перерождения» КПК. Да и как он мог быть недовольным Мао, даже если и читал писания своего разведчика? Ведь вот что доносил Владимиров: «Мао хочет, чтобы в дальнейшем история писалась так, как он ее трактует… В Особом районе нет ничего из печатных работ, которые несли хотя бы какую-то память о существовании в прошлом других партийных взглядов… Мао превозносят как земного владыку, безгрешного, мудрого и всемогущего… Ни пленумы, ни конференции, ни резолюции, а насилия решали исход борьбы… Тут одна цель — перемолоть всех (даже верноподданных председателя ЦК КПК) во имя признания в будущем неограниченности его [Мао] власти над партией… Под „диалектикой“ Мао Цзэдун понимает свободу действий независимо от принципов… Бросается в глаза и характер отношений высших партийных работников с простыми коммунистами. Тут и не пахнет отношениями товарищей по партии. За внешней демократичностью — почти армейские отношения начальников с подчиненными. Восторженная же почтительность делегатов вызывает обиду за людей… Нынешний съезд КПК особенный! С первых же дней его работы ясно, что он утверждает безраздельность власти Мао Цзэдуна… [и] новый характер отношений в партии (который уже складывался все последние годы). Это дух подхалимства, унижения перед Мао Цзэдуном и его единомышленниками. Призыв к отказу от человеческого достоинства ради „вечной правоты“ Мао Цзэдуна»147.

Ну так что? Чем такая партия отличалась от большевистской? Почему Сталин должен был вмешиваться в дела Мао, если тот скрупулезно перестраивал КПК по облику и подобию ВКП(б)?

Важным мероприятием съезда явилось, разумеется, принятие нового устава партии. С докладом по этому вопросу выступил Лю Шаоци, перещеголявший остальных делегатов в безудержных славословиях Мао. Текст устава и сам по себе был знаменателен, так как в нем идеологическими основами КПК были названы «идеи Мао Цзэдуна». «Коммунистическая партия Китая, — говорилось в уставе, — считает идеи, объединяющие теорию марксизма-ленинизма с практикой китайской революции, — идеи Мао Цзэдуна — путеводной звездой во всей своей работе»148.

Этот термин — «идеи Мао Цзэдуна» (на китайском языке: «Мао Цзэдун сысян») — был впервые предложен Ван Цзясяном в самом начале июля 1943 года. Появился он в статье Вана «Коммунистическая партия Китая и путь освобождения китайской нации», опубликованной в газете «Цзефан жибао» («Освобождение»). До того, с сентября 1940 года, в партийной лексике КПК бытовали разные термины: такие, например, как «теория товарища Мао Цзэдуна», «идеи товарища Мао Цзэдуна», «теория и стратегия Мао Цзэдуна», «теория и стратегия товарища Мао Цзэдуна», «точка зрения товарища Мао Цзэдуна», «взгляды товарища Мао Цзэдуна», «курс товарища Мао Цзэдуна», «линия товарища Мао Цзэдуна», «путь товарища Мао Цзэдуна», «стиль Мао Цзэдуна» и даже «маоцзэдунизм». Прижилась, однако, формулировка Вана, несмотря на то, что многие подхалимы отдавали предпочтение термину «маоцзэдунизм».

О том, почему так произошло, дает некоторые представления выступление самого Мао через четыре года после VII съезда, 13 марта 1949 года, на 2-м пленуме ЦК КПК седьмого созыва. Он тогда специально затронул вопрос о том, почему не следует называть «идеи китайских коммунистов» «измом». Вот что он заявил: «Кое-кто считает, что идеи Сталина называются учением, а не измом из-за скромности Сталина. Я не согласен, нельзя объяснять это скромностью. Дело в том, что в Советском Союзе уже есть ленинизм, и идеи Сталина соответствуют этому изму, они являются его систематическим воплощением в практической политике. Ошибочно говорить, что существует ленинизм и еще существует сталинизм, то есть имеются два изма. Точно так же, если идеи, линию и политику китайской революции выставлять как изм, то в мире будет несколько измов, что не принесет пользы революции. Лучше уж нам быть отделением марксизма-ленинизма»149.

Были, конечно, и другие причины. Одна из них заключалась в том, что в китайской компартии еще задолго до движения за «китаизацию марксизма» уже использовался термин «маоцзэдунизм», причем в крайне негативном смысле. Он, как мы знаем, был введен в оборот работниками ЦК в период восстаний «осеннего урожая» в августе — сентябре 1927 года как синоним военного оппортунизма. В не менее отрицательном значении «маоцзэдунизм» употреблялся и известным в Китае коммунистом-диссидентом Е Цином (настоящие фамилия и имя — Жэнь Чжосюань), в 1940-е годы атаковавшим КПК с позиций классического марксизма. В своей работе «Война сопротивления и культура» Е Цин, например, утверждал, что у Мао Цзэдуна нет ни грана марксизма-ленинизма, а есть только один «изм» — «маоцзэдунизм», «представляющий собой „изм“ крестьянской мелкой буржуазии»150. Работа Е Цина была хорошо известна в среде китайских коммунистов, и Мао не мог этого не учитывать.

Но все же главное заключалось не в этом. Окончательный выбор термина отразил стремление Мао и его единомышленников создать некую чисто китайскую идеологию, которая равным образом отражала бы интересы всех слоев китайского общества — от пролетариата до части «помещиков» и национальной буржуазии, своего рода идеологию единого фронта. Термин «идеи» («сысян») в противоположность «изму» («чжуи») как нельзя лучше подходил для определения этой надклассовой общекитайской идеологии. Дело в том, что в отличие от «чжуи» этот термин — китайского происхождения. В XIX веке он был заимствован японцами из древнего китайского языка, в котором употреблялся в значении «охватывать мыслью», «думать», «вспоминать». Японцы использовали его для обозначения новых, пришедших с Запада понятий «ideology» («идеология») и «ideas» («идеи»). Из Японии термин «сысян», обогащенный новым содержанием, вернулся в Китай. Что же касается «чжуи», то он не имеет корней в китайской традиции. Также в XIX веке японцы употребили искусственно составленное ими из китайских иероглифов «чжу» («основа») и «и» («смысл») слово для передачи значения пришедших к ним с Запада понятий «doctrine» («учение»), «principle» («принцип») и «cause» («дело»). Из Японии термин «чжуи» как нечто ранее неизвестное китайцам был перенесен в Китай. Естественно, что «сысян» («идеи») более, чем иностранное «чжуи» («изм»), должен был быть понятен и близок широким массам китайского народа, испытывавшего и в новейшее время сильнейшее бремя прошлого. Ведь в Китае даже сакраментальные взгляды, распространявшиеся и объяснявшиеся при помощи новой или малознакомой терминологии, вызывали негативную реакцию и сопротивление. В то же время новаторские концепции и доктрины, опиравшиеся на традиционную лексику, получали признание и поддержку широких масс. Мао же, как мы помним, прекрасно разбирался в политической культуре Китая. И между прочим, как правило, «сдабривал» свои работы, в особенности «новодемократические», большим количеством цитат из произведений древних классиков, ценимых и почитаемых в китайском народе151.

Подобное поведение Мао полностью соответствовало политике Сталина, а потому не могло вызывать недовольства с его стороны. Скорее наоборот, всесильному главе мирового коммунистического движения должно было импонировать, что Компартия Китая оказалась теперь сплочена вокруг лидера, который так верно понял его «мудрый» тактический курс, да к тому же настолько точно и во всем ему подражал. На состоявшемся сразу после VII съезда 1-м пленуме Центрального комитета Мао был избран Председателем ЦК, Политбюро и Секретариата ЦК, а в конце августа 1945 года, на расширенном совещании Политбюро, — еще и Председателем вновь образованного Военного совета ЦК. В общем, полностью сконцентрировал власть в своих руках. В начале августа 1945 года на втором заседании пленума Центрального комитета были приняты новые редакции «Решения по некоторым вопросам истории» и устава партии, в которых роль и значение Мао были представлены еще более ярко152. Китайская коммунистическая партия вступила в заключительный период антияпонской войны во всеоружии — идейном, политическом и организационном.

 

СТАЛИН, МАО И «НОВОДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ» РЕВОЛЮЦИЯ В КИТАЕ

Вполне возможно, что Сталин и отзывался о Мао в своем ближнем кругу как о «пещерном марксисте». Вероятно, и Мао имел основания обижаться на то, что Сталин ему не доверял. Но кому вообще «вождь народов» верил? Кого из самых преданных оруженосцев не презирал? Кого считал великим марксистом? Все они для него были лишь фигурами на его шахматной доске.

Мягко ступая по ковровым дорожкам своего кабинета, он напряженно проигрывал в уме многоходовые операции. Там, в Китае, разыгрывалась сложная и важная партия, от успеха которой зависело дело всей его жизни. Победа китайской компартии должна была радикально изменить соотношение сил на мировой арене в пользу СССР. Если бы только им с Мао удалось нейтрализовать Америку, заставив Вашингтон и других союзников поверить в «новодемократические» планы китайских коммунистов! Если бы только Рузвельт и Трумэн приняли «новую демократию» и поддержали компартию! Тогда бы КПК смогла постепенно «выжать» Чан Кайши и его сторонников из властных структур, а затем, маневрируя в левогоминьдановской и либеральной среде, в конце концов захватить власть.

Игра шла по-крупному. Интервью, статьи и выступления Мао делали свое дело. Книги супругов Сноу, Смедли и других журналистов, равно как и донесения Карлсона, «били в ту же цель». Большое впечатление на общественность производили восторженные рассказы о Мао и его товарищах английских корреспондентов Фриды Атли, Клэр и Уильяма Бэндов, американских репортеров Т. А. Биссона и Гаррисона Формана и многих других. Все эти живые свидетели в один голос уверяли мир, что китайские коммунисты не имеют ничего общего с марксизмом-ленинизмом153. Мрачный диктатор Чан и его режим неуклонно «теряли очки», проигрывая в глазах многих американцев «либеральному» националисту Мао и его «народному» правительству.

Наивысшего напряжения эта игра достигла в 1944–1945 годах, когда Мао, Чжоу, Чжу Дэ и другие члены китайского коммунистического руководства повели прямые переговоры с представителями американского правительства. Началось с того, что в конце июля 1944 года на яньаньском аэродроме приземлился американский самолет Си-47 («Дуглас») с девятью пассажирами на борту. Эта была первая группа так называемой «миссии Дикси», в состав которой входили сотрудники Госдепартамента, Пентагона и Отдела стратегических служб (ОСС, предшественник ЦРУ). Возглавлял ее полковник Дэвид Д. Барретт, грузноватый, невысокого роста человек лет пятидесяти, бывший какое-то время помощником военного атташе в Чунцине. Он считался большим специалистом в китайских делах, хорошо знал историю и культуру Китая и великолепно владел китайским языком. Следующим за ним по значению в группе был второй секретарь посольства США в Чунцине Джон Стюарт Сервис, «наш правительственный эксперт по китайскому коммунизму», как называл его посол Гаусс. Вскоре после них, в начале августа, прибыла и вторая группа «миссии Дикси» во главе с еще одним дипломатом, Раймондом П. Лудденом. После этого американцы зачастили в Яньань и даже стали организовывать поездки в некоторые «освобожденные районы». В целом в Яньани в 1944 году находились 32 сотрудника так называемой американской информационной службы154.

Главный вывод, который сделали Барретт, Сервис и многие другие члены миссии из разговоров с Мао и из собственных наблюдений, заключался в следующем: «С политической точки зрения всякая ориентация китайских коммунистов на Советский Союз, которая, возможно, и имела когда-то место, ныне, похоже, отошла в прошлое. Коммунисты по своим взглядам и программе превратились в китайских реалистов. Они проводят демократическую политику, надеясь на одобрение и дружескую поддержку со стороны Соединенных Штатов. С экономической точки зрения китайские коммунисты выступают за быстрое развитие и индустриализацию Китая, преследуя главную цель — подъем экономического благосостояния народа. Они признают, что при нынешних условиях в Китае это должно быть осуществлено посредством капитализма с привлечением широкомасштабной зарубежной помощи. Они убеждены, что именно Соединенные Штаты, а не Советский Союз будут той единственной страной, которая сможет предоставить эту экономическую помощь. Они также понимают, что будет разумным дать американцам полную свободу в предоставлении такой помощи в целях ее эффективности и привлечения американских капиталов. В заключение можно привести настойчивые заявления самих коммунистических вождей о том, что дружба и поддержка Китая со стороны Америки важнее, чем со стороны России». Члены миссии настоятельно советовали американскому руководству переориентироваться на китайских коммунистов, предупреждая, что те могут «вновь повернуться лицом к Советской России, если их вынудит к этому необходимость отразить нападение со стороны Гоминьдана, поддерживаемого Америкой»155.

Просто поразительно, как легко смогли Мао, Чжоу и другие лидеры КПК обвести вокруг пальца опытных американских разведчиков! В переговорах с ними они чего только не обещали! Чтобы нейтрализовать Вашингтон, Мао готов был даже пойти на то, чтобы летом 1944 года переименовать коммунистическую партию. Об этом он, в частности, говорил Владимирову, объясняя: «Тогда для Особого района сложится более выгодная обстановка, особенно среди американцев»156. Речь, по-видимому, шла об изменении названия партии на «новодемократическую». В октябре 1946 года именно таким образом были переименованы комсомольские организации «освобожденных» районов, а в апреле 1949 года и весь комсомол Китая стал Новодемократическим союзом. Переименовывать партию все же не стали, но во всем остальном задурили американцам мозги основательно!

Не менее мастерски и цинично дипломатическую обработку американцев вели в то же время и Сталин с Молотовым. Вот что, например, Молотов говорил по поводу КПК послу США в СССР Уильяму Авереллу Гарриману и новому послу США в Китае генералу Патрику Дж. Хэрли в начале сентября 1944 года: «Так называемые китайские коммунисты на самом деле совсем не коммунисты… Советское правительство не поддерживает китайских коммунистов». То же самое он подтвердил им и во время новой встречи 15 апреля 1945 года, на этот раз в присутствии Сталина. Об этом Хэрли незамедлительно сообщил в Вашингтон137. Забавно, не правда ли?

Ни Гарриман, ни Хэрли, однако, не поддались на хитрости Сталина. Не поверили коммунистам и разведчики в самом Вашингтоне. Проанализировав донесения своих коллег из Китая, а также огромное количество другой литературы о КПК, сотрудники Отдела военной разведки министерства обороны США летом 1945 года пришли к заключению: «Китайские коммунисты это коммунисты… „Демократия“ китайских коммунистов это советская демократия… Китайское коммунистическое движение это часть международного коммунистического движения, финансируемого и руководимого из Москвы»158. Так что в итоге обмануть американское руководство ни Мао, ни Сталину не удалось.

С окончанием Второй мировой войны в середине августа 1945 года Китай вновь оказался разделенным. Центральное правительство Гоминьдана, за спиной которого стояли США, контролировало только две трети страны. Компартия удерживала Особый район Шэньси — Ганьсу — Нинся, охватывавший уже 30 уездов, а также 18 крупных «освобожденных районов», расположенных в Северном, Восточном и Южном Китае общей численностью населения 95,5 миллиона человек159. Северо-Восточный Китай (Маньчжурия) был оккупирован Красной армией. Ситуация, однако, не была критической: впервые за долгие годы появилась реальная возможность мирного демократического объединения страны. Большую роль в этом процессе должны были сыграть главные победители Японии — Соединенные Штаты и Советский Союз, поддерживавшие в тот период союзнические отношения. Новой войны в Китае они не хотели, опасаясь, что бурный китайский конфликт мог легко положить конец миру на всей планете. Миру, с таким трудом завоеванному160.

Что касается Сталина, то он в своих геополитических расчетах 1945–1949 годов должен был принимать во внимание монополию США на ядерное оружие. Будучи неготовым противостоять ядерной атаке Соединенных Штатов, он вынужден был делать все, чтобы не спровоцировать Вашингтон161. «Две атомные бомбы США потрясли Сталина, заставив его искать компромисс»162, — вспоминал позже Чжоу Эньлай. Инициативу кремлевского диктатора ограничивало и известное Ялтинское секретное соглашение великих держав, принятое в феврале 1945 года, а также советско-гоминьдановский договор о дружбе и союзе, заключенный 14 августа того же года, в день капитуляции Японии. Оба они были выгодны Советскому Союзу, так как по ним СССР получал существенные экономические, политические и территориальные концессии на Дальнем Востоке. Особенно важен был договор с Чан Кайши, который сам Сталин называл «неравным»163. Специальные соглашения, сопровождавшие советско-гоминьдановский договор, давали советской стороне право иметь в течение тридцати лет военно-морскую базу в городе Люйшуне (Порт-Артуре), владеть портом города Далянь (Дальний) на северо-востоке Китая, а также совместно управлять Китайской Чанчуньской железной дорогой164. Вот почему вскоре после Второй мировой войны Сталин начал открыто выражать сомнения в способности китайских коммунистов взять власть: он просто не хотел ради безоговорочной поддержки КПК рисковать тем, что уже получил, оказав помощь США и Китаю в борьбе с Японией. Он даже посоветовал Мао Цзэдуну «прийти к временному соглашению» с Чан Кайши, настаивая на поездке Мао в Чунцин для личной встречи с его заклятым врагом. В качестве объяснения этому он не нашел ничего лучше, как заявить, что новая гражданская война может привести к уничтожению китайской нации165.

Мао был страшно подавлен таким «предательством» вождя и учителя, но не мог не подчиниться. На переговоры с Чаном надо было ехать. «Я был вынужден поехать, поскольку это было настояние Сталина»166, — говорил позже Мао Цзэдун. 23 августа 1945 года он собрал расширенное заседание Политбюро, на котором заявил: «Советский Союз, исходя из интересов мира во всем мире и будучи скован китайско-советским договором, не может оказать нам помощь»167. 28 августа вместе с Чжоу Эньлаем он вылетел в Чунцин, несмотря на то, что ЦК КПК получил письма с протестами против переговоров с Гоминьданом от различных партийных организаций. Сопровождали руководителей КПК прибывшие накануне в Яньань гоминьдановский генерал Чжан Чжичжун и американский посол Хэрли. На аэродроме перед отлетом, прощаясь с Цзян Цин и членами Политбюро, Мао улыбался, но, по словам Владимирова, к трапу самолета «шел как на казнь». Не стесняясь присутствовавших, Мао впервые на людях поцеловал Цзян Цин в губы.

Переговоры ни к чему не привели. Мао провел в Чунцине 43 дня, неоднократно встречался с Чаном и другими гоминьдановскими деятелями, а также с представителями либеральной общественности и даже подписал соглашение о мире, но при этом не отказался от борьбы за власть. Он просто делал уступку Сталину, прекрасно понимая, что его столкновение с Гоминьданом могло быть успешным только при условии оказания КПК военной и экономической помощи со стороны СССР.

Оставалось только ждать, когда Сталин («лицемерный заморский черт», как позже в сердцах назовет его Мао168) изменит свою позицию. А пока приходилось выслушивать распоряжения Родиона Яковлевича Малиновского, командующего советскими войсками в Маньчжурии. Тот, по требованию Сталина, категорически запрещал войскам 8-й армии занимать города Северо-Восточного Китая до тех пор, пока Красная армия их не оставит. «Мы не вмешиваемся во внутреннюю политику Китая, — заявлял он. — Внутренние вопросы Китая должны решаться самими китайцами»169.

Этот свой «уклон» Сталин начал преодолевать только весной 1946 года, как только Мао Цзэдун смог заверить его в том, что КПК справится со всеми трудностями. К тому времени все попытки великих держав примирить враждовавшие партии в Китае провалились, в мире к тому же началась «холодная война», и Сталин в конце концов стал оказывать войскам коммунистов реальную помощь. В результате Маньчжурия, находившаяся по-прежнему под контролем СССР, превратилась в плацдарм КПК. В июне 1946 года в стране началась новая полномасштабная гражданская война.

Развивалась она вначале для коммунистов неблагоприятно. Гоминьдановские войска, насчитывавшие 4 миллиона 300 тысяч человек, значительно превосходили армию КПК, в которой было чуть более 1 миллиона 200 тысяч солдат и командиров. В результате в первые же месяцы кровопролитных боев войска КПК были вынуждены оставить 105 городов и других населенных пунктов. 12 марта 1947 года авиация Чан Кайши нанесла бомбовый удар по самой Яньани и окрестному пещерному лагерю.

В самом городе, правда, уже мало что можно было разрушить. Начиная с ноября 1938 года японские самолеты не раз бомбили его. Так что в итоге от некогда процветавшего населенного пункта северной Шэньси оставались лишь разбитые крепостные стены да две-три улицы. Яньань почти обезлюдела, вся же партийно-политическая жизнь города давно переместилась на его северные пещерные окраины. Там же с конца ноября 1938 года жил и Мао Цзэдун. Именно эти-то районы и подвергли особенно интенсивной бомбардировке американские Б-24 и П-52, находившиеся на вооружении армии Чан Кайши. Беспрерывные налеты продолжались неделю, в них приняли участие около пятидесяти самолетов170. Одновременно на город с юга было развернуто крупномасштабное наступление сухопутных сил ГМД.

К 18 марта обстановка стала критической. Гоминьдановские войска подошли уже на расстояние семи ли от города. Надо было срочно ретироваться. И тогда Мао отдал приказ оставить Яньань. В тот же вечер, в сумерках, вместе с Цзян Цин и дочерью Ли На он и сам покинул пещерный лагерь. Но, прежде чем сесть в свой старый армейский джип, Мао приказал Пэн Дэхуаю, отвечавшему за эвакуацию, проследить за тем, чтобы комнаты во всех пещерах были хорошо выметены, а мебель не была поломана171. Он не желал, чтобы гоминьдановцы думали, будто коммунисты бежали в панике.

Направился он на север Шэньси, где все лето, осень и зиму водил по горным дорогам свою порядком измотавшуюся армию, которая в конце марта 1947 года получила новое название — Народно-освободительная армия Китая (НОАК). Вместе с ним и Цзян Цин горечь отступления переживал и его старший сын Аньин, который еще в начале января 1946 года прибыл из СССР в Яньань.

За свои двадцать три года этот высокий и стройный юноша с добрыми и печальными глазами успел пережить очень многое. В мае 1942 года он окончил Ивановский интердетдом и тогда же, движимый интернационалистским порывом, написал письмо Сталину с просьбой отправить его на фронт. «Я не могу видеть, как кованый фашистский сапог топчет Вашу землю, — писал он. — Я отомщу за тысячи и десятки тысяч убитых советских людей»172. Его направили на учебу в Ленинградское военно-политическое училище им. Ф. Энгельса, находившееся в то время в Ивановском городе Шуе, после чего, в 1943 году, перевели на общевойсковой факультет Военно-политических курсов Красной армии им. В. И. Ленина в Москву. В августе же 1944 года лейтенант Сергей Юнфу был направлен на 2-й Белорусский фронт, стажером. Пробыл он там, правда, недолго, всего четыре месяца, но, как говорится, «понюхал пороха». В ноябре 1944-го был отозван обратно в Москву, на этот раз на учебу в Институт востоковедения173. Неоднократно просил соответствующие советские органы отправить его в Китай и вот наконец в конце 1945 года получил разрешение. Накануне его отъезда с ним в Кремле встретился Сталин. Пожелал счастливой дороги и подарил на память небольшой именной револьвер. С этим револьвером Аньин и прилетел в Яньань и с тех пор никогда с ним не расставался.

Его отношения с отцом развивались сложно. Аньин почти не помнил его, жалел «маму Хэ» и настороженно, если не сказать больше, относился к Цзян Цин, которая нередко со слезами жаловалась на него Мао. «Вскоре между сыном и отцом начались разногласия на почве теоретических споров, — читаем мы в донесении одного из советских разведчиков. — Мао Цзэдун считал своего сына „догматиком“, который знает теорию, но не знает жизни и условий работы в Китае. Мао Цзэдун утверждал, что его сын избалован в СССР, и выражал неудовлетворение полученным им воспитанием. В целях „изучения жизни“ в Китае в апреле 1946 года Мао [Ань]ин был направлен в деревню для работы в качестве батрака к зажиточному крестьянину У Маю. В качестве батрака Мао [Ань]ин проработал около 3 месяцев»174.

Только тогда его отец выразил удовлетворение. «Каждый должен попробовать горького в своей жизни»175, — сказал он. И добавил: «Раньше ты ел хлеб, пил молоко, а теперь ты в Китае и нужно попробовать шэньбэйскую [то есть северо-шэньсийскую] чумизу, она очень полезна для здоровья!»176

После этого он направил сына на работу в отдел пропаганды ЦК, а в марте 1937-го Аньин вместе с другими работниками Центрального комитета, покинув Яньань, последовал за Мао в горы северной Шэньси.

В мае 1947 года в Китай из СССР вернулись и остальные дети Мао Цзэдуна — Аньцин и Цзяоцзяо. С ними вместе приехала и Цзычжэнь. Прибыли они в Харбин, где их встретили и разместили местные работники КПК. Дети весело болтали по-русски (они почти не знали китайского языка), а на Цзычжэнь тяжело было смотреть. Последние два года в СССР были для нее самыми страшными. В 1945 году неожиданно тяжело заболела Цзяоцзяо. У нее обнаружили воспаление легких, она умирала. Обезумевшая от ужаса Цзычжэнь забрала ее из больницы, больше всего на свете боясь потерять этого последнего своего ребенка. Дочь она выходила, но разум, похоже, потеряла. Слишком велико оказалось ее потрясение. Вскоре после выздоровления дочери она попала в психиатрическую больницу в местечке Зиново Тейковского района Ивановской области, километрах в тридцати к юго-западу от города Иваново. Отсюда и само название больницы — «Зиново». Только в марте 1947 года после настойчивых просьб находившегося в то время в Москве на лечении Ван Цзясяна и его жены ее выпустили на их попечение. И только тогда она вновь смогла увидеть дочь. Вот как вспоминает об этой их встрече сама Цзяоцзяо (Ли Минь): «Меня привезли в какую-то гостиницу. Войдя в номер, я увидела женщину средних лет. Я остолбенела! Это мама? Бледная, худая, измученная! Даже улыбка и та казалась беспомощной, а глаза были совсем безжизненные»177. Через два месяца в сопровождении Ван Цзясяна и его жены бывшая боевая подруга Мао и двое его детей выехали на родину. Прибыв в Харбин, Цзычжэнь разрыдалась. «Наконец-то я избавилась от тех страшных дней, от жизни на чужом иждивении! Я теперь по-настоящему свободна!»178 — твердила она.

Между тем в марте 1948 года, форсировав Хуанхэ, Мао и его войска перешли в провинцию Шаньси и ускоренным маршем двинулись дальше — на запад Хэбэя. Здесь, в уезде Пиншань, с весны 1947 года располагался рабочий комитет ЦК, деятельностью которого руководили Лю Шаоци и Чжу Дэ. Лю и Чжу жили в деревушке Сибайпо, расположенной в 560 ли к юго-западу от Бэйпина, в труднодоступных горах Тайшань, в узкой долине, на берегу быстрой реки. Именно сюда в конце мая 1948 года и пришли отряды Мао Цзэдуна, и именно Сибайпо стала новой столицей коммунистического Китая почти на весь оставшийся период гражданской войны. Только в самом конце марта 1949 года Мао и другие работники ЦК КПК покинули это место.

В Сибайпо Мао и Цзян Цин остановились в уютном одноэтажном доме с внутренним двориком, вымощенным камнем. Мебели было маловато, но не привыкший к роскоши Мао довольствовался самым необходимым. Большую часть времени он проводил в кабинете, за массивным деревянным столом, сидя в овальном кресле на четырех кривых ножках. Здесь он принимал товарищей по партии, разрабатывал вместе с Чжу Дэ военные операции, готовил партийные документы. Здесь же в июне 1948-го у него произошло неприятное столкновение со старшим сыном, надолго омрачившее их отношения. Прямой и в чем-то наивный Аньин, будучи в крайне возбужденном состоянии, обвинил отца в создании «культа вождя» и даже назвал его «лжевождем». Он уже достаточно повращался в партийных кругах, чтобы почувствовать атмосферу. Неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы не вмешались Цзян Цин и Чжоу Эньлай. Они резко осудили Аньина, потребовав от него написать объяснительную записку. Немного поостыв, борец с культом личности сдался на милость победителю. В самокритичном заявлении он признал, что «своим поступком… подорвал авторитет отца». Он объяснил, что одной из причин его «зазнайства» явилось почтительное отношение к нему (Аньину) в СССР. По его словам, в Советском Союзе к нему «относились как к „маленькому вождю“… он находился в хороших материальных условиях и не знал трудностей жизни». После разбора его дела Мао Цзэдуном, Чжоу Эньлаем и Цзян Цин было принято решение «использовать Мао [Ань]ина на низовой технической работе в аппарате ЦК под контролем [секретаря Мао] Чэнь Бода». При этом было оговорено, что «условия жизни его не должны отличаться от условий [жизни] работников этой категории». Вплоть до февраля 1949 года Мао отказывался встречаться с ним. Аньину было запрещено появляться в доме отца без разрешения1783. Но сколь ни велики были семейные проблемы, они не могли, разумеется, оторвать Председателя от главного — борьбы с Чан Кайши за захват власти в Китае. Именно находясь в Сибайпо, Мао вместе с Чжу Дэ, Чжоу Эньлаем, Лю Шаоци и другими членами партийного руководства смог разработать ряд мер, которые привели к разгрому армии Чан Кайши. И это несмотря на численный перевес вооруженных сил Гоминьдана, поддержку Нанкина со стороны США и недостаток техники и вооружения у НОАК. В течение пяти месяцев, с сентября 1948-го по январь 1949-го, коммунистические войска провели три крупнейшие стратегические операции. Одну — в Маньчжурии, другую — в Восточном Китае и третью — в районе Бэйпин — Тяньцинь. В результате было уничтожено более 1,5 миллиона солдат и офицеров противника, взяты несколько больших городов, в том числе сам Бэйпин. А ведь еще за год-два до этого мало кто верил в такую возможность. Слова Мао о том, что «все реакционеры — бумажные тигры», сказанные в августе 1946 года в интервью американской корреспондентке Анне Луизе Стронг, могли тогда вызвать улыбку. А его заявление, что «мы рассчитываем лишь на чумизу и винтовки, но история в конце концов докажет, что наши чумиза и винтовки сильнее самолетов и танков Чан Кайши»179, можно было принять за красивый полемический выпад. И тем не менее НОАК победила! 31 января 1949 года по соглашению с оборонявшим город генералом Фу Цзои части армии КПК вошли в Бэйпин. 23 апреля был взят Нанкин, 27 мая — Шанхай, 2 июня — Циндао. Гоминьдановское правительство бежало в Кантон, а оттуда в первой половине октября — на Тайвань. Десятки миллионов долларов, потраченных правительством СССР на китайскую революцию, не пропали даром. Континентальный Китай оказался в тисках коммунистической диктатуры.

В чем же причины победы КПК? Каким образом HOAК удалось осуществить перелом? Прежде всего, разумеется, сказалась эффективность традиционного партизанского метода ведения боевых действий, активно применявшегося армией Мао на первом этапе конфликта. Отступая в первые месяцы, коммунисты старались заставить противника «покрутиться и помыкаться… чтобы он вконец измотался и стал испытывать острый недостаток в продовольствии». Этот метод Мао назвал «тактикой изматывания»180, и он принес плоды. Уже летом 1947 года части НОАК начали наступать на позиции противника. 25 апреля коммунисты вновь взяли Яньань. К июню 1948 года армия Гоминьдана сократилась до 3 миллионов 650 тысяч человек, в то время как вооруженные силы КПК возросли до 2 миллионов 80 тысяч181.

Гоминьдановские войска разваливались буквально на глазах. Генералы и офицеры были бессильны выправить положение. Боевой дух солдат стремительно падал. Как и в войне с японцами, армия Чан Кайши демонстрировала полное неумение воевать. Во всех частях процветали коррупция и местничество. Сильны были и пережитки милитаризма. Командиры не желали рисковать своими подразделениями, рассматривая их прежде всего как источник собственного политического влияния в обществе и обогащения. Остро давала себя знать и неспособность правительства стимулировать экономическое развитие. В 1946 году в стране началась инфляция. С сентября 1945-го по февраль 1947 года курс юаня упал в 30 раз. В 1947 году ежемесячный рост цен составил 26 процентов. И кризис все продолжал углубляться. Очевидец сообщает: «Из-за инфляции мы не чувствовали себя в безопасности в финансовом отношении… Инфляция была столь стремительной, что если какой-то суммы утром хватало на покупку трех яиц, то уже днем за эти же деньги можно было купить лишь одно. Деньги возили в тележках, а цена риса была так высока, что люди, в обычные времена и не помышлявшие о воровстве, громили продовольственные лавки и выносили оттуда все, что могли»182. Резко усилилось забастовочное движение: только в одном Шанхае в 1946 году произошло 1716 стачек. Весной 1948 года правительство вынуждено было ввести карточки на продовольствие во всех крупных городах и, чтобы как-то увеличить запасы зерна, ввело принудительные закупки его по заниженным ценам183. Однако это последнее мероприятие оттолкнуло от Гоминьдана его естественного союзника — зажиточного крестьянина. В общем, Чан Кайши потерял как свою армию, так и тыл. Его внутренняя политика вызвала недовольство широких масс населения.

В этих условиях КПК сумела воспользоваться ситуацией и объединить вокруг себя различные политические силы. К власти она пришла не под знаменами социализма, коммунизма или сталинизма, а под лозунгами «новой демократии». И именно это-то и имело решающее значение.

Немаловажную роль играла и позиция СССР. Несмотря на то, что Сталин дал «добро» на вход КПК в Маньчжурию, он первое время придерживался осторожной линии в китайском конфликте — вплоть до успешного испытания советской атомной бомбы в августе 1949 года184. Это, конечно, не означает, что он был против коммунистической революции в Китае. Подобные суждения некоторых историков185 представляются абсолютно неправомерными. Он, правда, первоначально высказывал мысль о возможном разделении Китая на две части — по реке Янцзы (север — за КПК, юг — за ГМД)186, однако отказывался от любых форм посредничества между конфликтовавшими сторонами, несмотря на неоднократные просьбы правительства Чан Кайши187. И хотя он все время слал своему посольству в Китае категорические директивы, требуя не вмешиваться в конфликт, тем не менее отнюдь не желал спасти Гоминьдан188. Перед падением Нанкина он, правда, приказал послу Николаю Васильевичу Рощину следовать за Чан Кайши в Кантон, в то время как послы США и Англии остались в бывшей столице Китая. Однако сделал он это, по его же словам, исключительно «для разведки, чтобы он [Рощин] мог регулярно информировать нас [Сталина] о положении на юге от Янцзы, а также в кругах гоминьдановской верхушки и их американских хозяев». Об этом Сталин по секрету сообщил Мао Цзэдуну. Уже в начале 1948 года, то есть еще до прибытия Мао в Сибайпо, в беседах с болгарской и югославской делегациями в Кремле Сталин признал, что советская сторона ошиблась, а китайские коммунисты оказались правы в своих оценках перспектив гражданской войны. Говорил он об этом и в июле 1949 года во время встречи с Лю Шаоци, посетившим его с неофициальным визитом. «Повредила ли вашей освободительной войне моя телеграмма, посланная в августе 1945 года?» — задал он тогда вопрос Лю. На что конечно же услышал «нет», но, чувствуя, что его собеседник кривит душой, и, очевидно, желая снять с себя ответственность за прежнюю осторожную политику в Китае, добавил: «Я уже довольно стар. И я беспокоюсь, что после моей смерти эти товарищи [он кивнул в сторону Ворошилова, Молотова и других] будут бояться империализма»189.

Конечно, он не хотел вмешиваться в конфликт, но тем не менее изрядно помогал КПК и оружием, и советами. Его переписка с Мао была в тот период особенно интенсивной. Соблюдая секретность, он подписывал свои шифротелеграммы либо русским псевдонимом Филиппов, либо китайским — Фын-Си и слал их через своих представителей при Мао. Одним из этих людей являлся знакомый нам доктор Андрей Яковлевич Орлов (китайцы называли его Алофу), другим — прибывший в Сибайпо в январе 1949 года генерал Иван Владимирович Ковалев, бывший в конце Великой Отечественной войны наркомом путей сообщения СССР. Владимиров к тому времени был отозван в Москву (в конце ноября 1945 г.), а затем, в 1948 году, хотя и вернулся в Китай, но уже не к Мао Цзэдуну, а в Шанхай, генеральным консулом СССР.

Опасения Сталина в отношении прямого вмешательства США в конфликт переплетались с неизжитыми у него еще надеждами «надуть» Запад. Всю гражданскую войну и даже некоторое время после нее он неуклонно стремился продемонстрировать, что КПК якобы дистанцировалась от большевистской партии. И в этом он даже превзошел Мао Цзэдуна. Последний, например, регулярно, начиная с конца 1947 года выражал стремление посетить Сталина, однако тот неизменно отказывался принять его до тех пор, пока основные боевые операции в Китае не завершились. Он просто не хотел приглашать партизанского лидера и тем давать Западу и Чан Кайши лишний повод объявить Мао «советским агентом».

Тактические маневры Сталина искусно камуфлировали советские средства массовой информации и советские обществоведы, в первую очередь китаисты190. Характерно, что вплоть до 1952 года в советской печати китайские коммунисты именовались не иначе как «господа», несмотря на то, что в частных беседах представители ВКП(б) и КПК называли друг друга «товарищи». Даже прокоммунистическая книга американского журналиста Гаррисона Формана «Репортаж из Красного Китая», изданная в Нью-Йорке в 1945 году, была переведена и опубликована в Советском Союзе под другим названием — «В новом Китае» (М.: Издательство иностранной литературы, 1948). Советская печать старательно избегала термина «коммунистический» применительно к режиму КПК. Сама партия Мао именовалась демократической и прогрессивной, но практически никогда коммунистической (допускалось использование только аббревиатуры).

Как и в отношениях с югославскими коммунистами в 1944 году, Сталин в течение всей гражданской войны в Китае, в 1946–1949 годах, достаточно последовательно охлаждал неподдельный коммунистический энтузиазм Мао. Как это ни покажется странным, но документальные источники свидетельствуют, что в период борьбы за победу революции в Китае Мао Цзэдун был более радикален, чем Сталин. В 1946–1949 годах он принимал «новую демократию» уже пассивно. И даже нередко выступал против этого курса, хотя формально продолжал ему следовать, чтобы не раздражать московского лидера191.

Здесь, правда, сдержанная позиция Сталина объяснялась не только его боязнью ядерного конфликта с Соединенными Штатами или желанием их обмануть. «Вождь народов» не мог не быть весьма осторожен, думая о последствиях победы КПК. Как русский национал-коммунист, он должен был опасаться возникновения в будущем нового мощного центра коммунистической власти. Коммунистический Китай, реализовавший диктаторскими методами советскую модель ускоренной экономической модернизации, мог создать угрозу его гегемонии в коммунистическом мире. Ограничивая амбиции Мао «демократическими» задачами, Сталин тем самым привязывал его к себе, а тактический курс КПК подчинял собственной политической линии.

В то же время по мере победоносного для КПК развития гражданской войны возрастала и подозрительность Сталина по отношению к Мао. Особенно она усилилась после «югославского шока» 1948 года, то есть после разрыва Сталина с югославским лидером Иосипом Броз Тито, которого до того Москва считала одним из наиболее преданных своих сателлитов и который неожиданно проявил непослушание. Вскоре после «дела Тито» в частных беседах со своими соратниками Сталин начал выказывать все возраставшее беспокойство в связи с новой возможной угрозой, на этот раз из Китая. «Что за человек Мао Цзэдун? У него какие-то особые, крестьянские взгляды, он вроде бы боится рабочих и обособляет свою армию от горожан»192, — размышлял он. В начале 1949 года, накануне прихода коммунистов к власти, Сталин даже затребовал письменное мнение Бородина, бывшего «высокого советника» Сунь Ятсена и уханьского правительства в 1923–1927 годах, относительно Мао. И тот, очевидно, понимая, чего хотел от него мнительный вождь, написал в докладной записке: «Независимость, и более того, „самостийность“ его характера уже в те годы была очевидной. На совещаниях, казалось, он скучал и томился речами других, но если сам говорил, то так, будто до него никто ничего не сказал… Мао Цзэдуну присущ непомерный апломб. Он издавна считает себя теоретиком, сделавшим свой самостоятельный вклад в общественную науку… Мао Цзэдуну свойствен ошибочный взгляд на крестьянство. Он исходит из внутренней убежденности в превосходстве крестьян над другими классами, из преувеличения революционных возможностей крестьянства, при одновременной недооценке руководящей роли пролетариата. Эту свою точку зрения Мао Цзэдун не раз высказывал в личных беседах со мной… Мао Цзэдун явно недооценивал роль пролетариата как инициатора и руководителя китайской революции, вождя китайского крестьянства. Это характерно для выступлений Мао Цзэдуна в двадцатые годы, а слушать его в период нахождения в Китае мне довелось не раз». Нелестный отзыв о Мао дал тогда и старый работник Коминтерна, полковник НКВД Георгий Иванович Мордвинов, в конце 1930-х — в 1940-е годы курировавший китайскую компартию. Он особенно подчеркнул «патриархальные склонности Мао Цзэдуна, его болезненную мнительность, чрезмерное честолюбие и манию величия, возведенную в культ»193. Последняя характеристика вряд ли могла смутить Сталина, ведь она была как бы списана с него самого. А вот оценка Бородина настораживала.

Чтобы как-то прояснить ситуацию, Сталин, по-прежнему не соглашаясь принимать Мао, разрешил въезд на территорию СССР его жене Цзян Цин и дочери Ли На. Визит был секретным, Цзян Цин путешествовала под именем Марианы Юсуповой. Формальным поводом для визита была болезнь Цзян Цин: жизнь в пещерах Яньани, долгие утомительные переходы по горам Шэньси, Шаньси и Хэбэя подорвали ее здоровье. Цзян была истощена: при росте 165 см весила всего 44 кг. Вот почему у Мао и возникла идея отправить ее с дочерью в Советский Союз — подлечиться и отдохнуть194. Заодно Цзян Цин должна была приглядеться к жизни в СССР, установить контакт с важными людьми, в общем, разведать обстановку. Так что интересы Сталина и Мао в этом визите Цзян Цин совпали.

За женой Мао Цзэдуна Сталин прислал специальный самолет в Далянь, который и привез ее с дочкой в Москву, в аэропорт Внуково. Цзян была так слаба, что ее вынесли по трапу на носилках, после чего сразу же отвезли на одну из подмосковных дач для высоких зарубежных гостей, в Заречье.

Находились она и Ли На в Советском Союзе с мая по август 1949 года. 18 мая Цзян Цин положили сначала в терапевтическое, а затем в отоларингологическое отделение Кремлевской больницы на улице Грановского. Там ей был поставлен диагноз: общее истощение. В больнице она провела больше месяца. Жаловалась на слабость, быструю утомляемость, боли в животе, плохой сон, резкую возбудимость. Просила, чтобы температура воздуха в помещении была плюс 22–23 градуса. По ее словам, она дважды в жизни болела дизентерией, и с детского возраста по несколько раз в год у нее повторялись ангины. После консультации с профессорами 13 июня 1949 года у Цзян Цин были полностью удалены обе нёбные миндалины, и через две недели ее направили в подмосковный санаторий «Барвиха». После этого в течение какого-то времени она с дочерью отдыхала на правительственной даче, а 29 августа ее отправили в Крым. Для этого путешествия Сталин выделил ей свой личный вагон. По забавному стечению обстоятельств отдыхала она в Кореизе, в бывшем особняке своего русского однофамильца — князя Юсупова, где занимала весь нижний этаж. На втором этаже в это время жил генерал Свобода, будущий президент Чехословакии, с женой Ирэной. С ними Цзян Цин и проводила большую часть времени, увлеченно играя на бильярде и гуляя по окрестным местам.

По линии ЦК ВКП(б) к ней прикрепили молоденькую девушку, младшего референта Отдела внешней политики Анастасию Ивановну Картунову, только за два года до того окончившую Московский институт востоковедения195. Разумеется, в обязанности Картуновой входил и сбор информации об ее подопечной. Вот, в частности, что она сообщала: «На основании бесед с Цзян Цин сообщаю следующее. Революционную деятельность начала в юности. Уже в 16-летнем возрасте подвергалась аресту со стороны гоминьдановских властей за революционную пропаганду, которую вела среди работниц фабрики [ничего такого, конечно, на самом деле в жизни Цзян не было]. После отбытия наказания вынуждена была изменить род занятий. Училась в театральной школе. В беседе 17 мая 1949 г. интересовалась программой наших партийных школ. Раньше в Яньани существовал университет марксизма-ленинизма. С 1948 г. структура партийного обучения изменена. Создана сеть партийных школ и центральная партийная школа в Бэйпине. Программа центральной партийной школы предусматривает усвоение и сдачу экзаменов по 12 дисциплинам. История развития общества, история КПК, история ВКП(б) и работа „Детская болезнь 'левизны' в коммунизме“. Однажды справлялась о положении в Югославии и деятельности клики Тито… Я осведомлялась о дне рождения Мао и Чжу Дэ. Цзян Цин с трудом, на основании каких-то сложных вычислений, сказала, что Мао родился 26 декабря 1893 г. День рождения Чжу Дэ она не смогла назвать. При этом Цзян Цин добавила, что в Китае никто не знает день рождения руководителей КПК, так как тов. Мао категорически возражает против того, чтобы как-то отмечался день его рождения. Сообщение об освобождении НОАК Шанхая, казалось, не было неожиданностью для Цзян Цин. Она сказала, что приблизительно уже знала, когда падет этот город, и что даже лучше бы было, если бы Шанхай освободили позже, т. к. прокормить 7 млн. населения города — это довольно тяжелый груз для освобожденных районов при настоящей обстановке. Сообщение об освобождении порта и города Циндао было воспринято примерно так же. 29 мая Цзян Цин и Сюй Минцин (жена Ван Гуан[ь]ланя) при встрече в Кремлевской больнице восхищались советской медициной. Цзян Цин говорила, что ее состояние — результат чрезмерно утомительных ночных работ. Цзян Цин знакома с классической китайской литературой. Читала в переводах Пушкина, Гоголя, Чехова, Горького. Из современных советских писателей особенно ценит Фадеева и Симонова. Хорошо знакома с историей СССР. Когда ей был предложен список фильмов, Цзян Цин попросила вначале показать исторические фильмы в хронологической последовательности»196.

В июле 1949 года с неофициальным визитом СССР посетила делегация КПК во главе с Лю Шаоци197. А в конце ноября 1949-го по просьбе Мао Цзэдуна советское правительство разрешило въезд в СССР на лечение Жэнь Биши198.

Кремлевский вождь, как всегда, внимательно следил за развитием событий в Китае. У него были собственные тайные осведомители даже среди членов Политбюро ЦК КПК, и он мог более или менее эффективно влиять на китайское коммунистическое руководство. Мао Цзэдун и другие лидеры КПК, со своей стороны, постоянно информировали его о своих планах и намерениях, регулярно консультируясь с Москвой даже по мелочам. В феврале 1949 года, например, они запросили мнение «товарища Филиппова» по вопросу о том, следует ли им переносить столицу Китая из Нанкина в Бэйпин. А накануне провозглашения Китайской Народной Республики, 28 сентября 1949 года, поинтересовались его точкой зрения по вопросу о том, нужно ли им обращаться ко всем странам мира с предложением о восстановлении дипломатических отношений «по радио в общей форме или к каждому государству в отдельности телеграммой». «Товарищ главный хозяин» — так именовал Сталина Мао Цзэдун в своих шифротелеграммах в Москву. Возможно, он и не питал к Сталину «особенно добрых чувств»199, однако прекрасно понимал, что должен был быть особенно лояльным ему и на словах и в делах, тем более что не мог не знать о сталинской подозрительности. Вот почему, например, в телеграмме от 28 августа 1948 года, сообщая Сталину о тех вопросах, которые он хотел бы обсудить с ним во время его визита в Советский Союз, Мао заявил: «Надо договориться о том, чтобы наш политический курс полностью совпадал с СССР»200.

Но вместо приглашения Мао в Москву Сталин в январе 1949 года направил в Сибайпо своего представителя Анастаса Ивановича Микояна с секретной миссией обсудить наиболее важные вопросы. В Китае Микоян находился под псевдонимом Андреев, а сопровождали его два человека с одинаковой фамилией — уже знакомый нам бывший нарком путей сообщения Ковалев Иван Владимирович и заведующий сектором стран Дальнего Востока Отдела внешней политики ЦК ВКП(б) Ковалев Евгений Федорович. «Один был дурак, а другой — трус», — говорил позже Сталину неласковый Микоян.

Один из вопросов, которые Сталин поручил обсудить с Мао своему представителю, касался природы новодемократической власти в Китае. Вот что Мао Цзэдун писал по этому вопросу в телеграмме Сталину от 30 ноября 1947 года: «В период окончательной победы китайской революции, по примеру СССР и Югославии, все политические партии, кроме КПК, должны будут уйти с политической сцены, что значительно укрепит китайскую революцию»201. Этот тезис откровенно противоречил всему тому, что Мао сам писал в своем докладе «О коалиционном правительстве». Более того, он шел вразрез со всем курсом новой демократии, который был направлен на создание многопартийной системы в Китае. В телеграмме от 20 апреля 1948 года Сталин выразил свое несогласие с предложением Мао: «Мы с этим не согласны. Думаем, что различные оппозиционные политические партии в Китае, представляющие средние слои китайского населения и стоящие против гоминьдановской клики, будут еще долго жить, и киткомпартия вынуждена будет привлечь их к сотрудничеству против китайской реакции и империалистических держав, сохранив за собой гегемонию, то есть руководящее положение. Возможно, что некоторых представителей этих партий придется ввести в китайское народно-демократическое правительство, а само правительство объявить коалиционным, чтобы тем самым расширить базу этого правительства в населении и изолировать империалистов и их гоминьдановскую агентуру»202.

Мао, казалось, полностью принял точку зрения Сталина и в телеграмме от 26 апреля 1948 года возложил всю ответственность за «левацкие тенденции» на местных руководителей КПК, проинформировав «главного хозяина» о том, что эти тенденции «уже окончательно преодолены»203. Однако уже в сентябре 1948 года вновь попытался радикализировать политический курс. На этот раз он подошел к вопросу с точки зрения экономики. Выступая с докладом на заседании Политбюро ЦК китайской компартии (оно проходило в Сибайпо с 8 по 13 сентября), он заявил о том, что социалистический сектор станет ведущим в народном хозяйстве Китая в период новой демократии, поскольку после революции бюрократический капитал, а равно и не принадлежавшие бюрократическому капиталу крупные промышленные, торговые и банковские предприятия перейдут в собственность государства204. Его позиция, похоже, не вызвала открытых возражений со стороны участников заседания, а Лю Шаоци, являвшийся в то время вторым человеком в партийном руководстве, развивая идеи Мао, даже указал на то, что «в новодемократической экономике основным противоречием является противоречие между капитализмом (капиталистами и кулаками) и социализмом». При этом он, правда, заметил, что нет никаких сомнений в том, что КПК «нельзя проводить социалистическую политику раньше времени»205. (Это замечание дает основание полагать, что какие-то разногласия в руководстве КПК по поводу маоцзэдуновской интерпретации «новой демократии» все же в то время были, и выражать их начал именно Лю Шаоци. Хотя, конечно, расхождения во взглядах между ним и Мао резко еще не проявились.)

В январе — феврале 1949 года, во время встреч с Мао, Микоян еще раз довел советскую позицию до сведения лидера КПК. Причем держался высокомерно и не столько советовал, сколько поучал. Мао этот снобизм был неприятен, но недовольства он не проявил, подтвердив принятие сталинских директив. По существу же, развил перед Микояном компромиссный вариант. В пространной речи о нынешней и будущей политике КПК, произнесенной перед гостем в начале февраля, он, говоря о сотрудничестве с национальной буржуазией и о проведении земельной реформы без конфискации собственности «кулаков», тем не менее подчеркнул, что, несмотря на то, что коалиционное правительство будет включать некоторые «демократические партии», будущее китайское государство явится, «по существу, диктатурой пролетариата». Более того, он декларировал, что новый Китай в процессе реконструкции будет исходить из советского опыта206.

Чтобы как-то задобрить «главного хозяина», Мао Цзэдун в беседах со сталинским эмиссаром проводил мысль о том, что в своих идеологических построениях он исходил из выводов Сталина относительно характера китайской революции207. Но его компромиссные положения и на самом деле фундаментально не противоречили сталинским взглядам. В конце концов московский вождь сам не был умеренным политиком. Его волновало лишь то, насколько закамуфлированной будет власть коммунистов в будущем объединенном Китае. Беспокоили Сталина и возможные быстрые темпы китайской модернизации. Вот и все. Так что он был вполне удовлетворен, узнав, что его установки были формально приняты208.

Вместе с тем в начале 1949 года, предвкушая неизбежную победу коммунистической партии над Гоминьданом, Мао Цзэдун опять попытался вернуться к своим радикальным идеям, стремясь все же выйти за ограниченные рамки «новой демократии». В докладе 2-му пленуму Центрального комитета в марте 1949 года, собранному в Сибайпо, Мао почти полностью избегал упоминания термина «новодемократическая революция», используя вместо него формулировку «народнодемократическая революция». Резолюция 2-го пленума показывает, какое различие Мао мог вкладывать в эти два термина. В ней утверждается, что в странах Восточной Европы, которые в то время считались «народнодемократическими», «существование и развитие капитализма… существование и развитие свободной торговли и конкуренции… ограничены и стеснены»209. Понятие же «новой демократии» подразумевало большую экономическую свободу210. После пленума концепция «новой демократии», по существу, исчезла из речей и статей Мао211, а его новый канонический текст, опубликованный 30 июня 1949 года, получил название «О демократической диктатуре народа»212. Спустя много лет Мао признавал: «По существу, основное положение об уничтожении буржуазии содержалось уже в решении II пленума ЦК седьмого созыва»213.

Скорректировать эту позицию Сталин смог уже после победы китайской революции, в декабре 1949 года. Несмотря на это, в целом его тактические маневры помогли Мао Цзэдуну одержать впечатляющую победу над своим историческим противником Чан Кайши. В конце 1947-го — начале 1948 года китайским коммунистам, маскировавшимся под «новодемократов», удалось даже с помощью Сун Цинлин (той самой вдовы Сунь Ятсена, которая уже давно сотрудничала с КПК и Москвой) расколоть Гоминьдан. 1 января 1948 года в Гонконге левые деятели ГМД заявили об образовании так называемого «Революционного комитета Гоминьдана». Его почетным председателем стала сама Сун Цинлин. В руководство же вошли такие известные нам люди, как Фэн Юйсян и Тань Пиншань.

23 марта Мао вместе с другими работниками ЦК выехал из Сибайпо в Бэйпин, за два месяца до того взятый войсками НОАК. Перед отъездом он, смеясь, сказал Чжоу Эньлаю:

— Мы уезжаем в столицу для сдачи экзаменов.

— И мы должны их сдать, — ответил тот. — Мы не отступим.

— Да, — произнес Мао уже серьезно. — Отступление будет равносильно поражению. Однако мы не будем уподобляться Ли Цзычэну. Будем надеяться, что экзамены сдадим на «отлично»214.

И коммунистам действительно удалось сделать все, как они хотели. 30 сентября 1949 года они организовали многопартийное коалиционное правительство, председателем которого стал Мао, а его главными заместителями — Лю Шаоци, Чжу Дэ и Сун Цинлин. 1 октября в Бэйпине, которому за десять дней до того было возвращено его прежнее название Пекин, Мао Цзэдун провозгласил Китайскую Народную Республику.

Это был его звездный час. Он стоял под сводами дворцовой башни Тяньаньмэнь, возвышающейся над входом в императорский Запретный город, и взглядом пророка взирал на гигантскую толпу, заполнившую всю центральную площадь. (В торжественном митинге принимали участие более 400 тысяч человек.) Перед ним лежала великая страна с многовековой историей и культурой, и он теперь был ее полновластным хозяином. О чем он думал? О власти? О годах тяжелейшей борьбы? О погибших друзьях и соратниках? А может быть, о том, что ждет его и многострадальный народ Китая через несколько лет? Кто знает?

Рядом с ним находились его боевые товарищи: Чжоу Эньлай, Лю Шаоци, Чжу Дэ, другие члены коммунистического руководства и коалиционного правительства. Среди них — и вдова Сунь Ятсена, фанатично преданная КПК Сун Цинлин. Мао был бодр и весел, беспрерывно улыбался, обнажая ровные зубы. Скрывать своего торжества он не хотел. На левой стороне его нового темно-коричневого френча красовалась приколотая широкой английской булавкой красная ленточка с двумя желтыми иероглифами — «чжуси» («Председатель»). На долгие годы это слово станет самым важным в жизни всех населяющих КНР людей.

 

ПРОТИВОРЕЧИЯ «НОВОЙ ДЕМОКРАТИИ»

Первое время в Пекине Мао жил на загородной вилле Шуанцин в живописных горах Сяншань (Ароматные горы) к северо-западу от города. Этот район еще с домонгольских времен служил местом уединенного отдыха многим китайским правителям, украшавшим его изящными павильонами и пагодами. В XVIII веке маньчжурский император Цяньлун превратил его в удивительный по красоте парковый комплекс. Чистый горный воздух, пропитанный ароматом хвои, легкий ветерок, колышущий ветви сосен, тихая гладь голубых озер создавали атмосферу покоя.

Он приехал сюда в конце марта 1949 года, когда Пекин был во власти песчаных бурь. Горячая пыль, гонимая ветром из монгольской степи, резала глаза и забивала ноздри. Было трудно дышать. Но здесь, в Сяншани, все было по-другому. Здесь чувствовалось наступление весны. Благоухали цветы, и пели птицы. Особенно красива была одноэтажная вилла Шуанцин, получившая свое название («Пара чистых источников») от двух горных ключей, бивших неподалеку. Рассказывали, что много веков назад император чжурчжэньской династии Цзинь, отдыхая в горах Сяншань, увидел сон, будто, пустив из лука стрелу, он пробил в одной из окрестных скал две скважины, из которых забили чистые струи воды. Пробудившись, император повелел своим слугам соорудить на том месте, что видел во сне, два источника, которые и дали название вилле. В коммунистических кругах, правда, резиденцию Мао скоро стали именовать «Университетом труда» («Лаодун дасюэ») или сокращенно «Лаода». Было это сделано сугубо из соображений секретности: все-таки шла война, и местопребывание главы КПК являлось тайной. Кто придумал это название, неизвестно, но оно удивительно подошло к этому месту: ведь при изменении тона в слове «лао» иероглифы «лао» и «да» означают «почтенный и великий». А кто же, как не Председатель, заслуживал эти эпитеты!

В свои пятьдесят шесть лет Мао уже не выглядел тем стройным и худым молодым человеком «крепкого телосложения», каким его впервые увидел Эдгар Сноу. Он располнел, отяжелел, стал еще более медлительным. Начал коротко стричь волосы, чего раньше никогда не делал. Все чаще страдал бессонницей, то и дело простужался. Уже много лет он болел ангионеврозом, то есть функциональным расстройством иннервации кровеносных сосудов. Отсюда нередко возникали потливость и чувство жара, болела и кружилась голова, ломило поясницу, немели суставы и пальцы рук и ног. Он становился раздражительным, терял над собой контроль. В период обострения болезни жаловался своим родным и врачам: «Такое впечатление, будто под стопой вата»215. Иногда во время прогулок у него вдруг нарушалась координация. Он начинал беспорядочно размахивать руками, как бы цепляясь за воздух. Ему тогда казалось, что земля уходила из-под ног216.

Он по-прежнему много работал, по 15–16 часов в день, но быстро утомлялся. Как и Сталин, никогда не менял распорядка дня, заведенного много лет назад: спал до двух-трех дня, вечерами проводил заседания и совещания, а затем до утра читал и писал. Беспрерывно курил, по шестьдесят сигарет в день. Любил американские «Честерфилд», английские «555» и китайские «Красная звезда», но не брезговал и другими сигаретами. Смеясь, рассказывал, как во время Великого похода, когда не было табака, они с Отто Брауном, тоже заядлым курильщиком, соревновались, кто испробует больше различных листьев в качестве замены табачным.

Старея, он все больше привязывался к молодой и энергичной Цзян Цин, которая была не только страстной любовницей, но и аккуратным секретарем и хозяйкой. Именно она следила за его здоровьем, распорядком дня, приемом посетителей, одеждой, питанием и прогулками. В общем, вела весь дом. И даже во время танцев, которые он и она обожали и которые Мао продолжал устраивать регулярно, подводила к нему молоденьких девушек. В отличие от Цзычжэнь она была не столько ревнива, сколько умна. «Секс влечет к мужчине только вначале, то же, что поддерживает к нему интерес, — это власть», — говорила она позже своему биографу217. Во время ее отсутствия, особенно когда она находилась в СССР, Мао буквально не находил себе места. Разлука с женой была для него очень тягостной. Не помогало и общение с младшим сыном Аньцином и старшей дочерью Цзяоцзяо, которой, как мы помним, Мао вскоре дал новое имя — Ли Минь. Эти дети переехали к нему жить после отъезда Цзян Цин и Ли На. Привез их из Маньчжурии Иван Владимирович Ковалев.

Встреча с детьми, правда, была достаточно теплой.

— Товарищ Мао Цзэдун, вот ваши любимые дети, — подвел Ковалев к Мао оробевших Аньцина и Цзяоцзяо.

— Подойдите ближе, ребята, это ваш папа, Председатель Мао, — сказал кто-то из сотрудников.

«Я подняла голову и увидела совершенно не знакомого мне человека, — вспоминает Ли Минь. — …Он был в свободном сером кителе и простых матерчатых черных тапочках. Такой обычный и простой, совсем не похожий на вождя». Ли Минь пишет, что встреча была очень нежной. Мао прижался лицом к ее лицу и стал целовать, а она только смеялась, потому что совсем не понимала его китайский язык, к тому же с хунаньским акцентом.

Вскоре, однако, наступило некоторое охлаждение. Началось все с того, что однажды, гуляя с отцом по дорожкам парка, Ли Минь спросила: «Папа, а Цзян Цин не будет меня бить?» Мао был поражен, посмотрел на дочь странным взглядом и долго не отвечал. «Мачехи часто бьют неродных детей», — продолжала Ли Минь218.

Конечно, Цзян Цин не била ее. Опасения были напрасны. Но особых, родственных, чувств между ней и детьми Мао от прежних браков так никогда и не возникло. «Мамой» они ее называть не хотели, и Цзян Цин не могла не чувствовать их неприязненного отношения. К сожалению, платила она им тем же. Своих неприязненных чувств к Ли Минь она не могла скрыть даже от молодой американки Роксаны Уитке, приехавшей в Пекин для того, чтобы написать биографию Цзян Цин. «Ли Минь, — сказала она ей, — совсем не стала „быстрой в действиях“». Что имела она в виду, осталось, правда, неясным219.

Мао некогда было вдаваться в нюансы семейных взаимоотношений. Он просто брал сторону Цзян Цин. Так было легче да и комфортнее. В итоге большую часть свободного времени он играл с Ли На, младшей дочерью. К детям же от двух первых жен стал относиться почти равнодушно, хотя и держал их при себе220.

В сентябре 1949 года вместе с ними он переехал, наконец, в Бэйпин, где наряду с другими членами руководства поселился в старом императорском дворцовом комплексе Чжуннаньхай («Среднее и Южное моря»), окруженном кирпичной стеной и примыкающем с запада к стенам бывшего императорского Запретного города. Разместился он в так называемом Павильоне Аромат хризантем в Саду Обильных водоемов. Вот как описывает это место Ли Минь: «Сад Обильных водоемов представлял собой традиционный квадратный дворик „сыхэюань“ с постройками по периметру и вековыми кипарисами в центре. С юга на север и с востока на запад дворик пересекали две дорожки, делящие газоны на четыре аккуратных квадрата. В этом красивом дворике было очень тихо и спокойно. Планировка „сыхэюаня“ была строго симметричной: в центре на северной стороне располагалась гостиная, а слева и справа было по комнате. Одну из них занимала Цзян Цин, а другая была выделена для отца. Комнаты на северной стороне были высокие и просторные. В папиной комнате стояли большая кровать, диван, мягкие кресла, книжные полки и письменный стол. В восточном флигеле тоже было три комнаты. Посредине гостиная, служившая нам также и столовой. В этой комнате стояла вешалка для гостей и папиной одежды. В одном конце постройки размещался кабинет, в другом — приемная. С южной стороны посредине была проходная комната, а по обеим сторонам — комнаты Коли [Аньцина] и моей сестры Ли На. В павильоне с западной стороны центральная комната имела выход на улицу, одна из крайних комнат сначала служила приемной Цзян Цин, а потом стала нашей игровой, где мы проводили свободное время и играли в пинг-понг. В комнате с другого края размещалась библиотека отца»221.

Большую часть времени Мао проводил в своей колоссальных размеров спальне. Здесь, лежа на просторной деревянной кровати, заваленной книгами, много читал, работал над документами и даже принимал членов Политбюро, в том числе своего первого заместителя Лю Шаоци, а также Чжоу Эньлая, со времени образования КНР выполнявшего обязанности премьера Государственного административного совета (высшего исполнительного органа власти). Именно отсюда, из этой комнаты, вершил он судьбами страны в годы «новой демократии» и социалистического строительства, во время страшного по своим последствиям «большого скачка», в период тяжелейшего кризиса начала 60-х — вплоть до так называемой «великой пролетарской культурной революции». В Павильоне Аромат хризантем Мао прожил до августа 1966 года, после чего переехал в другое здание, носившее название Павильон «Плавательный бассейн». (На языке спецслужб он и его семья вместе с ближайшими помощниками именовались «группа I»222.)

Именно здесь в первые месяцы новой власти он определил главное направление в развитии КНР: курс на создание сталинистского государства. И хотя в течение первых трех лет после победы революции КНР формально оставалась «новодемократической» республикой и официально не копировала сталинистскую модель экономического и политического развития, Китай поддерживал особенно дружеские отношения с Советским Союзом и его сателлитами, яростно противодействовал империализму и принимал активное участие в вооруженных столкновениях с войсками ООН в Корее во время войны 1950–1953 годов. В реальной жизни маоистский режим не был ни либеральным, ни демократическим. За фасадом «новой демократии» шло насаждение жесточайших коммунистических порядков. Цель, которую Мао ставил перед собой, была ясна: он хотел построить Китай по образу и подобию СССР. Никакого другого социализма, кроме того, который был изложен в «Кратком курсе истории ВКП(б)», он не знал, к Сталину относился как к учителю, а на Советский Союз, внушавший страх всему миру, смотрел как на образец для подражания. Вот почему и стремился к тому, чтобы насадить в стране сталинизм, прекрасно понимая, что этот общественно-политический строй означает тоталитарную власть коммунистической партии, строго централизованной и иерархичной, безграничный, общенациональный культ партийного лидера, всеохватывающий контроль за политической и интеллектуальной жизнью граждан со стороны органов общественной безопасности, огосударствление частной собственности, жесткое централизованное планирование, приоритетное развитие тяжелой промышленности и огромные расходы на национальную оборону.

Сталинизация КНР, однако, сдерживалась рядом факторов. И главным из них являлась неоднозначная политика в отношении Китая, проводившаяся в 1949–1953 годах Советским Союзом. С образованием Китайской Народной Республики сталинские опасения по поводу возникновения мощного индустриального Китая, угрожающего его гегемонии, окрепли. Еще более возросла маниакальная подозрительность Сталина в отношении Мао да и вообще китайцев. «Сталин нас подозревал, у него над нами стоял вопросительный знак»223, — вспоминал позднее Мао Цзэдун, ясно осознававший, что кремлевский диктатор не хотел позволять КПК строить социализм. По крайней мере, до тех пор, пока сам СССР не окрепнет настолько, что ему не страшны будут никакие социалистические конкуренты.

Внешне, правда, все выглядело так, будто Сталин скрупулезно следовал канонам марксизма. По его учению выходило, что протяженность пути к социализму зависела только от уровня социально-экономического развития той страны, народ которой осуществил революционный переворот. Иными словами, государства, экономически менее развитые, чем Россия, должны были пройти более длительный путь к социализму, чем тот, который прошел Советский Союз. Сам же переходный период в них должен был напоминать советский нэп (новую экономическую политику) 1920-х годов. Этой теории Сталин, казалось, придавал сверхъестественную магическую силу, несмотря на то, что сам, как мы знаем, был в высшей степени радикален во всем, что касалось строительства социализма в СССР.

С наибольшей силой эти сталинские настроения проявились во время встреч двух вождей в Москве в декабре 1949-го — феврале 1950 года, приуроченных к празднованию 70-летия «отца народов»224. Сталин, наконец, пригласил Мао Цзэдуна, великодушно разрешив ему приехать поздравить его.

Разумеется, отнесся он к визиту китайского лидера очень серьезно. Сталин вообще все, что касалось Китая, «держал в своих руках»225. Накануне приезда он вновь затребовал сведения о «пещерном марксисте». И на этот раз, по счастливой случайности, наряду с отрицательной получил и положительную информацию — от Андрея Яковлевича Орлова, врача Мао. «Его отношение к Советского Союзу очень хорошее, — доносил Орлов 10 декабря 1949 года. — Особенно хорошим оно стало в последний период Отечественной войны. Это оказало огромное влияние на всю компартию. Внешне это выразилось хотя бы в том, что в газетах, журналах и книгах резко увеличилось количество статей, посвященных Советскому Союзу, ВКП(б) и лично товарищу Сталину, его роли для Советского Союза, международного рабочего движения и особенно для Китая. Особенно высоко ценится роль СССР и лично тов. Сталина для победы китайской революции, для победы китайского народа. Сейчас все свои надежды Мао Цзэдун возлагает на СССР, на ВКП(б) и особенно на тов. Сталина».

Полного спокойствия, однако, даже эта депеша принести не могла: не в характере Сталина было доверять своим информаторам. К тому же Орлов отмечал, что Мао — весьма осторожен и обидчив, да еще и большой актер: «Умеет скрывать свои чувства, может разыграть нужную ему роль, с близкими (иногда с хорошо знакомыми людьми) рассказывает об этом, смеется, спрашивает, хорошо ли получилось»226. А вдруг «этот артист» обманывает товарища Сталина?

1 декабря Политбюро ЦК ВКП(б) обсудило и приняло «План встречи, пребывания и проводов китайской правительственной делегации». Были продуманы все мельчайшие детали. К 3 декабря на станцию Отпор, на границе, был подан специальный поезд в составе салон-вагона для Мао Цзэдуна, салон-вагона для сопровождающих его лиц, салон-вагона для посла СССР в Китае Рощина, представителя Сталина в Китае Ковалева и сопровождающих их советских лиц, двух международных вагонов, одного мягкого спального вагона и одного вагона-ресторана. Политбюро обязало МГБ СССР и лично министра Виктора Семеновича Абакумова обеспечить всех приезжающих и их охрану питанием по пути от границы и обратно. В обязанности МГБ было также вменено размещение Мао Цзэдуна и, по его усмотрению, сопровождающих его лиц в Москве, в особняке по ул. Островского (дом 8). Кроме того, в распоряжение Мао Цзэдуна была предоставлена загородная дача «Заречье», на которой незадолго до того жила Цзян Цин. Управление делами Совета министров СССР выделило для Мао и его группы четыре автомашины ЗИС-110 и пять автомашин марки «победа»227.

На границу, на станцию Отпор, для встречи делегации были командированы заместитель министра иностранных дел СССР Анатолий Иосифович Лаврентьев и заместитель заведующего Протокольным отделом МИДа Федор Матвеевич Матвеев. Первоначально было решено, что Мао Цзэдуна на Ярославском вокзале будут встречать заместитель председателя Совета министров СССР Николай Александрович Булганин, министр иностранных дел Андрей Януарьевич Вышинский (или в его отсутствие первый заместитель Андрей Андреевич Громыко), министр Вооруженных сил СССР Александр Михайлович Василевский, а также ответственные сотрудники МИДа и Министерства вооруженных сил228. В последнюю минуту, однако, Сталин несколько изменил состав участников и, решив повысить уровень встречи, отправил на вокзал и Молотова, фактически являвшегося первым заместителем председателя Совета министров СССР.

Со своей стороны готовился к встрече с «великим учителем» и Мао Цзэдун. Он очень нервничал. В голову лезли разные мысли, порой самые невероятные. Иногда ему начинало казаться, что в Москве на него может быть совершено покушение, и он по нескольку раз спрашивал Ковалева, как будет обеспечена его безопасность во время пребывания в СССР. Ему очень хотелось увидеть Сталина, поздравить его с 70-летием, вручить многочисленные подарки, которые он сам лично отбирал. Он собирался провести с ним много времени, а также встретиться с Молотовым и Ждановым. Последнего он почему-то считал особенно крупным теоретиком марксизма-ленинизма. Кроме того, хотел, конечно, и отдохнуть да и подлечиться в СССР. Но главное — рассчитывал заключить Договор о дружбе, союзе и взаимной помощи между КНР и Советским Союзом на тридцать лет и получить заём в 300 миллионов долларов. С собой он взял небольшой рабочий аппарат сотрудников во главе с Чэнь Бода. Ковалев предлагал ему включить в эту группу в качестве переводчика великолепно знавшего русский язык Аньина, но Мао наотрез отказался. Он все еще не мог простить старшему сыну непочтительного поведения в Сибайпо, несмотря на то, что формально простил «бунтаря» и даже принимал его и его молодую жену в Чжуннаньхае каждую субботу. (Аньин женился в 1949 году по сватовству Лю Шаоци.)

Выехал Мао из Пекина в начале декабря в сопровождении посла Рощина и Ковалева. Последний вспоминал: «На всем пути следования поезда от Пекина до советской границы НОА[К] несла усиленную охрану. По обеим сторонам железнодорожного полотна лицом в поле на расстоянии примерно 50 метров друг от друга и от полотна… в непрерывную цепочку от Пекина до станции Отпор стояли солдаты с автоматами в руках»229. Эта охрана была нелишней: даже несмотря на повышенные меры безопасности, на железнодорожных путях под Тяньцзинем была обнаружена граната230.

16 декабря в полдень поезд с Мао Цзэдуном прибыл на Ярославский вокзал, украшенный флагами СССР и КНР. Было холодно, и встреча получилась излишне сухой и официальной. Встречавшие явно не знали, как себя вести: то ли обнимать и целовать Мао, то ли ограничиться простыми рукопожатиями. Ведь до сих пор он, как мы помним, формально был для них «господином», а не «товарищем». Мао был смущен и огорчен. Играть в «новую демократию» ему совсем не хотелось. Выйдя на перрон, он обратился к Молотову и другим государственным деятелям СССР со словами: «Дорогие товарищи и друзья!»231 Но ответного радушия не почувствовал. Все были скованы. Под стать встрече была и погода: крепкий мороз щипал щеки, дул сильный пронизывающий ветер. Из-за холода церемонию пришлось сократить232.

В тот же вечер, в шесть часов, его принял Сталин. Прием был коротким, но знаменательным. Поговорив вначале о «перспективах на мир» во всем мире, Сталин завел разговор о том, что его больше всего волновало: о «новой демократии» и ее соотношении с социализмом. Он недвусмысленно подчеркнул, что «с национальной буржуазией китайские коммунисты должны считаться». Постарался он также смягчить и жесткую позицию Мао в отношении Запада, указав, что коммунистам Китая «не надо самим создавать конфликтов с англичанами… Главное — не торопиться и избегать конфликтов». Спорить с «главным хозяином» Мао не стал и просто заверил его, что «пока» не собирается трогать национальную буржуазию и иностранные предприятия233.

После этого в течение четырех с половиной дней он томился на загородной даче «Заречье». Сталин его больше не приглашал, и Мао не знал что и думать. Ему наносили «визиты вежливости» Молотов, Булганин, Микоян и Вышинский, но эти встречи его явно не удовлетворяли. Они были краткими и протокольно-официальными. В поведении советских хозяев сквозило какое-то недоверие, какая-то странная настороженность. «Приезжали они [Молотов и другие] накоротке, сидели на краешке стульев, — вспоминал позже Ковалев. — Более того, когда Мао каждый раз предлагал чифан[ь] (обед), они вежливо отказывались и уходили. Это его тоже оскорбляло и обижало»234.

21 декабря, в день рождения Сталина, когда надо было ехать в Большой театр на торжественное заседание, Мао стал страшно волноваться. Ему даже вынуждены были несколько раз колоть раствор атропина для того, чтобы у него перестала кружиться голова. Особенно плохо он себя почувствовал перед тем, как выступить с краткой речью во славу «великого вождя и учителя». Единственное, что успокаивало Мао и вселяло в него хоть какую-то уверенность, было то, что Сталин именно его посадил от себя по правую руку. Прием и обед, однако, особой радости не доставили: в отличие от сталинского окружения Мао много не пил, а к русской пище относился весьма равнодушно.

Но что совсем «убило» его, так это то, что после банкета его опять проводили на дачу и он больше не видел Сталина в течение тридцати дней! За это время он посетил Московский автозавод и съездил в Ленинград, где побывал на крейсере «Аврора» и в Эрмитаже, а также просмотрел большое количество советских кинофильмов на исторические темы. Кроме того, он посещал кремлевских врачей. За три дня до нового года ему удалили больной зуб. Дело в том, что Мао никогда зубов не чистил, считая достаточным полоскать их зеленым чаем, а потому зубы у него, хотя и были ровными, но на них был явно заметен зеленоватый налет. Кроме того, почти все они были больны пародонтозом. Лечился он и у дерматолога: кисти его рук давно и страшно чесались, и на них были видны следы крапивницы. Но главное, по поводу чего его осматривали врачи, так это его ангионевроз. Но здесь они мало чем смогли помочь ему. Все, что они прописали Мао, так это: прекратить курение, делать общий массаж тела, принимать хвойные ванны на ночь, пить витамин B1, регулярно гулять на воздухе, периодически проходить курс инъекций пантокрина и регулярно и часто питаться235.

Мао был страшно зол, что потерял столько времени. Конечно, больше всего его раздражали не врачи, а невнимание Сталина. «Вы меня пригласили в Москву и ничего не делаете. Так зачем же я приехал? — спрашивал он в гневе у Ковалева. — Я что сюда прибыл целыми днями есть, спать и испражняться?»236 Он пытался дозвониться Сталину, но ему отвечали, что вождя нет дома, и рекомендовали встретиться с Микояном. «Меня все это обижало, — вспоминал Мао, — и я решил ничего больше не предпринимать и отсиживаться на даче». Ему предложили поехать на экскурсию по стране, но он «резко отклонил это предложение», ответив, что предпочитает «отсыпаться на даче»237. Предполагая, что в его резиденции находятся подслушивающие устройства, он без стеснения выплескивал все, что было у него на душе238.

«Не имея встреч со Сталиным, Мао нервничал и в пылу гнева высказывал резкие отрицательные суждения по поводу условий его пребывания в Москве, — позже вспоминал Ковалев. — Он неоднократно подчеркивал, что приехал не только как глава государства, а главным образом как председатель КПК для укрепления связи между двумя братскими партиями. А вот этого-то как раз и не получается. Он сидел просто так, один, и ему делать было нечего. Ему никто не звонил, никто к нему не приходил, а если приходили, то только официально, накоротке. Однажды он заявил, что он отказывается от ранее намеченного плана его трехмесячной поездки, что он в скором времени собирается возвратиться в Китай, поручив оформление и подписание договора и других советско-китайских документов Чжоу Эньлаю, которого он уже вызвал в Москву. В связи с этими заявлениями о настроении Мао мне приходилось неоднократно информировать Сталина, в том числе и письменно».

Но Сталин никаких мер к исправлению положения не принимал. И в конце концов Мао сказал Ковалеву: «Я просто выведен из терпения, доведен до такого состояния, что не могу себя сдерживать». Он начал просто бесноваться, закрывался у себя в спальне, никого к себе не пускал. По словам Ковалева, он «очень боялся безрезультатности своей поездки в Москву. Она подтвердила бы правоту противников его поездки, принизила бы его авторитет перед китайским народом»239.

Но Сталин сознательно гнул свою линию. Ему очень хотелось унизить Мао, дать тому урок на будущее, сбить с него спесь, если таковая у него была. «Я здесь всё, — как бы говорил ему он. — Я великий вождь мирового движения коммунистов, а ты — ничто, ты — мой жалкий ученик и будешь делать то, что скажу тебе я».

Таким же образом Сталин вел себя, впрочем, не только с Мао, но и со всеми другими лидерами коммунистических партий. Правда, в отношении Председателя он зашел слишком далеко. «Вероятно, мы несколько перегнули палку», — заметил он в конце концов Ковалеву, когда тот в очередной раз доложил ему о настроении Мао.

Только после этого переговоры на высшем уровне возобновились. Сталин вновь пригласил Мао в Кремль, а затем стал звать на ближнюю дачу в Кунцево. Но эти встречи не внесли в душу Мао Цзэдуна успокоения. Сталин держался надменно и настороженно, был немногословен. «Изредка он бросал скошенные взгляды на прибывшего издалека гостя, — вспоминает сталинский переводчик Николай Трофимович Федоренко. — Сама комната, в которой проходили беседы… напоминала сцену, где разыгрывался демонический спектакль»240. Все это, конечно, не укрылось от взгляда Мао, но главное, что его угнетало, так это откровенно империалистическая политика Сталина в отношении Китая. По словам его личного переводчика Ши Чжэ, он ощущал сталинский «панруссизм» очень ясно, поскольку Сталин выражал его «даже сильнее, чем русский народ вообще»241. Особенно обижало Мао то, что Сталин откровенно не хотел заключать с ним официальный межгосударственный договор, так как чувствовал себя вполне удобно, имея соответствующий договор с гоминьдановским режимом242. Ведь последний, как мы помним, был неравноправным для китайской стороны и очень выгодным для СССР. Сталин изменил свою позицию и согласился заключить новый договор — «О дружбе, союзе и взаимной помощи» — лишь после того, как узнал о решении британских властей признать КНР. Это произошло в начале января 1950 года. Но только 14 февраля этот исторический документ был подписан. Мао был, конечно, удовлетворен, но все же не мог сдержаться, чтобы не выразить «удивления» по поводу решения Сталина. «Но ведь изменение… [прежнего] соглашения [с Китаем] задевает решения Ялтинской конференции?!» — не без ехидства заметил он, напоминая Сталину его же собственный аргумент, который тот использовал, блокируя подписание договора с КНР. «Верно, задевает, — ответил Сталин, — ну и черт с ним!»243

Радость китайских коммунистов по поводу формального договора между СССР и КНР была, однако, омрачена тем, что Сталин недвусмысленно продемонстрировал свое желание контролировать не только политический курс Мао, но и экономику нового Китая. К договору были приложены дополнительные секретные соглашения, которые обнажали действительные сталинские намерения. Первое из них предоставляло СССР ряд привилегий в отношении Северо-Востока Китая и Синьцзяна: все несоветские иностранные граждане выселялись из этих регионов. Сталин даже хотел заключить сепаратные торговые соглашения с этими периферийными районами для того, чтобы укрепить советский контроль над ними, однако столкнулся с решительными возражениями со стороны Мао и Чжоу Эньлая, который по просьбе Мао Цзэдуна прибыл в Москву 20 января 1950 года244. Два других соглашения были направлены на создание четырех совместных предприятий на территории Китая, которые обеспечивали бы советские интересы в эксплуатации китайских экономических ресурсов. Это были так называемые смешанные советско-китайские акционерные общества, два из которых находились в Синьцзяне — редких и цветных металлов («Совкитметалл») и нефтяная («Совкитнефть»), а два других — в Даляне (гражданской авиации и судоремонтно-судостроительная — «Совкитсудстрой»). Советская сторона владела в них 50 процентами капиталовложений, получала 50 процентов прибыли и осуществляла общее руководство245.

Китайские коммунисты были также обескуражены и навязанным им Сталиным новым соглашением о Китайской Чанчуньской железной дороге, дополнявшим договор. Мао Цзэдун и Чжоу Эньлай рассчитывали создать комиссию по управлению дороги, в которой посты председателя и директора были бы отданы китайской стороне. Они также надеялись изменить долю капиталовложений сторон, увеличив соответственно китайскую часть до 51 процента. Сталин и Молотов отвергли эти предложения, настояв на паритете, то есть равном участии обоих партнеров как в инвестировании, так и в управлении246. В соответствии с новым соглашением о Китайской Чанчуньской железной дороге, Люйшуне и Даляне советский контроль над железной дорогой и базой в Люйшуне сохранялся вплоть до конца 1952 года247. Статус Даляня должен был быть определен после подписания мирного договора с Японией248.

Чем больше Сталин вмешивался в китайские дела, тем сильнее возрастали его аппетиты. Соответственно росла и его подозрительность в отношении Мао. Он даже не мог уже скрывать свое недоверие. Как вспоминает Хрущев, после встреч с Мао Цзэдуном Сталин «ни разу не был в восторге» и отзывался о Мао не особенно лестно: «Чувствовалось какое-то его высокомерие в отношении Мао»249. Однажды кремлевский хозяин даже попытался открыто спровоцировать Мао Цзэдуна, заявив то ли в шутку, то ли всерьез, что «в Китае коммунизм является националистическим, что Мао Цзэдун, хотя и коммунист, но настроен националистически». Сталин еще сказал, что в Китае существует опасность появления «своего Тито». По словам Мао, он ответил Сталину всего одной фразой: «Все то, что здесь говорилось, не соответствует действительности»250. Он явно не понимал такой манеры поведения Сталина, его такого, по словам Константина Симонова, «полускрытого, небезопасного для собеседника юмора»251. А потому, стараясь развеять сталинские сомнения, попросил Сталина прислать в Китай «советского товарища» просмотреть и отредактировать его сочинения252. Мао действительно хотел, чтобы Сталин направил кого-то из своих доверенных лиц в Китай, чтобы тот удостоверился, насколько точно китайские коммунисты следуют марксизму253.

Заключив договор и соглашения, Мао и Чжоу 17 февраля выехали из Москвы. Вновь на вокзале их провожал деловой и сосредоточенный Молотов. Но на этот раз и Мао был сугубо официален, хотя по-прежнему упорно называл советских хозяев «товарищами и друзьями». Перед тем же как сесть в вагон, он заявил: «Покидая Великую Социалистическую столицу, мы искренне выражаем сердечную признательность Генералиссимусу Сталину, Советскому правительству и советскому народу. Да здравствует вечная дружба и вечное сотрудничество Китая и Советского Союза!»254

Конечно, на душе у него «скребли кошки». Недоверие и алчность Сталина угнетали его. Много раз впоследствии Мао будет говорить о том, что Сталин снял с него «ярлык» подозреваемого в титоизме и поверил в то, что «китайские коммунисты не проамериканцы, а китайская революция не представляет из себя „националистического коммунизма“», только после вступления КНР в войну с Кореей на стороне Ким Ир Сена (последнее произошло 19 октября 1950 года)255. То же самое будет утверждать и китайский министр иностранных дел Чэнь И, по словам которого, Сталин, узнав о решении Мао послать войска на помощь Ким Ир Сену, даже прослезился. «Как же хороши китайские товарищи»256, — дважды повторил престарелый диктатор. В этой связи вступление Мао в корейскую войну в определенной степени выглядит как сознательная демонстрация лидерами КНР своей лояльности кремлевскому боссу. Эта война, начатая северокорейскими коммунистами 25 июня 1950 года, была, как известно, направлена против поддерживаемого США законного правительства Южной Кореи, а развязал ее лидер северокорейцев по предварительному соглашению со Сталиным и Мао Цзэдуном. Китайцы вступили в войну в самый критический для Ким Ир Сена момент, когда корейские коммунисты были на грани поражения.

Сталин действительно отправил в Китай проверить креденции Мао известного советского эксперта в области марксистской философии академика Павла Федоровича Юдина. Сделал он это весной 1950 года, вменив в обязанность академику «корректное и тактичное» редактирование нового издания «Избранных произведений» Мао, которое должно было выйти сразу на двух языках — русском и китайском. Предыдущее китайское издание, не правленное советскими специалистами, было опубликовано в Харбине в 1949 году и тогда же переведено и издано в Москве.

Юдин пробыл в Китае два года и за это время сделал 500 замечаний к работам Мао, однако все они носили частный характер. «Серьезных антимарксистских и антиленинских положений», по его словам, он в статьях и книгах Мао Цзэдуна «не обнаружил»257. По возвращении Юдин был вызван на заседание Политбюро, где Сталин пытливо доискивался: «Ну как, марксисты?» (Сталин сделал особое ударение на последнее слово.) Юдин, конечно, ответил: «Марксисты, товарищ Сталин!»258 После этого, по словам Юдина, «главный хозяин» суммировал: «Это хорошо! Можно быть спокойным. Сами выросли, без нашей помощи»259.

Мао и впоследствии много раз вспоминал о недоверии Сталина к нему.

Чувство подозрительности наряду с присущими кремлевскому вождю гегемонизмом и догматизмом заставляли московского лидера ограничивать советскую помощь КНР в первые годы ее существования для того, чтобы замедлить процесс перехода Китая к социализму. Конечно, плачевное положение послевоенной советской экономики не давало ему возможности существенно увеличить размер помощи КНР, даже если бы он действительно хотел этого. Но в том-то и дело, что все известные документальные источники свидетельствуют, что в основе сталинских решений ограничить помощь Китаю лежали более политические, нежели экономические причины. Сталин просто не позволял китайцам ускорить темпы строительства социализма. Воспоминания бывшего заместителя министра внешней торговли СССР Константина Ивановича Коваля о переговорах Сталина с Чжоу Эньлаем достаточно красноречивы в этом отношении260. Во время этих переговоров, проходивших в августе — сентябре 1952 года, Сталин не поддержал Чжоу, когда последний предложил: «Вы нам поможете строить социалистический Китай, а мы вам — коммунистический Советский Союз»261. Не одобрил Сталин и стремление китайской стороны разработать первый пятилетний план на период 1951–1955 годов, считая это нереалистичным262. Финансовая помощь, оказанная им народной республике, судя по соглашению, подписанному 14 февраля 1950 года, не превышала 300 миллионов американских долларов в кредитах, рассчитанных на пять лет при благоприятном одном проценте годовых263. Правда, это и была та сумма, которую Мао хотел получить, ибо он полагал, что «в настоящее время и в течение нескольких лет для нас было бы лучше занимать меньше, чем больше»264. Однако верно и то, что Сталин со своей стороны больше и не предлагал, а в период корейской войны китайцы были вынуждены использовать советский заём для покупки вооружений в СССР. Они, конечно, считали такое использование займа несправедливым с учетом того, что сам заём изначально предназначался на разрешение их внутрихозяйственных проблем, а в Корее с точки зрения китайцев они выполняли «интернациональный долг»265.

До смерти Сталина (5 марта 1953 года) советское правительство формально согласилось оказать помощь Китаю в возведении только 50 из 147 предприятий, проектировавшихся китайской стороной, и отнюдь не спешило выполнить свои обязательства266. По сути дела, Сталин отклонил все просьбы китайцев об ускорении помощи, настойчиво советуя лидерам КПК не торопиться с модернизацией. На встрече с Чжоу Эньлаем 3 сентября 1952 года, обсуждая проект пятилетнего плана развития КНР на период 1953–1957 годов, Сталин выразил неудовольствие в связи с желанием китайских коммунистов установить ежегодный двадцатипроцентный прирост промышленной продукции. Он не мог согласиться с такими темпами, поскольку экономика самого Советского Союза в период первого пятилетнего плана развития СССР, согласно официальной статистике, возрастала в среднем на 18,5 процентов в год. Сталин посоветовал Чжоу снизить общий прирост до 15 процентов и согласился рассматривать 20-процентный рубеж для годовых планов лишь как пропагандистский лозунг267. В начале февраля 1953 года председатель Госплана СССР Михаил Захарович Сабуров направил замечания советских экспертов на проект пятилетнего плана КНР заместителю председателя Финансово-экономической комиссии Китайской Народной Республики Ли Фучуню, который находился в то время в Москве. (Ли оставался в советской столице в течение 10 месяцев, с августа 1952-го по июнь 1953 года, участвуя в экономических переговорах с советской стороной.) Исходя из сталинских предложений, он посоветовал китайским товарищам установить ежегодный рост промышленной продукции на еще более низком уровне— 13,5—15 процентов268. Государственный административный совет КНР был вынужден согласиться, и 23 февраля его высшее руководство (Чжоу Эньлай и другие) проинформировало Ли Фучуня об этом269. Окончательная цифра ежегодного промышленного роста была установлена в 14,7 процента270.

Встречи Сталина с членом Политбюро ЦК КПК и заместителем председателя Центрального народного правительства КНР Лю Шаоци в октябре 1952 года во время XIX съезда КПСС также демонстрируют осторожность Москвы в вопросе строительства социализма в Китае. В то время Сталин решительно выступил против идеи Мао о проведении кооперирования и коллективизации китайского крестьянства за 10–15 лет. Эта идея была впервые высказана Мао Цзэдуном за месяц до визита Лю Шаоци в Москву на заседании Секретариата ЦК КПК271. Лю Шаоци сообщил об этом Сталину, представив ему доклад о политике Центрального комитета КПК272. Как вспоминал в ноябре 1953 года сам Лю Шаоци в беседе с тогдашним советским послом Василием Васильевичем Кузнецовым, «товарищ Сталин» в беседе с ним «советовал не торопиться с кооперированием и коллективизацией сельского хозяйства, так как КНР находится в более благоприятных условиях, чем СССР в период коллективизации»273. Лю передал мнение Сталина в Пекин, и Мао Цзэдун был вынужден принять его к сведению.

Сказанное, однако, отнюдь не свидетельствует о том, что Мао всегда следовал указаниям Сталина. В период 1949–1953 годов он на собственный страх и риск предпринял ряд шагов, которые были направлены на ускорение процесса сталинизации страны. После провозглашения Китайской Народной Республики и изгнания остатков гоминьдановской армии на Тайвань коммунистический режим продолжал регулярные боевые действия — на этот раз с различными социальными силами, которые в свое время не оказали Гоминьдану поддержки в борьбе за власть в ходе гражданской войны. Речь идет о традиционной сельской элите, представителях некоторых местных властных структур, занявших в ходе гражданской войны, по сути дела, позицию неучастия, надеясь переждать смутное время на политической периферии. Дав им возможность «отсидеться» до полного разгрома Гоминьдана, Мао затем постепенно, но настойчиво стал устанавливать свою власть на местах, радикально меняя местные элиты. Это происходило как в ходе строительства новых органов власти, так и в ходе аграрной реформы 1950 года и позже.

Именно в то время КПК столкнулась с настоящим ожесточенным сопротивлением своих социальных противников. Гражданская война только теперь приняла масштабный характер, вовлекая в свою орбиту миллионы действующих лиц. По официальным (явно не завышенным) данным, к концу 1951 года в ходе борьбы с контрреволюцией было уничтожено свыше 2 миллионов человек. Еще 2 миллиона были брошены за решетку и отправлены в трудовые лагеря274. Эта война продолжалась и в дальнейшем, но официальные данные о жертвах больше не публиковались. По данным российского китаеведа полковника Б. Н. Горбачева, в этих боях участвовало 39 корпусов Народно-освободительной армии (более 140 дивизий, около 1,5 миллиона бойцов)275. Подобного масштаба боев и потерь гражданская война в Китае прежде не знала. Одним из наиболее жестоких актов продолжавшейся гражданской войны стала «чистка» неблагонадежных элементов среди бывших гоминьдановских офицеров, в ходе войны перешедших на сторону КПК. По воспоминаниям генерала Георгия Гавриловича Семенова, служившего советником командования Северокитайского военного округа, в бывших частях генерала Фу Цзои (пекинский гарнизон, перешедший на сторону НОАК) уже в «мирное» время было «разоблачено» 22014 преступников, в том числе (по решению политуправления) 1272 заслуживали безусловной смертной казни, 14513 — смертной казни с отсрочкой исполнения приговора, 6223 подлежали ссылке276. Ситуация осложнялась тем, что в первые годы КНР не существовало закона, который бы регулировал наказания за гражданские преступления. В период 1949–1954 годов КПК правила страной посредством различных политических кампаний и массовой мобилизации населения.

Наиболее острая борьба шла в деревне в ходе проведения аграрной реформы. К 1948 году Мао снял не только лозунги «черного передела», но и лозунги снижения арендной платы и ссудного процента. Эта политика обеспечила партии нейтралитет землевладельческой части деревни и во многом предопределила социальную изоляцию Гоминьдана и его поражение. Однако время расплаты за эту классовую близорукость пришло довольно быстро. В течение примерно трех лет КПК постепенно (в географическом отношении — с севера на юг) провела аграрную реформу (ее можно назвать и аграрной революцией «сверху»). Крестьянство было пассивно, но это равнодушие компенсировалось посылкой в деревню специальных бригад, составленных из партийных активистов (примерно по 300 тысяч человек ежегодно), которые организовывали крестьянские союзы, насаждали новые властные элиты, жестоко расправлялись со всеми, кого относили к «помещикам» и «кулакам». В деревнях были созданы народные трибуналы с упрощенным судопроизводством, имевшие право выносить смертные приговоры. Многие сопротивлявшиеся были расстреляны или сосланы в концлагеря. Несмотря на провозглашенную политику сохранения «кулака», количество богатых крестьян в деревнях фактически резко сократилось. Власть в деревне и некоторые экономические привилегии перешли к новой, «коммунистической», элите.

Вслед за разгромом «богачей» в деревне пришла очередь и городских собственников. В декабре 1951 года Мао инспирировал репрессивные кампании, по сути дела, направленные против буржуазии. Речь идет о так называемой борьбе против «трех злоупотреблений», официально направленной против коррупции чиновничества, а также о борьбе против «пяти злоупотреблений», ограничивавшей частное предпринимательство. Как и в деревне, в городе также были созданы народные трибуналы, имевшие право выносить смертные приговоры. Стали проводиться публичные судилища, нередко сопровождавшиеся расстрелами обвиняемых на глазах у толпы. Основной формой репрессий против буржуазии было взимание внушительной контрибуции, которая существенно ослабила ее экономические позиции. В результате уже в сентябре 1952 года, выступая на заседании Секретариата ЦК КПК, Мао Цзэдун смог констатировать, что доля государственного капитала в промышленности составила 67,3 процента, а в торговле — 40 процентов; социалистический сектор занял преобладающие и руководящие позиции в китайской экономике277.

Постепенно объектом идеологической борьбы становится интеллигенция. В 1951 году по инициативе Мао начинается кампания марксистской индоктринации, предлогом для которой послужило обсуждение кинофильма «Жизнь У Сюня». Этот фильм об известном конфуцианском просветителе XIX века, выбившемся в люди из ужасающей бедноты, вызвал прежде всего гнев Цзян Цин, считавшей себя специалистом в области киноискусства. «Как же мы можем восхвалять У Сюня, ставшего богатым человеком, — говорила она Мао, — если наша цель — свергнуть помещиков, похоронить конфуцианских ученых и отбросить реформистское утверждение о том, что с помощью образования можно разрешить классовые противоречия и достичь успеха в обществе и политике!»278 Мао не мог не согласиться.

Начавшись с искусствоведческой дискуссии, эта кампания очень скоро превратилась в идеологическое осуждение инакомыслия, дав толчок идеологическому перевоспитанию интеллигенции. Уже в этой первой кампании выявляются методы идеологического террора, сыгравшие зловещую роль в последующем развитии духовной жизни КНР.

По некоторым данным, в первые годы Китайской Народной Республики в целом было репрессировано более 4 миллионов «контрреволюционеров»279. Не осталась вне обострявшейся борьбы и сама правящая партия. Уже в 1951 году Мао принял решение о проведении проверки и перерегистрации членов КПК, вылившееся в ее новую «чистку» от «чуждых» элементов. К 1953 году из партии было «вычищено» 10 процентов состава. Однако в период «новой демократии» не все руководители КНР полностью разделяли политический курс Мао. Некоторые высшие руководители несколько по-иному представляли себе «новодемократическую» политику. Наиболее крупным из них был Лю Шаоци. Известно, что уже в 1949 году Сталин получил конфиденциальную информацию на Лю Шаоци от другого члена Политбюро ЦК КПК Гао Гана, председателя Северо-Восточного регионального правительства, который обвинил Лю в «правом уклоне» и «переоценке китайской буржуазии». Эти заявления Гао содержались в секретном докладе Ковалева «О некоторых вопросах политики и практики ЦК КПК», представленном Сталину. Тот, однако, не принял эти обвинения и во время одной из встреч с Мао Цзэдуном на даче даже передал ему Ковалевский доклад. Ковалев, находившийся в то время в больнице, узнал об этом от Ши Чжэ, личного переводчика Мао, присутствовавшего на встрече280.

Что касается Мао Цзэдуна, то он отнесся к поведению Сталина как к еще одной демонстрации «недоверия и подозрительности» в отношении Центрального комитета КПК281. Вместе с тем в сталинских действиях могли прослеживаться и другие мотивы. Во-первых, он мог не поверить Гао, который и раньше поставлял ему информацию на членов китайского коммунистического руководства, которая сама по себе выглядела подозрительной. Среди тех, кого «разоблачал» региональный лидер КНР, был, в частности, сам Мао. В конце 1949 года, например, Гао Ган через того же Ковалева проинформировал Сталина об антисоветских, «правотроцкистских» тенденциях в деятельности Мао Цзэдуна и его соратников в Коммунистической партии Китая282. Он повторил свои обвинения в адрес руководителя КПК, правда, «в сдержанной и осторожной форме», и в беседе с Юдиным, возвращавшимся в 1952 году на родину через Маньчжурию и навестившим его283. Сталин мог считать все эти обвинения проявлением внутрипартийной борьбы в КПК, а потому попросту игнорировать их.

Во-вторых, с лета 1949 года Сталин испытывал глубокое разочарование в Гао, который, с его точки зрения, вел себя очень глупо во время одной из встреч кремлевского хозяина с китайской делегацией, возглавлявшейся Лю Шаоци. Гао, входивший в делегацию, в присутствии других ее членов сделал тогда далекоидущие предложения о том, чтобы СССР увеличил численность своих войск в Даляне, ввел военно-морской флот в Циндао, а главное, чтобы Маньчжурия стала семнадцатой республикой Советского Союза. Сталин раздраженно оборвал его, назвав «товарищем Чжан Цзолинем»284. (Чжан Цзолинь, как мы помним, был китайским милитаристом, правившим Маньчжурией независимо от Центрального китайского правительства вплоть до 1928 года.)

В-третьих, Сталин, если он и доверял полученной информации, мог считать «уклон» Лю весьма полезным, идущим в русле его собственной политики «сдерживания» радикализма Мао Цзэдуна.

Наконец, Гао не являлся единственным информатором Сталина среди китайского руководства. По некоторым данным, сам Лю Шаоци поставлял ему некоторую конфиденциальную информацию. Как вспоминает бывший работник Министерства государственной безопасности (МГБ) СССР Петр Сергеевич Дерябин, Лю Шаоци стал работать на советские секретные службы в 1930-е годы, когда находился в Москве в качестве представителя Всекитайской федерации профсоюзов в Профинтерне. Лю продолжал поставлять Сталину тайные сведения и в 1940-е годы285. Если сообщение Дерябина соответствует действительности, то логично предположить, что Лю должен был быть более ценен Сталину, чем Гао, так как являлся вторым после Мао человеком в ЦК КПК. Жертвуя Гао Ганом, Сталин мог усиливать позиции своего более важного информатора.

Как бы то ни было, но точка зрения Гао на самом деле имела под собой основания. Руководство КПК не было едино в вопросе о «новой демократии». В отличие от Мао Цзэдуна, переставшего, как мы помним, употреблять термин «новая демократия», некоторые руководящие деятели КПК продолжали в то время активно использовать терминологию «новодемократической» революции. Не только Лю Шаоци, но и Чжоу Эньлай, по-видимому, всерьез воспринимавшие указания Сталина о постепенности перехода КНР к социализму, говорили о «новодемократическом государстве», «новодемократическом строительстве», «новодемократическом направлении в литературе и искусстве» и т. п.286. Именно эти деятели сформировали в то время осторожную оппозицию Мао, трактовавшему «новую демократию» крайне радикально.

Вот почему политика КПК в те годы была достаточно противоречивой. Идеи демократической трансформации общества нашли отражение в Общей программе единого фронта, организационным выражением которого стал Народный политический консультативный совет Китая (НПКСК) (сессия последнего была созвана коммунистами в конце сентября 1949 года в Пекине), а также в других документах, определявших развитие Китая в первые годы КНР. НПКСК, возникший как организационная форма единого фронта, взял на себя функции Учредительного собрания. (Председателем его был избран Мао.) Именно от имени НПКСК коммунисты сформировали новые органы государственной власти и приняли Общую программу, которая стала главным документом новой власти, чем-то вроде временной конституции. Программа провозглашала демократические ценности, но при этом подчеркивала руководящую роль КПК. Устанавливалась многопартийная система, и восемь политических партий и организаций, признававших руководящую роль КПК, получали легальный статус. В программе гарантировались права населения на владение частной собственностью, содержались установки о поддержке частного национального предпринимательства, о взаимовыгодном регулировании отношений труда и капитала. В документе провозглашался курс на демократическое развитие страны и полностью отсутствовала идея социалистического переустройства китайского общества. Даже само слово «социализм» отсутствовало287. Принятый правительством 28 июня 1950 года «Закон о земельной реформе в КНР» также полностью соответствовал духу народной демократии: земля передавалась в частную собственность крестьянству, сохранялось кулацкое хозяйство288. «Принятая нами политика сохранения кулацких хозяйств, — говорил в своем докладе на сессии Всекитайского комитета НПКСК в июне 1950 года Лю Шаоци, — является не временной политикой, а политикой, рассчитанной на длительный срок. Иными словами, хозяйства кулаков будут сохранены в течение всего периода новой демократии»289.

Политика новой власти встречала поддержку демократических и патриотических кругов, приветствовавших преобразование и развитие системы народного образования, направленные на ликвидацию (или, точнее, сокращение) неграмотности, открытие новых высших учебных заведений и создание предпосылок их демократизации, подготовку научных кадров и организацию системы научных учреждений современного типа290. Большой общественный резонанс имело принятие в 1950 году законодательства о семье и браке, предоставившего все гражданские права женщинам и направленного на достижение их фактического равноправия291. Импонировала китайской общественности и независимая, а в Корее и Тибете даже агрессивная, внешняя политика новой власти.

В период 1949–1953 годов не только Лю Шаоци и Чжоу Эньлай, но и Чэнь Юнь, Дэн Сяопин и некоторые другие руководящие работники КПК выражали умеренные взгляды в отношении «новой демократии» даже в неофициальных беседах с деятелями других коммунистических партий292. Эти лидеры КПК опирались на авторитет Сталина, ссылаясь на его советы не спешить со строительством социализма. Политическая поддержка такого рода вне зависимости от ее действительных целей была им особенно важна, поскольку помогала обосновывать необходимость осуществления их идей на практике. Позиция Сталина оказывала влияние и на Мао и его единомышленников, которые не могли не принимать во внимание точку зрения «старшего брата». Характерно, что Лю Шаоци апеллировал к авторитету Сталина во время беседы с советским послом даже тогда, когда уже потерпел поражение в дискуссиях с Мао, в ноябре 1953 года. Он все еще пытался оправдать свою оппозицию Мао Цзэдуну.

Мао и его оппоненты одинаково воспринимали социалистические идеалы, но по-разному понимали методы их достижения. Вот лишь несколько примеров. Весной 1951 года партийные руководители провинции Шаньси выступили с идеей ускорения процесса кооперирования деревни. Лю Шаоци не ограничился критикой этих идей на совещании пропагандистов и в июле 1951 года подготовил и разослал от имени Центрального комитета документ, в котором эта провинциальная затея была названа «ошибочной, опасной, утопической идеей аграрного социализма». Однако Мао Цзэдун взял под защиту местных активистов и два месяца спустя дезавуировал документ, подготовленный Лю Шаоци293. В декабре 1952 года на заседании Государственного административного совета под председательством Чжоу Эньлая был рассмотрен и одобрен подготовленный министром финансов Бо Ибо проект новой налоговой системы. Принципиальная новизна закона заключалась в единообразном налогообложении всех форм собственности. Государственные и кооперативные предприятия теряли свои налоговые льготы, а частнокапиталистический сектор получал благоприятные условия для конкуренции. Как впоследствии выяснилось, проект закона не был согласован с аппаратом ЦК и Мао Цзэдун не знал о нем. Вскоре после этого, 15 января 1953 года, Мао послал гневное письмо руководителям Госсовета — Чжоу Эньлаю, Чэнь Юню, Дэн Сяопину и Бо Ибо, не считая обоснованным их стремление создать условия для оживления частного предпринимательства294. Ошибочный с точки зрения Мао Цзэдуна закон о налогах стал поводом для проведения интенсивной идейно-политической кампании против всех несогласных с его (Мао) линией. В середине февраля в неформальной беседе с руководителями Центрально-Южного бюро ЦК в Ухани Мао отметил: «Есть люди, которые говорят: „Нужно укреплять новодемократический порядок“, есть также люди, которые выступают за „четыре большие свободы“ [то есть за свободу для крестьянина брать займы, арендовать землю, нанимать рабочую силу и торговать]. Я считаю, что и то и другое неверно. Новая демократия — это этап перехода к социализму»295.

К лету 1953 года борьба Мао против «умеренных» руководителей КПК особенно обострилась. Она завершила цепь предыдущих идеологических дебатов. Апогеем ее стало Всекитайское совещание по вопросам финансово-экономической работы, проходившее в Пекине с 14 июня по 12 августа. В совещании приняли участие практически все высшие чиновники партии и правительства.

Формально совещание, проходившее за закрытыми дверями, было посвящено новой налоговой системе, но фактически обсуждало общую политическую стратегию КПК. Руководил этим форумом Гао Ган, к тому времени уже перемещенный Мао Цзэдуном в Пекин. При всей глубокой личной неприязни Мао к Гао Гану идеологически они были очень близки, и последний твердо вел линию на полную дискредитацию позиции Лю Шаоци и его сторонников. В беседе с советским генконсулом в Шэньяне Андреем Мефодиевичем Дедовским Гао Ган заявлял, что «ошибочная, буржуазная линия Бо Ибо» не только поддерживается Лю Шаоци, но и фактически исходит от него296.

Идеологическая тональность совещания была задана выступлением Мао Цзэдуна на заседании Политбюро ЦК 15 июня 1953 года. В этом выступлении он обрушился на тех деятелей партии, которые стремились к «прочному установлению новодемократического общественного порядка»297. «Есть и такие, — говорил Мао Цзэдун о Лю Шаоци и его единомышленниках, — которые после победы демократической революции топчутся на одном месте. Они не понимают, что характер революции изменился, и вместо социалистических преобразований продолжают заниматься „новой демократией“. А это порождает правоуклонистские ошибки»298. Особое раздражение у Мао Цзэдуна вызывало стремление этих деятелей «прочно охранять частную собственность»299. Впервые Мао так прямо и четко отмежевался от концепции «новой демократии» и высказался за немедленный переход к социалистической революции.

На этом продолжительном совещании были заслушаны доклады Гао Гана и Ли Фучуня о планах экономического строительства и доклад Ли Вэйханя о политике по отношению к частному капиталу. В прениях приняли участие большинство высших руководителей. Лю Шаоци, Дэн Сяопин и Бо Ибо (последний — дважды) были вынуждены выступить с самокритикой300. В своих воспоминаниях Бо Ибо пишет, что, по его мнению, истинным объектом разгромной критики был Чжоу Эньлай, который в 1952 году поддержал политику своего министра финансов. Однако, столкнувшись с резкой оппозицией со стороны Мао Цзэдуна, Чжоу поддержал Председателя. Он сыграл, по существу, двусмысленную роль. И именно ему Мао в конце совещания поручил подвести итоги дискуссии.

Чжоу признал свои «политические и организационные ошибки» и «отрыв от партийного руководства»301, а также подверг суровому и пространному осуждению Бо Ибо. Он поставил в вину последнему то, что «в течение определенного периода тот по-настоящему не признавал своих ошибок»302. Причины «правого уклона» у Бо Ибо, по Чжоу Эньлаю, «заключались в том, что он исходил не из марксизма-ленинизма, не из политики партии и интересов трудового народа, а из сознательного и несознательного отражения множества воззрений класса капиталистов, их настроений и привычек»303. Чжоу Эньлай солидаризовался с обвинениями Бо Ибо в «буржуазном индивидуализме», сделанными Гао Ганом, и упрекнул Бо в «неискренности по отношению к партии»304.

На следующий день перед участниками совещания выступил Мао Цзэдун. Он назвал работу форума «успешной» и, похвалив заключительную речь Чжоу Эньлая, поддержал его критику «буржуазной линии». В этом и некоторых других выступлениях он подчеркивал огромное политическое и идеологическое значение проделанной работы. Из его заявлений было видно, что он рассматривал совещание как определенный поворотный пункт в развитии КПК и КНР, придавая налоговой проблеме во многом фатальное значение. «Дальнейшее проведение в жизнь новой налоговой системы, идущей вразрез с марксизмом-ленинизмом, генеральной линией в переходный период, неизбежно ведет к капитализму», — заявил он305. Совещание, как полагал Мао, помогло отвести эту угрозу от Китая, привело к освобождению от «новодемократических» иллюзий, открыло дорогу для социалистического развития страны. Позднее Мао Цзэдун отмечал также, что работа совещания стала важнейшим фактором утверждения новой генеральной линии на построение социализма, формулировавшейся именно в то время: «Не будь финансово-экономического совещания… вопрос о генеральной линии для многих товарищей остался бы неразрешенным»306.

Таким образом, Мао Цзэдун навязал все-таки свои взгляды руководителям КПК. Курс на «социалистическое строительство по советскому образцу» был официально провозглашен.