Уличный тупик. Дом запущен. С одного из окон в чащу сада свалился карниз. Можно догадаться, что когда-то в саду были клумбы. В высокой траве валяются засохшие ветки. Угрюмо глядят темные окна. Железная ограда побурела от ржавчины. Тут и там на земле паданцы, большие растрепанные кучи сухих листьев.
Долго гляжу на дом. Нет, не узнаю.
Мимо проходит старая дама в сером плаще. Остановившись, оборачивается, подходит ко мне.
— Здравствуй, Мартин!
— Здравствуйте!
— Я слыхала, ты болен.
— Нет, я здоров.
Она кивком указывает на дом.
— Непригляден он стал!
— Да…
— Мартин, ты должен им заняться…
Чуть погодя:
— Да, много лет ты не бывал дома! Томас сказал, что отец твой совсем плох…
— Он так сказал?
Она кивает.
— Жаль его! Ну что ж, прощай, Мартин!
Она продолжает свой путь вниз по улице.
Чуть подальше на тротуаре суетится у повозки с бутылками молочник. Детей не видно. В саду напротив не смолкая лает собака.
Вхожу в калитку. Отчаянно скрипят заржавевшие петли.
Иду по каменным плитам к дому. Между ними пробивается бурьян. Подъезд к гаражу зарос высокой травой.
Три ступеньки к бурой, облезлой двери. У двери молоточек. Стучу по медной доске, стук отдается в доме воем. Чуть погодя слышатся шаркающие шаги. В зеленом стеклянном окошке, прорезанном в двери, показывается бледное лицо.
Дверь приоткрылась. На пороге старая женщина в черном платье. Она щурится на ярком свету. Медленно оглядывает меня.
— Мартин…
— Да, это я…
Она распахивает дверь до конца. Потом затворяет за мной.
— Я думала, ты в санатории…
— А я оттуда сбежал!
— Тебе не следовало этого делать, Мартин!
Прихожая. Сплошь бурые краски. Крутая лестница ведет на второй этаж. Бурые перила, бурая дорожка, бурый линолеум на полу. В потолке трещины. На стене щетка для смахивания пыли. Высокие готические окна с витражами. Сквозь них пробивается слабый свет. И запах здесь, точно в церкви.
С лестницы спускается женщина, чуть постарше Мартина Ферна.
— Кто пришел, Лаура?
— Это Мартин!
На женщине серое платье. Волосы собраны в пучок. Она резко останавливается, затем, медленно приближается, настороженно глядя на Мартина Ферна. Подойдя застывает на расстоянии двух шагов. Дистанция установлена. Она ее не нарушит.
— Мартин!
— Да!
— Зачем ты пришел?
— Не знаю!
Углы ее рта сердито опускаются. Не очень-то она рада Мартину Ферну. У нее светло-серые, чуть выпуклые глаза. Она стоит смутной сероватой тенью в блеклом свете, просачивающемся сквозь высокие окна.
— Иди к себе на кухню, Лаура!..
Старая женщина идет к широкой двустворчатой двери. И в эту дверь тоже вставлены квадраты стекла.
— Камма, — тихо произносит Лаура, — Камма…
— Ну, что там такое?
— Камма, не надо…
— Иди, иди, Лаура!
Старуха исчезает в дверном проеме. Кажется, за дверью широкий коридор. И тоже бурый.
— Ты не должен был сюда приходить, Мартин! — говорит Камма.
— Почему?
— После всего, что случилось!
— А что такое случилось?
Она изумленно глядит на меня.
— Я потерял память!
— Это на тебя похоже!
— Так я напрасно пришел?
— Да! — говорит она.
— Мне бы хотелось… — начинаю я. Но она не дает мне договорить.
— Сейчас я спрошу отца, хочет ли он тебя видеть!
— Ты моя сестра?
Она кивает.
Встреча отца с сыном состоялась в большой бурой комнате.
Отец сидит в качалке. Одна половина тела разбита параличом. В другой половине еще теплится жизнь. Одна половина совершенно неподвижна. Угол рта застыл в вечной улыбке. Глаз глядит в пустоту, в какую-то точку за моей спиной.
Значит, это отец Мартина Ферна. Я улыбаюсь ему, точнее, той половине лица, где в вечной улыбке застыл угол рта и весело смотрит глаз. Другой глаз злобно глядит на меня. Кончик носа у старика, как у всех Фернов, слегка свернут набок. Только отцовский нос смотрит не влево, как у меня, а вправо. Старик говорит с трудом, визгливо, сердито. Иногда жалобно.
— Зачем ты пришел? — спрашивает он дрожащим старческим голосом.
— Хотел тебя видеть.
— Скажи на милость!
— Ты болен?
— Ничего серьезного. Скоро поправлюсь…
Комната заставлена полками. Сквозь шторы пробивается приглушенный свет. У окна большой резной письменный стол. На нем горит лампа под зеленым абажуром.
Сестра Камма стоит за креслом больного. Серый часовой на посту.
Старик все время требует то одно, то другое. Она приносит подушку, он требует другую. Приносит одеяло, оказывается не то. Стакан воды. Очки — пусть даст другие. Он всем недоволен. Сестра безостановочно снует взад-вперед, прислуживая старику. Оба с трудом сдерживают раздражение. Я вижу, что она нарочно приносит не то, что он хочет. Так она утверждает свою независимость — в строптивой покорности.
— Почему ты раньше не приходил? — сердито спрашивает он.
— Не знаю!
— Наверно, ты вообще ничего не знаешь, а?
— Да, я вообще ничего не знаю. Я потерял память!
— Ты всегда был забывчив! Ты вечно забывал то, что тебя не устраивало!
— Но почему же я не приходил раньше?
Эта комната — часть Мартина Ферна. Я ничего не знаю о детстве, из которого вышел. И о больном старике, об этом бледном подобии человека я тоже не знаю ничего. Старик сидит как памятник над могилой детства Мартина Ферна. Как воплощение скорби.
— Ты обязан был прийти… Разве это так трудно?..
— А ты скучал без меня?
— Я тебя ненавижу! — говорит он. Его здоровая рука дрожит.
— Я долго не знал, кто я такой! Я и сейчас этого не знаю.
— Ты всегда найдешь себе оправдание!
— Но почему я не приходил раньше?..
Двойственность облика старика в какой-то мере забавна. Он выкрикивает сердитые слова, злобно гримасничает. Но в этом участвует лишь одна половина лица. Вторая половина как бы опровергает и слова, и гримасы. На ней сплошное радушие, детская, дурашливая веселость. Один глаз благостно взирает на мир. Злобно глядит другой.
Дрожь в здоровой половине становится все сильнее. Старик устало закрывает здоровый глаз. Другой все так же весело глядит в пустоту.
Сестра Камма приносит бутылку. Наливает в ложку какую-то жидкость. Резким движением опрокидывает лекарство в дрожащий старческий рот.
— Как ты с ним груба!
Она в ярости оборачивается ко мне.
— Ах так! Приходи и возись с ним сам! Ты виноват во всем этом…
— Почему я?
— Ты виноват в том, что случилось с Ларсом…
— А что случилось с Ларсом…
Она не отвечает.
Старик вздрагивает. Открывает сердитый глаз. Здоровый угол рта горько опускается книзу.
— Я слышу все, что вы там говорите!..
— Кто такой Ларс?
— Ларс — твой брат…
— А что с ним случилось?
— Не хочу об этом говорить…
— Что я тебе сделал?
Двойственность. На одной половине — радушие, безмятежность, ласка. На другой — злоба.
— Чем обидел тебя Мартин Ферн?
Он глядит на меня.
— И ты смеешь об этом спрашивать!
— Я хочу знать, что́ такое он сделал!
— Оставь эту комедию!
— Я ничего не помню!
— Это тебе не поможет.
Он снова закрывает здоровый глаз.
— Перестань волновать его! — говорит сестра Камма.
— Когда я поправлюсь… — начинает старик.
— Ты никогда не поправишься…
— Замолчи! — говорит сестра Камма.
— Когда я выздоровлю… врач сказал, что я непременно выздоровлю…
— Он лжет. Ты никогда не выздоровеешь.
Его здоровая рука судорожно вздрагивает.
— Уходи немедленно! — говорит сестра.
Встаю. Он глядит на меня, приоткрыв один глаз, смутно улавливая знакомые черты.
— Ты уходишь?
— Пусть уходит! Мы прекрасно можем обойтись без него! — говорит моя сестра Камма. — Мы столько лет его ждали. Теперь он нам не нужен!
— Я скоро снова спущусь к тебе! — говорю я. — Я хочу походить по дому…
— Я ненавижу тебя! — говорит он.
— Ясно…
— Ты уходишь?
— Нет!
Дрожь в его теле усиливается.
— Перестань волноваться, папа. Доктор Нильсен сказал…
— Плевать я хотел на доктора Нильсена… меня мутит от всех его лекарств.
— От них тебе только польза…
— Я спущусь к тебе через час!
Он закрывает глаз. Другой все так же весело глядит в пустоту.
Иду в соседнюю комнату. Гостиная. Бурый обеденный стол. Посередине — оловянное блюдо. Плюшевые кресла с высокими спинками. Большой красный ковер. Огромный серебряный поднос с серебряными бокалами. Чайник. Блюдо. Один из серебряных кубков — спортивный трофей Мартина Ферна. На стенах — тарелки. На тарелках картинки — русалочка с копенгагенской пристани, корабль, собор в Рибе.
Из столовой выхожу в коридор. Оттуда — в просторную спальню. Широкая двойная кровать. Тоже бурая. С высокими спинками. Одна из кроватей раскрыта, на ней уйма подушек — наверно, чтобы старику было удобней лежать. Другая кровать не застелена.
Ко мне подходит сестра.
— Почему ты не уходишь?
— Скоро уйду!
— Ты за это ответишь…
— Боже мой! Это мамина кровать?
Она кивает.
На ночном столике Ферна-старшего старая фотография в бурой овальной рамке. Выцветшая, как все старые снимки. Ее лицо. Седые волосы. Она похожа на мою сестру Камму. Беру фотографию в руки, смотрю. Сестра Камма хочет отнять ее у меня. Камма похожа на мать.
— Что с ней случилось?
— Не желаю с тобой говорить!
— Она умерла?
Кивок. Губы злобно поджаты. Дистанция — два шага.
— Я потерял память!
— Кто-кто, а ты всегда придумаешь оправдание!
— Не понимаю. Зачем ты со мной так?
— Нечего тебе у нас делать, — говорит она. — Нечего. Мы давно вычеркнули тебя из нашей жизни…
— Отчего умерла мать?
Молчание.
— Неужели и в этом виноват Мартин Ферн?
Молчание.
На меня хотят свалить тяжкий груз. Бремя смутной, но ужасной вины. И хотят, чтобы я покорился. Не спрашивая, не любопытствуя.
Иду к окну. Большой сад совсем заглох. За ним крыша соседнего дома. Подходит сестра, встает с другой стороны окна.
— Почему вы не следите за садом? — спрашиваю я, показывая на густую чащу кустов.
— Зачем нам это?
— Да, в самом деле, зачем?
Стоя рядом со мной, сестра смотрит в сад. Трава вымахала в метр высотой.
— Когда это с ним случилось?..
Кивком указываю на отцовский кабинет.
— Это было… Первый приступ случился еще тогда.
— Когда именно?
— После того, что произошло с Ларсом…
— А что произошло с Ларсом?
— Я не хочу об этом говорить!
— Виноват в этом Мартин Ферн?
Она оборачивается ко мне. Все та же дистанция в два шага. Словно мы ведем с ней публичный диспут.
На губах ее странная, зловещая улыбка.
— Да, ты во всем виноват!
— А что он сделал, этот Мартин Ферн?
Она злорадно выжидает, не сводя с меня глаз. Шепчет:
— Это твоя вина… твоя…
Пожимаю плечами. Иду дальше. Большая старомодная ванная комната. Ванна на львиных лапах. В унитазе безостановочно течет вода. Выбираюсь в коридор. Дверь напротив ведет на кухню. У плиты стоит старуха, та самая, что отперла мне дверь, мешает в кастрюле кашу.
— Мы что, знакомы?
Она глядит на меня. Сняв кастрюлю с огня, ставит на кухонный стол.
— Ты какой-то чудной, Мартин…
— Значит, знакомы…
— Я у твоей матушки роды принимала, когда ты появился на свет!
Сажусь на кухонный стол, стоящий рядом.
— Что такое натворил этот Мартин?
В дверях появляется сестрица Камма. Серой статуей застывает у голубой кухонной стены.
Лаура сыплет в кастрюлю соль, снова помешивает кашу. Кивает мне.
— Вот так же точно ты сидел, когда был ребенком…
— Что случилось с матерью?
— Она умерла, когда тебе было двенадцать лет… нет, погоди, всего одиннадцать…
— Я виноват в ее смерти?
— Что ты, Мартин… У нее было воспаление легких…
— Надеюсь, она заболела не потому, что потная выбежала на улицу и долго искала меня?
Она снова оглядывает меня.
— Чудной ты какой-то, Мартин…
— Я потерял память!
Жесты ее замедляются, но она не перестает помешивать кашу.
— У тебя с головой неладно?
— Нет, я совершенно здоров. А что такое случилось с Ларсом?
Камма выступает вперед.
— Лаура, не смей ему отвечать!
Лаура глядит на нее, потом на меня.
— Почему мне нельзя знать правду? — спрашиваю я.
— Мы и без того от тебя натерпелись!
Вылив кашу в миску, Лаура передает ее Камме.
— Оставь Мартина, Камма!
— Это он потащил за собой Ларса! Сам-то он уцелел!
— Куда потащил?
— На войну… — отвечает Камма.
— Господи…
Камма уносит кашу.
— Вот так ты всегда сидел, когда был ребенком, — повторяет Лаура, — ты просил меня рассказать сказку…
Камма вернулась назад.
— Он не хочет есть!
— Такую вкусную кашу!
— Вы что, так и не расскажете мне ничего?
— Нет! — отрезает Камма.
Лаура приоткрывает рот. Качает головой.
Иду в прихожую. Взбираюсь на второй этаж. Камма следует за мной как тень. В простенке оленья голова с раскидистыми рогами. На ней густой слой пыли. За балюстрадой снова бурая дверь. Она ведет в коридор, в котором еще четыре двери. Открываю первую.
— Сюда нельзя…
Вхожу… С первого взгляда вижу, что это комната Каммы. Здесь довольно уютно. На батарее сушится женское белье. На редкость изящные вещи. Подойдя к батарее, приподнимаю трусики с кружевами и мережкой.
Глядя на меня, Камма краснеет.
— Ты, значит, не замужем?
— Может, хватит рыться в моих вещах!
Выхожу в коридор. Оттуда в другую комнату. Здесь живет Лаура. Комната заставлена старой мебелью. Плюшевые кресла с бахромой. Красная скатерть. Статуэтки: мальчик с лягушкой, пастушка с трубочистом. На тумбочке — Библия.
Подойдя к окну, выглядываю на улицу. Молочник с повозкой ушел. Все так же, не смолкая лает собака.
Камма ходит за мной как тень. Пересекаю коридор. Открываю среднюю дверь.
Просторная комната. Окна выходят в сад. По бокам у стен два дивана. Над одним висит теннисная ракетка. Над другим — удочка.
— Зачем ты вообще сюда пришел?
— Я ищу Мартина Ферна…
— Незачем его искать! Вот он, передо мной!
— Ушла бы ты, а? Дай мне побыть одному!
— Это мой дом!
— Ах вот оно что…
Опять все та же улыбка.
— Отец отказал его мне!
— Чтобы он мне не достался?
— Совершенно верно!
У низкого широкого окна стоят друг против друга два письменных стола. На этом симметрия не исчерпывается. В каждом углу по книжной полке. По бокам двери — два платяных шкафа.
Иду к окну. Распахиваю его. В комнату врывается запах цветов и травы.
— Сейчас же затвори окно.
— Нет!
Медленно уходит затхлый воздух.
— Какой из этих диванов мой?
Ответа нет.
— Наверно, вот тот, с ракеткой?..
Иду к дивану. Ложусь. Разглядываю потрескавшийся потолок. Трещины образуют рисунок: вот чье-то лицо, железнодорожные рельсы, а вот звериная морда.
— Ты пачкаешь диван ботинками!
— Вы когда-нибудь пользуетесь этой комнатой?
— Никогда!..
— Сохраняете все как есть…
— Да!
— В память о Ларсе!
— Да!
— А что за человек был Ларс?
Наконец-то она разжимает рот. И все та же злобная улыбка.
— Он был наделен всем, чего не хватало тебе. Все его любили. Понимаешь, все. Ты один его не любил… ты его ненавидел… Отсюда пошла беда… Ты ему завидовал. Ему было дано все, чего не хватало тебе…
— Может, уйдешь все-таки?
Уходит. Наконец-то.
— Только не пачкай диван! — говорит она, резко хлопнув дверью.
Лежу. В открытое окно робко проникают звуки. Тихо чирикают птицы. Гремит бутылками молочник. С шоссе долетает глухой шум автомобилей. Все так же, не смолкая лает собака.
Мартин Ферн у истоков светлого детства. Прошлое медленно обступает меня. Вот здесь он лежал. Раскаяние. Мир, обращенный в обломки.
Звуки. Вдали ровно жужжит машина для стрижки газонов. Внизу у пристани гудит пароход. Мир Мартина Ферна повержен в прах, и вот он лежит, подбирая обломки ушедших лет, когда еще были живы его мать и брат. Чтобы снова уйти, стряхнуть с себя все это.
Засыпаю. И тут же просыпаюсь. Мне снилось, будто я болен. И доктор Эббесен мне говорит: «Здоровье обретаешь в болезни».
Ну что ж, Мартин Ферн, давай поговорим. Зачем так цепляться за прошлое? Подумаешь, какая идиллия. Жужжание мух. Запах цветов из сада.
Встаю. Прохаживаюсь по комнате. На полках обычный ассортимент детских книг. Марриат. Петер Мост. Гредстед. Киплинг. Потрепанный экземпляр «Стильк и К°». Сажусь за письменный стол. Когда-то против меня сидел Ларс. Братья глядели друг на друга. Братья по крови.
На столе тетрадь по математике. Раскрываю ее. Круги, параболы, эллипсы.
Ящик стола заперт. Мартин Ферн открывает его своим ключом. Сверху пустые гильзы патронов. Пачка сигарет. Черный вонючий табак. Обкуренная трубка. Фотографии. Мальчик Томас на горном пике. Он в шортах и белой шляпе. Широкая улыбка. Групповой снимок школьников. Слева Мартин Ферн и Томас Симонсен. Стоят обнявшись. Странные, старомодные платья девочек. Широкие накладные плечи, гольфы, длинные локоны.
Еще в ящике пластилин, чертежные перья, линейка, пузырек засохших чернил, букашки, приколотые булавками к винным пробкам, старые карманные часы.
Следующий ящик. В самом низу дневник. Листаю. Летопись дней рождения, выездов на рыбалку, теннисных матчей. Тайные знаки, смысл которых давно забыт. Вот имя какой-то девочки: Бирта. Внизу под именем крестики. Что было у тебя с Биртой, Мартин? Робкий поцелуй, свежий как утро? Или, может, нечто большее? Ответа нет. Еще одно имя: Соня. И снова крестики. Школьный бал. Я учусь играть на гитаре. Мы едем на дачу. Каникулы. Дальше — война. Отцу пятьдесят лет. Выступаю с поздравительной речью. Лилиан. Студенческий бал. Первое упоминание об Эллинор. «Я поцеловал Эллинор!» Три восклицательных знака. «Всю ночь с Эллинор!» В дневнике карточка Эллинор в лыжном костюме. Широкие черные брюки. Исландский свитер. Лыжная куртка. Снимок сделан в горах. Приплывают обрывки былого. Снег. Резвимся в снегу. На девушке вымокла вся одежда. Она смеется. Ноют натруженные мышцы. Сплю как сурок. Еще карточка. Школьный спектакль. Над головой одного из артистов крестик. Это Ларс. Загримирован под старика. Ставим «Проделки Скапена». Еще фотография Ларса. Светлые волосы. Высокий чистый лоб. Волнистая шевелюра. Он глядит прямо в объектив. Улыбается.
Последняя запись в дневнике — 3 мая 1945 года.
Что было дальше, не знаю.
Открываю средний ящик стола. Здесь банки со старым хламом. Ластики. Мышиные зубы. Кошачий череп. Заспиртованная медянка. Страницы гербария.
В самом низу фотографии голых женщин. Журналы: «Друг солнца», «Коктейль». Листаю. Старомодные костюмы, длинные мундштуки, обнаженные груди, высокие цилиндры. Ноги. Бедра. Влажные многообещающие улыбки. Наверно, все это казались молодому Ферну необыкновенно заманчивым. Видно, что он усердно листал журналы. На полях отпечатки грязных пальцев.
Снова появляется Камма.
— Что ты здесь делаешь?
— Гляди!
Протягиваю ей номер «Коктейля». Она брезгливо перелистывает страницы.
— Да, это на тебя похоже!
— Ну зачем так?
— Как ты открыл ящик?
— Подобрал к нему ключ. У меня их целая связка…
— Ты и за мной подглядывал!
— Час от часу не легче!
— Как-то раз тебя застал отец…
На ее лице играет радостная улыбка.
— Ну и что?
— Он тебя отколотил!
— Может, он и сам был не прочь за тобой подглядывать!
Глаза сестры мечут молнии.
Кладу каждую вещь на свое место. Запираю ящики и шкаф.
— Ну вот, а теперь уходи!
— Нет… я хочу еще раз поговорить с отцом!
— Он спит!
— Я подожду, пока он проснется…
— Эллинор звонила сюда!
— Зачем?
— Хотела знать, где ты!
— А сама она где?
Снова эта злорадная улыбка. Сестра все знает про Мартина Ферна. Только мне ничего не дано узнать.
Иду к книжной полке. Беру книгу, листаю. Оттуда вываливаются открытки. Усатые французы, дамы, возлежащие на диванах. Пальмы, ботинки с высокой шнуровкой.
— Какой любознательный ребенок!
— Ты был мерзким мальчишкой!
— Серьезно?
— Да!
— Ты лжешь!
Она застывает у письменного стола. Выжидающе глядит на меня.
— Эллинор хочет с тобой развестись!
— Да, я слышал об этом…
— А зачем ты сбежал от полицейского?
— Помолчи немного… Я скоро уйду. Больше ты меня не увидишь!
Выхожу из комнаты. Камма выходит вместе со мной. Спускаюсь по лестнице вниз. Выхожу в сад. Дом стоит как угрюмый утес среди волн. Из соседнего сада доносится жужжание машины для стрижки газонов. Наверху, в комнате братьев — Мартина и Ларса, — по-прежнему открыто окно. Появляется Камма, сердито его захлопывает. За стеклом смутно белеет ее лицо. Она неотступно следит за мной.
Подхожу к буйно разросшейся изгороди. Рокот машины в соседнем саду тотчас смолкает. Над изгородью появляется лицо старой дамы в головном платке.
— Безобразие! — говорит она. — Скоро вы положите конец этому безобразию?
— К сожалению, я не в курсе!
— Это возмутительно. Мы будем жаловаться…
— Куда?
— В комиссию по уходу за изгородями!
— А есть такая комиссия?
— Надо же куда-то пожаловаться!
— Ну конечно!
— Почему вы не следите за своим участком?
— Отец умирает!
— Вот уж десять лет, как мы слышим эту песню!
— Он скоро умрет!
— Союз домовладельцев уже сделал ему третье предупреждение!..
— Подите к черту! — говорю я.
Она замирает с раскрытым ртом.
Я обошел весь зачарованный сад. Вернулся в дом. Сестра Камма скользнула за мной как тень.
— Чего ты боишься? — спрашиваю я.
— Тебя я нисколько не боюсь!
Иду в гостиную. Сажусь. На стенах рисунки, несколько картин, писанных маслом. Натюрморты. Морские сцены. Романтика.
— Ты не хочешь, чтобы мы подружились?
Сестра улыбается прежней зловещей улыбкой.
— Нет! — говорит она.
Чуть позже:
— Почему ты не уходишь?
— Хочу еще раз увидеть отца!
— Он спит!
— Я подожду, пока он проснется.
— Зачем ты его мучаешь?
— А ты зачем его мучаешь?
— Я?..
— Да, ты…
— Но он ведь тоже меня мучает!
— Значит, я правду сказал!
Краска заливает ее лицо. Она разражается негодующим визгом:
— Ты смеешь говорить это мне! Мне, ходившей за ним столько лет!.. Я могла выйти замуж… Не раз представлялась возможность… Но я осталась с отцом! Это ты всегда думал только о себе. Пьянствовал… Путался с бабами…
В соседней комнате проснулся отец. Застонал. Иду к нему, присаживаюсь рядом. Он открывает глаз и глядит на меня. Сон медленно обращается в жизненный кошмар. Отдых — в продолжение пытки.
Комната — мрачная часовня. Символ болезни. Одиночества. Смерти.
Камма садится на диван, под портретом какого-то Ферна в преклонном возрасте. Тот же нос, чуть свернутый набок. Бакенбарды. Светлые, серые глаза. Он сидит, засунув большие пальцы под край жилета. Крепкий мужчина. Гордый своей непогрешимостью.
Старик в качалке здоровым глазом следит за мной. Больной глаз по-прежнему глядит в пустоту — весело и безмятежно.
Оборачиваюсь к Камме.
— Скажи, что за человек он был?
— Кто?
— Наш отец.
Здоровым глазом старик тревожно оглядывает нас.
— Что это значит — какой он был человек? Что ты хочешь узнать?
— Ну, к примеру, как он держался с нами? Возился он когда-нибудь с детьми, шутил, плясал?
— Сейчас не время говорить о таких вещах!
Оборачиваюсь к старику. Видящий глаз широко раскрыт. Здоровым уголком рта он пытается изобразить улыбку. Но получается лишь безумная гримаса.
Наклонившись, поглаживаю руку отца.
Сестра настороженно наблюдает за нами.
— Оставь эти шутки!
Его рука дрожа поднимается кверху, хватает мою. Все тело его дрожит.
— Что ты с ним сделал?
Наконец старик прочно ухватил мою руку. Какие холодные у него пальцы. Его дрожь передается мне. Из бессильных старческих губ вырывается сдавленный звук.
— Смотри, что ты с ним сделал… он плачет…
— Он смеется, — говорю я. — Не правда ли, отец, ты смеешься?
Он кивает несколько раз. Затем глаз закрывается.
— Ему пора выпить лекарство.
Он слабо пожимает мою ладонь. Потом бессильно опускает руку.
— Он спит! — говорю я.
— Уйди же наконец!
Сестра вплотную подступает ко мне. Грудь ее бурно вздымается. Выхожу из комнаты. Сестра идет за мной. Направляюсь к выходу.
— Он тебя ненавидит! — кричит она. — Да, ненавидит! Он сотни раз это говорил. Он никогда тебя не простит.
— Ясно…
— Таких, как ты, не прощают…
— Я ухожу. Отец скоро умрет…
— Не твое дело…
— Что ж…
Какой-то миг она глядит на меня. Потом резко захлопывает тяжелую входную дверь.
Иду по каменным плитам к калитке. Выбираюсь на улицу. Дом за калиткой — как крепость. Как оплот злобы.