Письмо 1

Сюзанна — Магде

Париж,

26 августа 1966

Моя дорогая Магда!

Три дня, как ты уехала! Три дня, а точнее — семьдесят два часа, или четыре тысячи триста двадцать минут, или двести пятьдесят девять тысяч двести секунд! Ты, зная, что каждая секунда равна тысяче лет, можешь представить, каково мне это. Я такая же чахлая и съёженная, как те нормандские яблочки, что привозит нам Фаншетта и сама потом целый год с ними возится. Не подымай очи горе, я ничуть не преувеличиваю, уж будь любезна поверить, что я в отчаянии. И отказываюсь проявлять благоразумие. Или прилично себя держать. Мне бесконечно грустно, и с какой стати скрывать это? Да, ты права, я немного слишком сгущаю, и обстоятельства так жестоки, что я ни в чём не хочу себя стеснять: с самого твоего отъезда мне хочется только плакать. Нет — ещё стонать, сердиться, вопить о несправедливости! Я злюсь на весь свет. Сегодня я встретила Франсуазу и Монику, они шли под ручку по Люксембургскому саду, по той же аллее, что и мы, когда идём в лицей. Слава богу, они меня не заметили! Иначе я не смогла бы скрыть ту ярость, какая охватывает меня всю без остатка, стоит мне увидеть двух этих кумушек! До какой же малости я скукожилась, если завидую этой паре дур?!

Скоро начнётся учебный год, и меня утешает лишь мысль, что это — последний. На будущий год я поступаю в университет и втайне надеюсь, что ты тоже будешь там вместе со мной! Объяснение мы найдём, ведь обучение в Берлине наверняка оставляет желать лучшего. Обязательно. Уже представляю нас с тобой в Сорбонне! И не отвечай с твоей серьёзной миной, что не можешь мне ничего обещать!

Ненавижу наигранное благодушие бодрячков, а ведь именно его я прочла на твоём лице, когда мы прощались у дверей дома. Ты даже слезы не пролила, держалась, словно кол проглотила, а маленький чемоданчик стоял у твоих ног. Тот самый, с которым ты пять лет назад приехала в Париж. Дрянная и древняя рухлядь, пыльная, и вся сморщенная, и такая же жёсткая, как твой отец. Он так крепко держал тебя за плечо, словно до последнего боялся, что ты откажешься с ним возвращаться. Это ж надо — так плохо тебя знать!

А мне бы так хотелось, чтобы нас отрывали друг от друга насильно, чтобы тебя швырнули на пол, а ты бы изошла страшным криком — таким же сильным, как твоя тоска оттого, что ты покидаешь этот дом, этот город и эту страну, ставшие тебе уже почти родными, разве не так?

Разве не так?

Ты не проронила ни слова, ты на меня даже не посмотрела. Так что теперь и я уже не уверена, а есть ли ты вообще… Ну что, ты наконец-то чувствуешь себя свободной? О, скажи, что тебе меня не хватает, что ты не забудешь меня… Нет-нет, скажи мне правду, главное — ничего не исправляй в своих письмах. Давай держать слово, давай рассказывать друг другу всё-всё до мельчайших подробностей, так мы не потеряемся. Ну, вроде того как теми вечерами, когда я приходила к тебе в кровать, мы лежали рядом, и смеялись, и рассказывали друг дружке всякую чепуху, пока не проваливались в тёмную пучину сна. То есть засыпала-то я. А ты всё ещё считала баранов… А теперь, в Берлине, тебе спится лучше? У тебя больше нет кошмаров?

Я смотрела, как вы с дядей Карлом уходите всё дальше, с узкого балкона комнаты Дитера. Он, брат мой, стоял рядом, но не говорил мне ни слова. Он обеими руками сжимал кованые железные перила с такой силой, что мне показалось, его вены вот-вот лопнут. Он похож на тебя — тоже держит всё в себе. Я исподтишка наблюдала за ним, он почти пугал меня. Я шепнула, что мы будем скучать по тебе. Он обдал меня презрительным взглядом, каким всегда на меня смотрит. Твой отъезд причинил ему боль, ведь вы оба были очень дружны, хотя я не представляла, что до такой степени.

Дядя Карл шагал торопливо. Ты так старалась не отставать, ты шла, опустив голову. Ох, сладкая моя, признаешься ли, о чём тогда думала? Твоего отца видно издалека. Скажу тебе уж всё, что думаю: дядю, с его безобразным телом, которому приходится прикладывать столько усилий, чтобы двигаться, я считаю очень уродливым! Знаю, что говорю не по-христиански, но у твоего отца манеры животного. Он такой молчун. У него такой мрачный взгляд. Не ври мне, я знаю — ты тоже боишься его. Помнишь, ни с того ни с сего ты вдруг становилась чересчур серьёзной и понижала голос до шёпота. Как в доме с покойником.

И, видишь ли, чемодан-то твой был тяжёлый. Неся его, ты так и норовила завалиться на сторону, а он, твой отец, даже не соизволил заметить. И уж тем более не пожелал вызвать такси, а ведь мама предлагала его оплатить. Мне невыносимо, что ты возвращаешься к такой жалкой жизни, а он отказывается от нашей помощи, уж не знаю как объяснив это… Наверное, своими жизненными принципами. Да ведь это смешно! А о твоей гордости он подумал? Что он может понять в той жизни, к которой ты уже привыкла? Решительно ничего, он даже представить себе её не способен, в этом я абсолютно уверена. В каком жалком углу он собирается вас поселить? Я знаю тебя, жаловаться ты не умеешь, ты ничего мне об этом не скажешь, но я догадаюсь сама.

Мне не нравится твой отец. Это презрение, которое сквозит во всех его движениях… Но в чём же он нас упрекает? Я уже спрашивала об этом маму, но она отвела взгляд, при этом сделав такой лёгкий жест рукой, словно вычёркивала это чувство совсем.

Стоило тебе скрыться за углом улицы, и атмосфера в доме уже не та. Сперва я подумала, что мне нечем стало дышать от моего внезапного одиночества. Но я быстро поняла другое: именно ты заставляла нас обеих держаться.

Мама теперь почти не выходит из спальни. Сегодня она даже не стала одеваться. Спустилась к обеду в длинном пеньюаре из розового и серого атласа, ничего не сказала, посмотрела мимо всех и раскритиковала всё, что Фаншетта поставила на стол. Как только папа раскрывал рот, она бросала на него пренебрежительный взгляд и дошла даже до упрёков в его адрес, когда он заговорил о погоде за окном. Я сперва подумала, что они просто поссорились. То же самое повторилось на другой вечер. Но тут уж я поняла, что всё куда серьёзнее. Папа ничего не ел. Саркастические выпады жены он воспринимал даже без возражений. Я ничего не понимала. Вот тебе и раз, а ведь летом в Сан-Рафаэле всё было хорошо.

А потом, за ужином, папа ни с того ни с сего со своей обычной иронией стал надо мной подтрунивать. Наверное, хотел переменить тему разговора. Ты же знаешь, тут вечно у всех на языке моё «озорство» в области одежды! Мою стрижку он назвал посмешищем, а платье нашёл слишком коротким. Я таким же игривым голоском парировала, что в реальной жизни девушки теперь вовсю показывают коленки и это уже никого не шокирует, кроме некоторых старых джентльменов в чёрном.

Я разозлила его, вывела из себя. Он перестал скрывать озлобленность: теперь я-де уже не так мила и того менее изящна, чтобы простить мою наглость. В моём положении лучше всего оставаться скромной и услужливой.

Никогда ещё он не был таким противным. Я просто онемела. Повернулась было к матери за поддержкой, надеясь, что она постоит за меня, возразив хоть словечком. Она побелела как мел. Но ничего не сказала!!! Просто встала и вышла из комнаты. Я заперлась у себя в спальне. Быть одной стало невыносимо. Тогда я вспомнила, как привыкла делать, когда была маленькой, и пришла на кухню к Фаншетте. У меня в глазах стояли слёзы. А она улыбнулась, увидев меня.

— Ты всех милее, — только и сказала она.

И снова повернулась к плите. От меня что-то скрывают. Как будто гроза проревела вдалеке, но не разразилась, прошла стороной.

Вот пишу тебе, а ведь мне давно время спать.

А у тебя есть своя спальня?

Нежно целую, твоя кузина

 

Письмо 2

Карл — Ильзе

Берлин,

28 августа 1966

Дорогая Ильза!

Магда со дня на день ждёт письма от своей кузины Сюзанны. Скажи ей, чтоб посылала свои письма моему другу Францу по причинам, о которых я тебе уже говорил. Я хочу, чтобы об этом знало как можно меньше людей.

Вот наконец мы в Берлине после долгого и утомительного путешествия. Поселились в маленькой, не очень удобной квартирке, но пока что это нас очень устраивает. Твоё письмо меня весьма и весьма позабавило. Целых три страницы советов насчёт Магды — как будто речь о твоей собственной дочке, которую ты решилась доверить незнакомым и безответственным людям. Как это на тебя похоже, дорогая моя сестрица, — как ни в чём не бывало цедить свои банальности с благодушным видом и сладкой любезностью. Пять лет не видались, а ничего не изменилось. Ты всё ещё считаешь меня эгоистичным и опасным идеалистом. А меня по-прежнему огорчает, что ты жена этого спесивого банкира.

Ну, высказав всё, хочу тебя и поблагодарить за хлопоты о Магде. Она рассказала мне о вас много хорошего. И я чувствую, что в Париже она была действительно очень-очень счастлива.

Я сам перестаю узнавать свою дочурку, и это сбивает меня с толку. Как рассказать ей о тех пяти годах, что я прожил без неё? Она выросла в Париже, где все так о ней заботились, так далеко от нашего мира… Я не решаюсь поговорить с ней. Каждый день надеюсь, что она поймёт сама. Я хотел бы, чтобы со мной была её мать и мы бы обо всём ей рассказали. Так было бы лучше для всех нас. Скорее бы мы соединились по эту сторону Стены.

Давай регулярно сообщать друг другу новости. И не забывай заботиться о себе. Мне что-то показалось, ты очень плохо выглядишь.

Твой брат

Западный Берлин и Восточный Берлин

Строительство Стены, разделившей город на две части. Берлин

1961

 

Письмо 3

Магда — Сюзанне

Берлин,

28 сентября 1966

Моя дорогая Сюзанна!

Время бежит. Уже месяц, как я получила твоё письмо. Мне трудно отвечать тебе. Ты сама знаешь почему. Говорить о себе мне тяжело. А ещё тяжелее, если приходится о себе писать. Но я тебе обещала. Итак, вот. Я держу слово.

Пожалуйста, больше никогда не спрашивай, скучаю ли я по тебе. Это идиотизм. Я не хочу об этом думать. Я должна привыкать к своей жизни, какой бы она ни была. Так нужно. Потому что — да, конечно, мне тебя очень не хватает. Очень-очень.

Ты права. Мой отец странный. Например, когда мы идём по улице, он то и дело озирается, будто что-то выпало у него из кармана. Возвращаясь домой, всегда выбирает окольные пути. Если я о чём-то спрашиваю, он никогда не отвечает мне прямо. И я больше ни о чём не спрашиваю. Особенно когда мы внутри, в квартире. Он подносит к губам палец и возводит глаза кверху, чтобы я поняла: нужно помалкивать. Каждый вечер запирает дверь на два оборота и сто раз проверит, надёжно ли запер. Всё время повторяет, что я не должна доверять людям, которые хотят подружиться со мной в лицее, а особенно если они начинают расспрашивать, откуда я приехала и почему вернулась в Берлин… Короче, всё так, будто мы в какой-то опасности.

В конце концов я так у него и спросила. Он просто пожал плечами. Не знаю, что это за ответ такой. Пробормотал, что сожалеет, но мне же лучше, если я ничего не буду знать.

— Это чтобы тебя защитить…

— Но от чего? — спросила я.

— От Штази. Политической полиции восточной части Германии. От тех, кто нас сажал…

— А я-то думала, что ты свободен и скоро мама с Лоттой, Гансом и Хайди тоже будут с нами. Ты ведь именно так говорил мне в поезде?

Оставил без ответа. Я настаивала:

— Это так или не так?

— Ну, так.

— А что изменилось?

— Не знаю.

Я махнула рукой. Пошла спать. Заснула. Проснулась. Вокруг непроглядная ночь. Мне хотелось пить. Я встала. Его не было. Я немного подождала. Наконец выглянула на лестничную клетку. Пусто. А потом дверь тех соседей, что напротив, приоткрылась, и появился мой отец — он благодарил их. Он заходил от них позвонить.

Всё это выглядело странно. Я проскользнула к себе. Утром не обмолвилась ни словом о том, что видела. Я прекратила задавать ему вопросы.

Мне страшно. Я должна доверять ему. Я должна терпеть. В конце концов я пойму.

Трудно принять то, что со мной происходит. Возвращаясь в Берлин, я думала, что память ко мне вернётся. Теперь уже не надеюсь. Я всё ещё не знаю, что произошло тогда, в августе 1961 года, когда возвели Стену. Ни как, ни почему я оказалась совсем одна на западе, по другую сторону Стены. Это выматывает меня.

Мы живём в двух маленьких комнатах, которые сдаёт нам Франц, старый друг. Папа говорит, что это временное размещение. Оно как раз такое печальное и тёмное, как ты и предвидела. Нам ничего не принадлежит. Никакого воспоминания. Ни единого следа из нашего прошлого. Как будто два беглых преступника. Одна радость — когда мы едим. Папа в восторге от того, что сам здесь ходит по магазинам. Говорят, там, по другую сторону, всего не хватает.

Я начала учиться. В гимназии имени Готфрида Келлера в квартале Шарлоттенбург. Это большое здание из красного кирпича. Каждое утро я прохожу через парк при замке, вспоминая наш Люксембургский сад.

Классы здесь смешанные. Но это, в конце концов, мало что меняет. Или я просто слишком робкая. Или слишком недоверчивая. У меня не получается общение со сверстниками. Зато я обожаю гимнастику. Станки для тренировок тут современные. Училка очень молодая. Она подбадривает меня. Когда я кручусь на турнике, мне кажется, что я вот-вот превращусь в вертящийся диск, и это мне очень нравится.

Однажды я невольно слишком этим увлеклась. За мной, застыв, следил весь класс. Все захлопали в ладоши. Я покраснела. Ничего не сказала. Очень быстро выскочила вон, не поднимая глаз. Но мне было ужасно приятно.

Ну вот, Сюзанна. А тебе, должно быть, предстоит возвращение в лицей Сент-Клотильд. У тебя там молодая училка с жирными волосами или старая, в шерстяных чулках?

Рассказывай мне обо всём. Мне приятно слышать от тебя любую деталь.

Тысяча поцелуев,

 

Письмо 4

Сюзанна — Магде

Париж,

5 октября 1966

Моя училка старая и в шерстяных чулках, очень-очень старая училка в ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ серых шерстяных чулках. И она ещё хуже, чем кажется на первый взгляд, — всегда немного тряпка, и блёклая, и печальная, и медлительная, как будто, всю жизнь повторяя одно и то же, в одинаковом порядке, одинаковым бесцветным голосом, она превратилась в конце концов в собственную тень. НУ ДО ТОГО СКУЧНАЯ, ЧТО УМЕРЕТЬ МОЖНО!!!!!

Читая твоё письмо, я плакала. Но ты права, говорить это без толку. Я постараюсь быть достойной тебя. (Но всё-таки я их НЕНАВИЖУ, и считаю это НЕСПРАВЕДЛИВЫМ, и хотела бы помочь тебе, но не могу, вот что ХУЖЕ ВСЕГО НА СВЕТЕ!!!!!)

Здесь, как ты знаешь, ничего не меняется. Я занимаюсь в том же классе, что и в прошлом году, вместе с той же компанией девочек в белых гольфах и аккуратных воротничках, с большим золотым крестом как знаком первого причастия, что так мило пристроился на их девственной груди. Они всегда в одинаковом настроении, вечно послушны и приветливы, когда рассаживаются за партами, и если хоть немного скучают, подобно мне, то стараются этого не показывать. А потому все они унылые уродины! Это я уж слишком, да?

Что ж, да, пожалуй, слишком: они милы, прилежны, хорошо воспитаны и абсолютно согласны со всем, чему их учат. УЖАС!!!!!

Я снова видела Рикардо!! А ведь поклялась больше никогда с ним не встречаться. Думала, что забуду его так же быстро, как забыла Бертрана, Алена и Патрика, но, Магда, с тех пор как ты уехала, мне так тоскливо!

Идя к нему на свидание, я надела тёмно-синее платье (твоё любимое, которое папа называет слишком мрачным, а мама — слишком коротким). Едва заметив его, я поняла: это была ошибка. Всё, что мне нравилось, — его уверенность в себе, его хулиганские повадки, его красивая красная «Веспа» — всё это исчезло.

Он подошёл ко мне, и я бросилась в его объятия. Мы обнимались так, будто только что избежали беды. Он прошептал нежные слова, которые я не осмеливаюсь тебе передать, мягко отвёл волосы с моего лица, а потом так и вперился в меня взглядом, рассыпаясь в пламенных уверениях. Он говорил, что по мне тоскует, что я стала настоящим наваждением, он не может забыть мою мягкую кожу, мои губы, мечтает увидеть меня голой… И это желание так сильно, что не даёт ему спать.

Ещё никогда мною не был так увлечён ни один мальчик. Меня совершенно околдовал этот потоп чувств и всё более и более настойчивых ласк. Я была околдована, но не теряла головы. Я будто видела всё со стороны. Может быть, чтобы заставить себя пасть, мне не хватало звёзд в небе и шума морского прибоя. Он нравился мне, он меня волновал, и это было так вкусно — чувствовать, как его губы прикасаются к моим. Но другая часть меня отказывалась отпустить тормоза. Я сказала ему, что не знаю, что всё это слишком скоро и мне требуется время.

У него был разочарованный вид. А потом — раздражённый. И наконец он рассердился. Он считал, что мы вместе уже достаточно долго, что он и без того был терпеливым и, честно, он не подсаживается на капризных и неопытных девчонок. Повернулся и ушёл. А я осталась одна на скамейке, как дура. Стоило ему свернуть за угол, как я уже пожалела о том, что ему сказала. Ну конечно, я тоже его хотела, ну конечно, моё тело трепетало от его прикосновений. Почему же я не смогла сказать «да», просто «да», и всё?!!! Я ведь так хотела, чтобы ЭТО со мной произошло…

И тогда я ему позвонила. Я назначила ему свидание той же ночью на площади Фюрстенберг, после полуночи. Он, кажется, был рад. Прежде чем повесить трубку, мы наговорили друг другу кучу нежностей.

И вот 23 часа…

Я собираюсь тайком спуститься по чёрной лестнице, чтобы уйти незаметно. Так чудесно наконец выйти в настоящую жизнь! На улице свежо, на мостовую капает лёгкий и тонкий дождик, и я уже представляю себе…

Я выбрала площадь Фюрстенберг, потому что она кажется мне очень романтичной. Только она и высвечивает моего Рикардо в каком-то ином измерении. Уверена, что ночь довершит остальное…

Ну, я побежала… Письмо оставляю как есть, незаконченным, а вернувшись, расскажу тебе, как будто ты здесь и ждёшь меня в нашей спальне. Как будто ты и не уезжала вовсе…

 

Та же — той же

Позднее

Я туда не пошла!..

Думаю, что больше не посмею ему позвонить. Понимаешь сама, что он не поверит мне, если я скажу, что это не моя вина. Ну и ладно!..

Как мне хочется, чтобы ты была здесь. Сейчас почти четыре утра. Мне так и не удалось заснуть. Я не знаю, как тебе кое о чём рассказать. Узнай мои родители только, что я рассказываю тебе обо всём, что не должно выходить за пределы их спальни, — страшно представить себе, как бы они рассердились.

Мама беременна. Ей тридцать девять. Она не хочет ребёнка. Решила избавиться от него. Папа против. Он говорит: ребёнок — это всегда благословение Господне. Он отказывается отпустить её в Швейцарию. Потому что убивать ребёнка — это против его самых глубоких убеждений и, разумеется, его веры. Они наговорили друг другу ужасных гадостей, не хочу даже их повторять тебе. Но думаю, что мама по-настоящему несчастна, а папа ведёт себя так, будто всё, что она говорит, не имеет значения. Потом я пришла повидать Фаншетту. Она шила, как и каждый вечер, и слушала радио, тихонько потрескивавшее рядом с ней. Знаком показала мне: входи. И, ни слова не говоря, вскипятила для меня горячего молока с мёдом, как делала, когда я была маленькой.

— Ты знала, что она, то есть мама, ждёт ребёнка? — наконец не выдержала я.

Она кивнула. И сразу опустила глаза к своему шитью.

— А что у отца есть любовница, ты тоже знала?

Она и глазом не моргнула. Ну ещё бы! Ты знаешь её — уж она-то никогда не скажет о папе ничего плохого: во-первых, потому что он мужчина, а во-вторых, он ведь сын бабушки, а её она так боится.

Я чувствую себя маленькой дурочкой!

Начинается новый день, сырой, серый. Запах опавших листьев поднимается прямо к моей спальне, и мне хочется плакать. Но я не заплачу, нет. У меня чувство, будто весь мир затопила ночь и меня некому утешить.

Ответь побыстрее,

 

Письмо 5

Магда — Сюзанне

Берлин,

10 октября 66

Моя Сюзанна!

Твоё длинное письмо получено. Спасибо. Отвечаю сразу же. Только вот не знаю, что сказать. Мне больно представлять, как ссорятся дядя Максим и тётя Ильза. Это они-то, никогда не повышавшие голоса друг на друга! Тебе не стоит осуждать их. То, что ты подслушала, тебя не касается. Ты слишком любопытная. Даже если тебя рассердит то, что я говорю, — ты сама знаешь, что я права… Да я и уверена, всё у них уладится.

В Берлине всё спокойно. Тихо. Соблюдается порядок. Когда мне хочется о чём-то спросить папу, я кусаю губы. Или щиплю себя за ладошку. Бывает, что и до синяков. Я жду. И сейчас, сама видишь, мне нечего рассказать. Не беспокойся. Мне хорошо.

Обнимаю тебя,

P. S. Я перечитала своё письмо. И едва удержалась, чтобы не порвать его. От него никому никакой пользы нет. И я действительно совсем не знаю, что ещё сказать. Я много думаю о тебе. И даже если мы вдали друг от друга, то, что происходит с тобой, происходит и со мной.

P. P. S. Ах да! Я же забыла про Рикардо! Тебе лучше бы подождать, пока он проявится сам. Или вообще не встречаться с такими болванами. Вспомни сама, как этим летом в Сан-Рафаэле он напился вдрызг, когда Анкетиль продул «Тур де Франс»!

 

Письмо 6

Клеомена — Мицо

Афины,

2 октября 1966

Мой дорогой брат!

Я уже неделю как приехала в Афины и устроилась на улице Мьяули у Эвридики. Вот выкроила немного времени написать тебе. Кажется, впервые на пять минут присела. Сегодня субботний вечер. Все немного пьяны. Пока они спят (а как храпят), я сбежала, чтобы порадовать тебя парой слов.

Меня пока терпят под кровом этого дома, потому что у меня с собой оставалось немножечко денег. Но я прекрасно понимаю, что это временно. При первой возможности меня вышвырнут. Папино имя вселяет ужас.

Думаешь, настанет такой день, когда мы перестанем скрываться? Думаешь, придёт такой день, когда в Греции станет можно быть коммунистом, не рискуя попасть на виселицу?

Ох, Мицо, как же мне не хватает вас обоих! Засыпая, я каждую ночь всё представляю силуэт мамы на набережной Мицулини и как она всё стояла там, пока корабль не исчез за горизонтом. Так мало надежд на то, что мы все ещё увидимся, пока живы, так мало надежд, что мы все ещё соберёмся за общей трапезой. И разве эти идеи, которым папа посвятил всю свою жизнь, стоят такой жертвы?

Но я по-прежнему верю. И жду тебя. А раз ты задерживаешься, я делаю то самое, что мы планировали и что меня ободряет. Я разыскала посольство Франции и хочу наведаться туда, когда смогу хоть немного помыться. Уверена, что выкручусь. У меня есть уголок, где спать, есть кусочек хлеба каждый день и ещё те деньги, что мы зашили в подкладку моего чемодана. Ну, и чего ещё желать, больше мне ничего не надо.

Эвридика расспрашивала меня, как умер папа. Я сказала ей, что он почил в мире. Она покачала головой, не поверив, а потом перекрестилась, бормоча молитву. Мы ни словом не обмолвились о Макронисосе. Она не хочет знать. А может, и знает, ведь видела же, как другие парни возвращаются после депортации.

Как тяжело всё это вынести, правда ведь, ты тоже так думаешь?

Напиши мне, какие новости в Фессалониках. Надеюсь, ты нашёл работу и всё у тебя хорошо. Удалось ли поступить в университет? Мне хотелось бы знать программу твоих занятий. А то уже скучновато заниматься с детьми Эвридики.

Ответь поскорей!

 

Письмо 7

Клеомена — своей матери Ставруле

Афины,

9 ноября 1966

Мама, я соскучилась. Не надо бы мне писать тебе этого, но стоит о тебе подумать, и наворачиваются слёзы. Бывает, что я иду по улице, и вдруг что-то тревожит меня без видимых причин. Я роюсь в карманах, как будто забыла ключи от дома, шарахаюсь от теней, и в конце концов до меня доходит: у меня больше нет ключей, у меня нет больше дома. Ветер здесь потеплее, солнце побледнее, оно не умеет палить так, как палит в Пломари, в деревне, где я выросла. Там. Там, где солнце и ветер выбивают силы и прожигают до костей.

А так — всё хорошо. Мне удалось найти работу. Я явилась в посольство, как мы и договаривались. Жак Фонтен говорил со мной добрых четверть часа, у него было время проверить моё знание французского. Его удивила моя образованность. И я с гордостью ответила, что меня всему научили вы.

Мой хозяин, Клод Бюссьер, — преподаватель французского лицея в Афинах. Он приехал в этом сентябре вместе с женой и тремя детьми. Ему нужна была репетиторша для занятий с его потомством. Но при этом ещё и молодая особа, которая следила бы за порядком в доме, готовила еду и иногда ходила за покупками. Я, как ни в чём не бывало, с улыбкой сказала, что этого слишком много для «маленькой подработки». Посол был смущён. Мы оба знали, что отказываться в моём положении нельзя. Он пообещал регулярно интересоваться, как мои дела, чтобы увериться, что со мной всё хорошо и тут не пользуются моим положением. Я уверена, что он так и будет делать и я могу ему довериться.

В первый день мои хозяева были очаровательны. Моя спальня на одной лестничной площадке с их квартирой. Это маленький чулан с крошечным оконцем, выходящим в узкий неосвещённый дворик. Даже если я выверну шею, неба всё равно не видно.

Мадам Арманда (она хочет, чтобы я звала её именно так) была поистине счастлива доверить мне своих детей. Она наконец смогла вздохнуть, выйти, купить побрякушки, сходить к парикмахеру и сделать маникюр, устроить себе сиесту и просмотреть журналы, присланные из Парижа. Семья подписана на «Фигаро» и «Дом и сады», и она вдумчиво читает их, отмечая что-то для себя.

Но как быстро всё это испортилось! Она всё требовательнее. Её может рассердить сущий пустяк, и притом ни с того ни с сего, — тогда она принимается кричать и угрожать мне. Она считает меня слишком красивой. Так не может продолжаться долго, ей надо подыскать кого-нибудь другого…

И так каждый раз, снова-здорово, а я боюсь потерять работу… И при этом я прекрасно вижу, что она никого больше не ищет.

Вот, дорогая мама, ты знаешь всё. Мицо сказал мне, что его дела продвигаются и он рассчитывает приехать проведать меня к Рождеству. Когда он будет здесь, я попрошу несколько дней отпуска. Может быть, когда хозяева увидят моего старшего брата, они перестанут считать, что я в мире одна-одинёшенька и всецело завишу от их доброй воли.

С нетерпением жду следующего года. Наверное, постараюсь отложить немного про запас, чтобы прожить одной и поступить в университет, как мы и планировали.

Любящая тебя, твоя дочь

 

Письмо 8

Фаншетта — сестре

15 ноября 1966

Жаннина, появления младенца ожидают в феврале. Будет нужна кормилица. Не можешь ли ты снова кого-нибудь найти? Тут всё слава богу. А как у вас? Крепко обними за меня мать. И всё своё семейство тоже.

Моя Сюзанна — настоящая маленькая женщина. Боюсь, как бы не пошла по дурной дорожке. Я-то вижу, а никому невдомёк. Ну поглядим.

Скорее напиши мне насчёт кормилицы для будущего малыша. Точно говорю, мальчик будет.

 

Письмо 9

Сюзанна — Магде

Париж,

1 декабря 1966

Господи, Магда, как же меня разозлило твоё последнее письмо!!! Его как будто написала старуха 99 с половиной лет! Нет, у меня всё наперекор твоим советам — я предпочитаю знать, что происходит с моими родителями. Хуже всего притворяться. Атмосфера чудовищная. Я не преувеличиваю. Мама ужасающе несчастна. Я не знаю, чем ей помочь. Поэтому я убегаю. Из дома, от матери и отца, от всей этой скверной ругани! И чистая правда, что лучше быть вне всего этого!!!

«Вне?» — удивлённо спросишь ты.

Да!

«Но где же?» (Ты всё больше удивляешься!?!)

Послушай-ка дальше…

Primo. Я действительно больше не хожу в лицей (письма оттуда мне удаётся перехватить благодаря Фаншетте, которая каждое утро грозится меня выдать, но не делает этого — думаю, просто боится, что, узнав о наделанных мною глупостях, меня отправят в пансион… и я подогреваю в ней эти страхи, даже понимая, до какой степени всем плевать, что из меня выйдет без диплома) (чего вовсе не случилось бы, будь я мальчиком) (и не так богата) (баста, хватит скобок).

Deuzio. Я тут очень сблизилась с Моникой. Знаю, ты считаешь её вульгарной и даже немножко легкомысленной. Ты не ошибаешься. Но именно это меня и возбуждает. Нет смысла говорить тебе, что у неё уже кое-что было в жизни. Иногда у входа в лицей её поджидают мужчины в машинах. Вчера это был «альфа ромео спайдер» апельсинового цвета и с откинутым верхом. И пусть даже парень, к которому она села, был немного пузат… волосат… губаст… мордаст… жирный и всё такое, я сама с удовольствием прыгнула бы к нему в автомобиль, чтобы прокатиться на большой скорости. Уверена, что это опьяняет до безумия. Вот этого я и хочу — и опасного, и напрасного. Я словно вижу сейчас твою гримаску (что, начинаешь понимать, а?). Уверена, что ты мне немного завидуешь. А если это и не так, то должно быть так, ибо жизнь, которую я открываю для себя по ночам, — она…

ЭКС-ТРА-ОР-ДИ-НАР-НА!!!

По ночам? Да, по ночам!

Terzio. Каждый вечер я соскальзываю по чёрной лестнице и потом бегу, несусь, а лучше сказать — улетаю к «Гольф-Друо». Помнишь зал, куда мы с тобой мечтали сходить послушать Джонни с того самого раза в июне с Дитером? Но больше так никогда и не получили на это разрешения после той истории (впрочем, не знаю, история ли это) (ну люблю я скобки и не пойму, почему должна их избегать! И многоточия люблю, и восклицательные знаки…!!! Я решила больше ни в чём себе не отказывать!!!..!!!).

Я ночи напролёт танцую, Магда, я пью, я курю, потом прыгаю в первый поезд метро и возвращаюсь домой, когда все ещё спят. Какие глупости отравляли нам жизнь! Если б ты знала, до чего бессмысленно слушать всех этих ворчунов, мешающих нам жить! Какой скукой веет от них от всех! И как мне жаль, что тебя уже тут нет, а то пошла бы со мной. И не говори, что отказалась бы, — всё равно не поверю!!!

Ты любишь танцевать, как и я, так и нечего строить из себя послушную девочку — я-то знаю, что ты не такая.

Напрасно пыталась я придумать, что бы такое ты могла мне сказать, чтобы убедить меня не уходить больше, — ничто не в силах убедить меня. И совесть меня не мучает. Наш дом — театральная декорация, он из папье-маше, тут лишь прикидываются ради маленьких девочек и старых дам, а вся настоящая жизнь проходит за кулисами. Я больше не верю в их сказочки, не хочу больше жить прекрасными мечтаниями. Для меня пришло время прыжка в пустоту, не зажмуриваясь, и если это больно — что ж, переживём.

Подписано

P. S. Один парень по имени Боб учит меня новым движениям рок-н-ролла. Мы с ним производим сильное впечатление каждый вечер в «Гольфе». Он зовёт меня «моя акробатка». Ему 27 лет. Очень красивый, но предпочитает мальчиков.

 

Дневник Сюзанны

 

Письмо 10

Ильза — Сибилле

Париж,

11 ноября 66

Моя дорогая Сибилла!

Вот уже пять лет я мечтаю написать тебе это письмо! Я сейчас вышлю его Карлу в заклеенном конверте. Он отдаст его тебе, когда ты перейдёшь через эту чёртову Стену. Надеюсь, что эти несколько слов хоть чуть-чуть заменят тебе меня.

В 61-м, когда я приехала за Магдой в Берлин, чтобы забрать её в Париж, я начала вести дневник, рассчитывая отдать его тебе тогда же, когда ты получишь обратно свою дочь. Я мечтала рассказывать тебе понемногу про те годы, что ты проведёшь в разлуке с ней. Но в конце концов отказалась от этой мысли. Думаю, это лучше бы сделать Магде.

Магда стала скромной молодой женщиной, она неразговорчива и никогда ни на что не жалуется. Послушать её, так у неё всегда всё хорошо. Даже если это неправда. Так хорошо, что иногда возникает немного странное впечатление, будто она вообще ничего не чувствует. От всего сердца желаю, чтобы, встретившись с тобой после разлуки, она наконец вновь обрела некоторые воспоминания детства. Я по-прежнему не могу понять, как ей удалось перенести все эти страдания и не сломаться. Это ведь трудно, ты знаешь…

Я вспоминаю день, кода приехала за ней в Берлин, — ровно три месяца спустя после возведения Стены. Все тогда были уверены, что это ненадолго. «Die Mauer kann uns nicht trennen» — писали тогда на транспарантах. И было видно, что сами в это верят, а потому верила и я тоже, и это была правда, Стена не в силах была никого разлучить.

Этому скоро конец — как они были уверены! И вот уже пять лет! Пять лет, я едва осмеливаюсь поверить. И, боюсь, ещё надолго.

Сколько времени мы думали, что всех вас потеряли!

Максим пытался связаться с вами, с тех пор как нам доверили Магду. Тщетно. Коммунистические власти давали нам понять, что вы исчезли окончательно, пропали без вести. В 1963-м они же вдруг стали убеждать нас, что все вы сбежали на Запад. Потом — что все вы умерли. Но Максим вступил в борьбу со всей этой несуразицей. Он всегда был уверен, что вы живы. Ты знаешь, какой у него упрямый и горячий характер. В этом плане он не изменился. Это помогло нам перенести такую долгую неопределённость. И даже если это и было ужасно, я считаю всё смехотворным по сравнению с тем, через что пришлось пройти вам. Я даже не представляла себе, что за вами так внимательно следят, прослушивают, и уж совсем не предполагала, ни единой секунды, что вас бросят в тюрьму. Карл намёками объяснил мне причины, сказал, что за ним, несомненно, до сих пор шпионят и мне надо быть осторожной, а мы ещё поговорим об этом, когда встретимся. Как же я жду этой встречи!

Должно быть, тебе хочется узнать, что я делала все эти пять лет. Мне нечего или почти нечего ответить. Я воспитывала детей. Я ухаживала за Магдой. Я переходила от одного обеда в городе к другому, из одного концертного зала в другой и с виллы в Сен-Рафаэле в замок в Базоле. Ах да! Как же я забыла! Я заново обставила нашу парижскую квартиру. Разве это не похоже на счастье? Это та самая жизнь, о которой я мечтала. Обеспеченная, комфортабельная и беззаботная. Мне за неё не стыдно. Но горло перехватывает каждый раз, когда я об этом думаю, и вот уж некоторое время я просыпаюсь в слезах. Это так смешно. А ещё смешнее забеременеть — в моём-то возрасте. В этом году, Сибилла, мне стукнет 39, и я больше не хочу детей. Да я, кстати сказать, не хочу больше вообще ничего, и, даже если врач убеждает меня, что все чёрные мысли вызваны моим положением, я-то хорошо знаю, что болезнь глубже. Я не хочу этого ребёнка. Я слишком стара. И слишком часто остаюсь одна в этой огромной квартире, где мне немного тоскливо. Максим иногда не приходит сюда ночевать. Ты знаешь, как он всегда любил женщин. И сейчас, думаю, он сильно влюблён.

За эти месяцы я растолстела, подурнела, еле хожу… Очень страшно чувствовать, как ребёнок формируется вопреки мне самой. Максим уверен, что это у меня пройдёт. Наверное, он воображает, что пустоту заполнит младенец. Но он ошибается. Я не хочу этого ребёнка. И впервые в жизни завидую той, другой, что пробуждает в нём мечты и, должно быть, моложе, свежее, веселей меня.

Возвращайся скорее, дорогая Сибилла! Ведь ты единственная, кому я могу довериться.

 

Письмо 11

Дельфина Лаваголейн — Ильзе

Париж,

2 декабря 1966

Дорогая Ильза!

Я решила взяться за перо, поскольку вы отказываетесь приехать к нам в гости и, как я только что узнала, не хотите праздновать Рождество в этом году в замке, в Базоле, хотя за тридцать лет это уже вошло в обычай. Я знаю, что вы весьма сердиты на Максима, который, несомненно, не слишком хорошо с вами поступает. Но я его неплохо знаю — в конце концов, он мой сын! — чтобы торжественно подтвердить вам, что он безумно любит вас — и тем больше любит, что вы носите его дитя.

Ваши планы отправиться в Берлин абсолютно безрассудны, а с учётом вашего положения это всё просто немыслимо.

Мы с вами не очень-то любим друг друга. И всё же позвольте мне сделать вам признание, которое не преминет удивить вас. Будь у меня выбор, я не стала бы иметь детей. Даже сейчас вид беременной женщины вызывает у меня непреодолимое отвращение. Материнство — кабала, какой ни один мужчина не в силах даже вообразить. Но скажем честно, моя дорогая невестка: если ребёнок — мальчик, он гарантирует вам пусть не присутствие даже, но хотя бы постоянную поддержку мужчины, который, несомненно, в конце концов оставил бы вас ради другой — той, что родит ему сына.

Итак, жду вас, дорогая Ильза, на наши праздники. Как и каждый год.

Искренне ваша,

 

Письмо 12

Магда — Сюзанне

Берлин,

14 декабря 1966

Я люблю читать твои письма. Даже когда ты обзываешь меня старухой. А впрочем, честно говоря, я считаю, что ты поднимаешь такой шум, только чтобы скрыть собственную неискренность, ведь ты вполне сознательно следуешь моим советам.

Во-первых, ты не виделась больше с Рикардо и больше о нём не упоминаешь.

Во-вторых, ты предоставляешь родителям самим решать свои проблемы и развлекаешься на полную катушку.

И что?

И что, я ведь была права…

Мне доставляет большое удовольствие представлять, как ты танцуешь. Станцуй для меня. В ожидании дней побезоблачнее.

…

Здесь много всякого произошло.

Я начала каждый день записывать мысли в тетрадочку. Обо всём и ни о чём. Заставляю себя. Мне нужно научиться. Но чем чаще и больше пишу, тем становится легче.

Это письмо будет не таким длинным, как твои. Я ещё не умею наводить мосты между днями. Ну, да ты сама увидишь. Для этого ведь нужно постараться.

На День святого Николая принесли ёлку. Она слишком большая для нашей квартиры. И ещё слишком тощая. Кроме того, верхушка спилена. Украшений у нас немного, потому что это всё-таки дороговато. Но она каждый вечер мерцает. Я испекла песочное печенье с миндалём и мёдом.

Мы с папой изо всех сил заставляли себя выглядеть весёлыми. И нам это почти удавалось.

…

Однажды папа дождался меня у выхода из лицея. Я думаю, ему оттуда позвонили. Забеспокоились, потому что я ни с кем не разговариваю.

В тот четверг мы бродили по Берлину. И все последующие дни тоже. Он берёт меня за руку. Мы идём, опустив головы, мы в вязаных шапочках и кутаемся в шарфы. Снег хрустит под ногами. Город совсем тих. Это уже привычно. Сперва мы идём через Тиргартен, громадный парк в добром часе ходьбы от лицея. Выбираем путь, чтобы продлить прогулку. Надо идти вдоль берега Шпрее. Я люблю эту речку. Она более дикая, чем Сена, очень извилистая, то широка и глубока, а то вдруг совсем узенькая. Излучины у неё крупные, она то спускается, то снова поднимается и вдруг разделяется на два притока. И теперь уж, куда ни пойдёшь, везде выйдешь к ней. Или она течёт рядом с твоей дорогой. И потом перейти через неё, чтобы чуть подальше увидеть опять, там, где у течения другая скорость, у воды другой оттенок, а на берегу иногда видны огромные деревья.

Если я, случается, и начинаю иногда чувствовать себя в Берлине как дома, то лишь благодаря этой её странной манере течь извиваясь. Как будто время, текущее мимо, не имеет значения.

Вот так часами бродить с папой — можно вообще забыть, зачем мы оба здесь, и плевать на жгучий мороз. И вдруг повернули на другую улицу — и взгляд натыкается на Стену. Сторожевые вышки. Часовые. Маршируют туда-сюда. С оружием наизготовку. Натянутые поводки собак. Шпрее течёт по другую сторону Стены. Там, где нас больше нет.

…

Папа застыл как вкопанный: перед нами был вход на мост Обербаумбрюкке. Мы не произнесли ни слова. Я просто ждала. Кусала губы от нетерпения. Его взгляд был прикован к кончикам ботинок. Это было мучительно.

— Ты вернулся здесь? — наконец не выдержала я.

— Нет, здесь прошла тётя Ильза в 63-м, когда приехала за нами. Они сказали ей, что никого из нас не осталось в живых.

От наступившего молчания у меня снова перехватило горло.

…

Это было на уик-энд.

Мы рано встали и проходили почти весь день. Субботний вечер — стоя перекусили в «Стех-кафе» сосиской с карри, eine Currywurst…

Ко мне вернулось первое воспоминание.

Не образы. Не истории. Только ощущения.

Я, съёжившись, прижалась к кому-то, вокруг много людей, я слышу их голоса, смех, все довольны, голос папы, запах пива, чьи-то ноги приплясывают по полу в такт, потому что холодно.

Зимой в Берлине всегда очень холодно. Я ничего ему не сказала. Сохранила ощущение про себя, будто должна защитить его от внешнего мира. Я ему улыбнулась.

Думаю, он хочет мягко подвести меня к моим детским воспоминаниям. Буду очень стараться. Мало-помалу я, быть может, смогу прорвать пелену тумана. Он идёт рядом. Это хорошо.

…

Я лучше понимаю его молчание. Вчера вечером он с таким напряжённым лицом, так тяжело подыскивал слова, что в конце концов потерял их, так ничего и не сказав. Я просунула свою руку в его.

— Ну же, пожалуйста, скажи мне!

Это ещё больно.

Моя старшая сестра, дорогая моя Лотта, умерла. Она была рядом со мной, когда проходили через Стену. Наверное, тянула меня за собой. Может быть, она запаниковала. Неизвестно. Я знаю только, что она упала. И умерла.

Вот что мне рассказал папа. Тем летом 61-го года мы с Лоттой были в Берлине. Ей предстояло готовиться к устному экзамену на бакалавриат, после того как она сдала письменный в июне. Вся остальная семья была на острове Рюген, потому что родилась Хайди и маме был необходим отдых. Когда они узнали, что в ночь с субботы на воскресенье возведена Стена, то пришли в ужас, пытались получить от нас хоть какую-то весточку. Они вернулись и никого в доме не нашли. На столике Лотты ещё горела ночная лампа. Все наши пожитки были на месте.

Они ничего не поняли. Подумали, что произошёл несчастный случай. Разыскивали нас в больницах. Дни шли за днями, и вот их стали терзать сомнения. Лотта раньше постоянно пропадала в западной части города — она ходила туда в лицей. Она обожала английский и хорошо успевала по философии. Не потому ли она так внезапно решилась сбежать на Запад, что поняла — здесь ей никогда не выучиться тому, о чём мечталось? А ведь её едва не приняли. Папа говорил о ней с яростью. По какому праву она втравила меня в это безумие? Слышать такое было тем невообразимее, что она всегда и всего боялась. Он сказал, что это была скромная девочка, немного полноватая и неуклюжая.

…

У меня в голове вертится столько вопросов. Зачем я захотела бежать с моей старшей сестрой в Берлин? Мне было 12 лет, а ей 17! Сама ли я этого захотела? Может быть, она? А что, если во мне-то и было всё дело?

…

Мне бы так хотелось вспомнить.

…

Вместе с письмом ты получишь мой подарок на Рождество. Это шарф, я сама его связала. Не смейся, так ведь и есть: иногда мне 99 лет с половиной. Но если вправду, то каждая петелька твоего шарфа — способ сделать хоть что-нибудь для тебя, чтобы ты носила это на себе.

Цвет зелёного миндаля очень пойдёт тебе. Кажется, в Париже очень холодно в этом году.

Поцелуй за меня всю семью. Даже твою бабушку Дельфину. И покрепче обними Фаншетту. Её мне тоже не хватает. Её яблок и горячего шоколада. Передай ей, что мои песочные пирожные куда хуже, чем её. Как думаешь, она пришлёт мне рецепт своих?

Это Рождество без тебя получится грустным. Да здравствует ближайшее лето. Обещаю тебе, что приеду.

От стен никакого толка. Берлин

1961

 

СПИСОК ЖЕРТВ БЕРЛИНСКОЙ СТЕНЫ (1961–1966)