СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ ИНДУСТРИАЛИЗАЦИЯ

Развитию обстановки, обеспечившей победу Мао на совещании по вопросам финансово-экономической работы, способствовала смерть Сталина 5 марта 1953 года. Только теперь, в отсутствие политического соперника, ревниво воспринимавшего успехи КНР в экономическом строительстве и время от времени сдерживавшего стремление Мао Цзэдуна ускорить темпы революционной трансформации, то есть полной и окончательной сталинизации Китая, Председатель ЦК КПК мог наконец вздохнуть с облегчением.

Внешне он, конечно, никак не выражал своих сокровенных чувств. И даже напротив, прибыв в посольство СССР, чуть не расплакался. «Он старался держаться сдержанно, не проявлять эмоций, но у него это не получалось, — вспоминает очевидец. — В глазах [у Мао] стояли слезы». Чжоу Эньлай же просто плакал вместе с советским послом Панюшкиным, только недавно сменившим на этом посту Рощина1.

Ехать, однако, на похороны «отца народов» Мао не захотел. Может быть, потому, что боялся подхватить воспаление легких: в тот год в начале марта в Москве стояли морозы. А может быть, потому, что как раз за два месяца до смерти диктатора обнаружил, что тот прослушивал его разговоры с членами Политбюро ЦК КПК в самом Чжуннаньхае. Дело в том, что в конце 1950 года сталинские умельцы из МГБ, орудовавшие в Пекине, установили микрофоны в спальне и некоторых других комнатах резиденции Мао (очевидно, с помощью своих китайских агентов). Когда все это раскрылось, Мао был вне себя и даже послал Сталину ноту протеста! На что «вождь и учитель», ничуть не смутившись, ответил, что он и понятия не имел о том, какими неблаговидными делами занимаются в Китае некоторые сотрудники МГБ. Правда, при этом принес Мао формальные извинения2. В последний год жизни Сталина произошел и еще один неприятный для Мао инцидент, вновь омрачивший его отношение к вождю. Дело было связано с выходом на экраны в Советском Союзе фильма «Пржевальский», в котором, с точки зрения руководства КПК, китайский народ был показан не лучшим образом. Возможно, авторы картины старались создать объективный образ великого путешественника, который действительно недолюбливал китайцев за их «лицемерие, коварство и хитрость»3. Но Сталин, являвшийся главным цензором в вопросах кинематографии, ничего такого в кино не увидел. А потому не только дал «добро» на его демонстрацию в СССР, но и отправил ленту на международный кинофестиваль в Чехословакию. Китайцы высказали недовольство, попросив советских товарищей отказаться от показа картины. Тогда Сталин от имени министра кинематографии Ивана Григорьевича Большакова отправил в Пекин резкую телеграмму, заявив, что считает китайскую критику «неправильной и глубоко ошибочной». При этом отвыкший от неповиновения диктатор не остановился и перед грубыми выпадами, фактически обвинив китайцев в национализме. «Надо сказать, — заметил он, — что и у нас, в Советском Союзе, в свое время у некоторых историков и художников националистического толка наблюдались, и сейчас еще встречаются, попытки приукрасить историю, скрыть историческую правду… Были у нас и такие люди, которые требовали — не издавать больше сочинений Гоголя, так как он изображает в своих произведениях только черные, отрицательные стороны русской жизни и тем оскорбляет русских. Эти господа… были отброшены прочь партией как негодные элементы. Мы, русские коммунисты, считаем таких господ опасными людьми, шовинистами, отравляющими массы ядом национализма и подрывающими основы критики и самокритики, основы коммунистического метода воспитания масс». Такой тон и такие намеки были, разумеется, неприятны Мао, и он не мог в очередной раз не почувствовать себя уязвленным.

В общем, на состоявшемся поздно вечером в день смерти Сталина заседании ЦК КПК было решено, что китайскую делегацию возглавит Чжоу Эньлай. Он и должен был передать соболезнования Председателя новому руководству КПСС. «Общеизвестно, что товарищ Сталин горячо любил китайский народ и считал, что силы китайской революции неимоверны, — писал Мао Цзэдун. — В вопросах китайской революции он проявил величайшую мудрость… Мы потеряли великого учителя и самого искреннего друга… Это большое горе. Невозможно выразить словами скорбь, вызванную этим горем»4.

Неофициально Мао представляла также его жена Цзян Цин, которая в то время опять находилась в СССР на отдыхе и лечении. Она тоже тяжело переживала смерть Сталина и даже ездила в Колонный зал Дома союзов, где ей разрешили постоять в карауле у гроба покойного. 9 марта, в день похорон, она смотрела на дикие толпы народа, запрудившие улицы города, из окна своей палаты в больнице5. Чжоу же шествовал в траурной процессии, и ему, единственному из иностранных гостей, была оказана честь вместе с руководителями КПСС нести гроб с телом Сталина. Он шел вслед за Берией.

А через несколько дней, 11 марта, он же вместе с другими членами делегации провел переговоры с новыми руководителями Кремля, Георгием Максимилиановичем Маленковым и Никитой Сергеевичем Хрущевым о предоставлении КНР экономической помощи6. Эти переговоры были успешными. 21 марта стороны подписали важный протокол о товарообороте между СССР и Китайской Народной Республикой на 1953 год, а также соглашение об оказании Советским Союзом помощи КНР в строительстве и реконструкции электростанций7. Вслед за тем, 15 мая 1953 года, СССР и КНР заключили еще более важное соглашение, по которому Советский Союз брал на себя обязательство предоставить всю техническую документацию и полные комплекты оборудования для строительства к концу 1959 года 91 крупного промышленного предприятия в Китае8. Важнейшие статьи этого документа были обсуждены в Москве 17 марта — 14 апреля на консультациях Микояна с Ли Фучунем9. Эти же официальные лица и подписали соглашение.

Переговоры между Чжоу Эньлаем, Маленковым и Хрущевым привели также к ускорению работы по строительству 50 других объектов, обязательства по которым были взяты советской стороной ранее. В телеграмме Маленкову по этому поводу Мао выразил сердечную благодарность советскому правительству за его согласие предоставить экономическую и техническую помощь Китаю. «Это будет иметь чрезвычайно важное значение для индустриализации Китая, для постепенного перехода Китая к социализму, а также для укрепления сил лагеря мира и демократии, возглавляемого Советским Союзом»10, — писал Мао.

Мартовские переговоры ознаменовали, таким образом, резкий поворот в отношении советского руководства к китайским планам социалистической индустриализации. В сложный послесталинский период лидеры КПСС быстро отказались от осторожной политики Сталина в отношении КНР. Объяснялось это тем, что Маленков и Хрущев стремились завоевать политическую поддержку Мао, опасаясь, что тот воспользуется обстановкой, чтобы освободиться от советской опеки. Вероятно, они чувствовали опасность, а потому делали все, чтобы ублажить Мао Цзэдуна. Главное, к чему они стремились, это предотвратить возможное развитие событий в Китае по югославскому сценарию. Нельзя не принять во внимание и тот факт, что, по крайней мере, Хрущев достаточно хорошо понимал, что внешняя политика покойного диктатора была империалистической. По всей видимости, он действительно желал изменить ее11. Вероятно, то же испытывал Маленков: ведь, в отличие от Молотова или Микояна, ни он, ни Хрущев не были непосредственно связаны прежней сталинской политикой в отношении Китая, так как никогда не участвовали в ее определении. Поэтому и не несли ответственность за унижение Мао Сталиным.

Новая позиция Москвы имела колоссальное значение для Мао Цзэдуна. Только теперь он мог всерьез рассчитывать на широкомасштабную советскую помощь в деле строительства великого индустриального социалистического Китая. И только теперь, опираясь на советскую политическую поддержку и экономическое содействие, мог наконец сокрушить внутрипартийную оппозицию, которая противилась его планам, направленным на отказ от «новой демократии». Дискуссии на совещании по вопросам финансово-экономической работы и его решения отразили эту новую идейно-политическую ситуацию.

После победы Мао над «умеренными» летом 1953 года любая полемика в китайской коммунистической партии могла идти лишь в рамках господствовавшего идейного течения, направленного на построение мощного социалистического государства. Генеральная линия партии на строительство социализма не заменила политической программы КПК, а скорее определила ее конкретные социальные и политические цели и разъяснила методы их реализации. Она сориентировала партию на отказ от «новой демократии» и построение социализма.

Принятие генеральной линии, однако, сопровождалось дальнейшим развитием борьбы внутри партийного руководства. Дискуссия по поводу самой формулировки нового курса достаточно ясно показывает позиции сторон. Первоначальное определение генеральной линии было дано Мао в первых числах июня 1953 года во время ознакомления с проектом доклада секретаря Государственного совета и главы Отдела единого фронта ЦК Ли Вэйханя об отношении партии к капиталистической промышленности и торговле12. 15 июня 1953 года во время обсуждения этого проекта в Политбюро Мао впервые поделился своими соображениями на этот счет13. Вот что он сказал: «Генеральная линия и генеральная задача партии в переходный период состоит в том, чтобы в течение 10–15 лет или немногим больше завершить в основном индустриализацию страны и социалистическое преобразование сельского хозяйства, кустарной промышленности, капиталистической промышленности и торговли» (выделено мной. — А. П.)14. Как видно, он был пока достаточно осторожен, пытаясь, похоже, заручиться формальной поддержкой нового курса со стороны всех членов Политбюро. Он не хотел пугать «умеренных» и, развивая далее свою идею, даже вскользь упомянул о «постепенном» переходе к социализму15. Правда, «ошибки» тех, кто не понял, что произошло изменение характера революции («правый» уклон), он подверг гораздо более серьезной критике, чем «заблуждения» тех, кто «шел слишком быстро» («левый» уклон).

Политбюро поддержало идею Мао, однако «умеренные» (прежде всего Лю Шаоци) попытались ослабить ее революционный импульс, изменив несколько ключевых слов при принятии текста формулировки. 23 июля 1953 года, выступая с докладом на совещании по вопросам финансово-экономической работы, Ли Вэйхань от имени Политбюро предложил следующее определение: «Со времени создания Китайской Народной Республики наша страна вступила в переходный период — время постепенного перехода к социалистическому обществу. Генеральная линия и генеральная задача в переходный период состоят в том, чтобы в течение длительного отрезка времени постепенно в основном осуществить индустриализацию страны и постепенно в основном завершить социалистические преобразования сельского хозяйства, кустарной промышленности, а также капиталистической промышленности и торговли» (выделено мной. — А. П.)16. В новой формулировке не были указаны временные рамки нового курса («в течение 10–15 лет или немногим больше»), а слово «постепенно», повторенное трижды, похоже, несло особую смысловую нагрузку.

К концу совещания по вопросам финансово-экономической работы Мао Цзэдун, однако, предпринял новую попытку радикального изменения экономической политики.

10 августа при обсуждении в Политбюро текста «Заключительного слова», с которым Чжоу Эньлай собирался выступить на совещании и которое содержало формулировку Политбюро, он предложил третью формулу, тщательно избегая слова «постепенно». В то же время он согласился не конкретизировать временные рамки. Хотя остальной текст остался без изменения, общий смысл его изменился. Новая редакция, предложенная Мао, звучала следующим образом: «Период от создания Китайской Народной Республики до завершения в основном социалистических преобразований есть переходный период. Генеральная линия и генеральная задача партии в этот переходный период состоят в том, чтобы в течение довольно длительного отрезка времени осуществить в основном индустриализацию страны и социалистическое преобразование сельского хозяйства, кустарной промышленности, капиталистической промышленности и торговли» (выделено мной. — А. П.)17.

Чжоу Эньлай принял это определение и внес соответствующие исправления в свое «Заключительное слово»18. 8 сентября 1953 года он обнародовал эту формулировку на расширенном заседании Постоянного комитета Всекитайского комитета НПКСК19. Однако другие «умеренные» продолжали маневрировать и в декабре 1953 года представили еще одну редакцию генеральной линии. Они опять добавили слово «постепенно» к глаголу «осуществить» во втором предложении формулы Мао, и в этом виде новое определение генеральной линии вошло в важнейший политический документ — тезисы ЦК КПК для изучения и пропаганды генеральной линии партии в переходный период, озаглавленные «Бороться за мобилизацию всех сил для превращения нашей страны в великое социалистическое государство»20. 10 февраля 1954 года эта окончательная формулировка, призывавшая к «постепенному осуществлению» индустриализации и социалистических преобразований, была утверждена 4-м пленумом Центрального комитета КПК (выделено мной. — А. П.)21.

Мао на пленуме отсутствовал. Он находился на отдыхе в Ханчжоу, и всей работой форума руководил Лю Шаоци. Последний, правда, вынужден был выступить с самокритикой, заявив, что ошибался, считая, что «Китай страдает от неразвитости капитализма»22. Таким образом, был достигнут компромисс: Мао принял осторожную формулировку генеральной линии, а «умеренные» в лице Лю принесли «извинения» за свой «правый уклон». Но, как будет видно в дальнейшем, Председатель отнюдь не собирался поддерживать баланс сил. «Новая демократия» отошла в прошлое, и Китай стал продвигаться по пути строительства сталинского социализма. В Москве отнеслись к этому в высшей степени благожелательно.

Со смертью Сталина Мао смог завершить и еще одно важное дело: вывести войска из Кореи. Война на Корейском полуострове явилась колоссальным бременем для его страны, а, как мы помним, Мао пошел на участие в ней лишь для того, чтобы ублажить Сталина. В 1950 году части НОАК под командованием Пэн Дэхуая вмешались в конфликт, несмотря на то, что большинство лидеров КНР высказывались против этого. Не поддерживали планы вторжения и многие военные, в том числе Линь Бяо. Какое-то время, правда, Мао считал, что эта война сможет окончиться победой, если станет, как до того его собственная война в Китае, затяжной. Об этом он писал Сталину, а тот и со своей стороны настаивал: «Форсировать войну в Корее не следует, так как затяжная война, во-первых, даст [так в тексте] возможность китайским войскам обучиться современному бою на поле сражения и, во-вторых, колеблет режим Трумэна в Америке и роняет военный престиж англо-американских войск».

Но время шло, и война оказалась бесперспективной. СССР не оказывал реальной помощи ни китайцам, ни северокорейцам, и Мао все надо было делать самому. Китайская армия истекала кровью, и Мао в конце концов начал думать о том, как бы вывести ее из Кореи.

Однако Сталин не давал «добро» на завершение конфликта. Корейская война в планах кремлевского диктатора занимала большое место. И не столько как сама по себе, сколько как часть нового глобального плана мировой революции. Ведь «великий ученик» Ленина никогда не отказывался от идеи всемирного социалистического переворота. И тут, в начале 50-х, у него вроде бы появился шанс (причем последний) осуществить то, что задумывали большевики еще в начале века. Пол-Европы лежало у его ног. Красный флаг развевался над просторами Китая, Монголии и Северной Кореи. В Индокитае сателлиты Москвы вели войну против французских империалистов, поддерживаемых США, а на Корейском полуострове китайские и северокорейские войска проходили школу современной войны, готовя себя к новым битвам. До победы мировой революции, казалось, было уже недалеко. В феврале 1951 года Сталин через лидеров КПК дал указание индонезийской компартии активизировать борьбу за захват власти вооруженным путем. «Основная задача компартии Индонезии на ближайшее время, — подчеркнул он в телеграмме Лю Шаоци, предназначавшейся для ЦК КПИ, — состоит не в „создании широчайшего единого национального фронта“ против империалистов для „завоевания подлинной независимости“ Индонезии, а в ликвидации феодальной собственности на землю и передаче земли в собственность крестьянам». Мировой пожар разгорался.

Вот почему Сталин и не давал китайцам заключить мир в Корее. И только в 1953 году Мао смог «с честью» выйти из трудного положения: в отличие от Сталина он не был готов провоцировать мировую революцию в начале 50-х годов. И не потому, что вдруг изменил своим левым взглядам. Просто НОАК не могла больше вести слишком дорогую войну. Ким Ир Сен протестовал, но Мао был непреклонен. Маленков и Хрущев также выступали за прекращение конфликта. 27 июля 1953 года представители Северной Кореи и КНР, с одной стороны, и командования войск ООН — с другой, подписали соглашение о прекращении огня.

В этой войне Китай потерял 148 тысяч убитыми. Среди них был и старший сын Мао Аньин — «Герой, достигший берега социализма». С лета 1950 года он работал заместителем секретаря парторганизации на Пекинском главном машиностроительном заводе, но когда началась война в Корее, подал заявление в армию. Вновь, как и во время войны с фашизмом, он рвался на фронт. Возможно, хотел доказать отцу, все еще настороженно к нему относившемуся, что чего-то стоит. Как бы то ни было, но он уехал в Корею, где был зачислен на работу в генштаб так называемой «Китайской добровольческой армии». Главком Пэн Дэхуай старался держать его при себе, но уберечь от гибели так и не смог. 25 ноября 1950 года Аньин погиб в результате налета американской авиации на штаб-квартиру Пэн Дэхуая. Ему было всего двадцать восемь лет. О том, что случилось, Пэн в тот же день написал Мао, но секретарь Председателя Е Цзылун с согласия Чжоу Эньлая скрыл от него телеграмму. И только через несколько дней жестокая правда стала ему известна.

По словам окружавших его людей, Мао не проронил ни слезинки. «Он никак не выразил своих чувств, — вспоминает Е Цзылун, — но лицо его очень осунулось. Он махнул рукой и сказал: „Такова война, жертвы были и будут всегда, это ничего“»23. То же самое он повторил Пэн Дэхуаю при личной встрече. «Председатель, — сказал тот ему, — я не уберег Аньина, это моя вина. Я прошу наказать меня!» Но Мао только прикрыл глаза: «Революционная война без жертв не обходится… Погиб простой боец, и не надо делать особого события из этого только потому, что это мой сын»24. Было видно, однако, что он очень переживал. Несколько дней почти ничего не мог есть и совсем не ложился спать. Все сидел в кресле совершенно один и курил одну сигарету за другой.

К тому времени он потерял многих членов семьи. Вслед за младшим братом Цзэтанем, павшим в 1935 году в боях с гоминьдановцами на западе Фуцзяни, погиб и средний, Цзэминь. Он принял лютую смерть в 1943 году в Синьцзяне, где с начала 1940 года, после кратковременного пребывания в СССР, работал у местного милитариста Шэнь Шицая. Как мы помним, Шэнь долгое время разыгрывал из себя друга Сталина и даже просился в члены ВКП(б). Но в 1942 году порвал отношения с Советским Союзом, заподозрив Коминтерн и КПК (по-видимому, обоснованно) в подготовке заговора с целью свержения его законной власти. Шэнь схватил Мао Цзэминя (тот жил тогда под псевдонимом Чжоу Бинь) и других руководителей синьцзянской организации КПК и бросил за решетку. Несколько месяцев их допрашивали и пытали, а 27 сентября 1943 года казнили. Сначала их оглушили дубинками, а потом удушили и, засунув тела в мешки, закопали на безлюдном сколе горы. До Мао потом дошли слухи, что Шэнь Шицай через три дня якобы велел выкопать тела и сфотографировать, а фотографии послал Сун Мэйлин для Чан Кайши25.

В августе 1928 года, когда Мао вел борьбу в горах Цзинган, от рук гоминьдановцев погибла его приемная сестра Цзэцзянь. Произошло это всего за три месяца до кончины Кайхуэй. В июне же 1946 года, во время последней гражданской войны, был убит один из его племянников, единственный сын младшего брата Цзэтаня, девятнадцатилетний Мао Чусюн. Как мы помним, в 1930 году в Чанше был расстрелян младший двоюродный брат Кайхуэй, Каймин. А в 1935 году, во время Великого похода, Мао потерял и еще одного шурина, младшего брата Цзычжэнь, Хэ Мэйжэня. Он был зверски убит тибетцами за осквернение ламаистского храма.

От двух братьев Мао в живых остались только дети Цзэминя: его дочь от первого брака Юаньчжи, бывшая на полгода младше покойного Аньина, и сын Юаньсинь. Последний родился в 1939 году в Синьцзяне вскоре после того, как любвеобильный Цзэминь разошелся со своей второй супругой Сицзюнь и женился на новой пассии. Эта его третья жена тоже, как и Цзян Цин, была актрисой. Звали ее Чжу Даньхуа, и была она на шесть лет моложе Сицзюнь и на пятнадцать моложе первой жены Цзэминя, Шулань. В феврале 1943 года ее также арестовали и вместе с маленьким сыном заключили в тюрьму. На свободу она вышла лишь в мае 1946-го, а в июле вместе с Юаньсинем прибыла в Яньань, где их встретил Мао. К своему маленькому племяннику, который был всего на год старше его дочери Ли На, Мао Цзэдун стал сразу относиться с особенной теплотой и даже какой-то сентиментальностью. Возможно, считал своим долгом заботиться о нем лучше, чем о собственных детях. Проявлял он внимание и к племяннице Юаньчжи, но та была уже взрослой. В 1945 году она вышла замуж и через год родила сына, так что Мао стал чувствовать себя дедом. Своего внучатого племянника он, правда, видел нечасто, так как Юаньчжи вместе с мужем после образования КНР служила в войсках НОАК в Наньчане. Только в 1953 году ее перевели в Пекин, где она сначала работала в аппарате Чжу Дэ, а потом в орготделе ЦК КПК. Юаньсинь же с 1951 года рос под присмотром Мао. Его мать второй раз вышла замуж и вместе с новым мужем жила и работала в Наньчане, оставив сына по просьбе Мао и Цзян Цин жить в Чжуннаньхае.

Печаль по поводу смерти Аньина, однако, у Мао не проходила, и ни дочери, ни младший сын, ни любимый племянник не могли ее заглушить. Как будто что-то легло между ним и погибшим сыном, так и оставшись не разъясненным. И это что-то мучило его время от времени.

Но особенно сильно смерть Аньина переживал Аньцин. Ведь они были больше, чем братья. Их связывала тоска по погибшей матери, память о голодном детстве и об авантюрном путешествии из Гонконга в Москву, об учебе в интердетдоме и о совместной жизни с «мамой Хэ». Аньцин вообще был очень нервным юношей, легко возбудимым, с неуравновешенной психикой. Тот страшный удар, который во время ареста матери нанес ему по голове солдат, не прошел бесследно. Гибель брата окончательно подкосила его. Он потерял сон, стал бродить по дому, разговаривая сам с собой. И вскоре врачи поставили ему страшный диагноз: шизофрения. Он уже не мог работать (с марта 1949 года он являлся переводчиком Бюро переводов работ марксизма-ленинизма при Отделе пропаганды ЦК КПК), и Мао отправил его на лечение в Советский Союз. Но помочь ему было нельзя. Он вернулся в Китай, и его перевезли на берег моря, в военный санаторий города Далянь, где он стал жить под присмотром врачей. Большую заботу о нем проявляли вдова его брата Лю Сунлинь и ее младшая сестра Шао Хуа. Последняя даже переехала в Далянь, чтобы ухаживать за больным. Неудивительно, что в 1960 году Аньцин и Шао Хуа поженились. Через два года они вернулись в Пекин.

Аньцин стал чувствовать себя лучше, но все же окончательно не поправился26.

Мао, конечно, был очень расстроен болезнью сына, но еще более раздосадован. «У меня нет потомства (один сын убит, другой сошел с ума)»27, — с горечью говорил он. Правда, времени на переживания у него, как всегда, было немного. Власть и политика вытесняли отцовские чувства. Надо было решать кучу важных проблем, в том числе внутрипартийных. В 1953–1954 годах главной из них стало «разоблачение» Гао Гана, того самого «товарища Чжан Цзолиня», компромат на которого Сталин передал ему еще во времена московского саммита. Трогать Гао, однако, Сталин не позволял, и только смерть диктатора и установление равноправных отношений с советским руководством помогли Мао избавиться от предателя, который «за спиной ЦК» передавал «информацию иностранцам»28. Гао, правда, не был среди идеологических оппонентов Мао и не выступал против его планов трансформации Китая по советскому образцу. Он, напротив, принадлежал к группировке наиболее ярых сторонников левого курса. Интересно, что в конце 40-х годов Сталин даже критиковал его за излишнюю левизну в одной из телеграмм Ковалеву, а в начале 1950-х сам Мао использовал Гао в борьбе против «умеренных». 16 февраля 1952 года, например, Председатель опубликовал в главной партийной газете «Жэньминь жибао» («Народная ежедневная газета») частное письмо Гао Гану, которое содержало детальную критику «правого уклона»29. Более того, в личных беседах с ним Мао часто сетовал на «консерватизм» Лю Шаоци и Чжоу Эньлая30. Однако простить ему доносы Сталину он был не в состоянии. Не могли забыть этого и другие члены Политбюро, особенно те же Лю и Чжоу.

Не догадываясь, очевидно, об истинном отношении Мао к нему, Гао Ган расценивал «задушевные» беседы с Председателем как знак особого доверия. А потому активно искал пути к устранению «умеренных» из высшего руководства партии. В частности, активно распространял в партии слухи о том, что в ЦК есть «две группировки, которые не заслуживают доверия: одна возглавляется Лю Шаоци… а другая — Чжоу Эньлаем»31. Ему удалось привлечь на свою сторону Жао Шуши, главу организационного отдела Центрального комитета КПК, бывшего до 1953 года боссом Шанхайского региона, а также некоторых других руководящих работников. Заговорщики уже начали делить посты: Гао Ган собирался занять кресло Лю, а Жао Шуши — премьера, когда их планы оказались известны Мао. Вождь партии был вне себя: заменять Лю и Чжоу на Гао и Жао он совсем не хотел, несмотря на имевшиеся между ним и «умеренными» разногласия. 24 декабря 1953 года на заседании Политбюро Мао обрушился на Гао и Жао с обвинениями в «заговорщической» деятельности. По инициативе Мао в феврале 1954 года Лю Шаоци представил так называемое «дело Гао Гана — Жао Шуши» 4-му пленуму Центрального комитета. Оба деятеля были обвинены в «сектантстве» и «фракционности», создании «независимых княжеств» в своих регионах и организации заговора с целью захвата власти. 4-й пленум осудил Гао Гана и Жао Шуши, но не исключил их из партии. Тем не менее Гао был арестован и 17 августа 1954 года умер в тюрьме — по официальному сообщению, покончил жизнь самоубийством. По-видимому, сделал он это, будучи убежденным, что Мао предал его. Ведь, сколачивая заговор против Лю и Чжоу, он полагал, что действует при молчаливом одобрении Председателя32. В марте 1955 года «дело Гао Гана — Жао Шуши» рассмотрела Всекитайская конференция КПК. С докладом выступил Дэн Сяопин, который подверг Гао и Жао суровой критике. Конференция исключила Гао Гана и Жао Шуши из партии и поддержала политическую линию Мао Цзэдуна, фактически призвав к искоренению всех его врагов33.

Дело Гао и Жао было первой «чисткой» крупных кадров КПК в истории Китайской Народной Республики, и триумф Мао создавал опасный прецедент с далекоидущими последствиями, обрекавший значительную часть партийного руководства на поражение в борьбе с Председателем. «Дело Гао Гана — Жао Шуши» было всего лишь эпизодом, но зато чрезвычайно важным: оформление культа Мао во всекитайском масштабе составило с того времени основное направление идеологической работы коммунистической партии. Кампания по возвеличиванию Председателя Мао Цзэдуна была хорошо организована и оказалась весьма эффективной. В качестве основного средства идеологической индоктринации использовались «Избранные произведения» вождя, изучение которых стало обязанностью каждого гражданина. В 1954 году, правда, Мао предложил изъять из употребления термин «идеи Мао Цзэдуна». Сделал он это, конечно, в тактических целях, в обстановке развития бурных связей с СССР. И объяснил тем, что следует «избегать возникновения кривотолков». Каких именно, можно понять из специального уведомления Отдела пропаганды ЦК КПК по поводу указанного заявления Мао. В нем, в частности, говорилось: «Их [идей Мао Цзэдуна] содержание и содержание марксизма-ленинизма едино… При разъяснении устава партии и важнейших партийных документов, принятых ранее, по-прежнему следует исходить из оригинала, не меняя последнего. Однако необходимо специально указывать во избежание возможных кривотолков относительно различия в содержании обоих терминов, что идеи Мао Цзэдуна есть идеи марксизма-ленинизма»34.

Чистка Гао, Жао и близких к ним лиц спровоцировала бюрократические кампании внутри и вне партии, направленные на искоренение всех, кто получил ярлык «скрытого» контрреволюционера. Эти кампании отличались размахом и интенсивностью, что, конечно, неудивительно, так как политически активная часть китайского общества, включая многих ганьбу (партийные кадры) и интеллигентов, не могла легко воспринять отказ от курса на «новую демократию». Эти люди поддержали «новодемократические» лозунги КПК и были достаточно дезориентированы резким поворотом 1953 года. Руководство партии прибегло к идеологическому террору, используя методы «проработок», уже не раз апробированные, начиная с известного нам движения «чжэнфэн» («исправление стиля»), разворачивавшегося в партии в начале 40-х годов. После провозглашения народной республики, во время марксистской индоктринации 1951 года, Мао использовал те же методы. Он разворачивал все эти кампании как якобы «образовательные», направленные на просвещение отсталых кадров интеллигенции, переходя затем к репрессиям.

Очередная кампания началась в 1954 году как научная дискуссия по поводу романа XVIII века «Сон в красном тереме» (кстати, как мы помним, любимого романа Мао). Очень скоро она переросла в политическое преследование ученого Юй Пинбо, наиболее известного исследователя этого произведения. Но это было только начало. Вскоре Мао атаковал Ху Ши, выдающегося философа-прагматика, бежавшего на Тайвань. Ху, к которому Мао когда-то, давным-давно, относился с большим пиететом, был им теперь зачислен в число врагов. Ведь его либеральная философия подрывала идеологические основы коммунистического режима. Юй Пинбо, а за ним и другие деятели культуры обвинялись в симпатиях к Ху Ши, к западной буржуазной идеологии35. В конце 1954 года в продолжение предшествующих кампаний развернулась борьба и против Ху Фэна — поэта, публициста и литературоведа, члена КПК, одного из руководителей Союза китайских писателей. Как один из наиболее известных нонконформистов среди литераторов левой ориентации, Ху Фэн, отстаивавший свободу слова, был обвинен в контрреволюционной деятельности и стремлении восстановить гоминьдановский режим. Провозгласив курс на строительство социализма, маоисты не могли более терпеть Ху и его сторонников, критиковавших жестокие методы их руководства культурой. В 1955 году Ху Фэн и семьдесят семь других либерально мысливших интеллектуалов были арестованы. Всего в Пекине, Шанхае, Тяньцзине, Нанкине по этому «делу» было привлечено более 2 тысяч человек36. (Все они будут реабилитированы только через 25 лет.)

Одновременно было раздуто и так называемое «дело» врачей, лечивших вождей КПК. Некоторых из докторов Чжуннаньхая обвинили в антипартийной деятельности и попытках отравить высокопоставленных пациентов. По словам очевидца, эта «кампания была тяжелой наукой. Человек в Китае не имел прав. Каждый должен был повиноваться своим „настоятелям“ безоговорочно. Малейшее необдуманное слово могло быть воспринято как неповиновение начальству и обрушить на вас гнев целой организации. Чтобы раскритиковать вас, можно было созвать „митинги борьбы“; чтобы унизить вас, можно было организовать „массы“. Отдельный индивидуум был лишь крохотной шестеренкой огромной и сложной машины. Малейшее недовольство или отклонение от установленных норм поведения — и шестеренку отбрасывали прочь»37.

Маоистская проработка интеллигенции была лишь своеобразным прологом к общекитайскому движению против «контрреволюционеров». Последняя началась в марте 1955 года по решению Всекитайской конференции КПК и была направлена на искоренение всех сомневавшихся в правильности курса Мао Цзэдуна на строительство социализма. За два года этой кампании было репрессировано более 80 тысяч «контрреволюционеров». По информации одного из партийных руководителей Кантона, ставшей известной в советском посольстве, не менее семи процентов работников местного административного и партийного аппаратов были «в той или иной степени замешаны в контрреволюционных делах»38. Атмосфера страха была настольно невыносимой, что за вторую половину 1955 года более 190 тысяч членов партии, боясь шельмования, сами явились в органы общественной безопасности с ложными саморазоблачениями39. Свыше 4 тысяч человек покончили с собой. Обострялась и идеологическая борьба в среде интеллигенции. Были определены новые объекты критики. Наиболее известным из них стал Лян Шумин, ведущий китайский философ, известный своими идеями реформирования китайской деревни. Лян, живший и работавший в Пекине, поддерживал новую власть, хотя и стремился отстаивать независимые взгляды. Характерно, что он был одним из немногих ученых-обществоведов, сохранивших убеждения в обстановке идеологического террора. В то же время некоторые другие видные деятели культуры (Го Можо, Мао Дунь, Чжоу Ян) выступили во время этих первых столь масштабных идеологических кампаний в качестве ударной силы идеологического террора.

Стремясь выслужиться перед руководителями партии и лично Мао Цзэдуном, бюрократы от культуры, как всегда, перегнули палку. В мае — июне 1955 года ряд делегатов Всекитайской конференции работников культуры и образования подняли вопрос о замене уже почти не употреблявшегося термина «идеи Мао Цзэдуна» на «маоизм»40. Их почин, однако, не получил поддержки: как мы помним, вопрос этот был для Мао принципиальным.

Волна репрессий докатилась и до деревни, где в 1954–1955 годах в превентивных целях была репрессирована часть бывших дичжу и богатых крестьян.

В конце концов Мао Цзэдуну удалось одержать победу. Его генеральная линия на сталинизацию Китая по советскому образцу получила поддержку как в партии, так и среди широких слоев населения. Этому, разумеется, способствовали не только репрессивные кампании, но и экономические успехи, достигнутые коммунистическим режимом за первую половину 1950-х годов с помощью Советского Союза. Мао был настолько воодушевлен, что даже включил определение генеральной линии и положение о значении для Китая советского опыта в Конституцию Китайской Народной Республики, заменившую действовавшую до тех пор в качестве основного закона страны Общую программу Народного политического консультативного совета Китая. Он внес соответствующее предложение во время правки текста доклада Лю Шаоци о проекте Конституции41.

Эта Конституция была принята 20 сентября 1954 года первой сессией нового парламента страны, Всекитайского собрания народных представителей (ВСНП). Тогда же были реорганизованы высшие государственные органы КНР и учрежден пост Председателя Китайской Народной Республики (по существу, президента страны). Им, разумеется, стал Мао, а его заместителем — Чжу Дэ. Председателем Постоянного комитета ВСНП был избран Лю Шаоци. Премьером Государственного совета, прежде именовавшегося Государственным административным советом, утвержден Чжоу Эньлай42.

Решения ВСНП были с большим энтузиазмом восприняты в Советском Союзе. Новый парламент был сформирован в результате выборов, правда, не всеобщих, но все же массовых. («Классовые враги» режима, такие как дичжу и другие «контрреволюционеры», не имели избирательного права.) Тем самым власть КПК получала как бы «мандат народа», а потому это событие с особым восторгом приветствовалось в СССР.

Решающая роль в определении советской политики в отношении КНР принадлежала Никите Сергеевичу Хрущеву, который в сентябре 1953 года единолично возглавил Центральный комитет КПСС. Пока Хрущев боролся за власть, поддержка со стороны Китая была для него жизненно необходима, и Мао содействовал ему в критические моменты. Руководство КПК полностью приняло абсурдные обвинения, арест и физическое устранение ближайшего соратника Сталина, советского министра внутренних дел Лаврентия Павловича Берии; оно также быстро согласилось и с ослаблением Маленкова. Мао, конечно, был прагматичен: как вспоминает его переводчик Ши Чжэ, он исходил из следующей установки: «Кто бы ни оказался наверху [в советском руководстве], мы его поддержим»43. Это тем не менее не умаляло значения самой поддержки.

Хрущев вначале отвечал тем же, приняв постфактум сообщения о Гао Гане и Жао Шуши. Чжоу Эньлай и Лю Шаоци проинформировали советского посла Юдина (сменил Кузнецова в конце 1953 года) об этом деле только в начале февраля 1954 года44. До этого, 2 января, беседуя в Ханчжоу с заместителем председателя Совета министров СССР Иваном Федоровичем Тевосяном и Юдиным, Мао лишь намекнул им на то, что произошло. Он рассказал гостям историю о том, как в древности царство Цинь разгромило государство Чу, заметив, что, если бы этого не произошло, «в Китае могли бы возникнуть беспорядки»45. Советские гости, конечно, не поняли старинной истории, но Мао не спешил их просветить. Он лично ознакомил Хрущева с обстоятельствами дела только через несколько месяцев, 1 сентября, уже после смерти Гао46. Несмотря на то, что китайская сторона впервые действовала без санкции Москвы, никакого выговора в адрес Мао не последовало. Правда, на всякий случай Председатель и его сотоварищи представили чистку Гао и Жао как аналог дела Берии в Советском Союзе47, на что советская сторона не возражала.

Но вскоре советско-китайское сотрудничество вступило в новую фазу. Получив от правительства КНР в 1954 году просьбу об увеличении объемов советской помощи в строительстве предприятий китайской тяжелой промышленности, Хрущев воспринял это с таким огромным энтузиазмом, что дал распоряжение соответствующим министерствам СССР разработать план оказания помощи в невиданных до того масштабах. Он решил сделать Мао подарок, предложив ему новый долгосрочный кредит и широчайшее экономическое содействие в различных областях. Помощь Китаю была поставлена под прямой контроль первого секретаря ЦК КПСС48, приобретя тем самым значение «приоритетной»49. Одновременно Хрущев стал очищать советско-китайские отношения от всех недоразумений прошлого, стремясь придать им действительно равноправный характер. «С китайцами будем жить по-братски, — повторял он. — Если придется, последний кусок хлеба будем делить пополам»50. Ему нужно было безоговорочное признание со стороны Мао в качестве наследника Сталина и наиболее авторитетного лидера не только КПСС, но и международного коммунистического движения. Позиции его все еще были шатки: он не был настолько известен в мире, насколько многие другие члены советского Политбюро. В этой ситуации голос Мао мог иметь решающее значение: авторитет Председателя КПК в коммунистическом мире был чрезвычайно высок. Более того, тесная дружба с Мао укрепила бы восточные границы Советского Союза, что в условиях обострения «холодной войны» тоже было немаловажно.

В конце сентября 1954 года Хрущев созвал специальное заседание Президиума Центрального комитета КПСС, чтобы получить одобрение своей политики в отношении КНР со стороны всех членов советского руководства. Он заявил: «Мы упустим исторический шанс построить и закрепить дружбу с Китаем, если… не поможем проведению в жизнь важнейших мероприятий в предстоящем пятилетии по социалистическому индустриальному развитию Китая»51. Именно его энтузиазм заставил остальных руководителей СССР снять все возражения.

Вскоре после этого, 29 сентября, Хрущев во главе советской партийно-правительственной делегации прибыл в Пекин, чтобы принять участие в торжествах по случаю пятой годовщины образования народной республики. Во время встречи на высшем уровне была подписана серия соглашений, по которым советская сторона предоставляла Китаю долговременный заём на сумму в 520 миллионов инвалютных рублей, расширяла техническую помощь в строительстве 141 промышленного предприятия на 400 миллионов рублей и оказывала содействие в возведении дополнительных 15 индустриальных объектов. Более того, Хрущев отказался от советской доли участия в четырех совместных предприятиях и возвратил Китаю военно-морскую базу в Люйшуне, на территории которой до тех пор находились советские войска. (В обстановке корейской войны СССР и КНР 15 сентября 1952 года согласились продлить время пребывания советских войск в Люйшуне. Их вывод будет завершен 26 мая 1955 года.) Он также аннулировал секретные соглашения, предоставлявшие СССР ряд привилегий в Маньчжурии и Синьцзяне. Наконец, согласился помочь Китаю в разработке атомного оружия и подготовке специалистов-атомщиков52. Не будет преувеличением сказать, что визит Хрущева в целом внес колоссальный вклад в ускорение темпов реализации китайских планов социалистической индустриализации53.

Мао был удовлетворен: как он сам заявлял впоследствии, «во время первых встреч с товарищем Хрущевым у нас были очень приятные беседы… мы установили отношения взаимного доверия»54.

Однако Хрущев, похоже, слишком далеко зашел в своей щедрости. Дипломатом он не был, и там, где следовало проявлять разум, руководствовался эмоциями. По словам Александра Исаевича Солженицына, он вообще «по характеру и сердцу выпрыгивал в стороны неожиданно, как не может себе позволить равномерная тоталитарность»55. Ему всегда хотелось посмотреть мир, но Сталин не пускал его за границу. Вождь вообще никому из своего ближнего круга, кроме Молотова и Микояна, не позволял выезжать за рубеж. И вот, как только представилась возможность, Хрущев с головой, будто в омут, кинулся в новое для него дело. Роковую ошибку он совершил с самого начала: ему ни в коем случае нельзя было первым наносить визит Мао. Следовало добиваться того, чтобы Мао Цзэдун вначале приехал к нему. Но Хрущев, поняв, что может увидеть Китай, пришел в необычайное возбуждение и унять своего игривого и восторженного волнения никак не мог. Он радовался, как ребенок. При отлете из Москвы каламбурил, подтрунивал над Микояном, предлагал Николаю Михайловичу Швернику, председателю ВЦСПС, «готовиться кушать змея»56. В общем, был весел и возбужден. В таком же приподнятом настроении находился он и в Китае. Не соблюдая протокола, лез обниматься и целоваться с Мао, что повергало китайцев в шок, балагурил, рассказывал о любовных похождениях Берии, много обещал и, как мы видели, по-купечески много давал.

В итоге его поведение, как и излишне дорогие подарки, возымели обратное действие. Верный ученик Сталина, Мао уважал только силу. Он был просто не в состоянии по достоинству оценить хрущевское радушие и, похоже, воспринял его как признак слабости. Встреча на высшем уровне убедила Председателя, что новый советский лидер «большой дурак»57. Это чувство подогревалось сознанием того, что Хрущев нуждался в его моральной поддержке58. Во время переговоров на высшем уровне Мао и Чжоу все время испытывали Хрущева, бомбардируя его бесчисленными просьбами. Мао даже попросил раскрыть ему секрет атомной бомбы и построить Китаю подводный флот59. Хотя Хрущев и отклонил большинство просьб, впечатление о нем как о слабом партнере осталось. В ответ на наивное радушие советского руководителя, державшегося с Мао просто, запанибрата, тот не спешил с изъявлением горячих чувств. Он даже не захотел познакомить Хрущева со своей женой. И когда Чжоу Эньлай, следуя протоколу, попытался подвести Цзян Цин к Никите Сергеевичу (это было под сводами дворцовой башни Тяньаньмэнь во время парада 1 октября), тот быстро взял ее под руку и отвел в дальний конец трибуны60.

А напоследок Мао просто не мог удержаться, чтобы не «подколоть» Хрущева. Зная о начавшейся в Советском Союзе «оттепели», он демонстративно подарил ему и Булганину по двенадцать томов сочинений Сталина, переведенных на китайский язык, в особом переплете и со своими автографами. Причем перевод был сделан специально к прибытию в Пекин советской делегации.

Интересно, что, не желая вести тома в Москву, советские лидеры сделали вид, что «забыли» их в своей резиденции. Бывший советский контрразведчик, генерал Михаил Артемьевич Белоусов, являвшийся в то время начальником особого отдела советского гарнизона в Порт-Артуре, вспоминает, как через три дня после проводов советской делегации к нему в особый отдел привезли упаковки этих книг. По словам Белоусова, курьер, доставивший ценный груз, сокрушался: «Когда уезжали из особняка, забыли там этот подарок». Белоусов, однако, сразу все понял: «Забывчивость несколько странная: Хрущев и Булганин жили в разных комнатах, а забыли одно и то же — книги, преподнесенные им Мао Цзэдуном». Белоусов обсудил ситуацию с генеральным консулом СССР. «„Забытые“ сувениры, — ответил дипломат, — вопрос большой политики, поэтому я не оставлю их у себя, ибо не желаю вмешиваться в беспардонный поступок своих руководителей. Ясно же: не забыли они это в гостинице, а умышленно оставили, точнее — выбросили… Этим самым они хотели выразить свое неуважение к Сталину, которому теперь уже все равно. А выразили неуважение к себе и к Мао Цзэдуну. Так что ты теперь с книгами поступай как знаешь». Белоусов вынужден был отправить подарки начальнику Третьего главного управления КГБ вместе с письмом, в котором, по его словам, объяснил: «Так-то и так-то, книги подарил Мао Цзэдун Хрущеву и Булганину, а они забыли их в порт-артурской гостинице. Через восемь месяцев — уже в Москве, — завершает свой рассказ Белоусов, — я спросил: „Дошли ли сувениры до адресатов?“ — „Лучше бы ты их мне не присылал!“ — печально ответил начальник главупра»61.

Встреча на высшем уровне, таким образом, ознаменовала начало в раскрепощении Мао, в его избавлении от советской опеки. И даже сам Хрущев не мог этого не почувствовать к концу визита. Много лет спустя он вспоминал: «Когда… мы поехали в Китай в 1954 г. и провели несколько бесед с Мао, я потом сказал товарищам: „С Китаем у нас конфликт неизбежен“. Такой вывод я сделал из реплик Мао и из обстановки, созданной вокруг нас. Она была азиатской: вежливая до приторности, предупредительная до невозможности, но неискренняя. Мы любезно обнимались и целовались с Мао, плавали вместе в бассейне, болтали по разным вопросам, душа в душу проводили время. Но это выглядело до приторности слащаво и противно. Отдельные же вопросы, которые возникали и вставали перед нами, настораживали нас. А самое главное, я почувствовал и еще тогда сказал об этом всем товарищам, что Мао не сможет примириться с тем, чтобы существовала какая-нибудь другая компартия, а не китайская, которая бы даже в какой-то степени верховодила в мировом коммунистическом движении. Он не потерпит этого»62.

Конечно, до поры до времени настроения Мао не выплескивались наружу. Даже он не мог так легко освободиться от уважения к «старшему брату». Кроме того, Китай все еще был заинтересован в советской помощи в строительстве социализма.

После возвращения в Москву, в декабре 1954 года, Хрущев, несмотря ни на что, принял решение предоставить Китаю без всякой компенсации более 1400 технических проектов крупных промышленных предприятий и свыше 24 тысяч комплектов различной научно-технической документации63. В марте 1955 года советская сторона подписала новое соглашение с Китаем, по которому финансировала строительство дополнительно 16 промышленных объектов64. А еще через месяц Советский Союз и КНР официально договорились о том, что СССР окажет помощь Китаю в развитии ядерных технологий в мирных целях65. Вскоре после этого, в августе, советское правительство направило КНР меморандум, где предложило помощь в возведении 15 предприятий оборонной промышленности и 14 новых индустриальных комплексов. Еще ранее, в конце 1954 года, китайское правительство направило в Москву запрос о возможном увеличении доли советского участия в развитии военной и топливной индустрии66.

Советская сторона оказала содействие КНР и в разработке окончательного проекта ее первого пятилетнего плана. Этот проект был составлен к февралю 1955 года, и 21 марта заместитель премьера Чэнь Юнь представил его основные направления делегатам Всекитайской партийной конференции. 31 марта окончательный проект был одобрен, а 5–6 июля председатель Госплана Ли Фучунь ознакомил с ним депутатов 2-й сессии Всекитайского собрания народных представителей. 30 июля вторая сессия ВСНП приняла документ в качестве официального плана развития народного хозяйства на 1953–1957 годы, воплотившего в себе курс КПК на индустриализацию и социалистическое строительство67. План предусматривал возведение 694 важнейших промышленных объектов: крупных энергетических станций, металлургических предприятий, машиностроительных заводов и других комплексов, которые должны были заложить основу для быстрого развития тяжелой и военной промышленности. Пятилетний план был также направлен на развитие кооперативного движения в деревне: имелось в виду, что к концу 1957 года около 33 процентов крестьянских хозяйств должны были быть организованы в так называемые «полусоциалистические» сельскохозяйственные производственные кооперативы «низшей ступени». В эти кооперативы крестьяне-собственники объединялись только для ведения совместного хозяйства, сохраняя право частной собственности на вносимые в качестве паевого взноса землю, скот, крупные орудия труда. Распределение доходов в них производилось в соответствии как с трудовыми затратами, так и с размерами паевого взноса. Кроме того, предполагалось кооперировать около 2 миллионов ремесленников в городах. И помимо этого, большая часть находившихся в частной собственности заводов и фабрик, а также предприятий торговли должна была быть преобразована в государственные или подконтрольные государству объекты. Правительство планировало повысить на одну треть заработную плату индустриальных рабочих68.

Тесное сотрудничество советского руководства и лидеров КНР в послесталинскую эпоху позволило КНР выработать пятилетний план, который соответствовал как экономическим потребностям китайского народного хозяйства, так и экономическим возможностям СССР. К тому времени индустриализация страны уже разворачивалась, и подавляющее большинство специалистов сходились на том, что Китай сможет успешно выполнить поставленные в плане задачи.

Результаты, однако, превзошли все ожидания. Темпы роста китайской промышленности оказались гораздо выше запланированных. По разным оценкам, фактический ежегодный прирост составил 16–18 процентов. Валовой промышленный продукт за пятилетие более чем удвоился, в то время как производство чугуна и стали даже утроилось69. Конечно, советская помощь имела огромное значение. Хотя прямые советские инвестиции в экономику КНР были и не такими большими — 1,57 миллиарда юаней, что составляло всего около 3 процентов стоимости общих китайских капиталовложений (49,3 миллиарда юаней)70, значение советской помощи трудно переоценить. СССР не только оказал китайской стороне определенную финансовую поддержку, но и бесплатно предоставил ей колоссальный объем технической информации, которая на мировом рынке стоила, по крайней мере, сотни миллионов американских долларов. Помогая Китаю в строительстве значительной части его ключевых индустриальных объектов, СССР в то же время существенным образом способствовал своему дальневосточному соседу в подготовке научных и технических кадров. В 1950-е годы Китайская Народная Республика направила на учебу в СССР более 6 тысяч студентов и около 7 тысяч рабочих. В Китай же приехали на работу более 12 тысяч специалистов и советников из Советского Союза и стран Восточной Европы71.

И все же, несмотря на значение советской помощи, быстрый рост китайской промышленности обеспечивали прежде всего грандиозные государственные инвестиции в экономическую модернизацию. Как бы то ни было, но государственные капиталовложения составляли 97 процентов всех инвестиций в базовые отрасли экономики. Источником первоначального накопления капитала для финансирования городской промышленности была деревня. В строительстве социализма китайские коммунисты по-прежнему исходили из советского опыта, который, несмотря на свою жестокость, демонстрировал огромную экономическую эффективность.

 

«ВЕЛИКИЙ ПЕРЕЛОМ»

Неудивительно, что реализация заданий первого пятилетнего плана по развитию сельскохозяйственного производства и социальному преобразованию деревни оказалась в центре всей партийной работы. Успешное завершение аграрной реформы 1950–1953 годов радикально изменило социально-экономический облик китайского крестьянства. Большинство крестьян превратились в середняков-единоличников, что сделало их как никогда свободными от произвола властей. Однако постреформенная деревня оказалась не в состоянии снабдить общество достаточным количеством продовольствия и сырья. Основные причины этого коренились в отсталости производительных сил Китая, аграрном перенаселении, нехватке плодородных земель и, как следствие, наличии мелких хозяйств, неразвитости сельской инфраструктуры и архаичных общественных отношениях. Социальные последствия аграрной реформы и прежде всего осереднячивание деревни обострили кризис недопроизводства, так как увеличивали крестьянское потребление и уменьшали товарность хозяйства. Характерно, что после реформы, 9 ноября 1953 года, Лю Шаоци говорил советскому послу Кузнецову (он сменил Панюшкина в мае 1953-го), что «если крестьяне будут достаточно хорошо питаться, то производимого в стране зерна хватит лишь на их потребление, а город останется без хлеба… При существующем положении мы еще не в состоянии позволить крестьянам питаться так, как они хотят»72.

Перед партийным руководством встала задача поиска новых форм взаимоотношения с деревней. Рыночные методы к тому времени были уже отброшены. Социалистическая утопия начала определять политику. Осенью 1953 года Мао Цзэдун развернул наступление на «новодемократические» рыночные отношения в деревне. Его цели были предельно ясны: он стремился коллективизировать крестьянство и национализировать частную собственность для того, чтобы на этой основе завершить индустриализацию отсталой в экономическом отношении страны. В правильности этого курса ни у кого в китайском руководстве не было сомнений. Именно ради осуществления этой программы они и установили жесточайший бюрократический контроль над социально-экономической, политической и идеологической жизнью граждан. Внутрипартийные разногласия касались только сроков реализации данного плана, а не самой сталинизации.

16 октября по инициативе Мао Цзэдуна ЦК КПК принял решение о введении в стране с 25 ноября 1953 года хлебной монополии. Это подразумевало насильственную закупку зерна у крестьян по фиксированным заниженным ценам73. Частным лицам отныне запрещалось скупать зерно или продавать его на рынках. В следующем году была введена государственная монополия на торговлю хлопком и хлопчатобумажными тканями, а также государственная монополия на растительное масло. Тем самым крестьяне фактически оказались в положении государственных арендаторов, полностью лишенных каких бы то ни было имущественных прав. Нет нужды говорить о том, что это глубоко дестабилизировало рыночную экономику во всей стране, приведя вскоре к введению среди городского населения карточной системы на все основные предметы потребления. Только таким образом удалось наладить гарантированное продовольственное снабжение, по крайней мере, на низком уровне. Все горожане теперь могли приобретать продовольствие только в государственных магазинах и только при предъявлении продовольственных карточек.

Мощная государственная репрессивная машина пыталась контролировать все основные товарные потоки. Если в 1952 году государство заготовило 33 миллиона тонн зерна, то в течение 1953–1955 годов власти сумели увеличить это число соответственно до 48, 53 и 50 миллионов тонн. Зерно изымалось посредством высокого натурального налога, а также путем принудительных закупок (соотношение того и другого составляло обычно 2:3). Если принять во внимание, что в 1954 и 1955 годах в КНР собиралось немногим более 160 миллионов тонн зерна в год, то тогда получается, что у крестьянства изымался 31 процент валового производства зерновых, что было на 6—11 процентов больше того, что сами крестьяне обычно продавали на рынке74. Все это означало, что «был, вероятно, нарушен физический уровень потребления китайского крестьянина, о чем свидетельствуют крестьянские волнения во многих районах страны»75. То, что в 1954 году крестьяне на самом деле открыто выражали свое недовольство тем, что коммунисты закупили «несколько большее количество зерна, чем следовало», признавали позже и Мао, и Чжоу Эньлай76. Крестьянские волнения продолжались весной 1955 года.

Концентрация продовольствия в руках государства не решала проблему голода. По официальным данным, в 1952 году в стране в среднем на душу населения производилось немногим более 250 кг зерна. Ситуация не улучшилась ни в 1953, ни в 1954 году. Причем 10 процентов крестьянских дворов не могли обеспечить себя зерном и постоянно нуждались в помощи государства. Фактически более половины населения деревни жило впроголодь, а миллионы семей вообще могли выжить только при прямой поддержке со стороны государства77. Ситуация сложилась парадоксальная. С одной стороны, власти, осуществляя централизованные заготовки зерна и других продуктов, аккумулировали в своих руках значительную часть производимой деревней продукции, создавая видимость экономической силы государства. С другой стороны, они почти две трети заготовленного зерна вынуждены были направлять обратно в деревню, спасая от голодной смерти миллионы крестьян наиболее бедных районов. Реальные возможности государства способствовать развитию сельского хозяйства постепенно снижались. Рост заготовок вел к снижению заинтересованности крестьянства в увеличении производства, а количество нуждавшихся в государственной помощи все возрастало. Антирыночная политика загоняла самого Мао и его единомышленников в порочный круг.

Страна оказалась расколотой на два лагеря: власти стремились увеличить изъятие средств из деревни, в то время как крестьянство активно этому сопротивлялось. Мао Цзэдун начал терять поддержку крестьян. В октябре 1955 года он вынужден был признать: «Сейчас крестьян не удовлетворяет тот союз, который мы установили с ними раньше на базе аграрной революции. Полученные в тот раз выгоды они в какой-то мере стали забывать. Теперь им нужно дать новые выгоды — социализм… Прежний союз, созданный в борьбе против помещиков, против тухао, за раздел земли, был временным союзом; будучи одно время прочным, он впоследствии стал непрочным»78. Именно эта ситуация объективно способствовала активизации кооперативного движения.

До того, в период аграрной реформы 1950–1953 годов, китайские коммунисты не предпринимали шагов по ускорению кооперирования. К концу 1951 года в Китае насчитывалось всего 300 так называемых кооперативов низшего звена, по двадцать — сорок дворов в каждом79. «Новодемократическая» политическая атмосфера того времени сдерживала активных сторонников социалистической трансформации деревенской экономики. И концептуально, и практически КПК была очень осторожна в своих подходах к преобразованиям в деревне. Очень характерным в этом отношении является «Постановление о трудовой взаимопомощи и кооперации в сельскохозяйственном производстве», принятое Центральным комитетом 13 февраля 1953 года. Проект документа был подготовлен только что созданным в то время (5 января 1953 года) отделом ЦК по работе в деревне. Его заведующий, старый коммунист Дэн Цзыхуэй, являвшийся одновременно заместителем премьера Госсовета, представил этот проект Центральному комитету. Традиционно указав на опасность как правого, так и левого уклонов в аграрной политике партии, он все-таки в качестве главной опасности выделил левый уклон. «На сегодняшний день, — отмечал Дэн Цзыхуэй, — в масштабе страны торопливость и забегание вперед являются главным уклоном и главной опасностью»80. Доклад был поддержан в ЦК и послужил руководящим документом, на основе которого на местах повели борьбу с «левыми» ошибками.

Вместе с тем в период «новой демократии» партия постепенно накапливала опыт кооперативного движения. Развивались снабженческо-сбытовые и кредитные кооперативы, начало которым было положено еще в гоминьдановском Китае. Они вполне органично вписывались в развитие рыночных отношений в пореформенной деревне. К концу 1952 года 40 процентов крестьянских дворов состояли членами групп взаимопомощи81. Это были особые формы кооперации, впервые апробированные в контролировавшихся коммунистами «освобожденных» районах в годы антияпонской войны 1937–1945 годов. Партийное руководство, прежде всего Лю Шаоци, рассматривало эти группы как определенный организационный и экономический фундамент добровольного кооперативного движения. Полусоциалистические кооперативы низшего звена также развивались, хотя в 1953 году ЦК и провел «массовый роспуск» нежизнеспособных кооперативов, созданных с нарушением принципа добровольности. К концу 1953 года число кооперативных ассоциаций достигло более 14 тысяч.

Победа Мао над группой «умеренных» летом 1953 года радикально изменила ситуацию. Лидер КПК начал предпринимать шаги по форсированию коллективизации. Центральной темой внутрипартийных дискуссий стал вопрос о темпах социалистической трансформации крестьянства. «Мы ковали железо, пока оно было горячо, — вспоминал впоследствии Мао. — Таково было требование тактики, нельзя было… „переводить дыхание“, идти на создание „новодемократических порядков“. Если бы мы взялись их создавать, то позже потратили бы силы и энергию на их ломку»82.

Уже осенью 1953 года Мао Цзэдун провел встречи с сотрудниками отдела ЦК по работе в деревне, стремясь убедить их в нарастании «опасности капиталистических тенденций» на селе и необходимости ускорения социалистических преобразований83. Ему, однако, не удалось подавить сопротивление ряда партийных функционеров. В результате 16 декабря 1953 года было принято компромиссное «Постановление ЦК КПК о развитии сельскохозяйственной производственной кооперации». На какое-то время оно стало программой социалистического переустройства деревни84. Характерно, что постановление предусматривало плановое, поэтапное кооперирование крестьянских хозяйств наряду с механизацией сельского хозяйства. Проведение кооперирования в отрыве от технического перевооружения села работники отдела ЦК считали опасным. В документе указывалось, что к концу 1954 года число кооперативов низшего звена будет составлять лишь 35800, то есть менее одного процента всех крестьянских хозяйств. Такими же умеренными были и задания первого пятилетнего плана, разрабатывавшегося в то время. Первоначально они предусматривали кооперирование 20 процентов крестьянских дворов к концу 1957 года85, позже, в окончательном варианте, эта цифра оказалась увеличенной — до 33 процентов. При этом речь шла только о кооперативах низшего типа! Кооперативы высшего типа («социалистические», основанные на полном обобществлении крестьянской собственности и объединявшие по 100–300 дворов) должны были создаваться только в опытном порядке.

Однако Мао Цзэдун не был удовлетворен этими планами. И крайняя техническая отсталость деревни, то есть неразвитость ее производительных сил, его не смущала. «Прежде всего надо осуществить социалистическую революцию, то есть кооперирование сельского хозяйства, — писал он в июле 1954 года Лю Шаоци и Дэн Цзыхуэю. — …Осуществление технической революции, то есть постепенное внедрение механизации и проведение других технических преобразований в сельском хозяйстве, — вторая задача… Различные возможные технические преобразования [надо осуществлять] на базе кооперирования»86.

Он продолжал выражать недовольство «низкими темпами», несмотря на то, что к концу 1954 года они фактически оказались перекрыты; за год число кооперативов увеличилось более чем в семь раз, до 100 тысяч. В октябре 1954 года по инициативе Мао Центральный комитет принял решение ускорить организацию кооперативных хозяйств. Была разработана новая, форсированная, программа, которая призывала к настоящему скачку в деле кооперативного движения; число кооперативов низшего звена в 1955 году должно было увеличиться в шесть раз, до 600 тысяч. Однако уже к весне 1955 года их число возросло до 670 тысяч87. Только в одной провинции Чжэцзян зимой 1954/55 года было организовано 42 тысячи кооперативов — в семь раз больше, чем существовало до тех пор88.

Разумеется, кадры, брошенные на ускоренное осуществление коллективизации, не останавливались перед применением насилия, диктата и произвола в целях выполнения заданий партии. Во многих деревнях крестьян, отказывавшихся вступать в кооперативы, выгоняли на улицу и заставляли часами, а то и сутками стоять на солнце или морозе до тех пор, пока те, вконец измученные, не соглашались «добровольно» подать заявления. В результате в знак протеста во многих районах крестьяне стали резать скот и домашнюю птицу. Из-за нехватки кормов начался падеж скота. На рубеже 1955 года большое количество сельских жителей, потерявших землю, оказалось на грани голодной смерти. Кое-кто из крестьян-середняков покончил жизнь самоубийством, некоторые бросили дома и перебрались в город. Многие открыто выражали недовольство. «Компартия хуже Гоминьдана, — говорили они, — КПК довела [нас] до смерти, КПК переродилась»89.

Между тем в руководстве партии по-прежнему оставались люди, которые пытались сдержать радикализм Председателя. Так, заведующий отделом ЦК по работе в деревне Дэн Цзыхуэй настаивал на реализации кооперативной программы в соответствии с пятилетним планом. Возглавлявшийся им отдел предлагал снизить темпы, с тем чтобы за полтора года организовать не более 350 тысяч кооперативов. Помимо этого, Дэн Цзыхуэй собирался распустить 120 тысяч нежизнеспособных кооперативов90. Чем гнаться за новыми рекордами, полагал он, лучше укреплять уже созданные кооперативы. Его позицию поддерживали Лю Шаоци, Дэн Сяопин и многие другие члены Политбюро, в особенности Чжоу Эньлай.

На какое-то время Мао заколебался и начал думать: а может быть, действительно «производственные отношения должны соответствовать потребностям развития производительных сил, в противном случае производительные силы могут восстать. В настоящее время крестьяне забивают свиней и овец. Это — бунт производительных сил»91. Как бы то ни было, но он принял решение приостановить кооперирование на полгода, до осени. Этот шаг был сразу же горячо поддержан Лю Шаоци, предложившим сократить число кооперативов на 170 тысяч. Весной 1955 года отдел ЦК по работе в деревне постановил свернуть кооперирование в тех районах, где кооперативы создавались административным путем, а не на добровольной основе.

Постановление отдела, однако, вызвало оппозицию местных руководителей, которые пытались и далее форсировать движение. «В сокращении числа кооперативов, — считали они, — нет необходимости»92. Особенно негодовал глава Шанхайского бюро ЦК, старый большевик Кэ Цинши, открыто заявлявший о том, что в партии имелось не менее 30 процентов ганьбу, которые не хотели социализма. Этот горячий уроженец провинции Аньхой, очень гордившийся тем, что в 21-м году в Москве видел Ленина, выразил свое недовольство самому Председателю, посетившему Шанхай в апреле 1955 года93. «Левые» настроения выражали и другие работники провинциального и уездного уровней, со многими из которых Мао смог встретиться тогда же в апреле. Именно в то время он в течение шестнадцати дней совершал инспекционную поездку по восточным и южным провинциям страны. «Проводил обследование, чтобы иметь право голоса».

А в это время в Пекине Дэн Цзыхуэй созвал Всекитайское совещание по работе в деревне, на котором постарался закрепить курс на замедление темпов кооперирования. Он явно отстал от жизни: слушать его Мао больше не хотел. Председатель вернулся из поездки обогащенный новыми встречами и впечатлениями. Большевистский настрой провинциального руководства воодушевил его. Он решительно отбросил сомнения и больше уже не отступал. Едва вернувшись, он встретился с Дэн Цзыхуэем и предупредил его: «Нельзя повторять такую ошибку, как массовый роспуск кооперативов в 1953 году, в противном случае придется… заняться самокритикой»94. А через несколько дней добавил: «Крестьяне хотят „свободы“. Мы же хотим социализма. В партии имеется группа кадровых работников, которые отражают эти настроения крестьянства и не хотят социализма»95.

В середине мая он провел в Чжуннаньхае встречу с руководителями пятнадцати провинциальных и городских парткомов трех крупных регионов страны — Восточного, Центрального и Северного Китая для того, чтобы показать работникам отдела ЦК по работе в деревне, чего хочет народ. На этом собрании он выступил с большой речью, в которой призвал отбросить «пессимистические настроения» в отношении кооперирования. «Если [их] не отбросить, — мрачно заметил Мао, — можно совершить большую ошибку»96. Вскоре после этого он вновь отправился «проводить обследование», на этот раз в Ханчжоу.

Дэн Цзыхуэй, однако, не придал значения этим словам и, опираясь на поддержку Лю Шаоци, гнул свою линию. В середине июня вопрос был поставлен на обсуждение Политбюро, которое в отсутствие Мао проходило под председательством Лю Шаоци. После тщательного изучения большинством голосов члены этого высшего партийного органа поддержали предложения отдела ЦК по работе в деревне. Лю Шаоци в этой связи заметил: «К следующей весне [то есть за целый год] мы доведем число кооперативов [только] до одного миллиона, то есть прикроем туда доступ. Это хорошо. Пусть сам середняк придет и постучит в дверь. Закрыв ее, мы обеспечим добровольное вступление середняка»97. После заседания Политбюро отдел ЦК по работе в деревне к середине 1955 года распустил более 20 тысяч нежизнеспособных кооперативов. Наибольшее число их было ликвидировано в Чжэцзяне — 15 тысяч 607, объединявших 400 тысяч крестьянских хозяйств, 7 тысяч оказалось распущено в Хэбэе, 4 — в Шаньдуне98.

Мао, однако, сдаваться не собирался. Он «закусил удила». А потому, не получив поддержки Политбюро, просто-напросто обошел этот высший орган, напрямую обратившись к партийным ганьбу всей страны. 31 июля 1955 года он созвал совещание секретарей провинциальных, городских и районных комитетов КПК и открыто призвал их поддержать его планы. Доклад Мао Цзэдуна «Вопросы кооперирования сельского хозяйства» ставил своей задачей убедить партийный актив в необходимости форсирования кооперирования деревни. Вопреки принятому ВСНП за день до того пятилетнему плану, по которому к концу 1957 года 33 процента крестьянских хозяйств должны были быть охвачены кооперативами, Мао настаивал на 50 процентах. К осени же 1956 года число кооперативов должно было увеличиться вдвое — с 650 тысяч единиц, оставшихся после роспуска нежизнеспособных кооперативов, до 1 миллиона 300 тысяч99.

В его речи содержались традиционные положительные оценки советского пути развития. Мао, в частности, заявил, что опыт Советского Союза свидетельствует: осуществить крупномасштабную коллективизацию в короткие сроки вполне возможно100. В то же время было заметно, что Председатель, хотя и по-прежнему воодушевленный советской моделью, начал уже предвкушать более высокие, чем в СССР, темпы социалистического строительства. Он сурово осудил «некоторых товарищей», которые акцентировали внимание на известной сталинской критике «торопливости» и «забегания вперед», допущенных в ходе советской коллективизации. Сталинская статья «Головокружение от успехов», посвященная этой критике, была, кстати, одной из тех работ покойного диктатора, которые ему не нравились101. Характерна следующая фраза Мао: «[М]ы не должны допускать… того, чтобы некоторые наши товарищи использовали опыт Советского Союза для прикрытия своего стремления двигаться ползком»102. Он будет продолжать отстаивать эти идеи и в конце концов 6 декабря 1955 года заявит: «Китайские крестьяне лучше, чем английские и американские рабочие, поэтому по принципу „еще больше, еще лучше и еще быстрее“ можно осуществить строительство социализма, не оглядываясь все время на Советский Союз»103.

Впервые сформулировав этот принцип (строить социализм «больше, лучше и быстрее», чем в СССР), Мао, правда, не придал ему тогда значения новой генеральной линии. Он все еще полагал приемлемой советскую модель, выступая лишь за ее ускоренную реализацию. Он с раздражением заметил своему лечащему врачу: «Когда я говорю „учиться у Советского Союза“, это ведь не значит, что мы должны учиться у него и тому, как какать и писать, не правда ли?»104 Хрущев просил его не ускорять темпы кооперации, но он не стал его слушать105.

В новой политической атмосфере, когда Советский Союз продолжал подчеркивать равенство в отношениях между двумя странами, Мао чувствовал себя все более независимым. Он с оптимизмом рассуждал о мощном подъеме кооперативного движения. Его обращение напрямую к местным партийным руководителям нашло у них отклик, оно льстило их самолюбию.

Совещание имело огромное значение. Впервые в истории партии Мао обратился к местным кадрам через голову Политбюро, открыто выразив несогласие с решением последнего. Он будет возвращаться к этой практике много раз.

Также впервые он публично признал наличие разногласий в партийном руководстве. Его маневр в целом удался, однако разговоры о разногласиях продемонстрировали, что сама возможность не соглашаться с вождем была реальностью. Как бы то ни было, но, получив ожидаемую им поддержку «снизу», Председатель мог теперь заставить партийное руководство принять его программу ускоренной сталинизации. В октябре 1955 года в Пекине он созвал 6-й расширенный пленум ЦК, чтобы получить официальную поддержку своему политическому курсу. Характерно, что количество приглашенных на пленум партработников среднего и низшего рангов примерно в десять раз превосходило число членов Центрального комитета. Это соотношение служило для Мао гарантией того, что пленум примет нужные для него решения. И пленум действительно полностью поддержал его программу форсирования социалистических преобразований. «Перед лицом неуклонного подъема движения за кооперирование в деревне, — говорилось в принятом пленумом решении, — задача партии заключается в том, чтобы смело и в плановом порядке двинуть это дело вперед, а не топтаться на месте… Цель… рабочего класса состоит в том, чтобы… повести крестьян по пути социалистической революции… Между тем некоторые наши товарищи в крестьянском вопросе по-прежнему придерживаются старых взглядов, не замечают острой борьбы двух путей развития в деревне, не видят активности большинства крестьян, желающих идти по социалистическому пути. Они… считают, что в вопросе развития кооперирования в сельском хозяйстве необходимо придерживаться исключительно медленных темпов. Они не понимают, что это может привести к отказу от активного руководства партией движением за кооперирование в сельском хозяйстве и к попустительству свободному развитию капитализма в деревне, а в конечном итоге — к подрыву союза рабочих и крестьян. Утрате рабочим классом своей руководящей роли по отношению к крестьянству и, следовательно, — к поражению дела социализма в нашей стране»106.

Все это звучало очень серьезно. Дэн Цзыхуэй, Бо Ибо и Ли Фучунь выступили с «самокритикой». Безоговорочную поддержку Мао оказал Чжоу Эньлай107. Но Председатель долго не мог успокоиться. «Дэн Цзыхуэй был с нами в годы демократической революции. Однако после освобождения выбрал иной путь, — ворчал он. — Он как девица на маленьких ножках. Идет, покачиваясь, то на восток, то на запад»108. И лишь через какое-то время, оглядываясь назад, удовлетворенно заметил: «1955 год является годом, когда в основном была одержана победа в одной из областей производственных отношений — в области собственности»109.

После пленума Мао Цзэдун развернул бурную пропагандистскую кампанию, стремясь увлечь за собой партию. Эта кампания оказалась достаточно эффективной: рядовые коммунисты активно включились в борьбу за реализацию утопических планов своего вождя.

Да, они верили Мао, преклонялись перед ним, боготворили его. А как же иначе? Ведь такова была партийная этика. Вождистская партия не могла существовать без культа. Мао олицетворял для них новый Китай, генеральную линию на строительство социалистического общества, светлого будущего всеобщего равенства и изобилия. Он был их мечтой! Понятно поэтому, что для большинства простых коммунистов участие в сплошной коллективизации стало делом чести.

К началу 1956 года Мао Цзэдуну и его сторонникам удалось резко форсировать темпы кооперирования, которое вступило в новый этап — ускоренной коллективизации. Теперь уже планировалось в основном завершить коллективизацию в первой половине 1956 года. Местные партийные кадры искусно использовали эгалитарные настроения бедных крестьян, которые составляли большинство владельцев мелких хозяйств. Коммунисты все еще пользовались авторитетом в этой среде, и массы бедняков поддерживали их с величайшим энтузиазмом, надеясь, что политика КПК вновь, как и в ходе аграрной реформы, принесет им выгоду. В то же время, используя сталинский опыт, китайское правительство не останавливалось и перед дальнейшим использованием репрессивных методов. В 1956 году оно насильственно прикрепило крестьян к земле. Любые перемещения сельских жителей вне их непосредственных кооперативов были запрещены110. Отныне для поездки даже в соседний город или в близлежащий кооператив крестьянину требовалось разрешение деревенских властей.

В итоге аграрный социализм восторжествовал. К июню 1956 года в производственные кооперативы вступили 110 миллионов крестьянских хозяйств (или около 92 процентов), причем 63 миллиона из них стали членами кооперативов высшего типа («социалистических»). Этот процесс продолжался и во второй половине года, охватив производственным кооперированием практически все крестьянство. Одновременно шел процесс укрупнения, слияния мелких кооперативов и преобразования кооперативов низшего типа в кооперативы высшего типа. К концу 1956 года было создано 756 тысяч производственных кооперативов, охвативших более 96 процентов всех крестьянских хозяйств страны, причем в кооперативы высшего типа было объединено около 88 процентов дворов111.

Это была, безусловно, огромная политическая победа Мао Цзэдуна, но далась она ему большой ценой. В период острой борьбы в КПК, особенно в конце 1955 года, Мао почти совсем потерял сон. Он и раньше страдал от периодической бессонницы и неврозов, а в то время просто не мог сомкнуть глаз по нескольку суток. «Периоды без сна становились все длиннее и длиннее, — пишет его лечащий врач. — Он мог бодрствовать двадцать четыре и даже тридцать шесть и сорок восемь часов. Затем отключался на десять или двенадцать часов беспрерывного сна». Мао в немыслимых дозах принимал снотворное (барбитураты), но оно не помогало. Он страшно уставал, его шатало из стороны в сторону, нестерпимо мучил кожный зуд, донимали головокружения. Но врач был бессилен помочь ему: «Его бессонница была следствием политической баталии»112.

Завершение коллективизации имело драматические последствия и для страны. Мао Цзэдун и вся партия сделались заложниками невыполнимых обещаний зажиточной жизни, с помощью которых крестьян и других тружеников вовлекли в кооперативы. Не получив обещанного, многие крестьяне начали выражать недовольство113. Сам Мао спустя два года, оглядываясь назад, признал, что кооперирование не разрешило противоречия между КПК и «огромной массой промежуточных элементов»114. По данным же советских экспертов, социальная напряженность, которая начала накапливаться после введения хлебной монополии, наоборот, усилилась. «Сельскохозяйственная коллективизация [Китая] встретила противодействие крестьян»115, — заключили советские экономисты в начале 1957 года. Волнения возникли среди членов вновь созданных кооперативов. Но Мао был убежден, что без мук построить «светлое будущее» нельзя. «Мы, увы, весьма немилосердны! — говорил он. — Марксизм действительно как-то безжалостен, в нем не очень-то много милосердия, ведь он ратует за вымирание и империализма, и феодализма, и капитализма, а также и мелкого производства… Наша цель в том и заключается, чтобы капитализм вымер, чтобы он перевелся на земном шаре, отошел в прошлое. Все исторически возникающее рано или поздно исчезает»116.

Масштабы крестьянского сопротивления, однако, не шли ни в какое сравнение с тем, что имело место во время коллективизации в Советском Союзе. В целом социализм пришел в китайскую деревню достаточно мирно.

Одновременно в 1955–1956 годах КПК по инициативе Мао Цзэдуна осуществила крупномасштабные социалистические преобразования промышленности и торговли. Эти реформы явились продолжением предыдущих мероприятий 1951–1952 годов, направленных против городской буржуазии (борьба с «тремя» и «пятью» злоупотреблениями). В 1953–1954 годах КПК установила государственный контроль за продажей всех важнейших предметов потребления, резко ограничив сферы рыночной экономики. Государственные промышленные и торговые компании начали вытеснять частные. В своей политике коммунисты использовали различные так называемые «низшие формы» госкапитализма. В определенной степени они повторяли то, что уже проделывал гоминьдановский режим в 1930—1940-е годы. Речь идет о скупке государством продукции частных предприятий, государственных заказах частным предприятиям с принудительной поставкой сырья по фиксированным ценам и т. п. В 1955 году государство поставило под свой контроль около 80 процентов мелких и средних предприятий. Что касается крупных предприятий (более 500 рабочих и служащих), то они через государственные паевые (акционерные) вложения капитала превращались в смешанные государственно-частные предприятия. К середине 1956 года частная собственность была уничтожена в масштабах всей страны117. Мао расценил это как победу социалистической революции в сфере экономики, досрочное выполнение заданий генеральной линии партии; он в то время считал, что генеральная линия была как раз и направлена на разрешение вопроса о собственности118.

В итоге КПК радикально изменила китайское общество в исторически кратчайшие сроки. Тактика этих преобразований в городах, как и в деревне, оказалась достаточно эффективной и не встретила особенно большой оппозиции со стороны зажиточной части населения. Сопротивление буржуазии было ослаблено решением китайского правительства «выкупить» частную индустриальную собственность. 29 октября 1955 года Мао предложил китайским капиталистам значительные денежные компенсации, полную занятость, а также высокий социальный статус в обмен на обещание не саботировать социалистические реформы. Капиталисты должны были добровольно уступить свою собственность государству119. Последующее решение правительства устанавливало, что им будет в течение 7 лет выплачиваться 5 процентов годовых120. (Фактически выплаты продолжались даже более длительный срок — до 1966 года.)

Настоящее сопротивление политике КПК оказали, как это ни покажется странным, представители другого социального слоя — рабочего класса. Это, разумеется, было весьма неожиданно для правящей партии, заявлявшей о своей приверженности делу пролетариата. Социалистические преобразования привели к ухудшению материального положения рабочих. Последние потеряли ряд привилегий, которые имели, осуществляя контроль над предпринимателями. Система рабочего контроля была введена на частных предприятиях сразу же после победы коммунистов в 1949 году и на самом деле защищала интересы рабочих. Замена органов рабочего контроля государственными профсоюзами, имевшая место после завершения социализации, привела к понижению уровня жизни работников физического труда. Профессиональные союзы, управляемые государством, защищали правительство, а не рабочих. Последние начали выражать недовольство путем забастовок, которые местные власти смогли подавить с большим трудом. По официальным данным, с августа 1956-го по январь 1957 года в стране произошло свыше 10 тысяч крупных и мелких рабочих стачек и более 10 тысяч забастовок студентов и учащихся121. Судя по доступным китайским архивным материалам, рабочие бывших частных компаний в Шанхае были особенно агрессивны. Весной 1957 года «большие беспорядки» в Шанхае охватили 587 предприятий, на которых было занято около 30 тысяч рабочих; менее серьезные волнения произошли на более чем 700 заводах и фабриках. Около 90 процентов инцидентов имели место на вновь социализированных предприятиях122. К концу 1956 года в результате ускоренного промышленного строительства и форсированных социалистических преобразований китайская экономика начала испытывать некоторые экономические трудности, связанные с недостатком сырья, электроэнергии и квалифицированной рабочей силы.

 

РАСКРЕПОЩЕНИЕ СОЗНАНИЯ

В 1956 году еще одно событие глубоко потрясло Китай, да и весь мир. Новость пришла из Москвы. 25 февраля на закрытом заседании XX съезда Коммунистической партии Советского Союза Хрущев сделал доклад, осуждающий культ личности Сталина. Покойный диктатор был обвинен в бесчисленных преступлениях, включая уничтожение миллионов честных советских граждан. Хрущев заявил, что Сталин допустил серьезные ошибки в начальный период Великой Отечественной войны, нарушил принципы коллективного руководства и создал личную диктатуру. Он говорил о просчетах Сталина в национальной и крестьянской политике, а также в международных отношениях СССР. Ничего не было сказано о сталинском недоверии к Мао Цзэдуну; однако Хрущев говорил об ошибках Сталина в отношениях с Тито123.

Мао на съезде не было. КПК представлял Чжу Дэ, и именно он первым по телефону сообщил Председателю «потрясающую новость». Мао был ошеломлен. Ведь от имени ЦК китайской компартии он послал приветственное письмо XX съезду, в котором, как всегда, пел хвалу покойному Сталину. В послании говорилось о «непобедимости Коммунистической партии Советского Союза, созданной Лениным и выпестованной Сталиным»124. Не менее смущен был и «старина Чжу», огласивший это письмо с трибуны съезда под бурные овации зала. Складывалось впечатление, что Хрущев не заботился о том, как его речь будет воспринята в коммунистическом мире. Ему просто хотелось решить свои проблемы. Иными словами, осуждая сталинизм, новый советский лидер сам вел себя по-сталински, абсолютно не сомневаясь, что сателлиты Москвы «скушают» все, что выйдет из Кремля125. Они же «проглотили» немыслимый пакт Молотова — Рибентропа в 1939 году, полностью изменив свое отношение к гитлеровской Германии! Примут и осуждение Сталина!

Немного поразмыслив, Мао подавил в себе первое неприятное чувство. Как бы то ни было, но осуждение кремлевского экс-диктатора раскрепощало его окончательно и бесповоротно. Процесс, начавшийся с визита Хрущева в 1954 году, пришел к логическому завершению126.

Вскоре поступила и официальная информация от Хрущева, и Мао не мог не отметить, что «сокрушитель Сталина» чувствовал себя не вполне уверенно. Он явно старался завоевать расположение Мао Цзэдуна. Это обрадовало Председателя: первые впечатления о Хрущеве как о слабом партнере подтверждались. Информируя Мао в частном послании о принятом в отношении Сталина постановлении, первый секретарь ЦК КПСС предлагал помочь китайской стороне в строительстве 51 военного завода и 3 научно-исследовательских институтов. Он выражал готовность содействовать в строительстве железной дороги от города Урумчи в Синьцзяне до советско-китайской границы. Иными словами, старался задобрить. 7 апреля 1956 года личный представитель Хрущева Микоян и китайская сторона подписали соглашения о советской помощи Китаю в возведении 55 новых промышленных предприятий, в том числе по производству ракет и атомного оружия127.

Все это коренным образом меняло расстановку сил в отношениях между Китаем и СССР. Отныне Мао мог больше совсем не оглядываться на Советский Союз, не чувствовать себя обязанным копировать его опыт. И если в 1955-м — начале 1956 года, проводя такую же, как в СССР, сталинскую коллективизацию, он осмеливался призывать лишь к более высоким, чем советские, темпам кооперирования, то теперь у него была полная возможность нащупать собственный путь развития. Можно было даже попытаться догнать и перегнать Советский Союз, превратив Китай в величайшую индустриальную державу.

После ознакомления с докладом Хрущева, 31 марта 1956 года, Мао пригласил к себе советского посла Юдина, который еще в начале марта вернулся в Китай из Москвы, где принимал участие в работе XX съезда. Юдин и сам хотел встречи с Мао. Этого требовал от посла Хрущев, вновь остро нуждавшийся в поддержке китайской компартии. Мао, однако, долгое время выжидал и, ссылаясь на нездоровье, отказывал Юдину в приеме. И вот наконец принял его. Беседа продолжалась три часа. Мао был в приподнятом настроении и, несмотря на серьезность темы, беспрерывно шутил. Он хотел произвести впечатление человека, умудренного жизненным опытом, спокойно воспринимавшего мировые бури. Было видно, однако, что разговор о Сталине давался ему нелегко.

Прежде всего он сообщил Юдину, что по-прежнему считает своего бывшего ментора «безусловно… великим марксистом, хорошим и честным революционером». Вместе с тем, по сообщению Юдина, он все же признал, что «материалы съезда произвели на него сильное впечатление». Мао подчеркнул, что «дух критики и самокритики и атмосфера, которая создалась после съезда, поможет и нам… свободнее высказывать свои соображения по ряду вопросов. Это хорошо, что КПСС поставила все эти вопросы. Нам… было бы трудно проявить инициативу в этом деле»128.

Мао отдавал отчет в том, что говорил. Ведь, как мы видели, коммунистическое движение в Китае на протяжении всей своей истории развивалось при неизменной и почти тотальной идеологической, организационной и политической зависимости лидеров КПК, в том числе самого Мао Цзэдуна, от Москвы. И хотя того, что Мао знал о коварстве Сталина, было вполне достаточно, чтобы после его смерти почувствовать облегчение, он, конечно, не мог решиться открыто осудить «вождя и учителя». Ему, правда, были неизвестны все масштабы сталинского коварства. Он не знал, например, о том, что в 1938 году кремлевский диктатор планировал проведение крупного политического процесса над коминтерновскими работниками. При этом, размышляя о составе его участников, включил в список предполагаемых обвиняемых таких коммунистов, как Чжоу Эньлай, Лю Шаоци, Кан Шэн, Чэнь Юнь, Ли Лисань, Ло Фу, Ван Цзясян, Жэнь Биши, Дэн Фа, У Юйчжан, Ян Шанкунь, Дун Биу и даже Цюй Цюбо, который к тому времени, в 1935 году, был, как мы знаем, уже казнен гоминьдановцами129. Именно на этих лиц следователь НКВД Александр Иванович Лангфанг выбивал тогда показания из арестованного в марте 1938 года сотрудника отдела кадров ИККИ Го Чжаотана (Афанасия Гавриловича Крымова)130. Вне сомнения делал он это не по собственной инициативе. Показательный коминтерновский процесс Сталин предполагал провести в конце весны 1938 года в дополнение к трем уже состоявшимся — над Зиновьевым и Каменевым, Радеком и Пятаковым, Бухариным и Рыковым. На этот раз главным обвиняемым должен был стать секретарь Исполкома Коминтерна Иосиф Аронович Пятницкий. Ведущие партии отводились и руководящим деятелям Исполкома Коминтерна Бела Куну и Вильгельму Кнорину131, в то время как китайцы должны были сыграть роли второго плана. Решение о массовых арестах работников коминтерновского аппарата было принято еще в мае 1937 года, и уже 26 мая в час ночи Димитров был вызван к наркому Ежову, который заявил ему: «В Коминтерне орудуют крупные шпионы». Аресты проводились в течение всей второй половины 1937-го и начала 1938 года, однако большинство китайцев, работавших в Москве, не были арестованы. Кто знает, если бы Сталин не отказался от плана организации процесса, возможно, многие видные деятели КПК стали бы его жертвами.

Да, он не включил в «черный список» Мао Цзэдуна, но кто скажет, сколько таких списков существовало.

Ничего не зная о готовившемся процессе, Мао в беседе с послом главное внимание уделил вопросам, связанным с ошибочной сталинской политикой в отношении Китая и китайского коммунистического движения. Он поделился также некоторыми своими обидами, накопившимися за время общения со Сталиным. И в заключение проинформировал Юдина о готовившейся к публикации в «Жэньминь жибао» передовой статье, посвященной вопросу о культе личности в СССР.

Эта статья, написанная Чэнь Бода132 и отредактированная самим Мао Цзэдуном и некоторыми другим членами и нечленами Политбюро, была опубликована 5 апреля. Она называлась «Об историческом опыте диктатуры пролетариата» и предназначалась широкой общественности, а следовательно, не содержала чрезмерной критики бывшего коммунистического идола. Лидеры КПК и прежде всего сам Мао не хотели, чтобы кто-либо под антисталинским знаменем выступил против их собственной диктатуры. Позже, 28 апреля, на расширенном заседании Политбюро Мао Цзэдун признает, что «мы не собираемся рассказывать… массам» о всем «плохом, что сделал[и] Сталин и III Интернационал»133. Не желал пока Мао раскрывать и свои планы, связанные с поиском собственных путей развития. Сталинские заслуги и ошибки суммировались в статье в соотношении 70:30, но Советский Союз тем не менее восхвалялся за «самоотверженную критику… ошибок прошлого».

На следующий день Мао выступил по этому поводу перед личным представителем Хрущева Микояном, прибывшим в Китай с двухдневным визитом 6 апреля. В соответствии с духом статьи он уделил большое внимание критике «серьезных ошибок» Сталина в отношении китайской революции, однако отметил, что «заслуги Сталина перевешивают его недостатки»134. Микоян в ответ пригласил Мао приехать в Москву. Но Председатель спросил: «Зачем?» Микоян парировал: «Для вас всегда найдется, что там делать»135. Патерналистский тон гостя не понравился Мао.

1 мая во время традиционного парада в День солидарности трудящихся на площади Тяньаньмэнь демонстранты, как и год назад, несли гигантские портреты покойного главы братской страны136. То же было и во всех других городах Китая.

На следующий же день Мао по собственной инициативе заехал к Юдину. Он вновь изложил позицию Политбюро по поводу «заслуг и ошибок» Сталина, однако заметил, что теперь ему после последней встречи с Микояном «стало яснее, почему Сталин не доверял ему… Оказывается, Сталин даже своих ближайших соратников Ворошилова, Молотова, Микояна считал чуть ли не иностранными ставленниками»137. Главное, однако, ради чего он приехал, заключалось в другом. Мао нанес визит Юдину, чтобы высказать несогласие с положениями отчетного доклада Хрущева XX съезду о «мирном сосуществовании двух систем» и о «возможности предотвращения войн в современную эпоху». До того Политбюро ЦК КПК ненавязчиво давало понять, что не разделяет лишь содержавшийся в том же докладе тезис о возможности «мирного перехода от капитализма к социализму»138. 19 февраля 1956 года в статье о XX съезде, помещенной в «Жэньминь жибао», эта последняя мысль Хрущева была сознательно проигнорирована139.

Теперь же Мао решил высказаться и по поводу «мирного сосуществования». Сделал он это, правда, весьма завуалированно, не допуская прямых нападок. Просто рассказал послу о том, что в период Троецарствия (220–280 годы) население Китая в результате беспрерывных войн уменьшилось на 40 миллионов человек, а во время восстания Ань Лушаня против Сюаньцзуна, императора династии Тан (755–763 годы), — и того больше. Смысл его выступления заключался в том, что не надо бояться ядерной войны с империализмом. Даже если бы империалистам и удалось захватить европейскую часть СССР и прибрежные районы Китая, рассуждал он, социализм все равно в конце концов победил бы. Ведь империализм, заключил он, не более чем «бумажный тигр»140. Это выражение «бумажный тигр» — на китайском языке «чжилаоху» — почему-то особенно нравилось ему, и он то и дело употреблял его по разным поводам; даже иногда в шутку называл «бумажным тигром» Цзян Цин141. В данном же случае он лишь в завуалированной форме повторил то, что в конце января 1955 года высказал уже послу Финляндии в Китае Карлу Йохаму Сундстрему: «Соединенным Штатам не запугать китайский народ атомным шантажом. Наша страна имеет 600-миллионное население и территорию площадью в 9600 тысяч квадратных километров. Теми ничтожными атомными бомбами, которые есть у США, не уничтожить китайцев… И если США развяжут третью мировую войну, которая продлится, допустим, восемь — десять лет, то результатом ее будет свержение господствующих классов в самих США, а также в Англии и других странах, являющихся их сообщниками, и превращение большей части мира в государства, руководимые коммунистическими партиями… Чем раньше они развяжут войну, тем скорее будут стерты с лица нашей планеты»142. Чуть проще он высказался по этому же поводу еще раньше, в октябре 1954 года, в беседе с индийским премьер-министром Джавахарлалом Неру, посетившим КНР с дружественным визитом. «Если твое правительство будет уничтожено атомной бомбой, — „успокоил“ он ошарашенного гостя, — народ создаст новое правительство, и оно сможет вести переговоры о мире»143. Это же он хотел донести теперь и до Хрущева, переоценивавшего, с его точки зрения, мощь американского империализма.

Накануне, в конце апреля Мао Цзэдун выступил на четырехдневном расширенном заседании Политбюро с необычной речью. Произнесенная 25 апреля и озаглавленная «О десяти важнейших взаимоотношениях», она имела далекоидущие последствия. По сути, эта речь ознаменовала важнейший поворот во всем мировоззрении Мао Цзэдуна, отразив новую атмосферу раскрепощения сознания, сложившуюся в КПК. Она в общих чертах определила новый курс партии в деле социалистического строительства, отличавшийся от советской модели. Впервые Председатель подверг опыт СССР жесточайшей критике, открыто призвав идти другим путем. Вот что он сказал: «В нашей работе все еще имеется ряд вопросов, на которых следует остановиться. Особого внимания заслуживают и выявившиеся недавно в Советском Союзе недостатки и ошибки в строительстве социализма. Ведь никому из нас не хочется делать тот крюк, который был совершен Советским Союзом, не правда ли? В прошлом мы учли его опыт и уроки, избежав кое-каких окольных путей; теперь же тем более следует рассматривать его уроки как предостережение для себя»144. Было ясно, он начал пересматривать сталинскую модель, полагая ее недостаточно радикальной, а советские темпы развития недостаточно быстрыми.

Мао не представил детальную программу строительства социализма китайского типа, однако обозначил ряд ее стратегических моментов, подчеркнув необходимость следовать принципу «больше, быстрее, лучше и экономнее». Имелись в виду существенное увеличение капиталовложений в легкую промышленность и сельское хозяйство, быстрое развитие внутренних районов и сокращение инвестиций в оборонную отрасль наряду с ускорением экономического строительства в целом. Мао говорил также об усилении моральных, нежели материальных, стимулов к труду, сокращении сфер хозяйства, находившегося под централизованным бюрократическим управлением, а также о развитии относительно автономных производственных комплексов. Он не скрывал отличие новой стратегии от советской: «[У]читься нужно аналитически и критически, а не вслепую, нельзя все и вся копировать и механически заимствовать… Кое-кто вообще не утруждает себя анализом вещей и явлений и целиком ориентируется на „ветер“. Если сегодня дует ветер с севера [то есть из СССР], они держат нос по северному ветру… Было бы нелепо механически следовать каждой фразе, в том числе и марксовой… [Т]ам, в чем мы уже разбираемся, не следует во всем идти по чужим стопам… [М]ногие советские люди очень зазнались, высоко задирают нос»145.

Речь Мао не была опубликована в то время, что неудивительно. Ведь Председатель не только открыто критиковал Советский Союз. Его идеи шли вразрез с экономическими представлениями многих китайских лидеров. Среди них были Лю Шаоци, Чжоу Эньлай, Чэнь Юнь и Дэн Сяопин. В конце апреля 1956 года на расширенном заседании Политбюро Чжоу Эньлай, например, открыто полемизировал с Мао, когда тот выступил за увеличение капиталовложений в строительство на 2 миллиарда юаней. Чжоу заявил, что это вызовет напряженность в обеспечении населения товарами первой необходимости, а также чрезмерный рост городского населения. Мао почувствовал себя уязвленным146 и 2 мая изложил большинство своих новых идей участникам Верховного государственного совещания147.

В этой ситуации Центральный комитет вынужден был распространить текст его выступления от 25 апреля, но только среди партийных работников высшего и среднего уровня. В то время Чжоу Эньлай, Чэнь Юнь и другие экономисты были заняты подготовкой второго пятилетнего плана, и неортодоксальные идеи Мао были ими не вполне поняты. По существу, они их проигнорировали. Точно так же повели себя Лю Шаоци, Дэн Сяопин и другие «умеренные». У всех них, занятых каждодневными партийными и государственными делами, просто не было времени для дальнейших дискуссий с «великим теоретиком» по поводу его предложений.

Мао обиделся и в середине мая 1956 года вылетел из Пекина на юг, в Кантон, с новой инспекционной поездкой, стремясь, как и прежде, опереться на местные кадры. Жара стояла невыносимая, жителей Кантона донимали москиты. На вилле, где Мао остановился, не было кондиционеров. Но он не спешил возвращаться в Пекин. Ему надо было решить кучу проблем, встретиться с нужными людьми, выяснить их настроения и обеспечить себе поддержку в дальнейшей борьбе с «твердолобыми умеренными». А те в это время, воспользовавшись отсутствием вождя, опубликовали в «Жэньминь жибао» передовую статью с критикой «волюнтаризма» и «слепого забегания вперед». Реакция Мао была трогательно детской: «Читать не буду. Зачем я буду читать статью, в которой меня ругают?»148

Как же он, похоже, устал от этих «зомби с психологией рабов», полностью лишенных «смелости и веры в свои силы»! Нет, надо было им доказать, что он сильнее их всех!

И он решил осуществить давнюю мечту: переплыть три великих реки — Чжуцзян в Кантоне, Сянцзян в Чанше и Янцзы в Ухани. Пловец он был и вправду отменный, но то, что пришло ему в голову, выглядело как настоящая авантюра. Каждая из этих рек необычайно широка, в Янцзы же, кроме того, много водоворотов, да и течение ее стремительное. Но убеждать его изменить решение было пустой тратой времени. В конце мая 1956 года он погрузился в мутные воды Чжуцзяна, ширина которого достигала ста метров! «Вода… была грязной, — вспоминает его лечащий врач, которому по долгу службы пришлось плыть с ним. — Порой по поверхности проплывали кусочки человеческих испражнений. Однако это совершенно не беспокоило Мао. Он плыл на спине, а его огромный живот, слово шар, возвышался над поверхностью воды. Ноги его были расслаблены, как будто он отдыхал на диване. Его несло течением, и он лишь изредка работал руками или ногами, чтобы скорректировать направление движения»149. За два часа вниз по течению он проплыл более десяти километров. Вскоре после этого он покинул Кантон и направился в Чаншу, где дважды переплыл двухсотметровую Сянцзян, не отличавшуюся от Чжуцзяна чистотой. Восторгу его не было предела! «Река Сянцзян — очень узкая! — кричал он. — Я хочу плавать в Янцзы. Вперед к реке Янцзы!»150

В начале июня Мао наконец приехал в Ухань. И вскоре, сопровождаемый четырьмя десятками телохранителей, был уже на берегу знаменитой реки. Переплыть ее он, правда, не смог: это было бессмысленное занятие. Мощность потока была так велика, что Мао просто понесло по течению. Поэтому, как и в водах Чжуцзяна, он просто отдался потоку, который пронес его более тридцати километров. И все же он был несказанно счастлив, тем более что готовые на все журналисты тут же разнесли «благую» весть о покорении великой реки «нашим любимым кормчим»! За несколько дней, что он провел в Ухани, Мао плавал в Янцзы три раза151. «Нет такого, что нельзя сделать, — говорил он после этого с пафосом, — если со всей серьезностью относиться к делу»152. Было понятно, что эти слова относились к «умеренным» из Политбюро.

Воодушевленный, он вновь обратился к музе:

В Пекине, однако, его ждало новое разочарование. «Умеренные» из Политбюро, в том числе Лю Шаоци и Дэн Сяопин, занимавшиеся подготовкой VIII съезда партии, были готовы поставить на этом форуме вопрос о культе личности. Атмосфера в Пекине накалялась, и Мао на какое-то время удалился от дел в тихий курортный городок Бэйдайхэ на берегу Желтого моря. Своим оппонентам он дал карт-бланш, решив испытать их по полной программе. «Хотите показать, на что вы способны? Ну что ж, давайте! Мы поглядим» — так, похоже, рассуждал он, вновь применяя свою излюбленную тактику: «враг наступает — мы отступаем; враг остановился — мы тревожим; враг утомился — мы бьем; враг отступает — мы преследуем». Не зря же одним из его псевдонимов был Дэшэн, что означает «отступить во имя победы»! В конце лета он объявил своим «сотоварищам», что собирается оставить пост Председателя КНР по «состоянию здоровья», сохранив за собой только должность Председателя ЦК КПК154.

Лю Шаоци и некоторые другие члены Политбюро, не желая игнорировать Мао, тоже отправились в Бэйдайхэ. Председатель по-прежнему оставался для них вождем. Все, чего они от него хотели, так это чуть больше коллективного руководства. Но с этим-то как раз Мао не мог согласиться. Он был убежден: в условиях хрущевской оттепели, грозившей Китаю да и всему делу социализма самыми непредсказуемыми последствиями, КПК обязана была, как никогда, сплотиться вокруг него.

В этой обстановке борьбы двух мнений и был созван VIII съезд. Его официальные заседания проходили с 15 по 27 сентября 1956 года в Пекине. 1026 делегатов с решающим голосом и 107 с совещательным представляли почти 10 миллионов 730 тысяч членов партии. Формальным заседаниям предшествовали закрытые обсуждения (так называемое подготовительное совещание) с 29 августа по 12 сентября. Именно в ходе этих обсуждений были определены все основные решения форума. За закрытыми дверями делегаты обсудили и приняли проекты всех резолюций и тексты всех основных докладов и выступлений. Они также скоординировали кадровые вопросы.

Все это время Мао был весьма осторожен. По-прежнему испытывая своих оппонентов, он не вел заседаний и не произнес ни одного доклада. Наиболее активные роли исполняли Лю Шаоци, Чжоу Эньлай и Дэн Сяопин. Сам же Мао демонстрировал «скромность». Собравшихся он приветствовал только двумя короткими выступлениями, один раз на заседании подготовительного совещания 30 августа и второй раз при открытии съезда 15 сентября155. В то же время все, что можно было предпринять для популяризации своих идей, он делал. В частности, в обеих коротких речах вернулся к идеям «Десяти важнейших взаимоотношений», а корректируя проект политического отчета ЦК, с которым должен был выступить Лю Шаоци, добавил следующий абзац: «Понятно, что китайская революция и [социалистическое] строительство в Китае — дело рук прежде всего самого китайского народа. Потребность в иностранной помощи второстепенна. Совершенно неправильно, потеряв веру, полагать, что ты сам ничего не можешь сделать, неправильно считать, что судьба Китая не находится в руках самих китайцев, полностью полагаясь на иностранную помощь»156. Сознательно демонстрируя неприятие советского патернализма, Мао даже отказался присутствовать на заседании съезда 17 сентября, на котором выступал представитель Хрущева Микоян157.

Однако основная тональность съезда была другой. Делегаты под руководством Лю Шаоци, Чжоу Эньлая и Дэн Сяопина отдали должное советской модели, поддержав только те социальные эксперименты Мао, которые были направлены на ускоренное осуществление сталинизации. Съезд официально провозгласил, что «пролетарско-социалистическая революция» в Китае в основном увенчалась победой. Все выступавшие с энтузиазмом восхваляли итоги социалистической перестройки деревни и города.

Но главное заключалось в том, что съезд принял решения, которые должны были быть особенно болезненны для Мао. В новой атмосфере, созданной речью Хрущева, делегаты согласились на удаление из устава партии положения о том, что «путеводной звездой» китайской компартии являются «идеи Мао Цзэдуна». Оно было заменено следующей формулировкой: «Коммунистическая партия Китая в своей деятельности руководствуется марксизмом-ленинизмом»158. В докладе «Об изменениях в уставе партии» Дэн Сяопин сделал особое ударение на необходимости бороться «против выпячивания личности, против ее прославления»: «Наша партия… отвергает чуждое ей обожествление личности». Он, правда, отметил, что Мао Цзэдун играет большую роль в борьбе с культом личности в КПК, однако в эти слова можно было поверить с большим трудом159. Съезд восстановил пост Генерального секретаря ЦК, что также было весьма знаменательно. И хотя воссоздать его предложил сам Мао Цзэдун160, получил эту должность человек Лю Шаоци, а именно сам Дэн Сяопин. Тем самым непосредственный контроль за партийными кадрами оказался в руках группировки «умеренных». Оппоненты волюнтаристских экспериментов Мао подготовили и резолюцию съезда по отчетному докладу Лю Шаоци, вписав в этот документ тезис о том, что отныне после построения социалистического общества «главными противоречиями внутри нашей страны стали противоречие между требованием народа построить передовую индустриальную страну и нашим отсталым состоянием аграрной страны, а также противоречие между быстро растущими экономическими и культурными потребностями народа и неспособностью современной экономики и культуры нашей страны удовлетворить эти потребности народа»161. После съезда, в ноябре 1956 года, на совещании работников министерства торговли заместитель премьера Чэнь Юнь и некоторые другие экономисты говорили о необходимости разумного сочетания экономического строительства и улучшения жизни народа162.

Понятно, что Мао Цзэдун не мог быть удовлетворен многими решениями съезда. И вопрос о культе личности был одним из наиболее неприятных. Вскоре после съезда он решил перейти в контратаку. Принимая тогда делегацию Югославского союза коммунистов, он как бы между прочим заметил, что «немного людей в Китае открыто критиковали меня. Люди терпят мои недостатки и ошибки. Это потому, что мы всегда хотим служить народу и делать хорошие дела для людей». Эти слова прозвучали предупреждением оппонентам Мао, тем более что Председатель объяснил, что «боссизм» не является реальной проблемой Китая. Он также добавил: «[К]огда некоторые люди меня критикуют, другие выступают против них, обвиняя их в неуважении к вождю»163. Тогда же в кругу близких людей он стал высказывать едкое недовольство антисталинской политикой Хрущева. «Сталина можно было критиковать, но не убивать», — заметил он с раздражением своему переводчику Ли Юэжаню. «Хрущев недостаточно зрел для управления такой большой страной», — бросил он в сердцах другому переводчику Янь Минфу. Такие люди, как Хрущев, «не преданы марксизму-ленинизму, у них нет аналитического подхода, им не хватает революционного духа»164, — говорил он другим своим соратникам.

Быстро реагирующий на малейшие изменения политического климата Чжоу Эньлай 1 октября 1956 года изложил новую, критическую, позицию Мао в отношении культа личности члену ЦК КПСС Борису Николаевичу Пономареву, присутствовавшему на VIII съезде. Чжоу подверг КПСС критике за «ошибки», совершенные при развенчании Сталина: во-первых, по его словам, «с братскими партиями не было проведено предварительных консультаций»; во-вторых, «отсутствовал всесторонний исторический анализ», и, наконец, руководящие товарищи из КПСС «не проявили самокритики»165.

Резкому усилению культовых настроений в китайском руководстве, а соответственно укреплению позиций Мао, способствовали антисталинские выступления 1956 года в Польше и Венгрии. В октябре 1956 года новый коммунистический руководитель Польши, бывший заключенный сталинского ГУЛАГа Владислав Гомулка, пришедший к власти на волне выступлений рабочего класса, исключил сталинистов из Политбюро. Среди них был и министр национальной обороны Польши и заместитель председателя Совета министров ПНР советский маршал Константин Константинович Рокоссовский, назначенный на эти посты Сталиным. Антисоветские настроения, и без того сильные среди поляков, стали стремительно распространяться. Между тем в Венгрии в результате демократического переворота власть в правительстве перешла к популярному в народе коммунисту-либералу Имре Надю. Кризис социализма в Восточной Европе был, разумеется, спровоцирован выступлением Хрущева против Сталина.

Мао это отлично понимал и своего недовольства действиями Хрущева не скрывал. 23 октября около часа ночи он вызвал к себе в Чжуннаньхай посла Юдина, которому в присутствии Лю Шаоци, Чжоу Эньлая, Чэнь Юня и Дэн Сяопина, то есть всего руководящего состава Политбюро, раздраженно заметил, что русские совершенно отбросили Сталина как меч. В результате, добавил он, враги подняли этот меч, чтобы убивать коммунистов. Это то же самое, продолжал он, как если бы, подняв камень, бросить его себе на ноги. Особенно беспокоила его ситуация в Польше, казавшаяся более напряженной, чем в Венгрии. До него дошли известия о том, что Хрущев собирается применить силу против Гомулки, и он этого допустить не хотел. Советская интервенция против поляков могла взорвать весь соцлагерь. За час до встречи с советским послом он провел в Чжуннаньхае расширенное заседание Политбюро, на котором обозначил свою позицию следующим образом: «СССР готов осуществить вооруженную интервенцию в Польше, нарушив тем самым элементарные правила международных отношений. Это — настоящий великодержавный шовинизм». Все присутствовавшие поддержали Мао, заявив о необходимости решительно осудить вероятное вооруженное вмешательство СССР в дела Польши. Это Мао Цзэдун и довел до сведения Юдина. При этом злобно добавил: «Если вы не прислушаетесь к нашему совету, ЦК КПК и китайское правительство открыто осудят вас»166.

В ту же ночь Мао, Лю, Чжоу и Дэн приняли решение помочь руководителям КПСС в урегулировании ситуации. Сделали они это в ответ на телеграмму о «необходимости посовещаться», которая пришла в адрес ЦК КПК из Москвы еще 21 октября. Аналогичные просьбы Хрущев направил тогда же центральным комитетам компартий Чехословакии, Болгарии и ГДР167. 23 октября китайская делегация в составе Лю Шаоци, Дэн Сяопина, Ван Цзясяна, являвшегося в то время заведующим отделом международных связей ЦК, и члена Секретариата ЦК Ху Цяому вылетела в Москву.

Провела она там одиннадцать дней. С 23 по 31 октября Лю и другие вели переговоры с Хрущевым, Молотовым и Булганиным на бывшей сталинской даче в Липках. Несколько раз Хрущев приглашал Лю Шаоци на заседания Президиума ЦК КПСС. В первый же вечер Лю Шаоци довел точку зрения Мао об «отброшенном мече» и «великодержавном шовинизме» до Хрущева, который вынужден был все это проглотить168. К тому времени советское руководство само уже отказалось от вторжения в Польшу169. И главное, что сейчас его беспокоило, было положение в Венгрии. Обстановка там резко обострилась именно 23 октября. В Будапеште началась настоящая народная революция. Так что в центр дискуссий Хрущева и Лю встал именно венгерский вопрос. Лю беспрерывно советовался с Мао, и тот первоначально рекомендовал Хрущеву придерживаться такой же, как в Польше, миролюбивой позиции. Он считал, что «рабочий класс Венгрии» сможет самостоятельно «восстановить контроль над ситуацией и усмирить восстание своими силами»170. Но все изменилось во второй половине дня 30 октября. Именно тогда Мао получил информацию от своего посла в Венгрии, а также от Лю Шаоци о самосуде над офицерами госбезопасности, имевшем место в Будапеште, и его терпение лопнуло. Пускать дело на самотек, решил он, было нельзя: переворот в Венгрии, казалось, отличался от либерально-коммунистических реформ Гомулки; он мог коренным образом повлиять на обстановку во всем социалистическом лагере. Мао тут же позвонил Лю Шаоци, который передал Хрущеву и другим членам Президиума ЦК КПСС новую точку зрения Мао: «[Советские] войска должны остаться в Венгрии и Будапеште». Это означало «добро» на подавление венгерского демократического движения.

Одновременно Мао и Лю оказали давление на Президиум ЦК КПСС, потребовав от него принятия специальной «Декларации об основах развития и дальнейшего укрепления дружбы и сотрудничества между Советским Союзом и другими социалистическими странами». Сделали они это для того, чтобы пресечь дальнейшие проявления советского великодержавного шовинизма в отношении социалистических стран. Именно этот шовинизм они считали одной из главных причин возникновения «нездоровой» ситуации в Восточной Европе. В декларации говорилось: «Страны великого содружества социалистических наций могут строить свои взаимоотношения только на принципах полного равноправия, уважения территориальной целостности, государственной независимости и суверенитета, невмешательства во внутренние дела друг друга»171.

А вечером 31 октября уже в аэропорту, провожая китайскую делегацию, Хрущев, явно приняв во внимание изменившуюся позицию Мао, объявил Лю Шаоци, что Президиум ЦК КПСС решил «навести порядок в Венгрии». «Споров не возникло, — вспоминал он позднее, — Лю Шаоци сказал, что, если в Пекине подумают по-другому, он нас известит»172. Но Мао не изменил своей позиции. В итоге советский лидер решил действовать «на всю катушку», тем более что вскоре стало известно о том, что венгерское правительство обратилось к западным странам и папе римскому за помощью, объявив о намерении вывести Венгрию из Варшавского договора. 4 ноября советские танки вошли в Будапешт.

Несмотря на это, Мао Цзэдун и другие руководящие деятели Китая были глубоко потрясены самим фактом либерально-демократического движения в странах социализма. В середине ноября 1956 года, на 2-м пленуме ЦК КПК восьмого созыва, Мао развил идеи об «отброшенном мече». Его атаки на СССР не имели прецедента. Не в силах сдержать негодования, он заявил даже о том, что некоторые советские руководители «в известной мере… отбросили и Ленина как меч». Более того, очертил новую сферу разногласий с Москвой, впервые начав открыто критиковать тезис Хрущева о возможности «мирного перехода от капитализма к социализму». «В докладе Хрущева на XX съезде КПСС говорится, что можно взять власть парламентским путем. Это значит, — подвел черту Мао, — что другим странам больше не надо учиться у Октябрьской революции. С открытием этой двери ленинизм уже в основном отброшен».

Полемика, которую он развернул, была, конечно, откровенно надуманной: никто ведь не мог предсказать будущее. Тем не менее с тех пор вплоть до конца 1970-х годов советские и китайские руководители будут обострять дискуссию о возможности «мирного перехода от капитализма к социализму».

Высказал Мао претензии и к руководству ряда восточноевропейских стран, основная проблема которых, как он считал, заключалась в том, что их коммунисты не вели у себя дома как следует классовую борьбу. Вследствие чего в этих странах «не была искоренена масса контрреволюционеров»173.

Воспользовавшись ситуацией, он постарался в то время вновь протолкнуть идею о дальнейшем ускорении темпов экономического развития КНР, возобновив атаку на группу «умеренных», по-прежнему ориентировавшихся на советский экономический опыт. «Что-то хорошее было и в XX съезде КПСС, — отметил он в этой связи накануне пленума. — А именно: [съезд] вскрыл истинное положение вещей, раскрепостил сознание, привел к тому, что люди перестали считать, что все, что сделано в Советском Союзе, — абсолютная истина, которая не подлежит изменению, а должна приниматься к исполнению. Нам надо самим шевелить мозгами, решая проблемы революции и строительства в нашей стране»174.

На самом же пленуме он призвал к проведению в следующем году новой кампании «за упорядочение стиля» КПК, вновь раскритиковав «умеренных»175. Он не назвал их главных представителей поименно, но делегаты поняли, что имелись в виду Лю Шаоци, Чжоу Эньлай и Чэнь Юнь, которые выступали на пленуме с основными докладами176. Неудовольствие Мао вызвал тот факт, что Лю, Чжоу и Чэнь попытались обосновать курс на «временное отступление» в сфере промышленного строительства, опасаясь «перегрева экономики»177. Но больше всего его раздражало, что Лю и Чжоу связали в своих докладах события в Восточной Европе с «просчетами» польских и венгерских руководителей в экономической политике, в особенности с их настойчивыми попытками форсировать темпы индустриализации и коллективизации178. Характерно, что в день открытия пленума, 10 ноября, «Жэньминь жибао» опубликовала статью, в которой в соответствии с идеями Лю и Чжоу заявлялось, что венгерские руководители ошибочно подстегивали индустриализацию и насильственно провели коллективизацию крестьянства. И хотя все выступавшие на пленуме, включая «умеренных», разделяли негодование Мао по поводу «ошибок» советского руководства, Председатель остался недоволен.

Еще в начале ноября он высказал мысль о необходимости подготовить новую статью о Сталине — «в особенности с учетом венгерских событий»179. И в декабре Политбюро дало соответствующее задание редакции «Жэньминь жибао». Было подготовлено шесть вариантов. Все они обсуждались на расширенном заседании Политбюро. Мао внес ряд исправлений, наиболее существенным из которых являлось исключение следующей фразы из шестого проекта: «Быстрый прогресс в деле социалистического строительства Китая в большой мере является результатом изучения советского опыта». В то же время он написал на полях: «Будущее покажет, был ли курс, взятый в строительстве Китая, верным. Сейчас этого сказать нельзя»180. Статья, озаглавленная «Еще раз к вопросу об историческом опыте диктатуры пролетариата», была опубликована 29 декабря 1956 года. В ней критика в адрес Сталина значительно ограничивалась. И если в первой, апрельской, публикации говорилось о «великих заслугах» советского народа и КПСС в истории человечества, то в новой статье подчеркивались «великие заслуги» Сталина «в деле развития Советского Союза и… международного коммунистического движения».

После этого, в январе 1957 года, Мао направил в СССР, Польшу и Венгрию делегацию во главе с Чжоу Эньлаем181. В ее задачу входило содействие дальнейшему урегулированию проблем, связанных с восточноевропейским кризисом. Чжоу Эньлай должен был еще раз объяснить Хрущеву, что «те в Советском Союзе, кто вновь захочет проводить [политику] великодержавного шовинизма, неминуемо столкнутся с трудностями». «Эти люди, — сказал Мао Чжоу Эньлаю, — ослеплены жаждой наживы. Лучший способ справиться с ними, это устроить им головомойку».

И Чжоу энергично последовал «совету» Мао, хотя до того придерживался уклончивой позиции в вопросе об отношении к СССР. Встретившись с Хрущевым, Булганиным и Микояном, которые оказали ему «великолепный и грандиозный прием», он уже на второй день перешел в атаку. Начал он с того, что изложил им новую позицию своего Политбюро в вопросе о Сталине, обратив внимание на недавнюю статью в «Жэньминь жибао». Но, как позже он докладывал Мао, все трое заявили, что «критика Сталина», содержавшаяся в этой статье, «вызвала их неудовлетворение (или поставила в трудное положение, я не могу вспомнить, как они точно выразились)»182.

Тем не менее, почувствовав опасность, Хрущев попытался смягчить свою позицию в отношении Сталина. 17 января 1957 года, выступая с приветственной речью на приеме в посольстве КНР по случаю приезда делегации Чжоу, он неожиданно опять стал говорить о Сталине. По словам корреспондента «Правды» Льва Петровича Делюсина, стоявшего недалеко от него, он был сильно пьян и часто оговаривался183. Но главную мысль все же смог донести до окружающих. Она заключалась в том, что советские коммунисты по-прежнему «сталинисты». «Мы критиковали Сталина не за то, что он был плохим коммунистом, — сказал Хрущев. — …Имя Сталина неотделимо от марксизма-ленинизма»184.

Чжоу, однако, это не тронуло. Вот что он докладывал позже Мао Цзэдуну: «Произнеся целый ряд неприличных слов [что Чжоу имел в виду, остается только догадываться], он не выступил с самокритикой. Мы же надавили на него, спросив… почему товарищи, особенно члены Политбюро, работавшие со Сталиным, отказываются брать на себя долю ответственности?» На это Хрущев и Булганин просто ответили, что они боялись расстрела, а потому и «не могли ничего сделать, чтобы урезонить Сталина или предотвратить его от ошибок». Однако Чжоу продолжал настаивать на своем: «Я… выразил убеждение нашей китайской партии в том, что открытая самокритика не только не повредит, но и укрепит доверие к партии и ее авторитет». Подводя, однако, черту под всем сказанным, Хрущев уже в аэропорту, «перед тем как выйти из машины», объяснил Чжоу, что «они не могут заниматься такой же самокритикой», как китайские коммунисты, а «если они будут это делать», то «их ждут неприятности»185.

Мао на это отреагировал достаточно взвешенно. И хотя не изменил негативного отношения к Хрущеву, которого по-прежнему считал «дураком», тем не менее дал распоряжение не допускать «перегибов» в пропаганде. «В будущем, — указал он, — мы всегда будем осторожными и скромными, хорошенько пряча хвосты между ног. Нам все еще надо учиться у Советского Союза. Но мы будем учиться у них избранно: воспринимать только хорошее, избегая в то же время плохого»186. Несмотря на это, в конце января — начале февраля 1957 года он усилил нападки на Советский Союз в ряде закрытых выступлений187. Тогда же в закрытых информационных вестниках стало появляться большое количество негативной информации о жизни в СССР, о советской внешней политике, особенно накануне Великой Отечественной войны (вторжении в Польшу, Финляндию, Румынию и Чехословакию)188.

В конце февраля, однако, он несколько сбавил волну критики. Выступая с открытой речью «О правильном разрешении противоречий внутри народа» на расширенном заседании Верховного государственного совещания 27 февраля, он вновь призвал «серьезно изучать передовой опыт Советского Союза». Правда, он уточнил, что имел в виду только тот опыт, который соответствует условиям Китая189. 17 марта в беседе с руководящими работниками города Тяньцзиня Мао объяснит, что особое ударение ставил на слове «передовой»190. Советская тема, правда, не была для него главной в то время. Своей речью на совещании Мао заложил теоретические основы пересмотра политического и экономического курсов VIII съезда. Вновь через голову высших партийных органов он апеллировал к ганьбу среднего звена: именно такого рода функционеры присутствовали на совещании. Он старался завоевать их на свою сторону, рассуждая, хотя и кратко, о дальнейшем ускорении модернизации. Его речь была непоследовательной: с одной стороны, он подтвердил победу социализма, с другой — выразил сомнение в способности партии превратить страну в великую военную и экономическую державу в исторически короткое время. С тем чтобы вдохнуть в партию новые силы, он призвал массы непартийных, в особенности членов «демократических» партий и других интеллигентов, выступить с критикой марксизма и членов КПК, дать смелую и честную оценку партийной политике. Он выступил за развертывание широкого идеологического движения, которое было бы направлено против бюрократизма. На самом же деле он надеялся направить критику снизу против своих оппонентов в коммунистическом руководстве. Предполагалось, что кампания развернется под лозунгом «Пусть расцветают сто цветов, пусть соперничают сто школ»191.

Этот лозунг был впервые выдвинут Мао еще в декабре 1955 года на заседании Политбюро, но в то время не был реализован из-за оппозиции партийного аппарата и скептического отношения к нему интеллигенции192. Теперь же Мао предпринял еще одну попытку навязать эту кампанию. Хотя речь его и не была опубликована вплоть до июня, Центральный комитет уже 27 апреля 1957 года принял меры к выполнению указаний Мао, положив их в основу «Решения о движении за упорядочение стиля». Это решение стало программой обновления КПК, которая, как считал Мао, была слишком консервативной и забюрократизированной, а потому неспособной воспринять его радикальные политические и экономические принципы. Внутрипартийные «бюрократизм, субъективизм и сектантство» стали объектами наиболее суровой критики.

10 мая 1957 года ЦК опубликовал новое решение, призывавшее партийные кадры вернуться к популистской практике «яньаньского пути», с тем чтобы преодолеть нынешние «буржуазные замашки». «Яньаньский путь» подразумевал гармонические отношения между кадрами партии и массами, что, по мысли Мао, было характерно для обстановки периода антияпонской войны 1937–1945 годов. В качестве средства возрождения «яньаньского духа» ЦК предлагал, чтобы все ганьбу вне зависимости от их положения отдавали определенное количество времени физическому труду вместе с рабочими и крестьянами193. Накануне нового и беспрецедентного подъема в области экономического и социального строительства партия должна была быть готова полностью пересмотреть традиционный советский опыт общественного развития.

В мае 1957 года новая кампания «ста цветов» была официально развернута. Мао, похоже, даровал населению полную свободу слова: он выступал теперь за идеологический и политический плюрализм. С начала мая 1957 года на протяжении почти месяца все китайские газеты и другие средства массовой пропаганды были открыты для тех, кто выражал критические взгляды по политическим вопросам. Многие, однако, начали критиковать не «отдельные ошибки», а всю систему коммунистической диктатуры. Сама идеологическая основа КПК, марксизм-ленинизм, оказалась под огнем интенсивной критики. Такие члены демократических партий, как Чжан Найци, Чжан Боцзюнь и Ло Лунцзи были особенно активны. Их антикоммунистические статьи вызывали сочувствие многих университетских преподавателей. Волнения охватили студенческую молодежь.

Руководство КПК и сам Мао явно не ожидали такого накала страстей. Они не были готовы к настоящей дискуссии с оппонентами, которые, как выяснилось, пользовались достаточной популярностью. Мао, похоже, ошибся в своих расчетах. Интеллигенция не столько помогла ему, сколько продемонстрировала свое неприятие коммунизма. Другого пути, кроме как остановить кампанию, не было. 8 июня по инициативе Мао Центральный комитет принял «Указания об организации сил для контрнаступления против правых элементов». Свобода слова была ликвидирована, и коммунисты вернулись к прежним методам политического и идеологического террора. В тот же день «Жэньминь жибао» в редакционной статье попыталась объяснить такой неожиданный поворот следующим образом: «С 8 мая по 7 июня наша газета и вся партийная печать по указанию ЦК почти не выступала против неправильных взглядов. Это было сделано для того, чтобы… ядовитые травы могли разрастись пышно-пышно и народ увидел бы это и содрогнулся, поразившись, что в мире существуют такие явления. Тогда народ своими руками уничтожил бы всю эту мерзость». По сути дела, газета призналась в организации крупномасштабной политической провокации.

Развернулась новая, невиданная еще по размаху, репрессивная кампания против интеллигенции. Впервые в истории Китайской Народной Республики ярлыки «правых буржуазных элементов» были приклеены миллионам образованных людей. Около полумиллиона были заключены в «лагеря трудового перевоспитания»194. Не все они критиковали режим, многие были лояльны к новой власти, но пали жертвами интриг и «логики классовой борьбы».

Атмосфера страха помогла Мао одолеть своих основных оппонентов в сфере экономического строительства, и в первую очередь Чжоу Эньлая. В конце лета 1957 года Мао атаковал Чжоу, заявив, что последний допустил серьезные ошибки при попытках сбалансировать экономическое развитие Китая. Председатель заявил, что ему самому «по душе авантюризм» и что он не боится нарушить баланс, с тем чтобы ускорить переход Китая к социализму и коммунизму. Мао даже предложил заменить Чжоу, назначив на его место главу Шанхайского бюро ЦК Кэ Цинши. Чжоу согласился уйти в отставку, но другие члены Политбюро выступили против этого195.

Осенью 1957 года 3-й расширенный пленум ЦК КПК подвел некоторые итоги массовых политических кампаний. Он расценил их как весьма успешные. Даже Мао был удовлетворен. «Никто меня не опровергал, я взял верх и воспрял духом, — скажет он некоторое время спустя. — …III, сентябрьский, пленум ЦК 1957 года воодушевил нас. Партия и весь народ довольно четко определили направление развития»196. К концу пленума Мао решил ослабить движение «за упорядочение стиля». Теперь он мог обратиться к партии с символическим вопросом: «Сможем ли мы, избежав тех окольных путей, которыми прошел Советский Союз, добиться более быстрых темпов и более высокого качества, чем в Советском Союзе?» Ответ был предопределен: «Мы должны постараться реализовать эту возможность»197.

Именно на этом пленуме Мао впервые заговорил о возможности колоссального роста сельскохозяйственного производства, предложив восстановить забытый лозунг «больше и быстрее». «Если мы будем тщательно обрабатывать землю, наша страна станет страной самой высокой урожайности в мире, — заявил он. — Уже сейчас… есть уезды, где собирают по тысяче цзиней зерна (с одного му). Можно ли показатели 400, 500, 800 повысить соответственно до 800, 1000, 2000? Я думаю, можно… Я раньше тоже не верил в то, что человек может полететь на Луну, а теперь поверил»198.

Поверить его заставила не только собственная склонность к авантюризму («я такой уж человек, что несколько авантюристически подхожу [к оценке событий]», — любил говорить Мао), но и запуск Советским Союзом 5 октября 1957 года первого искусственного спутника Земли. Хоть Мао Цзэдун и считал по-прежнему, что Советскому Союзу не следовало во всем подражать, но вывод на орбиту спутника потряс его. Для него это, правда, явилось не столько показателем мощности СССР, сколько свидетельством преимуществ социализма вообще. Ведь американцы с их 100 миллионами тонн стали «до сих пор даже одного клубня батата еще не запустили в небо», — радовался он, втайне мечтая о том, как и его страна прорвется в космос199.

А движение против «правых» продолжало набирать обороты. В стране развернулась борьба с теми партийными кадрами, кто действовал по принципу «три много» и «три мало»: много говорил, мало раскрывал контрреволюционеров; много либеральничал, мало выявлял «пролезших в революционные ряды», много разоблачал в низах, мало — в руководящих органах. В парторганизациях развернулось соревнование: кто больше выявит скрытых «правых», сверху в парткомы стали спускать разнарядки, указывая точное число тех, кого надо было призвать к ответу. По всей стране были вывешены плакаты, требовавшие расправы над «правыми».

Между тем Мао получил приглашение от Хрущева прибыть на празднование 40-й годовщины Октябрьской революции, после которого в Москве планировалось провести совещание представителей коммунистических и рабочих партий. Участие Мао Цзэдуна как в торжествах, так и в совещании было для Хрущева в высшей степени важным. Ведь московский съезд коммунистов должен был продемонстрировать «монолитное единство» социалистического лагеря, объединенного вокруг идеалов «Великого Октября».

Подумав, Мао решил второй раз посетить Советский Союз. Ему хотелось «съездить в Москву. В Китае кампания против правых развивалась на всю катушку, и он был полон энергии», — пишет один из близких к нему людей200. Хрущев был очень рад этому и даже прислал за ним и членами его делегации два самолета Ту-104.

2 ноября в 8 часов утра Мао и сопровождавшие его лица, в том числе госпожа Сун Цинлин, Дэн Сяопин и Пэн Дэхуай, вылетели из Пекина.

Накануне отъезда Мао спросил своего переводчика Ли Юэжаня:

— А как будет по-русски «чжилаоху»?

— Бумажный тигр, — ответил тот.

Мао повторил то же выражение на английском с сильным хунаньским акцентом и рассмеялся201. К визиту на саммит вождей коммунизма он был готов.

На Внуковском аэродроме гостей встречал сам Хрущев, добрый, вальяжный и сытый. С ним были Ворошилов, Булганин и Микоян, а также толпа руководителей поменьше рангом. Все они излучали радушие. За несколько месяцев до того, в июне, Хрущев разгромил «антипартийную» группу Молотова, а потому опять нуждался в поддержке Мао. До него доходило недовольство китайских руководителей его «самоуправством», но он старался не придавать этому большого значения. Тем более что перед самым приездом делегации КНР член Президиума ЦК КПСС Аверкий Борисович Аристов, посетивший Китай в сентябре — октябре 1957 года, говорил ему, что Мао в беседах с ним неизменно подчеркивал «единство КНР и СССР». Глава КПК, правда, выразил недоумение по поводу июньских событий, но это было сделано как бы вскользь. «Мы всегда с вами, — сказал он Аристову, — но иногда при решении некоторых вопросов не следует спешить. Вот, например, мы очень любили Молотова, и решение июньского пленума ЦК КПСС о Молотове вызвало у нас в партии некоторое замешательство». Больше он эту тему в тот раз не развивал, но, как всегда, перешел на вопрос о Сталине. «Вы сегодня видели у нас на площади портрет Сталина, — сказал он московскому гостю. — Вы думаете, мы не в обиде на Сталина? Нет, мы на него в большой обиде. Сталин причинил немало трудностей китайской революции… И все-таки портрет Сталина во время празднования знаменательных дат в КНР вывешивается. Это делается не для руководителей, а для народа». «У себя дома, — добавил Мао, — я портрет Сталина не держу»202.

Особая позиция китайцев в вопросе о Сталине, конечно, беспокоила Хрущева. Но все-таки он, похоже, надеялся, что в личных беседах ему удастся смягчить Мао Цзэдуна. Так что причин для хорошего настроения у него было немало.

Но Председатель прибыл в СССР не дружить с Хрущевым. Он уже очень хорошо понимал свое значение. Время работало на него. Социализм в Китае был в общем построен, промышленность развивалась, диктатура компартии в самой населенной стране мира была абсолютной. Бывшая же некогда всесильной Москва, казалось, неудержимо теряла авторитет в коммунистическом мире: польские и венгерские события явились тому наглядным примером. Конечно, у Хрущева было ядерное оружие, а в октябре 1957-го появился еще и спутник, но все же Мао захотел показать всем этим «товарищам коммунистам», куда теперь смещается центр мирового коммунистического движения.

Хрущев распинался перед ним, поселил его и всех прилетевших с ним китайцев в Кремле, несмотря на то, что большинство делегаций других компартий были размещены на подмосковных дачах, каждое утро навещал, заваливал подарками, сопровождал на все культурные мероприятия и вел «интимно дружеские» беседы. Он был в полном восторге от себя и наслаждался ролью хлебосольного хозяина.

Но Мао «был сдержан и даже немного холоден». Конечно, ему было приятно, что в этот раз его принимают по-царски: контраст между хрущевским и сталинским отношением был разителен. «Посмотрите, насколько иначе они к нам относятся», — говорил он с презрительной улыбкой своим окружающим.

Однако Хрущеву недоставало чувства меры. Чем больше он обхаживал Мао, тем выше тот задирал нос. И даже время от времени не скрывал презрения по отношению к суетившемуся вокруг него вождю КПСС. Так, придя вместе с Хрущевым в Большой театр на «Лебединое озеро», он после второго акта вдруг встал и заявил, что уходит. «Почему они все время танцуют на цыпочках? — недовольно бросил он смущенному Никите Сергеевичу. — Меня это раздражает. Неужели нельзя танцевать, как нормальные люди?»203

В первый приезд в Москву он такого не позволял себе даже в отсутствие Сталина. Как вспоминает его тогдашний переводчик Ши Чжэ, Мао высидел до конца балет «Баядерка» в Кировском театре, а после представления даже подарил букет цветов исполнительнице главной роли204.

Иногда дело доходило до грубостей. По воспоминаниям Ли Юэжаня, как-то во время банкета Мао резко оборвал Хрущева, который, забыв все на свете, с упоением рассказывал, какую большую роль ему довелось сыграть во время войны. «Товарищ Хрущев, — вытерев губы салфеткой, бросил Мао, — я уже пообедал, а вы закончили историю про Юго-Западный фронт?»205

Но главный сюрприз ждал Хрущева на совещании представителей коммунистических и рабочих партий, точнее на проходившем параллельно собрании лидеров компартий социалистических стран. Мао не случайно спрашивал своего переводчика, как сказать по-русски «чжилаоху». Именно на эту тему он и говорил, объявив всех реакционеров «бумажными тиграми». Это было бы еще хорошо, но при этом он добавил следующее: «Попробуем предположить, сколько погибнет людей, если разразится война? Возможно, что из 2700 миллионов человек населения всего мира людские потери составят одну треть, а может быть, и несколько больше — половину человечества… Как только начнется война, посыплются атомные и водородные бомбы. Я спорил по этому вопросу с одним иностранным политическим деятелем. Он считает, что в случае возникновения атомной войны могут погибнуть абсолютно все люди. Я сказал, что, в крайнем случае, погибнет половина людей, но останется еще другая половина, зато империализм будет стерт с лица земли и весь мир станет социалистическим. Пройдет столько-то лет, население опять вырастет до 2700 миллионов человек, а наверняка и еще больше»206. Как видно, он развивал идеи, высказанные им ранее Неру, финскому послу Карлу Йохаму Сундстрему, а также (в завуалированной форме) Юдину. На этот раз он, правда, был более конкретен в цифрах, и это его небрежное жонглирование сотнями миллионов жизней произвело на всех чудовищное впечатление. В зале воцарилось молчание. Все чувствовали себя неловко.

После этого на банкете он вновь стал вести разговор о пользе ядерной войны для дела социализма. Хрущев не знал что и думать. И тогда глава итальянской компартии Пальмиро Тольятти спросил: «Товарищ Мао Цзэдун! А сколько в результате атомной войны останется итальянцев?» Мао спокойно ответил: «Нисколько. А почему вы считаете, что итальянцы так важны человечеству?»207 Спичрайтер Хрущева Олег Александрович Гриневский, присутствовавший тогда в зале в качестве одного из переводчиков, помнит, что Мао при этих словах даже не улыбнулся. (Гриневский, не знавший китайского языка, переводил с русского на английский для англоговорящей аудитории после того, как кто-то другой осуществлял перевод с китайского на русский.)

Что это значило? Неужели Мао был настолько невежествен, чтобы не понимать, что его рассуждения — чушь? Нет, конечно. Он был достаточно образован, по крайней мере в том, что касалось политики и военного дела. Тогда зачем же он так себя вел? Многие из тех, кто задумывался над этим, высказывали мысль о том, что он, очевидно, хотел подтолкнуть СССР к ядерному конфликту с Соединенными Штатами. Другие не соглашались: слишком уж топорно действовал Мао. Скорее, полагали они, Мао Цзэдун просто хотел предотвратить сближение между супердержавами. Однако в рассуждениях Мао не было ни того ни другого. На самом деле он просто эпатировал публику, откровенно издеваясь как над Хрущевым, так и над старыми коминтерновцами, так недавно раболепствовавшими перед Сталиным. Всех этих «Тольятти», когда-то заправлявших в ИККИ, друживших с Ван Мином и учивших его (Мао) уму-разуму, он глубоко ненавидел. Когда-то они готовы были аплодировать любой глупости «вождя всех народов», стараясь разгадать его загадки и шутки. Теперь же пришла его очередь: он чувствовал себя великим и хотел, чтобы все это осознавали. Он просто хотел взять реванш за те унижения, которые ему самому приходилось терпеть от любившего черный юмор мрачного кремлевского тирана. Вот почему он так явно пытался подражать Сталину. Говорил менторским тоном, вальяжничал и точно так же, как Сталин, пытался шутить — дико и странно. Впоследствии он не раз будет возвращаться к теме ядерной войны и перспективам победы над империализмом. Будет развивать ее и во время официальных переговоров с Хрущевым. И каждый раз тот будет недоумевать: «На чем основаны его взгляды?»208 Так никогда и не поймет он Мао Цзэдуна.

Перед расставанием Хрущев подарил своему гостю множество сувениров, а также большую банку зернистой икры. Она была действительно очень хорошего качества, но Мао не мог ее есть, так как китайцы вообще не употребляют в пищу сырую рыбу. Банку, однако, он взял и привез с собой в Пекин. А через несколько дней пригласил на обед секретарей и охранников, которым и предложил попробовать аккуратно выложенное на фарфоровую тарелку заморское кушанье. «Давайте, давайте, пробуйте, — смеялся он. — Это социалистическая икра!

Один из приглашенных осторожно взял палочками для еды немного икры и положил ее в рот. Было видно, что он совершенно не горел желанием ее есть, но, сделав над собой усилие, проглотил. Его чуть не стошнило.

— Ну как? Вкусно? — спросил его Мао, и взрыв хохота сотряс его грузное тело.

— Выглядит-то красиво, — ответил несчастный, — но не вкусно. Мне она не нравится, я не могу ее есть.

— Ну и правильно! Не можешь жрать, так не жри! — по-простому объяснил ему Мао»209.

Ему стало особенно весело от того, что хрущевский подарок пришелся его окружению не по вкусу. Что-то во всем этом было символичное!

Вернувшись в Китай, он стал развивать идеи об особом, китайском, пути социализма, впервые высказанные в «Десяти важнейших взаимоотношениях». Вновь и вновь продумывал он варианты «большого скачка» — новой модели ускоренного экономического развития, основанной главным образом на использовании преимуществ Китая, прежде всего его безграничных людских ресурсов. «Наша страна производит слишком мало стали, — сокрушался он. — Нам надо любой ценой укрепить себя, иначе на нас будут смотреть сверху вниз»210.

Уже в Москве он стал хвастать тем, что через 15 лет Китай обгонит Великобританию по производству металла. «Англия производит ежегодно 20 миллионов тонн стали, — говорил он руководителям социалистических стран, — …через 15 лет она, возможно, достигнет производства 30 миллионов тонн стали в год. А Китай? Через 15 лет Китай, возможно, будет производить 40 миллионов тонн. Разве это не значит обогнать Англию?»211 Вдохновил его на это хвастовство не кто иной, как Хрущев, который тоже, как известно, излишней скромностью не отличался. За две недели до выступления Мао, на юбилейной сессии Верховного Совета СССР, он громогласно заявил, что в течение ближайших 15 лет СССР сможет не только догнать, но и перегнать Америку212. Так что речь Мао Цзэдуна была ответом «старшему брату».

И Мао, вообще-то говоря, поскромничал. На самом деле его одолевало желание обогнать сам Советский Союз, доказать всем и в первую очередь Хрущеву, запустившему два спутника, что и он (Мао) не «лыком шит». Сколько сарказма и зависти было в его словах, когда он говорил в начале 1957 года: «Ну и что у них [руководства СССР] есть? Только и всего-то, что 50 миллионов тонн стали, 400 миллионов тонн угля и 80 миллионов тонн нефти. Ну и сколько это стоит? Да ничего. А они, имея все это, возгордились. Как же могут они быть коммунистами? Марксистами?»213 Новый путь Мао, таким образом, был неизбежно чреват дальнейшим ухудшением отношений Китая с кремлевскими традиционалистами.

В январе 1958 года на совещаниях в Ханчжоу (провинция Чжэцзян) и Наньнине (Гуанси-Чжуанский автономный район) Мао усилил критику тех, кто выступал против «торопливости» и «слепого забегания вперед». Вновь осуждал тех, кто следовал советской модели. «Если бы мы во всем поступали так же, как Советский Союз после Октябрьской революции, — заявил он, — то у нас не было бы текстиля, не было бы продовольствия (раз нет текстиля, значит, нечего обменять на продовольствие), не было бы угля, электроэнергии, ничего бы не было». В Ханчжоу он объявил, что движение «за упорядочение стиля», которое только недавно, на 3-м пленуме, он решил ослабить, будет доведено до конца. В Наньнине же 18 января предупредил партийные кадры, что борьба со «слепым забеганием вперед» неизбежно «погасит энтузиазм… 600 миллионов человек»214. Он, кроме того, заметил Чжоу Эньлаю, что тот и некоторые другие «товарищи оказались всего в каких-нибудь 50 метрах от самих правых»215. Ганьбу поддержали Председателя, и премьер вынужден был выступить с самокритикой.

Вновь Мао одержал победу. 31 января он обобщил результаты обеих конференций в важном документе — «Шестьдесят тезисов о методах работы», в котором, по существу, был обоснован курс «большого скачка» и выдвинут лозунг «три года упорного труда»216. Этот курс стал важнейшей частью его программы «китайского» социализма.

Таким образом, высказанные Мао впервые в апреле 1956 года и развитые затем в 1957–1958 годах идеи особого, китайского, пути развития могли, как мы видели, родиться только в послесталинской атмосфере, которую создал в мировом коммунистическом движении не кто иной, как Хрущев. Тем самым именно этот советский лидер сподвигнул Мао не только на ускоренную сталинизацию, но и — против своих намерений — на окончательный отказ от советского пути развития.

Сталинская модель социалистического строительства, которая ранее вдохновляла Мао, исчерпала себя. В итоге целая эпоха сталинизации КНР, длившаяся с самого образования нового Китая в 1949 году, подошла к концу. Отныне нужно было говорить уже не о сталинизации, а о маоизации Китайской Народной Республики. В то же время нельзя забывать, что сам маоизм в сфере политики и идеологии явился не более как китайской формой сталинизма, иными словами, китайским национал-коммунизмом. И несмотря на то, что советская сталинизация КНР завершилась, влияние сталинизма как тоталитарной политической и экономической системы власти осталось в Китае неизменным.

 

«БОЛЬШОЙ СКАЧОК»

Всю зиму 1957/58 года Мао был в приподнятом настроении. Поездка в Москву, казалось, вселила в него новые силы. Сомнений в том, что Китай в ближайшее время станет самой передовой страной мира, у него не было. Неукротимая энергия Председателя била через край. Он мотался по стране, понукая «неторопливых», срывая гнев на «сторонниках скептически-выжидательной позиции», давая разнос «слепым подражателям Советскому Союзу». Кричал, стучал по столу, убеждал, уговаривал. Еще накануне поездки в СССР он начал писать статью, в которой призывал партию и страну «твердо следовать курсу „больше, быстрее, лучше, экономнее“». 12 декабря ее опубликовала «Жэньминь жибао».

Страстный хунаньский темперамент гнал его к заветной цели: надо было во что бы то ни стало догнать и перегнать Англию, а также другие передовые страны по основным показателям хозяйственного развития. А таковыми он почему-то считал два: сталь и зерно.

Никаких экономических знаний у него не было. Но это его не смущало. Не он один не понимал экономики. Слабо разбирались в ней и многие другие мировые лидеры, а также почти все члены китайского Политбюро. Отдавая себе в этом отчет, Председатель даже бравировал своим невежеством. «Большинство работников Политбюро, — говорил он на совещании в Наньнине, — „красные“, но „неквалифицированные“… Я самый необразованный, ни в какие члены никаких комитетов я не гожусь»217.

Ограниченность Мао, однако, многократно перекрывалась его огромным энтузиазмом, верой в собственную непогрешимость, волю и власть. «Наш метод — ставить политику на командное место, — утверждал он. — …Политика — командная сила»218. Именно так, опираясь исключительно на политические (и конечно же на военные) рычаги, действовал он всю свою жизнь в партии. И 1958 год не был в этой связи исключением. В самом начале года, в перерыве между ханчжоуским и наньнинским совещаниями, он устроил разнос своему земляку, первому секретарю Хунаньского парткома Чжоу Сяочжоу.

«— Почему Хунань не может увеличить производство сельскохозяйственной продукции? Почему хунаньские крестьяне по-прежнему собирают лишь один урожай риса в год? — спросил он, как будто бы сам не знал, что в его родной провинции большего сделать нельзя. — … Вы не учитесь у других. В этом вся причина.

— Мы изучим эту проблему, — ответил Чжоу, чуть оробев.

— Что значит „изучим“? Со своей учебой вы ничего не добьетесь. Пошел вон! — разгневался Председатель»219.

И так он действовал повсеместно. Особенно резок Мао был на совещании в Наньнине — настолько, что один из «твердолобых», бывший муж Цзян Цин, тот самый, что когда-то в Шанхае увлек ее в члены партии, от страха помешался умом. Это был крупный партийный работник, председатель технического комитета Госсовета КНР и глава первого министерства машиностроения. «Спасите меня, спасите меня», — молил он врачей и коллег, прося избавить его от бессмысленной жизни. Через месяц он умер в кантонской клинике220.

Нажим и угрозы Мао возымели действие. Не только широкие партийные кадры, но и главные оппоненты Председателя, Лю Шаоци, Чжоу Эньлай и Дэн Сяопин, поддержали «большой скачок», став его горячими пропагандистами. Именно Чжоу, кстати, предложил назвать новый курс «большим скачком», а Лю принял участие в подготовке «Шестидесяти тезисов», составив проект одного из разделов этого важнейшего документа221. Позже Дэн Сяопин вспоминал: «У товарища Мао Цзэдуна было головокружение от успехов. А у нас не кружилась голова? Товарищ Лю Шаоци, товарищ Чжоу Эньлай и я против не выступали, молчал и товарищ Чэнь Юнь. В этих вопросах надо быть справедливыми, нельзя делать вид, что виноват только один человек, а другие правы. Это не соответствует действительности. Ошибки совершал Центральный комитет, так что весь коллектив, а не один человек, несет ответственность»222.

С января 1958-го Мао стал агитировать за осуществление «перманентной революции» в стране, оговариваясь, конечно, что она не имеет ничего общего с троцкистской. На простом языке это означало, что народ должен идти вперед, к коммунизму, без малейшего продыха: через беспрерывно сменяющие друг друга революционные кампании и реформы. Иначе, полагал Мао, «человек может… покрыться плесенью»223. В воздухе запахло грозой: перманентная революция подразумевала непрерывное обострение классовой борьбы.

Погоня за призраком увлекла все партийное руководство, которое лихорадочно начало изыскивать резервы для перевыполнения планов. В центр полетели реляции о необычайном подъеме народного энтузиазма. 18 февраля на расширенном заседании Политбюро Мао при полной поддержке собравшихся объявил курс «больше, быстрее, лучше, экономнее» новой генеральной линией партии в социалистическом строительстве224. (Официально эта линия будет принята в мае, на 2-й сессии VIII съезда КПК, в следующей формулировке: «Напрягая все силы, стремясь вперед, строить социализм больше, быстрее, лучше, экономнее»225.)

Никакого конкретного плана «большого скачка» у Мао не было. Он на самом деле не знал, как увеличить производство стали и зерна, а потому на всех своих конференциях только и делал, что заклинал: «Мы можем догнать Англию за 15 лет». Ему очень хотелось этого, а потому он требовал от руководящих работников поэкспериментировать, опробовать разные способы, в том числе и самые невероятные. Он обещал, что «крепко драть» за «левизну» и «субъективизм» не будет226. Главное — сделать все, чтобы увлечь народ. Понимал он одно: у Китая есть огромное преимущество в сравнении с другими странами — гигантские ресурсы дешевой рабочей силы. И именно их надо привести в движение.

Еще осенью 1957 года, на 3-м пленуме, Мао предложил увлечь народ очередной кампанией, успех которой, по его мысли, мог существенно продвинуть вперед производство сельскохозяйственной продукции. Речь шла о борьбе против так называемых «четырех зол»: крыс, комаров, мух и воробьев, которые наносили вред не только производству зерна, но и здоровью основного производителя. Задача уничтожения этих «вредителей» была выдвинута еще в январе 1956 года в специальной «Программе развития сельского хозяйства КНР на 1956–1967 гг.», но, похоже, «ушла в песок»: никто, кроме руководителей провинции Чжэцзян, не уделял ей большого внимания227. «Я очень интересуюсь борьбой против „четырех зол“, но никто этого интереса не разделяет», — сокрушался Председатель, призывая изо всех сил «повышать гигиену»228. К этой проблеме он вернулся в начале декабря, призвав ЦК и Госсовет издать соответствующее постановление и даже сам через месяц набросал его проект. В конце концов ему удалось всех убедить в своей правоте, и в середине февраля 1958 года такое постановление было издано229.

В стране началась настоящая «охота на ведьм», в которую включился и стар и млад. Слов нет, бороться за соблюдение чистоты было необходимо: подавляющее большинство китайского населения никаких мер гигиены не соблюдало и всегда жило в ужасающей грязи. Крысы, мухи и комары конечно же являлись разносчиками тяжелых инфекционных заболеваний. Что же касается воробьев, то они попали в список «вредителей» потому, что, как и некоторые другие пернатые, любили полакомиться зерном на полях. Иными словами, борьба со «злом» была оправдана, однако исполнители указаний Мао явно переборщили. Как проходила кампания, рассказывает очевидец: «Ранним утром меня разбудили женские крики, от которых кровь застывала в жилах. Бросившись к окну, я увидел, как по крыше соседнего дома носилась молодая женщина, неистово размахивая бамбуковым шестом с привязанной к нему большой тряпкой. Неожиданно она остановилась, очевидно, для того, чтобы перевести дыхание, но тут на улице раздалась дробь барабана, и она вновь принялась истошно орать, нанося удары своим странным флагом в разные стороны, как сумасшедшая. Это продолжалось еще несколько минут, после чего звук барабанов затих и женщина упала в изнеможении. Тут до меня дошло, о чем в последнее время все говорили в гостинице: женщины, одетые в белое, размахивали тряпками и полотенцами для того, чтобы держать воробьев в воздухе, не давая им присесть на здание. Весь день звучали барабаны, слышались выстрелы и крики, люди махали простынями… Сражение продолжалось без перерыва вплоть до полудня, и в нем принимал участие весь персонал гостиницы: швейцары, портье, переводчики, горничные и все остальные… Стратегия в этой войне с воробьями состояла в том, чтобы не давать бедным птичкам сесть отдохнуть на крышу или дерево… Говорили, что, если воробья продержать в воздухе больше четырех часов, он замертво упадет наземь»230.

Информационное агентство Синьхуа (Новый Китай) и все газеты раздували кампанию, сообщая о героях «битвы». Одним из них стал некий командир взвода НОАК Ван Шухуа, ударом бамбукового шеста убивший сразу четырех воробьев!

Не менее успешно проходила борьба и с другими «вредителями». Возбужденные пропагандой люди носились за очумевшими грызунами, били тряпками по мухам и комарам, и кое-кому могло показаться, что вся страна просто сошла с ума. В кампании приняли участие десятки миллионов людей. Только в одном Чунцине (провинция Сычуань) за несколько дней охоты было убито более 230 тысяч грызунов, уничтожено 2 тонны личинок мух и собрано 600 тонн мусора231. Десятки тысяч замученных безжизненных воробьев были сданы государству.

А Мао все продолжал агитировать население, настаивая на том, что избавление от «четырех зол» укрепит здоровье нации и тогда «в больницах мы сможем открыть школы, а врачи пойдут обрабатывать землю: число больных в огромной степени уменьшится, это поднимет моральный дух людей, процент выхода на работу значительно возрастет… В тот день, когда в Китае будут уничтожены четыре вредителя, можно [будет] собрать торжественный митинг. Это событие будет зафиксировано в исторических хрониках. Буржуазные государства не смогли справиться с четырьмя вредителями. Считаются цивилизованными странами, а мух и комаров у них видимо-невидимо»232.

Вряд ли стоить добавлять, что результаты кампании были ужасны. Истребление воробьев да и других «вредителей» нарушило экологический баланс, приведя в итоге к тяжелым последствиям. В какой-то момент была перейдена грань, за которой разумное начинание обернулось драмой.

Дикость и глупость, не правда ли? Ну чем не платоновский «Чевенгур»? Но разве это абсурднее марксистско-ленинской мечты о бесклассовом обществе, сталинской борьбы с кибернетикой и морганизмом или хрущевским выращиваем кукурузы на Крайнем Севере? Видно, невежество вообще присуще вождям коммунизма, поскольку сам коммунизм утопичен.

Во время обмена мнениями на совещании в Наньнине родился и еще один план: укрупнить кооперативы, объединив в каждом из них до десяти тысяч дворов и более. Эта идея была впервые высказана Мао еще в 1955 году, однако не получила в то время поддержки. В январе 1958 года в Наньнине к ней вновь вернулись, но только в апреле Лю Шаоци и Чжоу Эньлай придумали название для новых гигантских комплексов: «коммуны». Лю, Чжоу и двое других работников центрального аппарата совершали тогда инспекционную поездку на юг Китая и, вдохновленные развернувшейся повсеместно организацией крупных кооперативов, задумались над их названием. Как-то само собой родилось: «Коммуна!»233 Всем очень понравилось.

Первая «коммуна» («Вэйсин» — «Спутник») была создана тогда же, в апреле, недалеко от уездного города Суйпин на юге провинции Хэнань. Она объединила 27 кооперативов или 43 тысячи человек. Затем была организована «коммуна» на севере Хэнани, в уезде Синьсян. Ее члены, стремясь к разнообразию, назвали ее «народная».

Вновь, как и прежде, Мао старался исходить из практики, будучи убежден, что именно она и является критерием истины. Именно поэтому из двенадцати месяцев 1958 года восемь провел в поездках по стране234: знакомился с «передовым» опытом, беседовал с партийными руководителями и простыми крестьянами, осматривал водохранилища и другие объекты. В общем, вновь, как и во время гражданской войны, «проводил обследование, чтобы иметь право голоса». Вот только одного не учел: времена изменились, он был уже «великим» вождем, а потому местные власти, стремясь ему угодить, лезли из кожи вон, чтобы создать у него хорошее впечатление о своей работе. И они отлично знали, чего он хотел. Ведь Мао сам не раз давал им понять, что лучше быть излишне левым, чем правым.

Конечно, в стране наблюдался подъем народного энтузиазма. Миллионы людей верили коммунистам, ибо многое из того, о чем те говорили, действительно воплощалось в жизнь. Двери университетов и институтов открывались для детей крестьян и рабочих, было введено бесплатное медицинское обслуживание, строилось большое число заводов и фабрик, ликвидировалась неграмотность. Особенно радовалась беднота, впервые в жизни ощутившая себя равноправной. Как же могла она не поддержать новые начинания партии? «Горячий восторг» демонстрировала и остальная часть населения, хорошо понимавшая, что неучастие в партийных кампаниях чревато самыми опасными последствиями.

Так что «обследования», проводившиеся Председателем, не могли не создать у него иллюзорной картины происходившего, только усиливая его волюнтаризм. «На мой взгляд, надо прибегать к „слепому забеганию вперед“, — провозглашал Мао после очередного обследования. — …Мы должны трудиться весьма энергично и радостно, а не безучастно и уныло… Все, что можно сделать быстро, надо делать по возможности быстро»235. Фантом «большого скачка» заставлял его вносить все более левацкие коррективы в планы и методы социалистического строительства. Казалось, стоит только мобилизовать 600-миллионное население, и любые мечты воплотятся в реальность. «Неужели вести хозяйство в мирное время труднее, чем разгромить 800-тысячную армию Чан Кайши? — размышлял он. — Не верю!»236

Опыт «коммун» показался ему особенно интересным. Дело в том, что китайские «коммунары» стали по-новому организовывать производство, переходя к максимально эффективному разделению труда. В «коммуне» «Вэйсин» и других кооперативах в целях максимальной экономии рабочего времени стали создаваться общественные столовые, домашние кухни же ликвидировались. Это позволило высвободить трудящихся женщин для сверхурочной работы в поле, сберечь топливо, улучшить питание. «Коммунаров» горячо поддержал Лю Шаоци, на всю страну заявивший, что их почин дает возможность увеличить число рабочих рук на селе, по крайней мере, на одну треть. «Если раньше [из каждых пятисот человек] более двухсот занимались приготовлением пищи, то теперь еду готовят всего более сорока, да к тому же кормят они сытнее и лучше, да еще и экономят продукты», — говорил он237. Показывали пример «коммунары» и в деле развития коммунистических отношений. Они ликвидировали заработную плату и приусадебные участки, вводили бесплатное питание, переходили на принцип «от каждого по способностям, каждому по потребностям», обобществляли домашнюю живность и даже утварь. «Кому теперь нужны миски и чашки, если у нас есть общественные столовые, где можно объедаться до отвала?» — недоумевали они, действительно веря, что бесплатное общественное питание означает наступление коммунизма. Как же им хотелось вырваться из нищеты!

Мао был в восторге. 16 июля в новом теоретическом органе КПК журнале «Хунци» («Красное знамя») его главный редактор Чэнь Бода опубликовал указание Председателя: «Надо постепенно и последовательно превращать промышленность, сельское хозяйство, торговлю, культуру и образование, а также ополчение, то есть общенародные вооруженные силы, в одну большую коммуну, сформировав таким образом базовую ячейку нашего общества»238.

В начале августа Мао посетил «народную коммуну» в Хэнани и не мог скрыть радости: на его глазах строился коммунизм! «Это название „народная коммуна“ — хорошо! — сказал он. — Французские рабочие, захватив власть, придумали Парижскую коммуну. Наши же крестьяне создали „народную коммуну“ как политическую и экономическую организацию на пути к коммунизму. Она [«народная коммуна»] — великое достижение нашего народа. „Народная коммуна“ — это хорошо»239.

Моментально десятки газет и журналов растиражировали «высочайшее откровение», после чего страну захлестнула кампания строительства именно «народных коммун». Кан Шэн же немедленно сочинил стишок:

Чуть позже Мао объяснил значение «народных коммун»: «Народная коммуна характеризуется, с одной стороны, большими размерами, с другой — обобществлением. В ней много людей, много земли, масштаб производства тоже большой, все дела ведутся с размахом. В ней слиты производство и администрация, налаживается питание через общественные столовые; приусадебные участники ликвидируются… Зерна стало больше, так что можно или осуществлять систему бесплатного снабжения, или же выдавать зерно в соответствии с затраченным трудом… И в деревне, и в городе — всюду социалистические порядки следует добавлять коммунистическими идеями… Сейчас мы строим социализм, но у нас имеются также и ростки коммунизма. В учебных заведениях, на заводах, в городских кварталах — везде можно создавать народные коммуны. Не пройдет и нескольких лет, как все объединятся в одну большую коммуну… Когда приводятся в движение тысячи, десятки тысяч людей, такой коммунистический дух очень хорош». Его очень прельщало, что такие крупные многотысячные комплексы за счет внутреннего разделения труда могли стать полностью самообеспечиваемыми. «Такие крупные кооперативы, — восторгался он, — могут заниматься и промышленностью, и сельским хозяйством, и торговлей, и просвещением, и военным делом — и всем этим в сочетании с… лесоводством, скотоводством и вспомогательным рыбным промыслом»241.

Мао радовало, что народ «воспринял» его оптимизм в отношении «большого скачка», что люди с энтузиазмом взялись за дело, «рационально» используют имеющиеся ресурсы, «борются» за выполнение планов партии. Внешне все так и выглядело. По крайней мере там, куда он приезжал. И Мао все сильнее ощущал свое величие! Стоило ему только взмахнуть рукой, и сотни миллионов людей бросались выполнять его указания, «шевелить мозгами», придумывать новые формы организации, день и ночь трудиться не покладая рук. Да, с этим народом можно было делать все, что угодно: он был беден, необразован и полон надежд на будущее! «Помимо других преимуществ у 600-миллионного населения Китая есть одно явное: это бедность и отсталость, — откровенничал Мао. — На первый взгляд это плохо, а фактически хорошо. Бедность побуждает к переменам, к действиям, к революции. На белом, без помарок, листе бумаги можно писать самые новые, самые красивые иероглифы, можно создавать самые новые, самые красивые рисунки»242.

Именно в то время, в 1958 году, Мао вдруг ясно почувствовал, что коммунизм — не дело отдаленного будущего. «Для строительства коммунизма Китаю не потребуется 100 лет, хватит и 50 лет», — объявил он. Ведь «первым условием коммунизма является обилие продуктов, вторым — наличие коммунистического духа». И хотя с первым условием не все пока обстояло гладко, второе-то было уже налицо! Так что можно было и «предаться мечтам». «Наступит пора вечного счастья, — рассуждал он на расширенном совещании Политбюро. — …Мы организуем всемирный комитет и осуществим единое планирование на всей земле… Примерно в течение десяти лет продукция станет весьма обильной, а мораль небывало высокой. И мы сможем осуществить коммунизм, начиная с организации питания, обеспечения одеждой и жильем. Общественные столовые, где едят бесплатно, и есть коммунизм. В будущем все будет называться коммуной… Каждая крупная коммуна построит у себя магистральное шоссе или широкую бетонную или асфальтированную дорогу. Если ее не обсаживать деревьями, то на такой дороге смогут делать посадку самолеты. Вот вам и аэродром. В будущем каждая провинция будет иметь 100–200 самолетов, на каждую волость будет приходиться по два самолета в среднем». «Мы не сумасшедшие», — добавлял он243.

Коммунистический идеал был настолько хорош, что даже сам Мао не мог до конца поверить в способность людей самим, без понукания, достичь его. А потому особенно горячо приветствовал опыт тех «народных коммун», где в дополнение к коммунистической атрибутике вводилась «военная организация труда, военизация стиля работы, подчинение быта дисциплине». «Понятие „военный“ и понятие „демократия“ как будто исключают друг друга, — говорил он. — Но как раз наоборот — демократия возникает в армии… Когда весь народ — солдаты, то люди вдохновляются и становятся смелее».

Вскоре по призыву вождя крестьяне и горожане повсеместно стали строем ходить на работу и митинги. Страна начала превращаться в военный лагерь. А Мао все внушал: «Необходим контроль: нельзя только придерживаться демократии: надо сочетать Маркса с Цинь Шихуанди». (Последний, как мы помним, был древним китайским императором, прославившимся своей жестокостью, и Мао любил читать о нем еще в годы учебы в Дуншаньской школе.) «Цинь Шихуан закопал живьем 460 конфуцианцев, — напоминал он. — Однако ему далеко до нас… Мы поступили, как десять Цинь Шихуанов. Я утверждаю, что мы почище Цинь Шихуана. Тот закопал 460 человек, а мы 46 тысяч, в 100 раз больше. Ведь убить, а потом вырыть могилу и похоронить — это тоже означает закопать живьем! Нас ругают, называя Цинь Шихуанами, узурпаторами. Мы все это признаем и считаем, что еще мало сделали в этом отношении, можно сделать еще больше… Раньше во время революции гибло много людей, в этом проявлялся дух самопожертвования. Почему же и теперь нельзя работать на таких же началах?»244

Так что не на одном энтузиазме организовывались «коммуны», хоть и назывались «народными»! Скорее напоминали они старый большевистский идеал военного коммунизма, с особой яркостью описанный Львом Давидовичем Троцким в одном из писем Ленину: «Если подойти к вопросу с социально-психологической стороны, то задача сводится к тому, чтобы заставить все рабочее население переживать бедствия и искать из них выход не индивидуально, а коллективно… Достигнуть такой „канализации“ личных усилий можно, только социализировав бытовые жизненные условия; уничтожив семейные очаги, домашнюю кухню, переведя все на общественное питание. Социализация такого рода немыслима без милитаризации… Милитаризация плюс дважды в день горячая пища, одинаковая для всех, будет всеми понята как жизненная необходимость и не будет ощущаться как аракчеевское насилие. Общественное питание создаст непосредственные условия общественного контроля и самой действительной борьбы с леностью и недобросовестностью: кто не выходит на работу, тому нельзя будет показаться в общественную столовую… Необходим культ физического труда… Нужно обязать всех без исключения граждан независимо от рода занятий отдавать известное, хотя бы минимальное, число часов в день или известное число дней в неделю физическому труду. Нужно, чтобы наша печатная и устная агитация в центр всего поставила физический труд»245.

Мао и сам в глубине души понимал, что его «общество народного благоденствия» чересчур смахивает на военный коммунизм246. Но ничего плохого в этом не видел. А потому тоже настаивал на том, чтобы все работники умственного труда хотя бы месяц в году занимались физическим трудом, помогая рабочим и крестьянам выполнять задания «большого скачка».

А эти задания с каждым днем становились все напряженнее. В мае 1958-го Мао неожиданно заявил о том, что по производству стали Англию можно перегнать не за 15, а за 7 лет, а по добыче каменного угля — даже за 2–3 года. В июне же выразил уверенность, что уже в будущем, то есть 1959-м, году Англия будет оставлена позади, а через 5 лет Китай уже приблизится к выплавке стали в СССР! Это означало, что в 1958 году КНР должна была получить стали вдвое больше, чем в 1957-м, то есть 10,7 миллиона тонн, в 1959-м — 20–25, а в 1962-м — 60. Чуть позже он пересмотрел и эти цифры: ему захотелось иметь в 1959 году 30 миллионов тонн стали, в 1960-м — 60, а в 1962-м — 80—100 или даже 120 миллионов, обогнав саму Америку! К середине же 70-х Мао рассчитывал иметь ежегодно 700 миллионов тонн, в 2 раза обойдя Великобританию по производству металла на душу населения! Не менее абсурдные планы развивал в тот период и Лю Шаоци247. Если учесть, что принятые VIII съездом партии в сентябре 1956 года «Предложения по второму пятилетнему плану развития народного хозяйства» устанавливали объем выплавки стали в 1962 году на уровне 10,5—12 миллионов тонн, будет понятно, насколько огромный «скачок» Мао и Лю хотели сделать! Не менее значительным должен был быть и рывок в сельском хозяйстве: в 1958 году производство зерновых тоже планировалось удвоить, доведя его до 300–350 миллионов тонн, в то время как по первоначальному плану даже в 1962 году урожай мог составить чуть больше 250 миллионов тонн!248

В августе он объявил: «Главной линией на сегодня является промышленность. Вся партия, весь народ занимаются вопросами промышленности»249. Ему почему-то в тот момент показалось, что «продовольственная проблема уже решена и поэтому можно высвободить руки», чтобы «как следует» заняться металлургией250. Люди включились в кампанию «за большее число мартенов». В стране развернулась «битва за сталь». Приняла она совершенно чудовищные формы. Повсеместно, в деревенских и городских дворах, на спортивных площадках, в парках и скверах возводились кустарные домны. В них взрослые и дети тащили все, что могли: стальной и железный лом, дверные ручки, лопаты, домашнюю утварь, совершенно не представляя себе, что мелкие по размеру печи, созданные кустарным способом, никакой настоящей стали дать не могли. Невежество было возведено в ранг добродетели.

Знающие инженеры молчали, а если бы и возражали, их все равно никто бы слушать не стал. И в первую очередь — Мао. Интеллигенты давно уже раздражали его, а во время «большого скачка» особенно. Он, выходец из крестьян, долгие годы проведший в лесах Цзянси и пещерах Шэньси, вообще относился к городу с подозрением. Поэтому, начав «скачок», провозгласил: «Интеллигенция должна капитулировать перед лицом трудового народа. Интеллигенция в некоторых отношениях совершенно безграмотна»251. Какие уж тут после этого могли быть возражения со стороны инженеров?

По требованию Мао кампанию по выплавке стали возглавил сам премьер Чжоу, взявшийся за выполнение этой задачи с особым рвением. К середине сентября сталь варили более 20 миллионов человек, а в октябре — уже 90. Соответственно всего за месяц доля металла, выплавлявшегося в «дворовых печах», возросла с 14 процентов до 49! В кампании приняли участие крестьяне, рабочие, учителя, студенты, учащиеся начальных и средних школ, врачи и медсестры, продавцы и бухгалтеры. В общем, все, кто только мог. Над городами и деревнями поднимались столбы черного дыма, из репродукторов то и дело неслась боевая песня «Обскачем Англию, Америку догоним».

И вскоре стало ясно: задание «великого кормчего» будет выполнено. К концу года Китай произведет 11 миллионов тонн металла! Сам Мао был поражен. «Если эти маленькие доменные печи могут на самом деле дать такое огромное количество стали, — рассуждал он в кругу близких к нему людей, — почему иностранцы строят такие гигантские сталелитейные заводы? Неужели они действительно настолько глупы?»252

Ответ на этот вопрос он получил очень скоро. Металл, выплавленный в кустарных домнах, никуда не годился, и никакой сталью его назвать было нельзя. И хотя Мао и полагал, что «человек необразованный сильнее образованного»253, обмануть технический прогресс ему не удалось.

Главная же трагедия заключалась в том, что в погоне за призраком «большого скачка» в промышленности китайское руководство ослабило внимание к зерновой проблеме. Все, кто мог плавить сталь, были брошены на ее производство. Уборка риса и других зерновых легла на плечи женщин, стариков и детей. И хотя работали они без выходных, собрать весь урожай не смогли. В то же время начальство, боясь гнева Мао, повсеместно рапортовало о грандиозном росте объемов сельхозпродукции, посылая наверх дутые цифры. «Некоторые товарищи говорили, что зерновых собрано более 500 миллионов тонн, другие — что собрано 450 миллионов тонн, — вспоминал министр обороны КНР Пэн Дэхуай. — …Председатель Мао предложил официально опубликовать цифру 375 миллионов тонн»254. На самом же деле собрано было 200 миллионов, только на 5 миллионов больше, чем в 1957 году255. В результате, когда пришло время расплачиваться с государством, у крестьян изъяли практически все. Деревня вновь, как и в 1955 году, встала перед проблемой голода. Мао, однако, признавать наличие кризиса не хотел и обращаться за помощью ни к кому не спешил. А потому все обязательства по поставкам зерна за границу выполнил, только бы не дать «заморским чертям» заподозрить его в ошибках. Это, конечно, тяжелейшим образом сказалось на положении с продовольствием на внутреннем рынке.

Более всего Мао, разумеется, не хотел просить помощи у Хрущева. Для него это было бы наистрашнейшей «потерей лица». В самый разгар «большого скачка», 31 июля 1958 года, тот неожиданно прилетел в Пекин с неофициальным визитом, и Председатель вынужден был принимать его, специально для этого приехав из курортного Бэйдайхэ. Мао на этот раз был с Хрущевым не просто груб, он весь пылал злобой, которую не всегда мог сдерживать.

Дело заключалось в том, что за десять дней до приезда Хрущева посол Юдин, только что вернувшийся из очередного отпуска, передал ему предложение советского руководства о строительстве совместного с КНР военно-морского флота на Тихом океане. Это предложение было сделано в ответ на просьбу китайской стороны об оказании ей Советским Союзом помощи в создании ее собственного ВМФ. Мао очень надеялся, что Хрущев откликнется на его просьбу, но ошибся. Тот предложил нечто иное. Причем даже не удосужился разъяснить послу, на каких принципах этот объединенный флот будет организован. И когда Мао начал интересоваться, будет ли этот флот неким советско-китайским «кооперативом» и кто будет им управлять, посол не знал, что ответить. Конечно, Мао был возмущен, тем более что за 4 месяца до того в Китае получили письмо от министра обороны СССР Малиновского, в котором содержалось еще одно обращение советского правительства — о совместном сооружении в КНР радиолокационной станции слежения за перемещением кораблей советского Тихоокеанского флота256.

Мао и другие китайские руководители расценили оба советских предложения как нарушение суверенитета Китая. Особенно негодовал сам Мао Цзэдун, немедленно вспомнивший обо всех обидах, нанесенных ему когда-то Сталиным. Он заявил послу, что Китай никогда более не пойдет на создание на своей территории иностранных военных баз, подобно Порт-Артуру. А когда тот робко заметил, что в таком случае было бы «желательно», чтобы эти вопросы «ввиду их важности» были обсуждены Мао и Хрущевым лично, выразил сомнение в целесообразности такой встречи257.

Вот поэтому-то Хрущев и прибыл в Пекин. Вместе с Малиновским и некоторыми другими руководителями Министерства обороны, МИДа и ЦК КПСС. И был очень расстроен. Ссориться ему не хотелось, да к тому же он не понимал, с чего вдруг Мао так разозлился. Он-то ведь ничего плохого в виду не имел. Просто считал, что совместные флот и радиолокационная станция «в общих интересах» СССР и КНР258.

Поняв, в чем дело, он тут же снял свои предложения. «Вопрос не существует, — сказал он. — Это было недопонимание… Давайте запишем: вопроса не было, нет и не будет»259. Но Мао долго не мог успокоиться и выражал негодование самым причудливым образом.

Характерная деталь. Мао, как мы знаем, был заядлым курильщиком. Хрущев же терпеть не мог табачного дыма. Так вот, Мао в ходе переговоров беспрерывно курил и пускал дым Хрущеву прямо в лицо. При этом старался сохранять спокойствие, то и дело доставая пальцами из чашки с чаем зеленые лепестки, отправляя их в рот и медленно пожевывая. Иногда, правда, терял над собой контроль, срываясь на крик, а в перерывах между заседаниями отчитывал своего переводчика, не передававшего, с его точки зрения, всей гаммы страстей, обуревавших его. Кроме того, он перенес место переговоров в бассейн. Сам Мао, как мы помним, был прекрасным пловцом. Хрущев же плавал довольно плохо, барахтался в воде; пловцом его назвать было нельзя. Поэтому чувствовал он себя в бассейне довольно униженно260. В дневниковых заметках Михаила Ильича Ромма сохранилась интересная запись, сделанная по памяти известным кинорежиссером, ставшим как-то невольным слушателем откровений Хрущева по поводу этого приема в бассейне: «„Принимает меня Мао Цзэдун, как вы думаете, где? — разоткровенничался как-то Хрущев между заседаниями очередного пленума ЦК КПСС. — В бассейне. В бассейне принимает!“

Делать было нечего. Мао — хозяин. Пришлось главе Советского государства скинуть костюм на руки ко всему привычной охране и, оставшись совсем не по протоколу в сатиновых семейных трусах, плюхнуться в воду. Председатель Мао плывет, следом за ним Хрущев барахтается („Я же горняк, я же, между нами говоря, плаваю кое-как, я же отстаю“), а между ними — переводчик. Мао Цзэдун, словно нарочно, делает вид, что не замечает, как трудно высокому гостю за ним поспевать, и нарочито пространно рассуждает о политическом моменте, вопросы какие-то задает, на которые тот, воды нахлебавшись, и ответить-то толком не может… Довольно скоро такое положение надоело Никите Сергеевичу. „Поплавал я, поплавал, думаю — да ну тебя к черту, вылезу. Вылез на краешек, свесил ноги. И что же, теперь я наверху, а он внизу плавает. Переводчик не знает, то ли с ним плавать, то ли со мной рядом сидеть. Он плавает, а я-то сверху вниз на него смотрю. А он-то снизу вверх, он в это время говорит мне что-то про коммуны, про ихние эти коммуны. Я уже отдышался и отвечаю ему про эти коммуны: 'Ну, это мы еще посмотрим, что у вас из этих коммун произойдет'. Теперь уж мне во много раз легче, раз я сел. Он и обиделся. Вот с этого у нас и началось, товарищи“»261.

Не в своей тарелке ощущали себя и члены советской делегации. Вот как один из них описывал эти необычные переговоры сотруднику аппарата ЦК КПСС Федору Михайловичу Бурлацкому: «Сцена, исполненная глубокого драматизма, внешне выглядела довольно комично. Два пожилых джентльмена сидели в купальных трусах подле бассейна, рядом были переводчики, а… члены делегации и советники находились на другом берегу. И в такой обстановке произошел исторический разговор: надо ли начать атомную войну против США.

Мао спрашивал: „Сколько дивизий имеет СССР и сколько США?“

Хрущев жестом подозвал помощника, который подплыл с другого конца бассейна, и шепотом спросил у него: „Сколько у нас дивизий?“ Тот назвал цифру, и Хрущев передал это Мао.

Затем Мао спросил: „А сколько дивизий у США?“ Сцена снова повторилась, и другой советник, подплыв к вождям, сообщил нужную информацию.

Тогда Мао сказал: „У СССР и Китая намного больше дивизий, чем у США и их союзников, — почему же нам не ударить?“

Тогда Хрущев, уже волнуясь, сказал, что сейчас счет идет не на дивизии, а на атомные бомбы, а Мао спросил: „Сколько бомб имеет СССР, а сколько США?“

Сцена снова повторилась, подплыл очередной советник, и Хрущев задал ему вопрос и прошептал: „Не называй точную цифру“, — опасаясь утечки самой секретной информации. Когда Н. С. сообщил о примерном соотношении ядерных потенциалов, тот сказал, что в результате обмена ядерными ударами может погибнуть половина населения Земли, но у СССР вместе с Китаем людей больше, и в результате будет достигнута победа коммунизма во всем мире.

После этого Хрущев уже в состоянии большого волнения стал говорить: „Это совершенно невозможно, а что произойдет с советским народом, с малыми народами наших союзников — поляками, чехословаками, — они исчезнут с лица земли“.

На это Мао Цзэдун будто бы заметил, что малые народы должны принести себя в жертву делу мировой революции»262.

Вряд ли Хрущев был потрясен тем, что Мао сказал о войне. Все это он уже слышал от него в Москве в ноябре 1957-го. Раздражение вызвала форма приема: бассейные переговоры, естественно, показались ему неприличными.

Во время обмена мнениями Мао предъявил Хрущеву целый ряд претензий, которые скопились у него к Советскому Союзу за годы сталинского руководства, повторив то, что уже говорил Юдину. Список был настолько большой, что Хрущев растерялся: «Вы защищали Сталина. Меня критиковали за критику Сталина. А теперь все наоборот». Впрочем, ничего особенно хорошего он и сам о Сталине сказать не мог. Лишь заметил: «Мы говорим о достижениях Сталина, среди его достижений и мы [с Вами]»263. Ну, с этим Мао конечно же согласился.

Но в целом впечатление у него от встречи с Хрущевым осталось самое неприятное, и он не скрывал этого от своего окружения. «Их истинные намерения, — говорил он, — контролировать нас. Они пытаются связать нас по рукам и ногам, но ведут себя как идиоты и своими заявлениями раскрывают все свои замыслы»264.

Помимо прочего Мао очень не понравилось скептическое отношение Хрущева к «народным коммунам». На дворе была середина лета, и народный энтузиазм по поводу «большого скачка» бил все рекорды, а вальяжный советский гость позволял себе выражать сомнения. Мао сказал Хрущеву, что впервые со времени образования КНР по-настоящему чувствует себя счастливым, с гордостью сообщил о небывалом урожае зерновых, который предстояло собрать. И даже не удержался и «подколол» его: зная, что в СССР зерна не хватало, спросил как бы между прочим:

— У нас образовались солидные излишки пшеницы, и мы теперь озадачены, что с ними делать. Не дадите ли полезного совета?

— У нас избытков зерна никогда не было, — нашелся Хрущев и бухнул: — Китайцы не дураки, найдут, что с ними делать265.

На секунду Мао оторопел, но затем, справившись с собой, рассмеялся. И только столкнувшись вскоре с серьезными экономическими проблемами, не мог не вспомнить о злой шутке Хрущева.

Засела у него в памяти и другая острота лидера КПСС. Как-то в один из дней переговоров Хрущев, смеясь, объявил, что русские инженеры в Китае называют китайскими шагающими экскаваторами китайских рабочих, которые вручную, в плетеных корзинах на коромыслах, перетаскивают грунт на строительстве котлованов. Мао тогда расхохотался, но обиду в душе затаил266.

А вскоре, в конце августа, отдал приказ начать артиллерийский обстрел прибрежных островов Цзиньмэнь и Мацзу в Тайваньском проливе, находившихся в руках гоминьдановцев. Хрущев тут же предложил перебросить в помощь «китайским братьям» «дивизию самолетов», но Мао нервно дал понять, что такое предложение его «обидело». «Мы и сами можем решить свои проблемы», — объяснил он Хрущеву.

На самом же деле брать острова он не собирался. Военное присутствие Чан Кайши у берегов КНР было ему выгодно: оно должно было сплачивать китайский народ на борьбу за выполнение планов партии! Военная же акция имела целью одно: продемонстрировать всему миру, в том числе лидерам КПСС, боевой дух и возросшую мощь китайской армии.

Ничего не поняв из того, что произошло267, Хрущев на всякий случай предупредил американского президента: если он захочет вмешаться в конфликт, руководство СССР будет рассматривать нападение на КНР как нападение на Советский Союз. При этом даже намекнул, что не остановится перед нанесением ядерного контрудара по «агрессору». О чем известил и Мао Цзэдуна, который на этот раз выразил ему «сердечную» благодарность268.

Между тем в начале ноября 1958 года, столкнувшись с первыми экономическими трудностями, Мао дал команду снизить темпы «большого скачка». А затем в декабре добавил: «К чему спешка? Поскорее попасть к Марксу и услышать из его уст похвалу?» Теперь в 1959 году планировалось выплавить уже не 30, а 20 миллионов тонн стали (в мае же 1959 года этот показатель был снижен до 13 миллионов). Только зерна Мао по-прежнему хотел собрать очень много — не менее 525 миллионов тонн, то есть в два с половиной раза больше, чем в 1958 году269.

На очередном пленуме ЦК КПК, состоявшемся в конце ноября — начале декабря 1958 года, он подал прошение об отставке с поста Председателя КНР. Как мы помним, желание уйти с должности президента появилось у него еще летом, и вот наконец он смог снять с себя эти обязанности. Ритуальный характер поста Председателя КНР давно раздражал его. На это место он рекомендовал Лю Шаоци, и пленум конечно же единодушно принял его предложение. Через несколько месяцев, в апреле 1959 года, отставка Мао и назначение Лю были официально утверждены китайским парламентом. Мао оставил за собой только главный пост — Председателя ЦК КПК270.

В стране между тем назревала катастрофа. Возникли серьезные диспропорции в развитии народного хозяйства. С середины декабря 1958 года перебои с продовольствием стали ощущаться везде. Даже из чжуннаньхайской правительственной столовой исчезли мясные блюда. Во всех городах люди сутками стояли в очередях. В Пекине по карточкам на месяц можно было получить не больше 330 граммов арахисового масла (для партийных работников норма составляла 500 граммов) и, если особенно повезет, полкило мяса на человека. Норма риса составляла 14 кг. Сахара же выдавали всего по 500 граммов на семью из трех человек271. В Аньхое, Ганьсу и Сычуани начался голод, который скоро охватил и другие провинции. По некоторым данным, голодало 25 миллионов человек272. К весне 1959-го Мао наконец понял, что «большой скачок» не достиг своих целей. Гнев его не имел пределов. Во всех бедах он обвинил местные кадры, введшие его в заблуждение. «Как же много лжи! — негодовал он. — Если надавить сверху, снизу будет сочиться ложь»273.

На заседаниях и совещаниях он теперь ругал партийцев за то, что те «заботятся не о быте народа, а только о производстве»274. Однако отказываться от «народных коммун» не собирался. Просто хотел взять тайм-аут для того, чтобы в новом, 1959 году совершить еще больший «скачок».

В конце июня 1959 года Мао решил съездить к себе на родину, в Шаошаньчун. Он не был там тридцать два года. В глубине души он надеялся, что уж там-то от своих земляков узнает истинное положение дел. И не ошибся. За два дня он увидел и услышал такое, что, похоже, глубоко потрясло его. На могиле его родителей не было каменного надгробия, небольшой буддийский храм, где когда-то молилась его мать, был разрушен. «Это случилось после того, как в деревне организовали „народную коммуну“, — рассказывал лечащий врач Мао, сопровождавший его в поездке. — Кирпичи стен святилища пошли на строительство „доменной печи“, а все деревянные части храма были сожжены в топке этой же печи». Зайдя в гости к родственникам, Мао и здесь увидел разруху. В доме было шаром покати: ни утвари, ни глиняных печей. Он выслушал жалобы местных жителей, посмотрел на переплавленные в бесформенные куски металла кастрюли и чугунки, вздохнул и уехал. «Если вы не в состоянии насытиться в общественной столовой, то лучше ее закрыть, — сказал он напоследок. — Нечего зря переводить продукты… Если вам не удается получить хорошую сталь, то лучше тоже не тратить на это силы»275.

Единственное чему он порадовался, так это видам на новый урожай. А потому перед отъездом сложил оптимистичные строфы:

Но все же радовался Мао преждевременно. Впереди всю страну да и его самого ждали новые испытания. Ничего не ведая об этом, он направился из Шаошани в Ухань, а оттуда на пароходе в город Цзюцзян (провинция Цзянси). Недалеко отсюда, в высокогорном курорте Лушань, он решил провести расширенное заседание Политбюро (совещание «святых», как он сам его в шутку называл277).

Он прибыл в Лушань 1 июля и разместился в двухэтажной каменной вилле Мэйлу («Красивая хижина») в районе Гулинь (улица Хэдун, 180). Раньше этот дом принадлежал жене Чан Кайши, Сун Мэйлин, и супруги Чан очень любили здесь отдыхать. Над парадным входом можно было еще разобрать написанный рукой Чан Кайши иероглиф «мэй». К моменту приезда Мао его еще не успели как следует замазать — в отличие от иероглифа «лу». Мао побродил по окрестностям, с удовольствием поплавал в небольшом водоеме с прозрачной водой, полюбовался красивыми горами и, с наслаждением втянув в себя чистый воздух, неожиданно вспомнил о Хэ Цзычжэнь. Когда-то давным-давно в этой же провинции, только за много ли от Лушани, в таких же зеленых горах он встретил ее — молодую и гибкую, как стебель лотоса. И вот прошло уже более 30 лет. Как быстро они пробежали! Ему вдруг страстно захотелось вновь увидеть Цзычжэнь, но он сдержал себя и лишь через несколько дней поручил жене охранника съездить за ней и привезти ее в Лушань.

Цзян Цин находилась тогда в Пекине, и с ней у Мао давно уже, года четыре, были сугубо формальные отношения. Каждый жил своей жизнью и не досаждал другому. Прежняя привязанность к некогда любимой жене прошла, осталась привычка. А возможно, еще и потребность иметь при себе преданного человека, каковым Цзян Цин, безусловно, была. Цзян, правда, много времени занималась своим здоровьем, по нескольку месяцев в году проводя на курортах Куньмина (столицы юго-западной провинции Юньнань), Циндао или Кантона. Она действительно одно время была серьезно больна: в конце 1956 года у нее обнаружили рак. Она вновь лечилась в Советском Союзе, а затем и в Китае и в конце концов пересилила болезнь. Но все пережитое сильно сказалось на ее характере: она стала раздражительной и нервной. То и дело скандалила с докторами, медсестрами и охранниками и говорить могла в основном лишь о своих болезнях278.

Мао старался не волновать ее, а свои сексуальные потребности решал с бесчисленным количеством встречавшихся на его пути очаровательных девушек. Больше всего он любил танцовщиц из ансамбля песни и пляски Народно-освободительной армии.

Желание увидеть Цзычжэнь пришло к нему неожиданно, под впечатлением от цзянсийской природы. Его бывшая жена жила тогда в столице Цзянси — Наньчане, часах в четырех езды от Лушани. Выглядела она не лучшим образом. Встретившись с ней, Мао не мог скрыть грусти. Цзычжэнь явно была не в себе, то и дело говорила невпопад. О чем шла их беседа, неизвестно, но, проводив ее, Мао сказал охраннику: «У Хэ Цзычжэнь что-то с головой не в порядке… Надо обратить внимание на ее состояние и завтра же увезти ее из Лушаня… До отъезда не отходите от нее ни на шаг. Будет плохо, если она случайно встретит кого-нибудь из знакомых»279.

Больше они никогда не виделись.

А через несколько дней на совещании Мао испытал еще один стресс. И этот новый удар был гораздо сильнее, чем от встречи с Цзычжэнь. 14 июля он получил письмо от своего министра обороны Пэн Дэхуая, в котором содержалась критика «большого скачка». Пэн, правда, высказывался весьма осторожно, «великих достижений» не отвергал и на самого Председателя, естественно, прямо не нападал, но за всеми его рассуждениями сквозило явное недовольство маоцзэдуновским волюнтаризмом. Он писал об «определенной путанице» в вопросах собственности, о «довольно большом ущербе» от «всенародной выплавки стали» (без малого два миллиарда юаней), о «поветрии бахвальства», охватившем руководящие кадры, а также о «мелкобуржуазном фанатизме». «Все это было своего рода левацким уклоном», — подытоживал он и призывал «провести четкую грань между правдой и ложью».

Мао был вне себя. Вот и обнаружился скрытый враг! Не случайно в народе говорят: «Лушань чжэнь мяньму» («Лушань раскрывает истинный облик».) Да, конечно, Мао и сам понимал, что проблем в стране накопилось много, но ведь из письма Пэна следовало, что весь курс «большого скачка» был ошибочным! «Кое-кто одним махом думал заскочить в коммунизм, — писал Пэн, — …линия масс и стиль реалистического подхода к делу… были преданы забвению… По мнению… товарищей, все можно подменить политикой, если только сделать ее командной силой… Но политика как командная сила не может заменить экономических законов и тем более не может заменить конкретных мероприятий в экономической работе»280.

Да ведь это сказано в его, Председателя, адрес! Как же он осмелился написать такое? Настроение у Мао вконец испортилось, и он даже потерял аппетит.

16 июля вечером он созвал у себя в Мэйлу совещание Постоянного комитета Политбюро и предъявил его членам (присутствовали Лю Шаоци, Чжоу Эньлай, Чжу Дэ и Чэнь Юнь) письмо Пэн Дэхуая. Все были подавлены, а Мао с негодованием заявил, что, если будет раскол в партии, он уйдет в горы, создаст новую компартию среди крестьян и новую Красную армию281. Решено было строго наказать «раскольника». Написав на письме «Мнение товарища Пэн Дэхуая», Мао передал его в канцелярию ЦК, приказав размножить и распространить среди участников совещания.

Теперь наступила очередь Пэна возмущаться закулисными действиями Председателя. Он-то написал ему конфиденциальное письмо, ни в коем случае не предназначавшееся для всеобщего обсуждения. Поэтому и не всегда стеснялся в выражениях. И вот теперь о его «бестактности» должны были узнать все! Еще утром 17 июля его ближайший сотрудник, начальник Генерального штаба НОАК генерал Хуан Кэчэн, которому Пэн сам показал письмо, выразил озабоченность по поводу «резкого стиля» «командующего» (так тогда все звали Пэна), но, подумав, добавил: «Впрочем, с Председателем вас связывают долгие годы совместной борьбы, так что вы, должно быть, хорошо понимаете друг друга»282.

Как бы не так! Годы партизанского «братства» давно миновали (да и было ли оно, это «братство»?). Надо было готовиться к самому худшему.

18 июля, несмотря на протесты Пэна, потребовавшего от канцелярии ЦК изъять экземпляры письма, «написанного второпях», участники совещания начали обсуждать его послание Председателю. И подавляющее большинство, разумеется, с пеной у рта стало обвинять незадачливого «командующего» во всех смертных грехах. Настроение «великого кормчего» всем было понятно.

Кое-кто, правда, выразил Пэн Дэхуаю поддержку. Это были первый секретарь хунаньского комитета партии Чжоу Сяочжоу, бывший Генеральный секретарь ЦК компартии Ло Фу, выполнявший в то время функции заместителя министра иностранных дел, Хуан Кэчэн, а также новый секретарь Председателя Ли Жуй. Их тут же вместе с Пэном зачислили в «антипартийную группу», и утром 23 июля Мао, по его собственным словам, «поддал жару», объявив, что всю жизнь следовал принципу: «Если меня затрагивали, я отвечал тем же, если меня трогали первого, я давал сдачи».

Он подверг критике письмо Пэна «как программу правого оппортунизма», которая якобы осуществлялась «целеустремленно, по плану и в организованном порядке». А то, что Пэн Дэхуая поддержала группа «товарищей», расценил как создание «хора», где Пэн «пел, а другие… [ему] подпевали». «Я чувствую, что существуют две тенденции», — заявил он, и это прозвучало как приговор.

Вновь, на этот раз уже всем участникам совещания, Мао сообщил, что, «если гибель неизбежна», он уйдет в деревню и возглавит крестьян, чтобы свергнуть правительство. «Если Освободительная армия не пойдет за мной, — заявил он, намекая на то, что Пэн являлся министром обороны, — то я пойду искать Красную армию. Но, по-моему, Освободительная армия пойдет за мной». При этом он, правда, признал некоторые свои ошибки (главным образом призыв к выплавке 10,7 миллиона тонн стали), однако тут же призвал всех собравшихся проанализировать их собственную ответственность.

«Очень трудно подобрать слова, чтобы выразить то тяжелое состояние духа, которое я испытал, слушая председателя, — вспоминал Пэн Дэхуай. — …Все происшедшее никак не укладывалось в голове. В тот момент у меня возникли очень сильные противоречивые чувства»283. В перерыве заседания Мао подошел к нему.

— Министр Пэн, давайте еще поговорим, — как бы между прочим предложил он.

— Нам больше не о чем разговаривать. — Красный от гнева Пэн Дэхуай еле сдерживал себя. — Разговор окончен284.

Махнув рукой, он направился к выходу. Все разговоры с Мао были бесполезны.

2 августа для рассмотрения «дела об антипартийной группе во главе с Пэн Дэхуаем» здесь же, в Лушани, был созван пленум ЦК. На нем вновь выступил Мао, подвергший «раскольников» еще более уничтожающей критике. «Речь идет о борьбе… с правыми, которые предприняли злобное наступление на партию, на победоносное движение к социализму 600-миллионного народа», — подвел он черту285.

После этого всем стало ясно, что на карьерах Пэн Дэхуая, Ло Фу, Хуан Кэчэна, Чжоу Сяочжоу и Ли Жуя можно поставить крест. Пэн выступил с самокритикой, но его обвинили в «нечестности, неискренности и лживости»286. Самокритичные заявления сделали и другие участники «группы», но это им тоже не помогло. «Я советую вам, — сказал Мао Пэн Дэхуаю и его «подельникам», — чтобы вы научились есть „перчик“, а как в противном случае вы сможете понять, что „перчик“ горек?»287

Через месяц после Лушаньского пленума дискредитированного «командующего» сняли с должности министра обороны. На его место Мао назначил Линь Бяо. Начальником Генерального штаба вместо Хуан Кэчэна стал Ло Жуйцин, до того возглавлявший министерство общественной безопасности. Потеряли посты и остальные «заговорщики». Пэн обратился к Мао с просьбой направить его в какую-нибудь «народную коммуну» простым крестьянином, но Председатель не согласился, посоветовав ему заняться самообразованием. Простить обиды ему и его «подельникам» он не мог до конца своих дней. Характерно, что после отставки Пэна высели из Чжуннаньхая не куда-нибудь, а в полуразвалившийся дом известного национального предателя У Саньгуя, в 1644 году сдавшего Китай маньчжурам288.

Для Мао, однако, это была пиррова победа. Он совершенно отвык от критики, и мысль о том, что Пэн Дэхуай, возможно, был прав, не давала ему покоя. Он прекрасно видел результаты «большого скачка», но продолжал упорно твердить, что его генеральная линия правильна, достижения огромны, а перспективы светлы. Сознание же того, что в партии и в ее руководстве есть люди, которые считают его «недоумком», отравляла ему существование. После Лушани он стал особенно подозрителен: как и любой китаец, больше всего на свете он боялся «потерять лицо».

Но обстановка в стране не способствовала укреплению его авторитета. В отличие от 58-го года 59-й почти повсеместно выдался неурожайным. За исключением, может быть, Шаошани, где Мао порадовали колышущиеся нивы. В августе Мао срочно внес коррективы в планы: теперь в текущем году он удовлетворился бы и 275 миллионами тонн зерна вместо 525 и 12 миллионами тонн стали вместо 13289.

Но было уже поздно. Голод в стране начал приобретать масштабы национального бедствия. Надо было что-то срочно делать, чтобы не допустить катастрофы, но Мао теперь заботило лишь «сохранение лица». Страдания миллионов почти не беспокоили его. Он даже находил время для шуток. «В какой-то период, — говорил он. — …бывает очень мало овощей, нет или очень мало заколок для волос, нет мыла, нарушаются пропорции, на рынке появляется напряженность. Все нервничают, так что на душе у людей делается неспокойно, но мне кажется, что не надо волноваться… Если ты беспокоишься в первую половину ночи, то прими во вторую половину ночи снотворное и не будешь беспокоиться»290.

После Лушаньского пленума он решил усилить свой культ. Ведь «почитание личности, — считал он, — может быть двух видов: одно почитание правильное — например, мы должны относиться с почтением, должны вечно относиться с почтением к Марксу, Энгельсу, Ленину, Сталину, ко всему правильному. Нельзя относиться к ним без почтения. Да и почему их не почитать, если истина в их руках… Другой вид — это неправильное почитание, слепое почитание без аналитического подхода. Так не годится»291. Понятно, свой культ он относил к первому виду.

Новый всплеск культовых эмоций потряс Китай уже в конце августа — начале сентября 1959 года, сразу после Лушаньского пленума. И главные партии в хоре льстецов исполнили Лю Шаоци и Линь Бяо, давшие старт безудержному восхвалению Мао на расширенном заседании Военного совета ЦК КПК в Пекине. «Руководство товарища Мао Цзэдуна, — заявил Лю, — нисколько не уступает руководству Маркса и Ленина. Я уверен, что если бы Маркс и Ленин жили в Китае, они руководили бы китайской революцией точно так же». И далее: «Партии нужно иметь авторитет, пролетариату нужно иметь авторитет. Если у нас не будет авторитета какого-либо одного человека, как же осуществить строительство?»292 Что же касается Линя, то он так зарапортовался, что назвал современный марксизм-ленинизм (и не только в Китае, но и вообще в мире) «идеями Председателя Мао»293.

На душевные раны Мао Цзэдуна эти слова действовали как наилучший бальзам. Он постепенно приходил в себя.

Но тут его вновь разозлил Хрущев. В сентябре 1959-го лидер КПСС собрался в поездку в Соединенные Штаты, чтобы в духе своей теории «мирного сосуществования двух систем» провести переговоры с Эйзенхауэром, которого Мао, вполне логично, считал главным врагом. Накануне визита Хрущев делал все, чтобы не осложнить обстановку в мире и не повредить советско-американским отношениям. Но тут как на грех в самом конце августа на китайско-индийской границе вспыхнул вооруженный конфликт. Сама граница в горах была фикцией, да к тому же проводилась она когда-то давно англичанами, так что правительство Индии не считало ее законной. Вот почему индийские пограничники взяли да перешли ее. К тому времени отношения двух стран и без того были напряженными из-за подавления китайцами в марте 1959 года мятежа тибетцев, требовавших предоставления независимости. Духовный лидер Тибета Далай-лама бежал в Индию, переодевшись простым солдатом, и Неру выступил в его защиту. Китайско-индийский пограничный конфликт, в ходе которого одного индийца убили, а другого — ранили, был совершенно не нужен Хрущеву перед его встречей с американским президентом. Долго заниматься этим сложным вопросом ему тоже не хотелось, но поскольку правительство США встало на сторону Тибета и Индии, надо было что-то делать. И он дал задание МИДу подготовить текст заявления ТАСС по поводу ситуации на китайско-индийской границе (готовили его два китаиста — Константин Александрович Крутиков и Михаил Степанович Капица, а редактировал сам Громыко). Текст получился чудовищным, так как Хрущев хотел услужить «и нашим, и вашим», а потому мидовские чиновники дали ясно понять, что СССР придерживается «нейтралитета». «Нам, — пишет Крутиков, — …было ясно, что заявление ТАСС… будет расценено как вмешательство в китайские дела». Так оно и вышло: «В Пекине заявление ТАСС было расценено как неблагоприятное для Китая. Там сочли, что СССР уклонился от поддержки своего союзника… И конечно, их раздражало, что Хрущев предпринял этот нажим на Китай, налаживая свои отношения с Соединенными Штатами»294.

Видимо, унижение, копившееся во время «бассейных переговоров», в какой-то момент переполнило чашу терпения Хрущева, и он стал действовать в отношениях с Китаем так топорно, что Председатель просто кипел от негодования. Накануне Лушаньского совещания, 20 июня 1959 года, Хрущев, например, неожиданно объявил, что аннулирует соглашение о предоставлении Китаю технологии производства ядерного оружия295. Это соглашение существовало с октября 1957-го (именно тогда в Москве был подписан соответствующий советско-китайский протокол). По нему правительство СССР обещало предоставить Китаю готовую модель атомной бомбы и поручить советским ученым обучить китайских специалистов, как ее делать. В августе 1958-го, едва вернувшись из Пекина, Хрущев даже послал специальную делегацию в КНР для подготовки условий передачи бомбы296. И вдруг дал задний ход. (Позже он объяснит, что ему стало просто обидно: «Нас так поносят… а мы в это время, как послушные рабы, будем снабжать их атомной бомбой?»297)

Вскоре Мао стало известно, что, находясь в польском городе Познани 18 июля 1959 года, Хрущев принялся резко критиковать «коммуны», заявив, что те, кто играет с этой идеей, «плохо понимают, что такое коммунизм и как его надо строить»298.

Что вдруг взбрело тогда в голову советскому лидеру, сказать трудно. Он часто бывал навеселе, особенно во время дипломатических приемов, а потому нередко нес околесицу, но Мао прощать его не собирался.

А Хрущев и не хотел извиняться. Он вообще теперь не желал «давать спуску» «младшему брату». В его воспоминаниях есть фразы, что он «тоже не святой», что он «много терпел» и т. д. В конце концов его прорвало. Приехав 30 сентября 1959 года в Пекин на празднование 10-й годовщины Китайской Народной Республики, он уже не стал сдерживать своих эмоций. Глядя на него, также грубо повели себя и члены его делегации. Открытую враждебность начал проявлять и Мао, а заодно с ним и остальные китайские руководители. Эпоха великой дружбы подошла к концу299.

Взрыв эмоций захлестнул и ту и другую сторону во время переговоров 2 октября. В центре дискуссии было два главных вопроса: отношения СССР и КНР с США, в том числе по тайваньской проблеме, и китайско-индийский пограничный конфликт. Мао просто взорвался, когда Хрущев, только что вернувшийся из Америки, предложил ему от имени Эйзенхауэра проявить «добрую волю» и вернуть на родину пятерых американцев, взятых китайской армией в плен во время войны в Корее. Для Мао это означало одно: ради улучшения своих связей с империалистами советский лидер готов изменить делу социализма!

Точно так же расценил он и заявление Хрущева о том, что правительство СССР не может допустить возникновения новой мировой войны из-за Тайваня300. Ведь только недавно тот заверял Мао и Эйзенхауэра, что в конфликте КНР с гоминьдановцами он не остановится перед нанесением ядерного контрудара по «агрессору», если таковой (имелись в виду США) осмелится напасть на Китайскую Народную Республику! И вот теперь вдруг пошел на попятную. Что же это, как не предательство?

Еще большее раздражение Мао и других членов китайского руководства вызвали заявления Хрущева по поводу Индии и Тибета. А тот прямо сказал: «Если вы мне позволите сказать то, что гостю говорить не разрешается, то события в Тибете это ваша вина». После чего дал ясно понять, что не верит в китайскую версию пограничного конфликта с Индией. На это министр иностранных дел КНР маршал Чэнь И с нескрываемой враждебностью заявил, что политика СССР — это «оппортунизм-приспособленчество». Хрущев вспыхнул и стал кричать Чэню: «Если мы, по-вашему, приспособленцы, товарищ Чэнь И, то и не подавайте мне вашей руки! Я не пожму ее!» Слово за слово, и началась настоящая перепалка. Советского гостя так разобрало, что он совершенно потерял над собой контроль. И в конце концов произнес, обращаясь к Чэнь И, что-то несуразное, но очень грубое: «Вы не плюйте на меня с высоты вашего маршальского жезла! У вас слюны не хватит. Нас нельзя запугать»301. Но тот, вспоминает Хрущев, «как заведенный, вновь и вновь твердил: „Неру, Неру, Неру!“»302

После встречи советский лидер сказал членам своей делегации: «У нас один путь — с китайскими коммунистами. Мы считаем их своими друзьями. Но мы не можем жить даже с нашими друзьями, если они говорят с нами свысока»303. А потом вдруг стал зло высмеивать китайцев, рифмуя их имена с русскими нецензурными словами, а самого Мао называя «старой калошей»304.

Перебранка между Хрущевым и Чэнь И была продолжена на следующий день в аэропорту перед отлетом советского гостя. Хрущев прибыл в Пекин на неделю, но после тяжелых переговоров решил прервать визит.

Мао на этот раз не встревал в полемику. Казалось, он все решил. Связать порванную нить уже было нельзя.

Через три месяца, оглядываясь назад, он констатировал: «С марта 1959-го наши друзья [советские руководители] пели в мощном антикитайском хоре вместе с империалистами и реакционными националистами, а также с титовскими ревизионистами. [Ну что ж!] В течение долгого времени Китай, с одной стороны, будет находиться в изоляции, но, с другой стороны, приобретет поддержку многих коммунистических партий, многих стран и многих народов. И через восемь лет, пройдя все испытания, Китай станет очень сильной страной… Чем темнее облака, тем сильнее свет»305.

И вновь, как два года назад, он призвал китайский народ осуществить «перманентную революцию». Надвигавшаяся экономическая катастрофа, однако, внесла коррективы в его амбициозные планы.