Дом, в котором живет Тамаз Яшвили, находится в Сололаках, в самом конце узкой, темноватой улочки. Задняя стена его почти упирается в склон Мтацминды, а из фасадных окон открывается вид на весь Сололаки.
Спереди к этому старомодному особнячку с очень высокими потолками лепится дворик, где весной цветет сирень. Чтобы войти в дом, надо подняться по небольшой, всего в десять ступенек, каменной лестнице. Старинную, резную дверь украшает внушительная медная ручка. На поворот такого же старинного, большого ключа запор отзывается мелодичным звоном, тяжелая, дубовая дверь сама отворяется вовнутрь, и кажется, будто вы вступаете в таинственную пещеру.
Соседи суеверно косятся на этот дом и запрещают детям приближаться к нему.
Как передают, лет тридцать тому назад хозяина дома нашли повесившимся на массивной потолочной балке в кухне. В опустевший дом вскоре вселилась пожилая супружеская чета. Однако не прошло и года, как жена удавилась на той же балке. Муж срочно продал дом и куда-то переехал. Множество жильцов сменилось с той поры. Люди покупали дом, но не задерживались тут больше двух-трех месяцев. Стоило им узнать загадочную историю о двух удавленниках, как они старались побыстрее съехать отсюда.
Часто годами не удавалось продать дом, и стоял он заброшенный и мрачный, а глухие синие ставни придавали ему еще более угрюмый вид.
Так продолжалось довольно долго, пока дом не приобрел Тамаз Яшвили. Соседи сразу обратили внимание на хилого, воспитанного, но рассеянного и странного молодого человека в очках. Их любопытство подогревалось и тем, что Тамаз не покинул дом, узнав о двух самоубийствах.
Маленькая, вся в зеленых двориках улочка очень походила на деревенскую, Вечерами соседи выбирались на свежий воздух посудачить, но стоило показаться Тамазу Яшвили, как все замолкали и провожали взглядом симпатичного молодого человека в очках. Никто не нарушал молчания, пока он не скрывался за тяжелой дубовой дверью своего дома. А потом начинались сплетни чего только не говорили о новом жильце. Одни уверяли, что он очень одаренный математик и по окончании университета его оставили на кафедре. Другие утверждали, что он считает быстрее вычислительной машины. Толки еще более усилились, когда в газете действительно появилась статья о талантливом молодом ученом.
Назойливое любопытство соседей раздражало Тамаза Яшвили По утрам на улочке царила деловая суета проветривали постели, развешивали выстиранное белье, вели детей в школу, но едва Тамаз выходил на крыльцо, как все бросали дела, и он чувствовал, с каким интересом провожает его несколько пар глаз.
Все чего-то ждали. Сами не знали, чего именно, и все же упрямо ждали.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
— Вас просит профессор Тавзишвили! — Голос лаборантки вывел Тамаза из задумчивости. Он проводил девушку взглядом, медленно поднялся и направился в кабинет заместителя заведующего кафедрой.
«Интересно, что ему надо?» — недоумевал Тамаз. Он не помнил, чтобы профессор когда-нибудь вызывал его.
Давид Тавзишвили был тихим, честным и несколько трусливым человеком. Видимо, поэтому заведующий кафедрой и назначил его своим заместителем. Ни на одном собрании, ни по одному вопросу Тавзишвили не высказывал свое мнение, он либо соглашался с заведующим, профессором Нико Какабадзе, либо молчал. Даже тогда, когда заведующий находился в отпуске или в командировке, Тавзишвили никому не давал почувствовать, что он старший на кафедре. Никто не помнил, чтобы Тавзишвили повысил голос. Он всегда разговаривал тихо, немного растягивая слова. Вежливо, с раз и навсегда отработанной улыбкой здоровался со всеми, сначала произносил «Добрый день!» и, заметно повременив, приподнимал над головой серую шляпу.
Тамаз нерешительно приоткрыл дверь кабинета и остановился на пороге. Профессор был не один, рядом с ним, углубившись в бумаги, сидели двое доцентов.
На скрип двери все повернули головы и поглядели на Тамаза. На минуту наступила тишина, потом Тавзишвили жестом показал — проходи, присаживайся к столу. Тамаз сделал несколько шагов и придвинул простой деревянный стул.
За окном дождь лил как из ведра. Тяжелые, черные тучи низко висели над городом. Было сумрачно, но дневной свет еще скрадывал голубоватое сияние уже зажженных уличных фонарей.
В небольшом кабинете висели портреты Эйлера, Гаусса и Коши. На доске красного цвета кто-то вывел решение дифференциального уравнения. На маленьком, покрытом зеленым сукном столике рядом со столом профессора стояли телефон и приемник. По радио передавали «Реквием» Моцарта.
Тамаз Яшвили понял, что профессору сейчас не до него, и стал слушать музыку. Комната наполнилась изумительной мелодией и цифрами. Со всех сторон, кружась в ритме «Реквиема», слетались цифры, стаи цифр, и в каждой стае их было тысяча тысяч. Тамаз различал каждую цифру, любовался ими, цифры мешались, разбивались на группы, росли, возводились в квадраты, в кубы, в четвертые степени…
— Выключи, ради бога, сил моих нет! — неожиданно рассердился профессор, бросая на стол авторучку.
Один из доцентов встал и выключил радио.
Тамаз Яшвили очнулся и вспомнил, что находится в кабинете Тавзишвили. Безбрежное пространство снова сузилось до четырех стен. Еще отчетливей послышались раскаты грома и плеск дождя. Лило так, словно рушилось небо. И сквозь этот неистовый шум пробивались звуки «Реквиема». Волшебная мелодия доносилась из уличного репродуктора перед Дворцом спорта напротив Строительного института.
Странное чувство овладело Тамазом — ему стало жалко Моцарта, которого в такой ливень изгнали из кабинета на улицу.
Профессор взглянул на Тамаза, потупил голову, отодвинул тетради и снял очки. Тамаз понял, что Тавзишвили сейчас приступит к разговору. Профессор не спеша протирал очки рукой, и Тамаз заметил, что он намеренно делал это как можно медленнее, словно прикидывал в уме предстоящий разговор, намечал его последовательность. Наконец он надел очки и посмотрел на Тамаза. И оба доцента с любопытством воззрились на Яшвили.
Тавзишвили прокашлялся, постучал авторучкой по столу, не зная, видимо, с чего начать.
С улицы доносился плеск дождя. Молчание стало невыносимым.
— М-да! — произнес наконец профессор, упираясь взглядом в стол. — М-да!
Тамаз понял, что это «м-да» означает начало беседы, и приготовился слушать.
— М-да! — еще раз протянул Тавзишвили. — Ваш поступок, товарищ Яшвили, действительно не заслуживает одобрения. Да, не заслуживает… От вас, такого одаренного и деликатного молодого человека, я никак не ожидал подобного поведения. Думаю, и товарищи согласятся со мной, — Тавзишвили посмотрел на доцентов, — что вы поступили нехорошо.
Тамаз широко раскрыл глаза, такого вступления он в самом деле не ожидал. Он посмотрел на профессора, на доцентов, потом снова перевел на профессора удивленный взгляд и пожал плечами.
— М-да! Я вынужден выговаривать вам. — Профессор отводил глаза, стараясь не встречаться взглядом с Тамазом. Он мучился, понимая свою неправоту, не верил в то, что говорил, и горький пот прошиб его. — Вы еще очень молоды, а кафедра оказала вам полное доверие. Вам созданы все условия для исследовательской работы. Вы же поступили плохо, очень плохо…
Доценты кивали, словно одобряя слова профессора, но вместе с тем как бы сочувствуя и Тамазу Яшвили.
— Вы, без сомнения, очень способный человек. Это признают все. Лично я еще не встречал столь одаренного молодого человека. Вы способны за тридцать секунд разложить восьмизначное число на три куба и два квадрата. У вас большой талант, блестящее дарование, но это не математика, не наука. Это скорее эстрадный номер Счетно-решающее устройство совершает подобную операцию гораздо быстрее и точнее. Нет слов, у вас поистине редкий дар, но не все…
Профессор запнулся, потерял нить мысли. Все как будто было продумано заранее, но, стоило приступить к разговору, заготовленные фразы вылетели из головы, и он не знал, как перейти к главному. Принялся искать носовой платок. В левом кармане его не оказалось, в правом — тоже… Наконец он достал из пиджака аккуратно сложенный, новенький платок, развернул его и стал вытирать потный лоб. Потом снял очки, протер и глаза и снова надел очки.
— М-да, ваш поступок действительно нельзя одобрить, он заслуживает только порицания…
— Что заслуживает порицания? — не сумел скрыть удивления Тамаз.
Профессор вздрогнул. Он и сам прекрасно понимал, что был не прав, и терзался в душе. Наступила пауза. Тавзишвили глядел в стол и вертел в руках авторучку.
— Что я такого сделал?
— Вы прекрасно знаете, что́. — Профессор облегченно вздохнул, словно нащупал утерянную нить разговора, и проворно уцепился за нее, опасаясь, как бы снова не потерять. — Вы забываете, что талант еще не все, талант еще не наука. Наука есть знание сложное, комплексное знание, анализ огромного материала, многочисленных фактов и приведение их в единую систему. Вам еще надо много работать. А вы? Как вы ведете себя? Если так будет продолжаться, никто не станет помогать вам…
— Меня интересует, в чем я провинился и почему заслуживаю порицания? — твердил Тамаз.
— Вы обидели заведующего кафедрой, уважаемого Нико Какабадзе. — Профессор перевел дыхание — наконец-то он сказал все, что хотел.
— Заведующего кафедрой? — удивился Тамаз.
— Да, заведующего кафедрой. — Профессор снял очки, подышал на них, энергично протер. Теперь он мог перейти непосредственно к делу. — Вы его очень огорчили.
— Мне кажется, здесь какое-то недоразумение.
— Нет, дорогой мой, никакого недоразумения!
— Не понимаю, ничего не понимаю! — пожал плечами Тамаз.
— Что вы не понимаете? Бросьте ребячиться! Как будто не знаете, в чем дело.
— В самом деле не знаю! — искренне сказал Тамаз.
— Вспомните вчерашнее заседание нашей кафедры. Вы же выступали.
— Да, выступал. Точнее, не выступал, а меня попросили дать характеристику одному человеку.
— Ну, и?..
— Что ну и?
— Как вы охарактеризовали его? Лучше прекратим этот разговор, ничего хорошего из него не выйдет… Признайтесь, что виноваты, что допустили ошибку. Извинитесь перед товарищем Какабадзе. Скажите ему, что все вышло из-за вашей неопытности, может быть, он простит вас…
— За что меня прощать, почему я должен извиняться? — не выдержал Тамаз.
— Меня поражает ваше упрямство и наивность. Да я не знаю, как назвать ваше поведение. Вы хорошо помните, что говорили вчера?
— Прекрасно помню.
— И зачем вам понадобилось это?
— Как зачем? Меня попросили, я и сказал.
— Вы не хотите понять меня, милейший, да, не хотите! — помрачнел профессор. Он передвинул тетради на другой край стола, переставил чернильницу и как будто поудобнее устроился в кресле.
Тамаз Яшвили наблюдал за профессором и отчетливо видел, как дрожали его длинные, пухлые пальцы.
— На вчерашнем заседании вас просили охарактеризовать товарища Абутидзе, которого мы намеревались взять на кафедру ассистентом. Абутидзе ваш однокурсник. Естественно, что уважаемый Нико Какабадзе обратился именно к вам… — Профессор замолчал и поглядел на Тамаза с таким выражением, словно говорил — неужели и теперь до тебя не дошло, в чем дело?
— Я слушаю вас.
— Какую вы ему дали характеристику?
— Такую, какую он заслуживал. Я сказал правду. Чистую правду. Разве не вы читали ему аналитическую геометрию? Разве вам неизвестно, что Абутидзе не способен найти даже элементарного табличного интеграла? Разве я преувеличил или сказал не правду?
— Нет, неправды вы не говорили, но вместе с тем не нужно было говорить то, что вы сказали… — Тавзишвили снова замялся, и на лице его проступило такое выражение, словно где-то в груди или в брюшной полости он ощутил жуткую боль. — Вы же знали, что товарищ Какабадзе хочет взять его ассистентом…
— Во-первых, я этого не знал. Во-вторых, знай я это, ничего бы не изменилось, все равно бы сказал то, что сказал, потому что не умею лгать.
— Ах, молодой человек, молодой человек, вы очень, да, очень странный. Ваш талант сам по себе еще ничего не значит. Вам нужен человек, который выведет вас на дорогу. А вы этого не понимаете. Вы очень, очень странный.
Тавзишвили говорил искренне. Доценты по-прежнему безмолвствовали, только время от времени кивали, словно соглашаясь с профессором и одновременно сочувствуя Тамазу.
— Выходит, что я не должен был говорить правду?
— Правду, правду… — нервно повторил профессор и снова переложил тетради. — Вы пока еще не разбираетесь в жизни. Я лично уважаю вас, верю в ваш талант и хочу, чтобы у вас были условия для работы. Я надеялся, что вы раскаетесь и товарищ Какабадзе, возможно, простил бы ваш проступок.
— Как, батоно Давид, разве говорить правду — проступок?! С каких это пор правда вменяется в вину?
Профессор вздрогнул, багровое лицо его посерело, словно где-то внутри красный свет переключили на серый. У него не было опыта в беседах подобного рода, и он понял, что неправильно повел дело. Но иначе он не мог. Честность мешала ему прямо выполнить несправедливое поручение. Профессор мучился, боролся со своей совестью, но трусость не позволила отказать заведующему кафедрой, и он взялся за эту позорную, претившую ему миссию.
Тамаз Яшвили все понял и принял решение. Сейчас он только из вежливости слушал Тавзишвили. Ему было жалко смущенного и бледного профессора. Он отлично понимал, какого нервного напряжения стоит Тавзишвили этот дипломатический, столь неудачно обернувшийся разговор.
Тамаз невольно кинул взгляд на доску, присмотрелся к решению дифференциального уравнения первого порядка, написанного на ней. С подобными уравнениями он справлялся за несколько секунд. Сохраняя на лице выражение глубокого внимания и пропускай слова профессора мимо ушей, Яшвили прищурил один глаз и, применив постоянную вариацию, так называемый способ Лагранжа, мысленно вывел ответ и сравнил его с результатом на доске. Там было решено неверно.
— Я прямо ума не приложу, как вы поладите с заведующим, — развел руками Тавзишвили, завершая длинную и сумбурную беседу.
— Мне все ясно, профессор. Будьте добры, дайте лист бумаги, я сейчас же напишу заявление.
Профессор не ожидал, что Яшвили уступит так легко, и почувствовал угрызение совести. Собственная бесхребетность огорчала Тавзишвили. Он высоко ценил талант и способности Тамаза Яшвили и сейчас искренне сокрушался, что принял непосредственное участие в изгнании молодого ученого. Он переживал, что вынужден был плясать под чужую дудку, что трусость и робость помешали ему отказаться, что он не мог заступиться за этого честного и простодушного человека. Какое уж тут заступничество, когда ему прямо поручили избавиться от Яшвили без лишнего шума.
— Стоит ли?.. Может быть, вам лучше зайти к товарищу Какабадзе и переговорить с ним?
— К Какабадзе я не пойду. Прошу вас листок…
— Воля ваша, но я бы советовал… — Профессор пожал плечами, протягивая Тамазу лист бумаги.
Тамаз быстро написал заявление об уходе, положил его перед профессором, поднялся, поклонился всем и направился к двери. Перед доской он все-таки задержался, стер неправильный ответ, написал свой и вышел.
Тавзишвили посмотрел на доску, проверил в уме и вскоре убедился, что Тамаз прав. Тогда он снял очки, тем же платком отер со лба обильно выступивший пот и вздохнул:
— М-да, весьма своеобразный молодой человек…
Доценты, почтительно улыбаясь, склонили головы.
2
На улице уже стемнело. Дождь лил по-прежнему. Время от времени небо рассекалось зигзагами молний, и следом страшно гремел гром.
Тамаз открыл тяжелую дубовую дверь и остановился на маленькой площадке у входа в институт. Утром на чистом небе не было ни облачка, и он вышел из дому в одной рубашке, не предполагая, что погода так испортится. Дождь колотил по мокрому, серебристому под фонарями асфальту, и казалось, будто рыбешки бьются на каменной отмели.
Тамаз Яшвили пережидал дождь. На улице не было ни души. Он стоял у стены и не мог понять, что сейчас чувствует. Подав заявление об уходе, он словно гору свалил с плеч. Тамаз понимал, что рано или поздно это должно было случиться. Он не мог работать в институте. Постоянное общение со множеством разных по характеру людей утомляло и раздражало его. Но что будет дальше? Что делать дальше?
Незаметно пролетело полчаса. Вдруг он заметил легковую машину, стоящую у подъезда. Шофер спал, запрокинув голову на спинку сиденья.
«Когда она подъехала, почему я не замечал ее до сих пор?» — удивился Тамаз.
Только сейчас он обратил внимание, что по улице не ходят машины и вообще нет никакого движения. Непонятно, что происходило вокруг.
Послышался разговор. Тамаз обернулся и вздрогнул — в дверях показались заведующий кафедрой Нико Какабадзе, профессор Тавзишвили и те двое доцентов. Тамаз не знал, как их зовут, хотя они работали на одной кафедре с ним. Он не помнил имен и фамилий многих сотрудников, однако всех знал в лицо и со всеми учтиво здоровался. Память Тамаза и без того была перегружена именами, фамилиями и лицами студентов. Их имена и лица с первой встречи так прочно запечатлялись в его сознании, он мог даже сказать, кто из студентов рядом с кем сидел. Так же хорошо он помнил лица всех сотрудников, только не знал имен и фамилий, потому что деятельность их не интересовала его. И на заседаниях кафедры Тамаз держался особняком, никогда не выступал. Поначалу его поведение расценили как позу, но вскоре убедились, что Яшвили не был ни позером, ни выскочкой. И, словно разгадав характер этого странного молодого человека, ему не поручали ничего, кроме того, что имело непосредственное отношение к работе. И вот один-единственный раз его попросили высказать свое мнение, и выступление закончилось для него катастрофой. Привыкший к раболепству сотрудников Нико Какабадзе недолюбливал Тамаза, а после вчерашнего случая он понял, что им двоим на кафедре не ужиться.
Какабадзе сразу заметил стоящего у стены Тамаза, но сделал вид, будто не видит его, и, прикрыв голову портфелем, устремился к машине. Тавзишвили слегка растерялся, он не предполагал столкнуться здесь с Тамазом и на мгновение застыл на месте. Раскаянье и совесть снова шевельнулись в его душе.
— М-да! — буркнул он и поспешил за начальством.
Глухое урчание мотора присоединилось к шуму ливня.
Машина тронулась.
Тамаз посмотрел на небо — сплошные тучи. Темнота сгущалась. Стоять на месте было тоскливо, и, махнув рукой, он сбежал со ступенек.
Дождь прекратился внезапно. Тамаз даже не заметил, когда перестало лить, — он бежал и вдруг ощутил, что дождя нет. Удивленный, он поднял голову и увидел большую, необычно яркую, словно приблизившуюся к земле луну.
Долго шел он по безлюдным улицам.
«Интересно, который сейчас час?» — невольно заинтересовался он и взглянул на часы. Часы стояли. Он помахал рукой, поднес к уху — молчат. «Может быть, завод кончился?» Снял часы, завел до отказа, послушал — не тикают. Снова надел на руку. Тем временем он вышел к площади Ленина и посмотрел на здание горсовета — часы на башенке тоже не работали.
Тамаз миновал улицу Кирова, поднялся по Давиташвили и свернул в переулок.
«Какая страшная тишина, — подумал он, и сердце его сжалось. — Неужели весь город спит? Сколько же сейчас времени?»
Узкий переулок внезапно погрузился во мрак. Тамаз глянул на небо. Огромная черная туча медленно поглощала луну. Тамаз услышал стук собственного сердца, испугался чего-то и прибавил шагу. Он не мог понять, откуда взялось ощущение опасности.
Вдруг послышались чьи-то шаги. Сердце у Тамаза екнуло, он застыл на месте. Шум шагов тут же оборвался.
«Неужели я своих шагов испугался?» — подумал Тамаз и двинулся дальше.
Снова послышались шаги, будто кто-то крался за ним. Тамаз остановился. И шаги сразу умолкли. Боже мой, куда деться?! Он вышел на середину улицы и продолжил путь. Шум шагов слышался теперь спереди, словно кто-то обходил его. Только эти странные звуки нарушали глухую тишину переулка.
Тамаз Яшвили снова замер на месте. Шаги раздавались все отчетливей. Он уже различал цоканье подковок и чувствовал, как неотвратимо надвигается кто-то недобрый и вот-вот вцепится ему в горло. Хотелось повернуться, припустить вниз по улице — ноги не слушались. Может быть, это сон и он сейчас проснется?
Шум ботинок с подковками слышался совершенно отчетливо. Тамаз увидел, как в темноте обозначилась низкая, квадратная фигура. Вот она все больше принимает очертания человека. При виде Тамаза человек замедляет шаг, потом приближается к нему и спрашивает сиплым голосом:
— Спичек не найдется?
Тамаз облегченно перевел дыхание и достал зажигалку. В слабом свете огонька он ясно видит страшное лицо незнакомца, опухшее, в красных пятнах, ощеренный рот, гнилые, редкие зубы.
Незнакомец прикурил, искоса глянул на Тамаза и ухмыльнулся, как заговорщик:
— Что, испугался?
Потом приблизил лицо к уху Тамаза и словно по секрету доверительно просипел:
— А все оттого, что мы, люди, не доверяем друг другу!
Тамаз снова услышал жуткий ядовитый смешок…
Смолкли его шаги, и только тогда Тамаз заметил, что продолжает сжимать в кулаке горящую зажигалку. Он потушил ее, сунул в карман и двинулся дальше.
Страшная усталость навалилась на него.
3
Тамаз тяжело поднялся по каменной лестнице и достал большой ключ. В темноте с трудом отыскал замочную скважину. Руки тряслись. Медленно повернул ключ. Послышался таинственный мелодичный звон, и дубовая дверь медленно отворилась сама собой. Осторожно, будто боясь кого-то разбудить, Тамаз вошел в дом, запер дверь, нащупал выключатель в темноте вспыхнул яркий свет.
Дом Тамаза Яшвили состоял из комнаты, кухни и веранды. Комната была довольно просторной, но слишком высокий потолок лишал ее уюта. У одной стены стоял старинный резной буфет, у окна — такая же старинная, необъятная деревянная кровать. Остальные стены скрывали книжные полки. Книгами был завален и старый письменный стол на массивных ножках. В углу, против двери на веранду, стояло неуклюжее кресло с продранной кожей.
Тамаз сел в кресло, вытянул ноги, положил руки на подлокотники, откинулся на спинку и закрыл глаза. Перед ним возник страшный облик незнакомца, в ушах зазвучал сиплый смех и цокот подковок. Долго прогонял Тамаз наваждение.
«Интересно, сколько же сейчас времени?»
Он открыл глаза, взглянул на огромные часы в резном футляре, висевшие на противоположной стене между книжными полками. Часы стояли.
— Что за чертовщина! — ошарашенно пробормотал он, поднялся, принес стул и завел часы. Маятник застучал в тишине. Не зная, который час, Тамаз не стал подводить стрелки, снова устроился в кресле и закрыл глаза. Звонко отстукивали часы, тиканье постепенно усиливалось, потом все будто рухнуло — стены, дом, гора за домом провалились куда-то, открыв безбрежное серое небо. И на этом небе, на далеком горизонте, словно птицы, всполошенные выстрелом, поднялись несметные стаи цифр. В каждой стае их было несколько тысяч. Тамаз различал каждую, ласково следил за их полетом. А белые цифры все прибывали и прибывали. Они обгоняли друг друга, мешались, слетались в квадраты, в кубы, в десятые степени и уносились прочь…
Пот выступил на лбу Тамаза. Мозг его как будто дрожал от страшного напряжения, тысячи сложнейших вычислений производились в нем с быстротой молнии. Вот интегрирование тригонометрического дифференциала с нечетным числом одного из показателей… Иррациональный дифференциал с дробью, содержащей в себе неизвестные дробные степени… Трансцендентные функции… Бесконечно большие величины… Задачи усложнялись. Цифры и математические символы застили серое небо. Молниями вспыхивали графики, сверкали и меркли математические фигуры, похожие на скульптуры кубистов.
Потом все постепенно исчезло. Цифры куда-то улетели, изображения поблекли и расплылись. Сон сморил Тамаза. Стучали часы. Тамаз сквозь сон улавливал их хриплое тиканье. Оно становилось все громче и наконец превратилось в цоканье подковок, знакомое и страшное, постепенно приближающееся к нему.
Тамаз проснулся. Его знобило от холода. Он наскоро разобрал постель, лег и с головой укрылся одеялом.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
В светлых коридорах киностудии экспериментальных фильмов не встретишь спокойно идущего человека. Все ходят скорым шагом, а точнее — бегают. На бегу разговаривают, обмениваются новостями. На бегу возникают сюжеты, темы, заголовки. Даже те, у кого нет никаких дел, все равно куда-то спешат. Такова раз и навсегда полученная инерция, из плена которой невозможно вырваться. Столь же торопливо едят в буфете, нервно ерзают на стуле, не в силах удержать ноги в повиновении.
Все уже настолько привыкли бегать, что никому и в голову не придет пройти по коридору нормальным шагом.
Единственный, кто ходит по студии вразвалку — вероятно, потому, что он писатель и считает свою работу на киностудии временной, — Отар Нижарадзе, темпераментный, полный жизни, но столь неторопливый в движениях, что на первый взгляд кажется флегматиком. Это высокий, атлетически сложенный парень. Суровый и энергичный вид смягчают добрые, излучающие тепло глаза. Его длинные ноги чуть кривоваты в коленях, как у героев ковбойских кинофильмов, чем он особенно привлекал внимание тбилисских девушек. Нижарадзе знает причину своей популярности и во все движения вносит толику расслабленности и лени.
Отар Нижарадзе — старший редактор сценарного отдела, это значит, что у него есть подчиненный — Гики Джолия, невысокий парень с каким-то потухшим взглядом. Выражение его лица никогда не совпадает с тем, что он говорит, на такт отстает от слов, что придает лицу Джолия неопределенный, несколько глуповатый вид.
В комнате, где сидит Отар Нижарадзе, четыре стола. За окном по ту сторону проспекта виднеется серое здание. Столы Отара и второго старшего редактора Мзии Ахобадзе стоят у окна, друг против друга, а редакторов — по обе стороны двери.
Отар Нижарадзе никогда не сидит нормально. Обыкновенно он откидывается на спинку стула и заставляет его балансировать на задних ножках. Вытянув под столом длинные ноги, он упирается ладонями в край стола и покачивается.
Сегодня Отар не в настроении. Он не успел позавтракать дома, а в кармане нет ни копейки. Он долго раскачивался на стуле. Затем переменил позу — поджал ноги, оперся локтями о стол, поставив стул на передние ножки, и стал насмешливо наблюдать то за Мзией Ахобадзе, то за подчиненным ей редактором Наной Абесадзе.
Мзия курила сигарету и что-то писала. Отара всегда искренне удивляло, что она может писать целыми днями. Он перевел взгляд на Нану. Нана с невыразимым страданием на лице правила материал.
У скромной, лишенной всяких претензий Наны Абесадзе не было ничего общего с киностудией, и Отар никак не мог понять, как она попала в редакторы. Когда она начинала говорить, сбивчиво, бестолково, не в состоянии добраться до сути, Отара всего передергивало, ему чудилось, будто он слышит, как в ее голове что-то скрипит, и у него возникало странное желание смазать мозги Наны.
Пустой желудок снова напомнил о себе.
— Одолжите сколько-нибудь денег! — громко произнес Отар, глядя на девушек.
Никто не отозвался. Мзия положила сигарету в пепельницу и подперла лоб рукой.
Отар понял денег никто не одолжит. Он снова откинулся на спинку стула и сладко потянулся.
— Отар, не забывай, что здесь находятся девушки! — бросила Мзия, не поднимая головы.
— Когда я просил денег, что-то не чувствовал, что здесь кто-то есть! — отпарировал Отар и достал сигарету. — Куда, интересно, запропастился этот Джолия? — добавил он и поглядел на стол Гиви.
Дверь открылась, в комнату вошел главный редактор Мирон Алавидзе и оглядел всех поверх очков.
— Вы чем занимаетесь? — неожиданно обратился он к Мзии.
— Я?.. Ничем… — растерялась та.
— А вы? — Алавидзе повернулся к Отару Нижарадзе.
— Ничем! — спокойно ответил Отар, продолжая покачиваться на стуле, и закурил.
— Я не допущу параллелизма в работе! — раздраженно выпалил Алавидзе и захлопнул за собой дверь.
Отар рассмеялся, встал и присел на край Мзииного стола:
— Ты, случайно, не знаешь, где товарищ Джолия?
— Будет гораздо лучше, если ты пересядешь на собственный стул.
— Я бы с удовольствием последовал твоему совету, но уже не могу видеть картон, прибитый к твоему столу, который постоянно напоминает мне, что за ним скрываются прелестные ножки.
— Отар!
— «Отар, Отар»! — передразнил Нижарадзе. — Вас нисколько не волнует, что я с утра ничего не ел.
Он соскочил со стола и прошелся по комнате. В этот момент дверь осторожно приоткрылась и в комнату шагнул Тамаз Яшвили.
— Слава богу, вспомнил-таки меня! — Обрадованный Отар с такой силой стиснул друга в объятиях, что чуть не раздавил ему очки. — Вот, садись за мой стол!
Тамаз смущенно поздоровался с девушками. Те, улыбаясь, кивнули ему. Они много слышали о необычайном таланте молодого математика и сейчас рассматривали его, как какое-то диковинное существо.
Тамаз сел.
— Я вчера забегал к тебе и не застал, — сказал Отар.
— Да, вчера я поздно вернулся. Дай закурить.
— Браво, мой мальчик! С каких это пор? — удивился Отар и протянул ему сигарету.
— Второй год курю.
— А я узнаю только сегодня! — воскликнул Отар. — Нет, не выйдет из меня писателя. Где ты вчера пропадал?
Отар высоко подбросил сигарету, поймал ее ртом, чиркнул спичкой, поднес другу, прикурил сам и бросил сгоревшую спичку в пепельницу. Пепельницей ему служила огромная алюминиевая коробка из-под кинолент.
— Отар, тебя Мирон зовет! — заглянула в дверь тщедушная накрашенная девица.
— Передай, что я польщен его вниманием… Да, в самом деле, — снова повернулся к другу Отар, — где ты был вчера вечером?
— На кафедре, — грустно ответил Тамаз.
— Что-нибудь случилось?
— Да! — кивнул Яшвили и затянулся.
— Что такое, выкладывай!
— Сначала сходи, тебя же зовут.
— Потерпят. Говори, что случилось?
— Неприятности с завкафедрой.
— Надеюсь, ты не натворил глупостей?
— Выходит, что натворил, — натянуто улыбнулся Тамаз.
Отар понял, что другу не хочется говорить при посторонних.
— Деньги у тебя есть? — неожиданно спросил он.
— Есть.
— Тогда продолжим в буфете, я мигом…
Отар отправился к главному редактору.
2
Кабинет Мирона Алавидзе занимал угловую комнату, одним окном выходящую на проспект, вторым — к темному, мрачному зданию.
В кабинете находились радиоприемник, огромный магнитофон и почему-то два телевизора, один — против стола главного редактора, второй — у окна, рядом с диваном вишневого цвета.
Стол главного редактора поражал своими размерами и массивностью. Спереди к нему примыкал еще один стол, длинный и узкий, по обеим сторонам которого стояли мягкие, красные стулья на алюминиевых ножках. Сам Алавидзе восседал в тяжелом кожаном кресле. Это был худощавый мужчина лет пятидесяти пяти, прошедший Отечественную войну и имевший несколько ранений. После войны он занимал различные руководящие должности, а затем, неожиданно для себя, очутился на киностудии. Редкие светлые волосы падали ему на лоб. В руке он постоянно сжимал толстый красный карандаш. На столе перед ним стоял большой никелированный стакан с остро заточенными красными и синими карандашами.
Отар Нижарадзе смело распахнул дверь кабинета. Алавидзе даже не взглянул на него. Сдвинув очки на лоб, он читал какие-то бумаги, держа наготове свой красный карандаш. Отар подошел к столу, нарочито громко пододвинул стул, сел и достал сигарету.
Алавидзе опустил очки и взглянул на Отара.
«Пусть только попробует закурить», — подумал Мирон Алавидзе. Ему хотелось отчитать старшего редактора, но Нижарадзе только вертел сигарету. Алавидзе смолчал, решив подождать, когда Нижарадзе позволит себе сделать первую затяжку.
— Я прочитал ваш сценарий, — начал главный редактор, не сводя глаз с сигареты, — прочитал и откровенно должен вам признаться, что он мне не понравился.
— Во-первых, это не мой сценарий, батоно Мирон!..
— Все равно. Вы же подписали его! — повысил голос Алавидзе, мечтая в душе, чтобы Отар закурил.
— Совершенно справедливо, подписал, но это вовсе не означает, будто я написал его. — Отар упрямо вертел сигарету, не собираясь закуривать.
Чаша терпения главного редактора постепенно переполнялась.
— Ваша подпись равносильна соавторству!
— И в этом я не могу согласиться с вами, но позвольте спросить, что вам не понравилось в нем?
— На что это похоже, молодой человек, на что? Людей ведут на расстрел! — Тут Алавидзе перешел на «ты». — А ты знаешь, что такое расстрелять человека? Не знаешь. А я знаю! Я на фронте видел, как это делается. А здесь людей ведут на расстрел так, словно коров, то есть овец гонят на зимнее пастбище. Это кино, дружок. А кино, как мы знаем, искусство движений, динамика. А что там у тебя в сценарии?..
— У меня там ничего нет.
— То есть у того, чей сценарий, — главный редактор достал титульный лист и прочел фамилию автора, — у товарища Мгеладзе. Десять грузин ведут на расстрел. Десять человек — шутка ли, десять! — должны проститься с жизнью. А тут одна фраза, два слова: «Всех расстрелять!» Разве так можно?
Отар Нижарадзе взглянул в глаза главному редактору и подумал, что у бедняги голова набита опилками.
— Ты же сам писатель, как у тебя рука повернулась?
«Мокрыми опилками», — уточнил Отар.
— Это не мой сценарий, батоно.
— Чей бы ни был, ты же подписал его! На твоем месте я бы так переделал этот эпизод. — Мирон Алавидзе уткнулся в сценарий. — Куда он, к черту, делся?
Главный редактор нервно залистал рукопись и насилу нашел обведенную красным карандашом страницу.
— На твоем месте я бы так переделал его, — повторил он и снова покосился на сигарету.
Отар Нижарадзе догадывался, что творится в душе главного и с подчеркнутым спокойствием разминал сигарету.
Да… Хотя бы так. Ты, как писатель, прекрасно понимаешь, что главное в этом сценарии сцена расстрела. Но ты, то есть… — Алавидзе снова взглянул на титульный лист, — …то есть товарищ Мгеладзе отодвинул сцену расстрела на задний план. Мы же должны усилить ее, максимально напрячь нервы зрителя… Хотя бы вот так: входит оберштурмфюрер. «Хайль Гитлер!» ревет он. «Хайль!» — подхватывают остальные.
Мирон Алавидзе вскочил на ноги, сдернул очки и, приняв позу оберштурмфюрера, впился глазами в список расстреливаемых:
— Черт бы их побрал, какие немыслимые фамилии, язык сломаешь. Кверен-цха-ладзе, — нарочно исковеркал фамилию главный редактор, — Кверенчхиладзе увести, приготовиться Эркомаишвили! Понятно? — резко повернулся он к Отару.
— Понятно, — кивнул Нижарадзе.
Главный редактор снова опустился в кресло, надел очки и продолжал:
— Кверенчхиладзе уводят на расстрел. Слышится выстрел. Довольный оберштурмфюрер хлопает перчатками по начищенным хромовым сапогам: «Увести Эркомаишвили, приготовиться Грдзелидзе», — и так далее. Что скажешь, разве так не лучше?
— Вы правы, батоно Мирон, лучшего эпизода и придумать невозможно. Вот что значит опыт, — двусмысленно восхитился Отар.
Алавидзе расцвел от удовольствия. Он откинулся на спинку кресла, снял очки, поднес к губам черную роговую дужку оправы и мечтательно возвел глаза к потолку:
— О, какая это будет сцена!.. Только ни в коем случае не одиночный выстрел. Хорошо, если бы слышалась автоматная очередь. Тра-та-та-та-та! Это впечатляет.
Отара Нижарадзе подмывало заглянуть под черепную коробку главного и собственными глазами увидеть, как зреют подобные мысли.
— Замечательно, весь эпизод приобрел совершенно иной ритм.
— Ага, и вы ощутили?
Мирон Алавидзе оторвал от потолка мечтательный взгляд, надел очки и благосклонно взглянул на старшего редактора. Глаза его невольно задержались на злополучной сигарете, но сейчас она уже не раздражала его. Слова Нижарадзе польстили ему, и настроение главного редактора заметно улучшилось.
«Шут с ним, пусть курит», — великодушно подумал он, но Отар достал из кармана пачку и засунул сигарету обратно.
— Если разрешите, я пойду, батоно Мирон, меня автор дожидается.
— Ступайте и учтите впредь мои замечания.
— Заждался? — с порога закричал Отар другу и отвесил поклон Гиви Джолия. — Ах, и ты пожаловал?
— Пришел, — буркнул Гиви, с опозданием поднимая свои стеклянные глаза.
— Как дела, нашел его?
— Нашел.
— Взял интервью для газеты?
— Как же… Не принял он меня.
— Великолепно, напиши пять страниц, этого за глаза хватит. А мы спустимся в буфет.
— Ну, выкладывай, что ты там натворил? — спросил Отар, отправляя в рот прозрачный ломтик ветчины.
Они сидели за крайним столиком у стеклянной стены, сквозь которую виднелся тесный внутренний дворик.
— Что натворил, то натворил, это никому не интересно. Все дело в том, что профессору Какабадзе нежелательно мое присутствие на кафедре.
— Надеюсь, ты не накатал заявление об уходе?
— Увы!
— Браво, умница, дважды браво!
— Что делать, другого выхода не было.
— «Другого выхода»! — в сердцах передразнил Отар и даже поперхнулся от возмущения. Застыв с вилкой на весу, он некоторое время молчал, потом, словно спохватившись, накинулся на еду. — На что же он все-таки взъелся?
— Ни на что, — улыбнулся Тамаз, — мне надо было похвалить на собрании одного типа, и все было бы в порядке.
— Его на кафедру брали?
— Да, на должность ассистента.
— Ты его знал?
— Как облупленного, в университете в одной группе учились.
— Он, надо думать, круглый дурак, а ты выступил и сказал правду, не так ли?
— Так.
— И после этого воображаешь, что ты не такой же дурак?
— Почему я дурак?
— Потому, что распускаешь язык где не надо.
— Что значит «где не надо»?
— Люди с умом, мой Тамаз, всегда знают, где и что сказать. А дураки выкладывают то, что думают и знают.
— Что ты хочешь сказать этим афоризмом?
— Тебе следовало говорить то, что ждал от тебя заведующий кафедрой.
— Я сказал правду. Думаю, и ты на моем месте поступил бы так же.
— Кто сказал? Наоборот, я бы вышел на трибуну и заявил, что он гений из гениев. Ты почему не ешь?
— Не хочется, недавно ел.
Отар проглотил последний кусок, откинулся на спинку стула, закурил и насмешливо процедил:
— Итак, мы сказали правду?
— Ладно, Отар, хватит паясничать, я давно знаком с тобой и знаю, как бы ты поступил на моем месте.
— Плохо ты меня знаешь. Может, думаешь, что я не позволил бы себе соврать? Или, к примеру, тебе кажется, что я сегодня не кривил душой? А может быть, ты воображаешь, что сам никогда не врешь? Ошибаешься, мой друг. Просто мы так привыкли врать, что уже не замечаем этого.
— Мне не до шуток, Отар!
— Ты думаешь, я шучу?
— Ты так говоришь, что я не узнаю тебя.
— Наоборот, я не узнал тебя — когда ты куришь, ты совершенно другой человек.
Отар привстал и поздоровался с каким-то лысым, несимпатичным мужчиной.
— Редактор музыкального отдела, — садясь, пояснил он Тамазу.
— Талантливый человек?
— Во всяком случае, некролог без портрета на четвертой полосе вечерней газеты ему обеспечен… Стало быть, все упиралось в одну-единственную ложь? Эх ты, отпрыск благородных родителей, преподнес бы ее, и дело с концом.
— Я все-таки не верю, что ты это серьезно.
— Абсолютно серьезно. И вообще, пора бы тебе уяснить, что ложь, мой милый, бывает разных категорий. Рядом с бессовестной соседствует безвредная, безобидная и даже приятная ложь. — Отар положил окурок на тарелку и скрестил на груди руки. — Та ложь, которую ждали от тебя, была совершенно безобидным надувательством. Тебе требовалось похвалить бездарь и тем самым провести остальных членов кафедры. А ты что наделал? Совершил непоправимую глупость! Тот человек все равно будет на кафедре, а тебя заставили смотать удочки. Кто знает, кого возьмут на твое место? Ты можешь поручиться, что талантливого человека? Нет. Разумно ли ты поступил, а? Эх ты, голова!..
— Тебе бы все шутить! — недовольно сказал Тамаз.
— Я не шучу, наоборот, совершенно серьезен. Вот сегодня я хвалил своего главного редактора, поражался его опыту и знаниям. То есть нагло и бессовестно лицемерил. И в тот миг, когда я произносил эти слова, знаешь, что я думал о нем? Что его голова набита мокрыми опилками. Скажи я так, это было бы сущей правдой.
— Почему же ты не сказал?
— Потому, что после этого здесь бы сидело двое безработных.
— И все-таки ты не должен был лицемерить. Можно было просто смолчать, а не хвалить.
Отар схватил пачку из-под сигарет, она была пуста. Он скомкал ее, бросил на тарелку и лениво поднялся из-за стола. У буфета выстроилась очередь — начинался обеденный перерыв. Отар поднял руку, приветствуя всех разом, купил сигарет, закурил и так же неторопливо вернулся обратно.
Тамаз не спускал глаз с друга. Он словно впервые видел его мужественное, обаятельное лицо, его атлетическую фигуру, ленивые движения, за которыми угадывалась постоянная готовность к взрыву.
Отар тяжело опустился на стул, тот жалобно заскрипел, но все-таки выдержал.
— Я думаю, что врать все же не стоило, — продолжил Тамаз беря сигарету. — Настоящий мужчина не должен опускаться до лжи.
— Попробуй, посмотрю, как у тебя получится! Ты знаешь моего приятеля Джемала Ахвледиани? Так вот, этот бедняга начал писать рассказы. Он ознакомил меня с несколькими. Да скорее из этого стола получится писатель, чем из Джемала. Он не способен сочинить ничего такого, что можно было бы напечатать хотя бы из приятельских соображений. Будь я настоящим мужчиной, сказал бы ему: брось это дело, займись чем-нибудь еще, не так ли?
Тамаз не ответил.
— Что же ты молчишь, дошло, что я прав?
— Трудно ответить, но все-таки ты должен был сказать правду. Он может искалечить себе жизнь.
— Правду! — расхохотался Отар. — Нужна ему моя правда. Да он бы возненавидел меня, сделался бы моим врагом, даже в зависти обвинил бы меня. Вот что будет мне платой за мою правду.
— Но перед самим собой ты был бы прав.
— Перед самим собой-то да, — нервно усмехнулся Отар, — но в конце концов я останусь в полном одиночестве. Все отвернутся от меня, в то время как лицемеры при встрече будут по-прежнему целоваться друг с другом. Понаблюдай-ка за этой публикой. Некоторых ты, наверное, узнал, не так ли? Приглядись, как на их лицах играют стандартные, заученные улыбки… Ты знаешь, сколько на нашей студии главных, старших и просто редакторов? Разве мыслимо собрать столько первосортных или на худой конец второсортных сценаристов? Большинство здесь — случайные люди, поднаторевшие в писании пяти- или десятиминутных сюжетов. И название примечательное изобрели — сюжет! Чего смеешься? Главное здесь — минуты. Иногда семнадцати- или тридцатидевятиминутный сюжет может потребоваться. А ты философию разводишь. Ты никогда не видел, как квакает лягушка посреди болота?
— Видел, — с улыбкой кивнул Тамаз.
— Так чего же ты меня мучаешь? Сколько бы она ни квакала, в конце концов все равно вынуждена прыгнуть обратно в болото.
Отар перевел дыхание, выпил прямо из бутылки остатки лимонада и продолжал:
— Оставим философию. Поговорим о деле. Как ты думаешь, твой профессор успел наложить резолюцию на заявление?
— Не знаю.
— Чего я спрашиваю? Конечно, успел, такой случай да упустить из рук! Это вчера случилось?
— Вчера вечером.
— Значит, твое заявление пока еще не дошло до ректора?
— Не имеет значения, я не вернусь в институт.
— Ты твердо решил?
Тамаз кивнул. Отар понял, что друга не переубедишь.
— Куда же теперь?
— Не знаю, — пожал плечами Тамаз.
Отар Нижарадзе задумался. А Тамазу вдруг захотелось рассказать о вчерашней ночи, об огромной низкой луне, об остановившихся часах, о безлюдной улице и страшном незнакомце. Он несколько раз собирался начать, но передумал, опасаясь насмешек.
Буфет медленно опустел. Уборщица вытирала столы. Отар невольно посмотрел на часы.
— Ого, перерыв пролетел. — Он развел руки и потянулся.
Начали подметать пол.
Друзья встали.
— Вечером сиди дома, забегу, может быть, сообразим что-нибудь! — сказал Отар на прощанье и стал неторопливо подниматься по лестнице.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Отар Нижарадзе нашел третий подъезд и взглянул на часы — ровно шесть. Как всегда неторопливо поднимаясь по лестнице, он задержался у почтовых ящиков, отыскал фамилию Какабадзе и еще раз удостоверился — здесь. Отар хорошо знал, что профессор живет в третьем подъезде, но лишняя проверка не мешала. Затем так же неторопливо двинулся дальше, поднялся еще на этаж и увидел дверь с медной табличкой: «Профессор Какабадзе Н. В.». В дубовую дверь был врезан оптический глазок. Отар энергично надавил на кнопку звонка и тут же прикрыл глазок ладонью. За дверями зашаркали шаги.
— Кто там? — спросил женский голос.
— Из студии экспериментальных фильмов! — отозвался Отар и улыбнулся. Он догадался, что женщина за дверью всматривается в глазок и ничего не видит; мысленно нарисовал себе ее испуганное лицо и почему-то решил, что ей не меньше пятидесяти лет.
— Кто? — переспросила женщина.
— Отар Нижарадзе, из киностудии, к профессору!
Молчание.
Отар понял, что, пока он не уберет руку, дверь не откроется. «Наверное, мать профессора», — подумал он и накинул ей еще пару десятков лет. Потом, отдернув руку, отступил к перилам, насмешливо глядя на круглую стекляшку.
Щелкнул замок, дверь приоткрылась на ширину цепочки. В щель выглянула очень старая женщина, и Отар остался доволен, что интуиция не подвела его.
Старуха оглядела гостя. Представительный молодой человек произвел на нее благоприятное впечатление, она как будто устыдилась своей недоверчивости и огорченно спросила:
— Простите, через дверь ничего не слышно, кто вы?
— Я из экспериментальной киностудии. Час назад условился с профессором по телефону, он знает.
— Пожалуйста, пожалуйста!
Отар вошел в просторный холл. Старуха прошлепала в комнату и прикрыла за собой дверь. Отар понял, что должен дожидаться в холле, пока профессор примет его. За стеклянной дверью боковой комнаты он заметил женщину лет сорока. Она сидела в кресле с телефоном на коленях, увлеченная разговором.
— Пожалуйста, — снова появилась старуха.
Отар прошел через столовую, обставленную с большим вкусом. «Не совсем, видимо, троглодит этот профессор», — успел подумать он прежде, чем очутился в кабинете Нико Какабадзе.
Профессор, лысый мужчина лет шестидесяти, в белой полосатой шапочке, сидел за столом, склонившись над разложенными бумагами с таким брезгливым выражением, словно принюхивался к неприятному запаху.
Он терялся в догадках, зачем понадобился старшему редактору сценарного отдела экспериментальной киностудии, но на всякий случай решил принять его в сугубо деловой обстановке. И сейчас, словно не замечая вошедшего, продолжал что-то считать.
Отар сразу разгадал маневр профессора и с первой же минуты решил придать встрече другой характер. Он непринужденно закрыл дверь и подошел к столу.
— Здравствуйте! — довольно громко произнес он.
Профессор поднял голову, но на приветствие не ответил. Дерзость молодого человека шокировала его, и он не преминул показать это всем своим видом.
Отар понял, что его не приглашают сесть. Поэтому сам придвинул к столу кресло в форме раковины, удобно расположился в нем, закинул ногу на ногу и достал сигареты.
— Надеюсь, здесь можно курить, не так ли? — для видимости спросил он и закурил, не дожидаясь разрешения. Помахал рукой, туша спичку, слегка приподнялся и бросил ее в пепельницу на профессорском столе.
Нико Какабадзе возмутился, но решил не терять собственного достоинства и держать себя в руках. Между тем он уже начал сомневаться, да точно ли этот нахально улыбающийся молодой человек из киностудии.
— Я слушаю вас, молодой человек, — холодно произнес он, — у меня время ограничено.
— И мне недосуг, уважаемый профессор, поэтому я сразу перейду к делу. Я вижу, вы совсем не верите, что я из киностудии. Спешу успокоить вас и повторяю: я старший редактор сценарного отдела. Слово «старший» звучит несколько претенциозно, хочу еще раз успокоить вас — у меня только один подчиненный. Откроюсь сразу, я пришел к вам отнюдь не по сценарным делам. Я друг Тамаза Яшвили, несправедливо изгнанного вами из института.
— Догадываюсь о причине вашего визита, — язвительно улыбнулся профессор и встал. — Я не желаю разговаривать на эту тему и прошу покинуть мой кабинет.
Отар продолжал спокойно сидеть, невозмутимо потягивая сигарету.
— Мне кажется, я ясно выразился, извольте выйти вон. Я не располагаю временем беседовать с вами.
— Сядьте, профессор, не выходите из себя, поберегите сердце. Кто знает, сколько претендентов на вашу должность затаились в засаде и ждут своего часа. Успокойтесь, не стоит доставлять врагам преждевременной радости.
— Как вы смеете! — Какабадзе схватился за телефон.
— Положите трубку! — вскочил Отар и с такой силой сжал худосочную руку профессора, что гнев на лице Какабадзе моментально сменился болью и испугом.
Не проронив ни звука, профессор смотрел в глаза молодого человека и видел, как погасли в них колючие огоньки и они снова обрели насмешливое выражение.
— Садитесь, профессор! Я не пререкаться пришел, вовсе нет, я предлагаю побеседовать мирно.
— Разве к лицу воспитанному человеку так вести себя? — значительно тише сказал профессор, опускаясь в кресло.
— А разве ваши действия к лицу ученому, профессор? — спокойно и твердо возразил Отар. — Вы выставили Тамаза Яшвили, даже не соизволив переговорить с ним. Разрешите спросить, на каком основании вы выгнали его из института, одним росчерком пера лишив человека работы? Может быть, он бездарен? Не разбирается в математике? Недисциплинированный и безответственный работник? Нет, этого вы не посмеете сказать. Вы выгнали его безо всяких оснований, бессовестно. Да, уважаемый профессор, не вздрагивайте и не пугайтесь этого слова. Вы бессовестно, да, бессовестно выгнали Тамаза Яшвили только за то, что он сказал правду. Только за то, что он честный человек, что он не разобрался в ваших темных махинациях и не знал, что тот кретин — сын вашей любовницы…
— Товарищ! — Профессор стукнул ладонью по столу, впрочем, осторожно и негромко.
— Не стоит обижаться, профессор, вы хороший математик, но должны разбираться и в других элементарных вещах. С самого начала нашей не очень приятной беседы вам следовало сообразить, что я пришел к вам, многоопытному интригану, отнюдь не с пустыми руками. Мне думается, что та женщина, которая беседует по телефону в соседней комнате, ваша супруга. Я могу громче повторить фразу, так возмутившую вас.
— Какая непорядочность! Это же шантаж!
— Совершенно согласен с вами. Но иного выхода я не вижу. Я борюсь с вами вашими же методами и не корчу из себя добродетельного. Но и ваша порядочность, профессор, не идет ни в какое сравнение с порядочностью того человека, которого вы выгнали так бессовестно. Будь вы правы, вы бы пинком выбросили меня из своего дома. Не водись за вами грешки, вы бы подняли скандал и спровадили меня в милицию. Однако, как мне кажется, в одном вы убеждены — если враг идет напролом, значит, он знает, куда побольнее ударить. Вы же дорожите покоем, скандал вам ни к чему…
— Довольно, довольно! Что вам угодно от меня?!
— Вот это деловой разговор! — Отар удовлетворенно откинулся на спинку кресла и затянулся. Лицо его приняло всегдашнее беспечное и несколько насмешливое выражение.
Профессор уставился в стол, не желая видеть веселые глаза молодого человека, его беспечное лицо.
— Мы не можем оставить без работы честного и талантливого ученого! — размеренно проговорил Отар, откинул голову и пустил в потолок ровную струю дыма.
— После всего Яшвили с нами не работать. Я уже наложил резолюцию и передал его заявление в ректорат.
— О, я прекрасно понимаю вас, профессор. Конечно, заявление в данный момент в ректорате, но ректора сегодня не было. Завтра утром вы можете забрать заявление до его прихода.
— Я ясно сказал, с Яшвили нам не работать…
— Вы не даете мне закончить. Я без колебаний разделяю ваши соображения, но что вы скажете, если мы переведем Тамаза Яшвили в какой-нибудь научно-исследовательский институт?
— В научно-исследовательский? Как?
— По дороге я кое-что прикинул. По-моему и вам понравится мои вариант. Он не только не бросит на вас тень, но, напротив, упрочит вашу репутацию заботливого и чуткого человека.
Отар затянулся и испытующе посмотрел на профессора. Нико Какабадзе уставился на него, подняв голову.
— Завтра вы скажете на кафедре, что вам жаль способного молодого человека, порвете заявление, а Яшвили обменяете на кого-нибудь из научно-исследовательского института. Этим вы убьете двух зайцев — избавитесь от Тамаза и приобретете имя чуткого и сердечного человека. И наш математик не останется без куска хлеба. Что скажете, профессор, прекрасно придумано?
Какабадзе снова уткнулся в стол.
— Я понимаю, почему вы колеблетесь. Самолюбие не позволяет пойти на попятный, отступить перед оскорбленным вами ассистентом. Уверяю вас, терзания напрасны, вы можете быть абсолютно спокойны. Сегодняшняя беседа останется между нами. Более того, я настоятельно требую — Тамаз Яшвили не должен знать о нашем сговоре, иначе он может закусить удила, и все сорвется. В этом случае я не обещаю вам, что все останется между нами… Я думаю, вас устраивают мои предложения.
Профессор упорно смотрел в одну точку.
— Позвольте считать ваше молчание знаком согласия. Счастливо оставаться!
Отар поднялся, положил окурок в пепельницу и вышел.
Нико Какабадзе не произнес ни слова, даже взглядом не проводил незваного гостя. Он некоторое время сидел в той же позе, не моргая, уставившись в стол. Потом медленно выдвинул один из ящиков и достал валидол.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Тамаз Яшвили лежал на кровати, глядя в неприятно высокий потолок своей комнаты. Отныне он был свободен и как будто даже радовался, что пришлось оставить институт. Его тяготило ежедневное общение со множеством людей. Для этого у него не было ни энергии, ни желания. Деловое общение с такой массой народа требовало множества индивидуальных подходов и отношений, надо было устанавливать контакты, слишком многим уделять внимание, а Тамаза не хватало на это. Все его мысли, талант, способности были сосредоточены вокруг одного предмета. Этим предметом являлась математика. Сейчас он лежал и думал, что предпринять в создавшемся положении, которое представлялось ему безвыходным.
Очень скоро, через каких-нибудь четыре месяца, ему исполнится двадцать восемь. Шутка сказать, двадцать восемь лет! Пятый год, как он закончил институт, но до сих пор не защитил диссертации. Степень как таковая не интересовала его, не составляла цели жизни, но надоедливые расспросы родственников и знакомых: «Не защитил еще? Когда собираешься?» — действовали на нервы. Все были наслышаны о его необычайном таланте и недоуменно пожимали плечами, когда Тамаз раздраженно бросал в ответ: «Не защитил и, наверное, никогда не защищусь!»
Тамаз лежал и глядел в потолок. Иногда он переворачивался на бок или ложился на живот и упорно разглядывал широкие, некогда крашенные половицы.
Сейчас, когда он нигде не работал и свободного времени было хоть отбавляй, его не покидало жгучее желание оглянуться на свое прошлое, разобраться в самом себе.
Он невольно улыбнулся. Его поразительная память могла мгновенно, в абсолютной последовательности восстановить почти каждый из прожитых дней, начиная с четырехлетнего возраста. Как бездарно прошли годы! Какой убогой и безликой была вся его биография! Разве можно сравнить жалкое прошлое Тамаза Яшвили с блестящим жизненным путем боготворимых им Абеля, Гаусса или Галуа? Сама мысль об этом казалась ему кощунственной. Может быть, он гонится за славой? Страдает манией величия? Нет, слава и известность никогда не привлекали Тамаза Яшвили. Он мечтал о большой жизни, о светлых днях, отданных науке. Как далеки его мечты от того, что происходит на самом деле! Может быть, он обделен талантом? Силой воли? Нет, этого не скажешь, и талантом он одарен сверх меры, и волей, только волей ученого.
Он может месяцами днем и ночью биться над решением какой-нибудь математической проблемы. Зато он не умеет постоять за себя, вступить в борьбу, когда это необходимо. При первом же препятствии складывает оружие, при первом же столкновении с житейскими неурядицами у него опускаются руки.
Поэтому, вероятно, так бесцветна его биография. Самые примечательные события можно перечислить по пальцам — незабываемое чувство, которое испытал, научившись считать, первая любовь и бегство из родительского дома. Вот и все.
Тамазу не было пяти лет, когда он начал складывать в уме трехзначные числа, не умея еще писать их. Первым это заметил отец. В доме только что закончился ремонт, и Григол Яшвили считал деньги, причитающиеся мастерам за работу. Приземистый мужчина с тучным лицом громко складывал суммы, придирчиво сверяясь со счетом рабочих. Тамаз стоял рядом и задумчиво глядел на отца. Худенький, слабый мальчуган в очках еще не знал, что такое цифры, но среди бесконечных подсчетов и галдежа, не утихавших в семье почти месяц, он впервые заметил белые палочки, порхающие на фоне серого неба. Они слетались, мешались друг с другом и распадались на стаи. И сейчас, стоя около отца, Тамаз долго следил за их полетом, потом подсчитал оставшиеся палочки и громко сказал отцу число.
Григол Яшвили вытаращил глаза на сына. И рабочие не меньше его были поражены точным ответом ребенка. Отец словно сейчас вспомнил, что Тамаз и раньше проявлял необычайное влечение к счету, давно научился считать до тысячи. Никто не знал, кто и когда учил его.
Хрупкое сложение и умные впечатлительные глаза ребенка пугали родителей. Тамазу запретили считать. Родители старались найти ему развлечение по возрасту. Но Тамаз равнодушно смотрел на игрушки и сторонился сверстников. Часто задумывался как взрослый. Стоило позвать его, как он вздрагивал и не сразу приходил в себя. Это больше всего огорчало родителей. На шестом году он научился писать цифры, и теперь уже не палочки, а стаи цифр взлетали на фоне серого неба…
Поначалу Григол даже гордился талантом сына, но постепенно встревожился не на шутку. Тамаз стремился к уединению, в кругу сверстников он скучал и дичился. Да и задумываться стал чаще. Затаится где-нибудь у окна и отрешенно смотрит на небо, не по возрасту серьезно. Иногда радостно вскрикнет, глазенки вспыхнут, и лицо просияет от счастья. Эти вспышки радости бывали вызваны решением новой и более сложной задачи. В такие минуты родители испуганно бросались к сыну. Тамаз медленно приходил в себя, и, когда последняя стайка цифр скрывалась вдали, радостные огоньки в глазах сменялись всегдашней тоской.
Как он мучился и переживал, глядя на удрученных родителей! Григол тут же как бы между прочим начинал одеваться и тащил сына в цирк или зоопарк. Тамаз нехотя подчинялся. Особенно не хотелось ему идти в цирк, но он не умел упрямиться. В цирке равнодушно смотрел на манеж, даже удивительные трюки воздушных акробатов, во время которых все вокруг ахали от страха и восторга, оставляли его безразличным. Флегматичность сына убивала Григола Яшвили, правда, его несколько утешала необычайная способность мальчика, хотя и эта способность доставляла не меньше беспокойства.
Однажды маленького Тамаза взяли на скрипичный концерт. Музыка с первых аккордов увлекла его. Он прижался к спинке кресла и закрыл глаза. И, как всегда, на фоне серого неба поднялись стаи цифр, только более густые, чем прежде. В каждой стае их было не меньше сотни. Они летали в ритме музыки, привольно скользили по небу, кружились в изумительном хороводе, затем, словно повинуясь руке таинственного дрессировщика, разом взмывали ввысь.
Григол Яшвили озабоченно вглядывался в лицо сына. По напряженным мускулам лица, по нервическому подергиванию губ было заметно, что с ребенком творится что-то неладное.
— Тамаз! Тамаз! — прошептал отец, прикоснувшись к тонкой руке сына, и почувствовал, что ребенок изо всех сил вцепился в подлокотник.
Тамаз очнулся, вспомнил, где он. Пылающее от счастья лицо сразу осунулось. Его угнетало неотступное внимание родителей, и сейчас стало так горько и стыдно, словно его поймали на чем-то предосудительном. Сквозь слезы он уставился на сцену.
После первого отделения Григол увел сына домой. Этот случай долго обсуждался в семье, и наконец было решено не отдавать мальчика в музыкальное училище.
В школе хилый замкнутый очкарик сразу обратил на себя внимание. Поначалу ребята невзлюбили необщительного одноклассника, но потом, когда Тамаз Яшвили проявил необычайные математические способности, когда в школе сложили о нем маленькую легенду, все стали относиться к нему с интересом.
Большое счастье пугало Григола не меньше, чем большая беда. Он служил завхозом в одной крупной организации и умело извлекал выгоду из своей должности. Родня считала их семью прочной и состоятельной. А Григол больше всего на свете боялся оказаться на виду. Он никогда ни с кем не враждовал, ни о ком не отзывался плохо, всем старался угодить, не потому, что был добр по натуре, а от страха. Григол всего боялся, все обходил стороной, выбирал окольные, зато надежные пути.
Григол Яшвили был человеком неверующим, но уже и припомнить не смог бы, когда впервые перекрестился. Не помнил и того дня, когда в первый раз воззвал перед сном к богу: «Господи, на тебя уповаю, не разрушай мой покой!» Семья Яшвили жила в достатке. Несчастья обошли ее стороной. Было время, когда они знали, что такое нужда. Тогда Григол не вспоминал о боге. Бог понадобился, когда он набил мошну, наладил дела и вошел во вкус жизни. Отныне все пугало его. Пугало собственное благополучие и талант сына, пугало недовольное выражение на лице директора и незначительные трения с сослуживцами, пугало увеличение транспорта на улицах и вой студеного ветра в зимние ночи. Он улыбался и старался угодить всем. Если не мог чего-то сделать, десятки раз просил прощения у обратившегося к нему человека, ссылаясь на тысячи оправдательных причин.
Не помнил Григол и того, когда впервые стал придавать значение снам. Вернее, он никогда не задумывался об этом, словно в его жизни не было периода, когда толкования снов смешили его. Теперь он чуть свет бежал в ванную, пускал воду и, закрыв глаза, подолгу припоминал приснившееся.
Григол Яшвили сколотил порядочное состояние, хотя и не такое большое, какое мог бы. И здесь его сдерживал страх. Все потребности его были удовлетворены, а на большее он не замахивался. Пугливый от природы, он не стремился к власти, подобно иным, что набив карман, рвутся к известности и славе. Он одинаково боялся и власти, и славы, предпочитая оставаться в тени, лишь бы ничто не нарушало покой столь милой четырехкомнатной квартиры. Его мечты не поднимались выше определенной ступени, на которой он прочно стоял, не дерзая занести ногу на следующую из опасений сорваться, лишиться всего и сгинуть в темном водовороте. И именно тогда, когда он достиг всего, когда он добился всего, о чем мечталось, неведомый страх поселился в его душе. Сначала страх был мал и незаметен, но постепенно рос и наконец овладел всем существом завхоза.
У Григола было все, о чем мог мечтать этот ограниченный, скованный страхом человек, и он понимал, что счастью рано или поздно придет конец. Он каждый день ждал внезапной беды, которая не сегодня-завтра постучится в дверь, и тогда спасения не будет.
Однажды, увидев неприятный, как всегда, сон, он не кинулся в ванную, а разбудил жену и все рассказал ей. Они перекрестились, возвели глаза к потолку и некоторое время не опускали их. Потом Григол сказал: «Сходи в Сиони, поставь свечку». Весь день на работе он просидел как на иголках. Сослуживцы заметили, что Григол сам не свой. Что с ним? «Ревмокардит беспокоит», — заученно отвечал он. Ему казалось, будто все знают, что творится в его душе. Вернувшись домой, он с порога спросил жену о свечке и, только когда та успокоительно кивнула, облегченно вздохнул, немного отошел, переоделся, умылся и сел за стол.
Поужинав, Григол расположился в кресле и оглядел комнаты. Ему вспомнилось то время, когда он снимал комнатушку. Задняя стена ее наполовину уходила в землю и никогда не просыхала. С той поры его беспокоил ревматизм. Вспомнил, как впервые получил маленькую однокомнатную квартиру, за которой почти сразу последовали эти четырехкомнатные покои. А там появились богатая мебель, рояль и прочие вещи. Потом, когда поставил на рояль две дорогие вазы, он счел свою задачу выполненной. Теперь он жаждал только покоя, уюта и незаметного существования. Он сторонился всего: на работе, в магазине, в трамвае он избегал склок и скандалов, ни с кем не связывался. Заметив на улице толпу или беспорядок, он тут же переходил на другую сторону, останавливался в отдалении и удовлетворял любопытство обрывками долетающих фраз. Страх чего-то неожиданного все больше и больше завладевал им. Однажды, Григол даже не понял как, очутился перед Сиони. Испуганно огляделся, не видит ли кто-нибудь из знакомых. Не обнаружив ничего подозрительного, он прошмыгнул в дверь. Сердце его стучало. Простор храма страшил. Он почувствовал себя ничтожным и беспомощным. Осторожно огляделся, всматриваясь в молящихся. Знакомых не было, только четверо старушек молились у иконостаса. Дрожащей рукой затеплил он свечку и так незаметно перекрестился, будто застегнул пуговицу на нагрудном кармане. Потом медленно попятился, повернулся и поспешил к выходу. Стук шагов неприятно отдавался в ушах. Не поднимая глаз, дошел до конца улицы, свернул на проспект и, смешавшись с прохожими, облегченно перевел дыхание.
«Не видели ли меня, а? Хотя кто мог видеть?» — успокаивал он себя, торопясь домой.
Душевный разлад Григола Яшвили усугублялся отчуждением сына. Тамаз перешел в восьмой класс. Он заметно вытянулся, но оставался все таким же худым.
У отца с сыном почти не было ничего общего. Тамаз ясно видел, какими махинациями обеспечивается благосостояние их семьи. Мать он любил, кроткую и ласковую женщину, вечно испуганную и покорную судьбе. Она никогда не читала ему нотаций — прижмет перед сном к груди и перекрестит.
Зато нескончаемые наставления отца выводили Тамаза из себя. Григол сажал сына в кресло и, прохаживаясь по комнате, вдалбливал ему свои понятия о жизни. Григолу нельзя было отказать в самоуверенности и самомнении. Время от времени он разводил короткими руками, оглядывал комнаты и в заключение бросал взгляд на рояль. Все его поучения сводились к объяснению того, что он понимал под словом «жизнь», напоминая, что только благодаря собственной осмотрительности и разумным действиям он создал нынешнее благополучие.
Тамаз мог смотреть в глаза отцу и решать в уме математические задачи. Временами он прислушивался к отцовским сентенциям и готов был выть от тоски. Какая пропасть разделяла их! Тамаз сознавал, что им с отцом никогда не понять друг друга, что их связывает одно лишь кровное родство. Таким же чужим казался Тамазу и старший брат Гия, которого ему постоянно ставили в пример. Когда Григол приступал к очередному сеансу воспитания, этот краснощекий увалень с самодовольным видом прохаживался по комнате. Чувство превосходства над одаренным братом доставляло Гии огромное удовольствие, и он не скрывал его.
Тамаз не любил отчий дом, здесь у него не было возможности уединиться, помечтать, остаться наедине с цифрами. Стоило ему присесть к столу и задуматься, как тут же раздавался жалобный голос матери: «Что с тобой, сынок?», или начинались бесконечные наставления отца, которые сводились к одной-единственной формуле — если хочешь прожить спокойно, не отравляя себе жизнь, старайся ни с кем не враждовать, помни, что существующий порядок установлен не тобой и не тебе менять его.
Больше всего Тамаз радовался наступлению ночи. Лежа в постели, он дожидался, когда уснет Гия, а потом прислонял подушку к стене, опирался на нее спиной и счастливыми, мечтательными глазами смотрел на небо. Черное небо начинало сереть, белые стаи цифр поднимались над горизонтом и заполняли комнату.
В такие часы Тамаз страстно мечтал о друге. Пусть это не будет друг, лишь бы нашелся человек, который мог понять его, с которым можно было бы поделиться самым сокровенным. Он уже перешел в восьмой класс, так и не зная, что такое дружба, ни перед кем не раскрывая души.
Однажды, в третьей четверти, среди урока в класс вошел директор, ведя с собой рослого, красивого парня.
— Познакомьтесь, ребята, это Отар Нижарадзе, отныне он будет вашим одноклассником.
Отар оглядел ребят и почему-то задержал взгляд на Тамазе. Потом прошел на указанное учителем место.
Едва прозвенел звонок, ученики загалдели, повскакали с мест; все носились по классу, всем хотелось привлечь внимание новенького. Один Тамаз продолжал сидеть, уткнувшись в книжку. Отар Нижарадзе подошел к нему.
— Как тебя зовут? — спросил он.
— Тамаз, Тамаз Яшвили.
Тамаз был польщен вниманием Отара. С этого дня они подружились. Их дружба не прервалась, когда Отар поступил на факультет журналистики, а Тамаз — на физико-математический.
Подружившись с Отаром, Тамаз как будто ожил, приобрел охоту и интерес к жизни. И тогда словно впервые заметил, что в их группе учатся и девочки. Он почти никогда не разговаривал с одноклассницами, ему казалось, что девчонки втайне потешаются над ним.
Как-то на перемене к нему подошла Медея Замбахидзе и попросила помочь решить задачу по алгебре. Они уже учились в девятом классе. Тамаз, может быть впервые в жизни, открыто посмотрел на девушку, сердце его обмерло, незнакомое тепло разлилось по телу.
Вечером они сидели в маленькой комнате у Тамаза. Настольная лампа едва освещала погруженную в темноту комнату. Свет ее, отражаясь от зеленого абажура, падал на разложенные тетради. Медея сидела справа. Тамаз изредка касался коленом ее колена, и мысли его путались. Он боялся поднять глаза и взглянуть на девушку. Объясняя задачу, он все время чувствовал на себе ее пристальный взгляд. Несколько раз набирался духу и взглядывал на нее. Отраженный от стола свет бледно озарял лицо Медеи, странно блестели ее зеленоватые глаза. Почти шесть лет учились они вместе, а он и не подозревал, что она такая красивая. В их классе она была самой боевой из девушек, а здесь казалась робкой, скромной и нежной. Тамазу хотелось, чтобы эти счастливые минуты длились вечно. Он готов был рассказать ей, как по ночам его спальня наполняется белыми стаями цифр, поделиться всем, что годами копилось в душе. Может быть, Медея поймет его. Может быть, она и есть тот единственный человек, которому можно открыть душу и сердце? Как ему хотелось, чтобы сейчас они очутились где-нибудь далеко-далеко, где бы вместе с ними были только цифры и тишина, без дурацких нравоучений отца и довольного хохота толстяка братца, которые доносятся из соседней комнаты. Неужели невозможно хотя бы на один час ощутить полную свободу, помечтать всласть, чтобы ничто не нарушало волшебный, сказочный полусон?..
Тамаз решил задачу. Медея начала переписывать. Он отодвинулся, чтобы освободить ей побольше места за столом. Медея спокойно писала. Она чувствовала робкий взгляд юноши и кончиком языка лукаво облизнула губы. Тамазу хотелось опуститься перед девушкой на колени, объясниться в любви, поклясться в вечной преданности. Сердце его разрывалось. Сейчас он уже не видел, как Медея выводит цифры, они словно дрожали и расплывались на листе бумаги.
Медея ни разу не взглянула на него, женским чутьем понимая, что с ним творится, и неожиданно спросила:
— Что здесь написано?
Тамаз очнулся, цифры на тетрадочном листе в клеточку снова встали по местам.
Потом он проводил девушку до ворот, тут же вернулся обратно и долго не мог дождаться, когда все улягутся. Из соседней комнаты доносились голос отца и звуки магнитофона. Но вот Гия улегся. Тамаз поскорее юркнул в постель и притворился спящим. Он боялся, как бы брат не заговорил с ним.
Гия уже сопел — здоровый и беспечный, он засыпал сразу. А Тамазу долго не давало сосредоточиться приглушенное шарканье отцовских шагов за стеной. Наконец в доме стало тихо. Это была первая ночь, когда на сером небе не поднялось ни одной стаи цифр. Тамаз видел перед собой зеленоватые глаза Медеи, изумительно мерцающие в полумраке. Незнакомая, сладостная истома согревала грудь. Он любит Медею. Только ее одну. Тамаз не мог представить, как можно любить другую девушку, когда на свете существует Медея Замбахидзе.
«Но любит ли она меня?», «Может быть, она любит другого?», «Мало ли ребят лучше меня?»
Мучительные сомнения не давали покоя, и он ощутил всегдашнюю беспомощность.
«Я должен сказать ей все, завтра же должен сказать!» — решил он, с нетерпением ожидая рассвета. Первый раз за всю свою жизнь он торопил утро…
Уснул Тамаз на рассвете. Его разбудил дождь. Он отрадно и весело барабанил по железной кровле. Из форточки тянуло сладковатым ароматом весны, слышался плеск ручейков, бегущих по каменной мостовой.
Но ни в этот, ни на следующий, ни на десятый день он не открыл Медее своих чувств. А та, словно понимая, что происходит с ним, нарочно сторонилась Тамаза. Тамаз затосковал, замкнулся еще больше. Но однажды Медея сама подошла к нему и попросила проводить до дому. Он был на седьмом небе от счастья. После уроков Медея отстала от подруг и повела Тамаза другой дорогой. Он шел рядом с ней и молчал. Он не мог открыть рта, не соображал с чего начать, надеялся, что Медея спросит о чем-нибудь, он ответит, и все наладится. Однако и Медея не произносила ни звука. Скоро показалась ее улица, до дома оставалось не более двадцати шагов. Собственная беспомощность и скорое расставание еще больше угнетали Тамаза, он волновался, но слова не шли.
— Вот и мой дом, счастливо! — улыбнулась Медея и лукаво облизнула губы кончиком языка.
Она ушла.
Еще одна бессонная ночь, еще одна несбывшаяся надежда. Почему он так беспомощен и слаб?
«Нет, завтра обязательно скажу ей!» — твердо решил он и действительно на следующий день незаметно подкинул ей сложенный пополам листок. «Останься после уроков, надо поговорить», — было написано там.
Медея прочла записку, сложила вчетверо и спрятала в портфель.
После уроков Тамаз остался на месте, делая вид, будто переписывает что-то. Все разошлись.
«Неужели и Медея ушла?» — мучился Тамаз, сидя в пустом классе.
Но она вернулась. Осторожно приоткрылась дверь, в класс проскользнула Медея с портфелем в руке и на цыпочках подошла к нему.
Тамаз почувствовал, как у него остановилось сердце.
— Я слушаю! — донесся голос Медеи. Он несколько пришел в себя, но не настолько, чтобы заговорить.
— Я слушаю! — спокойно повторила Медея и села рядом.
Сейчас они были одни, совсем одни. Медея уже поняла, что Тамаз будет объясняться ей в любви. Сейчас он скажет ей все, откроет сердце, поклянется в вечной любви и верности, упадет на колени, будет целовать ей руки.
— Это все, что ты хотел сказать мне? — снова услышал он милый голос.
Тамаз не помнил, как и с чего он начал. И сейчас, хоть убей, никак не может вспомнить, какие слова он сказал первыми. В памяти осталась одна-единственная фраза, которую он настойчиво повторял:
— Я люблю тебя, Медея, я люблю тебя, люблю больше всех, ты самая красивая на свете!
Потом Тамаз старался вспомнить, что же он говорил еще, но, кроме этой фразы, в памяти не осталось ничего. Наконец он кончил говорить, взглянул на девушку и вздрогнул. В ее глазах он увидел лишь насмешку.
— Я люблю тебя, Медея, люблю больше всех на свете!
— Мне остается только поблагодарить тебя. Счастливо! — Она лукаво облизнула губы и убежала.
Униженный и ошеломленный, Тамаз тупо смотрел на дверь, стук которой сразил его. Долго просидел он, уронив руки, вялый и убитый.
Ему казалось, что прошел целый век. Потом он вытащил портфель и поплелся из класса. Очутившись на улице, он собирался перейти дорогу, как заметил на углу собравшихся в кружок одноклассниц. С ними была и Медея. Увидев его, девчонки прыснули и скрылись за углом.
Тамаз понял, что Медея рассказала им все. Но сейчас это не имело никакого значения. Он пришел домой, умылся и лег. Вечером у него поднялась температура. Из одноклассников только Отар Нижарадзе навещал его. Тамаз лежал, глядя в потолок или закрыв глаза, и молчал. Отар чувствовал, что ему не хочется никого видеть, и скоро уходил.
Тамаз только через неделю встал с постели. Когда он вошел в класс, кто-то крикнул: «Жених пожаловал!» Все засмеялись и посмотрели на Медею. А она сидела как ни в чем не бывало и лукаво облизывала губы кончиком языка. Взбешенный Отар Нижарадзе подскочил к шутнику и дал ему такую затрещину, что отшиб руку.
Смех сразу оборвался.
Тамаз молча повернул обратно. Отар Нижарадзе схватил портфель и кинулся за ним.
— А ты почему ушел? Думаешь, тебе не влетит за это?
— Наплевать! — беспечно бросил Отар. Ему хотелось поддержать друга.
Они долго бродили по улицам. Потом спустились к набережной Куры. Тамаз положил портфель на серый каменный парапет и взглянул другу в глаза:
— Я не люблю, когда за меня заступаются.
— Учтем на будущее, — улыбнулся Отар.
В школу Тамаз уже не вернулся, он забрал документы и перешел в другую. Ему было противно даже ходить по той улице, где находилась его бывшая школа. Никто из одноклассников, кроме Отара, не навестил его, все о нем забыли. С нелегкой душой посещал он новый класс.
Однажды Тамаз опоздал на урок. Робко приоткрыл дверь — учитель что-то писал на доске. На скрип двери он обернулся, махнул рукой сконфуженному ученику, проходи, мол, не мешай.
Тамаз быстро направился к своей парте и чуть не вскрикнул от удивления. За его партой сидел Отар Нижарадзе.
Отар подмигнул ему. Тамаз сунул портфель в парту, протянул другу руку и долго не выпускал из своих слабых пальцев сильную ладонь Отара. Так он выражал свою молчаливую благодарность за дружбу и преданность, которые вернули ему уверенность в себе.
Единственный человек, который понимал Тамаза и верил в него, был Отар. Тамаз чувствовал, что Отар Нижарадзе по-настоящему ценит его талант и бесхитростность, нисколько не смеется над ним, над его замкнутостью. Именно это вернуло Тамазу уверенность. Именно Отар помог ему безбоязненно смотреть в будущее.
А дома Тамазу приходилось все труднее, он не мог ужиться с родными, не находил с ними общего языка. Особенно отчетливо почувствовал он это, окончив университет. Он не хотел мириться с царившей в семье рутиной. Его раздражали делячество отца, его трусость, вечный страх. Тамаз предпочитал, чтобы его отец был или беззастенчивым дельцом, или уж трусом, прятавшимся в своей скорлупе. А в отце жил и тот и другой, и это вызывало невольное отвращение к нему. Временами отец напоминал мышь, которая вылезает за поживой ночами, убедившись в полной безопасности, а потом отсиживается в своей норе.
Много раз он порывался высказать отцу и чванливому братцу все, что он о них думал, но каждый раз сдерживался, понимая, что ничего, кроме скандала и неприятностей, не выйдет. Наконец он решился и ушел из дому. Тогда-то Григол купил ему этот старый дом со всей обстановкой, и Тамаз ощутил себя на вершине счастья. Он мог сутками напролет заниматься математикой и мечтать…
«Вот и вся моя биография. Неужели это все, что я пережил за двадцать восемь лет, все, что я сделал?» — думал Тамаз, не находя ответа на свой вопрос.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
За столом сидели десять мужчин. Среди них — Отар Нижарадзе и Тамаз Яшвили. Тамаз не знал ни одного из присутствующих, но не смог отказать Отару и согласился пойти в ресторан. Тамаз вообще не любил бывать в ресторане, тем более с незнакомыми людьми. Легко было заметить, что за столом собрались денежные тузы. Тамаз неприязненно посматривал на их лоснящиеся физиономии, жирные пальцы и огромные животы.
Удивительно преображались эти люди, едва усаживались за стол. Поначалу производили впечатление интеллигентов. Здороваясь, беседуя, пожимая руки, угощая соседа сигаретами, они держались безупречно. К этому обязывала обстановка, где, помимо денег, ценились культура поведения и умение поддержать беседу. Но стоило им усесться за стол, особенно в самом модном и дорогом ресторане, как они разительно менялись. Здесь главную роль играли деньги, а деньгам они не знали счета. Поэтому позволяли себе распоясаться, выставить напоказ свою суть, как в солнечный день выставляют проветриваться постели.
Стол возглавлял дюжий мужчина с маленькой головкой, директор галантерейной фабрики, как понял Тамаз. Провозгласив тост, он передал слово Отару Нижарадзе. Отар отвечал довольно плоскими здравицами, много шутил, все хлопали и, отдуваясь, пили вино.
Тамаз удивленно поглядывал на друга и сотрапезников, чувствуя, что Отар не был близко знаком ни с одним из них, даже не знал их имен. Удивительно, что привлекло его в эту компанию, почему он так щедро рассыпает комплименты, для чего нагромождает столько выспренней лжи?
Тамаза раздражало довольное, беспечное хихиканье этих людей. Им было наплевать на все. Они держались независимо, самоуверенно и весьма нагло. В их доскональном знании искусства застолья было что-то вызывающее. Они утеряли главное, чем отличались грузины за столом — степенность и сдержанность. Зато у них были деньги в карманах, уйма денег.
Было время, когда подпольные дельцы заискивали перед вами. Тамаз прекрасно помнил те годы. Они чувствовали себя осчастливленными, если им позволяли присоединиться к честной компании и потратить деньги. Много воды утекло с той поры. Ныне, если вы сидели с ними за одним столом, они выказывали вам унижающее покровительство. Не приведи бог вздумать вам расплатиться — с насмешливой заботой перехватят в кармане вашу руку: «Минуточку, уважаемый!», мигнут официанту, а тот уж тут как тут: «Со мной рассчитались». Вспыхнет галдеж — кто посмел? И только один будет сидеть молча и подчеркнуто скромно, давая тем самым понять, что именно он заплатил по счету.
Тамаз не любил ресторанов. Точнее, не любил, когда расплачивался кто-то чужой, потому что в поведении иного пригласившего, в его словах и заздравных тостах коробили излишняя развязность и покровительственный тон.
Тамаз старался и сам не приглашать никого в ресторан, так как у него никогда не водилось столько денег, чтобы не бояться появления за столом непредвиденного гостя. Тамаз считал, что в ресторан следует ходить с друзьями, а так как его единственным другом был Отар Нижарадзе, то чаще всего они посиживали вдвоем.
И вот он оказался в ресторане, в компании совершенно посторонних людей. Это еще полбеды. Беда в том, что ни в ком из присутствующих он не находил ничего достойного уважения — честности, таланта или благородства. Хотя некоторые сейчас считают благородством умение швыряться деньгами. Если придерживаться этого взгляда, здесь собрались истинные «мужи», они беспечно транжирили столь легко и бесчестно нажитые деньги.
Это был знаменитый «Белый духан». В небольшом зале, разделенном перегородкой пополам, кутили не менее пятидесяти мужчин. Мутно глядели пятьдесят пар налитых кровью глаз. Пятьдесят утроб были набиты мясом. Полсотни возбужденных вином мужчин галдели, орали песни, провозглашали банальнейшие тосты, исполненные лжепатриотизма и лжеблагородства.
Никто не мог поручиться, что тут не разобьют бутылку о вашу голову. За соседним столом шумела буйная компания. После возлияний кутилы бродили по двору ресторана, на ходу застегивая брюки.
В зале появился интеллигентный с виду человек в сопровождении красивой женщины лет тридцати пяти, судя по всему, жены. В дымном, прокуренном зале он пытался найти свободный столик. Женщина смущенно и нерешительно следовала за мужем. Пятьдесят пар плотоядных глаз разглядывали ее стройные ноги и изящную фигуру. Женщина испуганно прильнула к мужу, что-то шепча ему на ухо. Оба повернулись и быстро покинули ресторан.
Хохот, оглушительные песни, звон бокалов, повелительный стук ножом о край тарелки, патетические здравицы мешались друг с другом.
Тамаз Яшвили находился в самом модном ресторане. Точнее сказать, в том ресторане, который славился своей кухней на весь Тбилиси. За это безоружные бандиты, как называли заправил ресторана, с неслыханной наглостью обирали всех. Честный человек и раз в год не решится заглянуть сюда. Официанты, согнувшись в три погибели, подобострастно заглядывают в глаза посетителя, чтобы потом безбожно обсчитать его. Тамаз представлял, с какой гордостью они приносили в семью деньги, добытые унижением и наглостью. Кто знает, сколько недопитого вина, слитого из стаканов в бутылки, сколько подогретых объедков заново возвращается на столы?
Тамаз начал злиться. Он удивлялся другу, которого, казалось, ничто не беспокоило. Отар пил и шутил, в его тостах то и дело всплывали такие слова, как «великий грузин», «большой патриот», «человек огромного мужества». Тамаз пытался разобраться, искренен ли Отар или в скрытой форме потешается над собутыльниками.
Неожиданно возникли два официанта с ящиком вина:
— Омару Мелкадзе — от соседнего столика!
Мелкадзе с достоинством повернулся к указанному столу. И без того багровое лицо его налилось кровью. А там как ни в чем не бывало тамада произносил тост, остальные с подчеркнутым вниманием слушали его. Жирная шея Мелкадзе скоро устала, и он повернул голову в прежнее положение. Ему было достаточно беглого взгляда, чтобы понять, кто прислал вино.
Только теперь из разговоров Тамаз понял свою ошибку — именно Мелкадзе был директором галантерейной фабрики, а не здоровенный тамада с маленькой головой.
Мелкадзе вел себя сдержанно. Говорил тихо и не много. Не снял галстука и не повесил пиджак на спинку стула, как другие. Он вел себя, как подобает культурному человеку, и Тамаз заметил, что за весь вечер директор не сказал ни одной сальности. Но, когда у его ног поставили ящик с вином, Мелкадзе возмутился, хотя старался не подать виду. Ему, видимо, казалось, что злополучный ящик сводит на нет всю его сдержанность и культуру.
— Подойди! — поманил он официанта.
Официант тут же подбежал и замер в почтительном поклоне.
— Отнеси им двадцать бутылок шампанского и двадцать плиток шоколада и передай, чтобы прекратили эти штучки. — Мелкадзе повернулся к своим: — Когда они появились?
— Больше часу сидят.
Едва официант выполнил приказ директора, как из-за того столика поднялся молодой человек и направился к Мелкадзе.
— За что обижаете меня, батоно Омар? — с нарочитой кротостью упрекнул он директора и поздоровался со всеми.
Тамада встал и преподнес пришедшему бокал.
— Извините, уважаемый, не могу пить, — отказался тот, но бокал все-таки принял.
— Пей, ничего с тобой не случится, не тяни! Пей и в следующий раз не делай таких вещей!
Молодой человек держался подобострастно. Директор не представил его друзьям, не назвал по имени, и Тамаз понял, что этот был дельцом меньшего ранга. Хотя и у него заметно выделялся животик и, судя по всему, он успел нажить геморрой. Молодой человек быстро опорожнил бокал, поклонился директору: «Обижаете, батоно Омар!» — попрощался со всеми, попятился и, только отступив на приличное расстояние, позволил себе повернуться к ним спиной.
— Кто это? Знакомое лицо, — спросил кто-то.
— Недавно начал одно дельце, хороший, видно, парень, — ответил Мелкадзе, жестом приказывая официанту убрать ящик.
Невыносимо было сидеть в компании этих людей. Казалось, что всех их, багровых от жратвы и возлияний, ожиревших, мучающихся одышкой, вот-вот хватит инфаркт.
Вдруг ни с того ни с сего разошелся один из собутыльников — маленький мужчина с густой шевелюрой. Все звали его Мишей.
— Подойди сюда! — закричал он официанту.
— Слушаю, батоно!
— А повкуснее у вас ничего нет? — Миша пошатнулся и ухватился за белую куртку официанта. Отлетела и покатилась по полу пуговица.
Миша выпрямился во весь свой карликовый рост, видимо желая придать своим словам значительность. У него была непомерно большая круглая голова, пухлые щеки и маленький, словно прорезь копилки, рот.
— Чего изволите, батоно?
— Подай мне то, что никому не подавал!
— Что прикажете такого?
— Такого?.. — Миша глупо улыбнулся, щель копилки чуть заметно раздвинулась, он надменно оглядел стол и повернулся к официанту: — Подай свой мизинец!
— Что подать? — ошарашенно переспросил официант, полагая, что ослышался.
— Подай нам свой мизинец. В ж-жареном виде. Зажарь на большой сковородке, положи на середину и подай!
Официант, принимая все за шутку, учтиво сморщился в улыбке, словно в полном восторге от юмора клиента. Остальные тоже засмеялись.
— Вы думаете, я шучу? — обозлился коротышка, злобно глядя почему-то на Тамаза Яшвили. Он отпустил куртку официанта и вытащил из кармана пригоршню сторублевок.
— Я, по-вашему, шучу, да?! — Он перешел на крик.
— Миша, спрячь деньги! — вскочил тамада.
— Ничего н-не спрячу! А т-ты, шагом марш, н-неси мизинец, поджарь хорошенько и неси! — Миша рыгнул. — Десять тысяч даю! Что, мало за один мизинец?!
— Миша, постыдись, люди смотрят! — повскакали все, но удержать Мишу было не так-то просто.
Только директор фабрики хранил полную невозмутимость.
— Т-ты еще здесь? — Миша выкатил глаза на официанта. — Пятнадцать тысяч даю!
— Миша, опомнись, люди кругом! — зло крикнул тамада и, обхватив руками свою маленькую голову, так стремительно отвернулся, словно собирался закрутиться волчком.
— Плевал я на людей! Подай мне жареный мизинец!
Лицо Отара пылало. Его подмывало схватить этого Мишу, приподнять и с размаху трахнуть о стол, но что-то удерживало: он понимал, что коротышка не шутит, что его теперь ничто не остановит, словно у него отказали все сдерживающие центры. Этот делец, развращенный деньгами, умел только покупать и только деньгами удовлетворял самолюбие. Отара сейчас больше интересовал официант. Согласится он или нет на предложение Миши?
А Миша уже закусил удила. Он выхватил из кармана новую пачку денег и бросил ее на стол.
— Ты еще здесь? Сказано — подай мизинец!
Тут Отар не выдержал, сорвался с места, невольно обернулся к Тамазу, но того уже не было, заорал официанту:
— Убирайся отсюда! — и, разбросав обступивших его людей, левой рукой схватил Мишу за грудки, вскинул вверх. Миша беспомощно задергал ногами, а Отар отрывисто влепил ему пощечину сначала справа, а потом слева и, найдя взглядом свободный стул, швырнул на него ошеломленного коротышку. Короткое тело не удержалось на сиденье, большая голова перевесила, и Миша свалился на пол. Какие-то люди кинулись поднимать его.
Чувство омерзения овладело Отаром. Он обернулся к Тамазу, забыв, что тот уже ушел, бесцеремонно оттолкнул кого-то плечом и покинул ресторан. Не обнаружив Тамаза во дворе, он вышел на дорогу.
Вдалеке темнела сутулая фигура.
— Тамаз! — крикнул Отар и, не дожидаясь ответа, побежал к нему.
Тамаз остановился. Через минуту Отар был рядом.
— Хоть бы предупредил, что уходишь.
— Ты так увлекся, и я не хотел, чтобы из-за меня ты покидал эту теплую компанию.
— Как, неужели ты недоволен сегодняшним вечером?
— Чем все закончилось, подал ему официант мизинец или нет?
— К сожалению, все сорвалось, — вздохнул Отар.
Тамаз взглянул на друга, пытаясь понять, шутит тот по обыкновению или говорит серьезно. На лице Отара не было и тени улыбки.
— Скажи, допустим, официант согласился бы продать палец, неужели ты, Отар Нижарадзе, писатель и мыслящая личность, позволил бы негодяю, потерявшему всякую совесть, совершить эту мерзость, надругаться над всем и вся?
— С превеликим удовольствием! — Отар достал сигареты.
— Ты это серьезно?
— Еще как! Закуривай. — Отар протянул другу пачку.
Пораженный Тамаз некоторое время смотрел на друга, потом гневно повернулся и пошел прочь. Отар рассмеялся, сунул пачку и карман и последовал за ним. Так, идя друг за другом, они вышли к шоссе и остановились у столба в ожидании попутной машины.
— Знаю, что ты хочешь курить, бери! — Отар снова достал сигареты.
Тамаз не стал отказываться, взял сигарету и закурил:
— Что у тебя общего с этими типами?
— Э, братец, ты забываешь, что я не математик, а писатель.
— Тем более. Признайся, что этот подонок наплевал нам в души.
— Напротив, мой Тамаз, напротив. Он только столкнулся с подонком почище, чем он сам. Почему он не решился сказать тебе, чтобы ты продал ему мизинец? Ты можешь назвать меня садистом, но я просто умирал от любопытства, устоит официант или нет. В конце концов, так ли уж трудно отрубить палец, тем более мизинец? Энергичный взмах топора, и дело сделано. Зато через минуту можешь положить в карман пятнадцать тысяч. Подумай только, пятнадцать тысяч рублей, моя десятилетняя зарплата. У этого официанта, вероятно, есть семья, не испугайся он минутной боли, мог бы гордо принести домой такую огромную сумму. В конечном счете, что он терял! Самое большее, не смог бы взять левой рукой октаву на рояле.
— Тебя не поймешь, когда ты шутишь, когда серьезно.
— Ничуть не шучу.
— Отар, скажи мне откровенно, без всяких шуток. — Тамаз глядел другу прямо в глаза. — Если бы официант согласился, ты бы позволил ему отрезать палец?
— В таком случае я тебе отвечу по-другому: меня просто интересовало, как низко может пасть человек, есть ли вообще предел человеческому падению?
— Неужели ты только ради подобных экспериментов водишь дружбу с этими негодяями?
— Во-первых, я с ними не вожу дружбу, точнее, они не водятся со мной. Я не настолько знаменит, чтобы дружба со мной что-нибудь давала им. У них есть деньги, теперь им нужна слава, популярность. Редактор или даже старший редактор сценарного отдела экспериментальной киностудии не бог весть какая фигура для них. С другой стороны, эти люди со своеобразной философией очень интересны для изучения. Ты, Тамаз Яшвили, в глазах всех здравомыслящих людей личность значительная, даже если у тебя в кармане нет ни гроша. Рано или поздно у тебя будет имя, слава, и неважно, сможешь ты купить машину или умрешь весь в долгах. А что делать этим господам? Какой бы тугой ни была их мошна, цена им — грош. И ты хочешь, чтобы они признали твое превосходство, курили тебе фимиам. Нет, дорогой, они по-своему борются против тебя, против меня, против всех, кто хоть что-то представляет собой.
— Тем более! — вскричал Тамаз, и глаза его странно загорелись.
— Э, ты ничего не понимаешь. Давай лучше оставим философию. Вон такси идет.
Машина сбавила скорость и затормозила около них.
— Отвези-ка нас на улицу Барнова, — беззаботно сказал Отар шоферу, откидываясь на спинку сиденья.
— Зачем нам на Барнова? — удивился Тамаз.
— Заедем к Нате.
— Так поздно? — Тамаз посмотрел на часы.
— Почему поздно? Половина десятого. Через пятнадцать минут будем на месте.
— Неловко заявляться с пустыми руками, может быть, цветов купим?
— Не стоит баловать, пусть привыкает к тому, что ждет ее в будущем.
2
Отару Нижарадзе казалось, что он никогда не влюбится. С Натой они познакомились в апреле прошлого года. Когда Отар впервые увидел эту девушку, он твердо решил, что именно она станет его женой. На третий или четвертый день после знакомства он сказал ей, что ему не нравятся распущенные волосы, что ей больше подойдет прическа, которая называется «конский хвост». На следующий день Ната причесала волосы, как нравилось ему. Отар решил, что девушка покорена, и без лишних церемоний спросил, когда они распишутся. Ната рассердилась и ушла.
— Когда успокоишься, позвони! — крикнул вслед Отар.
Прошло несколько месяцев, Ната не звонила. Отару не хотелось поддаваться яа ее капризы, но постепенно в душу вкрались сомнения, потом и страх. Когда же надежда окончательно оставила его, он махнул рукой на самолюбие и пожаловал к Нате домой. Девушка захлопнула дверь перед его носом.
Но не так-то легко было заставить Отара Нижарадзе отступить. На следующий день он подкараулил Нату у входа в университет и, издали завидев ее, еще раз поклялся — она или никто…
— Что вам угодно? — спросила девушка.
В ее насмешливом тоне явно проскальзывала обида. Отар моментально заметил это и решил держаться с достоинством:
— Пожелать тебе всего хорошего.
— И только?.. Счастливо оставаться!
Ната повернулась, чтобы уйти. Отар схватил ее за руку.
— Отар, на нас смотрят.
— Выйдешь за меня замуж, в конце концов?
— Разумеется, нет. Но я никогда не сомневалась, что у тебя хороший вкус. Всего наилучшего.
— Ната!
— Слушаю! — Ната лукаво взглянула на Отара.
— Чего ты добиваешься, наконец?
— Ах, вот как, это я добиваюсь! А мне-то казалось, наоборот…
— Я свое сказал. Теперь твоя очередь.
— Моя? Сперва ответь, где ты пропадал столько времени?
— Хотел убедиться, люблю тебя или нет…
— И к какому же ты пришел заключению?
— Пришел к тебе, вот и заключение.
— Оставим подтексты литературе. На серьезный вопрос следует отвечать конкретно и вразумительно.
— Я пришел к заключению, что люблю вас и не могу без вас жить. Мне следует перейти к подробностям?
— Не стоит. На сегодня и этого вполне достаточно. Меня ждут. Всего доброго.
И Ната ушла.
Отар остолбенел. Злой как черт вернулся он домой и завалился на кровать. В глаза бросилась облупившаяся штукатурка на потолке, он вспомнил, что целую неделю собирался позвонить в домоуправление, решил было сейчас отправиться туда и сорвать свою злость на домоуправе, но тут же рассердился на себя за дурацкое побуждение, повернулся лицом к стене и пролежал так до самого вечера. А как стемнело, вскочил будто ужаленный, выбежал на улицу, поймал такси и помчался к Тамазу. Полчаса спустя друзья сидели в уютном буфете гостиницы «Тбилиси». Это было их излюбленное место.
Отар заказал бутылку коньяка. Тамаз пить не стал. Отар не настаивал. Он пил один и говорил без умолку. Опустошив бутылку, потребовал еще одну.
— Будет, Отар, ты и так хорош, — взмолился Тамаз и сделал знак буфетчику, чтобы тот унес бутылку обратно.
— Гриша-джан, не выводи меня из терпения! — сверкнул глазами Отар на буфетчика, выхватил бутылку и сам откупорил ее. — Выпей хоть рюмку, Тамаз, на трезвую голову трудно слушать пьяный бред.
О Нате Отар ни разу не упомянул, хотя весь вечер думал только о ней да о своей обиде.
— Тамаз, хочешь завтра в Сванетию махнем? Поохотимся на туров. Почему ты не любишь охоту? Теперь самое время — открытие сезона, постреляем куропаток. Ты никогда не охотился на куропаток? — спросил Отар и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Что может быть лучше охоты на куропаток? Сперва надо разогнать стаю, — пока они вместе, это чертовски хитрые птицы. Но стоит их разогнать, все, их песенка спета. Я думаю, во всем мире не найти птицы глупее, чем одинокая куропатка. Одно нехорошо, где они гнездятся, там гюрза водится. Ты когда-нибудь видел гюрзу? Она толщиной с мою руку. — Отар подтянул рукав к локтю, обнажив широкую в кости руку, и показал Тамазу. Потом обернулся к буфетчику: — Гриша, пропусти с нами рюмочку.
— Нет, дорогой, не могу, сердце болит.
— Брось, выпей, я прошу!
Гриша подошел со своей рюмкой. Отар налил ему. Буфетчик выпил и закусил ломтиком соленого огурца.
— А это что еще за пугало? — удивленно сказал Отар.
За соседним столиком, откинувшись к стене, дремал молодой человек живописного вида. У него были буйные русые кудри и окладистая борода.
— Художник, кажется, — ответил Гриша.
— О чем мы говорили? — Отар разом позабыл о существовании художника. — Да, гюрза, говорю, водится. Когда увидишь ее, главное — не растеряться. Целься да смотри — не промахнись. Она сама будет держать равнение на ствол. Эта тварь чует, что опасность таится в черной глубине ствола. Она же не знает, что оттуда вылетит.
Отар затянулся. Сигарета уже погасла. Тамаз зажег спичку, Отар прикурил, выпустил дым и подвинул другу полную рюмку.
— Выпей хоть одну.
— Хватит, Отар, поднимайся, совсем уже пьян.
— Ты прав. Сам не понимаю, что со мной. Когда это пьянел от шестисот граммов?
Тамаз проводил друга до дому. Отар повалился на кровать и моментально уснул. Проснулся он в полночь, увидел, что спал одетым, быстро разделся и снова нырнул под одеяло.
Утром он поднялся совершенно разбитый. Подставил голову под холодную воду. Привыкший к легким успехам у девушек, он весь день не находил себе места от злости и обиды. Он был убежден, что не любит Нату, а если и думает о ней, то лишь потому, что ущемлено его самолюбие…
Прошел еще месяц. Как-то в конце мая Отар одолжил у университетского приятеля Важа Лагидзе машину. Как очутился на улице Барнова, он уже не помнит. Его потянуло взглянуть на окна Наты. Он направил машину к ее дому и вздрогнул — на тротуаре у подъезда стояла Ната с родителями и двумя однокурсницами. Судя по чемоданам у их ног, они куда-то уезжали. Повернуть назад было невозможно. Отец Наты поднял руку. Отар остановил машину. Никому и в голову не пришло взглянуть на шофера. Ната расцеловалась с родителями, подхватила чемодан, вместе с подругами села в машину и только тогда узнала Отара.
— Отар, ты? — обрадовалась она.
— Если стану уверять, что не я, все равно ведь не поверишь.
Он поздоровался с подругами Наты и тронул машину.
— Представляешь, мы забыли вызвать такси, и, как назло, ни одной машины. Не подвернись ты вовремя, наверняка бы опоздали.
— Далеко собрались?
— В Москву, на дипломную практику.
— В Москву? — поперхнулся Отар.
— За сколько доедем до аэродрома? — спросила одна из девушек.
— За полчаса. Когда ваш самолет?
— В двенадцать.
— Успеем, целый час в запасе. Одни летите?
— Нет, впятером. Остальных в Харьков распределили.
— Гия и Дато, наверное, заждались нас, — сказала блондинка, сидящая позади Отара.
«Ну, вот, Гия и Дато», — отметил про себя Отар и тут же решил лететь с ними в Москву.
Доехав до аэропорта, Отар помог девушкам сдать чемоданы, отогнал «Москвич» на стоянку и кинулся в зал искать знакомых, уверенный, что билетов на этот рейс в кассе нет. Надо было найти знакомого среди отъезжавших. И знакомые нашлись, конечно, — целых восемь человек. Отар выбрал самого молодого, Нугзара Джавахишвили, и отозвал его в сторону:
— Нугзар, уступи мне свой билет.
— Что-нибудь стряслось, Отар, несчастье какое? — забеспокоился Нугзар, увидев лихорадочный блеск в глазах Отара.
— Почти что… Ну, уступишь билет?
— О чем речь, не стыдно? — Нугзар протянул ему билет.
Он подбежал к телефону, набрал номер Важа.
— Что, Отар? — Важа по голосу узнал приятеля.
— Я с аэродрома. Пришлось срочно лететь в Москву. Машина на стоянке тут. Ключи будут у диспетчера. Но не в этом дело. Постарайся достать двести рублей и вышли мне в Москву до востребования, на Центральный телеграф, понял?
— Случилось что-нибудь?
— Вернусь через пару дней и все расскажу.
Отар повесил трубку и облегченно вздохнул. Дело сделано. Он отдал ключи от машины диспетчеру, зарегистрировал билет и спокойно пошел искать Нату.
Он нашел их у посадочного турникета.
— Нам пора, Отар, всего тебе хорошего, спасибо, что проводил! — Ната протянула ему руку и улыбнулась.
Отар любезно раскланялся с ее однокурсниками.
Самолет стоял в каких-нибудь ста метрах от турникета. Когда Ната с друзьями скрылась в самолете, Отар неторопливо направился к трапу. Поднявшись в самолет, он оглядел салон — не дай бог, чтобы его заметили, — пробрался на свое место и закрылся газетой.
Когда самолет взлетел, Отар еще раз облегченно вздохнул: все идет по плану. Никто не заметил его. Как только самолет приземлился, Отар устремился к выходу. Подали трап. Отар быстро сбежал по ступенькам и чуть не бегом пустился к зданию аэропорта.
Через десять минут там появилась Ната с друзьями.
Отар спокойно курил, беспечно прислонясь к колонне.
— Отар, как ты здесь очутился? — издали закричала удивленная Ната и подбежала к нему.
Отар пожал плечами:
— Вы ошиблись. Я не Отар. Вы, вероятно, спутали меня с Отаром Нижарадзе. Нас часто путают, мы близнецы.
— Извините, — растерялась Ната, — я не знала, что у Отара есть брат.
Она была явно огорчена, радостный огонек в ее глазах сразу пропал. Извинившись еще раз, она собиралась отойти, но вдруг обратила внимание на импортную рубашку с металлическими пуговицами. Еще в Тбилиси, когда они ехали в машине, она хотела спросить, где он достал такую.
— Отар, как ты успел, ты же в Тбилиси остался?
— На машине.
— Хватит дурачиться. Говори, на чем прилетел?
— У меня есть дружок — военный летчик, он меня и доставил. — Отар говорил настолько серьезно, что нельзя было не поверить ему.
— Отар, это действительно ты?
— Ты так спрашиваешь, что я сам начинаю сомневаться в этом.
Не скрывая радости, Ната ласково смотрела ему в глаза. Отар давно не был так счастлив…
Потом они сидели в кафе на верхнем этаже гостиницы «Москва». Отар немного выпил, вино приятно согревало его. Ната молчала, но сияющие глаза говорили красноречивее всяких слов.
— Любишь меня, Ната?
— Неужели ты когда-нибудь сомневался?
Отар осторожно накрыл своей широкой ладонью нежные пальцы девушки.
— Я об одном хочу попросить тебя, Отар, в наше время отношения между людьми слишком упростились. Умоляю, если ты по-настоящему любишь меня, не будем обкрадывать нашу любовь, не будем обеднять ее, ладно?
Отар улыбнулся.
— Уже поздно. Пойдем? — Ната встала.
Отар Нижарадзе оперся руками о стол и по привычке лениво поднялся со стула.
Ната стояла у перил, пристально глядя на город. На темном небе Москвы освещенные последними лучами солнца, как свечи, горели шпили высотных зданий.
3
Отар нажал кнопку звонка и застегнул ворот рубашки.
— Кто там? — спросил знакомый голос Наты. Не дожидаясь ответа, отворила дверь. — А, добрый вечер, господин Нижарадзе! И Тамаз здесь. Здравствуй, Тамаз!
— Здравствуй, Ната! — смущенно поздоровался Тамаз.
— Проходите, что стали.
Ната повела гостей за собой.
В квартире был беспорядок — шкафы сдвинуты, постели собраны, в углу комнаты громоздились чемоданы, пианино покрыто газетами.
— Ремонт затеяли?
— Да, господин Нижарадзе. Благодарю за цветы, поставьте их в вазу на окне.
— Цветов без денег не достанешь, сударыня… Ваши дома?
— Брат спит, а мама с отцом пошли на помолвку одного родственника.
— Весьма кстати! — Отар снова расстегнул ворот, сел на диван и блаженно вытянул ноги.
— Тамаз, устраивайся в кресло, а вы, милостивый государь, соизвольте подняться и помочь вынести этот диван в другую комнату.
— Рановато входишь в роль. — Отар достал сигареты и закурил.
— Не мешало бы спросить разрешения… Вставай, раз-два!
Отар лениво поднялся.
— Взгляни-ка на меня… Глаза блестят… Ты, кажется, выпил…
— Всего два стакана, на пробу…
— Я, кажется, запретила тебе приходить ко мне навеселе… Бери спереди.
Отар так стремительно поднял свой край, будто диван ничего не весил. Тамаз поспешил на помощь Нате. Втроем они перенесли диван в соседнюю комнату. Вернулись. Тамаз снова опустился в кресло, а Отар присел на подоконник. Ната принялась выкладывать вещи из гардероба.
Ната была довольно высокой и все же едва доставала Отару до плеча. Брюки и кофточка в голубую полоску очень шли ей. Вырез кофточки еще больше удлинял высокую шею. Завязанные «хвостом» волосы при малейшем движении скользили по ее гибкой спине. Каждый ее жест был удивительно пластичен.
Отар Нижарадзе давно предлагал ей расписаться, но Ната готовилась к экзаменам в аспирантуру, и свадьбу отложили на середину ноября.
— Надеюсь, ты чем-нибудь угостишь нас? — Отар выбросил окурок в окно.
— Чего бы вам хотелось?
— Фруктов и кофе.
— Фрукты — в холодильнике, кофе в кухне на полке рядом с кофемолкой. Зерна обжарены. Тебе остается только помолоть и сварить.
— Благодарю за доверие!
— Минуточку. Давай передвинем гардероб.
— Что бы ты делала, если бы мы не пришли? — Отар так лихо налег на гардероб, что чуть не свалил его.
— Тише, ножки сломаешь!
Тамаз встал.
— Не беспокойся, Тамаз!
— Что вы!
С большим трудом сдвинули гардероб с места.
— Осторожней, люстру задели!
Кое-как боком вынесли гардероб в соседнюю комнату.
— Однако ты не ответила мне, что бы ты делала, если бы мы не пришли?
— Кто-нибудь другой помог бы. Сколько разговоров из-за одного гардероба.
Отар пошел на кухню молоть кофе. Зазвонил стоящий на полу телефон. Держа в одной руке узел, Ната сняла трубку.
— Гиви, подожди минуточку! — Она положила трубку на пол, отнесла узел в другую комнату, вернулась и присела у телефона на корточки. — Слушаю, Гиви.
Отар выключил кофемолку и выглянул из кухни. Прикрыв трубку ладонью, Ната обернулась к нему.
— Мне кажется, что подслушивать неприлично.
Отар кашлянул и скрылся.
— Хорошо, Гиви, я буду. Не вовремя, но делать нечего. — Ната положила трубку, встала и ногой отодвинула аппарат к стене.
Отар сварил кофе.
— Где чашки?
— На полке, протяни руку.
— Кофе готов! Музыка, туш!
Тамаз задумчиво поглядывал на Нату и Отара. Ему нравились их отношения. Он чувствовал, что они любят друг друга. Как хотелось Тамазу в этот момент, чтобы и ему повстречалась такая же верная подруга, которая с полуслова понимала бы его. Невольно он вспомнил Медею, Медею Замбахидзе. Сердце его сжалось. Оно сжималось всегда, когда он вспоминал о ней. Что это было, любовь или незаживающий след обиды?.. В университете Медея встречалась с каким-то известным баскетболистом. Добившись своего, тот скоро бросил ее. Узнав об этом, Тамаз два дня не выходил из дому. Комната пропиталась табачным дымом, на столе выросла груда окурков. Он даже не сообразил открыть окно и проветрить комнату. Ел ли что-нибудь в те дни — он не помнил. В памяти осталось только одно — как бесконечно мерил комнату шагами, как лежал на кровати, тупо уставясь в потолок. Ему было жалко Медею. Хотелось пойти к ней, ободрить, успокоить. Забылась давняя обида, смешным пустяком представлялась она теперь. Что терзало его в те два дня? Сочувствие? Или любовь, маскирующаяся под жалость?.. Каково же было удивление Тамаза, когда он узнал, что Медея нисколько не огорчена случившимся и уже закрутила новый роман с какой-то знаменитостью, к тому же с семейным человеком. И Тамаз навсегда избавился от своего чувства. Почему же мысли снова вернули его к Медее? Невольно он сравнил ее с Натой. Какая пропасть лежала между ними!
И вдруг ему почему-то представилось, что сегодня он встретится с Медеей, случайно, где-то на улице, но непременно сегодня.
Тамаз тряхнул головой, стараясь избавиться от наваждения, и только сейчас заметил, что держит в руке чашечку с кофе. Машинально поднес к губам — кофе уже остыл.
— Нравится? — спросил Отар.
— Очень вкусно.
— Ничего особенного! — засмеялась Ната. Она сидела на чемоданчике напротив Тамаза.
— Умеете лучше, варите сами!
— Извини, Тамаз, у нас такой беспорядок… — Ната заметила, что Тамаз чем-то удручен.
— Что ты!
— Ты такой грустный, может быть, потому, что мы не уделяем тебе внимания?
— Нет, что вы, вовсе не потому!
— Загрустишь, когда с работы выгонят, — небрежно заметил Отар.
— Что ты говоришь? — огорчилась Ната. — Правда?
— Правда, — улыбнулся Тамаз.
— Как? За что?
— В том-то и беда, что ни за что, — вставил Отар.
— Во-первых, не выгнали, а переводят в научно-исследовательский институт прикладной математики.
— В институт прикладной математики? — Отар даже привстал и поставил чашечку на подоконник. — А я только узнаю!
— Я сегодня много раз собирался сказать тебе, но ты был так увлечен, я думал, тебе не до меня.
— Нет худа без добра, поздравляю! Научно-исследовательский институт то, что тебе нужно. Педагогика не твое дело.
— Отар прав, исследовательский институт для тебя гораздо лучше, и я поздравляю!
Ната встала и собрала чашки.
— Как же это произошло? — Отар настолько искусно разыграл удивление, что нельзя было усомниться в его искренности.
— Видимо, Какабадзе не такой уж плохой человек. На следующий день он порвал мое заявление и «обменял» меня на какого-то младшего сотрудника. Правда, такой «обмен» тоже довольно обиден.
— Брось ты все взвешивать на аптекарских весах. Институт математики создан для тебя. Надеюсь, теперь будешь умнее и не станешь лезть на рожон.
Ната унесла чашки на кухню и вернулась.
— Отар, передвинем пианино, и больше не буду тебя утруждать.
Отар и Тамаз подошли к пианино.
— В ту же комнату? — спросил Отар.
— Да, поставим рядом с гардеробом.
— А ну, раз, два, взяли! — крикнул Отар и налег на пианино.
— Поаккуратней, Отар, я слышала, мне его в приданое дают.
— Так легко думают от него отделаться? Кому сейчас нужно ото старье?
Они легко выкатили пианино в другую комнату, поставили рядом с гардеробом и вернулись назад. Ната остановилась посредине пустой, словно расширившейся комнаты, в которой из мебели осталось одно кресло, и деловито оглядела стены:
— Ремонт начнем отсюда. В какой цвет лучше выкрасить стены?
— В желтый, — не думая ответил Отар.
— Ты посоветуешь… Тогда мне придется перекраситься.
Отар посмотрел на золотистые волосы Наты, понял, что оплошал, но тут же нашелся:
— Ты что, до старости намерена жить в этом доме? Ноябрь на носу.
В соседней комнате забили часы.
— Отар, взгляни, сколько времени?
Отар прошел в соседнюю комнату и по звуку нашел часы. Они стояли на полу, приставленные к спинке стула.
— Начало двенадцатого.
— Ого, тебе, видимо, хочется доставить удовольствие соседям, дать им повод для сплетен?
— Золотые слова. Пошли, Тамаз. Счастливо оставаться, сударыня!
4
Стоял теплый тихий весенний вечер. Прохожие были редки. Друзья медленно шли по мостовой, слушая четкие звуки собственных шагов. Отар Нижарадзе шагал лениво и беспечно. Сунув руки в карманы, он перекатывал сигарету из одного уголка губ в другой. Временами, когда под ноги попадался камешек, он вяло поддавал его носком. Камешек скользил по асфальту и ударялся о кромку тротуара.
Они шли молча. Тамазу не о чем было говорить, а Отару не хотелось.
Тамаз поглядывал по сторонам. Странная надежда на встречу с Медеей не покидала его. Он давно не вспоминал о своей первой любви, почему же сегодня думает о ней? Какой-то тайный голос нашептывает, что они непременно встретятся. Ну и что, что даст ему эта встреча? Что она изменит? Он давно уже не любит Медею. А может быть, любит, но обманывает себя? Нет, это исключено. Он навсегда забыл Медею, выбросил ее из сердца. Почему же странный голос все шепчет, что они обязательно встретятся? Предположим, встретятся… Что дальше? Ведь это не первая встреча. Разве она будет чем-то отличаться от других?..
Внезапный грохот и взрыв дикого хохота на миг оглушил улицу. Впереди, шагах в тридцати от друзей, четверо гогочущих молодых парней сшибли железную урну. Беспричинный хохот явно свидетельствовал, что они пьяны. Урну перевернули потехи ради, а поднять ее никому и в голову не приходило.
Тамаз, боясь ввязаться в неприятную историю, хотел предложить Отару перейти на другую сторону улицы, но в этот момент из-за угла вышла девушка. Парни схватились за руки и преградили ей путь. Девушка испуганно заметалась, не решаясь со страху позвать на помощь.
Отар насмешливо прищурился, вытащил из кармана правую руку, вынул изо рта сигарету, отбросил в сторону и весело спросил Тамаза:
— Хочешь, покажу класс?
И двинулся на парней. Безобразно кривляясь, они кружились вокруг девушки. Отар ударил одного из них по руке.
Стало тихо. Хоровод тут же распался. Испуганная девушка воспользовалась моментом и убежала.
— У вас что, ни матери нет, ни сестер?.. — вполголоса начал Отар.
— А ты кто такой? — заскрежетал зубами стоящий против Отара бритоголовый парень.
Отар краем глаза заметил, что сбоку готовится нанести удар мускулистый парень в белом свитере. Он стремительно отступил на шаг и резко взмахнул левой рукой. Отар был левша. Парень в свитере отлетел к стене. Бритоголовый бросился на Отара, Отар уклонился и нанес потерявшему равновесие парню удар в подбородок справа, а потом добавил слева. Бритоголовый рухнул на колени. Двое других кинулись наутек. Их примеру последовал и парень в белом свитере. А бритоголовый стоял на четвереньках, тщетно стараясь встать на ноги. Отар спокойно вынул сигареты и закурил. Немного погодя бритоголовый неуверенно поднялся с колен и, спотыкаясь, побрел по улице. Он не произнес ни слова. Не побежал, как его приятели, — бежать не было сил.
Тамаз одобрительно похлопал друга по плечу.
— И все-таки это не выход, — добавил он.
— А в чем же выход? — засмеялся Нижарадзе.
— Это напоминало сцену из американских боевиков. А если бы ты не был боксером? Если бы они одолели тебя? Что тогда?
— Опять ты за философию. — Отар оперся о плечо друга. — Голова кружится, будто обессилел сразу.
— Не надо было пить.
— Я и раньше выпивал. Нет, с завтрашнего дня принимаюсь за тренировки. Восемь месяцев даже не разминался.
Отар сделал несколько шагов и снова повис на Тамазе.
— Что я так выдохся от двух ударов?
— Переволновался, наверное. Брось сигарету.
Слабость быстро прошла, силы вернулись к Отару.
Внезапно на всей улице погас свет, она погрузилась во мрак. Отар задрал голову — яркие звезды усыпали небо.
— Завтра будет дождь, — неожиданно решил он, продолжая путь.
Тамаз задумчиво следовал за ним.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Идущего в аудиторию Тамаза Яшвили догнал тщедушный доцент.
— Уважаемый Тамаз, не забудьте о Георгадзе, заведующего кафедрой очень беспокоит его судьба.
Яшвили молча покосился на маленького, смешно семенящего доцента, поправил очки и пошел дальше.
У двери аудитории толпились студенты. Увидев преподавателя, они разом смолкли. Не здороваясь, Тамаз прошел мимо них в аудиторию. Сегодня, в последний день учебного года, его ждали срезавшиеся на экзаменах студенты. Вот и заканчивается его пребывание в Строительном институте. Завтра он переходит в Институт прикладной математики.
Тамаз сел за стол и задумался. Нелепо завершилась его педагогическая деятельность. Он как будто предвидел такой исход. Не случись даже этой истории с завкафедрой, он бы все равно долго в институте не продержался. Отношения между студентами и преподавателями строятся на определенной дипломатии, от которой он бесконечно далек.
Представив, что его ожидает через несколько минут, Тамаз невольно заерзал на стуле. На душе сделалось муторно. Там, за дверями, собралось семнадцать студентов, умудрившихся срезаться по два раза! Он отлично знал, что среди них не найдется ни одного, кому бы, пусть с натяжкой, можно поставить тройку. Зато за каждого ходатайствовало не меньше трех человек.
Безусловно, в последний день своей педагогической деятельности Тамазу ничего не стоило поставить каждому тройку и тем самым ублаготворить всех — студентов, их покровителей и, заодно, деканов, считавших, что плох преподаватель, в чьей группе есть хотя бы один неуспевающий. Тамаз мог вызвать студентов по одному, написать в зачетку «удовлетворительно» и расписаться. Вот и все.
Дверь аудитории приоткрылась, и в щель просунулась голова, а затем обладатель ее нерешительно протиснулся в зал.
Тамаз Яшвили отрешенно поглядел на него.
— Разрешите? — почти шепотом спросил студент.
Тамаз не ответил, разглядывая угловатого, нескладного юнца. Не дождавшись ответа, студент смешался, не зная, что делать, повернуть обратно или остаться. Наконец он осторожно попятился назад.
— Заходите все! — неожиданно крикнул Тамаз.
Двери распахнулись. Студенты робко, на цыпочках проходили в аудиторию и бесшумно пробирались к задним столам, подальше от преподавателя. Какая несвойственная им робость!
Тамазу достаточно было беглого взгляда, чтобы убедиться — явились все семнадцать пересдающих — четырнадцать юношей и три девушки. Он изучающе рассматривал каждого в отдельности.
В аудитории воцарилась полнейшая тишина. Студенты не шевелились, они по очереди опускали голову под пристальным взглядом экзаменатора. В представлении Тамаза все они утратили человеческое достоинство. В первую очередь — самолюбие и умение хоть немного трудиться. Семнадцать молодых людей не сводили с Тамаза молящего и трусливого взгляда. Особенно раздражали его три девицы за самым дальним столом, съежившиеся, жалкие. Если с ветреностью и ленью юношей в какой-то степени можно было мириться, то девушкам Тамаз не находил оправдания. В конце концов, много ли нужно, чтобы сдать на тройку? Позаниматься четыре дня в семестре.
Раздражение все сильнее охватывало Тамаза. Наконец он остановился на Георгадзе. Тот довольно нагловато выдержал его взгляд и едва приметно сообщнически улыбнулся. Этот молодчик и не думал волноваться, уверенный в силе высокой протекции.
— Прошу вас! — пригласил его Тамаз.
Георгадзе бодро вскочил, подмигнул кому-то, улыбаясь направился к столу.
Вздох облегчения пронесся по аудитории.
Тамаз указал студенту на стул. Георгадзе непринужденно сел, достал из кармана зачетку и положил на стол. Тамаз даже не взглянул на нее.
— У вас есть на чем писать?
Студент растерялся, не ожидая такого поворота, и уныло пошел за тетрадкой.
— Не стоит, — остановил его Тамаз, — ступайте к доске.
Полнейшая растерянность отразилась на лице студента.
— Напишите какую-нибудь производную.
Георгадзе машинально взял мел, беспомощно посмотрел на чистую доску и вопросительно обернулся к товарищам.
Тамаз, не глядя на него, листал записную книжку. Молчание затянулось. Он поднял голову и увидел молящий взгляд студента, обращенный к однокурсникам. Тамаз тоже посмотрел на них, но не обнаружил ни одного, готового подсказать товарищу. Он видел жалкие, испуганные лица с лишенными всякой мысли глазами.
Ограниченному студенту Тамаз сразу ставил тройку. Он понимал, что молодой человек все равно не способен учиться лучше. Он ставил отметку только за трудолюбие и прилежание. А эти студенты, имеющие все возможности учиться, но обленившиеся, вызывали в нем все нараставшее раздражение.
Каждый из них приходит сдавать уже в третий раз. А ведь времени, потраченного на поиски покровителей и заступников, вполне хватило бы выучить предмет на пятерку.
Тамаз остановил свой взгляд на одной из девушек. Он часто встречал ее в коридоре института и на улице. С виду — скромная, воспитанная. Но оказывается — никакого самолюбия. Не желает заставить себя проявить немного прилежания, хотя бы ради того, чтобы не унижаться так, как унижалась три дня назад…
Тамаз Яшвили был один в пустой аудитории, когда вошла эта девушка, жалкая, как побитая и выброшенная под дождь собачонка. Заливаясь слезами, она рассказывала ему о смерти матери, о своем сиротстве, о нужде и умоляла поставить на экзамене тропку. Потом оказалось, что она все сочинила.
«И ради чего? Ради чего она унижалась, втаптывала в грязь свое человеческое достоинство? Не в состоянии была усвоить предмет? Не могла осилить математики? Нет, конечно. Просто не сумела побороть лень».
Девушка потупила голову, словно гневный взгляд преподавателя давил ее.
«Нет, самолюбие ее не беспокоит, и потупилась она не от стыда, просто боится, что я срежу ее, и пытается разжалобить, — подумал Тамаз. — Стоит поставить ей тройку, и на седьмом небе окажется от радости, тут же помчится в кино или побежит на свидание, разом забудет про все свои терзания, а потом, может, даже посмеется над ними и никогда не устыдится, ценой каких унижений выклянчила себе тройку».
— Я, кажется, ясно сказал, напишите функцию и выведите производную, — обернулся Тамаз к Георгадзе.
Студент, переминаясь, крошил в руках мел. Он еще верил, что все обойдется, но сейчас надежды его рухнули.
— Вы изучаете высшую математику, и не знать, как выводится производная, все равно что школьнику не знать таблицу умножения. Может быть, вам что-нибудь известно о прямых линиях? Слушаю вас. Нет, тогда дайте определение бесконечно малых или бесконечно больших величин, охарактеризуйте простой вектор.
Лицо Георгадзе пошло красными пятнами.
— Говорите все, что знаете, пишите что хотите, дайте мне возможность поставить вам положительную оценку.
Тамаз представлял, что творится в душе студента. Он редко бывал в ресторане, но, когда бы ни случалось оказаться там, всегда сталкивался с Георгадзе. Даже со стороны бросалось в глаза, как высокомерно, вожаком, держится этот молодой человек в своей компании. Смелость и самоуверенность — признак силы. А эта «сила» папиной милостью никогда не переводилась в кармане Георгадзе. Высокий, довольно симпатичный, он пользовался успехом у девушек. Те, надо думать, оправдывали его лень, романтично называя ее беспечностью.
Как не похож был этот Георгадзе на того, «ресторанного». Беспомощный, пришибленный, уничтоженный, стоял он у доски, закусив нижнюю губу, и жалкий взгляд его взывал о помощи.
Тамаз прекрасно знал, сколько покровителей у этого студента. Его и дальше будут поддерживать, тащить с курса на курс, помогут защитить диплом и, вполне возможно, потянут выше. Тамаз не забыл недавнего заседания. И Георгадзе пригреют на кафедре, как того неуча. Все равно на какой — математики или коллоидной химии, металлургии черных металлов или гидравлики. Думаете, он не освоится? Как бы не так. С гордостью будет вспоминать свое прошлое, находя в нем нечто героическое, проникнется собственным достоинством и с любым поспорит в солидности.
Тамаз с болью в сердце смотрел на бездельника, который готов был встать на колени, придумать унизительные оправдания, лишь бы выйти из этой аудитории с жалкой тройкой.
— Что вы получили по математике на приемных экзаменах?
— Пять, — робко пролепетал Георгадзе.
— Напишите бином Ньютона.
Это был конец. Георгадзе положил мел и платком вытер дрожащие пальцы.
— Я не могу поставить вам удовлетворительную отметку.
— Тамаз Григолович! — Голос студента звучал отчаянно.
— Я не могу поставить вам «удовлетворительно»! — Тамаз приготовил ручку и потянулся к зачетке.
— Тамаз Григолович! — Георгадзе исторг горестный вопль, бросился к столу и вырвал зачетку из рук преподавателя.
Яшвили опешил и внимательно посмотрел на студента. Глаза юноши, закушенная губа, дрожащий подбородок, дергающиеся щеки — все выражала мольбу. Тамаз пытался обнаружить в глазах Георгадзе душевную боль, вызванную уязвленным самолюбием, — ведь ему приходилось унижаться перед молодым человеком, старше него всего на шесть-семь лет. В иной обстановке он бы даже не поздоровался с ним, хилым очкариком. А сейчас, не стыдясь шестнадцати однокурсников, унижался из-за тройки. Нет, в его пустых глазах Тамаз не обнаружил и намека на душевные муки.
— Если я поставлю вам «удовлетворительно», не сомневаюсь — в следующем семестре повторится то же самое.
— Вы только поставьте, я все выучу, клянусь вам, буду учиться, не губите…
«Не губите», — усмехнулся в душе Тамаз, прекрасно понимая, что все это пустые слова, которые забудутся, едва студент положит зачетку в карман.
— Вы не заслуживаете тройки! — отрезал он.
— Товарищ преподаватель, если вы поставите мне двойку, меня обязательно исключат, я погибну. Простите на этот раз, не губите…
Что-то дрогнуло в душе Тамаза, он уже готов был сказать — ладно, давайте зачетку, но помедлил — оглядел студентов, по очереди останавливая взгляд на каждом из них. Ему хотелось хоть в чьих-нибудь глазах прочесть презрение к Георгадзе.
Если бы среди шестнадцати человек нашелся один, в ком заговорило бы самолюбие, кто возмутился бы нравственным падением товарища, плюнул на отметку и ушел, хлопнув дверью, Тамаз без колебаний поставил бы всем тройки. Но нет, никто не обнаруживал подобного намерения. Наоборот, все ловили взгляд экзаменатора, словно умоляя — пожалейте, простите, поставьте ему тройку. Каждый заботился о себе, понимая, что после Георгадзе настанет его черед.
— Ни совеет» у вас, ни чести! — закричал Тамаз не своим голосом, вскочил и влепил Георгадзе пощечину.
Аудитория обмерла. Георгадзе схватился за щеку.
— Вы что! — прошипел он и замахнулся стулом.
Тамаз на мгновенье окаменел. Не потому, что испугался. Он опомнился и готов был провалиться от стыда за свой безобразный поступок.
Аудитория напряженно ждала, что будет дальше. Никто не додумался вырвать у Георгадзе стул.
Тамаз посмотрел на студента.
— Поставьте стул на место! — негромко сказал он.
Георгадзе медленно опустил стул.
Тамаз покинул аудиторию.
2
На кафедре проводили совещание.
Порывисто распахнув дверь, Тамаз замер на пороге, не ожидая увидеть здесь столько народа. Все обернулись к нему.
— Пожалуйста! Пожалуйста! — пригласил Тамаза Нико Какабадзе и внимательно посмотрел на бледного ассистента. — Что там стряслось?
— Я пришел сказать, — Тамаз едва сдерживал дрожь, — что отказываюсь принимать экзамен. Поручите это дело кому угодно, и пусть он ставит, что пожелает, а меня увольте, я, слава богу, с завтрашнего дня уже не ваш сотрудник.
Он повернулся и захлопнул за собой дверь.
— С меня причитается, — рассмеялся не теряющий присутствия духа заведующий и сразу разрядил напряженную атмосферу, — избавились от этого сумасброда!
Все свободно вздохнули и заулыбались.
— Давид, сделай милость, сходи в аудиторию, прими экзамен, — обратился Какабадзе к краснощекому, упитанному преподавателю.
— С удовольствием, батоно Нико! — резво вскочил состарившийся в ассистентах математик и кашлянул от удовольствия.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Сценарий обсуждали в кабинете главного редактора. Перед тем как собраться сотрудникам, Мирон Алавидзе включил оба телевизора и, подперев голову руками, переводил внимательный взгляд с одного экрана на другой. Когда все заняли свои места, он выключил телевизоры, и обсуждение началось. В кабинете у каждого было свое место, старшие редакторы рассаживались за длинным столом, а просто редакторы — на стульях вдоль стены и на диване. Отар Нижарадзе всегда устраивался в углу между шкафом и телевизором. Поначалу Алавидзе много раз приглашал Отара занять место за столом, но тщетно, и в конце концов он смирился с упрямством старшего редактора. Главный редактор привык видеть каждого сотрудника на определенном месте и очень раздражался, когда нарушали установленный порядок.
И на сей раз он неожиданно обратился к Отару.
— Товарищ Нижарадзе, пожалуйте за стол!
— У меня имя есть, батоно Мирон! — спокойно отозвался Отар, кладя ногу на ногу.
Главный редактор смешался и побагровел от возмущения.
— Вот именно, попрошу вас к столу, товарищ…
— Отар! — подсказал кто-то.
— Именно, прошу вас, товарищ Отар!
— Не беспокойтесь, батоно Мирон, мне и здесь неплохо.
Алавидзе чуть не взорвался, но сдержал себя, надел очки, приготовил карандаш и посмотрел на сотрудников:
— Надеюсь, все прочли сценарий, подлежащий обсуждению…
— Прочли! — громко ответили одни, другие просто кивнули.
— Вам понравился, не правда ли?
— Давно у нас не было такого сценария! — сказала девушка с выщипанными бровями на загорелом до шоколадного цвета лице.
Вид этой девушки вызывал у Отара ироническую усмешку, хотя он совершенно спокойно относился к ее вздорным выступлениям. А эта девица, как признавался сам Отар, потешала его тремя «пунктиками» — ветреностью, бестолковостью и претенциозностью.
Отар Нижарадзе давно заметил, что во время обсуждения сценариев у главного редактора активней всех выступали бездари. Они говорили высокопарно, витиевато и пылко. Временами глаза их вспыхивали от искреннего восторга. Сравнительно умные люди редко ввязывались в спор, Отар же никогда не высказывал своего мнения, понимая всю бесполезность говорильни в кабинете Алавидзе. Толочь воду в ступе не было желания. Если главный редактор настаивал, чтобы он высказался, Отар говорил, что на ум придет. Его выступления были ироничны, содержали скрытый смысл. Все хорошо знали об этом и слушали его с особым вниманием. Зато главный редактор не выносил Отара Нижарадзе. Несколько раз он жаловался директору, прося избавить его от «нахала», но всякий раз в ответ слышал, что Нижарадзе самый талантливый в отделе и его необходимо использовать в полной мере.
Мирон Алавидзе знал, что Нижарадзе пишет рассказы, даже читал в журналах некоторые из них. Знал и то, что рассказы тепло встречены критикой. Ему же они не нравились, но об этом он никому не говорил и делал вид, будто только краем уха слышал о причастности Нижарадзе к литературе, словно хотел уязвить молодого сотрудника своим равнодушием. Однако Отара нисколько не интересовало и не беспокоило мнение главного редактора о его произведениях.
Инициативу, как обычно, захватила в свои руки загорелая девушка.
— Какие пассажи, какие символы! — тараторила она. — Особенно примечателен и многозначителен эпизод, когда дети ставят в жерло брошенной на берегу моря пушки букет полевых цветов, а сами бегут купаться…
Главный редактор был в восторге от сценария. Поэтому он с нескрываемым удовольствием слушал сотрудницу и удовлетворенно выводил на листе бумаги какие-то узоры.
— Главное даже не в этом, — прервал он вдруг выступающую, — главное в сценарии все-таки бомба. Точнее, снаряд. Все остальное — частные пассажи. Добротные, более того, высокохудожественные, но всего-навсего пассажи. В постановке основной упор необходимо перенести на снаряд. То есть на бомбу. Итак, дети нашли снаряд. Они не подозревают, что держат в руках адскую машину смерти. Они ковыряют снаряд проволокой, бросают его в костер. В любую минуту может произойти взрыв. И именно здесь надо напрячь внимание зрителей! — Главный редактор вскочил, сдернул очки и кинул их на стол. Глаза его восторженно сияли. — Здесь надо создать такую ситуацию, чтобы зрители тряслись от ужаса.
Мирон Алавидзе был так возбужден, точно верил в сиюминутный взрыв. Он обвел глазами сотрудников и остановил взгляд на Отаре Нижарадзе. Тот сидел все так же невозмутимо. Невозмутимо и безразлично. В руке он вертел сигарету.
«Только бы закурил, больше мне ничего не надо, только бы закурил, я ему покажу», — зло подумал Алавидзе, в упор глядя на Отара.
Отар и не собирался закуривать. Он безмятежно крутил сигарету.
— Да. — Главный редактор вернулся к прерванной мысли и отвел взгляд от Нижарадзе, в надежде, что тот закурит. — Весь упор следует перенести на этот момент. В конце, когда напряжение достигнет кульминации, дети спокойно разберут снаряд и поставят в него букет полевых цветов. Неожиданный и символический финал — дети превращают снаряд в цветочницу.
Произнося последние слова, главный редактор покосился на Нижарадзе, сидевшего сбоку. Потом вдруг повернулся и впился в него взглядом. Отар так и не закурил, мало того — вынул пачку и сунул туда сигарету.
Обманувшись в своих ожиданиях, главный редактор опустился в кресло и надел очки. Возбуждение и пыл улеглись. Утомленный и безучастный, сидел он в кресле, не спуская глаз с Отара.
— Каково ваше мнение, товарищ Отар, вам нравится сценарий?
Отар лениво встал со стула, скрестил на груди руки и патетически начал:
— Не стану скрывать, батоно Мирон, я давно не получал такого удовольствия.
Мирон Алавидзе был человек отходчивый, слова старшего редактора умилили его. Он снял очки, протер глаза платком, удобно устроился в кресле и благодарно посмотрел на Отара. Сейчас он был готов все простить строптивому молодому человеку, даже курение в кабинете.
— Вы абсолютно правы, батоно Мирон. Автор сценария средствами кинематографии и остроумной символикой сумел добиться напряжения и динамичности. Когда я читал сценарий, у меня родилась одна мысль, которая четко оформилась после вашего выступления. Может быть, она привлечет ваше внимание…
«Какой чудесный и талантливый парень, если бы только не был таким странным», — подумал главный редактор и, довольный, называл сейчас странным то, что в другое время считал наглым и безобразным. Алавидзе хотелось показать старшему редактору, с каким вниманием он прислушивается к его словам. Склонив голову, он подпер рукой подбородок.
— В сценарии представлены миролюбивые дети. Убедительно раскрыты их стремления, чистота их нежных душ. Но на свете есть и другие дети, воспитанные в милитаристском духе. Может быть, стоит рассматривать этот сценарий как первую серию фильма. Или первую часть, что в общем одно и то же. Пригласим сценариста и закажем ему вторую серию или часть. Если в первой серии или части дети находят снаряд и превращают его в вазу, то во второй серии или части воспитанная в духе милитаризма детвора находит вазу и изготовляет из нее снаряд.
Мирон Алавидзе ловил каждое слово старшего редактора. Предложение Отара пришлось ему по душе. Прищурив один глаз, он уже представлял на экране некоторые моменты будущего фильма, но тут кто-то фыркнул, кто-то сдавленно прыснул. Наконец сдержанные смешки переросли в громкий смех.
Главный редактор очнулся. Взглянул на собравшихся — все хохотали не таясь.
— В чем дело? — Главный редактор стукнул кулаком по столу и вскочил.
Смех мгновенно оборвался — так разом смолкает расщебетавшаяся воробьиная стая от внезапного хлопка в ладоши.
— В чем дело? — снова взревел Алавидзе и хватил очками об стол.
Отар Нижарадзе, все так же скрестив на груди руки, стоял с простодушным видом, словно не понимал происходящего.
— Вы прекратите строить из себя шута? — Алавидзе трясло от возмущения.
— Почему вы позволяете себе такие выражения, батоно Мирон?
— Потому, что мы собрались здесь решать деловые вопросы, а не хаханьки разводить. Не хотите работать, скатертью дорога! Не уйдете? Выставим, как миленького, я вам обещаю!
Мирон Алавидзе схватил очки. Одно стекло вылетело. В гневе он швырнул их обратно на стол и выскочил из кабинета.
2
Отар Нижарадзе играл спичечным коробком, сидя за своим столом. Он знал, что Мирон побежал жаловаться директору. Вытянув под столом длинные ноги и откинувшись на спинку, он раскачивался на задних ножках стула, ожидая, когда его вызовут.
Отар подкидывал коробок и разглядывал Мзию Ахобадзе. Дымя сигаретой, Мзия, как всегда, что-то усердно строчила. Отар не мог понять, жалеет он эту девушку или презирает. Хотя презирать ее было не за что, но он всегда относился к ней насмешливо.
Мзия Ахобадзе была одной из тех первых тбилисских девушек, которые отважились курить на людях. Отар иронически скривил губы, вспомнив, с каким вызывающим видом курили Мзия и ее немногочисленные сторонницы. Сигарета являлась для них символом современности, европеизации, цивилизации, культуры и интеллектуализма. Более того, символом свободы и протеста против каких-то азиатских догм. Однако их интеллектуальное превосходство оказалось весьма недолгим. Армия курящих девиц пополнялась, а когда за сигареты взялись приехавшие из деревень краснощекие студентки пединститута, курение «обесценилось».
Зазвонил телефон.
Отар снял трубку.
— Попросите Нижарадзе!
Он узнал голос директорской секретарши и, предвидя, что она скажет, поднялся со стула:
— Я Нижарадзе. Иду.
В приемной директора сидело трое мужчин. Отар почему-то решил, что они музыканты. Свободного стула не оказалось, он прислонился к степе, ожидая своей очереди.
— Проходите, вас ждут! — пригласила его молоденькая секретарша.
Отар оглянулся на сидящих, словно извиняясь, и открыл дверь кабинета.
Арчил Гавашели разговаривал по телефону. Он молча указал Отару на стул — проходи, мол, присаживайся.
Отар не спеша подошел к столу, придвинул стул и сел, стараясь не прислушиваться к разговору, но по отрывочным фразам, долетевшим до него, понял, что директора о чем-то просят. Гавашели сосредоточенно слушал, временами произнося только два слова — «да» и «нет».
Отар Нижарадзе искренне уважал Арчила Гавашели, считая его образованным человеком с тонким вкусом. Ему импонировали прямой характер и простота директора. Отару было известно, что и Гавашели относится к нему с симпатией и ценит его талант. Именно благодаря Гавашели он все еще работал на студии. Но была причина, заставлявшая Отара сторониться директора. Он никогда не появлялся в его кабинете без вызова, а встречаясь с Гавашели в коридоре или на улице, здоровался и торопился пройти. У Арчила Гавашели была молодая, очень красивая жена. Много разных слухов ходило о ней, чему, вероятно, способствовало и то обстоятельство, что в последнее время в экспериментальной киностудии заметно увеличилось число известных тбилисских красавцев.
Отар Нижарадзе не выносил сплетников, ему становилось не по себе, когда начинали чернить Манану Гавашели, он не верил, что жена такого человека, как директор студии, способна вести себя предосудительно, пока не убедился сам, что сплетни, к сожалению, не лишены оснований.
Супругу директора студии Манану Гавашели Отар впервые увидел на банкете в честь каких-то иностранных гостей, посетивших студию. Банкет был устроен в ресторане «Тбилиси». Манана издали уставилась на него знойными глазами, и сердце Отара дрогнуло.
— Кто это? — как бы между прочим спросила она мужа.
— Отар Нижарадзе, наш старший редактор из сценарного отдела.
Арчил подозвал Отара и представил его жене. Манана Гавашели протянула свою холодную руку и многозначительно задержала ее в сильной руке молодого человека. Отар взглянул ей в глаза и смешался. Поспешил отнять руку, тревожно оглянувшись на директора, не заметил ли тот. Арчил, увлеченный разговором, даже не смотрел в их сторону.
— Почему я раньше не встречала вас? — улыбнулась Манана.
— Я недавно на студии, — соврал Отар.
— Надеюсь, отныне мы будем видеться чаще. За столом садитесь рядом с нами.
— Благодарю вас! — Отар церемонно поклонился, извинился и быстро отошел.
Когда стали рассаживаться, он не торопился занять место. Проследил, где села Манана, и направился к противоположному концу стола. Он чувствовал, что Манана наблюдает за ним, и старался не глядеть в ее сторону. Но один раз все-таки не удержался — перехватив его взгляд, Манана слегка пошевелила пальцами в знак приветствия.
Весь вечер Отар просидел как на иголках. Ему казалось, что назойливое внимание Мананы Гавашели всем бросается в глаза. Он охотно бы покинул банкет, но для этого пришлось бы пройти через весь зал и привлечь к себе внимание. Отар любил застолье, но тут он сидел подавленный и озабоченный, уставясь в тарелку и крутя в руке вилку.
Провозгласили тост за сотрудников студии. Молодежь встала. Нехотя встал и Отар, стараясь не смотреть на тамаду, рядом с которым сидела Манана, но все-таки поднял глаза и взглянул прямо на нее. Женщина как будто ожидала его взгляда. Высоко подняв бокал, она подмигнула Отару.
— Поздравляю! Твое дело в шляпе! — ехидно заметил Отару молодой художник, стоящий напротив. — Место главного редактора — за тобой!
Отар понял намек и, оскорбленный, выплеснул вино из бокала в лицо художнику. Все за столом опешили, но молодые сотрудники студии тут же затянули песню, желая замять инцидент. Художник утерся платком.
— Я тебе припомню! — с угрозой произнес художник и сел.
Никто не понял, что произошло, почему вышел из себя Отар Нижарадзе. Только Манана догадалась о причине его гнева, и ей понравилась вспыльчивость молодого человека.
После того вечера Арчил Гавашели дважды приглашал Отара в гости. Но оба раза Отар сумел уклониться от посещения их дома, хотя и признавался себе, что неведомая сила тянет его туда.
Директор закончил разговор, положил трубку и засмеялся, обращаясь к Отару:
— Значит, воспитанные в духе милитаризма детки находят вазу и делают из нее бомбу? Врагу не пожелаю попасть тебе на язык. — И уже без смеха, но с улыбкой продолжал: — Что там у вас, зачем ты обижаешь этого беднягу?
Отар понял, что разноса не будет, и улыбнулся в ответ:
— В чем я виноват? Он настаивал, чтобы я выступил, я и сказал все, что думал.
— Разве я не понимаю, что сценарный отдел не по силам Алавидзе? — Улыбка на лице директора сменилась озабоченным выражением. — Я долго ломал голову, но ничего не мог сделать. Алавидзе воевал на фронте. Где только не работал! Человек он деловой и добросовестный. Вместо восьми часов работает по двенадцати, себя не жалеет. Но ты лучше меня понимаешь, что в нашем деле недостаточно одного усердия. Могу ли я сказать Мирону, что он взялся не за свое дело? Его же инфаркт хватит. К осени, вероятно, освободится место заведующего хозяйственным отделом, попробую перевести его туда. А до осени тебе придется потерпеть, иного выхода у нас нет…
Арчил встал, достал из холодильника бутылку боржоми, взял с маленького стола два стакана и наполнил их.
— Да, вот еще что, — начал он, убирая бутылку обратно в холодильник. — Алавидзе мы обязательно переведем в хозяйственный отдел, а ты не согласился бы занять его место?
Отар онемел от удивления. Такого оборота он никак не ожидал. Он пытался понять, что это — каприз Мананы или желание самого директора.
— Нет, батоно Арчил! — после недолгого молчания ответил Отар. — Большое спасибо за доверие, но такой пост не по мне… Высокая должность меня не интересует. Наоборот, я предпочел бы место младшего редактора в каком-нибудь более легком отделе. Тогда бы у меня и свободного времени было побольше.
— Ты прав, — согласился Арчил Гавашели, поудобнее устраиваясь в кресле. — Ты должен писать, писать как можно больше. Я прочел твои последние рассказы. Скажу откровенно, они мне по-настоящему понравились. Ты талантливый человек, надо тебе помочь. Постараюсь дать летом двухмесячный отпуск. А пока не раздражай этого беднягу. Осенью мы или его переведем, или тебя.
Гавашели отпил боржоми.
— Как по-твоему, кого лучше назначить на место Мирона?
— У нас многие справятся со сценарным отделом.
— А конкретно?
— Конкретно? — задумался Отар. — Признаться, я об этом не думал, но, по-моему, лучше Нодара Габуния не найти. Нодар человек образованный, со вкусом. Он прекрасно разбирается в кино и драматургии. Да и Зураб Чхеидзе не уступит ему. Он, правда, журналист, но больше тяготеет к кино. Словом, достойных ребят много…
— Ты прав, талантливыми людьми мы не обойдены. Нодар Габуния и мне нравится… Пока ничего никому не говори. Придет время, может быть, еще потребуется твой совет…
Отар встал, считая беседу законченной, поставил стакан на маленький столик и собирался уйти.
— Послушай, ты вечером свободен? — неожиданно спросил Гавашели.
— Если я вам нужен… — ответил Отар и тут же пожалел о сказанном: «Господи, опять пригласит в гости».
— Ты водишь машину?
— И неплохо.
— Тогда подожди меня внизу, в пять. У меня гостят венгры, хочу показать им ущелье Арагви.
— Хорошо.
3
Отар Нижарадзе и представить не мог, что все произойдет так просто и стремительно.
В Тбилиси они возвращались за полночь. Рядом с Отаром сидел Арчил, на заднем сиденье — гость из Венгрии, переводчица и Манана. Остальные венгры ехали во второй машине.
Отар все еще не мог прийти в себя, не понимая, радовался или огорчался тому, что произошло. Он стеснялся смотреть на Арчила, чувствуя себя виноватым. Он гнал машину на предельной скорости. Ему хотелось поскорее избавиться ото всех, остаться одному и обдумать все как следует.
Манана Гавашели не только отличалась красотой. В выражении ее лица и в жестах было нечто величественное и гордое, нагонявшее робость на самых смелых мужчин. Ей было под сорок. Возраст наложил на ее лицо чуть заметный отпечаток. Внимательно приглядевшись, можно было заметить паутинку морщинок, протянувшихся от глаз к вискам, наметившийся второй подбородок, легкую дряблость кожи, но это — если только внимательно приглядеться… А при вечернем освещении лицо ее казалось гладким и безупречным, как у двадцатилетней девушки. Благодаря усердному занятию теннисом и плаванием, фигура ее сохранила гибкость и стройность. Но особенно пленительны были глаза с поволокой и пухлые губы. Когда она улыбалась, молодела на двадцать лет. После того памятного банкета Отар не мог забыть Манану. Часто, даже наедине с Натой, ему представлялись страстные и зовущие глаза Мананы Гавашели. Временами он даже сомневался, вправду ли любит он Нату? К своей невесте он никогда не испытывал такого влечения… В конце концов он должен был признаться себе, что очарован женой директора. Какая-то неистовая сила толкала его к этой женщине.
Неприятно сознавать, что ты бессилен бороться с собой. Отар любил держать свои чувства в узде. Он напряг всю волю, стараясь забыть Манану Гавашели, и как будто достиг желаемого. Но несколько часов назад, достаточно было ощутить в своих объятиях ее гибкое тело, чтобы убедиться: старания его были тщетными. И теперь подавленное чувство вспыхнуло с новой силой, с новой силой овладело им. Сегодня, как и на том банкете, он вдруг лишился смелости и мужества. Вместе с ними исчезли непринужденность и чувство юмора. Во взглядах и жестах Мананы, в ее нежном, вкрадчивом голосе, в чуть насмешливой и какой-то обнадеживающей улыбке поистине таилась порабощающая сила.
Отар заметил, как радостно блеснули глаза Мананы при его появлении. Она сначала усадила венгерского гостя, переводчицу и, наконец, села сама, чтобы сбоку лучше видеть профиль Отара. Впереди нее, рядом с Отаром, сидел Арчил.
Отар закатал до локтей рукава темно-серой рубашки, расстегнул три верхних пуговицы, обнажив крепкую, загорелую грудь. Временами он украдкой поглядывал на Манану в зеркальце. Беседуя с гостем, она не сводила глаз с Отара. Несколько раз их взгляды встретились в зеркальце. Манана каждый раз улыбалась. Отар, сохраняя невозмутимый вид, отводил глаза, невольно жал на газ и тут же слышал спокойный голос Арчила Гавашели:
— Потише, Отар, мы не спешим…
Манана с удовольствием разглядывала светло-каштановые волосы Отара, его сильную загорелую шею. Потом переводила взгляд на мужа. Какими жалкими казались его багровая жирная шея и блестящая лысина.
Сначала они отвезли венгров в гостиницу, затем Отар подогнал машину к самому подъезду Гавашели.
— Где поставить машину? — спросил он Арчила.
— А сам пешком пойдешь? — Гавашели был изрядно пьян, глаза его слипались. — Поезжай, поставишь ее где-нибудь у себя. А завтра приедешь на студию. К тому времени и мои шофер подойдет.
— Я лучше поставлю ее у вас во дворе. Хочу прогуляться. Мне недалеко идти.
Манана вышла из машины.
— Всего доброго! — холодно попрощалась она и скрылась в подъезде. Все уже было сказано. Пятнадцатого июля, в двенадцать часов дня, Манана Гавашели, одна из красивейших женщин Тбилиси, будет ждать его в вестибюле батумской гостиницы «Интурист».
Отар завел машину во двор, отдал ключи Арчилу, неловко попрощался. Наконец-то он остался один. Свободно вздохнул, закурил, перешел на другую сторону улицы и медленно направился домой. Он никуда не спешил. Во время ходьбы ему лучше думалось. Хотелось разобраться, как все это случилось.
4
Арчил облюбовал небольшую полянку на берегу Арагви под Ананури. У развалин крепости разожгли костер и расстелили скатерть.
Отар почти не пил, если не считать двух стаканов вина. Тянулись часы. Костер начал затухать. На небе выплыл светлый молодой месяц. В Ананури бледно мерцали немногочисленные фонари. Рядом, за кустами, смутно поблескивал приток Арагви, словно там крался дракон.
Венгры быстро опьянели. Иногда они просили Отара включить фары и танцевали. Потом Арчил с другом спели им старинную застольную «Мравалжамиер».
— Великолепно! — восторгались гости.
— Теперь просим вас!
Венгры затянули что-то вроде марша. Арчил и его друг, владелец второй машины, официально принимавший гостей, пытались подпевать им вторым и третьим голосами.
Трезвого Отара смешили витиеватые тосты подвыпивших сотрапезников.
Манана включила портативный магнитофон. Тихая, задушевная мелодия зажурчала среди общего шума.
— Потанцуем? — повернулась Манана к Отару.
— Сейчас включу фары.
— Нужно ли? — усмехнулась Манана, кладя руку на его плечо.
Отар Нижарадзе мягко обхватил ладонями ее талию и удивился, ощутив по-девичьи гибкое тело.
Манана, как и все, была довольно пьяна. Полузакрыв глаза и вполголоса напевая мелодию, она отдалась танцу. Они плавно покачивались на одном месте. Потом Манана вдруг откинула голову и заглянула Отару в глаза. В свете угасающего костра он увидел, как обрисовались небольшие упругие холмики ее груди, и лишь тонкая ткань платья отделяла его от них.
— Ты, говорят, боксер? — спросила Манана.
— Был когда-то. А вы откуда знаете?
— Я все знаю.
Правая рука Мананы плавно сползла на открытую грудь Отара. Тихонько перебирая длинными пальцами в перстнях, она словно массировала ему грудь. Горячая волна окатила Отара. Нежно, почти не касаясь, ласкала женщина. Отар невольно бросил взгляд на Арчила. Тот пил на брудершафт с одним из венгров. Отар незаметно поднял руку и дотронулся до пальцев Мананы. Ему хотелось заставить себя отвести гибкие пальцы женщины, от которых струилось сладчайшее тепло.
Манана резко остановилась. Отар по инерции сделал лишний шаг.
— Пятнадцатого июля приезжай в Батуми. Я буду в «Интуристе». В двенадцать жди меня в вестибюле. Понятно! — И, не дожидаясь ответа, она присоединилась к компании.
— Почему вы покинули нас, госпожа Манана? — с упреком обратился к ней на ломаном русском языке седой венгр. — Если господин тамада позволит мне, я буду пить за фею нашего стола, тост за нашу богиню!
— За это мы уже пили! — улыбнулся Арчил.
— Пустяки. Выпьем еще. Встанем, мужчины. Вернее, опустимся на колени и выпьем в честь госпожи Мананы. Какая жалость, что в моих ногах нет прежней силы, я бы вместе с вами сплясал чардаш. Настоящий чардаш, товарищи!
Все засмеялись и посмотрели на довольного, жизнерадостного венгра.
Только Отару было не до смеха. Опершись о крыло машины, он стоял в стороне от компании, мучимый противоречивыми мыслями.
Снова разожгли костер. Отар смотрел на Манану. Лицо ее сияло в свете костра. Словно забыв о его существовании, она смеялась и весело болтала с гостями.
5
Отар не заметил, как оказался на улице Палиашвили.
Итак, пятнадцатого июля, в укромном номере батумской гостиницы «Интурист»…
Отар боролся с собой. Он ощущал на груди невесомое прикосновение гибких пальцев Мананы и уже не уповал на волю.
До утраты человеческого облика оставался один шаг, и Отар Нижарадзе не был уверен, хватит ли у него сил удержаться от этого шага.
Внезапно послышался шум машины. Не успев опомниться, он увидел бешено мчавшийся автомобиль. И в тот же миг визг тормозов и шипенье покрышек слились с отчаянным воплем. Мелькнуло на лету человеческое тело, ударилось о железный столб и мешком повалилось на землю. Машина почему-то развернулась, задела багажником за дерево, разбив при этом задний фонарь. Взревел мотор, и машина умчалась.
Отар успел заметить номер. Разглядел в машине четверых. Четверых мужчин. Когда машина скрылась, он достал пачку сигарет и на ней записал номер. Затем осторожно подошел к безжизненно распростертому на асфальте человеку. Лицо мужчины было в крови, глаза открыты. Вероятно, он умер в тот момент, когда исторг ужасный вопль.
6
Следователь вытащил из кармана убитого паспорт.
— Элдар Алексидзе, — громко прочел он, — улица Джорджиашвили, три.
«Джорджиашвили, три» — повторил про себя Отар.
Труп лежал навзничь. Около головы растеклась лужа крови. Вероятно, расшибся о столб. Судя по одежде и крепким, мозолистым рукам, он рабочий, лет сорока, может, меньше. На улице толпился народ. Из открытых окон по обеим сторонам улицы выглядывали заспанные люди. Они встревоженно переговаривались друг с другом, стараясь не смотреть на труп.
Милиционеры молча и спокойно делали свое дело. Фотографировали. Измеряли след торможения машины, что-то записывали. Тщательно собрали осколки заднего фонаря. Здесь же стоял доктор, уже засвидетельствовавший смерть. Потом, наверное, вскроют и детально обследуют труп.
Удивляясь самому себе, Отар пристально смотрел на мертвое тело. Обычно он не мог видеть покойника. Встречая на улице похоронную процессию или бывая на панихидах, он всегда отводил глаза от гроба. А сейчас с ледяным спокойствием разглядывал труп молодого еще человека.
— Кто-нибудь знает пострадавшего? — громко спросил следователь и оглядел толпу. Он был в чине капитана.
Никто не ответил.
— Итак, никто не знает его?
Все переглянулись, не произнеся ни слова.
— Кто-нибудь видел, как его сбили?
Снова молчание. Некоторые пожали плечами.
— Неужели никто ничего не видел? — как можно громче спросил капитан, чтобы его слышали в окнах.
— Что мы могли видеть? — развел руками какой-то толстяк в пижаме.
— Почему вы отвечаете за всех? — раздраженно бросил капитан, вертя в руках осколок разбитого фонаря.
— Кто мог увидеть посреди ночи? — попытался улыбнуться приземистый мужчина с неприятным лицом.
Отар Нижарадзе почему-то обратил внимание на его низкий лоб и сросшиеся черные брови.
— Я спрашиваю, не видел ли кто-нибудь. А комментарии можете оставить при себе! — резко ответил капитан.
Неприятный мужчина смолчал. Отар пока не вмешивался в разговор. Он был уверен, что никто ничего не скажет. В тот момент на улице не было ни души, и ни в одном окне не горел свет. Все спали.
Толпа начала расходиться. В окнах исчезли заспанные лица. Свет в них погас, и дома погрузились в темноту. Только кое-где виднелись освещенные квадраты окон да наиболее любопытные топтались у места происшествия.
Отар был поражен. Как можно выключить свет и завалиться спать, когда рядом, в нескольких шагах лежит труп?
Капитан вгляделся в оставшихся.
— Я видел все, — неожиданно сказал ему Отар.
Люди обернулись и посмотрели на него. Оживились. Капитан подошел к нему ближе.
Отар достал из кармана пачку.
— Вот номер машины. В ней было четверо. Они мчались со страшной скоростью. Когда я услышал скрип тормозов и звук удара, несчастный уже был сбит. Они почему-то повернули обратно, разбив при этом правый задний фонарь об то дерево. Фонарь разлетелся. Я не сомневаюсь, что за рулем находился пьяный, да и остальные были пьяны.
— Из чего вы заключили, что они были нетрезвы? — спросил следователь и протянул пачку оперативным работникам.
— Не нетрезвы, а пьяные. Я это подчеркиваю, прошу вас так и записать. Вам нетрудно будет прийти к аналогичному выводу. Видите, как мало расстояние от точки торможения до точки столкновения? К тому же они сбили человека на середине улицы, следовательно, появление пешехода не было внезапным.
— Какого цвета была машина?
— Темно-серая «Волга».
— Вы не заметили лицо водителя?
— Заметил. Только в этом скудном свете не удалось хорошо рассмотреть, но, если увижу, наверное, опознаю.
— Вы уверены, что правильно записали номер?
— Абсолютно. Я уже сообщил вам номер, марку и цвет машины. Кроме того, вы знаете, что у нее разбит правый задний фонарь. Осколки у вас в руках. Я также сказал вам, что в машине находились четверо мужчин. Может быть, я смогу опознать водителя. Это то же самое, как если бы, садясь за шахматы, вы имели два ферзя. Все можно провернуть за час.
— Благодарю вас, в своем деле я в советах не нуждаюсь. — Капитан, сличил переписанный номер и вернул пачку Отару. Прежде чем опустить ее в карман, Отар вытащил сигарету и закурил.
— Последний вопрос, кто вы, и место работы.
Нижарадзе достал удостоверение и протянул капитану. Следователь развернул его, посмотрел на фотокарточку, потом на Отара и передал документ оперативному работнику. Тот, как полагается, списал данные и вернул удостоверение владельцу.
— Распишитесь, пожалуйста.
Отар пробежал глазами протокол и расписался.
— Завтра, вероятно, вызовем вас.
— К вашим услугам! — кивнул Отар, пряча удостоверение в карман.
Следователь с помощниками сели в машину. За ними тронулись оперативные работники на мотоциклах. Врачи и несколько милиционеров уложили труп в машину «скорой помощи». И Отар поспешил оставить злополучное место.
«Джорджиашвили, три», — повторил он про себя, и странное желание потянуло его на ту улицу. Он махнул рукой проходящему такси. Шофер, не сбавляя скорости, показал на картонную табличку, все, мол, отработался, спешу в парк.
Отар ясно помнил номер машины, но все-таки еще раз взглянул на сигаретную пачку — так и есть, частная. Они, вероятней всего, не знали друг друга. Может быть, им случалось сталкиваться на улице и извиняться. Может быть, приходилось сидеть рядом на стадионе и даже переброситься словом, встречаться у кассы кинотеатра или в трамвае. Тогда ни одному из них и в голову не приходило, что пройдет какой-то срок и один станет убийцей, а другой — его жертвой.
На улице Джорджиашвили он легко нашел нужный номер. В укромном дворике стоял двухэтажный дом с низкими окнами. На одной из дверей была табличка «Э. Алексидзе». Увидев ее, Отар обошел дом и осторожно приблизился к слабо освещенному окну. У стола сидела молодая женщина и вязала. Настольная лампа с металлическим колпаком едва озаряла комнату, свет полукругом лежал на полу. На столе стояли две тарелки, накрытые салфеткой. Нетрудно было догадаться, что женщина ждет мужа. Она сидела на табуретке, поставив босые ноги на низенькую скамеечку. Неподалеку от окна на деревянной кровати спали двое детей. Две девочки. Одной можно было дать лет пять, другой — на два года меньше.
На улице загудела машина. Женщина перестала вязать, сунула ноги в шлепанцы и прислушалась. Машина не остановилась. Женщина снова вернулась к вязанью. Никто в этой мирной, спокойной комнате не подозревал, какое ужасное несчастье разразилось над ними.
Отар отпрянул от окна и непривычно быстро пошел вниз по улице. Он валился с ног от усталости. Хотелось побыстрее оказаться дома. И, как назло, ни одной машины. Отар старался не думать о том, что пережил сегодня. Старался сосредоточиться на мысли о попутной машине, но снова ощущал на груди нежные, гибкие женские пальцы. Неужели все это произошло сегодня? Казалось, что пролетел целый год.
Наконец он добрался до своей улицы. Вспомнив о постели, сладко передернул плечами. Сейчас бы только вытянуть ноги, уснуть поскорее, может быть, тогда забудется окровавленный труп.
До подъезда оставалось каких-нибудь пять шагов, когда раздался выстрел из пистолета, и стена в двух метрах от Отара брызнула бетонным крошевом.
Отар окаменел. Испугался так, что не мог сделать шага. После выстрела воцарилась поразительная тишина. Он слышал только стук собственного сердца да звон в ушах. Потом как будто застучали шаги, стремительно удаляясь он него. Отар понял, что стреляли из подъезда с той стороны улицы.
«Погнаться за ним?» — невольно подумал он, но тут же понял, что, если это преднамеренное нападение, как-то связанное с сегодняшним случаем, глупо бросаться в погоню.
Никто из соседей не выглянул на звук выстрела. Это даже обрадовало Отара. Он подошел к стене и осмотрел ее — примерно на высоте колена виднелась выбоина.
«Что это значит? Предупреждение? Собираясь убить, не стреляют по ногам и не промахиваются с двух шагов. Наверное, не знают, что я сообщил следователю номер машины? А если эти выстрелы связаны с сегодняшним происшествием, они оставляют лишний след».
Отару почему-то вспомнилось неприятное лицо того человека, который возразил капитану.
Он еще раз осмотрел выбоину в стене, попытался найти пулю, но понял, что в тусклом свете фонаря, который застили деревья, искать ее безнадежное дело, и вошел в подъезд.
«Если преступник так бездумно оставляет следы, он или дурак, или на что-то рассчитывает», — заключил Отар.
Рассказ первый
Григол и Давид не знали друг друга. Если бы Григолу показали Давида, он бы сказал, что не знает этого человека и никогда не видел его. Если бы Давиду показали Григола, он бы ответил точно так же.
Оба они жили в Тбилиси. Григол — в Сабуртало, Давид — в Навтлуги. Первый был учителем, второй — инженером. Каждый жил своей жизнью. Григол не подозревал, что в этом мире существует Давид. И Давид, в свою очередь, не имел представления о существовании Григола. Давиду было сорок три, Григол на два года старше.
Григол не предполагал, что семь раз встречался с Давидом и разговаривал с ним. И Давид не помнил, что столько же раз видел Григола и разговаривал с ним.
Первый раз они столкнулись в троллейбусе. Григол стоял впереди и читал газету.
— Будьте добры, передайте на билет! — попросил его молодой человек.
Григолу тогда было тридцать лет, Давиду — на два года меньше.
— Сколько? — спросил Григол, машинально принимая деньги.
— Один.
Не отрываясь от газеты, Григол передал деньги какому-то бородачу, тот скоро подал ему билет и сдачу, Григол протянул их дальше. Давид взял у него билет и мелочь.
Через три остановки оба сошли. Григол повернул направо, Давид — налево.
Второй раз они столкнулись через три года. Давид стоял перед Оперой и разглядывал афишу. К нему подошел Григол и спросил, который час.
Давид взглянул на часы.
— Без семнадцати два, — не оборачиваясь ответил он.
Прошло пять лет. Григол не встречал Давида. Стоит ли говорить, что и Давид не встречал Григола, если не считать одного случая, когда на матче тбилисского «Динамо» и московского «Торпедо» оба находились на стадионе. Григол сидел тремя рядами выше и шестнадцатью местами левее Давида. В тот день ни Григол не заговорил с Давидом, ни Давид с Григолом, потому что они не были знакомы и сидели довольно далеко друг от друга.
И вот пять лет спустя они снова встретились. На этот раз в автобусе.
— На следующей сходите? — спросил Григол.
— Нет! — ответил Давид.
— Может быть, как-нибудь пропустите меня?
— Если смогу…
— Попробуем поменяться местами.
С большим трудом они поменялись местами.
Григол не видел Давида, тот стоял к нему спиной. И Давид не поглядел на Григола — автобус был переполнен, повернуться и то не удалось.
Одиннадцать месяцев спустя, прекрасным майским днем они встретились дважды. Первый раз — в одиннадцать утра, в магазине спорттоваров. Григол покупал удочку и проверял бамбуковое удилище.
— Разрешите? — попросил Давид, указывая на удилище.
Григол передал удилище ему и отошел.
Во второй раз они столкнулись через три часа на площади Героев, у Зоопарка. Григол пил газированную воду, Давид ждал троллейбуса. Вдруг пробежал какой-то бритоголовый толстяк и на бегу ущипнул степенную, седую женщину пониже спины. Женщина вскрикнула, а тот захохотал и помчался дальше.
Григол посмотрел на Давида, Давид — на Григола. И на этот раз они не заговорили, только покачали головами. Давид не думал, что Григол был тем человеком, который три часа назад передал ему удилище в магазине спорттоваров. И Григол не знал, что Давид был тем человеком, которому он передал бамбуковое удилище.
Прошло еще два года и семь месяцев. Григол не встречал Давида. Стоит ли говорить, что и Давид не встречал Григола. Но через два года и семь месяцев они в шестой раз столкнулись друг с другом.
Григол шел задумавшись. В это время на него налетел спешивший куда-то Давид.
— Извините! — сказал Давид и понесся дальше.
— Ничего! — машинально ответил ушедший в думы Григол.
Прошло еще два года. Григол и Давид снова встретились. Это произошло в метро. Григол стоял на эскалаторе, Давид — на ступеньку выше. Григол, по обыкновению, читал газету. Давид заинтересовался спортивной заметкой на четвертой странице, подался вперед и через плечо Григола стал читать ее. Григол не обернулся, но почувствовал, что стоящий за ним человек тоже читает заметку, и развернул газету так, чтобы и тому было удобно читать.
— Красота, наши выиграли! — сказал Давид, довольный вниманием Григола.
— Лишь бы дальше не споткнулись, пока все хорошо! — сказал и Григол. Тем временем они спустились к платформе. Григол пошел направо, Давид повернул налево.
После этого Григол долго не видел Давида, и Давид не видел Григола. А если бы и встретились, все равно бы не узнали друг друга.
А в один прекрасный день Давид ехал на своем новеньком «Москвиче» в Мцхету, и перед Дворцом спорта у троллейбусной остановки забыл сбавить скорость. Внезапно перед машиной возник человек. Давид моментально нажал на тормоз… Поздно. Григол уже лежал под колесами. Давид выскочил из машины и бросился к нему. Григол не дышал…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Тамаз Яшвили не заметил, когда к нему пристроился приземистый, краснощекий толстяк. Он не сомневался, что знал его, но откуда — вспомнить не мог. Наконец из туманных слов незнакомца Тамаз заключил, что тот был математиком. Тамаз слушал его краем уха, не переставая дивиться — толстяк смешно пришлепывал яркими жирными губами и с присвистом выделял окончания слов.
Тамазу хотелось посоветовать ему открывать рот пошире и не нажимать языком на зубы.
— Прискорбно, очень прискорбно! — заключил вдруг незнакомец, горестно покачивая головой.
Последние слова дошли до сознания Тамаза. Он вспомнил, что толстяк повторяет эту фразу уже в шестой или седьмой раз, а он не дал себе труда вникнуть, почему краснощекий так настойчиво твердит ее.
— Что прискорбно? — неожиданно спросил Тамаз.
Краснощекий смешался, вынул из кармана платок и промокнул потный лоб.
— Прискорбен ваш инцидент. Слов нет, Нико Какабадзе скверно обошелся с вами.
— Ах, вот вы о чем! — улыбнулся Тамаз, только теперь догадываясь, что все это время знакомый или незнакомый коллега выражал ему сочувствие. — Что поделаешь, бывает и хуже…
— Да, конечно, бывает, однако… Вы очень талантливый математик. Молоды. С большим будущим… — Тут краснощекий остановился, огляделся по сторонам, встал на цыпочки и таинственно шепнул на ухо Тамазу: — Уважаемый Ясе хочет поговорить с вами.
— Кто? — не понял Тамаз.
— Уважаемый Ясе, профессор Ясе Дидидзе.
— Ах, уважаемый Ясе! — дошло наконец до сознания Тамаза.
— Да, именно он. Профессор высокого мнения о вас, он верит в ваш талант. Он очень огорчился, узнав об этой неприятной истории.
«Неужели?» — промелькнуло в голове Тамаза, но он смолчал.
— Как раз в это время профессор свободен, если вы не против… Он сейчас в математическом кабинете нашего института. У него двухчасовое «окно».
— Так прямо и заявиться? — Тамаз поднял глаза и увидел вывеску «Зари Востока». Вот уже десять минут торчит он перед ней, совершенно не помня, как они остановились на этом месте.
«Неужели я так увлекся разговором?» — Тамаз еще раз внимательно вгляделся в незнакомца, но и на этот раз не вспомнил, где его видел.
«Наверное, нигде не видел, — решил он, — такого человека при всем желании не забудешь».
— Почему же «заявиться»? Он будет рад переговорить с вами. Профессор Ясе поручил мне разыскать вас.
— Да, да, с удовольствием. Если он хочет меня видеть, я готов в любую минуту.
— Профессор Ясе высоко ценит ваш талант… Раз вы согласны, не будем терять времени. Отправимся прямо в институт.
2
В кабинете математики они были вдвоем — профессор Ясе Дидидзе и Тамаз Яшвили. Тамаз устроился за столом на длинной скамье, а профессор сидел напротив него на стуле. Положив ногу на ногу, Дидидзе с заботливой улыбкой поглядывал на молодого человека. Даже когда профессор сидел, в глаза бросалась непропорциональность его телосложения: слишком короткие руки и ноги.
Тамаз смотрел то в лицо профессору, то на его короткие толстые пальцы. Он терялся в догадках, что́ побудило профессора переговорить с ним. Тамаз Яшвили знал Ясе Дидидзе только со стороны. Этот пятидесятилетний ученый не мог похвастаться своими исследованиями, но в кругу специалистов слыл способным и деловым человеком. При этом он не занимал никакой руководящей должности и всегда подчеркивал это обстоятельство с такой усмешкой, словно говорил: где же твоя справедливость, господи? И постоянно старался создать впечатление, будто в ближайшем будущем ожидает чего-то. Под этим «что-то», конечно, подразумевалась кафедра. Профессор обладал еще одной поразительной способностью — в разговоре он искусно вставлял какую-нибудь фразу с подтекстом. В ней содержался туманный намек о будущей кафедре и предполагаемом штате сотрудников. Все это преподносилось так ловко, с таким деловым видом и в то же время словно вырывалось невзначай, будто просто к слову пришлось, в связи с чем-то другим. В его намеках сквозило обещание чего-то. Таким образом, он заронял в душу собеседника искру надежды и тут же ловко переводил разговор на другие темы. Ясе Дидидзе прекрасно знал, кому сказать многозначительную фразу, чтобы определенный слух распространился по городу. Никто не ведал, где будет его кафедра, в университете или в политехническом институте, где получит он должность — в академии, в вычислительном центре или в ином учреждении, но вся соль состояла в том, чтобы создать определенное мнение. Ясе Дидидзе прекрасно понимал, что значит пустить слух и подготовить почву. Слух этот дойдет до его коллег. Вначале они, разумеется, не обратят внимания, потом посмеются, а там, глядишь, и привыкнут к этой мысли. Затем, когда появится кафедра, никого не удивит, что ее получил профессор Дидидзе. Подсознательно все уже подготовлены к такому событию.
— Правда, я никогда не вступал с вами в прямой контакт, молодой человек, но, поверьте, вы всегда находились в поле моего зрения! — степенно начал профессор. Он любил высокопарные выражения. Отчетливо выговаривая слова и старательно расставляя акценты, профессор после каждых трех-четырех слов поджимал губы, а затем издавал такой звук, будто на поверхности кипящей смолы лопался пузырь.
Тамаз не знал, поблагодарить ли ему профессора за такое внимание или выразить благодарность улыбкой.
— Вы закончили аспирантуру, не так ли? — неожиданно спросил Дидидзе.
— Да, два года назад.
— И до сих пор не защитили диссертацию? — Профессор был искренне удивлен.
— Не защитил и, наверное, долго еще не защищу.
— Однако же… Позвольте выразить мое изумление! Такой способный человек, как вы, щедро наделенный природным талантом, в течение лет прозябает простым ассистентом! Трудно представить, совершенно непростительно! Впрочем, я все превосходно понимаю. Кто создал вам условия для серьезной научной работы, кто поддержал вас, кто предоставил вам возможность продвинуться?.. Никто! И это так естественно. Кому же хочется держать на кафедре умного человека?.. Один захватил кафедру, добился своей цели… Что вы от него хотите, отныне он желает наслаждаться спокойной жизнью. Думая о завтрашнем дне, он старается избавиться от талантливого, перспективного молодого человека. Вполне возможно, что завтра вы станете претендовать на его место. Тем более если вы умный и дальновидный ученый. У меня будет по-другому… — Ясе Дидидзе с привычной сноровкой подпустил многозначительную фразу, устремив взор к потолку, словно давая собеседнику время вникнуть в скрытый смысл его последних слов. «У меня будет по-другому» прозвучало так решительно, словно профессору уже дали кафедру и сейчас все дело упирается в подбор штата.
— На кафедру я возьму только молодых! — Яснее уже нельзя было выложить свои намерения. — Будущее за молодежью! Нам не нужны склеротики, обессиленные диабетом профессора. Нам нужна энергичная и талантливая молодежь, полная творческих планов.
Профессор встал и заходил по кабинету.
— Значит, вас вынудили оставить кафедру. Точнее, выгнали! Не обижайтесь на это слово. Давайте не будем приукрашивать явления. Будем называть вещи своими именами. Да, выгнали! Выгнали потому, что вы перспективный ученый, потому, что вы не желали все время поддакивать профессору Какабадзе, подобно иным горе-математикам. Нет, мы этого так не оставим!..
«Кто это мы?» — подумал Тамаз.
Время шло. Беседа продолжалась. А Тамаз Яшвили все никак не мог понять, с какой целью Дидидзе решил переговорить с ним.
— У вас есть тема для диссертации?
— Нет. Я пока еще не думал о защите.
— О-о, так не годится, так не борются, дружок! — Застыв на месте, профессор укоризненно покачал головой, сел на стул и оперся локтями о стол. Чтобы придать разговору более интимный характер, он перешел на «ты».
— Ты еще совершенный ребенок, неопытный. Когда человек решается на борьбу, он прежде всего обязан вооружиться. Голыми руками битвы не выиграешь. Наше оружие — диссертация. Более того, она — наша позиция, а ты думаешь голыми руками одолеть противника? Раздавят, как клопа! Будь у тебя степень, разве сумел бы Какабадзе так легко выставить тебя?
Ясе Дидидзе особенно выделил последнее предложение, пузыри забурлили на поверхности кипящей смолы.
— Я ни с кем не собираюсь бороться! — попытался улыбнуться Яшвили.
— Молодой человек, как вы на-ив-ны! — расхохотался профессор, достал из кармана платок и вытер глаза. — Мне известно все, что произошло между вами и профессором Какабадзе. Известно и то, что он не снизошел до беседы с вами, а перепоручил все профессору Тавзишвили. Не обижайтесь на уважаемого Давида. Он честный, но трусливый человек. Известно мне и то, как вы написали заявление. Нико Какабадзе умница. Он верит в ваш талант и поступает предусмотрительно, ведь в будущем вы еще не раз встретитесь. Поэтому он якобы пожалел вас и не просто выгнал, а обменял на какого-то младшего сотрудника. Разве этим он нанес вам меньшее оскорбление? Вы что, пешка, которую переставляют куда заблагорассудится? — Ясе Дидидзе выдержал некоторую паузу, давая время молодому математику получше разобраться в лабиринте коварства. Он убрал со стола руки, откинулся на спинку стула, закинул ногу на ногу и снова перешел на «ты». — Ты уже, наверное, убедился, что мне известно все? «Я не собираюсь бороться!» — говоришь ты. Верно. А известно ли тебе, молодой человек, что говорить правду — это уже борьба. Но кто будет повержен в этой борьбе? Ты! Почему? Потому, что у тебя нет позиции, нет силы. Твоим талантом никто не интересуется. Ты пока что напоминаешь едва раскрывшийся бутон. Его могут сорвать, не дав распуститься. Разве мало подобных примеров? Ты уже нажил врага, и, скажу откровенно, достаточно сильного, опытного и коварного врага. — Дидидзе снова перешел на «вы», желая придать словам больше внушительности. — Он якобы не утопил вас окончательно. Перебросил в научно-исследовательский институт. Как вы думаете, Нико Какабадзе позволит вам встать на ноги, опериться, найти свою дорогу и набраться сил? Нет, дружок! Если вы так думаете, вы ничего не достигнете в жизни.
Ясе встал и снова заходил по кабинету.
«Откуда ему известны все подробности?» — не мог понять Тамаз, следя за этим непропорционально сложенным, но живым и энергичным человеком.
Неприятное лицо профессора сияло от удовлетворения. Он был неописуемо доволен своей речью, своими точными, изложенными с математической четкостью жизненными наблюдениями и не сомневался, что произвел на молодого коллегу неизгладимое впечатление.
— Итак, ты сейчас ни над чем не работаешь? Никакой проблемой не занимаешься? — изменил тему разговора профессор, снова перескакивая на «ты».
— Почему же? Я работаю над проблемой однозначного определения замкнутых многогранников.
— Замкнутых многогранников? — Профессор не мог скрыть изумления. Он подошел поближе и заглянул в глаза Тамазу.
— Да.
— У вас есть какие-нибудь интересные результаты?
— Пока еще нет.
— Знаете, дружок, что я вам посоветую? Оставьте эту проблему. Еще в девятнадцатом веке над ней бесполезно бился сам Коши. Как сыну и коллеге, я бы посоветовал вам другое. Возьмите более легкую тему, обратитесь к какой-нибудь доступной проблеме, с которой вы с вашим талантом справитесь за год. Я буду добиваться, чтобы вам предоставили годичный отпуск, чтобы вас направили в Москву. Я дойду до самого президента. Да, до самого президента академии и все устрою. Даю вам честное слово. Я дорожу талантливыми молодыми людьми и всячески стараюсь пробить им дорогу. Смеяться над способным человеком, затирать его я никому не поз-во-лю! — Последнее слово профессор произнес по слогам, ритмично отмечая их ударами ладони по столу. Затем лихо повернулся, сделал три шага и, тут же резко обернувшись к Тамазу, спросил напрямик:
— Что ты намерен сейчас предпринять?
— В каком смысле? — опешил Тамаз.
— Как, вы намерены безропотно снести все унижения и простить вашего уважаемого профессора?
Тамаз посмотрел в горящие глаза профессора Дидидзе, и вдруг словно какая-то пелена спала с глаз — Тамаз понял все. Все стало ясным как божий день. Он даже разозлился на самого себя, до каких пор можно быть наивным? Разве не смешна сама мысль, что Ясе Дидидзе радеет о судьбе талантливой молодежи? Разве можно было верить, что он действительно что-то знает о таланте молодого коллеги? Скорее всего, он впервые услышал фамилию Яшвили в тот день, когда произошла эта неприятная история на кафедре. Но откуда ему известны все подробности? Наверное, от одного из тех, кто с утра до вечера подобострастно заглядывает в глаза Какабадзе.
Тамаз давно бы взорвался, если бы жгучее любопытство не пересилило негодование. Ему хотелось выслушать до конца все наставления профессора Дидидзе, выяснить их скрытые пружины, поглядеть, как он будет распалять в нем ненависть, чувство мести, чтобы потом использовать его в своих целях.
— Что я должен делать, что я могу? — после недолгого молчания неуверенно спросил Тамаз. С трудом превозмогая возмущение, он поднял на профессора спокойные глаза.
— Зато мы можем, дружок, мы! Только нам необходимо ваше содействие. Мы ратуем за справедливость. Тебя, талантливого ученого с большим, более того, с блестящим будущим изгнали с кафедры, растоптали, уничтожили, отрезали все пути, плюнули тебе в душу. А потом якобы смилостивились и обменяли на кого-то. По какому праву? Только потому, что ты сказал правду. То есть из-за правды, из-за высказанной тобой истины тебя принесли в жертву. Ты все так и напишешь. Напишешь в двух экземплярах. Один — на имя ректора твоего бывшего института, второй — в академию, на имя президента. Ты напишешь все подробно. И помни, молчание с твоей стороны равносильно преступлению.
— Что же конкретно я должен писать?
— Все. Как с тобой поступили. Однако этого недостаточно. Опиши как можно точнее все, что творится на кафедре. Ни капли лжи, одну правду. Ты в этих делах человек неопытный, многого не знаешь, многого не замечал. Но ничего, не беспокойся, мы поможем тебе написать. Господин Какабадзе на осенних выборах метит в членкоры. Мы устроим ему выборы. Не то что в академики, с кафедры заставим убраться! А ты не робей. Не останешься без поддержки. Не думай, что в своей борьбе мы рассчитываем лишь на твое письмо… Знай, ты непременно должен вернуться на кафедру и заставить их держать ответ за все насмешки и издевательства.
«В который раз говорит о насмешках и издевательствах, — думал Тамаз. — Старается завести меня, растравить, чтобы я потерял голову от гнева».
Нервы молодого математика не выдержали.
— За кого вы меня принимаете? — сквозь зубы процедил Тамаз.
— Что вы сказали? — не расслышал профессор.
— За кого вы меня принимаете? — повысил голос Тамаз и вскочил. Ноги у него подкашивались.
Ясе Дидидзе точно язык проглотил. Толстое багровое лицо его разом посерело. Он медленно попятился к столику, на котором лежал его новенький, набитый книгами портфель.
Не спуская глаз с трясущегося подбородка Тамаза, он нащупал ручку портфеля. Потом стремительно повернулся и кинулся к двери.
— За кого вы меня принимаете? — крикнул оскорбленный Тамаз, стукнув по столу обеими руками.
Ясе Дидидзе, успевший уже отворить дверь, обернулся:
— За кого? За психа, за идиота! Дай бог здоровья Какабадзе, вовремя дал тебе пинка!
Тамаз остолбенел. Грохот двери оглушил его, как удар по голове. Он невольно зажмурился, опустился на скамью и уткнулся лицом в ладони.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
Институт прикладной математики понравился Тамазу Яшвили с первого дня. В просторных, солнечных комнатах старинного здания, в его уютной библиотеке и лабораториях царили тишина и деловая обстановка. Все здесь ходили чуть ли не на цыпочках, с улыбкой здоровались друг с другом, разговаривали вполголоса, словно боясь громким словом нарушить тишину и покой. Массивные, старинной кладки стены, тяжелые резные двери, точеные перила лестниц, искусно выложенный паркет — все выглядело величественным и настраивало на торжественный лад.
Директор института старый академик Давид Боцвадзе обладал спокойным, уравновешенным характером. Математик до мозга костей, он с любовью относился к талантливой молодежи и радушно принял Тамаза Яшвили.
Новому сотруднику отвели место в комнате окнами в сад. Кроме Тамаза, там сидел заведующий лабораторией Александр Кобидзе. Заведующим лабораторией его называли из вежливости. В действительности он был обыкновенным администратором, призванным следить за порядком.
Кобидзе произвел на Тамаза неприятное впечатление. В первый же день, к удивлению Тамаза, Александр не ответил на его приветствие, не поздоровался с ним. Со временем он подметил еще некоторые странности заведующего лабораторией — иногда Кобидзе вдруг начинал разговаривать сам с собой, невнятно бормотал что-то, и при этом у него трясся подбородок. Неожиданный шум или скрип двери заставлял его вздрагивать и нервно озираться по сторонам.
Вскоре Тамаз привык к странностям соседа по комнате и не обращал на них внимания.
Обстановка в институте действовала на него умиротворяюще. Он словно окунался в мир чистой математики.
На второй или третий день его вызвал директор института. Седая голова почтенного академика смешно выглядывала из-за наваленных на столе книг и бумаг.
— Помогите мне кое-что подсчитать, молодой человек, мой лаборант заболел, — сказал Боцвадзе, не отрываясь от бумаг, и показал рукой на арифмометр.
Тамаз взглянул на арифмометр, но не двинулся с места. Академик что-то считал. Тамаз рассматривал его. У него были умные, выразительные глаза. Когда он взглянул на Тамаза, молодому человеку показалось, что взгляд его начинается далеко за зрачками в какой-то поразительной глубине. Именно эти глаза, как найденный художником завершающий штрих, придавали всему облику седого академика особый колорит.
— Я просил вас приготовить арифмометр, — поднял голову директор и поверх очков посмотрел на Тамаза.
Тамаз поставил арифмометр перед собой.
— Ну-ка, семьсот двадцать пять на триста двадцать семь, — попросил Боцвадзе.
— Двести тридцать семь тысяч пятьдесят пять! — ответил Тамаз, не притрагиваясь к арифмометру.
Давид Боцвадзе недоверчиво посмотрел на Тамаза, придвинул арифмометр к себе и подсчитал. Получив тот же результат, он сиял очки и уставился на Тамаза. Старый академик знал множество классических способов быстрого счета, но такое молниеносное умножение трехзначных чисел выходило за рамки всех приемов и казалось невероятным.
— Вы и четырехзначные умножаете так же быстро?
— Это же очень просто.
— Что вы еще умеете? — Академик был поражен.
— Как вам сказать… — застенчиво улыбнулся Тамаз.
— А все-таки?
— Я могу за несколько секунд возвести двухзначное число в квадрат, а затем извлечь его десятую степень.
— Что вы говорите?! Это немыслимо! — Директор собрал разложенные перед ним бумаги, сунул их в портфель и принялся искать что-то в ящике стола. — Невероятно, совершенно невероятно.
Наконец он нашел какую-то книгу, полистал ее, всмотрелся в одну из страниц и снова воззрился на Тамаза поверх очков.
— Вы можете извлечь кубический корень из шести- или восьмизначного числа?
— Могу.
Академик некоторое время в упор разглядывал нового сотрудника, затем заглянул в книгу.
— Извлеките корень из трех миллионов семисот девяноста шести тысяч четырехсот шестнадцати.
Тамаз повторил число, опустил голову и уставился в одну точку. Академик взглянул на часы. Не прошло и двадцати секунд, Тамаз поднял голову:
— Сто пятьдесят шесть.
— Молодец, точно!
— Это несложно.
— В таком случае предложу вам более сложную задачу. — Боцвадзе снова заглянул в книгу. — Найдите мне число, разность между кубическим и квадратным корнями которого восемнадцать. Это, молодой человек, уравнение уже третьей степени!
— Попробую.
Тамаз снова опустил голову и уставился в одну точку. Академик засек время и поверх очков внимательно наблюдал за его сосредоточенным лицом. У молодого человека был такой вид, словно он еле сдерживал огромную радость и волнение. Остановившиеся глаза его расширились и странно блестели.
Тамаз поднял голову и спокойно сообщил:
— Семьсот двадцать девять.
Академик взглянул на часы. Прошло две минуты и тридцать пять секунд.
— Невероятно! — Боцвадзе вскочил на ноги, прошелся и снова сел. — Я не утомил вас?
— Нет.
— Тогда еще одну задачу.
— С удовольствием.
Академик перелистал книгу и нашел другой пример:
— Назовите три числа, сумма которых — сорок четыре, а сумма их кубов — семнадцать тысяч шестьсот девяносто шесть.
Через сорок секунд последовал ответ:
— Семь, двенадцать, двадцать пять. Это гораздо легче.
— Превосходно! Завтра же подробно доложите мне, над чем вы работаете, что вам требуется, в чем вам помочь. Хотя, зачем откладывать на завтра, говорите прямо сейчас, какая проблема вас интересует?
— Я работаю над проблемой однозначного определения замкнутых многогранников.
— Однозначного определения? — задумался академик. — Сложноватую тему выбрали. У вас есть какие-нибудь реальные результаты? Как вы пытаетесь разрешить ее? Завтра же ознакомьте меня с вашими выкладками. Почему вы такой худой, вы не больны?
— Нет, кажется, здоров, — улыбнулся Тамаз.
— Превосходно! Вам необходимо железное здоровье. Квартира есть?
— Есть, — снова улыбнулся Тамаз.
— Я освобождаю вас ото всех посторонних поручений. Вы должны работать над своей проблемой. Можете идти. Нет, подождите. В какой комнате вы сидите?
— Рядом с библиотекой, вместе с Александром Кобидзе.
— С Александром? — задумался академик. — Не очень удачно. Но не волнуйтесь, скоро переведем вас в другую комнату или избавим от Кобидзе.
— Не стоит. Неудобно перед Кобидзе, батоно Давид, — смущенно сказал Тамаз.
— Неудобно? Пожалуй. Ладно, придумаем что-нибудь, а сейчас ступайте. Если понадобится что, прошу без церемоний, двери кабинета всегда открыты для вас.
Тамаз взволнованный вернулся к себе. Взволнованный и окрыленный. Молодого математика воодушевили не обещания директора, а внимание старого ученого. Наконец-то он нашел то, что искал всю жизнь, — доброту, заботу и искреннее отношение. С этого дня Тамаз знал одну дорогу — из дому в институт и обратно, словно в мире не существовало ничего другого. И ничто другое его не интересовало. Изредка к нему наведывался Отар. Только тогда Тамаз вспоминал, что в городе есть кино, театры, стадионы. Отар видел, что друг его увлечен работой, и старался не докучать ему. Отныне Тамаз занимался только своей проблемой. Его не обременяли никакими поручениями. Он с головой погрузился в мир чистой математики. Это было счастливейшее время в жизни Тамаза Яшвили.
2
Однажды привычную тишину института нарушили ружейные выстрелы. Два выстрела прозвучали почти одновременно.
Утром, как обычно, Тамаз негромко поздоровался с Александром Кобидзе и сел за свой стол. Александр не ответил. Уткнувшись в толстый журнал, он что-то бормотал себе под нос. Тамаз погрузился в расчеты, комната наполнилась голубоватыми цифрами, и он совершенно забыл о существовании соседа. Вдруг раздался выстрел и следом вскрик Кобидзе. Цифры испуганными птицами взвились в разные стороны. Тамаз оторвался от бумаги и увидел распростертого на полу заведующего лабораторией.
Сначала он подумал, что Александр сражен пулей. То же самое вообразили и другие, прибежавшие на крик. Александр лежал, уткнувшись лицом в пол, и дрожал всем телом. Крови не было. Наконец сообразили, что Кобидзе упал от страха. Начальника лаборатории подняли и усадили на стул. В его лице не было ни кровинки, подбородок скривился, зубы стучали.
Ошеломленный, Тамаз продолжал сидеть.
Стреляли в соседней комнате, маленькой и узкой, которую занимал референт директора, худощавый юноша с черными волосами. В его обязанности входило разбирать обширную почту директора и вести всякие мелкие дела. Как выяснилось позже, утром он принес ружье на работу — простой двухствольный «зимсон». Накануне ему позвонил приятель и попросил одолжить ружье. Референт пообещал принести в институт.
Сотрудники не успели опомниться, как появилась милиция. Ружье у референта отобрали и унесли. Оказалось, он не подозревал, что оно заряжено. Разговаривая по телефону, он машинально взял его. Увлекшись разговором, нечаянно нажал на оба курка. Картечь из обеих стволов кучно ударила в потолок, осыпалась штукатурка.
Директор был потрясен происшедшим и не пожелал выйти из своего кабинета. Бледный от негодования, он на какое-то время лишился дара речи. Потом вскочил, стал кричать, бегая по кабинету.
— Передайте ему, чтоб ноги его не было в институте! Сегодня, сейчас же уволить его!
Сотрудники стояли вдоль стен и молчали. А Боцвадзе метался по кабинету и бушевал. В голове седого академика не укладывалось, зачем понадобилось приносить ружье в институт прикладной математики. Этого старого человека, живущего одной наукой, не только ружье, но и упоминание о нем приводило в содрогание.
— Успокойтесь, батоно Давид! — робко произнес кто-то.
— Успокоиться?! — Академик застыл на месте. — Кто это сказал? Я спрашиваю, кто это сказал?
Никто не ответил.
— С ума сойти! Ружье в академии! Мыслимо ли разбирать ружья в институте, тем более стрелять! Нет, я этого не вынесу! Вас не удивляет, что я еще в своем уме?
Долго возмущался Давид Боцвадзе. Потом подошел к столу, опустился в кресло и попросил воды. Сотрудники засуетились — кто-то схватил графин, кто-то — стакан, кто-то очистил стол от бумаг, кто-то переключил на приемную трезвонящий телефон, кто-то распахнул окно. Все заговорили, принялись успокаивать старого академика. За много лет совместной работы никто не видел Давида Боцвадзе в такой ярости.
Наконец сотрудники один за другим покинули кабинет. В огромном здании института снова воцарилась тишина. Все разговаривали тише обычного, ходили бесшумно. Так продолжалось с неделю. Потом все вошло в колею.
Академик, как всегда, приходил рано утром и работал допоздна. Комната референта была закрыта. А проходящие мимо нее невольно улыбались. Сконфуженный референт с того дня больше не появлялся в институте. Даже за своими вещами прислал друга.
Только Тамаз Яшвили лишился покоя. После случившегося Александр Кобидзе совершенно переменился. Еще больше замкнулся. Одна щека у него беспрерывно подергивалась, глаза помутнели. Если раньше он обходил комнаты и лаборатории института, то теперь весь день не покидал своего места. При малейшем шуме он испускал вопль, трясся и затравленно озирался по сторонам.
Тамаз нервничал. Работа не шла. Он пытался не обращать внимания на Кобидзе, но ничего не получалось. Взгляд его то и дело обращался к соседу, мысль обрывалась. В комнату уже не слетались цифры и изображения графиков. Тамаз понял, что в таких условиях работать невозможно, и решил напомнить директору об обещании перевести его в другую комнату, но все откладывал, боясь обидеть Кобидзе. Кроме того, он опасался, как бы его просьбу не расценили как жалобу на заведующего лабораторией. И все же немного погодя он отправился к директору, иного выхода не было. Однако у двери кабинета Тамаз вдруг передумал и повернул обратно. Прошло еще несколько дней, и Тамаз скрепя сердце признался себе, что дальше так не выдержит.
Волнуясь, переступил он порог директорского кабинета.
— Пожалуйте! — пригласил его академик.
Тамаз подошел к столу, заваленному книгами. Давид Боцвадзе накладывал резолюции на какие-то бумаги.
— Эх, сынок, ученый не должен терять времени на подобные дела. В моем возрасте это еще куда ни шло. Разум уже не так остер, как в молодости. Много способных ученых сгубила должность. Запомни мои слова. Чего стоишь над головой, садись.
Тамаз сел. Он оттягивал начало разговора и уже раскаивался, что пришел сюда. Потом решил не говорить о том, что привело его, придумать что-нибудь, но ничего не приходило в голову.
— Говори быстренько, зачем пожаловал. Скоро сам архангел Гавриил явится по мою душу, а у меня дел непочатый край.
— Мне неудобно просить вас, поймите меня правильно…
Старый академик заметил волнение Тамаза.
— Выкладывай прямо, что случилось?
— Я сижу с Александром Кобидзе… — начал Тамаз и покраснел.
— Понимаю, понимаю, о чем речь. За множеством дел совсем забыл об этом. Почему не напомнил до сих пор? Сейчас же распоряжусь освободить для тебя комнату референта. Там будешь сидеть один, и никто не будет мешать. А нового референта посадят к Кобидзе.
— Благодарю вас, но, если позволите, еще одна просьба.
— Ради бога. Не стесняйся.
— Боюсь, Кобидзе обидится, если до него дойдет, что я был у вас.
Академик засмеялся:
— Если вы не надеетесь на мою скромность…
— Нет, что вы! Но, может быть, мне лучше завтра перебраться в другую комнату?..
— Пожалуйста, как вам удобней.
На следующий день Тамаз уже сидел в маленькой комнате референта. Окно ее тоже выходило в сад. Отныне стоило ему закрыть за собой тяжелую, резную дверь, как счастливее его не было никого на свете. Только одно смущало, ему казалось, что заведующему лабораторией известно все, и он старался как можно реже сталкиваться с Кобидзе. Но однажды ему пришлось обратиться к Александру с просьбой позволить взять домой «Курс аналитической геометрии». Библиотека в тот день почему-то не работала, и Тамаз решил воспользоваться книгой из лаборатории.
— Домой не могу дать! — резко отказал Кобидзе.
— Я завтра утром верну, батоно Александр.
— Домой не дам, и все тут!
— Почему, батоно Александр, вы не доверяете мне?
— Не доверяю?! — страшным голосом взревел вдруг Кобидзе. Глаза его помутнели, подбородок скривился, щека задергалась. — С чего вы взяли, что не доверяю?!
Двое ученых, занимавшихся в лаборатории, обеспокоенно вскочили с места.
— Откуда вы взяли, что я вам не доверяю?! Почему вы решили, что не доверяю?!
Александр схватил Тамаза за горло. Яшвили отбивался, но не смог высвободиться из сильных рук Кобидзе. Очки Тамаза слетели на пол, и он беспомощно моргал глазами.
— Кто вам сказал, что не доверяю?! — ревел Кобидзе.
Сбежались сотрудники, ухватили Кобидзе сзади. Через минуту он бился в их руках, стараясь вырваться, но его держали крепко.
— Почему вы думаете, что не доверяю?! — с пеной у рта кричал заведующий, выкатив совершенно безумные глаза.
Кто-то вызвал «скорую помощь». Александра Кобидзе увезли в психиатрическую клинику.
3
Дежурный врач, красивая женщина лет тридцати пяти, окинув любопытным взглядом Отара Нижарадзе, достала историю болезни. Задавал вопросы Тамаз, но, отвечая, врач упорно обращалась к Отару, словно разговаривала с ним одним.
— У Кобидзе тяжелая форма психического расстройства. Он поступает к нам вторично, — поднеся к губам карандаш, спокойно пояснила врач, не сводя глаз с Отара.
— Вторично? — Тамаз был удивлен.
— Да, вторично. — Врач взглянула наконец и на пего. — Он ваш родственник?
— Нет, сослуживец.
Врач снова просмотрела историю болезни:
— Был ранен на фронте, после чего три года лечился в психиатрическом госпитале. Вы давно с ним работаете?
— Порядочно.
— И ничего не замечали?
— Нет, абсолютно ничего, — соврал Тамаз.
— Как он попал к вам в институт? — спросил Отар Тамаза, когда они оказались на улице.
— Пришел после окончания войны. Директор пожалел его и устроил в лабораторию.
— Он математик?
— До войны преподавал в школе физику.
— Семья есть?
— Нет, только вдовая сестра. И та в деревне.
Некоторое время шли молча.
— Кто знает, на фронте… — Тамаз не докончил, ему не хотелось называть болезнь Кобидзе, и он достал сигареты.
— Кто знает! — пожал плечами Отар. — А действительно, отчего он мог помешаться?
— Закуришь? — Тамаз протянул ему сигареты.
— Только что выкурил.
— Разве? Я не заметил… Действительно, отчего он мог помешаться? — повторил Тамаз вопрос друга.
— Говоришь, он кричал: «Почему вы решили, что я вам не доверяю», да?
— Да, только это и твердил. Мои слова почему-то взбесили его. Как у меня сорвалось с языка?
— Не переживай, не ты, так кто-нибудь другой когда-нибудь мог сказать их.
— Ты думаешь, что все дело в словах? — Тамаз испытующе посмотрел на друга.
— Убежден.
— Почему?
— Не нравятся мне эти слова.
— Какие?
— «Не доверяю».
— Неужели они что-то значат?
— Очень многое. Хотя, возможно, мои предположения звучат как обвинение.
Тамаз остановился и с любопытством уставился на друга.
— На фронте он мог лишиться рассудка по двум причинам — от страха или… — Отар заколебался.
— Или? — нетерпеливо спросил Тамаз.
— Или от угрызений совести. Однако это уже обвинение. Не зная человека, не стоит говорить о нем такие вещи.
— Об угрызениях совести?
— Да. Ты, наверное, уже догадался, как возникло такое предположение. Ты уверяешь, что Кобидзе вывели из равновесия твои слова — «не доверяете». Он только их и выкрикивал, не так ли?
— Да. Возможно, ты прав, — задумчиво проговорил Тамаз и, помолчав, добавил: — Если с ним что-то случится, я уйду из института.
— Не говори глупостей. При чем тут ты? Рано или поздно это должно было случиться.
Рассказ второй
Стрельба оборвалась, но еще долго не смолкал страшный гул самолетов. Бежан Абуладзе боялся поднять голову. Он лежал в канаве, прижимаясь лицом к земле.
Наконец затих и гул самолетов. Наступила жуткая тишина. Воздух был неподвижен. После канонады и взрывов тишина была нестерпимой. Все вокруг будто застыло и оцепенело в ожидании опасности.
От этой необычайной тишины Бежану Абуладзе стало еще страшнее. Он не решался поднять головы, зная, что его глазам предстанет нечто ужасное. Он только чувствовал, как болит лицо. Обезумев от страха во время налета, Бежан изо всех сил вдавливал голову в землю, словно хотел зарыться в нее, как крот. Потом он ощутил тяжесть на спине и понял, что наполовину засыпан землей. Наконец набрался решимости, поднял голову и поразился, увидев за искореженными стволами деревьев огромный красный диск заходящего солнца. Солнце поразило его, страх несколько улегся. Осторожно огляделся и не узнал окрестностей. Зеленое поле было перепахано снарядами. Местами что-то дымилось.
Бежан не мог решить — подняться ему или нет. Страшная тишина наводила ужас.
«Неужели никто не уцелел?» — спросил он себя. Потом слегка пошевелился, стараясь стряхнуть землю. Это оказалось непросто. Тогда он набрался духу и пополз. Медленно вытянул руки, уперся локтями и немного подался вперед. Так, помогая себе локтями, он выполз из-под завала. И сразу почувствовал что-то мокрое на левом боку.
«Кровь», — подумал он.
Осторожно притронулся к боку и долго глядел на окровавленную ладонь. Он не мог припомнить, когда его ранило. Между ребрами кололо. Скоро он убедился, что легко ранен осколком, и немного успокоился. Достал из кармана платок, осторожно поднял гимнастерку, перевалился на правый бок и увидел рану. Сковырнул запекшуюся кровь — рана была маленькая, из нее выглядывал острый краешек осколка. Бежан двумя пальцами выдернул его и крепко прижал к ране платок. Боль была не такая сильная, как он ожидал.
Он лежал на правом боку. Правая щека его покоилась на земле, левой рукой он крепко прижимал к ране платок. Глаза его были открыты, но он не видел ничего, кроме черных глыб земли.
Тишина становилась невыносимой. Бежана снова охватил дикий страх, стало ясно, что из всего полка уцелел он один. Широкое поле было устлано трупами.
«Может быть, еще кто-нибудь спасся?» — Бежав приподнял голову и осторожно свистнул. Никто не отозвался. Он свистнул смелее. Ни звука. Отчаянье охватило его. Он решил пробраться в тыл. Но не отважился встать в рост и пополз туда, где, по его предположению, находился тыл. Он прислушался к себе — рана не мешала. Она бы не мешала, если бы он встал и пошел, но он не решался подняться. Красный шар солнца медленно опускался. Скоро скроется совсем. Бежану стало жутко, и он пополз быстрее. Потом поднялся на четвереньки.
А солнце приблизилось к земле. Бежан уже не помнил, когда встал на ноги. Он бежал, пот катился по его лицу, на бегу обогнул воронку и чуть не закричал — он увидел сержанта, наполовину засыпанного землей. Сержант лежал на спине. Рот его был полон запекшейся крови.
Бежан застыл на месте. Глаза сержанта уставились прямо на него. Казалось, что этот полузасыпанный человек вот-вот заговорит. Бежан заколебался, не зная, жив сержант или мертв. «Он живой!» — подумал Абуладзе, шагнул к нему, но взгляд сержанта теперь устремлен был мимо него — глаза безжизненно глядели в сторону.
Бежан отступил назад и повернулся к солнцу. Солнце медленно уходило на покой. Бежан понесся к нему. Он бежал изо всех сил, перепрыгивая через ямы, спотыкался о трупы, стараясь не глядеть на них и не узнавать своих однополчан. Ему не хватало воздуха. Рана горела, но он продолжал бежать за солнцем.
А красное солнце спускалось за горизонт.
Бежан припустил быстрее. Он не заметил, как оказался на краю воронки, и, не в силах остановиться, прыгнул вперед. Воронка была широка, а прыжок слишком слаб. Падая вниз, он сумел ухватиться руками за край и повис над ямой. Еще немного, и он свалится на дно. Испуганный, он подтянулся и наполовину вылез. Теперь он не упадет. Передохнув немного, уперся руками в край, вылез и встал на ноги. Он мчался по полю, обливаясь потом, с трудом ловил воздух ртом, но не замедлял бега.
Огромное красное солнце кануло вдруг в туман над горизонтом, и последние лучи его обагрили небо.
Бежан споткнулся о камень и распластался на земле. Он не пытался встать, будто после захода солнца ему стало все равно, что будет. Он тяжело переводил дыхание, рана горела еще сильнее. И тут он почувствовал, как с виска к губам стекает струнка пота. Он слизнул пот языком. Пот струился, и Бежан все слизывал его. Кое-как отдышался.
«Скоро наступит ночь», — подумал он и только сейчас обнаружил, что где-то потерял автомат. То ли забыл его в канаве, то ли выронил из рук, когда наткнулся на сержанта? При нем был только нож, единственное теперь оружие.
Бежан присел, потом тяжело поднялся на ноги и пошел дальше. Бежать не было сил, и он шел, вернее, плелся куда глаза глядят, потеряв направление.
«Туда ли я иду?» — думал он, стараясь забыть холодные глаза сержанта. Солнце давно уже погасло, когда он достиг опушки леса. На глаза попался маленький, дощатый сарай. Бежан обрадовался и осторожно двинулся к нему, сжимая в руке нож.
Тропинка заросла травой — по ней явно давно никто не ходил. На цыпочках подойдя к сарайчику, Бежан медленно потянул дверь на себя и вздрогнул от скрипа ржавых петель. В сарае оказалось сено. Бежан переступил порог и притворил дверь, стараясь, чтобы она не скрипнула. В сарайчике было темно. Он прилег в углу и уставился в потолок. Рана горела, но Бежан не притронулся к ней. Кровь не текла, а предпринять что-то еще он все равно не мог. Приятно было лежать на мягком сене.
«На дворе, наверное, совсем стемнело», — подумал он. Очень хотелось курить, — он не курил с утра, но закурить было нечего.
«Может быть, высплюсь и наберусь сил, встану как можно раньше».
Внезапно скрипнула дверь, отворилась, и в проем хлынул тусклый, сумеречный свет.
Бежан вскрикнул от страха, приподнялся и выхватил нож. В двери стоял немецкий солдат с револьвером. Они долго смотрели друг на друга, не трогаясь с места.
Сумерки сгущались.
Немец положил револьвер в кобуру. Потом снял ремень с кобурой, бросил в угол, закрыл дверь и растянулся на сене.
Бежан остался в прежней позе, до боли в пальцах сжимая нож.
В сарае было темно, но не настолько, чтобы не разглядеть соседа. Немец видел светящиеся, как у кошки, глаза Бежана и блеск ножа, но не обращал внимания. Он стащил сапоги и снова блаженно вытянулся.
Бежан растерялся и не знал, что делать.
«Обманет? Хочет, чтобы я уснул, а потом пристрелит…»
А немец лежал и смотрел в потолок.
«Но если он хотел убить меня, почему не выстрелил сразу?»
Немец резко шевельнулся. Бежан снова сжал нож. Немец вытащил из кармана зажигалку и сигареты. Сигарета, видимо, отсырела, он долго раскуривал ее.
Бежан напряженно вглядывался в озаренное трепетным огоньком зажигалки лицо солдата, которому было лет сорок пять.
«Будь он помоложе, сразу бы пристрелил», — решил Бежан.
Немец глубоко затянулся и повернулся к Бежану.
— Хочет? — спросил он, мягко выговаривая это слово, и показал сигарету.
— Хочу, — ответил Бежан и положил нож рядом, чтобы он был под рукой, если понадобится.
Немец встал и протянул ему сигарету. Абуладзе жадно затянулся, не спуская глаз с немца — как бы тот не застиг его врасплох. Он понимал, что перед ним враг, но напасть первым не хотел. Он не мог поднять руку на человека, который держался так дружелюбно.
От глаз немца не ускользнули скованные движения Бежана. Он понял, что русский ранен. В этом он еще раз убедился, когда Бежан осторожно повел плечом.
Немец знаками спросил его — ты ранен? В руке он держал зажигалку.
Бежан кивнул и дотронулся до бока — здесь. Немец пошевелил ладонями — подними гимнастерку. Бежан невольно подчинился. Немец некоторое время разглядывал рану при зыбком свете зажигалки, потом достал из нагрудного кармана какой-то порошок, присыпал рану и помог Бежану опустить гимнастерку.
— Откуда ты здесь? — спросил Бежан, помогая себе жестами.
Немец на пальцах показал ему — тут наши, тебе надо туда уходить.
Бежан понял, что правильно выбрал направление.
Немец потушил зажигалку и улегся в своем углу. Вскоре до Бежана донеслось тихое посапывание. Немец спал.
Бежан Абуладзе никогда не сталкивался с немцами так близко. Только однажды ему случилось видеть «языка», доставленного разведчиками его роты. Зато он насмотрелся на зверства фашистов — на спаленные деревни, на расстрелянных мирных жителей, на повешенных стариков и убитых детей. Он испытывал к немцам животную ненависть. Но этот немец казался непохожим на других.
«Почему он не убил меня? Почему не выстрелил? Может, у него нет патронов? Может, ему некуда бежать, и он боится выдать себя выстрелом?» Подозрений было много.
«Кто знает, может, потому и помог мне, чтобы усыпить мою бдительность, а потом живым взять в плен? Знает, что я ранен, убить меня просто, а зачем я им мертвый? Как только я усну, он меня свяжет и сдаст своим».
Подозрения не давали Бежану уснуть. Немец перевернулся на другой бок — Бежан моментально схватил нож и сжался, как гиена перед прыжком.
Немец спокойно посапывал. Бежан снова положил нож на сено.
«А вдруг не притворяется? Может быть, и среди них попадаются порядочные люди, может быть, и он оставил дома семью? Должны же люди доверять друг другу! Нет, нет, нельзя доверять фашисту. Нельзя, нельзя!» — Бежан упорно повторял последнее слово. Время тянулось медленно. Бежан отгонял дремоту, обливаясь потом и задыхаясь от жары.
«Наверное, у меня жар», — подумал он, вглядываясь в угол, где лежал немец. Тот безмятежно спал. Иногда ворочался во сне, и Бежан тут же хватался за нож. Подозрения его усиливались. К ним примешивался страх. Потом страх и подозрения слились.
«Я должен убить его», — мелькнула ясная мысль, и Бежан испугался ее. Он тайком протянул руку к ножу, словно боясь, что кто-то заметит его движение.
«Почему он доверился мне? Чем я заслужил его доверив? Почему он спокойно спит, почему он уверен, что я не трону его? Полагается на мое великодушие? Нет, нет, хочет провести. Прикидывается спящим! Выжидает, когда я усну. А потом схватит. Видимо, патронов нет или боится стрелять. Может, наши близко? Без шума укокошит меня, когда усну, или свяжет, а утром сдаст своим. Не выйдет!»
Бежан тщательно примерился. Затем, будто что-то толкнуло его, будто какая-то неведомая сила швырнула вперед, прыгнул и навалился на немца. Он точно рассчитал расстояние — нож вошел в живот.
Страшный, душераздирающий вопль отрезвил Бежана. На миг он пришел в себя и осознал, что наделал, затем страх снова затмил разум. Бежан отбросил нож к стене и вылетел за дверь. Он бежал и кричал, словно собственным криком пытался заглушить страшный, предсмертный вопль немца. По треску ветвей Абуладзе догадался, что бежит по лесу. Он закрыл глаза рукой, чтобы уберечь их от хлещущих по лицу веток, в темноте все равно ничего не было видно. Он бежал, пока не ударился головой о дерево и не потерял сознание.
Очнулся он в госпитале и долго не мог понять, где находится. Потом вспомнил о ране. Приподнял пеструю пижаму — на боку едва розовело маленькое пятно.
«Сколько же времени прошло?» — забеспокоился Бежан и спросил врача, какое нынче число. Когда врач сказала, он не поверил своим ушам — с той ужасной ночи пролетел месяц.
— Как вы себя чувствуете? — с улыбкой спросила врач, белокурая молоденькая женщина.
— Как много времени прошло! — ответил Бежан. — Домой не сообщили?
— Сообщили, конечно, успокойтесь. Я послала вашим родным телеграмму, потом и письмо напишу. Сама лично напишу.
— Не обманываете? — недоверчиво спросил Бежан.
— С какой стати? — снова улыбнулась врач.
— Поклянитесь!
— К чему? Но если вы так настаиваете, клянусь! Вы что, не доверяете мне? — Врач явно обиделась.
— Не доверяю? — Шепот Бежана был зловещ. Кровь отлила от его лица, глаза расширились и помутнели.
— Кто вам сказал, что не доверяю, почему вы решили, что не доверяю? — закричал он во весь голос.
И, вдруг он услышал душераздирающий вопль немца. Лицо Бежана покрылось потом, он уткнулся в подушку. Вопль нарастал. Бежан замотал голову одеялом, а вопль становился все громче и громче.
Бежан отшвырнул одеяло, подушку, привстал на колени и ударился головой о железную спинку кровати.
Перепуганная врач выскочила в коридор, зовя на помощь. Примчавшиеся на зов санитары схватили Бежана.
— Почему вы думаете, что не доверяю? Почему не доверяю? — орал Бежан и страшно бился, пытаясь вырваться из рук санитаров. Левая щека его дергалась, на губах выступила зеленоватая пена.
Бежан Абуладзе лишился рассудка.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1
Наступило пятнадцатое июля. Отар проснулся чуть свет, ему показалось, что он проспал. Он рывком присел на кровати и посмотрел на часы — без двадцати семь.
— Как еще рано! — удивленно пробормотал он, помахал руками, словно делая зарядку, и снова лег. Почти всю ночь провел без сна, думал и уснул только на рассвете. Спал не больше двух часов, но сейчас был бодр и свеж, словно хорошо выспался.
«Наверное, ночное напряжение все еще не прошло», — решил Отар, стаскивая со стула брюки. Вытащил из кармана спички и сигареты и снова накинул брюки на спинку стула. Закурил. Полная окурков пепельница стояла на полу. За ночь он извел почти целую пачку.
Ему вспомнилось, как до часу ночи он не находил себе места. В час отправлялся последний поезд на Батуми. А через одиннадцать часов ровно в полдень Манана Гавашели появится в вестибюле гостиницы «Интурист», чтобы встретиться с ним. Потом будет море, солнце, уютный номер гостиницы и прекрасная женщина. Соблазн был велик. Он снова ощутил на груди нежное прикосновение длинных, украшенных перстнями пальцев… Взглянул на часы. До отхода последнего поезда оставалось сорок минут. Он вскочил на ноги, лихорадочно натянул рубашку. Сердце его стучало. Он торопился, словно боялся передумать. Машинально посмотрел в зеркало, увидел свое возбужденное лицо и застыл на месте. Лицо в зеркале показалось чужим, у него было такое выражение, точно его застали на месте преступления. Отар постоял несколько минут, потом стащил рубашку, швырнул ее в сторону и ничком упал на кровать. Перед ним возникло лицо Арчила Гавашели.
— Нельзя, нельзя! — шептал в подушку Отар.
Нет, он никуда не поедет. Он не падет так низко. Он не докатится до измены, измены не другу, знакомому или близкому, а всему тому, что называется мужской честью.
Отар покосился на часы. Поезд отойдет через пять минут. Еще есть время поймать такси и догнать его в Мцхете. Это будет даже несколько романтично. Но нет, нет и нет!
Отар боялся закрыть глаза. В тот же миг ему представлялась Манана Гавашели. И снова он ощущал прикосновение почти девичьей, упругой груди, будто, как несколько дней назад, их тела разделяет только прозрачная ткань платья, будто его ладони лежат на гибкой, покорной каждому их движению талии. Снова нежные пальцы касаются его груди, и какая-то теплая волна проходит по всему телу.
Отар Нижарадзе ворочался на постели. Пытался думать о чем-нибудь другом. Старался не закрывать глаза. Тщетно разглядывал потолок с облупившейся штукатуркой и отводил душу, понося домоуправление. Он пробовал не смотреть на часы, надеясь, что время пойдет быстрее. Но не в силах утерпеть, украдкой бросал взгляд на циферблат. Сейчас нельзя догнать поезд ни в Мцхете, ни в Гори, ни в Хашури.
Два часа ночи. До Батуми можно добраться только машиной или самолетом. Расписание самолетов он знал наизусть — первый на Батуми вылетает ровно в двенадцать дня. А машиной? Даже если очень захочешь, кто среди ночи согласится везти тебя в Батуми?
«Хорошо, что Важа Лагидзе уехал в деревню на своем «Москвиче», — подумал Отар и облегченно вздохнул. От сердца немного отлегло, но сон не приходил.
Семь часов утра. Ровно через пять часов Манана Гавашели появится в вестибюле батумского «Интуриста». Ровно через пять…
Отару вовсе не улыбалась перспектива провести эти пять часов в таком же нервном напряжении, что и ночью. Он решил уснуть, накрылся с головой простыней, отлично понимая, что из этого ничего не выйдет. Снова уставился на потолок. Потеки на нем увеличивались день ото дня. Особенно большим было темное пятно в центре. К краям оно бледнело и сливалось с побелкой. Отар твердо решил сегодня же сходить в домоуправление и сказать домоуправу все, что он о нем думает.
Время еле тянулось.
— Мацони! — донесся со двора мальчишеский голос.
Удивленный Отар взглянул на часы — пять минут восьмого.
«Кто его поднял в такую рань?» — Отар встал и подошел к окну. Во дворе он увидел бедно одетого мальчика.
— Мацони, мацони! — протяжно выкрикивал тот, с надеждой глядя на окна огромного серого здания.
— Мальчик, неси сюда!
Мальчик взглянул на Отара и кивнул. Рядом с ним стояла женщина, видимо, мать. Она опустила на асфальт перекинутые через плечо сумки.
— Неси банку, нет, пять банок… В этот подъезд, — высунувшись из окна, Отар показал рукой. Потом достал из кармана брюк деньги и снова лег.
Мальчик быстро принес мацони. Он раскраснелся и еле переводил дыхание.
— Бегом поднимался? — спросил Отар. — Тащи мацони на кухню. Там найдешь пустые банки, возьми взамен.
Мальчик отнес мацони и скоро вернулся с пустыми банками в авоське.
— Хватило банок?
— Ага.
— Сколько тебе лет?
— Девять.
— Девять? — поразился Отар, разглядывая хилого загорелого парнишку. Ему невозможно было дать больше семи. — Учишься?
— Во второй класс перешел.
— Откуда ты?
— Цхнетские мы.
— Во сколько встаешь утром?
— В шесть.
— Не тяжело вставать?
Теребя подол рубахи, мальчик печально улыбнулся в ответ.
— Неужели матери не жалко будить тебя чуть свет?
— Жалко, а что поделаешь, у нее сердце больное, она не может подниматься по этажам.
Отару до слез стало жалко мальчика. Сам он с трудом просыпался в девять, а этого малыша мать будит впотьмах, с первыми петухами. Она тормошит его, наверное, целуя, а мальчик спит сладким утренним сном. Он встает, еще не продрав глаза, одевается, плетется за мамой. Сверстники этого мальчика, вероятно, недовольно ворочаются в постели, когда он кричит на всю улицу ломким голосом: «Мацони!» Он мешает им спать. Кто знает, как завидует этот малыш всем, кто спит по утрам! Как мечтает он о мягкой постели! А что творится у него на душе, когда он сравнивает свою вечно озабоченную работой мать с домохозяйками в пеньюарах и с красным педикюром, которые отсчитывают ему в приоткрытую дверь жалкие копейки за простоквашу. А вернувшись в Цхнети, усталый, невыспавшийся, он бежит в школу.
— Вот твои деньги. — Отар протянул деньги мальчику.
— У меня нет сдачи.
— Ничего. Я каждое утро буду покупать у тебя мацони. Иногда в это время я сплю. Ты поднимайся и жми на звонок до тех пор, пока и не встану и не открою. Понятно?
Мальчик кивнул и ушел.
Отар снова остался один. Время тянулось ужасно медленно.
«Она, наверное, еще спит… Нет, она сейчас на море. Манана Гавашели сквозь игольное ушко пролезет, лишь бы сохранить фигуру».
Зазвонил телефон. Отар снял трубку. Аппарат стоял на полу рядом с пепельницей. На ночь Отар всегда ставил телефон у кровати.
— Слушаю!
Никто не отозвался.
— Слушаю, алло, слушаю!
Молчание.
Отар положил трубку. Уже который раз повторяется одно и то же — утром и в первом часу ночи кто-то звонит. Звонит два-три раза подряд и молчит. Вот еще звонок…
Отар взял трубку и поднес к уху. Ни звука. Отар тоже молчал, ожидая, что будет делать немой собеседник на том конце провода. Этот «собеседник» в представлении Отара был мужчиной, и почему-то казалось, что он связан с недавним ночным происшествием.
После той ночи Отар Нижарадзе каждый день ждал, что его вызовут в милицию. Действительно, неделю назад его вызвали и заставили повторить все, что он сказал следователю. В милиции Отар узнал, что владельца машины задержали, а затем отпустили на поруки…
«Собеседник» не подавал голоса. Отар тоже молчал. Помолчали минут пять, затем в трубке раздались частые гудки. Отар положил трубку.
«Что это значит? Психологическая обработка? Угроза? Они, наверное, уже знают, что я сообщил следователю номер машины… Нет, скорее всего не знают, а то бы непременно пожаловали ко мне».
Отар долго думал, взвесил все и пришел к одному выводу: «Они, видимо, не решили еще, как поступить. Прийти и начать разговор в открытую не рискуют, вероятно, разузнали, где я работаю, и призадумались. Пока действуют исподтишка, стараются напугать меня, вывести из равновесия, но на днях явятся. Обязательно явятся, иного пути у них нет».
Отар не чувствовал ни страха, ни волнения. Наоборот, все это вызвало в нем своего рода спортивный интерес.
Время шло медленно. И чем ближе к двенадцати подбирались стрелки, тем напряженней становилось его состояние.
«Манана, наверное, уже готовится к нашей встрече. Расчесывает волосы…»
Отар отчетливо представил Манану в купальнике, стоящую перед зеркалом. Ее густые, распущенные волосы рассыпались по бронзовым от загара груди и спине.
«Вероятно, любуется своим стройным телом. А может, огорченно разглядывает еле заметные морщинки у глаз…»
Он как будто даже улавливал аромат ее тела. Ни одна женщина не волновала его так. А Ната?.. Неужели возможно любить двоих сразу? Ради Наты он, не задумываясь, пожертвует хоть жизнью, но никогда не испытывал к ней такого безудержного влечения. Может, потому, что красота Наты была иной? Может, эта безумная жажда обладать Мананой только импульс, вспышка и оттого так сильна?
Он мысленно сравнил Нату с Мананой и тут же от злости с силой ударил кулаком по стене, словно хотел уничтожить даже возможность подобного сравнения, понимая, как оскорбительно для его невесты сопоставление с этой блудливой, как кошка, лживой женщиной.
До двенадцати оставалось пять минут. «Манана Гавашели окинула напоследок взглядом свое упругое, загорелое тело. Она, вероятно, не сомневается, что Отар Нижарадзе уже навытяжку стоит в вестибюле».
«Она ведь может опоздать минут на двадцать», — спохватился он и взглянул на часы — двенадцать. Теперь Отар уже ни о чем не думал, только напряженно следил за минутной стрелкой. Незаметно, совершенно незаметно, но стрелка все-таки двигалась. В окно влетали шум машин и автобусов, голоса детей. Из окна напротив доносились нудные, однообразные звуки рояля. Однако негромкое тиканье часов заглушало все остальные звуки.
Прошли и эти двадцать минут. Сейчас Манана в ярости оглядывает вестибюль «Интуриста».
Отар испытал невыразимое удовлетворение. Теперь, даже если он от всей души пожелает, эта гордячка и близко не подпустит его. Он ощущал сейчас полный покой и свободу, чувствовал — каждый нерв повинуется ему. Отар торжествовал, в нем победило мужское достоинство, победило то, что неотделимо от понятия «настоящий мужчина», — мужество, добро, чувство ответственности и долга. Он не изменил не только Арчилу Гавашели, он не изменил мужской чести.
«От силы — еще месяц, и меня наверняка попросят со студии», — подытожил Отар, прекрасно понимая, что Манана будет мстить за оскорбление. Расставаться со студней было не жаль, жаль только, что Арчил Гавашели никогда не узнает правды. В его глазах Отар будет выглядеть полнейшим ничтожеством.
Отар вскочил с постели и начал делать зарядку. Он чувствовал себя легко и бодро, словно не было ни ночных, ни утренних терзаний. Будто он стряхнул с себя все разом и мгновенно разрядился, как разряжается наэлектризованный шарик при соприкосновении с землей. Всегдашние радость и беспечность снова вернулись к нему.
Он долго делал привычные упражнения так нехотя и лениво, точно из-под палки исполнял кем-то навязанную, обязательную повинность. Потом заглянул под кровать, вытащил оттуда две двухпудовые гири и стал выжимать их одновременно. На пятом жиме почувствовал страшную усталость и чуть не выронил гири. Голова закружилась, силы оставили его. Отар прислонился к стене. Дурнота не проходила несколько минут.
«Вот тебе результат бессонницы и волнений», — подумал он и взглянул в зеркало. Собственное отражение испугало его — в лице не было ни кровинки.
2
Отар Нижарадзе был левша, хотя отлично владел и правой рукой. Тренер по боксу Михаил Шарашидзе возлагал на Отара большие надежды. Но скоро дядя Миша, как звали тренера все боксеры, убедился, что Отар относится к боксу довольно несерьезно, занимается им только ради собственного удовольствия.
У Отара были длинные руки и мгновенная реакция. Он никогда не подпускал противника близко, предпочитая боксировать на дальней дистанции. Драться с левшой так же неудобно, как нашим шоферам приноровиться к левостороннему движению. Во встречах с левшами обычному боксеру приходится перестраивать привычную тактику и комбинации. А левша всегда остается верен себе.
На третьем курсе Отар оставил ринг, но тренировки не бросил. Дважды в неделю он непременно спускался в спортзал, разминался с полчаса, а потом просил дядю Мишу подобрать ему партнера на раунд. Дядя Миша нарочно выбирал боксера посильнее и хохотал от души, когда Отар беспомощно повисал на канатах.
После того, как Отар дважды почувствовал пугающую усталость, он решил тренироваться систематически. Работа на студии выбила его из привычной колеи, даже раз в месяц не удавалось выкроить время для тренировки. Последние же шесть месяцев вообще не вспоминал о перчатках и ринге, только по утрам отводил пять минут на зарядку.
— Добро пожаловать, князь! — издали приветствовал его дядя Миша. — Ты округлился, надо думать, выпиваешь.
— Нет, просто долго сплю по утрам.
Минут двадцать Отар разминался, потом натянул перчатки.
— На ринг не выходи, ты давно не тренировался. Сегодня поработай с «грушей», и будет с тебя, — посоветовал дядя Миша.
Отар внял совету тренера. Не прошло и десяти минут, как та же страшная усталость навалилась на него. Он отошел к стене, судорожно глотая воздух. Голова кружилась. Он неуверенно приблизился к длинной скамье, упал на нее и вытянул ноги.
— А еще будешь уверять, что не пьешь. У тебя даже сердце зашлось. Ступай и прими душ. На сегодня довольно. Поменьше кури. — Тренер хлопнул его по плечу. — Вспотеть не успел, а уже еле дышишь.
Прошла неделя. Отар тренировался каждый день. Дыхание как будто улучшилось, хотя до прежней выносливости было еще далеко. Сначала Отар думал, что всему виной длительное бездействие привыкшего к тренировкам организма. Потом свалил все на свою безалаберную жизнь — работал ночами, утром долго спал. Иногда до вечера не удавалось поесть, а вечером сверх меры наедался в ресторане. Ему и в голову не приходило, что он может быть болен.
Теперь он тренировался ежедневно. Однажды попросил тренера выпустить его на ринг. Дядя Миша согласился и оглядел спортсменов:
— Кого же против тебя выставить, тут одни перворазрядники, так отделают, что ног не унесешь. Вот, дам в напарники того рыженького, он на два веса легче тебя.
— Нет, с таким мальком я боксировать не могу, он у меня между ног проскочит. Подбери кого-нибудь из моей категории, один раунд как-нибудь выстою.
— Как знаешь. Дато, на ринг! — крикнул тренер высокому, коротко остриженному парню лет двадцати. Дато проворно вскочил на ринг. Дядя Миша дал свисток. Первые движения, первые разведывательные удары. Две пары ног ритмично двигались по квадратному рингу. Отар держался свободно и расслабленно, глядя в глаза молодому партнеру. Он умело маскировал свою левую до первого удобного случая, до первого таранного удара. Получилось. Он сделал обманное движение. Дато, ожидая удара справа, слегка приоткрыл лицо, и апперкот Отара отбросил его к канатам.
Дядя Миша одобрительно кивнул и пожалел в душе, что в Отаре пропадает незаурядный боксер. Дато смекнул, что его противник левша, и все внимание сосредоточил на его левой руке, а потом и сам провел серию коротких, ударов и один длинный. Отара это задело, он пошел напролом. И вдруг на него навалилась страшная усталость. Он несколько растерялся, удивился и тут же от мощного удара отлетел к канатам, повис на них, и не спешил выпрямиться. Дато ждал, когда он поднимется — удар был не из тех, после которых боксер не в силах продолжать схватку. Дядя Миша подождал немного, но, заметив, как побледнел Отар, махнул Дато, чтобы тот покинул ринг. А сам перелез через канаты, подхватил Отара под мышки и помог ему спуститься.
— Что с тобой?
— Ничего, устал.
— Вчера вечером пил?
— Десять дней ни капли в рот не брал.
Тренер удрученно покачал головой:
— Иди в душ. Без меня не уходи, дождись внизу.
Отар долго стоял под душем. Было жарко, но горячая вода доставляла удовольствие. Когда он оделся и вышел, тренировка уже закончилась. Боксеры спешили в душевую.
Дядя Миша и тренер ватерполистов Владимир, которого все звали Вовой, уже собрались. Отар пригласил их на пиво. Тут же, на набережной, они свернули к уставленной бочками пивной и сели за уединенный столик.
— Ты по-прежнему работаешь на студии? — спросил Вова.
— Да.
Вова засмеялся.
— Чего ты смеешься?
— Я удивляюсь, как тебе не надоело тренироваться. Пятнадцать лет вожусь я с ватерполистами, хочешь — верь, хочешь — нет, но последние семь лет я не спускался в воду. Если кто-нибудь предложит, я ему, кажется, шею сверну.
Отар расхохотался.
— Ты врачу не показывался? — неожиданно спросил дядя Миша.
— Врачу? — вздрогнул Отар.
— Да, врачу. Сходи на всякий случай, проверься. Что тебе стоит? Не нравится мне твоя бледность. Я уже в третий раз замечаю…
Отар незаметно положил на тарелку поднесенный ко рту кусок.
3
В приемной профессора на стульях вдоль стены сидели больные. Отар, прислонясь к косяку окна, рассматривал их изможденные пожелтевшие лица. Как он отличался от них!
Он не испытывал ни страха, ни волнения, не представлял себе, что у него могут найти что-то серьезное. Просто ему был неприятен тяжелый, пропахший запахом лекарств воздух и понурый вид больных. Цветущему атлету было почти совестно находиться здесь. В стекле шкафа он увидел собственное отражение — на него смотрел красивый, здоровый молодой человек, непохожий на этих худых, с запавшими глазами людей. Больше всех разговаривала молодая женщина, сопровождавшая одну из больных. В разговоре она все время старалась подчеркнуть, что больна не она, а та седая, что сидит с ней рядом.
Отворилась дверь. Заметив Отара, старый профессор направился к нему, поздоровался за руку и сказал:
— Вас я приму последним.
Он вышел в другую дверь и через некоторое время снова вернулся в кабинет.
Отару надоело созерцать больных, он уставился в окно, задумался и не заметил, как опустела приемная… Профессор выглянул в дверь:
— Прошу вас!
Отар живо повернулся, вошел в кабинет и сел у стола на указанное место.
Его внимание привлек больной старик. Совершенно голый, он сидел на покрытой белой простыней кушетке и собирался одеваться. Старик поражал худобой. На впалом животе выделялся торчащий пупок. Отару показалось, что пупок похож на кнопку, накрепко пришпилившую к позвоночнику кожу ввалившегося живота.
Профессор, не произнося ни слова, дожидался, когда больной оденется и уйдет.
Отару Нижарадзе не поправилось его молчание.
Наконец они остались одни.
Отар взглянул профессору в глаза, пытаясь вычитать в них все, что тот мог сказать. Чувствовалось, профессор затруднялся начать разговор.
— Где вы работаете? — неожиданно спросил профессор.
Отар понял, что профессор не знает, как перейти к главному.
— В экспериментальной киностудии.
— Чем вы там занимаетесь?
— Я редактор сценарного отдела. — Отар опустил слово «старший». Ему всегда казалось, что в разговоре оно оставляет впечатление хвастовства.
Профессор встал, прошелся по кабинету, остановился у окна и посмотрел во двор.
— Вы женаты? — спросил он, не отрывая глаз от окна.
— Нет. Но у меня есть невеста, которая скоро станет моей женой. Имею ли я право жениться?
Напряженный голос молодого человека заставил профессора вздрогнуть. Он круто повернулся и, пряча глаза, сел за стол. Все стало ясно.
— Что со мной? Я должен знать все, так будет лучше. — Отар старался сохранять спокойствие.
Профессор продолжал молчать. Когда он ознакомился с анализом крови Отара Нижарадзе, то ужаснулся до глубины души.
— Не скрывайте ничего, профессор. Я готов к самому неприятному.
— Скажу, все скажу! — заволновался профессор. — У вас обнаружены признаки белокровия.
Будто кто-то невидимый вонзил когтистую лапу в грудь Отара и вырвал сердце, а в образовавшуюся пустоту хлынул леденящий холод.
— Я не говорю, что окончательный диагноз — лейкемия, но симптомы явные. Вам, вероятно, придется поехать в Москву. У меня там есть большой друг, видный специалист как раз в этой области. Я попрошу, чтобы он отнесся к вам с особым вниманием. Возможно, что я ошибаюсь.
— Вероятность ошибки почти исключена, профессор, не так ли?
— В общем-то да… Но, как вам сказать, непогрешимых людей нет…
— Все понятно. — Отар поднялся.
— Приходите в понедельник, точно в это время, я вам назначу курс лечения.
— Всего доброго, профессор.
— Мне еще кое-что нужно сказать вам! — задержал его профессор.
Отар обернулся. Профессор явно не находил слов, но в конце концов выдавил:
— Если вы хотите, мы можем перевести вас на инвалидность…
Отар тряхнул головой, не обманывает ли его слух, и вдруг на него напал смех. Профессор оторопело глядел на хохочущего пациента.
— На инвалидность, говорите? Весьма признателен вам, профессор. — Отар твердым шагом направился к двери. На пороге будто заколебался, закрыл приотворенную дверь и вернулся к столу.
— Сколько лет я еще проживу?
— Молодой человек, вы не должны терять надежду…
— Я должен быть готов к самому худшему. Год? Два? Три?
— Может быть, и три… Вполне возможно. Болезнь началась совсем недавно, и поверьте, у вас нет оснований терять надежду.
— Всего доброго, профессор.
4
Отар Нижарадзе лежал на постели, уставясь в одну точку. Было жарко. Он встал, включил вентилятор и распахнул окно.
Комнату заполняли книги. На письменном столе в беспорядке валялись рукописи, ручки, чистые листы бумаги, карандаши, резинки.
Отар думал, и под низкое гудение вентилятора, казалось, что мысли спешат к нему, глухо и ровно гудя.
«Максимум — три года, минимум — год! Может быть, через год меня не будет в живых…»
Отар растянулся на кровати и зарылся лицом в подушку. Никогда не думал, что так безболезненно свыкнется с мыслью о смерти.
«Неужели это все? Неужели страх смерти не проймет меня больше этого?»
Отар был удивлен. После того, как профессор вынес ему смертный приговор, прошло целых два часа, а он не ощущал ни особого страха, ни содрогания. Может, он вообще лишен чувства страха?
Случилось то, чего он всегда опасался. Неизбежность смерти его никогда не беспокоила, хотелось лишь, чтобы не случилось ничего такого, что точно определит срок его жизни.
Внезапно на память пришли слова профессора об инвалидности. Он поднялся и в одних трусах подошел к зеркалу. Оттуда на Отара смотрел мускулистый, статный молодой человек, полный сил и здоровья.
Неужели в этом сильном, рослом теле поселилась смерть?
«Инвалидность», — снова вспомнил Отар и горько усмехнулся. Ему невольно представился инвалид Нижарадзе, коротающий жизнь в ожидании скорого конца.
Он подошел к книжному шкафу, раздвинул книги и достал спрятанный за ними «вальтер». Сдул с пистолета пыль, протер бумагой и подсел к столу. Разглядывая оружие, он механически вынул обойму. В ней было всего три патрона. Отар подкинул их на ладони, как камешки, и снова заложил в обойму.
Этот «вальтер» ему подарил один студент в Алвани. Дал и три патрона, все, что у него было. Отар обожал оружие, но никогда не носил его при себе. Он привез подарок домой и спрятал за книги. С той поры прошло несколько лет.
Отар решил, что застрелится, если будет прикован к постели. Он не станет покорно дожидаться, когда смерть соизволит навестить его. Один из трех патронов сослужит ему последнюю службу. Который, в частности… Предполагал ли студент, что он дарит новому знакомому?
Да, многое неведомо человеку. Невольно он вспомнил дядю, брата отца, Володю Нижарадзе, неугомонного весельчака. И сейчас перед глазами возникло полное, живое лицо. Дяде было сорок пять лет, когда его призвали в армию. Недолго пришлось ему воевать. Его убил зеленый юнец, немецкий солдат лет восемнадцати. Когда их рота ворвалась на военную базу немцев, этот солдат, спрятавшись среди ящиков, выстрелил дяде в спину. Наши солдаты, определив по звуку, где прячется немец, прошили ящики автоматными очередями. Потом из завала вытащили труп немца. Кто-то перевернул его на спину. Восемнадцатилетний юнец бессмысленно уставился голубыми глазами в облачное небо. Он был на двадцать семь лет моложе своей жертвы.
«Двадцать семь лет! Может быть, мой дядя беспечно веселился с друзьями в тот час, когда в каком-то немецком городишке родился мальчик, застреливший его через восемнадцать лет! Неужели дядя ничего не почувствовал в то мгновение? Неужели предчувствие не кольнуло его?»
Случилось то, чего Отар опасался. Жизнь его отмерена. Не совсем точно, но приблизительно он все-таки знал, когда наступит конец.
Как счастливы старики, достигшие того возраста, когда каждый день может стать последним, а они, не подозревая об этом, с надеждой глядят в будущее. Даже солдаты на переднем крае уповают на милость судьбы, которая, возможно, пощадит их.
А его судьба не пощадит.
Но кто поручится, что ему суждена смерть от белокровия? Возможно, какой-нибудь несчастный случай — автокатастрофа или шальная пуля — опередит смертельный недуг? Все возможно, все может случиться, но нет ничего ужаснее знать, когда ты умрешь.
— Три года!
Три года — тысяча девяносто пять дней. Немало! Главное, успеть сказать то, что ты должен сказать. Три года — мизерный срок, но все-таки целых три года лучше, чем совсем ничего…
На память пришел документальный фильм 1910 года, который запечатлел эпизоды берлинского восстания. Мелькали люди, кто-то произносил речь, кто-то размахивал знаменем. На улицах возводили баррикады. Стреляли. Скакали полицейские… Сегодня же в живых наверняка не осталось ни одного из снятых в этом старом фильме. Человечество полностью обновляется в четырех поколениях, и пятое совершенно не помнит первое.
Отар Нижарадзе взглянул на стол. Там, в папке, лежат неоконченный роман и несколько рассказов. Завтра же надо садиться за работу, завершить все, пока болезнь не свалила с ног. Он машинально перевел взгляд на пистолет, неприязненно покосился на его хромированный ствол и засунул «вальтер» в ящик письменного стола. Потом опустился на стул, положил длинные ноги на подоконник, закурил. Сигарета напомнила ему сейчас о похоронах отца. Ему было шестнадцать лет, когда скончался отец. К папиросам Отар пристрастился с тринадцати. Домашние не знали, что Отар курит. Однажды, когда он с папиросой в зубах шествовал по улице, его увидел дядя, мамин брат, и отодрал за уши. Отар пообещал ему бросить курить, если тот ничего не расскажет отцу… Отар не мог войти в комнату, где лежал отец. Он стоял в прихожей, прислонившись к стене, а мужчины обсуждали что-то связанное с похоронами. Тогда-то дядя достал из кармана папиросы и предложил всем. Как был удивлен Отар, увидев протянутую ему пачку «Казбека». Он растерялся, но тут же понял, что означает дядин жест — отныне в родне Отара считали взрослым.
Память Отара почему-то обращалась к тем, о ком ему не хотелось сегодня думать, он очень боялся, что им овладеет чувство отчаянья. Но перед глазами встали мать и Ната. Мать, на долю которой выпало столько невзгод. Бедная, так и не смогла оправиться после смерти мужа. Но сейчас, когда у сестры Отара появился ребенок, мать немного воспрянула, словно забыла муки и страдания. С утра до вечера только и крутится около малыша. Знает ли несчастная, какая новая беда стоит у порога?
Ната! Отар обязан порвать с ней. Все остальное не в счет. Сейчас она сидит в деревне и занимается. Готовится в аспирантуру. Чтобы лучше подготовиться, даже в деревню уехала. Как видно, не судьба им быть друг с другом. Неужели и она ничего не чувствует? Еще хорошо, что болезнь обнаружили сегодня, а не спустя несколько месяцев, когда бы они расписались. Тогда бы одной несчастной стало больше. А, кто знает, возможно, и двумя…
Нате он коротко напишет, что их встреча была ошибкой, что он любит другую. Поверит ли Ната? Легко ли поверит? Неужели она не догадается обо всем? Ведь потом, когда откроется болезнь Отара, все станет ясно. Но тогда наверняка уже будет поздно.
Он сегодня же напишет ей письмо, короткое, холодное и резкое. Как можно холоднее. Лучше вызвать в ней активную реакцию, уколоть побольнее, посильнее ударить по самолюбию. Тогда она гораздо легче забудет Отара, безболезненней выбросит его из сердца.
Отар скинул, ноги с подоконника. Небрежно выбросил окурок и присел к столу. Он решил сейчас же написать Нате. Взял чистый лист бумаги, авторучку и стал обдумывать первые слова. Долго он думал, не зная, с чего начать. Слова не шли. Он отшвырнул ручку, встал, заходил по комнате.
Нет, пока Ната не сдала в аспирантуру, он не должен писать! И облегченно вздохнул — впереди еще три месяца.
Сейчас он был совершенно спокоен и сам удивлялся своему спокойствию.
«Разве арестанту, которого приговорили к смерти, приходится не хуже моего? У него ведь не остается ни малейшей надежды, когда его ведут на расстрел. А у меня в душе еще теплится искра надежды. Мне отпущено три года жизни. А там, возможно, и медицина скажет свое слово…»
Отара потянуло на улицу. Он уже мысленно составил для себя особый календарь. В нем было тысяча девяносто пять дней. Завтра он сорвет первый листок. А сейчас — на улицу, скорей на улицу!
Он достал из гардероба рубашку с погончиками и металлическими пуговицами. Оделся, по обыкновению, неторопливо. Тщательно зачесал светло-каштановые волосы. Провел ладонью по щеке, недовольно покачал головой. Достал из ящика электробритву и побрился.
«Неужели человек так легко свыкается с мыслью о смерти? И может быть, я оттого спокоен, что надежда во мне пересиливает чувство обреченности?»
Он положил электробритву в ящик, задвинул его коленом и вышел из дому.
Был жаркий летний вечер.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
Тамаза Яшвили разбудил настойчивый звонок телефона. Он взглянул на часы — кому это приспичило в такую рань — и удивился, было одиннадцать. Поспешно вскочил и схватил трубку.
Звонил Отар Нижарадзе.
Он сказал всего несколько слов. Тамаз окаменел. Рука его продолжала сжимать трубку, в которой звучали прерывистые гудки отбоя. Позже, вновь и вновь переживая ужасные слова, сказанные ему Отаром, он никак не мог восстановить в памяти чувства, вызванные в нем внезапной вестью о гибели Важа Лагидзе. Отчетливо запомнилось одно — он ощутил скорее физическую, нежели душевную боль, но и эта боль не поддавалась определению. Только одно и сохранилось в памяти — будто ледяная волна окатила его с головы до ног в тот миг.
«Важа Лагидзе погиб», — Тамаз положил трубку и поплелся к постели. Он не лег, а надел очки и опустился на край кровати.
«Как погиб? Где погиб?..»
Тамаз оделся и помчался в больницу. Отар сказал, чтобы он приходил к моргу Первой больницы.
«Может быть, не погиб, может быть, выжил, а Отар толком не разобрал?.. Может быть, выжил, может быть, выжил…»
Тамаз сначала злился на себя, что не расспросил Отара подробнее. Но сейчас он даже чувствовал некоторое облегчение, что ничего не знал наверняка. Все-таки оставалась какая-то надежда. Он не знал, где и как погиб Важа, но в одном был уверен — несчастный случай связан с машиной.
«Наверняка врезался во что-то или занесло…»
Тамаз Яшвили приблизился к огромным железным воротам больницы. У него был такой вид, что привратник сразу догадался, куда он идет, и молча пропустил его.
Огромный двор больницы Тамаз пересек почти бегом. Расспрашивая встречных, нашел морг. Издали увидел группу понуро стоящих людей, отыскал глазами Отара и поспешил к нему. Засунув в карманы длинные руки, Отар перекатывал сигарету из одного угла губ в другой. Внешне он казался спокойным, чересчур спокойным, будто ничего не случилось.
Сразу пропала надежда, которой тешил себя по дороге Тамаз, но все же спросил:
— Погиб?
Отар махнул рукой.
— Где, как?
— Перед своим домом. Только выехал — врезался в автобус.
— И сразу умер?
— Вероятно. Иначе и быть не может. Машина так искорежена, не узнать…
— Почему я не крикнул ему еще раз, никогда себе этого не прощу! — в который раз повторял невысокий, седоватый мужчина лет сорока. Несмотря на седину, он выглядел довольно моложаво.
Тамаз не знал его. Постепенно из разговоров он понял, что седоватый был соседом Важа Лагидзе. Каждому вновь пришедшему он начинал рассказывать, как, собираясь на службу, крикнул Важа, чтобы тот подождал его, но Важа не услышал, вырулил на проспект Чавчавадзе, и в ту же минуту автобус переехал его «Москвич». «Переехал», — именно так говорил он. Это слово седоватый повторял каждый раз, пересказывая случившееся, будто оно помогло более наглядно нарисовать картину гибели Важа. И с искренним сожалением неизменно добавлял: «Услышь он мой крик и повремени секундочку, тот бы никак не столкнулся с ним».
Эта «секундочка» почему-то раздражала Тамаза. Кто сосчитает, сколько таких «секундочек» выпадает в жизни на долю каждого, а человек и не подозревает об опасности, которую отвела от него «секундочка». Она становится очевидной только после гибели человека. Поэтому разговоры о «секундочке», которая могла избавить человека от смертельной опасности, от смерти, казались Тамазу бессмысленными.
Все ждали. Разговаривали почему-то вполголоса, почти шепотом. Время летело незаметно. Пошел четвертый час, как они толклись здесь. Некоторые жалели семью погибшего, другие только детей, оставшихся без отца, после чего следовало избитое, банальное философское заключение — «дети вырастут, а умершего не воротишь».
Парни вспоминали множество случаев и историй, связанных с Важа Лагидзе. Упрямство и неуступчивость, свойственные Важа, они называли теперь спортивным азартом. В том, что прежде считали дерзостью, видели прямоту и темперамент. Друзья все простили погибшему. Сейчас они находили оправдание самым большим его недостаткам и вспоминали о нем с искренней любовью. Каждый считал своим долгом припомнить какой-нибудь эпизод, старый, забытый случай, героем которого был Важа Лагидзе.
Все истории и случаи повторяли друг друга и были связаны с характерными чертами погибшего.
Тамазу наскучило выслушивать одно и то же, и он отошел в сторону. В голове его никак не укладывалось, что Важа скончался, даже не скончался, а погиб. Погиб самый веселый из друзей, самый упрямый, самый энергичный и жизнерадостный.
Тамаз оглянулся. Отар куда-то исчез. Тамаз только сейчас сообразил, что Отар был единственным человеком, который ничего не вспоминал и вообще не произнес ни одного слова.
Отар скоро появился и, подойдя к Тамазу, тихо сказал: «Пошли со мной». Тамаз покорно последовал за другом. Они вошли в старое кирпичное здание, миновали широкий коридор и оказались в просторной, выложенной кафелем комнате.
Тамаз едва не вскрикнул. Напротив, на бетонном столе лежал Важа, устремив, казалось, на Тамаза полузакрытые голубые глаза. Один из врачей, просунув руку под затылок Важа, протирал ватой окровавленный висок. Голова покачивалась на ладони. Длинные, белокурые волосы слегка шевелились, щеки еще сохраняли естественный, живой цвет. Трудно было поверить, что он мертв. Тамазу казалось, что Важа вот-вот закричит, как бывало: «Погодите, ребята, и я с вами».
Но нет, Важа был мертв. Представлявшееся невозможным стало очевидным.
Второй врач спокойно завершал то, что на языке медиков называется обработкой трупа. Тамаз невольно оглянулся на Отара. Отар Нижарадзе, по обыкновению засунув руки в карманы, пристально смотрел на труп погибшего друга. На губах его обозначалась едва заметная ироническая улыбка.
Больше всего Тамаза ужаснуло, что ни на него, ни на Отара труп не произвел должного впечатления. Оба они были совершенно спокойны. Гораздо спокойнее, чем во дворе, когда смерть Важа казалась невероятной.
Тамаз оглядел морг. Там находились еще два трупа. Один, как он узнал потом, попавшего под трамвай, второй — человека, убитого в собственной машине. Рассказывая о последнем, все почему-то подчеркивали, что убийца ничего не взял, ничего не украл.
Врачи заметили остановившихся у порога друзей, но продолжали заниматься своим делом, не обращая на них внимания. Внезапно Отар Нижарадзе повернулся и вышел. Тамаз поспешил за ним. Вернувшись во двор, Отар никому не сказал, где они были и что видели. А здесь уже всем распоряжался высокий инженер, институтский приятель Важа. Собрав молодых людей, он с таким видом давал каждому поручение, словно главным была не сама трагедия, а дела, которые необходимо уладить. Отару и Тамазу он поручил заказать гроб.
— Представляете, там еще два трупа! — неожиданно для себя сказал Тамаз инженеру. Ему казалось, что он должен что-то сказать.
— Вы удивлены? — рассмеялся инженер. — Тбилиси — огромный город. В больших городах скоро естественную смерть станут считать неестественной.
Отар по-прежнему стоял, заложив руки в карманы и не произнося ни слова. Тамаз заметил, что они с Отаром держались гораздо спокойнее всех остальных, еще не видевших трупа погибшего Важа Лагидзе.
2
Машина остановилась у мастерской похоронных принадлежностей на задах Кукийского кладбища. Первое, что услышал Тамаз Яшвили, был вальс Штрауса, доносящийся из мастерской.
Тамазу не хотелось заходить туда, но, чувствуя неловкость перед Отаром, вылез из машины.
Мастерская была заставлена гробами. Тамаз по привычке тут же пересчитал их — шестьдесят семь. На некоторых указаны имена и фамилии.
Танцевальную мелодию сменила спортивная передача. Прибитый к стене уличный репродуктор ревел во всю мощь.
Отар побежал искать директора. Тамаз остался один.
Вдруг гробовщики захлопали в ладоши, крики радости огласили помещение.
— Что случилось? — растерянно спросил Тамаз.
— Нона выиграла! — ответил ему один, высоко поднимая большой палец.
На похоронах Тамазу обычно бывало не по себе. Его бросало в дрожь от одного вида гробовой крышки, выставленной в подъезде. А тут, среди шестидесяти семи гробов, он был поразительно спокоен. Более того, внезапное веселье в мастерской вызвало у него улыбку.
За пять минут до их прихода в мастерской начался обеденный перерыв. Часть рабочих куда-то ушли, но большинство оставались на местах. Гробовщики, покрутив в ладонях и встряхнув бутылки с кефиром, садились на гробы и с аппетитом приступали к еде. Уплетая хлеб с колбасой, они играли в шашки на куске фанеры, расчерченной углем.
Гробы, равно как и могилы, существенно отличаются друг от друга. Одним предназначались капитальные домовины, вытесанные из дубового ствола, другим — гробы попроще, буковые, обитые черной тканью, третьим — совсем простые, сосновые и еловые, выкрашенные краской. Все это имеет важное значение для близких покойного, для родственников, соседей, доброжелателей и врагов, и никакого — для самого усопшего.
Большая часть гробов была изготовлена впрок, без заказа. Сколачивали их, исходя из среднего роста граждан. Некоторый лишек не имеет никакого значения для будущего вечного их обитателя. Да, люди ходят по улицам и на службу, планируют что-то, строят дачи, готовятся к путешествиям, грозятся стереть кого-то с лица земли, кому-то сулят золотые горы, им и в голову не приходит, что гробы для них уже сколочены и прислонены к стене или на них верхом сидят мастеровые и с аппетитом уплетают за обе щеки.
Тамаза охватило отвратительное чувство бренности человеческой жизни. Он повернулся и вышел. Не дожидаясь Отара, сел в машину. Шофера не было, видимо, отдыхал где-то в тени. Кузов машины раскалился на солнце, сидеть в ней было невозможно. Тамаз вылез, заметил неподалеку дерево и направился к нему. Около дерева он увидел мальчика с духовым ружьем, который, присев, караулил птиц. Напряжение мальчика невольно передалось и Тамазу. Боясь испортить «охоту», он замер на месте, не чувствуя, что остановился на самом солнцепеке.
— Уже целый час вот так подстерегает! — донесся до Тамаза знакомый, хриплый голос. Тамаз обернулся — перед ним стоял грязный, приземистый мужчина, тот самый, что повстречался ему жуткой ночью на безлюдной улице. Гнилые редкие зубы. Злой блеск глаз. Старые ботинки. Тамаз сразу услышал ровное поцокивание железных подковок.
«Он, в самом деле он!»
— Я только что видел вас в мастерской. Вам стало не по себе, по лицу заметно. — Незнакомец отвратительно ухмыльнулся.
— Наоборот, в мастерской я успокоился, наглядно убедившись, что цена жизни — копейка! — растерянно ответил Тамаз и тут же рассердился на свою болтливость.
— Ах, значит, вы убедились, что цена жизни — копейка? — В глазах незнакомца вспыхнула злая искра. — Вот, понаблюдайте за этим молокососом, битый час торчит на солнцепеке, ждет, когда птичка прилетит. Не знает, что в это пекло тут ни одна птаха не появится. Ну и что, он готов еще час проторчать в засаде, а если домой не загонят, и до ночи просидит. Вы думаете, ему интересно стрелять в цель? Нет, он бы поставил себе коробок да палил по нему, сколько влезет. А он поджидает птиц. Стрельба, молодой человек, тогда доставляет удовольствие, когда влечет за собою смерть, смерть!
Тамаз снова услышал знакомый дребезжащий смех. Мальчик с ружьем в руках по-прежнему караулил птиц.
— Тамаз! — долетел крик Отара.
Тамаз Яшвили очнулся, огляделся — незнакомца и след простыл. Отар стоял у машины и махал рукой. Только сейчас Тамаз осознал, что стоит на самом солнцепеке. Он достал платок, вытер пот и пошел к машине.
3
Буфет гостиницы «Тбилиси» был пуст. Покинув стойку, Гриша дремал за столиком. За другим сидели Отар с Тамазом и молча ужинали. Временами Тамаз застывал с вилкой на весу, взгляд цепенел, потом он встряхивал головой и продолжал есть.
— Гриша, дорогой! — Отар постучал ножом по пустой коньячной бутылке и показал, неси, мол, вторую.
Гриша открыл покрасневшие глаза, тяжело поднялся, зашел за стойку и откупорил новую бутылку.
— Когда я увидел глаза Важа, мне почудилось, что он вот-вот окликнет меня! — неожиданно произнес Тамаз.
Отар ничего не ответил, молча опрокинул рюмку.
— Какой он все-таки несчастный! Можно ли было представить, что он погибнет! Какой он был веселый, жизнерадостный. Я никогда не видел его грустным. Всегда завидовал ему, считал его самым счастливым на свете…
— «Самым счастливым»! — усмехнулся Отар Нижарадзе. — К нам во двор приходит один мальчик, мацони приносит. Ему девять лет. Он из Цхнети. В семь утра он уже в Тбилиси. Простой подсчет показывает, что его будят не позднее шести, чтобы к семи он поспел в город. Понял, в шесть часов утра. Потом этот мальчик взваливает на себя тяжелую ношу и ходит по дворам. У матери больное сердце, и она не может подниматься по лестницам. В то же время его ровесник, сынок моих соседей, краснощекий и гладкий, как тюлень, досматривает сны, а едва проснется, его сразу, как индюшонка, начинают кормить, оберегают от сквозняков. Ничего не скажешь, забота. Поставь этих двоих рядом и невольно подумаешь, почему одному такое счастье, а второй — обездоленный. Но как только в твоей голове появится эта мысль, начинается твое заблуждение. Никто не скажет, который из двоих счастливее.
Отар Нижарадзе отставил тарелку, отодвинул стул и закинул ногу за ногу.
— Однажды я был в школе, киноочерк готовил. Выстроили третьеклассников. Нарядные ребятишки в белых рубашках с сияющими лицами уставились на нас. Я видел их наивные детские взгляды. Между тем среди этих ребят было много таких, чьи желания исполняются мгновенно, а для других велосипед, например, — несбыточная мечта. Но трудно сказать, кто из этих ребят счастливее. Жизнь похожа на минное поле. Человек не знает, пересечет ли его: некоторые рано осиротеют, на полпути лишатся родительской поддержки, другие… кто знает, где им жизнь подставит ножку, где их подстерегут несчастья. Одних скосит болезнь, других — автомобильная катастрофа, третьим семейные неурядицы отравят жизнь, и они потеряют гордость и достоинство. Так что не стоит удивляться ничему на свете, никто не знает, кто перейдет поле до конца.
Тамаз Яшвили сидел отрешенно, словно не слушая разглагольствований друга, на самом же деле не пропуская ни одного его слова.
— Гриша, убери со стола и закажи кофе, — повернулся к буфетчику Отар Нижарадзе.
Гриша заказал по телефону кофе и принялся убирать со стола. На столе остались только бутылка коньяку и две рюмки.
— Одно поражает меня, — задумчиво начал Тамаз. — Когда я увидел в морге труп Важа, у меня и слезинки не выкатилось из глаз. Я немного растерялся, мне стало стыдно за себя. Хотел заплакать — ничего не вышло. Зато когда привел к тетке его малыша, вот тут-то и хлынули слезы.
— Вдруг, без причины?
— Нет, по дороге я не плакал. Когда привел мальчика, то не сразу ушел, а присел на диван. В это время — звонок. «Папочка пришел», — закричал малыш, бросаясь к двери. Тут я уже не сдержался…
— В том-то и все дело, — засмеялся Отар.
— Чего ты смеешься? — удивился Тамаз.
— Я много думал об этом, и знаешь, к какому выводу пришел? Чтобы ощутить трагедию, недостаточно одного, пусть самого ужасного, факта. Помимо ужаса, необходимы еще какие-то эмоции, художественное воплощение трагедии. Мы с тобой много раз бывали на панихидах. Видели покойников — главных и часто незнакомых нам героев трагедии, мужественно пожимали руку родственникам, — и никакой душевной боли, никаких слез. Но вот перед выносом тела из общего причитания вырывается одна фраза, и у тебя ком подкатывает к горлу. Ты видел мертвого друга на бетонном столе. Разве мыслимо что-нибудь трагичнее этого момента? Если гибель Важа Лагидзе способна была ужаснуть, то именно в тот миг, когда ты увидел его исковерканный труп. Ты же не проронил ни слезинки. А я, знаешь, когда заплакал? Когда жена его прижала к груди окровавленную рубашку мужа. Ну так вот, что больше ужаснуло нас, сама трагедия или эмоции? Выходит, в человеке есть нечто такое, что заставляет его воспринимать трагедию по-разному. Разумом мы глубоко постигаем главное содержание трагедии, но переживаем ее не слишком глубоко. И знаешь почему? Потому что переживания не зависят от нашего разума и рассуждений. Человека порой трогает и заставляет лить слезы не главная, основная, а какая-то третьестепенная сторона дела. Однако такие мысли заведут нас слишком далеко. Допьем и пойдем отсюда, душно мне, больше не могу.
Отар вытер платком потный лоб, выпил кофе и перевернул чашечку.
— Но в то же время, мой Тамаз, хорошо умереть молодым. Хоть кто-то пожалеет тебя. По старикам часто даже родные дети не печалятся.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1
В кабинете стояли огромный железный сейф и простой деревянный шкаф, набитый папками. К дешевому письменному столу примыкал продолговатый, покрытый зеленым сукном стол. На письменном лежало множество разных бумаг и бланков. Время от времени на правом краю его позванивал черный телефон, видимо, подключенный параллельно с еще одним.
Отар Нижарадзе беспечно сидел на стуле и дымил сигаретой. Следователь не спешил с разговором. Отар тоже молчал, хотя и удивлялся, что до сих пор его только однажды вызвали в милицию. И то затем, чтобы он повторил показания, данные им следователю на месте происшествия.
Следователю было лет тридцать пять, но он почему-то показался Отару слишком молодым для ведения этого дела. Как только Отар увидел его черные, хитрые глаза, тут же усомнился в честности следователя.
Следователь старался напустить на себя важность, что с первых же минут было подмечено Отаром. «Наверно, потому, что я работаю на киностудии», — решил он. При нем следователь вызвал нескольких сотрудников, деловым тоном сделал им замечания, дал поручения, затем убрал в сейф какие-то дела и с таким сосредоточенным видом повернул его ручку, будто этот тяжелый сейф, снабженный замком с шифром, подчеркивал сложность и секретность дел, подшитых в простенькие синие папки.
— Итак, вы уверены в правильности записанного номера? — начал он.
— В этом, по-моему, и вы не сомневаетесь. Помимо номера, я снабдил вас множеством других сведений, которые могут служить доказательством, — цвет машины, разбитый задний фонарь… Вы нашли точно такую же брошенную машину. С таким же номером, такого же цвета, с разбитым задним фонарем. Неужели все это случайное совпадение? — не выдержал Отар.
Следователь понял, что задал бессмысленный вопрос.
— Ужасно! — пожал он плечами, рассматривая свой стол. — Разрушилась одна семья, теперь и вторая на грани гибели. Из-за чего, совершенно бессмысленно и беспричинно…
Отар испытующе покосился на следователя, ему показалось, что следователь хотел добавить что-то еще. Отар не мог понять, почему он не договорил — не решается, затрудняется или испытывает его?
— Вы уверены, что за рулем находился Анзор Хеладзе?
Отару уже было известно, кто такой Анзор Хеладзе, владелец машины. Он узнал, что Хеладзе считался денежным человеком, и поэтому не удивлялся медлительности следствия.
— Трудно утверждать. В одном я уверен, что за рулем сидел либо он сам, либо кто-то из его собутыльников.
— Для суда ваша уверенность ничего не значит. — Следователь пододвинул Отару лежащую на столе пачку сигарет и закурил сам.
— Я и не стану доказывать того, чего не видел. Но, в свою очередь, говорю вам то, в чем не сомневаюсь. На остальные вопросы должен ответить сам Хеладзе.
— А если Хеладзе вообще не был в той машине?
— Тогда пусть припомнит, кому он одолжил ее. — Отар поднял голову и выпустил в потолок струю дыма.
— А если машиной воспользовались посторонние лица или угнали жулики? — Следователь так демонстративно наклонился, словно говоря: что ты на это скажешь?
— Исключено! — спокойно отвел вопрос Отар Нижарадзе, не удостаивая следователя взглядом. Он смотрел прямо перед собой, пуская изо рта колечки.
— Почему?
— По очень простой причине. Машину угоняют не жулики, а бандиты. И не для того, чтобы покататься на ней… Машину вел пьяный, и вы с этим согласны. В то же время Хеладзе заявляет об угоне машины только через два часа после происшествия. В милицию он является, еле держась на ногах. Неужели что-то здесь вызывает сомнение?
— Да. К сожалению, все это еще ни о чем не говорит. — Следователь улыбнулся и забарабанил пальцами по столу.
Отар спокойно повернулся и взглянул на него в упор.
— Какие доказательства вам еще нужны? Разве вам не все ясно? Остальное зависит от вас. Неужели нужно, чтобы преступник пришел в милицию и заявил, что именно он убил человека?
Улыбка исчезла с лица следователя. Сейчас он глядел куда-то в пространство, видимо, обдумывая внезапную мысль.
— М-да! — неожиданно буркнул он. Поднялся, прошелся по кабинету, взял со стола сигареты и бесстрастно заговорил:
— Хеладзе написал в заявлении, что машину угнали, когда он с друзьями находился в ресторане «Самадло» по улице Давиташвили. Машина стояла в маленьком дворе ресторана. Когда они вышли, ее уже не было. Они тут же вернулись и поспешили к телефону. Телефон не работал. После этого они отправились прямо в милицию. Вам кажется, что возможность такого варианта нереальна?
Отар ответил не сразу. Он залез в карман, достал сигарету и долго разминал ее. Следователь поднес ему спичку. Отар лениво склонился к его руке, прикурил и глубоко затянулся.
— Разумеется, теоретически возможен и такой вариант, — наконец согласился он, глядя следователю в глаза.
— Только теоретически? — улыбнулся тот.
— Только! Я убежден, что за рулем сидел сам Хеладзе.
— И я убежден. Вы думаете, что я не убежден? Но это ничего не значит.
— Если и вы убеждены, то это значит очень многое…
Следователь скорбно улыбнулся, словно говоря: что ты понимаешь в нашем деле? От Отара не ускользнул скрытый смысл его улыбки.
— Для суда и теоретическая возможность такого варианта весьма весомый факт, — Следователь придвинул стул и сел.
— Здесь все упирается в ваше умение и способности. На то вы и следователь, чтобы, имея на руках столько доказательств, распутать дело.
— А если появится человек, который признается, что он угнал машину, что тогда?
От этих слов Отар вздрогнул и насторожился. Он уставился на следователя, словно хотел уразуметь скрытый смысл фразы. Он никак не мог понять, куда клонит следователь.
— Да, если появится такой человек?.. — повторил следователь.
— Тогда предложенный вами вариант будет возможен не только теоретически.
— Вы и сейчас уверены в своей правоте? — насмешливо улыбнулся следователь.
— Абсолютно, — спокойно отрезал Отар и откинулся на спинку стула.
— Почему?
— Потому, что пока такой человек не появился.
— А если появится, тогда что?
— Тогда? — Отар прищурил глаз. Ему хотелось выложить следователю все, рассказать и про выстрел, и про то, как по ночам и утрам звонят ему по телефону и молчат. Но он тут же передумал, не зная еще, куда клонит следователь, чего он добивается. Время от времени тот как-то двусмысленно улыбался. Возможно, Отару просто казалось? Однако поспешность ни к чему. «Допустим, он убедит меня, а дальше? Дальше наверняка появится сам Хеладзе для переговоров. Тогда-то все и прояснится».
Отар наклонился вперед, поставил стул на передние ножки и уперся локтями в стол:
— Тогда у меня не будет даже морального права подозревать Хеладзе. В конце концов, я мельком видел лицо водителя. Но я твердо уверен, что никто не придет с повинной.
— Разумеется, это только предположение. Следователь должен предвидеть все.
— Хеладзе арестован?
— Мы его освободили на поруки. — Следователь встал.
— Скоро будет суд?
— Вероятно, почти все свидетели опрошены.
— Они, конечно, подтверждают показания Хеладзе?
Следователь засмеялся. Отар не понял, что означает этот смех — да или нет?
— Вы летом никуда не собираетесь? — спросил на прощанье следователь.
— Не знаю, не думаю. Всего доброго!
— До свидания!
2
В начале седьмого Отар Нижарадзе вышел из главного подъезда киностудии, на ходу раскланиваясь с многочисленными знакомыми. Вместе с ним вышла и Мзия Ахобадзе.
— Отар, кто-то зовет тебя, — сказала она, когда они поравнялись с небольшой автостоянкой рядом со студией.
Отар оглянулся. У сверкающей «Волги» стоял знакомый человек и с улыбкой махал ему рукой. Отар никак не мог вспомнить его имени. Это был тот самый могучий детина с маленькой головкой, который руководил застольем в «Белом духане». В машине сидели двое незнакомцев. Отар смекнул, для чего прибыла эта троица, и сердце у него екнуло. После разговора со следователем прошла неделя. Он каждый день ждал их появления, но не мог представить, что и этот детина причастен к делу Хеладзе.
«Кто знает, возможно, и он сидел в этой машине», — невольно подумал Отар. Затем как ни в чем не бывало весело распрощался с Мзией и направился к «Волге». Голиаф с улыбкой двинулся ему навстречу. Пожал руку, обнял. Из машины вылезли и двое остальных. Детина познакомил Отара с обоими. Теперь Отар знал, что одного из них зовут Гизо, второго — Арчилом, зато не мог вспомнить имени знакомого голиафа. Он старался не пропустить, как обратятся к другу Арчил или Гизо, но те молчали.
Отар, словно не догадываясь, зачем они пожаловали, беззаботно смеялся, здоровался с проходящими сослуживцами, перекидывался с ними словами.
— А не прокатиться ли нам куда-нибудь? — предложил детина с маленькой головкой.
Отар посмотрел на часы.
— Ну, полно, тоже мне занятой человек!
— У меня неотложное дело, часа на полтора — больше не смогу…
— Поехали, там видно будет! — впервые раскрыл рот один из двоих. Это был Арчил.
— Нет, ничего не выйдет. Если вас не устраивает, отложим на завтра.
— Э, отложенное дело — от лукавого, — веско произнес голиаф. — Ну, сядем!
— Куда поедем? — спросил Арчил.
— Решим в машине. Но, если хотите знать мое мнение, лучше за город.
Гизо помалкивал, не сводя с Отара упорного взгляда. Отар мешкал, словно поджидал кого-то. В это время с ним поздоровался бородатый парень, увешанный фотоаппаратами.
— Привет, Гия! — вскинул руку Отар. — Ну-ка, щелкни нас разок.
— И тут работа! — Гия изготовил фотоаппарат.
Могучий детина отвернулся. Отар встал у радиатора, чтобы на снимке запечатлелся и номер машины. Гизо недовольно покосился на фотографа. Арчил принял позу, будто садится в машину, поставил в открытую дверцу ногу и наклонил голову.
Гия несколько раз щелкнул фотоаппаратом.
— Заодно и вторым аппаратом сними, может быть, на этом не получится.
Гия снял еще раз. Отар поблагодарил его и повернулся к «Волге».
— Пожалуйте вперед! — пригласил Арчил, изнутри открывая переднюю дверцу.
Отар не заставил повторять приглашение и сел рядом с водителем.
— А снимки мы получим? — спросил голиаф, садясь и захлопывая дверцу.
— За снимки не беспокойтесь.
— Куда поедем, батоно Давид? — спросил Арчил, когда машина тронулась, и посмотрел на водителя в зеркальце.
«Давид», — запомнил Отар.
— Куда Отар прикажет.
— Мне все равно, только учтите, у меня всего полтора часа! — Отар достал сигарету и удобно устроился на сиденье.
— Поедем в Дигоми, в деревню. Там лучше всего, — сказал Давид.
Машина выехала на мцхетскую дорогу. Спидометр показывал сто километров. Все четверо молчали и, чтобы как-то сгладить неловкость, курили. Отар предполагал, что один из двоих, Арчил или сидящий сзади, Гизо, брат Анзора Хеладзе. Скорее всего, Гизо, Арчил держался беспечнее. Гизо же упорно молчал, лицо его было бледно. И во время знакомства он не раскрыл рта. Его представил Давид. Отар спиной ощущал колючий взгляд Гизо. Ему хотелось посмотреть в зеркальце — увидеть выражение его лица, но он понимал, что этим выдаст свое волнение. Отар и вправду волновался, хотя не особенно сильно. Он давно был готов к такой встрече и только одно не продумал заранее, как вести себя в этом случае. Молчание становилось невыносимым. Отар вдруг повернулся и заглянул Гизо в глаза.
— Мне кажется, я вас знаю!
— Меня? — смешался тот. — Возможно…
У него был неприятный, хрипловатый голос.
— Вы не брат Анзора Хеладзе?
— Да, — нервно ответил Гизо и принялся искать в карманах сигареты.
— А-а, — Отар протянул ему сигарету, затем равнодушно отвернулся и уставился в окно. — Я только сейчас догадался, почему вы решили угостить меня.
— Что? — не понял Гизо.
Отар снова повернулся к нему:
— Только сейчас, говорю, догадался, почему вы решили угостить меня. Хотите поговорить, незачем было ехать в такую даль.
— В застолье есть своя прелесть! — хихикнул Давид, которого, видимо, нисколько не беспокоило затруднительное положение приятеля.
Во дворе ресторанчика они насилу нашли место для машины. Все вокруг было забито автомобилями. Тут же появился официант. По всему было заметно, что Давид и его приятели завсегдатаи и чувствуют себя здесь как дома.
— Местечко для нас найдется? — спросил Давид, вытирая платком пот, обильно выступивший на его узком лбу.
— Для вас всегда найдется, пожалуйте в беседку.
Давид поглядел на беседку и поморщился. Там за столиком горланила подвыпившая компания. Не нужно было обладать большой смекалкой, чтобы понять — беседка не место для серьезного разговора.
— Слушай, Геронтий, что я тебе скажу. Перенеси один стол в тот конец двора, подальше, и накрой в тени.
— Сию минутку!
Пока накрывали стол, все молча стояли у машины.
Отар Нижарадзе разглядывал огромного цепного пса. Пес дремал, вывалив язык, и лениво отгонял мух хвостом. Там же была привязана к дереву остриженная курдючная овца. Смешно висел налитой курдюк. Стол накрыли под развесистой грушей.
— Не забывай о нас! — крикнул вслед уходящему официанту Давид и наполнил стаканы.
Арчил предложил избрать тамадой Давида. Отар не возражал, поднял стакан: «За тамаду!» — отпил глоток и поставил стакан на стол. Давид не стал отнекиваться. Было заметно, что они заранее договорились обо всем. Давид с трудом наклонялся над столом — мешал огромный живот. Маленькая голова его казалась накрепко пришитой к исполинскому туловищу. На крошечном лице смешно бегали два пустых глаза. Давид воззрился на полный стакан Отара.
— Я не настаиваю, чтобы ты выпил этот стакан, тост был в честь меня, — сказал он, перекладывая на тарелку кусок хашламы. — Следующие же ты обязан осушить до дна.
Арчил снова наполнил стаканы.
— У меня сегодня деловое свидание, так что я пить не буду. Перейдем лучше прямо к делу. Я понимаю, вы не просто так заехали. Лучше обговорим все сейчас, в моем распоряжении, — Отар поглядел на часы, — всего пятьдесят минут, не считая дороги. — И он отодвинул стакан на середину стола.
— И мы не собираемся напиваться, однако разопьем по бутылочке, мы же грузины. Раньше самые серьезные дела решали за столом, — засмеялся Давид и поднял стакан.
— Он прав, — неожиданно вмешался Гизо, — сначала поговорим о деле, сначала выясним, друзья мы или враги.
Он тоже отодвинул стакан, злобно блеснув глазами на Отара Нижарадзе.
У Отара от злости перехватило дыхание, но он насмешливо улыбнулся и, чуть отодвигаясь со стулом, процедил сквозь зубы:
— Я тебе не друг и не враг. Не знал и еще сто лет могу не знать тебя.
— Что такое, в чем дело? — разом вскочили Давид и Арчил.
Потом Давид обернулся к Гизо:
— Пригласил для переговоров, так дай возможность…
Отар взглянул на часы:
— Я могу провести за этим приятным столом еще сорок пять минут.
— Вот что я тебе скажу, — обратился Арчил к Давиду. — Он не маленький, скажем ему прямо, чего мы хотим и для чего собрались тут.
Отар Нижарадзе понял, что Арчил приступил к разговору.
— Случилось несчастье, погиб человек, — прямо продолжал тот. — Ты прекрасно знаешь, что никто не хотел убивать его. Если и второй будет наказан, это не исправит положения. Пропадет еще одна семья. Только и всего. Какой смысл губить другую семью? От лишнего шума никакой пользы не будет. В том числе и семье погибшего. У них сейчас каждая копейка на счету. Этим несчастным помогут, и щедро помогут. Мертвого все равно не воскресишь. Ты единственный свидетель. Все в твоих руках, как пожелаешь, так и повернешь дело. С нами ты ничего не потеряешь. Выкладывай свои условия, мы тебя не обидим. Разве я не прав? — повернулся он к друзьям.
— Прав, о чем тут говорить! Кому польза, если пострадает семья Анзора Хеладзе? Скажи свое слово, и кончим дело, — со всей серьезностью кивнул Давид.
Отар поглядывал то на одного, то на другого, то на третьего. Он спокойно посасывал сигарету, храня на лице полное равнодушие, и глаза его не выражали ни согласия, ни отказа.
— Гораздо разумнее получить свое и отстраниться, — поддержал Давида Арчил.
Воцарилась тишина. Отар ничего не ответил. От выбросил окурок, взял свой стакан, выплеснул вино на траву и налил боржоми.
У Гизо от злости затрясся подбородок, он насилу сдерживал себя, ленивые движения Отара бесили его. Он с удовольствием схватил бы бутылку и разбил ее о голову Нижарадзе.
— Не будем скрывать, — продолжал Арчил. — Мы все уладили. Теперь достаточно одного твоего слова. Если откажешь нам, только осложнишь дело. В итоге же ты ничего не добьешься, разве что наживешь врагов.
Отар прополоскал рот боржоми и сплюнул.
— Я считал вас более умными! — засмеялся он вдруг, откидываясь на спинку стула, и забарабанил пальцами по столу. — Собираетесь решать такое дело и являетесь ко мне на службу, прямо на студию. Фотографируетесь со мной на фоне вашей блестящей «Волги» с ее номером! А вам известно, что на этом снимке поставят дату и подошьют его к делу? Но и это вас не пугает, вы уверены, что все можно купить. — Отар почти до пояса расстегнул темную рубашку с короткими рукавами, обнажив загорелую грудь.
— Скажи, в конце концов, сколько тебе надо? — В голосе Гизо слышалась угроза.
— Сначала скажите, что я должен говорить на суде. Мне надо прикинуть сколько будет стоить то слово, которое повернет дело в вашу пользу.
Арчил с улыбкой взглянул на Гизо. Давид даже подмигнул.
— Тебе покажут одного человека и спросят, не он ли сидел за рулем во время того происшествия.
— И что же?
— Тебе надо согласиться и подтвердить, что именно он.
— Я ведь уже заявил, что не помню шофера.
— Очень хорошо, что так заявил. А там присмотришься и скажешь, что, по-твоему, именно он сидел за рулем.
— И невинный человек окажется за решеткой?
— Это не твоя забота! — рассмеялся Давид. — Пусть совесть тебя не мучает, не такой он невинный, как тебе кажется. Он добровольно берет на себя вину. Он свое дело знает, так что не беспокойся.
Отар прищурился. Ему вспомнились слова следователя.
— Оказывается, у вас действительно все улажено. Зачем же вам понадобился я? — Он испытующе посмотрел на Гизо.
— Об этом мы уже говорили, — напомнил Арчил, — твое упрямство может осложнить дело.
— Неужели только осложнить? И не больше? Не забывайте, кто я. Я могу дать отвод следователю, а если понадобится, и судье. Не со всеми же вы найдете общий язык.
— Ты этого не сделаешь. Какой тебе резон? Не лучше ли получить свое и устраниться? — засмеялся Давид, словно говорил: чего ты мучаешь себя и нас?
— Отлично, мне все ясно. Последний вопрос, сколько предлагаете за мое согласие?
Гизо Хеладзе облегченно вздохнул.
— Десять тысяч! — выпалил он, схватил стакан и залпом осушил его.
— На новые деньги, разумеется!
— О старых деловые люди давно уже забыли! — опередил Гизо Арчил и махнул подходившему официанту — ничего, мол, не надо, оставь нас.
Отар усмехнулся и закачался на задних ножках стула.
— Помнишь, сколько давал твой дружок за мизинец официанта? — обратился он к Давиду.
— Называй свою цену, сколько? — Гизо взглянул в глаза Отара.
— Сколько?.. Пятьдесят тысяч! — отчеканил Отар, продолжая качаться на задних ножках стула и пытливо глядя на Хеладзе.
— Пятьдесят, ого! — вырвалось у Арчила.
— Пятьдесят тысяч, и ни копейки меньше! — Отар установил стул на все четыре ножки и положил кулаки на стол, не сводя глаз с Гизо.
— Рубля не дам, сдохнешь у меня! — вскочил тот.
Отар схватил полный стакан Давида и выплеснул в лицо Гизо. Гизо схватил бутылку, но Нижарадзе опередил его. Перегнувшись через стол, правой рукой вышиб бутылку, а левой ударил Хеладзе в подбородок. Гизо грохнулся на стул и вместе с ним повалился на землю.
Давид с Арчилом вскочили.
— Ни с места, изувечу!
— Ради бога, не кричи, не собирай народ! — вполголоса взмолился Давид, помогая Гизо подняться, поставил стул и усадил его.
Хеладзе ничего не соображал, подбородок его скривился. Вдалеке снова замаячил официант, не решаясь приблизиться. Давид махнул ему — пошел вон.
— Я все сказал. На этом кончим. Решайте сами. Послезавтра я буду на работе, если сумма вас устраивает, звоните до двенадцати. А ты, — обратился он к Арчилу, — отвези меня в Тбилиси. Они здесь подождут.
Арчил молча подчинился, вывел машину и открыл переднюю дверцу. Отар захлопнул ее и шагнул к задней… Едва машина подъехала к кирпичным столбам ворот, Отар Нижарадзе навалился на спинку переднего сиденья, схватил руль и резко крутанул его. Машина вильнула и ударилась багажником о стоящий тут же «Москвич». Со звоном вылетела фара.
Арчил затормозил и в бешенстве обернулся на Отара.
— Не кипятитесь, батоно Арчил, вам ничего не стоит починить машину. Зато мне это столкновение заменит пятьдесят тысяч.
Он спокойно отворил дверцу и вышел.
На грохот столкнувшихся машин из ресторанчика высыпал народ.
3
Был вечер, когда Отар подошел к улице Джорджиашвили. Совершенно неожиданно для себя он решил идти домой мимо этой улицы. По дороге он заколебался, даже намеревался повернуть обратно, но до Джорджиашвили было рукой подать, и он продолжил путь в прежнем направлении. Какая-то неведомая сила тянула его к дому Элдара Алексидзе. При виде знакомого здания его охватило волнение, он замедлил шаг и остановился перед окном. Вытащил из кармана сигарету, медленно закурил, украдкой косясь на окно. Из-за темных, задернутых штор как будто доносился плач. Отар вошел в маленький дворик. Сейчас ясно различал, что плакала женщина. Совершенно машинально он подошел к двери, нажал на кнопку и услышал приглушенный звонок за дверью. Плач в комнате смолк. Отар растерялся. Он уже сожалел о собственном поступке, но уходить было поздно. Щелкнул замок, дверь приоткрылась, выглянула заплаканная молодая женщина. При виде Отара в глазах ее отразилось недоумение.
— Вам кого?
Отар смешался, не зная, что ответить.
— Вам кого? — в голосе женщины угадывался страх.
Отар промолчал и на этот раз, на лбу выступил холодный пот.
Вдруг снизу на него уставились две пары широко раскрытых глаз. Это вышли две маленькие девочки и боязливо прижались к матери.
Отар, не произнося ни слова, растерянно смотрел на белокурых крошек.
Женщина еще раз взглянула на него испуганно и захлопнула дверь. Отар стряхнул оцепенение, повернулся и вышел на улицу. Он уже не волновался, он принял решение — сегодня же, сейчас же, сию минуту он должен увидеться с Николозом Тваури, следователем по особо важным делам. Сегодня утром Отар дозвонился до него. И этот незнакомый следователь пригласил Отара к вечеру. Однако днем Отар начал сомневаться в правильности своего решения. «Имеет ли смысл идти к нему?» — думал он. Но сейчас все колебания отпали. Наоборот, не терпелось переговорить с Тваури.
Показалось такси. Отар поднял руку…
Через десять минут они были на месте. Отар протянул шоферу рублевку и вышел из машины. Посмотрел на часы — почти десять. Улица была ярко освещена, и Отар издали заметил нужный подъезд.
Следователь по особо важным делам Николоз Тваури жил на четвертом этаже. Отар знал это, но останавливался на каждом этаже и читал фамилии жильцов на дверях. И вытирал пот, обильно выступавший на лбу. Надвигалась ночь, но воздух был жарок и душен. Скоро Отар увидел нужную дверь. Пригладил волосы, оправил рубашку и нажал кнопку звонка. Ему открыл невысокий приятной внешности мужчина лет пятидесяти.
— Вы Отар Нижарадзе?
— Да.
— Вы опоздали ровно на час. Пожалуйте!
— Прошу извинить. — Отару стало неловко.
— Проходите, — Николоз Тваури пошел вперед, ведя гостя в свой кабинет.
— Присаживайтесь! — Следователь указал, куда сесть, сам устроился за столом и начал складывать папки.
Отар опустился в старинное просторное кресло и стал молча наблюдать за Тваури, ожидая, когда тот закончит дела. Хотелось курить, но он не решался.
— Курите, курите, не стесняйтесь! — сказал следователь, не отрываясь от папок.
Отар Нижарадзе даже опешил от удивления.
«Как он догадался, о чем я думаю?» — Он вытащил из кармана сигареты и снова уставился на следователя.
Николоз Тваури положил в ящик последнюю папку, сказав: «И эту туда же», — откинулся на спинку кресла и приготовился слушать.
Отар затянулся, положил сигарету на внушительную керамическую пепельницу и поднял на следователя глаза:
— Около двух месяцев назад один пьяный ехал на машине с собутыльниками и сбил человека, молодого рабочего.
— Происшествие, вероятно, случилось ночью?
— Да, около двух часов ночи.
— Пострадавшего, разумеется, бросили и удрали, а через час-полтора после совершения преступления заявили в милицию по поводу машины, угнанной из ресторана.
— Да. Вы уже знакомы с этим делом? — Отар был поражен.
— Нет, но случай типичный и раскрывается довольно легко.
— Не так легко, как вам кажется.
— Что ж, тем интереснее для меня, но я не думаю, чтобы за всем этим скрывалась тайна, — улыбнулся Николоз Тваури.
— В том-то и беда, — продолжал Отар, пытаясь удобнее устроиться в огромном кресле. — Никакой тайны, никакого драматического или запутанного сюжета. Все ясно как божий день, однако…
— И для меня все ясно, — перебил следователь, — преступник, вероятно, нашел подставное лицо, которое берет преступление на себя. Гонорар ему, разумеется, выплатят вовремя и по высшей таксе.
— Да! — воскликнул Отар, не переставая удивляться проницательности следователя.
— Кем вам доводится погибший?
— Никем. Я и знаком с ним не был.
— Выходит, что вы оказались случайным свидетелем?
— Да. Все произошло на моих глазах, и номер машины я записал.
— Получается, что вы единственный свидетель.
— Единственный.
Следователь резко привстал, оперся ладонями о край стола и заглянул Отару в глаза.
— Сколько вам предложили за молчание?
— Начали с десяти тысяч, потом, не моргнув глазом, дошли до пятидесяти.
— Пятьдесят тысяч, — проговорил следователь, опустился в кресло, посмотрел на потолок, постучал ладонями по столу и неожиданно спросил:
— И вы устояли перед соблазном?
— Я и минуты не стоял перед соблазном.
Следователь встал, одобрительно похлопал Отара по плечу, прошелся на комнате.
— Человек, который предлагает свидетелю такую сумму, может подкупить и родственников покойного.
— Именно это и бесит меня. Тем более что они бедны и беззащитны. Вы представляете себе, какой-то проходимец, денежный мешок может плюнуть всем в глаза и купить живого человека.
— Не горячитесь, молодой человек. Меня не интересует обобщенная, философская сторона этой трагедии. Это — ваше занятие, вы, я полагаю, писатель? Я же следователь, и моя цель найти преступника.
— Вы, наверное, уже убедились, что это нелегкое дело?
— Напротив, молодой человек, напротив. Дело бы осложнилось, если бы вы поддались соблазну.
— Повторяю, что не стоял перед соблазном, даже если бы они предложили мне втрое больше. — В голосе Отара явно сквозила обида.
— Не будем спорить о терминологии. — Следователь сел в кресло и задумался.
Отар ерзал в глубоком кресле, чувствуя себя в нем крайне неудобно, но не решался пересесть на стоящий рядом стул.
— Пересядьте, не стесняйтесь, — неожиданно разрешил Тваури.
Отар снова поразился и уставился не следователя. Николоз Тваури застыл в кресле, неподвижно глядя вдаль. Отар осторожно поднялся и пересел на стул.
— А почему вы пришли ко мне? — вдруг живо повернулся Тваури и снова встал.
Отар хотел подняться, но следователь положил ему руку на плечо — сидите.
— Вы обо всем догадываетесь с полуслова, и я не поверю, что вам не ясна цель моего прихода.
Николоз усмехнулся в записал фамилию следователя, занимающегося этим делом.
— Вы правы. Мне все ясно. Вы полагаете, что в суде все пойдет не так, как требуется по закону.
— Не только полагаю, уверен! — твердо ответил Отар.
— Не горячитесь; поспешные выводы часто заставляют нас краснеть.
— Батоно Николоз, это будет единственный случай в моей жизни, когда я с удовольствием покраснею.
Отар встал. Он был на голову выше следователя. Чтобы разница в росте не бросалась в глаза, Отар отступил на несколько шагов и прислонялся к стене.
— Очень хорошо, молодой человек, очень хорошо, завтра с утра я подробно ознакомлюсь с этим делом. А вы позвоните мне в конце рабочего дня, часов в пять. Тогда и договоримся об остальном, или, прибегая к нашему выражению, составим оперативный план. Будем заранее считать, что победа за нами.
— Батоно Николоз, вы не представляете, с какой легкой душой я ухожу от вас!
Следователь чуть заметно улыбнулся, подошел к Отару, взял его за локоть и, переходя на «ты», сказал:
— Не преувеличивай, молодой человек, я ведь еще ничего не сделал. И пусть тебе не кажется, что ты единственный правдолюб на свете. И вообще, все обстоит далеко не так, как тебе представляется.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
1
Тамаз Яшвили вернулся из института усталый, даже ужинать не было сил. Только он умылся и собирался лечь спать, как позвонил Отар и попросил срочно прийти к нему. Голос друга как-то взбодрил Тамаза, он быстро натянул рубашку и вышел на улицу. Быстро сбежал вниз по узенькой улочке и, едва вышел на Давиташвили, сразу поймал такси. Через пятнадцать минут он был у Отара.
— Браво, мой мальчик! Вовремя поспел, мы уже собирались садиться за стол.
Отар был навеселе. Глаза его блестели, словно беспричинная радость распирала его. Тамаз прошел в комнату. За столом сидела незнакомая девушка.
— Познакомьтесь, мой друг, будущий великий ученый Тамаз Яшвили. А это, — он повернулся к Тамазу, — девушка довольно легкого поведения Магда Брегвадзе.
Слова друга смутили Тамаза, он зарделся, а девушка и бровью не повела.
— Не побрезгуй нашим угощением. Картошкой и рыбой я тебя не могу удивить, зато вино у меня имеретинское, если голоден, поджарим еще колбасу.
— Не хочу, и этого хватит.
— А ты не сиди, как Дюймовочка, поухаживай за нами. — Отар потрепал девушку по подбородку и разлил вино. — Ну, бог в помощь!
Он выпил и чокнулся пустым стаканом с Тамазом. Тамаз молча осушил свой стакан и закусил картошкой. На душе почему-то стало тоскливо. От Отара не укрылось состояние друга.
— Что нос повесил? Не люблю постные физиономии. Да, вот что, в холодильнике есть помидоры. А ну, быстренько встань и приготовь нам салат, — обратился он к Магде.
Та с готовностью встала. Тамаз невольно залюбовался ее красивыми, стройными ногами и гибкой талией.
— Эх, как, оказывается, ничтожна человеческая жизнь! — вздохнул Тамаз.
— Чего это тебя на философию потянуло?
— Так. Человек быстро забывает даже самого дорогого друга.
— С чего ты взял, что забывает? — Отар отставил стакан и посмотрел в глаза Яшвили, — И почему ты вообразил, что опущенный нос и молчание олицетворяют горе и скорбь?
— Нет, я не в этом смысле, но, когда я увидел Важа, я еще раз убедился в ничтожестве человека.
— Ошибаешься, мой мальчик, ох как ошибаешься. Человек — прекрасное творение природы. Он — великолепное инженерное сооружение. Ты математик и в этих вопросах разбираешься лучше меня, но ты когда-нибудь пробовал взглянуть на человека как на инженерное сооружение? Всмотрись, как рационально и мастерски расположены органы коммуникации или, допустим, пищеварения. Они, то есть бог, провидение или материя, поместили органы зрения, слуха и мышления в круглую коробку, которую мы называем головой. Они, те есть бог, провидение или материя, предусмотрели даже то, что в один прекрасный день человек изобретет очки и так мастерски расположили уши, чтобы было за что цеплять дужки. Представь себе, как смешно бы выглядел человек, если бы его уши росли на плечах. Или — один глаз во лбу, как у циклопа, а второй — на спине. Какое зрелище являл бы вырез на спине пиджака, откуда выглядывал бы человеческий глаз. Вглядись в пропорции, как мастерски и технически безукоризненно решено все. Одним словом, человек — величайшее инженерное творение природы! Ты согласен со мной?
— Но… — начал Тамаз.
— Никаких «но», да или нет? Человек многому учится у природы, у собственного устройства.
Магда принесла салат.
— Уксусом приправила? — спросил Отар.
— Я не знаю, где он.
— На полке. — Отар пошел показать ей, где уксус, вернулся обратно и продолжал прерванную беседу: — Никаких «но». Разве автомобиль не построен по принципу человека? У него тоже два глаза, легкие, желудок, сосуды. Ему больше нашего необходимы питание и вода. Кончился бензин — все, отъездился, в ту же минуту у него отнялись ноги, и ни с места. А человек без еды и питья может протянуть гораздо дольше. Знаешь сколько? Целых восемнадцать дней. Ты представляешь, что такое восемнадцать дней для человека, которому осталось жить всего тысяча девяносто суток?
— Тебя не поймешь, кривляешься или говоришь серьезно.
— Какое там кривлянье, у меня ум за разум заходит. Вчера один из моих приятелей сморозил такую глупость, что я до сих пор не могу прийти в себя и, наверное, до смерти не приду.
— Какой приятель?
— Есть один, ты его не знаешь. Выпьем еще раз за наше здоровье.
— Что же он все-таки сделал?
— Сначала выпей.
Тамаз выпил и вопросительно уставился на друга. Отар закурил. В глаз попал дым, и он смешно задергал веком.
— Этот принц, этот умник семи пядей во лбу вчера отказался от пятидесяти тысяч, от пятидесяти тысяч новыми деньгами! Тебе, конечно, известно, что деловые люди давно уже считают на новые деньги.
— Кто же предложил ему такую сумму?
— Один ворюга и сукин сын.
— За что?
— За одно-единственное слово.
— За что? — переспросил Тамаз, думая, что ослышался.
— За од-но сло-во! — по складам повторил Отар. — Ему достаточно было произнести одно слово, и дело сделано, пятьдесят тысяч в кармане.
— Что же это за слово?
— Длинная история, но вкратце расскажу. Однако сначала выпьем. — Отар выпил, отправил в рот дольку помидора и продолжал: — Один делец наехал на человека и задавил его, а потом заявил, что не он сидел за рулем, а кто-то угнал его машину и сбил несчастного. Находит типа, который берет преступление на себя. Тому наверняка была какая-то выгода, из одной благотворительности, согласись, на такой шаг не пойдешь. Мой приятель — единственный свидетель, который знает все. Он должен был просто подтвердить, что за рулем сидел не истинный преступник, а тот, что берет вину на себя. Вот и все. Пятьдесят тысяч в кармане. А он… А он, знаешь, что сделал? Грудью встал за правду и отказался от денег. К тому же поймал их за руку. Остальное ты сам можешь довообразить…
— Будь другом, познакомь меня, какой порядочный человек!
— Век бы его не знать!
— Как, ты бы согласился заработать таким мерзким путем?
— Еще как!
— Будь ты на месте приятеля, ты бы поступил не так?
— Ни в коем случае, да разве мне улыбнется фортуна?!
— Брось, Отар, можно подумать, что ты говоришь правду.
— Я и говорю правду. Хочешь — верь, хочешь — нет, это уже твое дело.
Тамаз засмеялся и наполнил стаканы.
— Напрасно смеешься! Ты математик и лучше меня знаешь цену цифрам. Пятьдесят тысяч! Это же полмиллиона на старые деньги! Положат перед тобой такой куш ни за что, за одно слово! Неужели устоишь, а? Неужели не соблазнишься? Тем более что для погибшего все равно, кто сидит в тюрьме. Скажи: устоял бы ты перед таким соблазном?
— Не будь ты моим другом, я бы оскорбился на сам вопрос.
— Значит, ты бы устоял. А я-то думал, что мой приятель единственный такой!
— Честному человеку легко преодолеть искушение. Мне внушает опасение другое. Кое-что другое заставило меня усомниться в себе. Если не станешь зубоскалить, расскажу.
— Наоборот, говори, говори, это очень интересно.
— Я часто думаю о силе воли тех, кто в войну шел на подвиг, жертвовал собой, стойко переносил ужасные пытки. Думаю, и мне становится страшно. Мне кажется, что я трус, что я никогда бы не смог пожертвовать собой, достойно выдержать пытки. Что бы было со мной, как бы я себя вел, попав в руки врага?
Отар Нижарадзе расхохотался.
— У тебя нет врагов, настоящих врагов. Ты не испытал ненависть к врагу. Тебе еще не знакомо чувство мести. Поэтому тебе и кажется, что ты не смог бы пожертвовать собой. Выбрось эти мысли. О самопожертвовании никто не думает заранее. Придет миг — пожертвуешь, и более того! Выбрось из головы подобные мысли и занимайся математикой. В математике ты сильнее. За здоровье Магды! — Отар поднес стакан ко рту, но передумал, взглянул Тамазу в глаза и поставил стакан. — Может быть, тебе кажется, что ты и человека не способен убить?
Тамаз усмехнулся и, считая лишним даже отвечать на вопрос, поднял стакан и выпил за здоровье Магды. Девушка признательно кивнула ему.
— Ты не увиливай от ответа, Тамаз Яшвили, может быть, тебе кажется, что ты не убьешь человека? Или ты воображаешь, что до сих пор никого не убивал?
Тамаз видел, что друг его не шутит, глаза у него странно блестели, всегдашняя флегматичность исчезла.
— На твоем счету много убитых, как и на моем, — продолжал Отар. — Мне было двенадцать лет, когда я впервые убил человека. Как сейчас помню, смотрел кино «Ромео и Джульетта». Больше всех меня очаровал Меркуцио, я буквально влюбился в него. И когда Ромео, ожесточенный его гибелью, пронзает шпагой Тибальда, вместе с ним эту шпагу держал и я. Я вдыхал запах горячей крови, трепеща от жажды мщения. Вспомни, сколько раз ты подпрыгивал от восторга в кино, когда на экране убивали ненавистного тебе персонажа, когда вместе с благородным героем мстил и ты. И тем большим бывал восторг, чем грациознее убивали негодяя. Что же ты приумолк, разве я не прав?
— К сожалению, прав.
— Вот видишь, а ты думал, что ты безгрешен, как будто на тебе не лежит грех сына Адама.
Отар откинулся на спинку стула. Погас огонь, только что горевший в его красивых карих глазах. Сейчас он был прежним Отаром Нижарадзе, ленивым и беспечным, флегматичным и готовым взорваться в любую минуту. Он поднял стакан и вернулся к прерванному тосту.
— За тебя, Магда! Долгих тебе лет! — и выпил.
Магда взяла со стола пачку сигарет и закурила. Отар усмехнулся.
— Что ты все усмехаешься? — обиделась девушка.
— Эта дуреха вообразила, что без сигарет и коньяка она не будет по-настоящему современной, цивилизованной.
— Прекрати, Отар, хватит цепляться!
— Взгляни-ка, какой у нее вид. Посмотришь, кажется, будто читает белые стихи.
— Отар, что с тобой, чего ты злишься? — не выдержала Магда.
— У меня белокровие, а тебя удивляет, отчего я злюсь!
— Бог с тобой, подержись за железо! — Магда протянула ему вилку.
— Эх, Магда, если бы железо помогало!
— Ты действительно как-то странно разговариваешь сегодня, — недовольно поморщился Тамаз.
— И ты тоже не веришь, что у меня белокровие?
— Хватит!
— Правда, не веришь? Представь себе, и Магда не верит, да и я сам не верю. А вот профессор Джандиери верит. Знаете, сколько мне осталось жить? Тысячу девяносто дней. А ты проживешь еще много, целых пятьдесят лет. А знаете вы, как по-латыни белокровие? Leukos. Вот что о нем пишут. — Отар встал, взял со стола толстый том, раскрыл его на заложенной странице и прочитал: — «Лейкоз — опухолевое системное заболевание кроветворной ткани. При лейкозе происходит нарушение кроветворения, выражающееся в разрастании незрелых патологических клеточных элементов, как в собственно кроветворных органах, так и в других органах». Видите, что такое белокровие? Все просто, красиво и элементарно. А с каким хладнокровием написано, будто умирает не человек, а некая одноклеточная тварь. — Отар швырнул книгу на стол. — Поняли, как легко и просто объяснены сложнейшие вещи? Вообще же существует множество объяснений одной проблемы, например, литературное, философское, социологическое. Но лаконичнее всего язык правосудия: «Преднамеренное убийство! Высшая мера!» Смотрите, картошки уже не осталось. Магда, поджарь колбасы.
Магда пошла жарить.
— Как дела в институте? — неожиданно спросил Отар.
— Ты снова дурачишься или серьезно хочешь знать?
— Совершенно серьезно.
— Хорошо. Так спокойно еще никогда не работалось…
Зазвонил телефон. Отар, не вставая, откинулся назад вместе со стулом и снял трубку.
— Слушаю! Нет, вы не туда попали. — Он положил трубку и вернулся в прежнее положение. — А не выпить ли нам из бокалов?
— Нет. Я и так уже пьян.
— Понравилось вино?
— Очень!
— Один дружок прислал.
Магда внесла алюминиевую сковородку с жареной колбасой и поставила на стол.
Отар разлил остатки вина и протянул Магде пустую бутылку.
— Тебе, наверное, скучно, дорогая? Куда приятнее проводить ночь с каким-нибудь стильным парнем, танцуя в полумраке танго и потягивая коньяк.
— Хватит тебе смеяться. — Магда достала платок и вытерла потный лоб Отара. Потом направилась за вином.
2
Отар вышел провожать Тамаза.
Они быстро поймали машину. На прощанье Отар хлопнул друга по плечу своей могучей дланью.
И пока машина не скрылась за поворотом, он все махал вслед, не видя уже, оборачивается Тамаз или нет. Потом лениво поднялся по лестнице и, только открыв дверь в комнату, вспомнил, что у него Магда. Она убирала со стола. Отар окинул взглядом девушку, сел в кресло и достал сигареты.
— Ты очень много куришь, Отар, — заметила Магда.
— Свари кофе, — до сознания Отара не дошло, что сказала она.
— Какой кофе перед сном!
— Если не лень, свари…
Потом из кухни донеслось жужжание кофемолки. Магда молола кофе. Множество разных мыслей крутилось в голове Отара. Он опустил руку в карман и вытащил конверт. Письмо было от Наты.
Возвращаясь с работы, он увидел в почтовом ящике письмо и, едва взглянув на конверт, узнал почерк Наты. Сердце его сжалось. Он не мог решиться — вскрыть конверт или не вскрывать. Наконец сложил его пополам и отправил в карман. Вот он, нераспечатанный…
— Отар, я не знаю, какой ты любишь! — Голос Магды вывел его из задумчивости.
— Как умеешь, так и вари!
Отар надорвал конверт. Письмо состояло из нескольких предложений. Он быстро пробежал глазами льнущие друг к другу строчки, написанные милой рукой.
«Отар!Целую, твоя Ната».
Пишу так, как ты любишь, к о р о т к о и н е я с н о. Если начну подробно описывать все, что думаю о тебе, придется забросить занятия. С утра до вечера занимаюсь и думаю о тебе, затем снова думаю о тебе и занимаюсь. Как ты? Напиши п о д р о б н о и я с н о.
Перечитав письмо несколько раз, он продолжал смотреть на убористые строчки, не видя ни одной буквы. Грусть легла на сердце, незнакомая и непривычная грусть.
Магда принесла кофе. Отар вложил письмо в конверт, не вставая, протянул руку, выдвинул ящик письменного стола и бросил туда конверт.
— Где-то должен быть коньяк.
— Не надо, Отар, ты и так пьян.
— Немного можно, с кофе хорошо.
Магда принесла бутылку. Налила себе кофе. Отар выпил рюмку коньяку и снова наполнил ее.
— Отар, это уже лишнее.
Отар усмехнулся:
— Какое это имеет теперь значение?
И снова выпил. Он пристально смотрел на Магду, не видя ее и думая совершенно о другом. Какой чужой была она сейчас и неинтересной, пустой и жалкой.
Магда чувствовала, что она здесь лишняя. У всего в комнате было определенное назначение, у стола, у стула, у кровати, у шкафа. Только она, Магда Брегвадзе, была ненужной. Она ничего не значила для Отара, даже как собеседница. Девушка взглянула на часы — начало третьего.
Она подняла на Отара грустные глаза и нерешительно вымолвила:
— Я пойду.
— Куда? — очнулся Отар.
— Домой.
— Какое время идти домой? Сейчас же стели постель. Ложись на кровати, а я устроюсь на диване.
— Я лучше пойду, провожать не надо.
— Перестань дурить.
Отар стал стелить постель. Магда молча отстранила его и взялась сама.
— Брось на диван простыню, я ею накроюсь, в такую жару больше и не надо.
Магда постелила.
— Я приму душ, можно? — спросила она.
— Как угодно. Полотенце там же.
Магда пошла в ванную. Отар выключил свет. За окном сразу обозначилась улица, озаренная блеклым светом фонарей. Он снова налил коньяку. Едва набралось на рюмку. Выпил. Почувствовал, что пьян. Хотелось не думать о Нате, но ничего не получалось.
«Сейчас Ната спит. Волосы рассыпались по подушке. Губы приоткрыты. Дыхание чисто и безмятежно. Может быть, ее мучает сон, кошмарный сон, и она не знает, что ему суждено сбыться. Она не знает, что все уже предопределено».
Город спал. Тишина изредка нарушалась шуршанием шин проезжающей машины.
Магда осторожно вошла в комнату и скользнула в постель.
— Ты все еще на ногах? Я думала, ты лег, — сказала она.
Вместо ответа он нащупал пачку сигарет. Она оказалась пустой. Встал, выдвинул ящик и достал новую.
— Ложись, Отар. Уже поздно. Скоро рассветет. Вставать надо рано.
Отару вдруг стало жалко Магду, он присел на край кровати и погрузил пальцы в ее прекрасные, влажные еще волосы. Затем, пристально глядя в глаза, провел ладонью по щеке девушки. Магда замерла, как кошка. В слабом сиянии света из окна странно блестели ее глаза. Отар наклонился и прильнул к ее губам. Скоро он почувствовал, что Магда не отвечает на его поцелуи. Он поднял голову. Поглядел на нее. Глаза Магды были открыты и смотрели прямо.
— Не надо, Отар, не стоит утруждать себя из вежливости. Не такая я дурочка, как тебе кажется. Ты сейчас где-то далеко отсюда. Не стоит. Иди спи.
Отар смутился. Затем на лице его появилась такая ласковая улыбка, что Магда, боясь расплакаться, закрыла глаза. Отар наклонился, поцеловал девушку в лоб, осторожно встал и направился к дивану.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
1
Прекрасное настроение не оставляло Тамаза с самого утра, ему не сиделось на месте. Много раз он принимался за свое любимое занятие — пробовал решать в уме дифференциальные уравнения. Но влетавшие в комнату цифры путались и уносились вспять. Он зажмурился — пустота, ни серого неба, ни стаек цифр, и снова размыкал веки…
«Что со мной, не заболел ли я?» — подумывал он. Ничего похожего. Наоборот, все в нем пело, ликовало, никогда он не чувствовал себя так легко и радостно. Он не мог дождаться конца рабочего дня. Кое-как время истекло, но тут академик Боцвадзе собрал производственное совещание. Тамаз сидел отрешенно. Все проносилось мимо него. Наконец совещание закончилось.
Он медленно брел по улице, пристально глядя себе под ноги. Изумительное настроение, владевшее им с утра, не оставляло его. Он не помнил, сколько времени прогулял по городу. Внезапно осознал, что весь день ждал чего-то. Огляделся и поразился — на улице не было ни души. Взглянул на часы — нет восьми. Проверил их, не остановились ли. Солнце только что зашло. Почти сразу опустились сумерки. Стало тихо. На небе ясно вырисовалась полная луна. Она показалась Тамазу чересчур большой и низкой, как тем вечером, когда он в проливной дождь возвращался из Строительного института. Он медленно, очень медленно поднимался вверх по улице, мягко ставя ступни, и неожиданно услышал, как постукивают о камни гвоздики на каблуках. Неужели они всегда так стучат? Он несколько удивился неожиданному открытию.
В начале своей узкой, короткой улочки, освещенной желтоватым светом, он заметил девушку. Редкие фонари едва мерцали. Бог знает сколько раз проходил он здесь, но только теперь заметил, что на ней не растет ни единого дерева. Никогда не обращал внимания и на то, что мостовая выложена камнями. Несмотря на сумерки, что-то знакомое привиделось ему в стройной фигурке девушки. Девушка медленно приближалась. Их шаги звучали в унисон. Она вдруг остановилась, и Тамаз невольно замер на месте. Их разделяло не более двадцати шагов. Некоторое время они смотрели друг на друга. Тамаз ощутил в ногах слабость — перед ним стояла Медея Замбахидзе. Ему хотелось шагнуть вперед — ноги не повиновались, как бывает в сновидениях, когда убийца настигает тебя, а ты не можешь ни убежать, ни сдвинуться с места. «Может, я сплю?» — подумал Тамаз. Но разбираться было некогда — Медея робко двинулась к нему. В двух шагах она снова остановилась. Какое прекрасное, какое измученное лицо было у нее, какие пленительные усталые глаза! Тамазу хотелось кинуться к ней, подхватить на руки и унести ее далеко-далеко, на край земли…
— Медея! — чуть слышно выдохнул он.
— Тамаз! — Медея преодолела эти два шага и уткнулась головой ему в грудь.
— Здравствуй, Медея!
— Здравствуй, Тамаз!
— Я знал, что встречу тебя!
— И я знала, Тамаз!
— Пойдем, пойдем куда-нибудь. Можем подняться ко мне, если не торопишься.
— Мне некуда торопиться, Тамаз!
Они шли молча. Тамаз Яшвили не мог осмыслить, что происходит. Он по-прежнему боялся проснуться и убедиться, что все это сон. Но нет, это не было сном. Рядом с ним была Медея. Он слышал ее дыхание, чувствовал тепло ее тела. Будто не было пролетевших лет, будто ничего не случилось, будто все так и должно было быть.
Тесно прижавшись друг к другу, они поднялись по старой, небольшой лестнице. Тамаз осторожно опустил руку в карман, боясь, как бы Медея не подняла голову с его плеча. Неловко сунул ключ в скважину и тихонько повернул. Послышался мелодичный перезвон. Медленно, словно открывая вход в таинственную пещеру, растворилась тяжелая дубовая дверь. Они бесшумно переступили порог. Тамаз включил настольную лампу. Медея неуверенно прошла вперед и оглядела комнату. Потом положила руку на громоздкий, резной буфет.
Господи, как преобразился этот допотопный, топорной работы, не любимый Тамазом буфет, будто стояла Медея в храме перед величественным органом…
И тут волшебные звуки встрепенулись в комнате, словно где-то далеко ударили в колокол. Тамаз догадался — били часы. Прислушался — девять.
«Как рано, оказывается! Почему же на улице не было ни одного человека?»
Медея распустила подобранные волосы. Нагнулась, сняла туфли и мягко подошла к старинному покойному креслу, точно опасаясь спугнуть чарующий звон колокола.
Тамаз в оцепенении не трогался с места, не в силах ни сделать шаг, ни вымолвить слово.
Медея опустилась в кресло, положила на подлокотники прекрасные, длинные руки. Откинулась на спинку. Длинные волосы упали на плечи. Господи, как хороша и как печальна она была! Тамаз Яшвили не знал, что красота может быть воплощением скорби…
Медея повернулась, прижалась щекой к спинке кресла. И сразу сделалась похожей на маленького, очень маленького ребенка.
Тамаза охватила глубокая жалость. Он не понимал, откуда взялось это сострадание, но жалел ее. Ему хотелось упасть перед ней на колени, покрыть поцелуями ее чудесные пальцы. Он долго стоял, боясь шевельнуться, на одном месте. А вдруг шаги разбудят ее, и все развеется? Неужели он спит? Неужели во сне видит дивные волосы Медеи? Нет, это был не сон. Скоро в окне показалась огромная, низко стоявшая желтая луна.
Он уловил ровное дыхание. Медея спала.
Тамаз неслышно приблизился к ней, заглянул в лицо, не решаясь разбудить. Затем медленно наклонился, взял ее на руки и бережно перенес на кровать. На цыпочках вернулся к буфету, вынул летнее полосатое одеяло и заботливо накрыл Медею. Медея шевельнулась, вытянула одну руку поверх одеяла. Тамаз замер, испугавшись, что разбудил ее. Пятясь на цыпочках, дошел до кресла, в котором минуту назад спала Медея. Обивка спинки еще хранила аромат ее волос.
Часы пробили двенадцать. Как быстро пролетели три часа! Вдруг, вместе с последним ударом, звук могучего колокола подхватили тысячи звонких колокольчиков, из белой церкви высыпали женщины и дети в белом, к паперти подкатили белые экипажи, запряженные белоснежными конями, по церковному двору вместе с детворой запрыгали белые овечки. Все сели в белые экипажи, белые кони тряхнули гривами и унеслись. Медленно растаял звук колокольчиков. Утих стук копыт и звон бубенцов. Все окуталось серым, и далеко, с края земли, поднялись несметные стаи птиц.
Стаи приближались. Но это же не птицы, это цифры! Цифры неслись и неслись со всех сторон. Тамаз Яшвили не помнил, чтобы они слетались в таком количестве. Они, играючи, собирались в группы, и каждая охватывалась взглядом. Он ощутил небывалый прилив сил. Словно удесятерились его возможности, словно разум стал более быстрым и гибким. Цифры плавно сменялись изображениями. Изображения — дифференциальными уравнениями. Потом на горизонте поднялись графические фигуры. Они вытягивались, извивались, скручивались, словно изображение на экране неисправного телевизора. Вдруг как будто чья-то невидимая рука настроила телевизор. Тамаз глазам не поверил — он увидел то, над чем так долго бился, увидел отчетливо и ясно, точно рукой прикоснулся к этим красивым графическим фигурам. Каким простым, понятным и определенным, оказывается, было все. Удивительно, почему до сих пор ему не приходило в голову использовать принцип максимума для доказательства этой теоремы? Неужели и Коши в XIX веке, а позднее и Миндингу, который первым выдвинул гипотезу однозначных определений сферы, было так трудно найти это решение? Неужели никто из ученых, бившихся над этой проблемой, не мог обнаружить, что если две изометричные, выпуклые поверхности однозначно проектируются на плоскость, то разница двух аппликат не может достигать ни строгого минимума, ни строгого максимума во внутренних точках поверхности?
Тамазу хотелось подпрыгнуть, закричать от восторга, но тут же вспомнил о Медее.
«Может быть, разбудить ее? Рассказать о моей находке? Интересно, она обрадуется? Очень обрадуется? Нет, спит, жалко ее, господи, как она устала!»
Тамаз смотрел на девушку. Медея не шевелилась. Дыхание ее было спокойным, очень спокойным.
Он бесшумно выдвинул ящик письменного стола и достал чистую бумагу. Обложил книгами лампу. Сейчас только узкий луч света падал на лист бумаги.
Тамаз строчил, боясь забыть или упустить что-нибудь. Он вычертил график и вывел первое заключение: «Изометрические, выпуклые замкнутые поверхности равны». За ним последовало второе: «Бесконечные изометрические выпуклые поверхности, кривизна которых 2π — равны». «Боже мой, до чего все просто! Неужели никто до сих пор не видел этого и не мог решить?»
Тамаз любовался цифрами и графиками, запечатленными на листе бумаги. Вот они, здесь, теперь не ускользнут. Сейчас они выглядели так просто, как заурядные интегралы, которые нудно выводят на досках преподаватели математики.
Тамаз поискал сигареты. Пачка была пуста, зато пепельница полна окурков.
«Когда я только умудрился выкурить?» — Он выключил лампу и устало откинулся на спинку кресла.
Послышался таинственный перезвон, и дверь медленно отворилась. Тамаз едва сдержал крик. В полуоткрытой двери стоял мужчина. Черный силуэт его едва выделялся на фоне бледнеющего неба. Он как будто насмешливо улыбался. Тамаз узнал его. Это был тот, редкозубый, с багровыми пятнами на лице… Тамаза окатило холодным потом, он не знал, что делать. Но пришелец вдруг исчез. Только дверь покачивалась на сквозняке. Тамаз затаив дыхание поднялся, прикрыл дверь и запер ее на замок. И тут вспомнил, что, войдя в дом, оставил ее открытой.
Приближался рассвет. Горы заметно отделились от неба.
2
Чуть свет Тамаз помчался к Отару Нижарадзе. Отар еще спал. Открыв глаза, он сразу догадался, что Тамаза привело что-то необычайное. Одолеваемый любопытством, Отар тем не менее лениво потянулся, не торопясь вставать. Потом медленно опустил ноги на пол, потянулся еще раз, помахал руками и направился в ванную.
На кухне Тамаз заметил банки с мацони.
— Ты же не любил мацони! Откуда столько банок?
— В последнее время я переключился на мацони. Если хочешь — ешь.
— Нет, не хочу.
— Уже позавтракал?
— Нет, просто не хочу.
— Что-то у тебя глаза странно блестят, а?
Тамаз смутился, покраснел, снял очки и принялся протирать их платком. Отар застыл от изумления — перед ним стоял щуплый, невзрачный незнакомец, совершенно не похожий на его друга.
Тамаз протер очки и снова надел их. Невзрачный незнакомец исчез. Перед Отаром снова находился всегдашний Тамаз Яшвили, обаятельный и умный.
Тамаз ерзал на стуле, ему явно не сиделось на месте. Отар давно не видел его таким оживленным. Он понял, что другу не терпится поделиться с ним чем-то.
— Отар, я женюсь! — выпалил наконец Тамаз.
— Женишься?! Что ты говоришь, когда?
— Сегодня, точнее, завтра, мы решили расписаться завтра.
— Поздравляю! — искренно обрадовался Отар. Ему давно хотелось, чтобы Тамаз обзавелся семьей. Он понимал, что его застенчивому, житейски беспомощному и честному другу нужна верная подруга и помощница. — Кто она, я ее знаю?
— Прекрасно знаешь, — смутился вдруг Тамаз.
Смущение его не понравилось Отару.
— Кто же все-таки?
— Медея, Медея Замбахидзе! — Тамаз поглядел на друга.
Отар оторопел. Помолчал. Потом достал сигарету, закурил, глубоко затянулся и пустил дым в потолок. Положив ногу на ногу, он держал в пальцах спичку до тех пор, пока она не сгорела совсем, затем бросил ее в пепельницу.
— Когда ты решил это? — спросил он.
— Вчера, — тут же ответил Тамаз.
Его подмывало рассказать все подробно, как он встретил Медею на улице, как прекрасна и беспомощна была она, как несчастна. Но он сдержался и нервно повторил:
— Вчера, вчера вечером.
— Чего ты нервничаешь? Успокойся! Окончательно решил?
— Окончательно. Дай сигарету.
Отар протянул ему сигарету. Тамаз закурил. Молчали. Отар, не обращая внимания на друга, сосредоточенно думал, упорно глядя на стену. У Тамаза колотилось сердце, он, как приговора, ждал, что скажет друг.
— Ты не женишься на Медее, Тамаз!
— Отар, ты понимаешь, что говоришь?
— Если-бы не понимал, не говорил. Ты не женишься на Медее. Она недостойна тебя. Знаю, ты любишь ее. Любишь очень давно. Но если ты мужчина, возьмешь себя в руки. С чем-то ты обязан считаться.
— Под «чем-то» ты, вероятно, подразумеваешь людей, не так ли?
— Прежде всего я подразумеваю твое самолюбие! А затем — и людей!
— О моем самолюбии не беспокойся. Что же касается людей, я ни перед кем не обязан отчитываться в личных делах.
— Не кричи! — спокойно одернул его Отар. — Напрасно ты думаешь, что крик придаст твоим словам большую убедительность. Но знай, на Замбахидзе ты все-таки не женишься. Не будем касаться ее биографии, оставим в покое ее прошлое, изобилующее не очень похвальными эпизодами. Можешь закрыть на все глаза. И все-таки она тебе не пара, Тамаз. Тебе нужна подруга, верная подруга. Ты не из тех, кто может настоять на своем. Ты талантливый человек, перед тобой большое будущее. Тебе нужна подруга, которая станет опорой и поддержкой; нужна преданная жена, которая будет боготворить тебя. Медея Замбахидзе тебе не подходит.
— Отар! — вскочил Тамаз.
— Ты не исключение, всем неприятно слышать правду.
— Не в этом дело, меня бесит твой менторский, бесстрастный тон. Ты рассуждаешь так, будто я собираюсь купить отрез на пальто.
— Нет, тебя правда колет. Ты сам много раз испытал, как неприятно людям, когда им говорят правду в глаза. Если бы я одобрил твой выбор, ты бы облобызал меня, считая лучшим из людей. И все бы потому, что я опустился до лжи, которую ты так ненавидишь. Но я не стану кривить душой. Где она сейчас?
— У меня.
— Ах, уже у тебя! — Отар на мгновение задумался. — Сама пришла?
— Нет, я ее встретил на улице и привел. В конце концов, какое имеет значение, сама пришла или я привел?
— Для дела — никакого. Я только считал своим долгом сказать, что Медея тебе не пара. У нее мозги набекрень, она никогда не поймет, кто ты. В ее глазах Тамаз Яшвили будет самым никчемным из тех, с кем она до сих пор имела дело.
— Отар! — вскричал Тамаз, хватая друга за грудь. Оторвавшаяся пуговица покатилась по полу.
Отар и бровью не повел. Тамаз опомнился и с мольбой поглядел на него:
— Отар, прости меня, как брат, прости, я виноват, обидел тебя…
Отар горько усмехнулся:
— Наоборот, мой Тамаз, наоборот. Я очень рад. Безгранично рад, что наконец-то ты оказал сопротивление, а не ретировался по старинке. Это величайший прогресс. Правда, на сей раз ты ополчился против истины, но я не могу не отметить этой приятной перемены в тебе.
— Смеешься надо мной, да?
— Я говорю сущую правду.
Отар понял, что продолжать беседу не имеет смысла.
Тамаз некоторое время смотрел на Отара, потом кинулся к выходу и хлопнул дверью.
3
В дверь позвонили.
Медея лежала на кровати с книжкой в руках. На звонок она подняла голову и посмотрела на дверь. Для Тамаза было рановато.
«Кто это может быть?»
Звонок повторился. Медея лениво поднялась, сунула ноги в туфли на высоких каблуках, отложила книгу и не спеша открыла дверь.
— Отар, ты? — удивленно вырвалось у нее.
В дверях стоял Отар Нижарадзе. Не дожидаясь приглашения, он бесцеремонно шагнул в комнату и захлопнул дверь.
— Тамаза нет дома, — встревожилась Медея. Она предчувствовала, зачем пришел Отар.
— Я это прекрасно знаю, потому и пришел. Мне с тобой надо поговорить. — Отар неторопливо приблизился к креслу и удобно устроился в нем.
— Располагайся! — пригласил он Медею, указывая на кровать.
Медея присела, положила локти на обнаженные, бронзовые от морского загара колени и подперла лицо ладонями.
Отар достал сигареты, закурил. Он оттягивал время. Медея насмешливо наблюдала за ним.
— Дай и мне закурить.
Отар, не поворачиваясь, кинул ей пачку сигарет и спички.
— Благодарю за любезность! — глухо сказала Медея и закурила.
Ничего не скажешь, Медея была красива. Ее немного портил глуповатый вид, хотя глупой она не была. Соблазнительные, длинные ноги.
— Я вас слушаю! — нарушила молчание Медея.
— Ты почему здесь?
— Не твое дело, всю жизнь я находилась там, где считала нужным. И сейчас не собираюсь менять привычек. — От ее недавней растерянности не осталось и следа.
— Мне кажется, ты прекрасно знаешь, что Тамаз мой друг?
— Мне кажется, что и ты прекрасно знаешь, что Тамаз мой муж.
— Пока еще не муж.
— Формально. — Медея взглянула на часы. — Ровно через двадцать четыре часа он станет моим мужем.
— Двадцати четырех часов вполне достаточно, чтобы человек переменил свое решение.
— Тамаз не переменит! — самоуверенно отрезала Медея. Она поднялась, достала из буфета две пепельницы, одну подала Отару, другую поставила перед собой.
— Ты любишь Тамаза?
— Если скажу, что люблю, поверишь?
— Тебе что — не за кого больше выйти замуж? Насколько я знаю, ты собиралась выйти за какого-то богатого дядю.
— Собиралась, но у него жена и орава детишек. А я устала, мне хочется спокойной жизни, ты понимаешь, спокойной…
— Я в восторге от твоей откровенности.
— Врать не имеет смысла, в наше время никого не проведешь, — меланхолично улыбнулась Медея.
— Ты считаешь справедливым свое решение?
— Других несправедливостей ты не замечаешь? Или только со мной такой храбрый?
— Я пришел сюда не мировые проблемы решать. Меня волнует судьба моего друга.
— «Моего»! — раздраженно передразнила Медея. В ее глазах появился гнев, лицо яростно перекосилось. — Сам видишь, в конечном счете все сводится к «моему», к личному. Тебя волнует судьба твоего друга. Все заботятся о себе или о своих. Абстрактная истина никого не интересует. А если я забочусь о своих интересах, это тебя бесит. Сейчас у меня нет ни малейшего желания обсуждать мое поведение. Я устала и хочу спокойной жизни.
— Ты знаешь, что из Тамаза выйдет большой ученый?
— Тем лучше…
— Ты отдаешь себе отчет, что с тобой он может погибнуть? Ты понимаешь, что…
Забили часы. Отар переждал, пока они умолкнут.
— Ты понимаешь, что он нуждается в верном друге? — продолжал Отар, когда часы пробили последний раз.
— Сейчас я еще больше нуждаюсь в верном друге, ведь у меня никогда не было верного друга.
— Знаю, но ты должна оставить Тамаза. Ты еще найдешь свое счастье. А его не губи. — Отар встал, подошел к Медее, заглянул ей в глаза. — Ты не знаешь, как легко его ранить, нанести обиду, и тогда у него опускаются руки.
— Я не напрашивалась, он сам привел меня сюда. И ты даром тратишь слова. Я немало вытерпела в жизни. Никто не жалел меня. И я ни с кем не обязана считаться. Каждый по-своему борется за место в жизни. Может быть, тебе кажется, что все идут к намеченной цели честной дорогой? Я не буду тебя убеждать. Ты лучше меня знаешь, как часто прокладывают себе путь запрещенными приемами. Я — одна из таких. Более того, я лучше их, я не маскируюсь, как другие, и не строю из себя добродетель.
Отар вскочил, ему хотелось схватить за горло эту женщину, но он взял себя в руки, хотя его трясло от возмущения.
— Сегодня же, сейчас же уберешься отсюда.
Медея выпрямилась, лицо ее пошло красными пятнами.
— Вон отсюда, сейчас же убирайся, чтобы ноги твоей не было в моем доме! — закричала она.
Отар почувствовал слабость. Ноги подкосились. Лицо посерело, он пошатнулся. Медея, перепуганная его бледностью, подставила ему стул. Отар упал на него. Он тяжело переводил дыхание, глаза потускнели.
— Отар, Отар, что с тобой? — спрашивала Медея, хлопая его по щекам.
Отар не отвечал. Медея кинулась в кухню за водой.
Отар понял, что болезнь снова напомнила о себе. Он выпил воды. Дурнота быстро прошла. Кровь снова прилила к его лицу. Медея успокоилась.
— Тебе лучше, да? — спросила она, ставя стакан на стол.
Отар медленно встал, не оглядываясь пошел к двери и захлопнул ее за собой.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Отар Нижарадзе примирился с тем, что рано или поздно ему придется распрощаться со студией. Он понимал, что гнев Мананы Гавашели настигнет его очень скоро. Прошло почти полтора месяца. Арчил ни разу не вызывал его. Несколько раз они сталкивались в коридоре. Гавашели делал вид, что не замечает Отара. Однажды Отар увидел директора и направился прямо к нему. Ему хотелось окончательно удостовериться, настропалила Манана мужа против него или нет. Арчил, против обыкновения, не изобразил на лице приветливой улыбки, холодно, небрежно кивнул ему на ходу. Отар понял, что все кончено. Теперь Арчил Гавашели наверняка выжидает удобного случая, чтобы избавиться от него. Сгоряча Отар решил тут же написать заявление и покинуть студию. Но через минуту отверг свое решение, оно означало бы признание вины, которой он не знал за собой.
Отара не очень беспокоил уход со студии. Он уже смирился с этой мыслью, только хотелось, чтобы все разрешилось быстрее.
Чем больше проходило дней, тем упорнее старался он не думать о своей болезни. Но ничего не получалось, он не мог пересилить себя. Сам того не желая, он привык смотреться в зеркало, стараясь отыскать на лице следы недуга. Но ни на лице, ни на теле не обнаруживал зловещих примет. Только тяжелая усталость да немеющие ноги время от времени напоминали, что неизлечимый недуг исподволь подтачивает его здоровье.
В коридорах киностудии по-прежнему торопливо сновали люди. Лишь один Нижарадзе продолжал ходить спокойно, невозмутимо меряя путь своими длинными кривоватыми в коленях ногами. Обаятельная улыбка не сходила с его лица, взмахом руки приветствовал он сослуживцев. Многих раздражал его постоянно беспечный вид.
Отар неторопливо распахнул дверь комнаты.
— Привет! — негромко, но весело бросил он всем с порога и прошел к своему столу. Первым долгом, как всегда, закурил. Беззаботно откинулся на спинку стула. Вытянул под столом длинные ноги, поставил стул на задние ножки и принялся подкидывать спичечный коробок, стараясь, чтобы тот падал на ребро.
Мзия Ахобадзе, как всегда, что-то писала.
Он повернулся к младшему редактору Гиви Джолия. Устремив вдаль свои стеклянные глаза, Гиви думал. «Наверняка сочиняет какую-нибудь обсахаренную фразу».
Глядя на Джолия, Отар представлял себе человеческий мозг состоящим из множества малюсеньких лампочек и был твердо убежден, что в голове Гиви большая часть их перегорела.
Отар не презирал его, нет, он жалел людей типа Джолия. Жалел он и Мзию Ахобадзе, вечно усердно строчившую что-то. Мзия довольно сносно знала английский язык и была начитаннее многих сверстников. Может быть, поэтому она считала себя вправе вмешиваться в любой спор и высказывать свое мнение по любому вопросу. На кого только не ссылалась она, к каким авторитетам от философов до писателей не прибегала за помощью. Она обладала поразительной способностью подхватывать на лету и использовать случайные фразы. Но Отар ни одному ее слову не верил. Он был убежден, что заимствованные мысли скопом плавают на поверхности ее разжиженного мозга.
Он снова закачался на стуле и подбросил коробок, зная, что это нервирует Мзию. Ему как будто доставляло удовольствие раздражать ее. Он не выносил людей, которые с апломбом судят обо всем на свете и щеголяют чужим мнением. Невольно вспомнилось, как однажды Мзия взялась за Вагнера, пространно рассуждая о его творчестве, о его месте в мировой музыкальной культуре. За спиной Мзии была музыкальная семилетка, она разбиралась в нотах, могла на память сыграть несколько фортепьянных пьес. Но Отар не принимал всерьез ее разглагольствования, так как знал, что Мзия начисто лишена музыкального слуха.
Дурацкое занятие спор. Сам он никогда не спорил. Выскажет свое мнение и совершенно не интересуется, разделяют спорщики его взгляд или нет.
«Какой смысл спорить, — размышлял он, — докажу я, скажем, одному тупице, что это не так, а эдак. Разве это поможет делу? Не станешь же ходить по улицам и доказывать свою правоту всем подряд?»
Но однажды и он вынужден был осадить Мзию. Это случилось на дне рождения дочки одного из сотрудников. Виновница торжества сыграла «Колыбельную» Моцарта. Все поаплодировали юной исполнительнице, хотя большинство оставалось равнодушными и к ее способностям и к исполненному произведению. Зато Мзия и тут не упустила случая дать ребенку некоторые наставления — практического и теоретического характера. Практическая часть сводилась к постановке руки. Мзия подозвала девочку и положила ее кисть на свою ладонь.
— Свободней, как можно свободней! — менторским и в то же время слащаво-ласковым тоном приговаривала она. А потом полились теоретические рассуждения о естественности исполнения, непринужденности, элементах творчества, импровизации… Затем Мзия ловко перевела разговор на Моцарта. И тут Отар не выдержал:
— Мзия, прекрати, иначе для выяснения твоих музыкальных способностей заставлю тебя сыграть «Чижик-пыжик».
Он вспомнил, как Мзия вылетела из-за стола, и улыбнулся. Его почему-то потянуло высказать сослуживцам все, что он о них думает. Посоветовать Гиви оставить киностудию и испробовать себя на ином поприще, где будет достаточно тех двух тусклых лампочек, что не успели перегореть в его мозгу. Заявить Мзии, что у нее нет ничего своего, все чужое, позаимствованное — и прическа, и манера говорить, и походка, и взгляды, и привычка курить и пить коньяк, который она не переносит. «Твои рассуждения, — сказать ей, — напоминают зеркало, которое отражает чужие лучи. И с мужем ты развелась только потому, что теперь это модно». Отар едва сдержался, чтобы вслух не сравнить ее с автомобилем, собранным из деталей машин разных марок.
Отар перевел взгляд на измученное лицо Наны Абесадзе. И этой хотелось сказать: «Твое ли дело корпеть на экспериментальной киностудии? Ты рождена быть матерью, хозяйкой образцовой семьи. Тебе больше подойдет ходить на рынок, чем вымучивать какие-то сюжеты, от которых ты так же далека, как небо от земли. Твое призвание — создавать семейный уют, рожать детей, хлопотать в кухне, купать детишек, а не тянуть опостылевшую тебе лямку сценариста».
Какое множество людей находится в жизни не на своем месте! И в то же время все в мире от невидимого позитрона до звездных систем и галактик подчинено строгой закономерности. Никогда, даже на миллиардную долю секунды не нарушается космическая гармония. А рядом, среди мыслящих существ, столько несуразностей. Может быть, единственная закономерность, которой они подчиняются, это рождение и смерть? Но ведь и это закономерность природы.
«Да, все мы умрем. Человек свыкается с этой истиной с того самого момента, как у него более или менее развилась способность мыслить. Но никто не знает, когда умрет. А я знаю. Приблизительно, но все-таки знаю. Я могу ошибиться всего на каких-нибудь десять дней. Не потому ли я злюсь, что судьба моя предрешена? Не это ли толкает меня на откровение? Может быть, ожидание смерти лишило меня чувства юмора? Может быть, только сейчас я понял и осознал, от каких случайностей зависит судьба? Может быть, сейчас, когда провидение наметило день моей смерти и сообщило мне о нем, мне кажутся смешными стремление к какой-то цели и борьба? Неужели и прежде мне приходили подобные мысли и я рассуждал так же? Неужели духовно и телесно здоровые люди считают жизнь пустой суетой? Может быть, мысль о суете — удел обреченного?
Человек похож на пчелу, которая неустанно трудится на протяжении всей своей жизни. Каждый день гибнут и рождаются новые пчелы. Ни одна из них не знает, кто умрет и когда умрет. Кто ответит, сколько требуется пчелиных поколений, чтобы соты наполнились медом? Кто знает, сколько потребуется людских поколений, чтобы человек достиг ближайших небесных тел? Всего полтора века назад воздух колебала слабая волна — голос человека или животного. А нынче тысячи радио- и телеволн с немыслимой быстротой проносятся мимо тебя. Эфир вокруг полон мелодиями и ритмами классической и эстрадной музыки. Но человек все равно не унимается, может быть, потому, что мысль, как и свет, остановить нельзя. Может быть, потому, что главная суть жизни — проникновение в истину, которое требует неустанного труда многих поколений. Но, может быть, истина подобна сотам в улье — наполнившись медом, они обрастают новыми сотами.
Я сейчас со стороны наблюдаю людей и самого себя. У меня определен день смерти. Но кто ответит, такова ли моя судьба? Кто поручится, что я проживу те два года и девять месяцев, что отпущены мне болезнью? Может быть, смерть притаилась где-то рядом? Может быть, через неделю, завтра или даже сегодня меня пырнет ножом пьяный хулиган? Может быть, задавит машина или прикончит шальная пуля? Может быть, я поеду в трамвае, а на меня свалится подъемный кран или отравлюсь консервами? Все возможно, но я об этом не думаю. Я знаю лишь одно, что в лучшем случае проживу три года. Поэтому я, Отар Нижарадзе, отделенный от вас, полных надежд на завтрашний день, призываю вас, люди: не отравляйте жизнь враждой и ненавистью, не подличайте, не оскверняйте все чистое и святое. Если бы вы видели жизнь моими глазами, глазами человека, которому осталось жить совсем немного, вы убедились бы, как прекрасен мир, как изумительна жизнь! Вам бы открылось столько прекрасного, что остается незамеченным сегодня, когда вам неизвестен день смерти. Вы бы не теряли ни одной минуты на зло, на грязные дела, не засоряли бы душу и разум завистью и нечистыми помыслами…»
Отар очнулся и подивился, что за мысли лезут в голову. Словно кто-то посторонний диктовал ему эти слова, которые он сам, обладающий чувством юмора, никогда бы не решился произнести.
Отар выпрямился, подобрал ноги, установив стул на все четыре ножки. В комнате было тихо. Гиви Джолия сидел в прежней позе, держа ручку на отлете и уставившись вдаль стеклянными глазами.
Отар порылся в карманах, нашел деньги. Набралось десять рублей — три трешки и рубль. Только он снял телефонную трубку и набрал номер бухгалтерии, как в комнату вошел Мирон Алавидзе. Отар даже не взглянул на главного редактора. Он старательно прижимал трубку к уху и подкидывал спички, стараясь, чтобы коробок встал на попа. Никто не отвечал. Отар положил трубку и проделал нечто вроде зарядки. Мирон Алавидзе, не замечая вскочившего на ноги Гиви Джолия, обратился прямо к Отару.
— Товарищ Нижарадзе, как обстоит дело с месячным отчетом?
— Очень плохо, — холодно ответил Отар, уязвленный тем, что главный забыл поздороваться и обратился к нему, как всегда, по фамилии.
— Со сценарием?
— Еще хуже, чем с месячным отчетом. — Отар беззаботно закурил.
— С меня довольно! Отсюда иду прямо к директору. Надо решить раз и навсегда — я или ты!
Алавидзе хлопнул дверью. Отар обернулся к Джолия:
— Ну-ка, милейший, дай-ка мне лист бумаги. Хотя не надо, тут есть.
Он написал заявление и протянул Мзии:
— Отнеси Арчилу Гавашели.
Мзия прочла и удивленно уставилась на Отара:
— Отар, опомнись, что ты делаешь?
Нана и Гиви, догадавшись, что было в заявлении, беспомощно захлопали глазами.
— Не стоит волноваться, золотце, мне осточертело работать здесь. Не сегодня-завтра я все равно должен уйти. Ну, не поленись, попроси Арчила, чтобы он сиятельной рукой наложил резолюцию на моем заявлении, а то… — Отар взглянул на часы, — я в бухгалтерию не успеваю.
— Отар, может быть, передумаешь еще? — выдавила Нана Абесадзе.
— Будет вам, стоит ли говорить об этом? — засмеялся Отар и силой выставил Мзию в коридор. Заметив на столе Гиви Джолия газету, вспомнил, что сегодня еще не просматривал газет.
— Есть что-нибудь интересное? — спросил он Гиви, разворачивая ее.
— Ничего особенного.
— «Ничего особенного», — протянул Отар, и вдруг внимание его привлекла одна заметка. Он трижды перечитал ее. Сначала просто пробежал глазами, сгорая от желания быстрее добраться до конца. Затем еще раз быстро прочел всю. В третий раз он старался не пропустить ни одного слова. — Значит, говоришь, ничего интересного?
Гиви Джолия снизу взглянул на него, раскрывая глаза, как кукла.
— Эх ты, читатель!
Отар вырезал заметку и спрятал ее в карман.
ИНФОРМАЦИОННОЕ СООБЩЕНИЕ
Победа французских ученых
Как передаст агентство Франс Пресс из Парижа, четверо сотрудников югославского Термоядерного института в результате облучения во время работы на мегатроне заболели лейкемией. Французские врачи доставили заболевших в Париж и провели с ними курс лечения по новому методу, вводя в кровь вытяжку спинного мозга. Научный эксперимент прошел успешно, человек победил ужасный недуг. Югославские ученые полностью поправились и, после соответствующих обследований, возвратились на родину.
Диалог в кабинете профессора
— Это, безусловно, выдающееся открытие, выдающееся достижение медицинской науки.
— Неужели белокровие побеждено окончательно, профессор?
— Нам и раньше были известны эти эксперименты. Еще в прошлом году на Мюнхенском симпозиуме французские врачи ознакомили нас с некоторыми результатами своих исследований, хотя они были недостаточно убедительными.
— Выходит, что за этот краткий период медицина сделала гигантский шаг вперед?
— Согласен с вами, гигантский и весьма значительный, но мы не должны забывать, что гигантский по сравнению с прошлым годом, но крайне незначительный, чтобы говорить о полном успехе.
— Мне кажется, профессор, вы должны подбадривать меня…
— Странный вы человек, — невесело улыбнулся профессор, — беседуя с вами, я забываю, что разговариваю с больным.
— Значит, вы считаете, что все еще впереди?
— Верно, пока все в будущем, но очень многое значит, что человек отыскал исток болезни. О факте излечения югославских ученых мы узнали две недели назад. В медицинских кругах слух об этом распространился раньше, чем попал в газеты. Французы все скрывали от прессы до тех пор, пока не убедились в полном успехе. Но для нас и тогда было ясно, что этим методом можно лечить больных, у которых болезнь вызвана внешними причинами, к примеру, избыточной радиацией, как в данном случае. Если же организм предрасположен к белокровию, то в борьбе с ним медицина пока еще бессильна.
— Вы сказали «пока еще»?
— Да, пока еще. Но я не знаю, сколько времени продлится это «пока еще».
— Самое большее я проживу два года и десять месяцев. Хватит ли этого срока для полной победы над белокровием?
— Могу ли я знать? Может быть, не хватит десяти и более лет, а может быть, и десять месяцев окажется достаточным. Во французском случае мы имели дело с заболеванием, вызванным внешними причинами, с которыми организм сам ведет борьбу. Ваша же болезнь…
— Мне ясна ваша мысль. Вы меня ободрили, я просто в восторге от ваших слов.
— Нет, вместе с тем я действительно хочу ободрить вас. Подумайте сами. Вы были у меня полтора месяца назад. Насколько более реальной стала перспектива вашего спасения по сравнению с тем временем. В конце концов, если пока не сумеют победить этот недуг, возможно, найдут лекарство, которое максимально увеличит сопротивляемость организма и удвоит, а может быть, и утроит продолжительность жизни больного. Тогда вы проживете не три года, а гораздо больше, тем временем, не исключено, что победят лейкемию.
— Эти слова уже внушают надежду, благодарю вас, профессор.
— Вы еще не перешли на инвалидность?
— На инвалидность! — рассмеялся Отар.
— Напрасно смеетесь, вы нуждаетесь в систематическом лечении, в жестком режиме, в покое…
— Будьте здоровы, профессор!
— Я предлагал вам поехать в Москву, почему вы не едете?
— В конце ноября, вероятно, поеду.
— Не нужно откладывать. Перед отъездом зайдите ко мне, дадим вам направление. — Старый профессор проводил Отара до двери.
— Обязательно зайду. Кстати, если вам понадобится больной для экспериментов, можете рассчитывать на меня.
— Вы это серьезно? — профессор заглянул Отару в глаза.
— Вполне. Какая разница, когда умирать, сейчас или на два года позднее?
— Хм… — прокашлялся профессор, не зная, что ответить.
— Всего доброго, уважаемый профессор!
Отар Нижарадзе закрыл за собой дверь.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
1
Зазвонил телефон. Тамаз не поднял головы. Ему никто не звонил, и он решил, что это снова приятели референта. Они звонили часто, и каждый раз он долго объяснял, что референт здесь уже не работает. Со временем телефонные звонки раздавались все реже, а последние два дня телефон вообще молчал. Снова раздался звонок. Углубленный в вычисления, Тамаз машинально снял трубку. Хотел было произнести заученную фразу о референте, но что-то недоброе почудилось ему в женском хихиканье.
— Да, да, — сказал он.
— Вы Тамаз Яшвили?
— Да, кто это?
— Ваша доброжелательница.
— Слушаю вас.
— Идите скорее в гостиницу «Колхида». Там в четыреста втором номере вы найдете вашу супругу в обществе одного молодого человека.
Долго раздавались в трубке прерывистые гудки. Прижимая ее к уху и не меняя позы, Тамаз в оцепенении смотрел на старую мраморную пепельницу. Потом, придя в себя, медленно опустил трубку и уткнулся головой в ладони, ощущая в груди тупую боль, — казалось, там что-то оборвалось. Он ни о чем не думал, ничего не соображал. Затем перед глазами возникла Медея. Как она улыбалась, провожая его на службу, как нежно погладила по щеке. Неужели притворялась, неужели ее ласковая улыбка была обманом? Неужели зло может быть таким красивым?
Тамаз уже шел к гостинице, шел машинально, как будто кто-то тащил его насильно, иначе бы запомнил, как прошел столько улиц, как пересек площадь Героев, как сел в такси, как очутился на четвертом этаже гостиницы «Колхида». Лишь когда дежурная спросила, кто ему нужен, осознал, где он.
Тамаз пришел в себя и, растерявшись, еле придумал, что ответить. Соврал, будто должен встретиться здесь с другом. К счастью, неподалеку он заметил полукруглую нишу с диванчиком в глубине.
Тамаз не знал, в какой стороне находится четыреста второй номер, но из ниши можно было незаметно наблюдать за всеми, выходящими из обоих коридоров. Если специально не заглядывать в нишу, обнаружить его было трудно. Как медленно тянулось время! Тамаз то и дело поглядывал на часы. Всего пять минут сидит он на этом диванчике, а кажется, что находится здесь с самого утра. При каждом звуке шагов его обдавала ледяная волна.
«Может быть, меня разыграли, разве мало на свете завистников? Может быть, какая-либо из ее прежних приятельниц решила посмеяться надо мной? Боже, пусть бы так, пусть бы все это оказалось злым, идиотским розыгрышем. Какое это будет счастье!.. А вдруг она в самом деле здесь, в четыреста втором, в нескольких шагах от меня?»
Он боялся думать дальше, чтобы даже на миг не представить то, что происходит сейчас в нескольких шагах от него.
Ужасно медленно тянулось время.
Потом все произошло мгновенно. Тамаз услышал знакомый смех. За ним последовал стук захлопнувшейся двери. В коридоре показалась Медея с незнакомым русым парнем на голову выше ее. Обняв Медею, он с улыбкой заглядывал ей в глаза. На нем был тренировочный костюм, он, видно, не собирался выходить из гостиницы. Они спустились по лестнице. Теперь Тамаз видел их со спины. Вернее, мощные плечи парня и прильнувшую к его боку Медею.
Остального Тамаз не помнил. Когда он пришел в себя, не сразу разобрался, где он. Над ним склонился врач в белом халате. Тамаз удивленно огляделся. Вот — дежурная, вот еще один человек в белом халате, вот… И он сразу вспомнил все — на него глядел тот самый русоволосый красивый молодой человек. Вид у него был озабоченный, в глазах сквозила тревога.
Увидев, что Тамаз открыл глаза, он спросил:
— Не сообщить ли кому-нибудь?
Тамаз промолчал, не сводя с молодого человека пристального взгляда.
— Может быть, позвонить кому нибудь? — снова спросил русоволосый.
Вместо ответа Тамаз повернулся к врачу:
— Помогите мне встать.
Молодой человек опередил врача. Сильной мускулистой рукой обхватил Тамаза за спину, вторую руку просунул под мышку и приподнял. Словно электрический ток пробежал по телу Тамаза от его прикосновения.
— Убери руки! — резко сказал он.
Молодой человек холодно отстранился. Некоторое время Тамаз стоял неподвижно — кружилась голова. Боясь упасть, он держался из последних сил.
— Если хотите, отвезем вас домой, — предложил врач.
— Спасибо, не нужно. — Тамаз доплелся до стола дежурной и присел.
Врачи собрали инструменты и ушли. Русоволосый молодой человек не знал, что ему делать, то ли остаться и помочь Тамазу, то ли вернуться в номер.
Тамаз снял трубку телефона.
Молодой человек счел, что он уже не нужен, и удалился.
Тамаз медленно набирал номер, словно с трудом припоминая каждую цифру.
Отар Нижарадзе взял трубку. Тамаз сразу узнал голос друга, сердце его сжалось, на глазах выступили слезы.
— Слушаю, слушаю! — который раз повторял Отар.
Тамаз не мог произнести ни звука, он сидел, сжав зубы, и слезы текли по его лицу.
2
По вечерам буфет на четвертом этаже гостиницы «Тбилиси» почти всегда пустует. В это время все предпочитают ужинать в ресторане. Поэтому друзья любили приходить сюда. Они всегда занимали давно облюбованный столик в углу.
Тамаз Яшвили выглядел очень спокойным. Невозможно было представить, что каких-нибудь три часа назад он пережил страшное потрясение. Отар нежно поглядывал на друга. Они не виделись около трех недель. Все это время Отар твердо верил, что рано или поздно Тамаз придет мириться, и не скрывал радости, что этот день настал так быстро. Тамаз радовался, что друг ничего не заметил, и удивился своему спокойствию.
— Сколько мы не виделись, Тамаз, я соскучился по тебе, — сказал Отар и положил руку ему на плечо.
— И я соскучился, очень. Ты не поверишь, как я соскучился! — с грустной улыбкой признался Тамаз. Он почувствовал угрызение совести, в горле встал ком. Какой приветливой и ласковой была улыбка Отара. Сколько тепла и нежности было в его умных карих глазах. Тамазу вспомнилась Медея. Разве утром и ее улыбка не была такой же теплой и непорочной, полной ласки, нежности и застенчивости? Разве не должна как-то отличаться улыбка доброго и злого человека, улыбка честного и негодяя?
— Ты не представляешь, как я обрадовался, когда услышал твой голос. Что же все-таки случилось, почему ты сразу повесил трубку?
— Я звонил из автомата, там выстроилась длинная очередь, а ты ведь знаешь наши автоматы, больше двух минут прорывался к тебе, — соврал Тамаз и печально улыбнулся собственной лжи. «Видимо, мы не можем прожить без того, чтобы не соврать хоть однажды. Безобидная ложь…» — Тамазу невольно пришла на ум Отарова классификация лжи.
Отар разлил шампанское и чокнулся с Тамазом:
— Будем здоровы!
— Как продвигается твой роман?
— Понемножку.
— Как дела на студии?
— Нашел о чем вспоминать, позавчера получил расчет.
— Как? Какие-нибудь неприятности?
— Больше чем неприятности. Короче говоря, неделю назад вынудили меня оставить работу. Сегодня случайно заглянул туда, и в это время ты позвонил.
— И ты с твоим характером так легко сдался?
— Ты прекрасно знаешь, что я легко не сдаюсь. Но сейчас я впутался в другое дело. Одним словом, не стоило поднимать шума. Ну, выпьем!
Выпивая вдвоем, они не провозглашали тостов. Снова наполнили бокалы. Отар отставил пустую бутылку на край стола и показал буфетчику — принеси еще. Буфетчик поднялся и принес шампанское. Отар потрогал бутылку, холодная или нет. Не понравилось. Он взглянул на буфетчика и покачал головой:
— Эх, Гриша, Гриша, где твоя совесть?
— Детьми клянусь, только что получил. Не успел охладить.
— Хотя бы ледку принес.
— Сию минуточку!
Буфетчик принес лед. Отар положил один кусок в бокал Тамаза, другой — в свой.
— А как ты? Как твои дела? — спросил он.
— Ничего, все по-старому, — сразу помрачнел Тамаз, испугавшись, как бы разговор не перешел на него, и поспешил сменить тему: — Да, действительно…
Он не успел закончить фразу, как в буфет вошли двое мужчин. Один из них, высокий, загорелый, кудрявый, кинулся прямо к Отару.
— Привет, Отар! — закричал он и, подбежав, обнял Нижарадзе. — Как твои дела, где ты, как ты? Сколько лет, сколько зим! Знакомьтесь, мой друг.
Кудрявый пожал руку Тамазу и представил своего спутника, маленького горбуна.
Тамазу не хотелось никого видеть, ему было неприятно вторжение посторонних. Он не преминул подчеркнуть это, насупился и налег на колбасу. Кудрявый, которого Отар называл Гиви, даже не заметил обиженной мины Тамаза. Он принес два стула, один занял сам, по второму хлопнул ладонью, приглашая горбуна.
— Гриша, тарелки! — крикнул Отар буфетчику.
— Не надо тарелок, пусть только бокалы принесет, мы на минутку, — сказал кудрявый и повернулся к горбуну. — Миша, дело за тобой, шампанское и прочее…
Горбун направился к стойке.
— Мой пациент, — понизив голос, кивнул на горбуна кудрявый, — на пару минут забежали, я тут Грише остался должен, вчера угощал гостя из Москвы..
Горбун рассчитался с буфетчиком, и тот принес четыре бутылки шампанского.
— Чего ты все сразу притащил, нагреются ведь. По одной надо было! — сказал Гиви буфетчику, пригладил волосы и обратился к Отару. — А ты чего торчишь в городе, на море сейчас девочек на любой вкус… — Затем снова повернулся к буфетчику: — Хозяин, бокалы забыл!
Буфетчик, извиняясь, принес бокалы. Гиви налил всем и подмигнул Отару.
— И этот был моим пациентом. Да, что я тебе говорил, почему ты не на море? Вся тбилисская шантрапа в Гаграх. Хорош цыган, небось бархатного сезона дожидаешься? Будем здоровы, всего нам доброго, да здравствует наша хлеб-соль! Миша, твой тост! — Кудрявый поднес к губам бокал.
Горбун пробурчал что-то и слегка пригубил вино.
— Этой зимой я поеду в Москву. Хочешь, поедем вместе. Зимой легче всего знакомиться с москвичками.
— А летом чем труднее? — насмешливо спросил Отар.
— Скажешь тоже! Зимой — другое дело. — Кудрявый не обратил внимания на насмешку. — Приходишь на каток, садишься, как заправский охотник в засаде. Только какая-нибудь споткнется и упадет, быстренько подскочишь, поднимешь, отряхнешь снег со свитера, проявишь внимание, вот и знакомы. Ну, не буду надоедать. Надумаешь, звони, я работаю там же. Еще раз всего вам хорошего: счастливо нам уйти, а вам остаться! — Гиви чокнулся с горбуном.
— Подожди! Мы с тобой холостяки. Давай выпьем за благополучие твоего друга, пожелаем счастья его жене и детям!
Горбун смутился, сначала что-то вроде удовольствия промелькнуло на его лице, но он тут же неловко сморщился.
— У меня нет жены, — смущенно произнес он и залился краской.
Удивленный Отар бросил взгляд на его обручальное кольцо.
— Это просто так, — догадался Миша.
— Тогда и ты будешь членом нашего «клуба»! — моментально выкрутился Отар из неловкого положения.
Выпили. Гиви со своим горбатым приятелем удалились. Стало тихо. Буфетчик унес лишние бокалы и пустые бутылки.
— В Тбилиси негде спрятаться, чтобы поговорить с глазу на глаз, — недовольно проговорил Тамаз.
— Ты все еще не смирился с этим! — засмеялся Отар и протянул другу сигареты.
— Жалко мне горбатого.
— Убедился, как люди живут? Вчера угощал здесь гостя, а сегодня привел пациента и заставил за все расплатиться.
— Нет, не поэтому.
— Знаю, за что жалеешь. За то, что он надел обручальное кольцо. Тоже хочется всем показать, что и он, дескать, не хуже других.
— Ты слишком жесток, Отар.
Тамаз не пил. Время от времени он поправлял очки да жадно затягивался сигаретой.
— Что такое жизнь? Для чего люди соперничают с кем-то, злобствуют, завидуют? Не лучше ли спокойно идти своей дорогой, прожить свою жизнь мирно?
— Чем рассуждать о жизни, лучше выпить да поговорить на более легкую тему. Но ничего не поделаешь. И сам много думал над этим и пришел к одному мудрому заключению. — Отар помешал в бокале стебельком петрушки. Шампанское в бокале наполнилось пузырьками газа.
— Из-за них не люблю шампанское. — Он указал на пузырьки. — Итак, тебя интересует, что такое жизнь? Сложный вопрос. Значительно сложнее, чем математика. Я знаю, ты проштудировал множество философских книг, но и я могу высказать свое мнение по этому вопросу. Не так ли, Гриша?
— Чего изволите? — встрепенулся буфетчик.
— Подойди, посиди с нами минуточку да прихвати с собой бокал.
— Неудобно, дорогой, вдруг кто-нибудь придет.
— Сядь рядом, говорю.
Гриша принес бокал и, отдуваясь, опустился на стул. Отар налил ему шампанского.
— Дядя Гриша, сколько тебе лет?
— Шестьдесят семь скоро.
— Сколько лет работаешь в буфете?
— Сколько себя помню, дорогой. Мальчишкой был, когда отец взял меня помогать ему.
— Сколько раз ты был в отпуске?
Буфетчик осклабился.
— Чего ты смеешься?
— Эх, сынок, отпуск не для меня выдуман. Ноги вон как распухли. Неделю пролежал в больнице, не выдержал, сбежал. Делу не могу изменить.
— А что, буфет без тебя пропадет?
— Пропасть не пропадет, а семья?
— Тогда уточни и скажи, семью, мол, содержать надо.
— Это ты верно.
— Дядя Гриша, ты бываешь в театре или кино?
— Я и дороги в театр не знаю, где она.
— Судя по твоему слуху, ты, должно быть, в опере частый гость?
Толстый буфетчик поперхнулся со смеху и отпил шампанского.
— Тоже нет. Книги хоть читаешь?
— Книги не про нас писаны.
— Все ясно! — Отар повернулся к другу: — Как ты думаешь, мой Тамаз, мог бы этот человек ежегодно пользоваться отпуском? Отдохнуть, поправить здоровье? Мог бы, но ему и в голову не приходит такое. Восемнадцать часов в сутки торчит он в этом проклятом буфете. Восемнадцать часов в сутки наблюдает, как пьют и едят, и так — на протяжении десятков лет. Но и в его профессии есть своя романтика. Для Гриши она заключается в том, как бы обсчитать клиента и набить свой карман.
— Кого это я обсчитал? — обиделся буфетчик.
— Гриша, минуточку внимания. Мы тут обсуждаем один философский вопрос. Ты знаешь, что такое философия? Не думай, что вся философия состоит в том, чтобы нарезать сулгуни как можно тоньше. — Отар повертел перед носом буфетчика прозрачным ломтиком сулгуни. — Ты не ради зарплаты корпишь здесь, а деньги делаешь. Если бы ты сидел на одной зарплате, ты бы и отпуском пользовался. Но ты делаешь деньги, и чем больше их у тебя, тем ненасытнее становится твоя душа, тебе уже не хочется терять ни одного дня. Деньги — это магнит, мой Гриша. А сейчас не мешай, а то знаешь! — погрозил пальцем Отар и повернулся к Тамазу. — Все его умственные и физические потребности сводятся к одному, — как можно больше заработать. Кроме денег, его ничто не волнует. Затем он строит себе великолепный дом, обставляет его дорогой мебелью. В семье никто не интересуется музыкой, но непременно покупается инструмент. Рояль уставляется хрустальными вазами. Меняется мода — он набивает книгами резные шкафы. Одним словом, дом процветает. Приходят в гости то брат, то сват, то односельчанин, то друзья и знакомые. Полное благополучие — всех гложет зависть. Ползет слух, что Гриша сказочно живет, что дом у него — полная чаша. Теперь слушай внимательно, я перехожу к философскому обобщению моих наблюдений. Но, прежде чем я ознакомлю тебя с ними, давай, пожелаем долгих лет жизни нашему Грише, послужившему наглядным примером моей теории.
Отар чокнулся с Тамазом, затем с буфетчиком.
— Будь здоров, дядя Гриша! Всего тебе хорошего! И перестань гробить себя ради этих проклятых денег, немного поживи по-человечески, хоть на старости лет оглянись вокруг!
Тамаз сказал три слова: «Будьте здоровы, батоно!» — ради приличия поднес бокал к губам и снова поставил на стол.
В буфет вошел мужчина в тренировочном костюме, видимо, проживающий в гостинице.
— Дядя Гриша, скажи спасибо и займись клиентом.
— Будьте здоровы, дети, всего вам доброго! — Гриша встал, унес полный бокал шампанского, спрятал его в шкафчик и вежливо обернулся к посетителю.
— Гриша нам пока не нужен. — Отар снова наполнил свой бокал, — На чем я остановился? Да, приходят братья, родственники, односельчане, друзья-приятели, смотрят на его великолепие и проникаются почтением. И Гриша испытывает тогда чувство превосходства — как награду за все мучения. Он и дальше будет гробить себя, укорачивать свою жизнь, чуть ли не сутками торча в этом буфете, лишь бы и впредь чувствовать, что он выше кого-то, лишь бы и впредь наслаждаться своим преимуществом перед близкими, знакомыми.
Отар взял лежащую на столе пачку сигарет, закурил и спросил друга:
— Не скучаешь?
— Наоборот, — улыбнулся Тамаз.
— В прошлое воскресенье мы ездили охотиться на перепелок. В компании со мной было еще четверо. У троих, как и у меня, простые «тулки». А у одного, хозяина машины, как выяснилось позже, — «голанд-голанд». Он за это ружье отвалил две тысячи, двадцать тысяч на старые. Скажи, не все ли равно, из какого ружья стрелять по перепелке? Но нет, он не пожалел таких огромных денег, чтобы наслаждаться чувством превосходства. Вся соль тут не в том, что у него «голанд-голанд», а в том, что ни у одного из нас нет такого. Если бы и у остальных были «голанды», чего бы стоило его ружье! Понятно?
— Понятно! — усмехнулся Тамаз.
— Почему ты улыбаешься?
— Меня удивляет твоя способность, вернее, я завидую тебе. Я никогда не могу судить обо всем с таким юмором.
— Какой уж тут юмор, я отлично помню время, когда во всем Тбилиси насчитывалось сто семь квартирных телефонов. Ты должен хорошо помнить, что означало тогда иметь собственный телефон.
— Помню, — кивнул Тамаз.
— Для тебя не секрет, что телефон необходим только тогда, когда он есть у всех, когда ты можешь в любое время позвонить кому захочешь. Но, когда в Тбилиси было сто семь квартирных телефонов, владельцы их яростно выступали против строительства новой телефонной станции. Телефоны ставили на лакированные столики, словно те были драгоценными китайскими вазами. Счастливым обладателям их было наплевать на назначение телефона, главным являлось чувство превосходства, а блестящие аппараты становились символом этого превосходства. Может быть, тебя не занимает мой разговор?
— Во многом ты прав, но…
— Никаких «но»! Я иду дальше. Допустим, ты живешь на необитаемом острове, у тебя есть дома, машина. Одним словом, ты обеспечен всеми житейскими благами. И все они приедаются тебе за две недели, если на острове нет другого человека, перед которым ты можешь проявить свое превосходство. Превосходство, которое ослепляет тебя, наполняет блаженством, возвышает в собственных глазах.
— Отар, будет тебе!
— Что, дружок, тяжело слушать правду?
— Нет, я совсем о другом. Все это мелочи, которым не стоит уделять столько внимания.
— Э, мой Тамаз, именно такие мелочи каждый день отравляют нам жизнь.
— Погоди.
Тамаз Яшвили вдруг побледнел, губы его дрожали. Отар только сейчас заметил, как потемнели у него глаза. Сердце у Отара дрогнуло. Он никогда не видел Тамаза таким несчастным. И словно понял что-то. С самого начала он был убежден, что Тамаз не уживется с Медеей, что рано или поздно наступит кризис. Неужели он уже начался? Может быть, поэтому Тамаз пришел сюда? А если он просто соскучился по другу? Впервые за свою жизнь Отар стал в тупик. Он догадывался, что Тамазу тяжело, очень тяжело, но спросить ни о чем не решался. Боялся растравить и без того, видимо, больную рану. Тамаз поднес к губам бокал. Зубы стучали о край стекла. Отар отвел глаза, словно не замечая состояния друга.
— Откупорим еще бутылочку? — беззаботно предложил он.
— Нет, не хочу.
— Что такое, тебе плохо?
— Да, голова кружится. — Тамаз попытался улыбнуться.
— Давай выйдем на воздух.
— Хорошо бы, если ты не против.
— Гриша, счет!
3
Они расстались в конце улицы Кирова. Глядя в глаза Отару, Тамаз долго жал его сильную руку, словно навсегда прощался с единственным другом, которого по-настоящему любил и который всегда понимал его. Но он боялся сказать что-нибудь, боялся не выдержать и расплакаться. Как хотелось рассказать Отару все, рассказать подробно. И о том, что произошло сегодня, и о жутком незнакомце с гнилыми зубами, и об остановившихся часах. Хотелось признаться, что у него нет больше ни стремлений, ни цели и он намерен свести счеты с жизнью. Нет, не потому, что изменила жена. Просто лишний раз убедился, что на свете нет ничего святого, что жизнь его бессмысленна и он ни на что уже не способен. И как хотелось заглянуть сейчас в душу Медеи. Она так ласково улыбалась, провожая его на работу. Неужели в ней нет ничего, кроме похоти? Неужели ее улыбающиеся невинные глаза скрывают низменную сущность, неужели она способна только на зло и обман?
Отар ясно видел, что творится с Тамазом, но не решался нарушить молчание. Одна неловкая фраза могла испортить все.
Тамаз овладел собой, улыбнулся:
— Всего хорошего, Отар. Надеюсь, не держишь на меня зла за ту вспыльчивость?
— Ты стал сентиментальным, молодой человек.
— Ну, спокойной ночи!
— Позвони мне завтра, весь день буду дома.
«Завтра», — горько усмехнулся Тамаз.
Он медленно одолел подъем. Перед гастрономом вспомнил, что у него нет сигарет.
— Будьте добры, «Иверию», — протянул он продавщице три рубля.
— Сколько? — спросила та, взяв деньги.
Тамаз посмотрел на неестественно толстые руки продавщицы.
— Сколько пачек? — повторила та.
— Три, пожалуйста, — очнулся он.
— И спичек?
— Да, и спичек.
Продавщица подала ему сигареты, потом — спички и сдачу.
Тамаз долго разглядывал пачки, грустно улыбаясь в душе. Ему и одной за глаза хватит, он только по привычке взял три. Продавщица удивленно глянула на замечтавшегося покупателя.
— Я неправильно дала сдачу? — растерянно спросила она.
— Нет, нет, все правильно, — смутился Тамаз и торопливо засунул в карман сигареты и спички.
Продавщица недоуменно пожала плечами и насмешливым взглядом проводила худощавого молодого человека.
Выйдя из магазина, Тамаз свернул в тихую улочку. На углу, перед магазином «Овощи — фрукты», он увидел грузчика, согнувшегося под тяжестью ящиков с яблоками. С верхнего ящика соскользнула веревка, грузчик еле удерживал его на спине. Тамаз подскочил к грузчику и с трудом снял верхний ящик.
— Дай тебе бог счастья! — услышал он неприятно знакомый голос.
Тяжело переводя дыхание, грузчик приблизился к дверям магазина, осторожно повернулся и присел так, чтобы ящики встали на площадку невысокой лестницы у входа. Затем скинул веревку и с трудом разогнулся.
Тамаз обомлел. Перед ним стоял тот самый незнакомец. Неприятно поблескивали желто-черные зубы.
— А, это вы, сосед? Помоги вам бог, вовремя поспели! — Грузчик обтер потное лицо полой халата и достал из кармана пустую пачку сигарет.
Тамаз протянул ему свою.
Грузчик вытащил одну сигарету.
— Берите всю пачку, у меня есть еще.
— Большое спасибо! — Грузчик сунул пачку в карман и сел на ступеньку.
Тамаз удивился, сейчас его совершенно не раздражало неприятное лицо этого человека. Наоборот, он жалел его, запыхавшегося, вспотевшего от тяжелой ноши. Тамаз присмотрелся к нему — больше сорока не дашь, но тяжелая жизнь или болезнь до времени изнурили и состарили человека. Из распахнутого ворота рубахи выглядывала впалая костлявая грудь.
— Спички у вас есть? И спички могу дать.
— Спасибо, сосед.
— Вы что, живете здесь поблизости?
— Да, в полусотне шагов от вас, — грузчик жадно затянулся и таинственно прибавил: — Дом, который вы купили, принадлежал моему отцу. Матери у меня не было, я воспитывался у бабушки. Потом мой отец повесился. Случилось это лет тридцать назад. Бабушка сказала, что над этим домом тяготеет проклятье.
Тамазу стало не по себе.
— Спокойной ночи! — внезапно сказал он и пошел прочь.
— Не скажете, сколько времени? — крикнул вслед грузчик.
Тамаз посмотрел на часы — они стояли…
4
Тамаз медленно открыл глаза. Из белизны постепенно выделилось расплывчатое темное пятно. Затем как будто кто-то выправил фокус, и он увидел смуглое лицо врача в белой шапочке. Врачу было лет шестьдесят. Он смотрел на Тамаза и улыбался. Сначала Тамазу показалось, что над ним склонился один врач. Потом он увидел и других, молодого человека и двух женщин. Они тоже улыбались.
Тамаз поспешил зажмуриться — разом вспомнил все и не знал, куда деться от стыда. То, что роковым вечером представлялось необходимым и неизбежным, сейчас казалось смешным фарсом. Невыносимой была мысль, что вся больница смеется над ним — и врачи, и больные. Стоит ли упрекать других, когда он сам считал теперь собственный поступок нелепым, жалким протестом, хотя искрение сожалел, что остался жив. Какое было бы счастье, если бы он попал под машину: ни шоферу, ни судье и в голову не пришло бы, каким облегчением явилась смерть для человека, значившегося по паспорту Тамазом Яшвили.
Сколько часов или дней прошло после того? Может, все случилось минувшей ночью?
Тамаз вспомнил, как он приблизился к своему дому. Окна ярко мерцали под лучами луны, он сначала решил, что в комнате горит свет, и по лестнице поднялся осторожно. Огляделся вокруг. Никого не видно. Не слышно ни звука. Во всем городе замерла жизнь. Он тихонько дотронулся до ручки и так же тихо повернул ключ. Таинственно прозвенел старинный замок, и тяжелая дубовая дверь медленно отворилась. Тамаз, ничего не видя перед собой, тайком пробрался в дом, машинально потянулся к выключателю, но тут же опомнился и отдернул руку. Глаза постепенно привыкали к мраку. Он уже видел, что в комнате не так темно, как показалось вначале. Потом вдруг прибавилось свету. Он догадался, что луна снова выплыла из облаков. Продвинулся на два шага. Дверь медленно прикрылась сама собой. Звякнул старинный замок, и в доме воцарилась тишина. До него донеслось ровное дыхание. Это была Медея.
Она лежала совсем рядом, у окна. Тамаз застыл, боясь сделать шаг. Поразительное безмолвие сковывало и угнетало его. Наконец он набрался решимости, на цыпочках подошел к постели, посмотрел на жену, и сердце его сжалось. Медея спала спокойно, так спокойно, будто не дышала. Прекрасные темно-каштановые волосы, разметавшиеся по подушке, отливали в свете луны красноватым цветом. Щека ее покоилась на правой ладони. Рот слегка приоткрыт. Внезапно она нахмурилась, словно почувствовала пристальный взгляд. Тамаз отпрянул, опасаясь разбудить ее. Осторожно прошел на кухню. В окне он увидел луну. Она то бежала по небу мимо облака, то застывала на месте, едва облако исчезало.
Тамаз опустился на стул. Он больше не волновался. Наоборот, был совершенно спокоен, даже ощущал некоторое облегчение. Теперь уж ни за что не изменит своего решения. Он тихо встал, вытащил из шкафа моток бельевой веревки. Горько усмехнулся — она была первым приобретением после того, как он привел в дом Медею. Медея сама послала его в хозяйственный магазин за веревкой для белья. С какой радостью покупал он ее! Впервые в жизни он с удовольствием пошел в магазин — эта веревка представлялась ему чуть ли не символом благополучной семейной жизни. Тамаз едва не рассмеялся. В этот момент он чем-то напомнил Отара Нижарадзе.
«Неужели надо было решиться на самоубийство, чтобы обрести чувство юмора?» — невольно мелькнуло в голове.
Он подергал веревку, испытывая ее прочность. Сделал петлю, поставил стул на стол, взобрался на него, привязал веревку к поперечной балке высокого потолка. Так же тихо спустился на пол. Он устал, сердце учащенно билось в груди. Присел на табуретку и посмотрел вверх. Петля медленно раскачивалась. Потом остановилась.
«Неужели это все, что человек ощущает перед смертью?» — удивился Тамаз. Когда-то он был убежден, что не способен на самоубийство, страх смерти казался ему в тысячу, в десятки тысяч раз ужаснее. А сейчас он спокойно сидел на табуретке, равнодушно взирая на белеющую в темноте петлю. Затем медленно поднялся, подошел к двери и посмотрел на Медею. Легкое одеяло наполовину сползло с нее, обнажив темные от загара ноги. Он ощутил пронзительную жалость. Как никогда, понимал он сейчас, до чего был беспомощным. Может быть, он убивает себя из-за Медеи? Может быть, это только реакция самолюбивого человека, оскорбленного изменой жены? Послушайся он Отара и не свяжись с Медеей, возможно, ему бы в голову не пришло накладывать на себя руки… А не было ли желание покончить с собой результатом его беспомощности? Он всегда чувствовал, что ему недостает жизненных сил, а Медея еще больше убедила его в собственном бессилии, она лишь ускорила, значительно ускорила этот шаг. Вот и все.
В комнате снова стало темно. Тамаз глянул в окно. Луна неслась к небольшому облачку. Миновав его, поспешила к огромной, хмурой туче. Туча скрыла луну, и стало темно.
Тамаз Яшвили снял очки, положил их на край стола, ощупью взобрался на стул, выпрямился и поймал петлю… Как в тумане вспоминается дикий крик женщины. Наверное, это была Медея. Когда она проснулась? Видимо, когда загремел упавший стул. Смутно помнил он бой часов. Они пробили три раза. Он вроде даже прислушался, часы больше не били. Верно, умолкли, отбив три удара. Больше он ничего не помнил.
Тамаз почувствовал, как взяли его руку, и снова открыл глаза. Врач сидел на стуле и держал его за запястье.
— Как вы себя чувствуете? — спросил он.
«Наверное, думает, что я не в своем уме, или воображает, что совершил благое дело, вернув меня к жизни», — подумал Тамаз.
— Как вы себя чувствуете? — повторил врач.
— Мои родители ничего не знают? — вопросом на вопрос ответил Тамаз.
— Ни родители, ни сослуживцы. Ваш друг не позволил никому сообщать.
Тамаз немного успокоился. Он понял, что этим «его другом» был Отар Нижарадзе.
— Очень прошу, не расспрашивайте меня ни о чем и не пускайте ко мне никого.
— Даже вашу супругу?
«Мою супругу», — невольно зажмурился Тамаз.
— Да, и ее тоже.
Врач встал и отодвинул в сторону стул.
— Когда меня выпишут? — не открывая глаз, спросил Яшвили.
— Вероятно, дня через два, у вас пока температура. Кроме того, мы должны обследовать вас.
Врач ушел. За ним последовали остальные. Как только захлопнулась дверь, Тамаз открыл глаза и оглядел палату. Под потолком — простой матовый плафон. Окно забрано железной решеткой.
«Эта палата, видимо, для таких, как я, чтобы из окна не выбрасывались». — Он горько усмехнулся, попробовал повернуться на бок. Ему почему-то казалось, что это будет очень трудно, и удивился, как легко удалось осуществить свое намерение, только в горле отдалась боль, и настроение было отравлено. Горло стягивали бинты. Повернувшись к стене, он снова закрыл глаза. И не заметил, как уснул. Проснулся он утром. Неужели после всего случившегося он еще мог спать? Какое же нынче число?
В палату вошла пожилая медсестра и заставила его принять лекарство.
— Как ты себя чувствуешь, сынок? — заботливо спросила она.
— Спасибо, хорошо.
— Поправляйся, сынок, пожалей себя и своих родных.
Тамаза тронул сердечный, заботливый голос женщины, пришедшей удивительно вовремя, и ему вдруг страшно захотелось поговорить с Отаром.
— Ко мне никто не приходил? — спросил он.
— Один высокий красивый парень. Как привезли тебя, так с тех пор и не уходит.
— Какое сегодня число?
— Девятое сентября.
«Девятое сентября, значит, я здесь второй день».
— Не впустить ли его, сынок?
— Впустите. — Тамаз закрыл глаза.
Женщина вышла. Скоро дверь распахнулась. Тамаз узнал широкие спокойные шаги. Отар придвинул к кровати стоявший у стены стул и сел. Он ждал, когда Тамаз откроет глаза. Тамаз сгорал со стыда. Он уже раскаивался, что разрешил впустить друга, и старался оттянуть время. Не знал, с чего начать разговор. Боялся, а вдруг Отар станет читать ему нотации. Сердце сжималось в ожидании неприятных слов. Наконец он пересилил себя и открыл глаза. Отар смотрел на него с улыбкой.
У Тамаза перехватило дыхание, по щеке скатилась слеза.
— Что говорят, долго еще собираешься торчать здесь? — спросил Отар и как бы между прочим вытер платком слезу со щеки Тамаза.
— Если бы от меня зависело, сейчас бы ушел, — улыбнулся Тамаз. У него отлегло от сердца.
— Врагу не пожелаю попасть в руки врачей. Если даже ты совершенно здоров, все равно что-нибудь найдут. Будь другом, надень очки, а то мне кажется, что я разговариваю с посторонним человеком. — Отар протянул другу очки, лежавшие на тумбочке.
Тамаз осторожно повернулся на бок.
— Можно подумать, что ты после операции! Смелее двигайся. Ты же не болен. — Отар сильными руками встряхнул друга. — Поднимайся быстрее, пока на тебя общественную нагрузку не взвалили.
— Какую еще общественную нагрузку?
— Такую. Вот назначат редактором стенной газеты. А уж членом редколлегии наверняка станешь.
Тамаз засмеялся.
— Напрасно смеешься. Однажды, когда я лежал в больнице со сломанной ногой, меня заставили писать статью о передовых больных. Тебе известно, кто из больных считается передовым?
— Наверное, тот, кто слушается врачей, не нарушает режим, исправно пьет лекарство и не отказывается от еды.
— Нет, дорогой мой. Это лишь некоторые качества передового больного. Передовой больной тот, кого мучают сразу несколько болезней. Например, язва желудка, цирроз печени, расширение вен. Если к этому добавляется еще и стенокардия, то перед нами типичный образец передового больного.
Тамаз закрылся одеялом, чтобы Отар не видел, как он смеется.
— Да, знаешь, что я решил? Как только ты выйдешь отсюда, отправимся в горы, в деревню к моим родственникам. Полетим на самолете. Я все равно не работаю, да и ты нуждаешься в отдыхе. Сегодня же напишу дяде. В субботу и полетим. Полетим, а?
— Полетим! — кивнул Тамаз. Ему очень понравилось предложение друга. Сейчас он не мог оставаться в Тбилиси. Он должен уехать на некоторое время, пока не утихнут сплетни и пересуды.
— Я беру билеты на субботу, сегодня — среда, до тех пор тебя, наверное, выпишут?
— Сегодня бы ушел отсюда!
Неожиданная мысль осенила Отара, глаза его заблестели.
— В конце концов, ты же не настоящий больной, что тебе тут надо?
— Я и говорю, как отпустят, сразу уйду.
— Знаешь, что я скажу? — прищурился Отар. — Хочешь улизнуть?
— Как?
— Очень просто. Часов в десять — одиннадцать я подгоню машину. Ты спустишься вниз. В это время врачей не будет. Садимся в машину и едем ко мне. Ты думаешь, я хуже их буду ухаживать за тобой?
Тамаз засмеялся.
— Чего ты смеешься?
— А если врачи перепугаются?
— Конечно, дорогой, от разрыва сердца умрут. Вот ручка, кажется, и бумага есть.
Отар достал из кармана ручку и клочок, бумаги.
— Пиши записку, чтобы не волновать врачей. Итак, приступим, что ли, разработаем точный план?
Тамаз снова радостно засмеялся.
— Чего ты все смеешься, согласен или нет?
— Согласен.
— Тогда будь готов к одиннадцати. Мы трижды посигналим снизу. Ты идешь к туалету справа по коридору. Оттуда спускаешься по лестнице на первый этаж. Привратника я беру на себя. Одежда будет в машине. Усыпи бдительность дежурного врача и добейся полного доверия. В твоем распоряжении целый день. Ты же знаешь, за тобой особый надзор.
— Об этом не беспокойся!
— Я доволен тобой, мой мальчик! — Отар запустил пятерню в волосы друга, взъерошил их, подмигнул и встал.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Отар проснулся на рассвете, взглянул на кровать, где спал Тамаз. Уже третий день Тамаз живет у него. Отар осторожно встал, нашел кеды и на цыпочках прокрался в ванную. Еле слышно, чтобы не разбудить друга, пустил воду, умылся, оделся, бесшумно отпер дверь и вышел на улицу.
Тбилиси еще спал. Прохожие были редки. Перед гастрономом стояло несколько женщин с молочными бутылками в руках и как будто дремали стоя.
Настроение у Отара было прекрасное. Он с какой-то любовью смотрел на женщин, ожидавших открытия магазина, на дворников, на изнуренных бессонной ночью сторожей, на нескольких пассажиров, сидящих в пустом троллейбусе. Фонари еще не потушили, хотя свет их уже растворялся в утреннем, и они едва мерцали. Отар наблюдал, как рождается тбилисское утро.
Позади зашумела машина, он оглянулся — шло свободное такси. Помахал рукой. Машина притормозила. Шофер высунул голову и извинился:
— Не сердись, брат, не могу подвезти, всю ночь дежурил, глаза слипаются.
Отар улыбнулся, ничего, мол, не поделаешь, и, прощаясь, поднял руку.
Машина медленно тронулась, шофер еще раз обернулся — не обижайся, и поехал. Не пройдя и пятидесяти метров, машина затормозила и дала задний ход.
— Иди, садись! — открыв переднюю дверцу, крикнул шофер. — Не хочется, чтобы твой день начинался с неудачи, кто знает, по какому делу едешь.
Отар сел в машину. Не зная, как выразить благодарность, он достал из кармана пачку сигарет и протянул водителю.
— Куда поедем? — закуривая, спросил тот.
— На улицу Пушкина.
— На улицу Пушкина, — повторил шофер, трогая машину.
— Трудно работать ночью? — спросил Отар после недолгого молчания.
— Еще бы. Дело не в том, что не спишь, ночью кто только не садится к тебе, и пьяные, и всякие…
Утреннюю тишину нарушил вдруг гул, словно где-то в центре города, постепенно набирая силу, заработал невидимый мотор. Улицы наполнились пешеходами, машинами, автобусами и троллейбусами. Казалось, сам город встал на невидимые колеса и покатил куда-то. Гул пестрых железных рек поглотил утреннюю тишину.
Они выехали на улицу Пушкина. Отар попросил шофера остановить у гастронома и полез в карман за деньгами.
— Если тебе еще куда надо, говори, не стесняйся.
— Нет, дорогой, ты и так измучен, найду другую.
— Видишь, час пик, сейчас такси не поймаешь. Не теряй времени, беги.
Отар положил деньги в карман и помчался к складу гастронома. Скоро он показался с ящиком чешского пива. Шофера в машине не было. Отар огляделся и увидел, что тот стоит возле уличного фонтанчика, подставив лицо под струю. Отар бросил ящик на сиденье и поспешил назад. Когда он притащил второй ящик, шофер уже сидел за рулем и мокрым платком вытирал шею.
— Поехали, вернемся на ту же улицу, — сказал Отар.
Отар ощущал удивительную легкость и свободу. Пропала усталость, не оставлявшая его в последнее время. Почему ему было так хорошо? Может, потому, что Тамаз Яшвили преодолел душевный кризис? Слов нет, спасение друга и возвращение его к жизни радовало Отара, но главным все-таки был недавний разговор с профессором. «Возможно, вы проживете в три раза дольше», — сказал он. Не три года, как предполагал Отар неделю назад, а в два или три раза больше. Разумеется, необходимы лечение, режим, что так непривычно Отару, но ничего, он возьмет себя в руки. Главное, он проживет шесть, семь или еще больше лет! Смерть, которая витала совсем рядом, теперь маячила где-то далеко. А за это время, возможно, ученые окончательно победят лейкемию. Прошли считанные дни, а какой скачок сделала наука. Отар прекрасно понимал, что такие скачки не следуют один за другим, не растут, как спортивные рекорды, каждый год, но впереди шесть-семь лет. Какими заветными стали для него эти цифры, прибавилось сил, нахлынула былая энергия, и это было самым главным. Отар Нижарадзе не так боялся смерти, как боялся уйти из жизни, не оставив после себя следа.
«Ната!» — пронеслось в голове, но он тут же попробовал думать о чем-нибудь другом, о незавершенном романе, о задуманных рассказах, но тщетно.
«Как поступит Ната, когда узнает о моей болезни?»
Нет, до этого он должен уйти от нее, приложить все силы, чтобы она возненавидела его. Он не имеет права отравлять жизнь любимому человеку. Пусть их разрыв будет для Отара величайшим несчастьем, иного выхода нет. Отар пытался переключиться на иное, но перед глазами снова и снова возникала Ната. В Тбилиси ничего не утаишь, Ната наверняка скоро узнает о его болезни. И тогда… Что будет тогда?
Отара страшил этот вопрос, он собрал всю волю и стал думать о других вещах, беседовал с героями своего неоконченного романа. Надо поскорее приняться за роман. Сначала он отвезет Тамаза в деревню, пусть тот успокоится и отойдет, а потом надо ехать в Москву и браться за лечение. Шесть, семь или больше лет! Заветные цифры!
Весь день он носился по городу, не чувствуя усталости, уладил множество дел, достал билеты на самолет, а вечером принялся укладывать вещи. На столе и на стульях были разложены рубашки, брюки, майки, носовые платки, писчая бумага. На полу лежали две спортивные сумки. Лениво двигаясь по комнате, Отар успевал укладывать вещи и занимать Тамаза разговором. Тамаз понимал, что друг нарочно обходит молчанием случившееся. Он смеялся и шутил как ни в чем не бывало. Три последних дня, живя у Отара, Тамаз много раз пытался начать разговор о своей «дурости», как мысленно окрестил попытку самоубийства. Но, увы, ничего не получалось. У него тут же перехватывало горло, и он решал отложить разговор на потом. Так прошли три дня. Завтра утром они с Отаром улетают. Надо набраться решимости и сейчас же поговорить по душам. Тамаз посмотрел на Отара. Держа в руках брюки, тот сидел на корточках перед сумкой. Тамаз поднялся, подошел к кровати, лег, зажмурился, думая, с чего бы начать, затем отвернулся к стене и стал разглядывать разводы на обоях.
— Отар! — сказал он вдруг срывающимся голосом.
Отар по тону догадался, что Тамаз собирается сказать что-то серьезное, и поглядел на него.
Тамаз медлил. Оба они растерялись, а пауза только усугубляла напряжение. Отар решил перевести разговор на шутливые рельсы, встал, отряхнул брюки и как бы между прочим сказал:
— Выкладывай.
Тамаз снова уставился на голубые разводы обоев, не видя ни их, ни самой стены.
— Отар, мне надо серьезно поговорить с тобой. Очень прошу, не обращай разговор в шутку. Я хочу прямо сказать о своей боли, и ты должен отвечать прямо, без скидок.
— С превеликим удовольствием! — Отар повесил брюки и сел на диван.
— Я совершил большую глупость, да? — У Тамаза снова осекся голос.
Отар видел только затылок отвернувшегося к стене друга, но догадывался, что у того дрожат губы.
— Как тебе ответить, ведь не поверишь, если скажу, что нет? Да, ты совершил страшную глупость, хуже некуда! — Отар неожиданно решил высказать все прямо. Он интуитивно понял, что всяческие успокаивания и попытки облегчить дело еще больше растравят рану Тамаза. — Да, ты пошел на такую глупость, — продолжал Отар, — которая недостойна мужчины, тем более такого интеллектуального и образованного человека. Была ли у тебя уважительная причина, чтобы накладывать на себя руки? Может быть, природа не одарила тебя талантом? Может быть, в институте тебе не создали условий? Да в математическом институте тебя на руках носили, и даже мысль о самоубийстве была неблагодарностью, более того, предательством. Вспомни-ка обожаемых тобой Абеля, Галуа и других математиков, чьих фамилий я уже не помню. Разве кто-нибудь из них мог мечтать о таких условиях, как у тебя? Я не учил их формулы и вообще знаю о них от тебя. Ты бы лучше брал пример с них, преодолевал все препятствия, как преодолевали они! А ты при первой житейской неурядице, совершенно ничтожной, смехотворной, покорился, сложил оружие, разве это достойно мужчины?
Отар остановился и закурил. Он явно волновался. Куда-то исчезла его обычная флегматичность, он говорил горячо и страстно. Тамаз не произносил ни звука. Не отводил глаз от голубых разводов на обоях. В другое время слова Отара наверняка бы возмутили его, но сейчас приносили облегчение.
Отар затянулся и сдержанно продолжал:
— Стоило ли из-за этой дряни совать голову в петлю? Мне кажется, ты сам сейчас горько смеешься над своим поступком. Но он — хороший урок для тебя, если ты задумаешься, разумеется, и проанализируешь его, а способности анализировать, насколько я знаю, у тебя больше, чем нужно.
Слова Отара звучали спокойно и невозмутимо:
— Мы, дружище, еще не совершили ничего такого, чтобы упрекать общество, людей в неблагодарности, в непризнании наших заслуг и роптать на жизнь, да еще совать голову в петлю хотя бы даже из самого лучшего нейлона. Прошу извинить, что я говорю плакатно, словно лектор с трибуны сельского клуба, но я должен вдолбить тебе, что каждый человек обязан сделать для своего народа и своей страны все, что в его силах. Разберись, отвлекись от своих цифр, формул и подумай…
— А что говорят обо мне? — вопросом ответил Тамаз.
— О-о, это мне уже нравится, это огромный прогресс. Тебя уже интересует мнение людей, ты понял, что у тебя есть враги и друзья, что каждому из них следует давать достойный ответ. Ты только что признался, что совершил глупость. Раз тебе повезло и ты остался в живых, скажу откровенно, я только рад случившемуся. В твоей голове одно колесико вертелось не в ту сторону, теперь оно пошло нормально. Мы сейчас уезжаем, на две недели отключимся от всего, отдохнем, придем в себя, успокоимся, а затем начнем новую жизнь. Нам предстоит многое сделать, очень многое, время не ждет. Если у нас что-то есть за душой, мы обязаны отдать это людям…
ЭПИЛОГ
Маленький самолет еле выбрался из облаков и повис над горами. В ущельях еще не рассеялся молочный утренний туман.
Отар с Тамазом сидели в середине самолета, сразу же за крылом. Тамаз в темных очках глядел в иллюминатор. Отар беспечно вытянулся в расшатанном кресле старенького самолета. Эта трасса была знакома ему до мелочей. Изредка он называл Тамазу ту или иную гору или реку.
Носовую часть самолета оккупировали альпинисты в штормовках. Багажник в хвосте был забит их рюкзаками и ящиками. Альпинисты играли в карты, громко хохотали. Некоторые спали, надвинув на глаза пестрые жокейские кепочки. Изредка они оглядывались на иллюминатор — горы с самолета их не интересовали.
Остальные кресла занимали деревенские женщины в пестрых платках и тепло одетые, несмотря на жару, мужчины. Они держались молча, степенно и не сводили глаз с кабины летчика.
Перед Тамазом и Отаром сидели рыжий бородач и белокурый, веснушчатый, непоседливый мальчуган, тараторивший без умолку.
— Папочка, а почему самолет не падает? — кажется, в сотый раз спрашивал непоседа мальчуган бородача.
— Ты же видишь, у него два крыла, то на одно обопрется, то на другое.
Отар засмеялся, не открывая глаз. Тамаз тоже улыбнулся и, наклонясь к другу, шепнул:
— Лучшего объяснения не придумаешь!
Он снова повернулся к иллюминатору — внизу между хребтами виднелась небольшая станция. Рельсы и железные столбы электропередачи напоминали сверху ноты.
Скоро станция осталась позади. На вершине чуть тронутого желтизной леса Тамаз увидел тень самолета. Внезапно она скакнула в ущелье и понеслась по белому, каменистому берегу.
Отар открыл глаза, вытянул ноги из-под переднего сиденья и согнул их. Деревенские по-прежнему сидели не шевелясь, не произнося ни слова. Альпинисты громко смеялись.
Внизу показалась церковь. Белая церквушка с красной черепичной кровлей, выстроенная на склоне, походила на нахохлившуюся наседку. А белые, надгробные камни, разбросанные по поляне, — на разбежавшийся выводок цыплят.
Отар обнял друга и прижался лбом к иллюминатору.
— Церковь пролетели? Через десять минут приземлимся.
В иллюминаторе уже виднелись покрытые снегом горы. Скоро самолет начал покачиваться и снижаться. Показался аэродром и маленький, кирпичный домик на краю его.
Самолет покатился по полю. Альпинисты шумно поднялись. Деревенские продолжали пребывать в неподвижности, пока самолет не остановился совсем и не заглушил моторы.
Сразу стало жарко. Альпинисты устремились к выходу. Вскинули на плечи ящики и рюкзаки.
Отар не двигался.
— Куда спешить, пусть выходят, — сказал он Тамазу и сладко потянулся.
Самолет опустел. Отар встал, взял обе спортивные сумки, шагнул на невысокий трап. И в ту же минуту увидел своих двоюродных братьев. Высокие, могучего телосложения, они стояли неподалеку от самолета и похлопывали плетью по сапогам. Отар в знак приветствия высоко вскинул сумки, по привычке лениво, не спеша, подошел к братьям, небрежно бросил ношу на землю и нежно обнял их. Затем представил Тамаза.
— Ты что, кроме этих сумок, ничего не привез?
— В багажном отсеке стоят два ящика чешского пива, поднимитесь и вытащите.
— О-о, вижу, что из тебя понемногу выходит человек! — могучей ручищей одобрительно хлопнул Отара по плечу один из братьев.
Второй, на вид помоложе, поднялся в самолет и вынес оба ящика.
— Где лошади? — спросил Отар.
— Там, — махнул рукой старший. Он подхватил сумки, и все направились к кирпичному домику.
Лошади были привязаны к осине на обочине дороги.
— Ого, твоя кляча еще жива? — Отар хлопнул по крупу низкорослую, каурую лошадку.
— На своей кляче я сам поеду. А ты выбирай ту, что тебе по душе.
На одну лошадь навьючили вещи.
— А этот чей? — не узнал Отар.
— Это тот самый жеребенок, которого ты не позволил дяде продать.
— Что ты говоришь? На него-то я и сяду.
— Твоя воля. Только поостерегись, он такой же взбалмошный, как и ты.
— А твой друг умеет ездить верхом? — спросил Отара старший из братьев, с сомнением поглядывая на очки Тамаза.
— Не беспокойся, Ростом, он старый джигит.
«Ростом», — повторил про себя Тамаз. Младшего, он уже знал, звали Амираном.
Однако Ростом выбрал для гостя самую смирную лошадь.
— Ну, с богом! — скомандовал он, когда все оказались в седлах, взмахнул плетью, и всадники тронулись.
Солнце уже поднялось высоко. Припекало. Совершенно не заметно, что середина сентября.
Они свернули с шоссе и начали подниматься по невысокому склону. Впереди ехал Ростом, за ним — Отар с Тамазом, позади всех — Амиран, держащий в левой руке повод навьюченной лошади. Одолев склон, выехали на плато. Отар нагнал брата. Ростом повернулся к нему:
— Ты что такой бледный, не переносишь самолет?
— Белокровие у меня, от него не разрумянишься.
— Тьфу, перекрестись! В городе научился так шутить?
Отар засмеялся и потрепал жеребца по холке.
— Какой прекрасный конь!
— Хорошо, что ты приехал! — громко крикнул сзади Амиран. — Ты, старый боксер, может быть, научишь меня новым приемам?
— А те, чему учил, пригодились? — с улыбкой обернулся Отар.
— Не очень. Две недели назад схватились с одним, пока по-нашему головой не двинул, ничего не получилось, не помогали твои апперкоты.
Тамаз слушал братьев, и настроение его улучшалось. Иногда он оглядывал Ростома и Амирана — деревенские богатыри на низкорослых лошадях выглядели довольно потешно.
— Когда на охоту пойдем? — обратился Отар к Ростому.
— Хоть завтра. А ты в городе не разучился стрелять?
— Может быть, посоревнуемся, кто лучше стреляет?
— Из того ружья, что ты мне подаришь? — насмешливо спросил Ростом.
— Не беспокойся, если заслужишь, подарю. В одной из сумок лежит превосходный «зимсон».
— Теперь я не сомневаюсь, что ты станешь человеком! — засмеялся Ростом, оглядывая продолговатую кожаную сумку, в которой, по его предположению, могло находиться ружье.
Ущелье медленно сужалось. Тамаз взглянул на гору. Заснеженная вершина была совсем рядом, рукой подать.
— Нравится? — спросил Отар.
Тамаз кивнул и поднял большой палец. Затем снова поглядел на гору. Вершина сверкала белизной. Снег клином врезался в зеленую альпийскую зону, словно на белую рубашку вершины надели зеленый джемпер с вырезом на груди.
Скоро показались крытые черепицей домики. Тамазу бросился в глаза красный цвет здешней черепицы.
— Взгляни на этот дом! — Отар протянул руку.
По ту сторону дороги, утопая в зелени, стоял голубой, видимо недавно выкрашенный дом. На балконе в черных рамках висели портреты трех молодых людей.
— Сиротами выросли, без отца. Втроем ушли на войну и не вернулись. Мать не вынесла горя. Теперь за этим домом все село присматривает, — скорбно рассказал Ростом и с сожалением покачал головой.
— Старшему было двадцать два… — добавил Амиран, — младшему — девятнадцать…
— Какое это имеет значение! — оборвал его Отар. — Главное, что они успели сделать. Эти ребята сказали свое, оставили свой след…
У Тамаза что-то застряло в горле. Он вгляделся в портреты — на него смотрели полные сил и здоровья парни.
Отар молча смотрел туда же. Кто сосчитает, сколько раз он проходил мимо этого дома, но всегда хоть на минутку да останавливался и смотрел на знакомые лица. Ему казалось, будто они были знакомы давно, будто вместе провели детство.
Всадники собирались двинуться дальше, как вдруг послышалась бравая солдатская песня. Все оглянулись. Из-за поворота, скрытого огромной скалой, как поезд из туннеля, выходила рота солдат. Вот вся она растянулась по ровной дороге. Бравая песня катилась за хребты и где-то там глохла.
— Отставить песню! — раздался голос офицера. — Смирно!
Песня сразу оборвалась. Теперь только было слышно, как солдаты чеканят шаг по кремнистой дороге.
— Равнение направо! — скомандовал офицер, когда рота поравнялась с голубым домом.
Рота строевым шагом прошла мимо дома трех братьев, отдавая честь погибшим на войне.
Тамаз не почувствовал, как по щеке его скатилась слеза. Отар прикусил нижнюю губу. Сжимая поводья, застыли в седлах Ростом и Амиран.
Тамаз смотрел то на портреты, то на солдат, шагающих строевым шагом. В серых шинелях проходили молодые парни, ровесники погибших, совсем еще юные ребята. Они благоговейно отдавали честь своим сверстникам, которые грудью встретили пулю и унесли в могилу чистое и непорочное чувство первой любви.
Перевод А. Федорова-Циклаури.