Примитивный бревенчатый причал с зияющими щелями, сквозь которые виднеется застоявшаяся вода, не внушает доверия. Гляжу под ноги, опасаясь оступиться на подгнивших брёвнах, и пропускаю момент, когда из-за примитивных хижин со стенами из циновок вылетает свора тощих, облезлых собак.

Сэмюэль, сделав шаг вперёд, впечатывает босую ногу в живот крупному кобелю, отчего того отбрасывает метра на два назад и на метр вверх. Свора тут же испаряется и в дальнейшем не причиняет хлопот, дружелюбно виляя хвостами и охотно подставляя покрытые лишаями головы для почёсывания.

Местные индейцы подходят осторожно, боязливо поглядывая на меня и особенно — на монструозных размеров кобуру с древним револьвером, висящую у меня на боку. После нескольких слов Сэмюэля туземцы успокаиваются и начинают вести себя, как с давно не виденными дорогими родственниками. Панибратства нет, но отношение самое дружелюбное, индейцы охотно помогают при разгрузке лодки, крикливо обсуждая каждую подвернувшуюся мелочь.

К разгрузке лодки они относятся не как к работе, а скорее как маленькие дети, встречающие мать после похода на рынок. В глазах нетерпение и восторг, диковинные для себя вещицы могут обсуждать по несколько минут, забыв о разгрузке и столпившись вокруг.

Индусов здесь знают и похоже — любят, детвора подбегает, дёргая тех за штанины и получая дешёвые леденцы. Детишки грязные, что кажется поразительным при жизни у реки, причём грязь на первый взгляд многодневная.

Не моются? Да нет же, вот плещутся чуть выше по течению, ничуть не опасаясь парочки кайманов неподалёку. Или одно дело плескаться и другое — целенаправленно смывать грязь? Ломать голову над загадкой грязной детворы не стал, активно включившись в разгрузку и общение.

Из Джорджтауна меня вывезли на попутке, причём Леванья не вдавалась в подробности.

— Для них ты просто попутчик, — коротко сказала женщина, прощаясь, — большего им знать и не обязательно. Не уверена, что тебя могут связать с Посланцем Махатм, но лучше перестраховаться.

Обычное судёнышко из тех, что не назовёшь полноценным судном, но и лодкой назвать проблематично. Метров восемь в длину, но достаточно узкое. Снабжено судёнышко короткой мачтой с широким парусом и старым, плохо отрегулированным мотором, от которого так несёт парами бензина, что рядом опасно не то что курить, но и дышать.

На Демераре таких сотни, если не тысячи и выполняют они самые разные функции — от торговли, которой занимаются мои индусы, до рыбной ловли, контрабанды и личного транспорта деревенских вождей и богатеев.

Шанкар, владеющий большей частью судёнышка и выполняющий потому обязанности капитана, живо развернул на берегу что-то вроде прилавка, на котором выложил нехитрый товар. Яркие ткани, бижутерия, керосиновые лампы, мешки с рисом и прочий нехитрый набор, доступный совсем небогатым аборигенам. Особняком стоят пустые стеклянные банки и бутылки, чаще всего со сколотыми краями.

Для обитателей джорджтаунского дна не бог весть какая ценность, но индейцы раскупают подобный мусор вполне охотно. Впрочем, всё познаётся в сравнении…

Индусы привезли товары под заказ, и каждый экземпляр живо обсуждается деревенскими. Сейчас по рукам ходит настоящее сокровище — керосиновая лампа. Судя по благоговейному отношению индейцев — роскошь запредельная.

— Вождь купил, — поясняет хихикающий Сунил, — в большой хижине теперь вечерами племя собираться сможет.

— А у костра не то?

— Костёр над головой не разожжёшь, — смеётся индиец. Смеюсь в ответ. Понты… что в Европе двадцать первого века, что в диковатом индейском племени начала двадцатого. Обложки разные, суть одна.

— Заночуем здесь, — сообщил подошедший Шанкар, с сомнением глядя на Сэмюэла, — проводник обещает заказы. Вроде как из джунглей должны выйти вовсе уж дикие родственники деревенских.

— Куда ещё более дикие? — Искренне поразился я, — они ж и так… переднички эти…

— А я как долго привыкал! — Засмеялся капитан. Учившийся в настоящей, почти английской школе, индус старательно отыгрывал передо мной почти равного, но постоянно срывался. Не получалось у него держать планку, вымуштровали белые сагибы. Сейчас вот почти на равных, а не так давно в лодке сагибом назвал, сорвался…

В демократию и толерантность с местными не-белыми не играю. Когда путешествовал по Юго-Восточной Азии в двадцать первом веке, успел убедиться в кастовости тамошних традиционных обществ. Не только Индия, но и вполне себе флагман цивилизации Южная Корея, плохо понимают общение на равных.

В Корее при знакомстве прежде всего начинают выяснять, кто же из них выше? У кого лучше школа, колледж, родители… имеет значение даже крутость кампании, в которой ты работаешь! Непременно кто-то из собеседников оказывается выше и разговор тут же начинает строиться с позиции кастовости, хотя и не настолько выраженной, как в Индии. В Южной Америке эта кастовость так же присутствует. Ярко выраженного расизма нет, но сегрегация наличествует.

Если я начну играть в толерантность, меня не поймут сами же местные. По их понятиям, настоящий белый, тем более не опустившийся, заведомо выше. И если белый ведёт себя на равных, то он опускается ниже, а не поднимает собеседника до своего уровня. С ним что-то не так, с этим белым…

Работает это и в двадцать первом веке, а уж в двадцатые годы века двадцатого и говорить не о чем… Расцвет колониализма!

* * *

Аборигены выглядят диковато. Из одежды у них разве что полоски материи спереди и сзади, да и то не у всех. Судя по отсутствию смущения, юбочки эти выполняют скорее функцию украшений, чем одежды.

У нескольких мужчин постарше очень замысловатые причёски. Длинные гладкие волосы пропущены сквозь деревянные трубочки толщиной с дюйм и длиной сантиметров двадцати. Выглядят такие причёски совершенно инопланетно.

Украшений на индейцах много. В двадцать первом веке за подобную аутентичность дали бы немало денег, а сейчас… Ну кого заинтересует ожерелье из искусно сделанных чучел колибри, висящее на шее одной из женщин? Так, диковинка…

В качестве бижутерии используется, по-моему, вообще всё что под руку попадётся. У пожилого мужчины в уши вдеты потемневшие от времени серебряные кольца, к которым привязаны ниточки с жуками и зубами какого-то животного, висящие вперемешку.

Молодой парень с чудовищным шрамом через всё лицо, прямо в продырявленные мочки вставил яркие пёрышки какой-то птахи.

Морщинистая старуха щеголяла шкурой ягуара на плечах и короткой красной юбкой из тех, что скорее пояс. Красная полоска ничего не скрывала и скорее привлекала внимание к увядшему телу. Сабхаш уже несколько раз отводит глаза от юбки (и того, что под ней), каждый раз кривясь.

Многие щеголяют татуировками — на лицах, плечах, животах, ногах… Довольно корявое творчество, как по мне, но очень этнично, этого не отнять.

В руках у некоторых длиннющие — больше двух метров длиной — луки, но напряжения не чувствуется. Грозное оружие выступает скорее атрибутом настоящих воинов, несмотря на явную боевую мощь. Помимо луков присутствуют и духовые трубки.

Это ваи-ваи, самое дикое и самобытное племя британской Гвианы.

Хижин в селении полтора десятка, из них шесть общественных, больших.

— Столица, — с вечным хихиканьем просветил Сунил, — они тут совсем дикие! Здесь несколько семей живёт, с главным вождём и шаманом, остальные ваи-ваи глубже в джунглях. Сюда торговать приходят да поглазеть — большое поселение для них, очень большое!

В словах Сунила закономерно сомневаюсь, ловил его уже на Великоиндийском Шовинизме. К аборигенам этот хихикающий молодой парень относится очень пренебрежительно. В его мире всё просто — на вершине Пирамиды стоят англичане, затем прочие белые, затем индусы, китайцы.

Остальные народы относятся к нецивилизованным и судьба их — стать удобрением для народов цивилизованных. Освободительная борьба в его сознании если и есть, то главная цель не столько свобода от английского господства, сколько желание занять место английских господ.

* * *

Поселили нас в одной из больших хижин. Несколько вкопанных в землю больших столбов поддерживают крышу с кровлей из связок какой-то травы. Три стены из циновок, четвёртая вовсе символическая, с дверным проёмом на две трети стены. Пол земляной.

Меж столбов натянуты здоровенные гамаки, сплетённые из шерсти, по бокам покрытые сухой травой и шкурами животных грубые нары. На стенах украшения: ожерелья из чучел птиц и пелерины из перьев колибри, вплетённых в ткань; искусно сделанные браслеты из кожи, дерева и кости, флейты из бедренных костей оленя и…

— Всю эту красотень, да в двадцать первый век, — мелькнула мысль, — Диплом магистра сделать на этом легче лёгкого, да и заработать… Может, с собой?

Представив путешествие по джунглям, да с таким багажом, морщусь. Да и не те ныне времена… творчество самобытных аборигенов интересно разве что узким специалистам. Ни имени, ни состояния в ближайшие лет тридцать на таком не сделать.

— Твою мать! — Удавы в качестве элементов декора несколько пугают. Пусть и знаешь об их безобидности, но идея держать змей в качестве кошек немного… непривычна.

Отстегнув кобуру, вешаю на столб рядом с гамаком, по соседству с таким же старым Ли-Энфилдом и мачете. На поясе остался только столовый нож, но он оружием не считается.

— Сагиб!

Ускорив шаги, иду к месту торжественного обеда, где уже собрались индусы и деревенская верхушка. Присутствует и новые лица, глядящие на нас, как на инопланетян — те самые гости из джунглей, которые вовсе уж дикие.

Костёр разжигают прямо в одной из больших хижин, на подготовленном кострище из камней. Тут же водружается большой котёл, воду в который зачерпнули прямо из реки.

Морщинистая старуха в красной юбке начала хлопотать около закипавшего котла, бросая туда то плохо ощипанные тушки попугаев, то зелёные бананы, почему-то в кожуре. От такой высокой кухни меня начало поташнивать, но шеф-повар продолжала творить.

В котёл полетели плохо промытые коренья и откровенно пованивающее мясо, похожее внешне на свиное. Скорее всего эта свинья бегала ещё утром, но в тропиках продукты портятся с поразительной быстротой. Пару минут спустя в котёл полетела сушёная рыба, которую крошила над котлом помощница старухи, голая девочка лет восьми с вздутым животом и россыпью желтоватых гноящихся пузырьков на теле.

Воняет от котла, воняет от индейцев… Как хорошо в такие моменты идут идеи о высших и низших расах! Чтобы придти в себя, перевожу взгляд на искусно сделанные украшения. Тонкая работа, большой (хотя местами и непривычный) художественный вкус… Странная, но несомненная культура.

— Я это есть не буду, — вполголоса говорю капитану.

— А никто не будет, — улыбается тот, — религиозными обычаями отговорились. Просто посидим вместе, потом продуктами поменяемся — мы им консервы и шоколад, они нам свежие фрукты.

— Факт совместной трапезы… — бормочу с нескрываемым облегчением.

Джунгли, чтоб их! Даже не сомневаюсь, что годы спустя буду вспоминать их с ностальгией, но здесь и сейчас отчаянно хочется назад, в цивилизацию.

* * *

РОВС поставило Максима на довольствие, но мужчина не слишком-то радовался этому факту. Комнатка в заведении Мацевича и пайка — ладно. Но вместе с ограничением свободы и необходимостью отсчитываться, куда ты направляешься и чем собираешься заняться… Зона один в один, мать её!

Свободы чуть больше, но и непоняток вокруг больше, чем хотелось бы. На зоне зло привычное, понятное и насквозь знакомее. Соблюдая определённые правила, можно жить относительно терпимо, а при некотором авторитете и везении даже комфортно. Относительно.

Попытка понять законы и понятия РОВС закончилась провалом. Общая схема имелась, но каждый из начальничков перетягивал одеяло на себя, выстраивая свои правила. РОВС вообще оказалась организацией крайне неоднозначной, где армейский распорядок ухитрялся сосуществовать с гражданским раздолбайством.

Кураторы Максима регулярно ломали привычные схемы, пытаясь заодно сломать и бандита. Цель проста и понятна — приучить повиноваться полезного человечка, выполнять команды не думая.

Не на того напали, ой не на того… Встраиваться в чужие схемы и ломать себе психику мужчина не желал принципиально, лишь озлобившись в ответ на такую политику.

И высокомерие… сколько высокомерия в этих проигравших Гражданскую неудачниках! Не удержали власть, проиграли Гражданскую, да и в Европе работают всё больше официантами и чернорабочими. И это люди, которые считали себя элитой общества! Какая, к чёрту, элита из людей, не способных занять хотя бы место среднего класса в чужой стране?

Они не востребованы профессионально, даже дипломы университетов не всегда признаются. Медики и инженеры, работающие продавцами, никого не удивляют.

И пусть, пусть это отчасти европейский снобизм! Но ведь не так давно российская элита требовала к себе особого отношения и привилегий, получая их полной мерой. И оказалось, что без поддержки Власти они не стоят ничего.

Озлобленные, опустившиеся ничтожества, готовые воевать уже не против строя, а против народа, лишь бы вернуть былые привилегии.

Максим с каждым днём всё лучше понимал народ, не пожелавший терпеть этих на своей шее. Улыбался, шутил… и с каждым днём ненавидел бывших всё больше.

Зубрил немецкий как проклятый, стараясь при малейшей возможности получить разговорную практику. Читал в библиотеке старые газеты, пытаясь разобраться в хитросплетениях политики за последние годы и перестать наконец чувствовать себя чужаком, понимая слова, но не смысл разговоров белогвардейцев. Читал труды социалистических философов и их оппонентов… Не всё понимал, но изучал старательно.

Несмотря на спортивно-уголовное прошлое глупцом Максим не являлся. Не всегда хватало образования, да чего там… отчасти и ума. Но учиться умел всегда, пусть даже зубрёжкой. И свой диплом юриста после отсидки получил без взяток. Горбом, троечный, но честный.

Нет сейчас возможности работать привычно, а раскрывать белогвардейцам прогрессивные схемы заработка почему-то не тянуло. Возможно, бывшие оценили бы аферы из двадцать первого века, но мужчине претили такие подельники.

Аркадий Валерьевич… пусть, пусть он ведёт с ними дела, старательно не замечая плохо скрываемое презрение в глазах белогвардейцев. Он, Максим Парахин, лучше будет сотрудничать с большевиками, чем с белогвардейцами.

Его дед воевал с немцами, а эти… за. И внуку не хочется предавать память деда.