#img_3.jpeg

#img_4.jpeg

Христо Балеву дали аэроплан — старый, видавший виды «фарман». Болгарин чувствовал себя на седьмом небе. Опять в своей стихии. Он полетит на аэроплане в Одессу!

Несмотря на трудности в пути, до Одессы удалось пролететь благополучно. Когда показался берег Черного моря, сердце Балева радостно забилось. Город напомнил ему Варну. Захотелось направить свой старенький «фарман» через море дальше на юг, пока не возникнет под крылом Варна. Но сейчас он мог только воскликнуть: «Довиждане, Варна! Довиждане, Болгария!» До скорой встречи, родная, любимая, истерзанная земля! Русские братья совершили революцию, чтобы на такой же обездоленной, как и болгарская, земле построить новую жизнь. Нужна, ох как нужна такая же революция в Болгарии! Мы непременно последуем примеру русских братьев.

Балев не замечал, что разговаривает сам с собой. Всеми помыслами он был с родиной, с оставшимися там боевыми товарищами-подпольщиками.

Перелет закончился благополучно. В Одессе знали о прибытии Балева. Его встретили, заверили, что сделают все возможное для выполнения указаний, полученных из Смольного. В Одессе Балева ждал приятный сюрприз — встреча со старым знакомым — солдатом по имени Тигран. «Будем действовать вместе», — сказал Тигран, весело подмигнув.

Одесские товарищи спросили у Балева, есть ли у него в городе знакомые, друзья. Он ответил, что хотел бы встретиться со своими земляками, принимавшими участие в революции. Кроме того, Балеву хотелось одному побродить по Одессе, которая так напоминала ему Варну, и, конечно же, увидеть Анну Орестовну Гринину.

Одетый по-весеннему, Христо Балев медленно спускался по знаменитой одесской лестнице. Пчелинцев говорил, что Гринины остановились где-то в этом районе. Балев свернул на небольшую улицу, принялся всматриваться в номера домов. Кажется, здесь. Он вошел в маленький дворик. Появление гостя первыми заметили Леопольд и Кирилл. Оба с удивлением уставились на непрошеного визитера, потом Кирилл Васильевич с беспокойством спросил:

— Никак тот самый... болгарин?

— Он. Выследил-таки, — процедил сквозь зубы Леопольд.

— Что ему надобно?

Леопольд пожал плечами.

— Не знаю, не знаю...

Анна Орестовна встретила болгарского гостя на небольшой открытой террасе. Обрадовалась ему как старому знакомому.

— Просто не знаем, как и быть, — рассказывала она. — Профессора Невского в Одессе не оказалось. Говорят, в Париже есть какое-то светило... Да только туда...

— Не хотите? — быстро спросил Балев.

— Ради здоровья ребенка я готова ехать хоть на край света. Но... — Гринина оглянулась и продолжала шепотом: — Боюсь я нынче за границу.

— А раньше не боялись?

— Когда это «раньше»?

— Перед самой войной. Я вас видел в Париже.

— О, это было так давно!

— Мне кажется, что вчера...

Появились Кирилл Васильевич и Леопольд. Анна Орестовна сказала:

— У нас вот гость... из Питера.

Балев вежливо поклонился и добавил:

— И из Болгарии. Я здесь проездом.

После неловкой паузы Кирилл Васильевич поинтересовался:

— Проездом домой?

— До дома еще будет остановка, — уклончиво ответил Балев.

— И стрельба, разумеется? — не удержался Леопольд.

— Если надо, — спокойно произнес Балев.

— Поскольку вы красный, то, конечно же, будете стрелять в белых? — не унимался Леопольд.

— Так же, как белые стреляют в красных, — невозмутимо ответил Балев.

— Слышите, как все просто. Вот этот господин наводит револьвер, и... капитана Агапова как не бывало, — выразительно посмотрев на Гринину, сказал Леопольд. — Кузина горько оплакивает любимого кузена, а затем принимает у себя...

— Перестаньте! — одернула Леопольда Анна Орестовна. — Перестаньте фиглярничать! Вы что, забыли, как надо вести себя с гостями? — И, повернувшись к Балеву, сказала: — Ради бога, извините... Все так изнервничались... Эта неопределенность... Иногда мы говорим не то, что думаем... Простите.

— А у меня времени, как говорится, в обрез, — спокойно сказал Балев, взглянув на часы. — Все вам передают приветы и ждут... домой. Очень ждут. Ну а если вдруг придется побывать... в Болгарии... То мы рады гостям.,, очень рады. До свиданья.

Откланявшись, Христо Балев сбежал с крыльца. После ухода гостя Кирилл Васильевич осуждающе произнес:

— Ах, Лео, Лео! Ну что за бестактность!.. Мало тебя шлепали в детстве, братец...

— Ничего, в этом отношении его еще ждет блестящее будущее! — сказала Анна Орестовна и вышла.

Леопольд схватил вазу с цветами и в порыве бешенства грохнул ее об пол.

* * *

На исходе был четвертый месяц новой власти в России. Полчища русской контрреволюции и интервентов двигались к сердцу революции. Большая угроза нависла над красным Петроградом, над всей страной. Молодая, только что созданная Красная Армия вела первые бои с врагом. Особенно ожесточенные сражения шли на подступах к Петрограду. Одним из белых батальонов командовал капитан Агапов.

Снаряд, разорвавшийся неподалеку от наблюдательного пункта, обдал группу офицеров комьями мерзлой земли и снега. Один из них, отряхиваясь, сердито буркнул:

— Братоубийство!

Капитан Агапов зло оборвал его:

— Где вы видите братьев? Это изменники! Враги России!

Поблизости опять разорвался снаряд, выбросив фонтан мерзлой земли и снега. Офицер, сетовавший на братоубийство, с удивлением заметил:

— Пристрелялись! А говорили... сброд. С умом палят.

— Разговорчики! — крикнул Агапов. Он хотел еще что-то сказать, но в ту же секунду снаряд врезался в землю совсем рядом. Агапов упал будто подкошенный.

* * *

Христо Балев долго стоял на берегу, провожая взглядом большую птицу. Он не заметил, как из рыбацкой хижины вышел Тигран, встал позади и тоже стал смотреть на удаляющуюся птицу. Когда она пропала из виду, растворилась в наплыве облаков, Тигран спросил:

— Что, может, летит в твою Болгарию, а?

— Все может быть. У нас есть песня. Слова такие... Ах, если бы я мог стать птицей...

— Аэроплан тоже птица!

— Отобрали. Теперь я моряк. А когда выйдем в море, неизвестно.

— Не торопись, дорогой! Дождемся Васю. Он настоящий моряк.

— Но когда это будет, когда?

— Я же сказал: не надо спешить. Мой друг сделает одно дело и прибудет. Вася Севастополь знает как свои пять пальцев, как ты...

— Велико-Тырново.

— Так называется твой город?

— Точно така.

— Красивый?

— Лучше не бывает.

— Скучаешь?

— Немного... Некогда скучать.

— Я тоже немного по Шуше... по моей Шуше, но Кавказу скучаю. Представляешь: гора, а на той горе друг над дружкой дома...

— Так это же Велико-Тырново!

— Значит, они похожи друг на друга, как и мы... только вот у меня борода...

Оба весело засмеялись. Тигран сказал:

— Считай, что мы с тобой как... близнецы. Теперь я тебя буду называть по-кавказски: Христо-джан. «Джан» — значит «душа моя».

— Точно така, Тигран-джан!

* * *

Капитан Агапов оказался в походном госпитале. Он лежал на койке с забинтованной головой. Окинув взглядом палату, Агапов достал из-под подушки сложенный вчетверо листок бумаги и принялся читать.

«Не знаю, дойдет ли до тебя это письмо, дорогой Александр. Но все же пишу. Если бы ты только знал, как мне не хватает твоего совета, твоей решительности и хладнокровия. Леопольд настаивает на поездке в Париж. Он где-то вычитал, что там есть профессор, который делает сложные операции. Уверяет, что Костику вернут зрение. Боюсь, что он задумал недоброе. Не знаю, как быть. В Петрограде, говорят, неспокойно. Да и врачей нужных нет. Кирилл в полнейшей растерянности. Ко всему еще и я и он оторваны от привычного дела. Вот уже около полугода я не танцую, не репетирую... Кирилл забросил свои стихи. Один Леопольд не унывает, то и дело встречается с какими-то людьми, о чем-то хлопочет, строит планы. Мне кажется, что его авантюры плохо кончатся для всех нас... Много думаю о тебе. Тревожусь. Как ты там?..»

В палату вошел раненый офицер на костылях.

— Красного схватили. Лазутчика. Идемте посмотрим, как допрашивать будут! — сообщил он.

Кое-кто двинулся к выходу. Агапов дочитал письмо и задумался. Сообщение о поимке пленного он пропустил мимо ушей. Повернувшись к тяжело раненному соседу по койке, спросил:

— Бумагой случайно не богаты?

— К сожалению, нет. Попросите в канцелярии, — через силу проговорил сосед.

Агапов, встав, направился к дверям.

Посреди канцелярии стоял матрос со скрученными сзади руками. Лицо у него было в ссадинах и кровоподтеках, он еле держался на ногах. Офицеры, ведущие допрос, устало курили, не спуская глаз с пленного. Матрос, казалось, был безразличен ко всему происходящему. Однако при виде вошедшего в канцелярию Агапова в его глазах на секунду мелькнуло любопытство. Это не укрылось от допрашивающих. Пожилой подполковник грубо спросил:

— Что? Может, знакомый?

Василий и Агапов смотрели друг на друга, и видно было, что каждый пытается что-то вспомнить. Агапов, так ничего и не вспомнив, хотел было выйти, но подполковник остановил его:

— Господин капитан, вам случайно незнаком этот...

красный?

— Нет, господин подполковник, не имел чести. Мне нужен лист бумаги. Для письма. Могу я попросить? — довольно резко произнес Агапов.

Подполковник вырвал из толстой тетради лист бумаги и, протягивая Агапову, как бы между прочим сказал:

— Извольте. А на следующем листке смертный приговор красному лазутчику запишем.

Агапов еще раз взглянул в глаза матросу, силясь что-то вспомнить, повернулся и вышел.

* * *

Генерал Покровский стоял перед большой картой военных действий и под доносившийся издалека гул далекой артиллерийской канонады разъяснял офицерам штаба положение на фронте:

— Красная Армия — это, по существу, сброд, обреченный на гибель. Без командиров, без дисциплины. Она погибнет, не успев родиться. Разведка доносит, что этот сброд пытается нас контратаковать, но все его попытки тщетны, господа. Дни красного Петрограда, господа офицеры, сочтены. В этом нет никакого сомнения.

Вошел офицер и протянул Покровскому пакет. Прочитав донесение, он сказал:

— Я просил, господа, своих людей быть предельно точными, доносить обо всем, что касается борьбы с красным сбродом. Русские офицеры, господа, хранят верность отечеству, проявляют чудеса храбрости! Вам знаком, господа офицеры, капитан Агапов? Настоящий патриот. Дрался как лев.

* * *

В селе, где находился походный госпиталь белой армии, спешно погружали раненых на телеги и повозки. Капитан Агапов шел к телеге, в которой уже сидели раненые, без чужой помощи. Обстановка была нервозная: все куда-то спешили, суетились, то и дело раздавались отрывистые команды... Подполковник, который допрашивал Василия, пробегая мимо Агапова, бросил:

— Красные прорвались. Кто бы мог подумать! Вот-вот будут здесь. Но мы им преподнесем подарочек! Пустим в расход матросика. Господин капитан, хотите посмотреть, потешить душу?

И тут Агапов увидел матроса. Он шел спокойно, весь его вид выражал безразличие, словно его вели не на расстрел. Поравнявшись с телегой Агапова, Василий замедлил шаг, бросил быстрый взгляд на капитана и срывающимся голосом произнес:

— Писать будете... поклон передайте от земляка тверского, матроса... А мы с вами, помните, на вокзале...

Неподалеку разорвался снаряд, загремели выстрелы, раздались громкие крики. В село вихрем ворвались красные конники.

* * *

Опять допрос. В той же канцелярии, где белые допрашивали Василия. Только теперь в роли подследственного был капитан Агапов. Иван Пчелинцев обратился к нему:

— Вы-то за что воюете, Александр Кузьмич? Ни поместий, ни фабрик, ни капитала у вас нет. И не было.

— У меня есть родина! Россия! — с вызовом ответил Агапов.

— А у нас что?

— Вы уничтожаете все, что создавалось народом веками!

Пчелинцев продолжал оставаться невозмутимо спокойным:

— Что ж, Александр Кузьмич, так и быть, спишем это на вашу политическую... малограмотность. Учтите, господин капитан, если кто и спасает Россию от вековой отсталости, от гнета и бесправия, то только большевики, наша партия. У вас еще есть время приглядеться, поразмыслить над происходящим. Ваши предки — да что там далекие предки! — отец ваш был простым служивым человеком. Вот и вы послужите своему народу. Не генералу Покровскому, а народу. У вашего генерала миллионное состояние. Правда, все отобрано революцией. Но счетик в заграничных банках сохранился. А у вас? Капитанское жалованье? Или просто амбиция? Офицерская честь и все такое? Подумайте, подумайте, Александр Кузьмич. Ваша родственница выбор сразу сделала. С народом пошла.

— Так пошла, что до Одессы дошла, — сердито буркнул Агапов.

— Она с народом, это главное, — твердо произнес Пчелинцев.

* * *

Заграница принимала первых эмигрантов из революционной России. Париж, Варшава, Прага, София, Белград, Афины, Стамбул стали пристанищем для тех, кто наспех покинул Петроград, Москву, Киев, Одессу... Эти люди были уверены, что уезжают из России временно. По стечению обстоятельств, по недоразумению Гринины тоже очутились за границей. Одесса не оправдала их надежд. В поисках специалиста, который бы спас зрение Костика, они направились во Францию. Большой пароход доставил Грининых в Марсель.

Первой спустилась по трапу парохода Анна Орестовна. За нею сошли на берег братья Гринины. Группа молодых людей — французов и русских эмигрантов — на пристани истошно скандировала:

— Лео! Лео! Вива, Лео!

А репортеры бросились к известной по прежним гастролям во Франции русской балерине. На пристани у трапа Анна Орестовна задела ногой натянутый трос и упала. Репортеры нацелились своими фото- и кинокамерами на упавшую женщину. Кирилл Васильевич поспешил помочь жене встать.

Из подъехавшего шикарного лимузина вышел внушительного вида мужчина. Открыв заднюю дверцу, он протянул руку высокой, длинноногой даме. Мужчина, галантно сняв шляпу, подошел к Анне Грининой и обратился к ней по-французски:

— Мадам! Я рад приветствовать вас в Париже. Благословенный город готов еще раз пасть к ногам русской Терпсихоры. Париж ждет вас, мадам Гринина. Подлинное искусство не имеет границ. Для его жрецов родина — весь мир. Парижский театр, который я имею честь представлять, мадам, небезызвестен вам по довоенным гастролям. Мы старые знакомые, и, я думаю, ничто нам не мешает установить деловые отношения. Мадам, имею честь предложить вам контракт.

Француз и его дама рекламно улыбались, а Гринина стояла с каменным лицом. Такого она не ожидала. Кто же подстроил, кто организовал этот спектакль? Она медленно обернулась в сторону Леопольда. Не иначе, как он. Вместе с этими горлопанами. Это же западня:

— Произошло недоразумение, месье, — стараясь скрыть возмущение, ответила Анна Орестовна. — Я вовсе не собираюсь танцевать. И не для этого сюда приехала. Произошло недоразумение, месье, и вы вправе потребовать объяснения у тех, кто ввел вас в заблуждение.

Француз и его дама недоуменно переглянулись. Гринина посмотрела на мужа. Кирилл Васильевич подал ей руку, и оба направились к автомобилю, в котором уже находился их сын.

Француз смерил Леопольда испытующим взглядом. После короткого замешательства Леопольд попытался улыбнуться, потом, стремясь придать своему голосу уверенность, пообещал:

— Не беспокойтесь, месье Фажон, мы с вами еще станцуемся. Непременно станцуемся.

Месье Фажону, видимо, эти слова поправились. Он крепко пожал Леопольду руку. Это было похоже на удачно заключенную сделку.

Началась эмигрантская жизнь. Даже миллион сорванных листьев не заменяет одно живое дерево. Сорванные листья становятся добычей ветра, бури, дождя... Эмигранты, очутившиеся на чужой земле, вдали от родных мест, напоминают листья, оторванные от своих ветвей бурей. Их судьбе трудно позавидовать. Пусть даже есть деньги, крыша над головой, работа, удовольствия... Чужбина не может заменить человеку родину, как мачеха не может быть матерью. Супруги Гринины почувствовали это сразу, с первых же шагов пребывания во Франции.

Кирилл Васильевич нервно вышагивал по комнате, заваленной нераспакованными вещами. На столе, на креслах были разбросаны газеты с фотоснимками: русская балерина Анна Гринина лежит на земле у трапа парохода.

Дверь отворилась, и в комнату вошел Леопольд. Настроение у него было явно приподнятое.

Старший Гринин схватил газету и, размахивая ею, набросился на брата:

— Что это такое? Что, я спрашиваю?

Леопольд, словно впервые видя снимок, с улыбкой ответил!

— Факт, зафиксирован факт-с, братец.

— Факт? Факт-с? — Кирилл Васильевич, повысив голос, принялся читать: — «Русская балерина, вырвавшаяся из большевистского ада, целует гостеприимную землю». Это факт-с? Это же... Это же...

— А может, братец, и впрямь... целует? — издевательским тоном перебил его Леопольд.

— Ты... ты... болван! — вскипел от такой бестактности Кирилл Васильевич. — Паясничаешь вместо того, чтобы возмущаться? Тебе наплевать, что Анна прямо сама не своя от этого. Нет, я не намерен слушать твой вздор. И эту мерзость, — он отшвырнул газету ногой, — не потерплю. Я подам в суд! Я призову этих бульварных писак к ответственности! Меня здесь знают.

Леопольд с безразличным видом смотрел в окно, словно он ни в чем не виноват, словно не по его милости брат, всегда такой уравновешенный, вышел из себя. Он увидел, как около их дома остановилась автомашина, из которой вышел месье Фажон. Кирилл Васильевич тоже увидел француза и снова обрушился на брата:

— Это тоже твои фокусы! Очередная авантюра! Анна танцевать не будет! И не думай об этом! Талант ей дан от бога, понимаешь? И она им не торгует.

Прежде чем выйти из комнаты, Леопольд бросил ядовито:

— А на какие, извини, братец, шиши ты собираешься здесь жить? Лечить сына? Ты об этом подумал?

* * *

В один из осенних дней накануне первой годовщины революции в Москве встретились старые «питерские» товарищи, приехавшие в новую столицу. За весну и лето в их жизни произошло много событий. У солдат Октября — интернационалистов было великое множество неотложных дел. В кабинете Ивана Пчелинцева на Лубянке сидели Христо Балев и Жорж Бланше. Из широкого полузашторенного окна виднелись башни Московского Кремля.

Пчелинцев говорил Балеву:

— Теперь это уже факт. После разгрома в сентябре Владайского солдатского восстания под Софией ваш царь по настоянию англо-французских оккупантов передает им военный корабль «Надежда», который находится в Севастополе. Ты мне скажи, будут болгарские моряки стрелять в русскую революцию?

Балев вздрогнул, как от удара. Пчелинцев опустил руку на его плечо, сказал с улыбкой:

— Уверен, что не будут. Но мы обязаны знать настроение команды корабля. Ты, Христо, и твои помощники должны наладить связь с болгарскими моряками. Дело это нелегкое. Мы все помним, что наша первая попытка проникнуть в Севастополь весной не удалась. Должен тебя предупредить, что болгарский военный корабль под строгой охраной. Наши враги боятся «коммунистической заразы». Севастополь наводнен не только англо-французскими карательными войсками, но и тайными агентами, среди которых особенно свирепствует служба генерала Покровского. Попадать к ним в лапы не советую. Покровский — настоящий зверь. К тому же раненый. После сражения под Петроградом он впал в дикое озлобление. Перед нами ставится задача проникнуть во вражеские разведслужбы, узнать их планы, мешать им карты...

— Иван, надо полагать, что и среди англо-французов надо иметь наших людей? — спросил Бланше.

— Разумеется, — быстро отозвался Пчелинцев. — Если ты эту идею выдвигаешь и поддержишь, дорогой товарищ Бланше, надо подумать, кто из французских товарищей мог бы проникнуть в Севастополь.

— А дорогой товарищ Бланше не устраивает очень дорогого товарища Пчелинцева? — спросил француз, лукаво поглядывая на хозяина кабинета и на Балева.

— Ты что, уже думал об этом? — удивился Пчелинцев. — Предполагал такой разговор?

— Нет, ты ответь: потомок героев Бастилии и Парижской коммуны годится для дела русской революции?

— Жорж, речь о том, что не потомок героев и не наш друг — французский коммунист, а коммерсант, дипломат, моряк, угольщик или еще черт знает кто должен проникнуть в Севастополь как лицо, не вызывающее подозрения у оккупантов, как свой человек у твоих и наших врагов. Стало быть, нужны документы, мандаты, предписания. И измененная внешность. Лицо, значит, будет не твое, походка тоже не твоя...

— И это говорят сыну Франции, имеющему и обширные связи, и к тому же способности несостоявшегося артиста? — все больше входил в свою роль Бланше. — Ты, забыл, что у меня есть Сюзан, что она работает...

— Сдаюсь, сдаюсь, жаворонок утренних газет! — замахал руками Пчелинцев. — Но пока ничего не обещаю. Поговори с Сюзан, кстати, передай ей сердечный привет и узнай ее мнение о такой важной стороне дела, как документы для человека, который должен ввинтиться в контрразведку оккупантов. А пока я покажу Балеву эти фотографии.

Перед Христо лежали две фотографии — мужчины и женщины. Пчелинцев объяснил:

— Это Семен Кучеренко. Свой, надежный человек. А это Маша. Сестра милосердия. Она умеет делать не только перевязки... Они оба будут твоими помощниками. Риск оставь для самых важных дел.

Зазвонил телефон. Пчелинцев взял трубку, внимательно выслушав говорящего, сказал:

— Все же удрал? Не вынесла душа... патриота России. Что же, в следующий раз пусть не попадается. Будем разговаривать как с врагом России. Новой России. Точно така, как говорит один мой болгарский друг.

Положив трубку на рычаг, спросил:

— Помните капитана Агапова? Он приходится балерине Грининой и Дине каким-то родственником...

— Значит, и твоим родственником, Ванюша, — с улыбкой заметил Балев и добавил: — ...В проекте, конечно.

Пчелинцев заметно смутился.

— Эх, дорогие мои другари-камарады, никакая разведка не может установить, будет это или нет... Я в Москве, она в Питере. А вот что капитан Агапов дезертировал из Красной Армии — это факт. Наверное, навострил лыжи к своему генералу Покровскому. Ну ничего, в Питере все подробно узнаю.

— Ванюша! — воскликнул Балев. — Ты в Питер едешь? Павлюшу увидишь?

— Еще бы! Как не увидеть самого комиссара театра? — засмеялся Пчелинцев.

* * *

Дина и Тимка с трудом пробирались среди сваленных за кулисами декораций. Неожиданно перед ними вырос Павел.

— Как вы здесь оказались? Да еще без провожатого, — удивился он.

— Тимка — чудесный провожатый, — ответила Дина. — Все же уговорили вас на высокий пост, поэт революции?

— На аркане, можно сказать, привели. Одна надежда, что временно.

Дина недоверчиво покачала головой:

— Один наш общий друг на этот счет придерживается другого мнения.

— Иван? Он приехал?

— Засим и пробираемся через катакомбы, дабы известить вас: скоро прибудет.

— Что ж, рад буду увидеть высокое московское начальство. Ты, Тимка, тоже готовься.

Дина сказала:

— И еще мы пришли потому, что у Тимки к тебе серьезный разговор.

— Ну если серьезный, то прошу в кабинет, — пригласил Павел.

Они вышли в длинный коридор. Павел приоткрыл дверь в большую комнату, где под руководством пожилой женщины занимались дети — будущие артисты балета.

— Нравится? — спросил Павел.

— Угу! — ответил Тимка.

Дина сказала:

— Вот разговор и состоялся! Об этом и хотел поговорить с тобой Тимка.

Павел удивленно посмотрел на Тимку, тот с обидой спросил:

— Что, не верите?

В кабинете Павла мальчуган первым делом заметил пианино и заговорщически подмигнул Дине. Затем он проворно сбросил с себя не по росту большое пальто, шапку, залатанные сапоги...

— Вальс... собачий! — крикнул он.

Дина села за пианино и начала наигрывать вальс. Тимка танцевал, подражая настоящим артистам балета. Каскад невероятных прыжков, немыслимых на... Изнемогая от смеха, Павел повалился на диван. Дина перестала играть и тоже принялась хохотать. Только Тимка был серьезен. Он чего-то ждал. Павел, почувствовав это, перестал смеяться, внимательно посмотрел на мальчика.

— Пошли! — решительно произнес он и распахнул дверь кабинета.

На пороге стояла пожилая женщина — та, которая занималась с детьми.

— А мы к вам, Наталья Каллистратовна, — сказал ей Павел. — Вот попробуйте... проэкзаменуйте этого молодою человека.

Балерина, медленно поднеся лорнет к глазам, с удивлением принялась изучать Тимку. Потом перевела взгляд на Павла и Дину — уж не потешаются ли они над нею, — но, увидев их серьезные лица, сказала Тимке:

— Иди, мальчик, за мной!

— Тимка, имей в виду, что Наталья Каллистратовна — бывшая учительница твоей любимой Анны Орестовны. Смотри не подкачай!

— Постараюсь! — важно ответил Тимка.

Поравнявшись с Натальей Каллистратовной, он подмигнул ей. Пожилая женщина была шокирована, но сделала вид, что ничего не произошло, и, с достоинством раскланявшись с Павлом и Диной, повела мальчугана в свой класс.

* * *

Военные корабли стоявшие на рейде оккупированного Севастополя, находились под усиленной охраной. Над некогда оживленным портом нависла зловещая тишина. И от этой тишины кабачок на морском берегу казался особенно шумным.

За большим столом расположилась веселая компания моряков. В одном из подгулявших с трудом можно было узнать матроса Василия. С видом разухабистого гуляки он щедро угощал честную компанию, то и дело покрикивая на толстого буфетчика:

— Лей, Пантелеич! Пей, братва!

Глядя на него со стороны, можно было подумать, что он исполняет цыганский романс:

— Эх, лей да пей, лей да пей, еще раз лей да пей, много раз лей да пей, еще разик лей да пей. Гуляй, братва, пока башка цела!

Матрос обвел хмельным взглядом соседние столики. Его внимание привлекла одна молчаливая компания. Пошатываясь, он подошел к незнакомцам:

— Здрасьте, хлопцы! Бонжур, плиз, салям алейкум, — сыпал он известными ему чужими словами. — А вы кто такие будете, а?

Сидящие за столом молчали.

— Вроде бы заморские, а с другой стороны, как будто и нет, — продолжал Василий. — Ох, чует моя душа, что это наш брат славянин... Я, Сема из самой Одессы-мамы, по... аромату это чуйствую. А? Что? Разве не славяне? Неужто турки?

Никто не проронил ни слова. Друзья «Семы» кричали ему:

— Мамочка! Детишечки просют водочки!

— Семочка, брось трепаться! Отчаливай! Давай полный назад!

Василий. разочарованно махнул рукой и побрел к своему столу, напевая:

— Эх, пей да лей, пей да лей, еще раз, да еще раз, да еще много, много раз...

Сидевший за соседним столом степенный бородатый мужчина с хмурым лицом, в робе мастерового повернулся к молчаливой компании и, показывая глазами на «Сему», сказал:

— Хороший хлопец, да жаль пьет, много пьет. Стоит ему узнать, что вы болгары, не отстанет, будет угощать водкой до утра. А утром придет на пирс... и ни в одном глазу. Работает как зверь. Завтра сами увидите. Золотые руки. А желудок луженый.

Бородатый хмурый мужчина был не кто иной, как Тигран.

Один из болгар, по виду старше остальных, с сильным акцентом спросил:

— Вы... майстор, мастер?

— Вот-вот. Ремонт. И ваш корабль будем ремонтировать, — ответил Тигран. — Ну давайте выпьем за знакомство.

Болгарин, подняв рюмку, поддержал:

— Наздраве.

Остальные болгары тоже подняли рюмки:

— Наздраве.

После того как все выпили, Тигран доверительно сообщил:

— Соберем хороших мастеров. Быстро сделаем ремонт. Русские и болгары — братья. Раз надо, так надо. Отремонтируем на славу. Сам подберу мастеров. Как имя твое, брат?

— Ангел. Такое имя. Ангел на земле. Слышал? — охотно ответил болгарин.

— Теперь буду знать.

— Добре, много добре, — сказал на своем языке Ангел.

— Один мой знакомый болгарин любит приговаривать: «Точно така!» — сказал Тигран.

— Здесь есть болгары? — заинтересовался Ангел.

— У нас есть всякие! — уклонился от прямого ответа Тигран. — Даже оккупанты есть, — продолжал он, кивнув в сторону сидящих неподалеку англичан и французов.

— У нас... такие тоже есть, — тихо произнес болгарин.

Тигран перевел взгляд на моряка со шкиперской бородкой, который сидел за соседним столиком, уткнувшись в газету. Это был Христо Балев.

За ним исподлобья наблюдал толстый буфетчик. Вскоре он вроде бы по делу скрылся в соседней комнате. Там сидели трое из белой контрразведки и представитель оккупационных властей. Толстый буфетчик подвел их к маленькому отверстию в стене. И пока контрразведчики разглядывали моряка со шкиперской бородкой, буфетчик докладывал:

— Впервой здесь. Не ест, не пьет. Они, видите ли, читают. А сами глазами шмыг-шмыг. Вон с тем... пей да лей, пей да лей. Тоже объявился фрукт... Семка из Одессы. Артист погорелого театру. Биндюжника из себя разыгрывает. А по морде видно, что москаль.

Контрразведчики опять приникли к отверстию, но человека со шкиперской бородкой за столом уже не было. Другой бородач тоже исчез.

* * *

Балев и Тигран шли по улице на темной городской окраине.

Продолжая начатый разговор, болгарин сказал:

— А в глазах тоска.

— Особенно у того, с кем я говорил, — заметил Тигран. — У Ангела.

— К нему надо приглядеться. Хубаво момче.

— Что? — не понял Тигран.

— Хороший парень.

— Все они это самое... хубаво.

— Для вас все болгары хороши, а для нас все русские...

— Если бы так, Христо-джан!

— Так будет! Должно быть! Точно така.

— Так-то оно так, Христо-джан, только до этого самого «точно така» еще идти да идти, подниматься в гору, будто на Арарат или на Балканы.

— Будем идти, будем подниматься. На половине дороги не остановимся. Точно така.

Позади послышалось пение загулявшего человека:

— Эй, пей да лей, пей да лей, еще раз пей...

Тигран сказал Балеву:

— Я тебе говорил, душа любезный, что Василий большой мастер и по этому делу.

— Хорошую роль получил наш Вася. Нам надо говорить, газеты читать, а он... пей да лей...

Матрос, поравнявшись, хриплым голосом пьяного человека пробормотал:

— Как говорится, пардон, месье. Семка из Одессы малость перебрал... выше нормы.

Балев сказал:

— Это, уважаемый, и без бинокля хорошо видно.

— Но улов есть.

— А этого пока не видно, — сказал Тигран.

— «Надежда»? — быстро спросил Балев.

— В специальном ремонте корабль не нуждается, — сообщил Василий. — Под этим видом готовят выступление против Советской власти. Это факт.

— Ну это не новость. А они знают об этом? — спросил Балев, делая ударение на слове «они».

— Те, кого я сегодня... лей да пей, завтра пойдут на свиданьице с «Надеждой». Докеры они, уголь развозят по кораблям, вот и побалакают с твоими земляками, — сказал Василий.

— С Спасом... с Спасом Спасовым надо установить связь, — сказал Балев.

— Что еще за Спас Спасов? — не понял Василий.

— Молодой офицер, — сказал Тигран.

— Точно така! — подтвердил Балев.

— Э-э-э, братцы, вы, я вижу, тоже времени зря не теряете! — засмеялся Василий.

Впереди показались огни фар. Трое друзей на всякий случай начали шататься, притворяясь изрядно подгулявшими моряками.

Закрытый легковой автомобиль медленно проехал мимо «гуляк». Люди, сидевшие в кабине, проводили встречных «моряков» внимательными взглядами. Когда автомобиль скрылся в темноте, Балев предупредил:

— Впереди может быть ловушка. Расходимся в разные стороны. Встречаемся утром перед угольным складом. Как условились. Тигран, ты понял свою задачу? Спас Спасов нам нужен. От него многое зависит. Он авторитет на корабле. Спас и Ангел должны помочь нам.

— Точно така.

— Лека нощ, — по-болгарски простился Балев и исчез в темноте.

— Ох, похоже, что она будет тяжеловата, эта ночь, а, Тигранка? — пошутил Василий.

— Утро, Вася-джан, покажет, какая она.

* * *

Гринины делали все ради спасения своего мальчика. В Петрограде и Одессе они обращались к разным, врачам, и те старались спасти зрение Костика. Но для этого нужен был не просто хороший специалист, а поистине виртуоз своего дела, волшебник. Кто-то им сказал, что в окрестностях Парижа находится приезжий глазной врач, который якобы делает чудеса. Первым прослышал об этом Леопольд. Он написал в Париж приятелю, и вскоре пришло письмо, в котором сообщалось, что такой чародей в самом деле существует.

Гринины отправились морем в Марсель, а оттуда без труда добрались до Парижа. Ныне город был не тот, что в довоенные времена. Война наложила на него, на его жителей свой отпечаток. Гринины бросились на поиски чародея, который должен был спасти их ребенка. Люди, вызвавшиеся проводить к нему, в первую очередь спросили у Леопольда, располагают ли Гринины солидной суммой денег.

Леопольд самонадеянно ответил, что чародей будет иметь дело с известной русской балериной, которая не остановится ни перед какими затратами...

Мужчина демонического вида назвался приезжим профессором. Почему-то облачившись в черный халат, он неотрывно смотрел в глаза маленького Костика, словно гипнотизируя его.

— Глаза серые... глаза серые, — то и дело повторял профессор.

Гринины настороженно наблюдали за этой сценой. «Чародей» принялся в задумчивости расхаживать по кабинету. После долгого молчания он наконец изрек:

— Попробуем... Надо попробовать!

Анна Орестовна осторожно, с тайной надеждой в голосе поинтересовалась:

— Он будет... видеть?

— Попробуем, — повторил мужчина...

Кирилл Васильевич переглянулся с женой, хотел что-то сказать, но не решился. Тогда вмешался Леопольд:

— Господин профессор, полагаю, не мешало бы выполнить кое-какие формальности.

— Как вам будет угодно! — резко бросила «знаменитость». — Вас, полагаю, интересует плата?

Анна Орестовна смущенно пробормотала:

— Профессор...

— Без сентиментальностей! — ледяным голосом перебил «чародей». — Предупреждаю, что это будет стоить... недешево... Но ведь вы совершили поездку...

Леопольд переспросил:

— Деловую часть, господин профессор, я предлагаю обсудить со мной.

Леопольд сделал знак глазами, и супруги Гринины вышли из кабинета.

— Клиника, питание, уход и тому подобное — все мое, — без обиняков заявил хозяин.

— Сколько? — деловито спросил Леопольд.

«Чародей» вытянул руку с растопыренными пальцами. Леопольд посмотрел на руку и не поверил своим глазам. На большой костлявой руке торчало шесть пальцев. Придя в себя, Леопольд переспросил:

— Сколько?

«Чародей» продолжал стоять с вытянутой шестипалой рукой.

Леопольд переспросил:

— Сколько? Шестьсот?

Профессор отрицательно мотнул головой.

Леопольд удивленно поднял брови:

— Шесть тысяч?

— Шестьдесят тысяч! — выпалил «чародей».

Леопольд вытер выступивший на лбу холодный пот и уточнил:

— Шестьдесят тысяч? Франков?

— Долларов!

Леопольд, побледнев, бессильно опустился в кресло.

* * *

На рассвете Христо и Василий, как было условлено, встретились во дворе угольного склада у самого входа на пирс, который строго охранялся. Из запыленного окна склада была хорошо видна «Надежда».

Василий высказал предположение:

— Ремонтников на корабль не пустила охрана. Яснее ясного, что не для ремонта здесь торчат.

— Все наши сомнения должен рассеять Спас, — задумчиво произнес Балев. — Вот только приведет его Тигран или нет?

— Тигран тебе хоть самого капитана приведет! — убежденно произнес Василий.

— Интересно, какой он...

— Кто, капитан?

— Да нет! Я о Спасе. Как поведет себя? В девятьсот пятом наши люди вели себя достойно. Мы в Болгарии тогда еще не знали, что такое революция. А теперь... Солдатское восстание под Софией подавили совсем недавно. Такое не проходит бесследно. Нет, брат, «Надежда» не будет стрелять. Не будет! Потому что это и наша революция. После вас поднимемся мы.

— Идут! — воскликнул Василий, показывая на окно.

По пирсу шел Тигран, а за ним на почтительном расстоянии высокий моложавый моряк в офицерской форме.

Балев и Василий делали вид, будто заняты работой на угольном складе. Тигран остался у ворот на страже. Болгарский моряк вошел в помещение, внимательно разглядывая тех, с кем его друг Ангел просил встретиться, предупредив, что один из них был соотечественником. Казалось, Балева невозможно узнать в «гриме». Но болгарский моряк дал понять, что узнал его.

— Выходит, что в военно-воздушных силах его величества царя болгарского кормили лучше? — спросил он, продолжая внимательно разглядывать Балева.

— Борода всегда худит, — улыбнулся Христо и вплотную подошел к моряку. — А офицеры военно-морских сил идут вверх? Вижу еще одну звездочку.

— Стало быть, это мы. Живые и невредимые. Ты — это...

— Не запамятовал?

— Нет. Но не буду называть. Свое имя носишь под этой... робой? Ну а я...

— Ты на виду, старший лейтенант Спас Спасов.

— Это и твоя революция?

— Вопрос поставлен ребром. Моим вопросом все тебе станет ясно, Спас. Ты будешь стрелять в революцию?

— Ты хочешь, чтобы я помешал? Что я должен делать конкретно?

— Кто капитан?

— Собака.

— А если арестовать? Как на «Потемкине».

— Нашу старушку потопят, а нас расстреляют союзники. Если не здесь, то в отчем крае.

— Варна вас встретит красными знаменами, цветами, поцелуями...

— Романтика!

— Романтику делают люди. Сегодня наша с тобой романтика, Спас, встать грудью за революцию братушек.

— Мы как щепки в бурных водах.

— Нет, вы не одиноки, брат мой. Это я тебе говорю от имени двух братских партий. Нашей. И русской. «Надежда» должна восстать. Понимаешь, Спас? Весь мир узнает, что болгарский крейсер на стороне русской революции.

— И как ты это себе представляешь?

— А вот это другое дело. Для этого и встретились. Давай обмозгуем вместе.

Через несколько минут Спасов вышел из угольного склада. Тигран встретил его болгарским словом:

— Добре?

— Много добре, дорогой товарищ.

— Точно така.

— О, слова моего друга-летчика имеют крылья?

Балев и Вася смотрели в окно. Болгарин уверенно сказал:

— Такой ремонт закатим, дорогой Вася, что «Надежда»...

Вдруг послышался грозный окрик:

— Руки вверх!

Василий успел куском угля разбить стекло в окне, чтобы привлечь внимание Тиграна и Спаса. На него навалились несколько человек, повалили на землю... Балев схватился было за револьвер, но его сбили с ног.

Тигран, услышав шум разбитого стекла, спрятался за грудой ящиков и сделал Спасу знак, чтобы тот спешил к «Надежде».

— Обыскать! — приказал старший.

Агенты принялись обыскивать арестованных. В кармане у Балева, который отчаянно сопротивлялся, удалось обнаружить лист бумаги. Старший быстро пробежал ее глазами:

— Все ясно. Интересуетесь «Надеждой»?

Он подал знак, и несколько агентов, выбежав на пирс, бросились за Спасом. Тигран, выскочив из своего укрытия, открыл стрельбу... Двое преследователей упали, скошенные пулями, а остальные кинулись к Тиграну. Вдруг один из них обернулся и стал целиться в Спаса. Болгарину грозила неминуемая гибель. Тигран, выбежав на середину пирса, выстрелил в преследователя и тут же рухнул на землю.

Спас вбежал по трапу на палубу. Его окружили болгарские моряки. На «Надежде» поднялась тревога. Человек пятнадцать матросов с «Надежды» во главе со Спасом подбежали к складу, но натолкнулись на цепь карателей. Из угольного склада вывели арестованных. Руки у обоих были связаны за спиной. Они шли, оглядываясь по сторонам. Балев увидел болгарских моряков и громко крикнул на родном языке:

— Товарищи! Я болгарин. Советская Россия — наш друг!

Старший подбежал к Балеву и рявкнул:

— Замолчать!

И поднял руку для удара, но под взглядом Балева не сделал этого. Балев сказал отчетливо и громко, чтобы все слышали:

— Болгары не будут стрелять в Советскую Россию!

* * *

Пчелинцев и Дина стояли перед зданием Мариинки. Пчелинцев грустно сказал:

— Погиб Тигран, погиб как герой. А Балев и Василий в лапах самого Покровского. Вся надежда на одного человека. Если у него ничего не выйдет, тогда просто не знаю. Трудно, очень трудно рассчитывать на спасение.

— Операция провалилась?

— Как тебе сказать. Сама операция... нет. Экипаж «Надежды» восстал. Болгарские моряки арестованы. Есть среди них и офицеры. Это симптом, скажу я тебе. Да еще какой! А вот наши ребята...

Из театра вышел Павел, крепко обнялся с Пчелинцевым.

— Ну, комиссар оперы и балета, пошли, — сказал Пчелинцев.

— Подождем одного... товарища, — загадочно предложил Павел.

Пчелинцев удивленно взглянул на Дину. Из театра выбежала стайка ребят с сумками в руках, среди них был Тимка. Он бросился к своим взрослым друзьям.

— Будущий солист балета, — представил Павел Тимку. — Узнаешь питерского Гавроша?

— Ого! Я вижу, вы делаете большие дела! — воскликнул Пчелинцев.

* * *

В поле зрения контрразведок англо-французского оккупационного командования оказался болгарский крейсер «Надежда». К этому «интересу» присоединилась служба генерала Покровского. За несколько дней до инцидента в угольном складе Покровский встречался с одним из руководителей французской контрразведки в Севастополе полковником Пьером Леманом, еще не старым, с седой бородкой и коротко постриженными усами, которые делали похожим его на «матерого волка». Француз держался самоуверенно и дерзко, острый, колючий взгляд словно пронизывал собеседника. Обрюзгший, с брюшком, стареющий и порядком уставший Покровский недолюбливал его, но не мог не считаться с этим высоким чином во французской контрразведке, который имел большой вес в оккупированном Севастополе.

— Вы имеете представление, господин полковник, что это за болгарская посудина? — спросил Покровский.

Француз посмотрел в упор на своего собеседника и серьезно ответил, акцентируя на слове «крейсер»:

— Крейсер, болгарский крейсер «Надежда» — модель образца 1887 года, действительно находится несколько в сомнительном техническом состоянии, как находится в сомнительном состоянии и его экипаж.

— Господину полковнику должно быть известно, что болгары видят в нас, русских, своих братьев. Их свобода завоевана той Россией, которая сейчас сражается с большевиками. Россия в их глазах — это одно, большевики — другое.

— Нужно смотреть на положение в России, да и в Болгарии реально, господин генерал. Большевики — это тоже... Россия. — Леман закурил длинную сигарету. — Хотите коньяк? Кстати, вы Ленина читаете?

— Был уверен, что ваш кумир, господин полковник, Бонапарт:

— Давайте оставим шутки до лучших времен. Ленин отнюдь не объект для этого. Как и его мысль о том, что есть две России...

— Сегодня мне пришлось немного выпить, а мне так хочется, господин полковник, внимательно следить за ходом ваших мыслей. Насколько я осведомлен, ваше командование хочет, чтобы «Надежда» открыла огонь по большевикам? Если так, то это не проблема, — самоуверенно произнес Покровский.

— Ну а по нашим сведениям болгарский экипаж настроен отнюдь не в пользу «нашей России» и «нашей Франции»...

Покровский одним махом допил свой коньяк, недовольным тоном произнес:

— Господи! Ну почему вы воображаете, что мы, русские, все должны узнавать от вас... да и то с опозданием. Мои люди докладывают, что тот экипаж будет втянут... в ремонт...

— Прошу извинить, но это тоже день вчерашний, — не отказывал себе в иронии француз. — Как и ваше намерение подослать к болгарам своих людей. Не обижайтесь, мой друг, но с «Надеждой» и у нас и у англичан связаны определенные надежды. Все средства с большевиками хороши. Ну а если болгары стреляют по своим бывшим освободителям, то вообразите политический эффект в мире! И какой шок испытывают большевики, их друзья в самой Болгарии.

— О, вы далеко пошли...

— Дошли до положения «палец на курке». Агитировать или обрабатывать экипаж — дело долгое и небеспроигрышное. План. Короткий, как выстрел. Арестовать экипаж. Бесшумно, разумеется. Крейсер под болгарским флагом открывает огонь. О подвиге болгарского экипажа позаботится официальный представитель французского посольства, в ведении которого щелкоперы.

* * *

В Севастополе ждали официального представителя французского посольства. Вернее, одного из секретарей посольства Шарля Пикара. Приехав из Москвы с большими приключениями, о чем месье Пикар с юмором рассказывал полковнику Леману, гость не преминул дать понять, что в Париже и в посольстве у него широкие связи, что конфиденциальный характер его пребывания в городе вынуждает его вести себя незаметно, чтобы не бросалось в глаза ни союзникам, ни враждебным силам, которые, конечно же, имеются здесь. Жоржу Бланше пришлось расстаться со своей бородкой, да и много потрудиться, чтобы изменить свою внешность. Его бумаги были в полном порядке. В этом помогла женщина, которую он любил, — Сюзан Легранж. Она была связана с французским посольством и пользовалась там доверием. Приехавший дипломат обещал контрразведчику свою полную поддержку в его нелегкой и ответственной миссии. Это заявление вынудило полковника быть более откровенным в разговорах с дипломатом. Благодаря этому севастопольские товарищи узнали о том, что собираются сделать оккупанты с экипажем восставшей «Надежды», где находятся арестованные Балев и Василий... О восстании на «Надежде» стало широко известно, причем и в самой Болгарии. Задуманная провокация: вместо арестованного экипажа сражение с большевиками ведет группа оккупантов — провалилась. Важным было сообщение Бланше и о судьбе арестованных товарищей. Балев и Василий числились за службой Покровского. Но учинить расправу генерал самостоятельно не мог. На все надо было иметь санкции, согласие командования оккупационных войск союзников. Вот на этом и решила перехитрить белую контрразведку группа севастопольских подпольщиков. По разработанному плану Бланше должен был действовать вместе с двумя помощниками. Но в свою роль, французского дипломата он «вошел» в Москве, где Сюзан Легранж, его милая, любимая Сюзан, приготовила ему необходимые бумаги для поездки в оккупированный Севастополь. Один из секретарей посольства действительно командировался в Севастополь для связи с полковником Леманом. Однако миссию дипломата должен был «выполнить» Жорж Бланше. В этом деле Сюзан показала свои недюжинные способности конспиратора, умение находить верные решения в сложнейших ситуациях. По ее предложению командированный дипломат на несколько дней был «задержан» в пути. Зато Жоржу Бланше — двойнику того дипломата — в Севастополе была открыта «зеленая улица».

* * *

В кабинете генерала Покровского на столе лежали фотографии Балева и Василия, заснятые в Севастополе.

— Одно ваше слово, и их не только расстреляют, а четвертуют, — заметил рыжеволосый, огромного роста полковник Сиволап.

— Без промедления надо, без промедления! — вскипел Покровский. — Кто знает, что взбредет на ум этим англо-французам!

Другой офицер вставил:

— Ну за то, что арестованным удалось поднять бунт на болгарском во-ен-ном корабле, французы им головы снимут, как вы изволили выразиться, без промедления. У союзников опыт. Бо-оль-шой опыт. В своих колониях они расправляются огнем и мечом. К тому же французы еще помнят Парижскую коммуну. Думаю, что вот-вот раздастся звонок и...

Тут в самом деле зазвонил телефон. Покровский снял трубку. По мере того как он слушал, его лицо расплывалось в улыбке.

— Ведите его сюда! — радостно крикнул он в трубку. — Жду, жду!

Положив трубку на рычаг, генерал довольным голосом сообщил:

— Господа, в Севастополь пробился капитан Агапов.

— Тот самый, кто называет вас не иначе как «мой генерал»? — спросил рыжий полковник.

— Он самый. Весьма преданный офицер, — самодовольно сказал Покровский.

Опять зазвонил телефон. Покровский снял трубку. Звонили от полковника Лемана. На этот раз, однако, по мере разговора лицо генерала мрачнело. Выслушав сообщение, он сказал в трубку:

— Представитель французского посольства должен, я полагаю, разговаривать с арестованными в нашем присутствии. Что? Не соглашаются? Ну а приговор утвержден? Да? Предупреждаю: будьте осторожны. Посылайте своих людей. Только и мои тоже будут сопровождать. Не доверяю? Нет, дело не в этом. Значит, после встречи с... кем именно? Месье Пикар? Важная птица? Но осмелюсь предупредить, как бы от этой важной птицы не улетели наши птички.

На том конце провода, видимо, положили трубку. Покровский сердито проворчал:

— Тоже мне! Бо-оль-шой опыт. Здесь не колония, а взбунтовавшаяся Россия. Гигант, колосс... А они... цацкаются, представителя французского посольства присылают. Месье Пикар. России нужна геенна огненная! Голгофа!

Покровский задумался. Почему по такому важному делу ему не позвонил сам Леман? Считает ниже своего достоинства? Или ревнивое отношение к тому, что арестованные не его добыча, а русской контрразведки? Но если отбросить все это в сторону, нелишне перепроверить у самого Лемана о представителе французского посольства. И Покровский позвонил своему французскому коллеге. Леман подтвердил сказанное Покровскому и добавил, что месье Пикар высказал предположение, что он где-то встречал арестованного болгарина, и имеет желание окончательно разоблачить его как коммуниста-заговорщика.

После этого разговора Покровский немножко успокоился. Повернувшись к полковнику Сиволапу, он сказал:

— Под вашу личную ответственность, полковник... Предупреждаю, господин полковник, вы отвечаете головой. У меня в этом отношении тоже есть небольшой опыт. Берегите голову, полковник, она еще будет нужна... России.

Полковник Сиволап козырнул и стремительно вышел из кабинета. Вскоре он был в мрачном особняке, который временно был превращен в место заключения тех, кто оказывался в лапах Покровского.

В подвальном помещении сейчас находились двое арестованных — Христо Балев и Василий Захаров. Как и всех прежних обитателей темных камер в этом подвале, двух друзей ждала неминуемая смерть.

* * *

В уютном будуаре сидели двое. Молодая красивая женщина, озаренная таинственным светом зеленой лампы, томно пела: «Утро туманное, утро седое...»

В дверь постучались. Певица вопросительно посмотрела на мужчину, сидевшего спиной к дверям. Тот кивнул.

— Войдите! — крикнула женщина, оборвав пение.

Вошел офицер, доложил:

— Вас ждут, месье Пикар!

Француз поднялся с софы, навел лорнет на симпатичного русского офицера, потом с самой обворожительной улыбкой извинился перед певицей:

— Пардон, мадемуазель! Я вынужден ненадолго вас покинуть. Что поделаешь?! Дела. В этом беспокойном мире, к сожалению, слишком много дел.

Расшаркавшись перед певицей, он поспешно удалился вместе с офицером.

В мрачном особняке, куда месье Пикар и русский офицер прибыли, их ждал полковник Сиволап. Все трое по узкой лестнице спустились в подземелье. На площадке перед большой решетчатой дверью стоял вооруженный часовой. Полковник всем своим видом старался выражать почтительность к представителю французского посольства, в глубине же души он не доверял этому чужеземцу.

Месье Пикар-Бланше, строящий из себя высокопоставленного чиновника, дружески-покровительственно обращался к полковнику: показал ему внушительного вида мандат — удостоверение личности. Спутник дипломата представился переводчиком, которого рекомендовали французу какие-то влиятельные русские генералы.

Оказавшись в камере, где сидели Христо и Василий, французский гость внимательно с головы до ног осмотрел арестованных, потом не спеша извлек из внутреннего кармана фотографию и долго изучал ее, то и дело переводя взгляд на Балева. Коверкая русские слова, часто сбиваясь на французский язык, он с усмешкой заговорил:

— Вот мы и встретились, месье. Не правда ли, неожиданная и весьма... приятная встреча? Сколько лет и зим, месье Балев? Вы, конечно, выдумали для моих русских коллег другую фамилию, но я не коллекционер псевдонимов. И никакой вы не актер и не поэт, месье Балев, а просто бунтовщик. Вы родились коммунистом, коммунистом и окончите свой жизненный путь. Он мог бы кончиться раньше, еще в Париже. Надеюсь, вы не забыли Париж? И свои нашумевшие истории? — Он потряс в воздухе фотокарточкой: — Болгарский студент. Недоучившийся лекарь. По счастливой случайности избежал петли. Избежал. Но теперь не избежит. Веревка давно плачет по такому возмутителю спокойствия... Наконец-то свершится возмездие. Да, месье Балев, не надейтесь, что вас расстреляют. Нет, это было бы слишком банально. Мы вам приготовили сюрприз. Уж я об этом позабочусь. Будьте уверены.

Тоном приказа он обратился к полковнику:

— Пусть посидят здесь до моей встречи с опытнейшим разведчиком генералом Покровским.

Полковник Сиволап был польщен. Такая высокая похвала генералу имела прямое отношение к его ближайшему помощнику. Полковник подобострастно отдал честь французскому гостю, который, в свою очередь, предложил отметить знакомство бокалом шампанского в обществе очаровательной певицы.

Сиволапу надлежало поехать к своему шефу и доложить о результате встречи с представителем французского посольства. Но месье Пикар был так настойчив и любезен, что большой любитель шампанского и цыганских романсов согласился с полчасика, как он сказал, встряхнуться и вспомнить волшебные дни пребывания в Париже. В будуаре певицы — временно снятой меблированной комнате гостиницы — пенилось в бокалах игристое заморское вино. Когда вошла певица с гитарой в руках, француз подлетел к ней, поцеловал ручку, преподнес бокал с шампанским.

Певица, явно стараясь подражать французским салонным дамам,говорила в нос:

— Милые гости, господа, я посвящаю эту песню нашему высокоуважаемому месье Пикару. За успех дела месье Пикара, нашего общего дела, господа!

Певица лихо, как подобает женщине с южным темпераментом, осушила бокал. Тронув пальцами струны, она запела: «Утро туманное, утро седое...»

Француз исподлобья взглянул на молодого русского офицера, сопровождавшего его в особняк. Тот сразу же вышел.

Оглядевшись, он подошел к окну и зажег три больших свечи в массивном канделябре. Потом погасил электрический свет и исчез, словно растворился в темноте, как человек-невидимка.

Несколько мужчин и одна женщина давно наблюдали за этим окном с лодки, причалившей к скалистому берегу. Женщина в лодке сказала на ломаном русском языке:

— Камарады, ви ни слова... Говорит буду я. Мое имя Сюзан Легранж. Ви мои спутники. Мы идем к месье Пикар...

— Все ясно, товарищ Сюзан, — хрипло произнес один из мужчин, видимо, старший в группе, и скомандовал: — Пора!

С полдюжины людей в военной форме французских оккупантов высадились на берег и, соблюдая осторожность, стали пробираться к тому зданию.

* * *

От Пикара не ускользнуло, что полковник Сиволап время от времени беспокойным взглядом посматривал на дверь. Он подсел к полковнику и тихо спросил по-французски:

— Мой дорогой полковник, куда девался этот молоденький офицер?

— Он и вам показался подозрительным, господин Пикар? — насторожился полковник.

— Я просто не привык, чтобы младшие по возрасту и чину внезапно покидали общество, право, находиться в котором для них высокая честь. Меня это, мягко выражаясь, удивляет. А вас, месье Сиволап?

— С вашего позволения, месье Пикар, я должен немедленно проверить.

— Да, да, мой друг, в столь тревожное и опасное время приходится быть предельно осторожным. Этого офицера прикомандировали ко мне в ставке самого барона Врангеля. Но красные, большевики, говорят, имеют своих людей всюду. Не мешает проверить, месье полковник. Только делайте это тихо, не привлекая внимания. Жду вас, мой друг. И еще вас ждет самый лучший романс. Как это? Ямщик и его лошади... он гонит, гонит лошадей, а она просит... этого самого, как его...

— Ямщик, не гони лошадей, — уточнил полковник.

— Вот-вот, мой друг. Не гони. Жалко лошадей. Доброе русское сердце. Я очень люблю русских, месье полковник. Только не всех. Если молодой офицер окажется шпионом, я сам его... пиф-паф.

— Одну минутку-с! Пардон! — произнес крайне обеспокоенный полковник и быстро вышел в соседнюю комнату.

Заметив на подоконнике зажженные свечи, полковник заподозрил неладное. Включив свет, он резко обернулся и увидел в нескольких шагах молодого офицера, которого искал. Тот стоял с наведенным револьвером. Сиволап схватился было за свою кобуру, но офицер спокойно приказал:

— Руки! Руки вверх!

Полковник вынужден был подчиниться. Офицер спокойно продолжал:

— Предупреждаю, я не один. Здесь мои люди. Сейчас мы разрешим вам опустить руки. Так будет удобнее, господин полковник. Советую вам быть благоразумным. Одно неосторожное движение, и вы навсегда теряете шанс стать генералом. Слушайте внимательно, господин полковник. Мы вместе отправимся в один хорошо известный вам особняк и спустимся в подвал. Вы будете идти впереди. Назовете пароль. Надеюсь, вы догадались, о чем идет речь?

— И это говорит офицер? — со злостью спросил полковник, побагровев как рак.

— Я такой же офицер, как вы папа римский. Вас, конечно, не устраивает, господин Сиволап, что перед вами стоит самый настоящий большевик?

— Меня устроит, когда вы будете болтаться на веревке! — в гневе крикнул полковник и опять схватился за кобуру.

Но вытащить оружие полковнику Сиволапу не удалось. Кто-то сильно ударил его по руке, затем трое вооруженных людей быстро обезоружили... Офицер сделал знак Сиволапу идти впереди, строго предупредив:

— Повторяю: малейшее неверное движение, и вы прощаетесь с жизнью. Вперед!

Из гостиной долетал голос певицы:

— Ямщик, не гони лошадей...

А тем временем вооруженные люди с лодки, осторожно подкравшись к гостинице, прислушивались, что делается внутри. По сигналу старшего они исчезли в темноте, как ночные призраки.

* * *

Первая часть операции, в которой участвовал Семен Кучеренко и Маша Нежданова, была выполнена. Теперь надо было, имея в своих руках «живой пароль» в лице полковника Сиволапа, освободить арестованных товарищей.

Полковник Сиволап спускался в подземелье по темной лестнице. За ним следовали Кучеренко со своими помощниками.

— Кто идет? — окликнул их часовой.

— Свои, — немного помешкав, отозвался полковник.

— Пароль! — сказал часовой.

— Ласточкино гнездо. — Голос полковника прозвучал глухо, неуверенно.

Часовой недоумевающе смотрел на полковника, делавшего ему какие-то непонятные знаки... Полковник, видя, что тот не понимает, что от него хотят, вырвал у часового винтовку и прикладом разбил лампочку, струившую тусклый свет. Кто-то вскрикнул, послышался топот ног, возня. После ожесточенной короткой схватки в кромешной темноте раздался голос Кучеренко:

— Не слушаетесь, господин полковник, не слушаетесь. Вот и досталось вам.

Когда зажгли фонарь «летучая мышь», Кучеренко не смог удержать улыбку: Сиволап лежал на полу, а часовой сидел на нем верхом, крепко вцепившись руками в его горло.

— Вот до чего довело ваше гримасничанье! — ворчал Кучеренко.

— А вы... вы кто такие? — спросил обескураженный часовой.

— Мы друзья господина полковника, — усмехнулся Кучеренко, — и просим побыстрее открыть дверь. Ну живо! — уже строго сказал он.

Проникнув в камеру, Кучеренко поторопил арестованных:

— Быстрее, товарищи!

Балев поинтересовался:

— А как там пиф-паф?

— Пьет с певицей шампанское за ваше здоровье.

Полковник Сиволап готов был рвать на себе волосы с досады.

— Этот... француз тоже... ваш?

— Нас больше, чем вы предполагаете, господин полковник, — ответил Кучеренко.

После этих слов полковник совсем сник.

— Убивать будете? — прохрипел он.

— Нет, зачем же... лишний шум. Просто перемена... декораций, — ответил Кучеренко.

Полковника и часового водворили в камеру. Дверь захлопнулась, щелкнул замок. На прощание Кучеренко сказал:

— Скоро сам генерал Покровский пожалует к вам на свидание. Вот с ним и объясняйтесь. Как с вами поступить — его дело. Кстати, горячий привет опытнейшему контрразведчику. А пока советую сидеть смирно, ласточкино гнездо. И выбрали же пароль! Ласточкино гнездо. Романтики-комедианты.

* * *

Бланше и Маша Нежданова встретили Кучеренко у выхода из особняка, и вся группа торопливо спустилась к лодке, укрытой в скалах.

Жорж Бланше и Сюзан Легранж отошли в сторонку. Бланше, нежно обняв Сюзан, сказал по-французски:

— Как мне хочется взять тебя в Париж!

— Сейчас я нужна здесь, — стараясь держаться спокойно, промолвила Сюзан.

— Если бы все так понимали значение русской революции...

— Рано или поздно... поймут. А пока надо агитировать французских солдат и моряков.

— Будь осторожна, Сюзан.

— Слушаюсь, месье Пикар, — улыбнулась девушка.

* * *

Капитан Агапов вошел в кабинет генерала Покровского.

— Разрешите, ваше превосходительство? — спросил он, зная, что его появлению здесь будут рады.

— А-а, сам красный командир пожаловал, — с нарочитой строгостью произнес Покровский. — Ну-с, не обожгло красное солнце?

Покровский протянул гостю руку, по привычке взглянул ему в лицо цепким взглядом. Один из тех, кому генерал Покровский особенно доверял, побывал у красных, служил в армии, сколоченной большевиками. А теперь вот бежал оттуда и прибыл к нему. Агапов прекрасно знает, что с Покровским шутки плохи. Никому еще не удалось перехитрить его. Нет, Агапов не станет играть в кошки-мышки с Покровским. Капитан не боится риска: либо пан, либо пропал. Он признает только открытый бой, честный поединок. Покровскому все это прекрасно известно. И все же... И все же надо быть осторожным. Не показывать вида, что существует подозрение, чтобы не отпугнуть. Надо постараться приблизить к себе этого толкового, честного русского офицера. Генерал заговорил, делая вид, что выкладывает на стол свои карты:

— Об эмоциях и воспоминаниях потом, Александр Кузьмич. Для нашей контрразведки вы, как сами изволите понимать... меченая карта. Вот так-то-с, дорогой капитан. Что делать? Закон наших джунглей. Побывал под лучами красного солнца, в наши джунгли уже ни-ни. Но вас, мой друг, высоко ценит наш высокочтимый и обожаемый барон Врангель. Он вас принял, по-отечески обласкал и простил. Что ж, нам негоже перечить начальству. В боях с красными вы, надеюсь, оправдаете доверие... России. Да, именно России, господин капитан, ибо здесь, в Крыму, решается судьба России. Быть ей или не быть. Разумеется, я имею в виду нашу Россию, а не большевистскую. Прошу извинить за такой... демарш, как вы понимаете, я вам выкладываю все начистоту, по-дружески... Мы с вами люди военные, не привыкли к реверансам, нам ошибаться не положено.

Покровский, бросив на стол две фотокарточки, продолжал:

— Вот каких птичек приходится вылавливать, ставить к стенке. Из самого Питера прилетели. Случайно не встречались с ними... там, Александр Кузьмич?

Агапов взглянул на фотографии Балева и Василия.

— Встречался. Этот болгарин... у вас?

— В клетке, — самодовольно ответил Покровский.

— Что их ждет?

— К сожалению, здесь не мы определяем меру наказания. Но красные лазутчики отправятся на тот свет, это ясно, как божий день. Ими интересуются оккупационные власти. Даже важные заморские птицы.

Покровский бросил на стол снимок французского гостя. Агапов смотрел на фотографию, мучительно вспоминая, где он видел это лицо или похожее на это... Вспомнился день, когда питерские анархисты совершили провокационное нападение на «жрецов Мельпомены». Тогда похожий на этого француза иностранец, вернее тоже француз, был с большевиками. Как же, как же! Помнится, он то и дело твердил «пиф-паф», «пиф-паф». Вспомнив это, Агапов невольно произнес вслух:

— Пиф-паф.

Покровский удивленно поднял брови.

— Да, если это пиф-паф, то знаю его, — сказал Агапов.

— Встречали? — Покровский насторожился.

— В Петрограде. Тоже схватили?

— Его... француза? — Покровский, заподозрив неладное, привстал. — Кто он такой?

— Если вы схватили того, кого я встречал, то правильно сделали, — не понимая, в чем дело, сказал Агапов.

— Кто он? — взревел Покровский.

— Должно быть, коммунист. Он друг этих...

И Агапов ткнул пальцем в фотографии Балева и Василия.

Покровский дрожащими руками пытался снять телефонную трубку.

— Где он? — спросил Агапов.

Генерал наконец-то поднес телефонную трубку к уху.

— Срочно в особняк! — задыхаясь, приказал он. — Взять всех... Этого француза, офицера, всех, всех живыми или мертвыми!

Трубка упала на пол. Агапов налил .в стакан воды, подал Покровскому.

— Что случилось? Где этот француз? — опять поинтересовался он.

— Он беседует с этими, — с трудом выговорил Покровский, показывая глазами на фотографии арестованных.

Генерал как ужаленный вскочил с места, смахнул фотографии со стола и крикнул:

— Нет, они от меня не уйдут! Своими руками расстреляю, как собак...

* * *

Подручные Покровского стремглав спустились в подвал, где находились арестованные. В камере смертников они обнаружили не агентов разведки красных, а полковника Сиволапа и часового. Это произвело ошеломляющее впечатление. В камере за закрытой на тяжелый замок железной дверью сидел не кто иной, как полковник белой контрразведки — правая рука самого генерала Покровского, — бледный, взлохмаченный, с безумными глазами. Из темного угла зверем смотрел низколобый часовой — безоружный, непонятно как очутившийся здесь. Сколько продолжалась бы эта немая сцена в камере смертников, никто из присутствующих не мог сказать, если бы не появление генерала Покровского, который ворвался в камеру и, уставившись на полковника Сиволапа, рявкнул:

— Где?

Полковник Сиволап беспомощно пожал плечами. Генерал, скорый на расправу, вне себя от ярости выхватил пистолет и всадил обойму в своего бывшего помощника. Не пощадил он и забившегося в угол часового.

Увели из-под носа! Перехитрили! В этом генерал Покровский не сомневался. Но генерал Покровский не из тех, кто вроде этого несчастного Сиволапа теряет самообладание, мирится с поражением, с проигрышем... Самолично расстреляв тех, кто выпустил из клетки арестованных, Покровский нагнал страху на всех, кто был очевидцем этой жестокой расправы. Быстро овладев собой, он стал отдавать приказы, его жесткий голос не обещал подчиненным ничего хорошего.

— Капитан Сербовский, перекройте все дороги! Подполковник Батев, немедленно прочесать рыбацкий поселок! Капитан Дзодзоев, организуйте морскую погоню! Подполковник Полищук, чтобы через час, слышите, через час вся шайка красных находилась в этой самой камере, где лежит ваш друг... бывший полковник. Даю ровно час. Пеняйте на себя, подполковник Полищук. Вас может постигнуть участь вашего приятеля. Все ясно?

— Так точно, ваше превосходительство! — дрогнувшим голосом ответил тот.

— Исполняйте! — приказал генерал.

Вскоре Покровский не вошел, а вбежал в кабинет своего французского коллеги. Полковник был занят разговором по телефону. Из обрывков фраз Покровский сделал вывод, что Леман очень чем-то встревожен. Закончив разговор, француз внимательно, но каким-то опустошенным взглядом посмотрел на своего гостя.

— Вы хотите сказать, господин генерал, что нас... меня и вас провели, как щенят? — спросил Леман.

— Прежде всего вас, господин полковник, а я как ваш союзник...

— Да, мне только что сообщили, что командированный французский дипломат, не двойник, а подлинный, вернулся в посольство, обо всем рассказал, и господин посол требует немедленного ареста лже-Пикара.

— Ну для такого опытного контрразведчика, как вы, господин полковник, это будет не так уж трудно! — съязвил Покровский. — Тем более что ваш покорный слуга уже сделал соответствующие распоряжения.

Полковник расспросил о распоряжениях своего коллеги, потом стал звонить по телефону, разогнал по городу подчиненных...

— Если не в России, то во Франции я доберусь до этого... коммуниста, — пригрозил полковник.

По дороге в свой особняк Покровский тешил себя мыслью, что беглецов еще можно было схватить.

* * *

Балев, Бланше и еще двое в форме французских моряков поспешно сели в лодку. Они прощались с остающимися в Севастополе товарищами, с «певицей» — милой и храброй Машей.

Балев сказал на прощание Василию:

— Скажи товарищам в Москве, передай, пожалуйста, что болгарская «Надежда» не будет стрелять в русскую революцию!

— Точно така! — ответил его друг. — А ты, Христо, если встретишь где землячку, мою... балерину...

— Скажу, что земляки ждут ее в России, — пообещал Балев.

— Правильно! В Советской России.

Лодка отчалила. Вскоре ночную тишину нарушили долгие тревожные гудки. Лучи прожекторов с кораблей, с береговых укреплений шарили по бухте. Было ясно, что побег обнаружен и что будет погоня. Василий Захаров и его друзья поспешили скрыться, их поглотила ночная темнота.

Казалось, весь город поднят на ноги. Неистово ревели сирены, гремели выстрелы, тут и там раздавались громкие крики...

Лодке с трудом удалось прорваться сквозь заслон прожекторов. Она причалила к борту санитарного судна, над которым реяли два флага — французский и Красного Креста. Капитан судна ждал, как было условлено с месье Пикаром, лодку. Матросы спустили на воду веревочную лестницу, по которой Бланше, Балев и один из моряков поднялись на палубу. Оставшийся в лодке моряк сделал в ней пробоину, и суденышко, быстро наполнившись водой, стало идти ко дну... С новыми четырьмя пассажирами, которых срочно забинтовали и надели на них больничные халаты, санитарное судно продолжало свой путь.

— Вот теперь можно сказать, что операция выполнена, — сказал Бланше.

— Точно така! — согласился Балев. — Все понимаю, а вот как с этим санитарным судном...

Жорж лукаво улыбнулся, не торопясь с ответом.

— Тоже Сюзан? — не утерпел от вопроса Балев.

— И она тоже. Как участница операции. А сама операция, месье Христо де Балев, ты знаешь, где готовилась? Молодые, еще малоопытные товарищи в одном московском здании, где мы с тобой встречались, а матерых врагов наших перехитрили так, что благородный человек от такого поражения пустил бы пулю себе в лоб.

* * *

В Севастопольском порту все сбились с ног. Французские солдаты и агенты генерала Покровского врывались в дома, задерживали прохожих... Результаты погони были неутешительные для Покровского. Был отдан приказ проверять все суда.

К судну, приютившему группу Бланше, подошел сторожевой катер. Старший просигналил ручным фонарем приказ остановиться. Вахтенный с палубы спросил по-французски:

— Что надо?

— Чье судно? Куда следует? — крикнули с катера.

— Вы что, ослепли? Не видите, санитарное судно!

— Приказ останавливать все суда.

Луч прожектора с катера высветил французский флаг, а пониже полотнище с красным крестом.

— Санитарное судно! — прокричал в рупор вахтенный. — Будете болтаться у носа, пошлем на завтрак акулам. Раненых героев приказано не тревожить. Среди раненых есть и заразные... Тиф! Идем в Марсель.

На палубу вышел человек в белом халате, приветливо махнул рукой. Судно продолжало идти своим курсом. Человек в белом халате вошел в каюту, где лежал раненый с перевязанной головой. На немой вопрос раненого медик ответил:

— Они прекрасно поняли, что мы можем сделать пиф-паф.

— Точно така! — сказал «раненый» и озорно улыбнулся.

Бланше медленно снял бороду, очки и спросил:

— Настанет такое время, камарад Христо де Балев, когда никто никогда не будет делать пиф-паф?

— Будет, Жорж, непременно будет.

— А твоя революция, Христо де Балев, пока не удалась.

— Да, верно. Но все-таки это был первый бунт, первое восстание после русской революции... Недаром Ленин оценил ее так высоко, назвал эхом Октября, продолжением русской революции.

Балев покопался в своей сумке, потом протянул Бланше лист бумаги:

— Читай.

Француз принялся читать по складам, коверкая слова:

— «Наша революция оказалась явлением мировым. О том, что большевизм есть теперь явление мировое, говорит и вся буржуазия, и от этого признания становится очевидным, что наша революция поползла с Востока на Запад и встречает там все более подготовленную почву. Вы знаете, что вспыхнула революция в Болгарии».

Бланше взглянул на Балева:

— Ленин? Его слова?

Балев кивнул.

* * *

А в Севастополе по-прежнему было тревожно.

Василий Захаров и Маша Нежданова, соблюдая осторожность, пробрались к небольшому дому на окраине города. Маша, как было условлено, три раза стукнула в окно.

В доме скрывалось несколько человек подпольщиков. Они очень обрадовались пришедшим, однако чувствовалось, что люди эти чем-то встревожены...

— Что случилось? — спросила Маша.

Пожилой мужчина в очках — один из руководителей местного большевистского подполья, Григоровский, — сказал:

— Ранена женщина... француженка. Агитировала французских моряков не идти против нас.

— Сюзан! — догадалась Маша.

* * *

Иван Пчелинцев стоял перед зданием медицинского факультета, наблюдая, как ловко, сноровисто пожилая женщина приклеивала на доски свежие номера газет. Пчелинцев подошел и стал читать... Под крупными заголовками «Пролетарская солидарность болгарских моряков», «Что произошло на болгарском крейсере «Надежда?» были опубликованы сообщения о событиях в оккупированном Севастополе.

Пчелинцев читал, и лицо его было печально, глаза смотрели сурово. Дина подошла незаметно и, став сзади, тоже принялась читать газету.

— Поздравляю, товарищ Пчелинцев. Болгарская «Надежда» оправдала наши надежды, — сказала она.

— Как говорит наш друг Христо, точно така. Оправдала. Но корабль теперь под арестом.

— А что с нашими товарищами?

— Операция по их спасению удалась. Правда, не обошлось без жертв. Погибла чудесная женщина, ты ее не знаешь, она севастопольская, вернее, из Одессы... Мария Нежданова, однофамилица известной московской певицы и сама способная певица... Из рабочей семьи. Отец — старый большевик. Работала с нашими в Севастополе... Хорошо работала. Красивая, находчивая, смелая. Ей бы только жить и жить, доставлять радость людям своим пением. Она ночью, спасая французскую коммунистку, погибла. И знаешь кого? Невесту Жоржа Бланше, Сюзан. Я все думаю, Дина, оценят ли потомки, — он показал на детвору, лепившую снежную бабу, — все величие поступка таких, как Маша Нежданова? Ведь наряду с видными деятелями в революции принимали участие тысячи рядовых соратников — скромных, беспредельно преданных партии, народу, верящих в победу народного дела. Многие из них погибли.

— Потомки будут помнить и чтить революцию, — ответила Дина, которую до глубины души взволновал рассказ Пчелинцева. — А революцию делали такие, как Маша, как ее севастопольские друзья, как наши питерские...

— Не забудь одного скромного москвича, — улыбаясь одними глазами, сказал Пчелинцев.

— Какой ты москвич? Ты тоже наш, питерский, — в тон ему ответила Дина.

— Не скажи, у меня в Москве прямо хоромы — отдельная комната. Дина, поехали в Москву, а?

— Не соблазняй, Ваня. В Питере у меня множество дел. Надо кончать учебу. Раз. Тимка тоже на моей совести. Два. Ну а третье — и самое главное — со дня на день жду возвращения своих.

— Бланше и Балев в Париже свяжутся с ними.

— Это будет очень кстати. Но они, к сожалению, не исцелители.

— А тот исцелитель, значит...

— Да, оказался просто-напросто шарлатаном. Неизвестно еще, что было бы с Костиком, попади он в его грязные руки. А Леопольд уже хотел было заплатить этому авантюристу большой гонорар. Кошмар какой-то! А каково все это Аннушке? Я вот думаю, думаю: как им помочь?

* * *

Средства на существование у Грининых иссякали. Анна Орестовна решилась на то, чего она не могла себе представить еще совсем недавно, по приезде в Париж. Она подписала контракт.

В парижскую квартиру Грининых пожаловал гость — импресарио Фажон. Он вел разговор с Анной Орестовной, но то и дело обращался к ее мужу и Леопольду, ища у них поддержки.

— В нашем контракте, мадам, — вкрадчиво говорил француз, — весьма желательно оговорить еще одно условие.

Гринина с недоумением смотрела на улыбающегося импресарио, не понимая, к чему тот клонит.

— Мадам, после спектаклей в нашем театре, — объяснил гость, — мы предлагаем, разумеется, на очень выгодных условиях, учитывая известные материальные затруднения вашей семьи, турне в Лондон, Мадрид...

Анна Орестовна резко поднялась, еле сдерживая себя, спросила:

— Месье, не кажется ли вам, что вы несколько своеобразно пытаетесь использовать наше затруднительное положение, связанное с вынужденным пребыванием здесь?

— О мадам, какие слова, какие несправедливые слова! Мадам, моей стране, всему миру нужно большое искусство. Ваше искусство, мадам. А за это мы готовы платить деньги, много денег, мадам. Так было и так будет. Вы заслужили право иметь много денег.

Леопольд поспешил вмешаться:

— Много денег, которые нам так нужны. Чтобы вылечить ребенка. Их надо раздобыть любой ценой, пожалуй, если бы даже... пришлось их украсть.

Кирилл Васильевич, пытаясь разрядить напряженную обстановку, мягко заметил:

— Да, да, врач, конечно же, запросил слишком много. Но нельзя сваливать все заботы на хрупкие плечи моей жены. Это несправедливо. Месье, нельзя ли исключить условие о других гастролях? Мадам Гринина должна быть здесь... при сыне. Я попытаюсь... кое-что сделать. Меня здесь знают... издатели, пресса. Я попытаюсь... издать стихи...

Леопольд жестко перебил:

— Не понимаю, к чему это ломанье! Что нам предлагают? Поездку к дикарям?

Анна Орестовна бросила:

— Вам лично, кажется, никто ничего не предлагает.

Леопольд возмутился:

— А с этим шестипалым эскулапом вести переговоры, будь он проклят, кому приходится? Разве не мне?

— Я никуда не поеду! — решительно заявила Гринина. — Ни в Лондон, ни в Мадрид. Я не оставлю сына. Наконец, я приехала сюда не ради гастролей.

В дверь постучались. Вошла камеристка и, обращаясь к Грининой,сказала:

— Мадам, вас желает видеть одна дама. Говорит, нужно срочно. Сестра милосердия. Что ей сказать, мадам?

Анна Орестовна, извинившись перед месье Фажоном, поспешно вышла из комнаты. В передней ее ждала пожилая женщина с добрым лицом. Она бросилась к Грининой и, волнуясь, заговорила:

— Мадам, извините, но я к вам по интересующему вас делу. Я знаю вас... видела на сцене, правда, давно... до войны. Рассчитываю, мадам, на вашу... Одним словом, я очень симпатизирую вам, мадам, поверьте, и доверяю. Я работаю в клинике. Догадываетесь в какой? Скажу одно, мадам, не верьте заезжему профессору, мадам. Он не исцелитель. Он... он шарлатан.

Женщина поднесла к глазам платок. Анна Орестовна взяла ее за локоть, усадила на стул. Та, немного успокоившись, продолжала:

— Я сама мать. Отдала бы за спасение своего ребенка все... свою жизнь, кровь... каплю по капле, как и вы, мадам. Я вижу. Поэтому очень понимаю вас, мадам. Я видела вашего прелестного сына. Но шарлатан его не спасет. Выкачает деньги. Так уже было с другими. Не доверяйте ему, мадам. Извините, если что-то не так... Но это мой долг. И выражение глубокой симпатии вам.

* * *

Санитарное судно с двумя флагами приближалось к болгарскому порту Варна. Жорж Бланше — опять с бородой и в очках — вместе с «раненным» в голову Христо Балевым стояли на палубе.

— Мой дед, — рассказывал Балев, — был в дружине, в боевом отряде нашего большого поэта-революционера Христо Ботева. Слыхал о нашем Ботеве? — И, не дождавшись ответа, продолжал: — Борода у Ботева была вроде твоей, только настоящая. Орлиный взгляд. О, какой это был человек! Пламенный, беззаветно храбрый. Когда Христо Ботев высадился на дунайском берегу, то первым делом поцеловал родную землю... Знаешь, Жорж, мне хочется сейчас сделать то же самое.

— Если ваши полицейские и сыщики превратились в Красных Шапочек и их бабушек, то можешь поцеловать, — ответил Бланше, разглядывая в бинокль приближающийся порт. — Оркестра, радостных улыбок, цветов что-то не видно. А вот карабины в руках солдат я вижу отчетливо. Много солдат. Много карабинов. Сразу видно, что прибываем в государство, где проявляют большую заботу о безопасности человека! Теперь, дорогой Христо, в твоей Болгарии так напуганы революцией, что вооруженных солдат, мне кажется, на пристани гораздо больше, чем прелестных дам. О, солдаты даже на борту военного корабля! А где же моряки?

Христо поспешно взял из рук Бланше большой бинокль и принялся внимательно рассматривать стоящий в гавани военный корабль.

— Английский корабль. Сильно охраняется.

— Что? — не понял Бланше.

Балев беспокойно зашагал по палубе, то и дело поглядывая на приближающийся берег.

Было видно: с английского корабля, стоявшего у причала, сводили по трапу под сильной охраной арестованных болгарских моряков.

Балев в бессильной ярости бросился к вахтенному французскому матросу и попытался вырвать у него винтовку. Бланше с трудом удалось втолкнуть своего друга в каюту и запереть дверь на ключ.

Моряк в капитанской форме сообщил Жоржу Бланше:

— Заходить в порт не будем. Там чрезвычайная обстановка. Причалим в Бургасе. Ваш друг, месье, сойдет в Бургасе?

Бланше после недолгого раздумья покачал головой:

— Нет, он передумал... решил ехать в Марсель.

* * *

На нижних пролетах Эйфелевой башни была вывешена гигантская карта — панорама России. Ее прикрепили к железным балкам знаменитой башни люди с красными бантами на синих блузах. Многотысячная толпа смотрела на карту, где было изображено огненное кольцо интервенции, которое должно было сомкнуться вокруг пролетарской России. Над толпой колыхались плакаты с гневными лозунгами: «Руки прочь от России!», «Долой интервенцию против России!»

Жорж Бланше не шел, а бежал к Эйфелевой башне. Ему как очевидцу русской революции было поручено выступить на митинге. Поднявшись на возвышение, он заговорил страстно и горячо:

— Совесть Франции гневно и решительно протестует. Русскую революцию приветствуют и поддерживают все лучшие люди Франции, весь пролетариат и его авангард — потомки парижских коммунаров — коммунисты-интернационалисты. Позор тем русским эмигрантам, которые здесь, на нашей земле, земле парижских коммунаров, призывают Францию расправиться с властью рабочих и крестьян, с революцией в России!

В толпе находились и братья Гринины. Кирилл Васильевич почувствовал себя неловко, когда оратор, недавно возвратившийся из России, столь нелестно отозвался об эмигрантах, которые, по его словам, желали новой России, своей родине, самого худшего. Он пожалел, что предложил Леопольду подойти к башне и посмотреть, что там делается. С лица Леопольда не сходила ироническая усмешка. Он сразу узнал оратора. Старшего брата поразили его слова:

— Этот французик тоже из компании питерских большевиков. Я видел его в тот день, когда ранили Костика... Ишь ты! С пеной у рта защищает красную Россию. Чего доброго, ему и здесь захочется устроить революцию. Тогда, дорогой братец, придется махнуть в Сахару. Или петлю на шею...

Жорж Бланше продолжал говорить:

— Да, революционной России сейчас трудно, очень трудно. Посмотрите на эту каргу. Она не может не будить тревоги. Эти смертоносные стрелы из Америки и Англии, Германии и Японии, из нашей благословенной отчизны направлены на великую страну только потому, что ее народ решил зажить новой жизнью, по закону справедливости, честно распределять блага и плоды своего труда. Нам, потомкам парижских коммунаров, это близко, дорого, понятно. Наша коммуна просуществовала семьдесят два дня. Русская революция — революция, вдохновленная Лениным, этим скромным человеком, гигантом мысли, которого хорошо знают граждане с улицы Мари-Роз и многие парижане, держится уже два года. Несмотря ни на что, она живет, сражается, крепнет. Мы, французские пролетарии, французские коммунисты, желаем нашим русским братьям новых завоеваний, новых успехов и решительно требуем вывода с территории России оккупационных французских войск, а также войск всех интервентов! Пусть народ России и его правительство сами решают свою судьбу, сами определяют, как им строить жизнь. Мы с вами, русские братья!

Огромная толпа ответила тысячеголосым «ура!». Мужчины, женщины, дети принялись громко скандировать лозунги солидарности и протеста.

Леопольд с трудом пробивал дорогу в толпе, Кирилл Васильевич следовал за ним.

— Пойдем-ка, брат, в «Медведь», — натянуто улыбаясь, предложил Леопольд. — Что-то уж больно не по себе среди этих орущих пролетариев

У самого входа в знаменитый русский ресторан «Медведь» старший брат замешкался.

— Нет уж, я, пожалуй, пойду домой, — сказал он и, втянув голову в плечи, быстро удалился.

* * *

Такая же карта, наглядно свидетельствовавшая об огромной опасности, нависшей над Советской Россией, висела на стене кабинета Ивана Пчелинцева. Огненные стрелы со всех сторон впивались в тело революционной России. Две самых больших стрелы рассекали территорию республики с запада и юга.

Перед картой стояли Василий Захаров, Кучеренко и Григоровский, приехавшие из Севастополя.

Иван Пчелинцев, показывая на две больших стрелы, сказал:

— Руки империализма. Так сказал товарищ Ленин. К самому горлу тянутся. Первая опасность — белополяки. Вторая — Врангель. Начнем с положения в Крыму. Вам известно, товарищи, что барон Врангель собрал там большую, вооруженную до зубов армию. Крым представляет собой крепкий орешек. Наше же дело — проникнуть к врангелевцам в тыл. С сожалением должен сказать, что несколько наших попыток потерпели неудачу. Мы очень рассчитываем на вас — вы знаете местные условия. Генерал Покровский лютует в Крыму. Никак не может забыть, как его обвели вокруг пальца в Севастополе. Всех, на кого падет хоть малейшее подозрение, по его приказу немедленно расстреливают. Доверия — никому. А вам придется отправиться прямо в звериное логово и действовать под носом у Покровского. Он ваш старый знакомый, может, обрадуется встрече, а?

— Проведем и на этот раз! — уверенно сказал Григоровский.

— Да, только надо крепко подумать, как Крым штурмовать изнутри, — продолжал Пчелинцев. — Кстати, хорошо бы наладить постоянную связь с Балевым. Он сошел с французского судна в Бургасе, откуда, насколько я знаю, прибыл в Варну. Свяжитесь с руководителем канала Варна — Севастополь, болгарским товарищем Чочо — вы его знаете, — и установите контакт с Балевым. У товарища Чочо много верных боевых помощников — коммунистов, членов военной организации. Это очень важно в смысле перспективы дальнейшей борьбы с врангелевцами. Сами подумайте, куда может двинуться Врангель со своей добровольческой армией, со всей этой белогвардейской шушерой, когда Красная Армия вышвырнет его из Крыма? У него два выхода: или утопай в море, или беги. А куда? В Румынию или Болгарию, ну, пожалуй, еще в Турцию можно, в Грецию. Одним словом, на Балканский полуостров. И нам надо быть готовыми к этому. У нас на примете есть несколько серьезных, опытных болгарских товарищей.

— Один Христо чего стоит! — воскликнул Василий.

— Совершенно верно! — согласился Пчелинцев. — Вот с ними-то и придется пораскинуть умом, какой сюрприз преподнести генералу Покровскому. С Балевым через Чочо свяжется товарищ Захаров. Тебе, Василий, придется окопаться в Крыму. Вспомнить свою старую профессию. И надежная помощница у тебя там есть.

* * *

Эхо русской революции не только докатилось до болгарской земли, но и подняло солдат, которым опостылело воевать во имя интересов кайзеровской Германии, на восстание осенью 1918 года. Болгарские части, сражавшиеся на Южном фронте — в районе Доброполе, — повернули оружие против виновников кровопролитной бойни. Восставшие солдаты двинулись на Софию. Однако провозглашенная ими Радомирская республика недалеко от Софии просуществовала всего несколько дней. Первое в мире после Великого Октября восстание в Болгарии было жестоко подавлено. Печальная участь постигла и команду болгарского крейсера «Надежда», поднявшую бунт в Севастополе. Под сильной охраной арестованный экипаж «Надежды» был доставлен в варненский порт.

Христо Балев и Чочо, ответственный за конспиративный канал связи Варна — Севастополь, сидя в рыбацкой хижине, вели наблюдение за английским кораблем, на котором сюда были привезены моряки-заговорщики.

— Знаешь, Чочо, мне так и не удалось побывать на крейсере «Надежда», — признался Балев. — Не успел. «Надежда» осталась в Севастополе. А этот «англичанин» торчит здесь. Есть у меня задумка, Чочо, «перекрестить» этого «англичанина».

— Как это?

— На борту должно красоваться гордое имя «Надежда». Подвиг экипажа «Надежды» должен жить.

Балев обратил внимание на небольшой углевоз — чумазое каботажное судно, шныряющее среди стоящих у причалов судов.

— Каждый день так? — поинтересовался он, показывая глазами на углевоз.

— Уголь, как и хлеб, каждый день нужен, — сказал Чочо.

— А капитан?

— Что?

— Наш или...

— Ничей.

— На что клюет?

— Любит деньги.

— Экипаж?

— Разные люди. Один коммунист. Есть еще член земледельческого союза.

— Морской земледелец?

— Главное — наш союзник.

— Познакомишь?

— Можно. Только если хочешь на крейсер...

— Что?

— Не выйдет. Капитан не рискнет. Откажется.

— И это мне говорит человек, которого называют красным призраком?

— Риск должен быть оправдан.

— Вот и я о том же. Ты бы не мог устроить мне вечером встречу с угольщиками?

— А деньги для капитана?

— Пообещаем.

— Ну, он на это не клюнет.

— Наличными?

— Только.

— А как насчет золота?

— Попробует на зуб. Понравится — возьмет.

— Пусть. А когда коммунисты и земледельцы возьмут власть, то мы это золото у него обратно...

— Ишь, какой ты... предусмотрительный.

— Ленин мечтал о революции с ранней юности... Предвидел ее победу.

— Насчет риска подумай, Христо. Канал наш действует. Того и гляди получишь задание.

— Получу — будет выполнено. А задуманное сделаю. Значит, у меня такой план. Слушай, Чочо...

* * *

Жизнь Грининых в Париже текла по-старому. В небольшой, скромно обставленной квартире зимой было холодно. Приходилось натягивать на себя теплые вещи.

Анна Орестовна склонилась над вязаньем, время от времени посматривая на Костика, сидящего за пианино. Глаз у мальчика все еще был забинтован. Сын кончил играть. Она ласково сказала:

— Молодец, мой мальчик. На сегодня довольно, Костик. Пальчики не озябли?

— В Питере снега больше, а дома было тепло-тепло, руки никогда не зябли, — сказал Костик.

Анна Орестовна взяла руки сына в свои и принялась согревать их теплым дыханием.

— Мамочка, можно я сыграю... свою музыку? — вдруг спросил Костик.

— Ты сочинил музыку? — удивилась мать.

— Я слышал, как папа декламировал одно стихотворение. Мне очень понравилось. Я слушал, а слова папы окунались в меня, как в море. Музыка сама появилась во мне, моя музыка, мамочка. Так бывает?

— И ты можешь вспомнить эту свою музыку? — радостно спросила Анна Орестовна.

— Всегда! И днем и ночью!

Мать со счастливым видом кивнула. Костик взял аккорд и запел. Эти слова были Анне Орестовне хорошо знакомы. В них жила тоска по России.

Дверь отворилась, и в комнату вошел автор стихов. Костик кончил играть. Мать и сын выжидающе смотрели на Кирилла Васильевича.

— Это же, это же...

От волнения Гринин-старший не мог говорить.

— Музыка Константина Гринина на слова Кирилла Гринина, — торжественно объявила Анна Орестовна. — Браво! Бис!

В маленькой комнате наступило веселье — большое, переливающееся через край. Впервые после долгих недель и месяцев огорчений, неудач, лишений, тревог сердца этих русских людей наполнились искренней радостью. Гринины громко смеялись, они были счастливы. Костик еще раз проиграл сочиненную им мелодию.

Кирилл Васильевич на радостях откупорил бутылку вина, налил бокалы себе и жене.

— За наше отечество! — сказал он с волнением.

— За возвращение в Россию, — мечтательно произнесла Анна Орестовна.

— Домой, домой! — кричал Костик. — Ура! Ура!

Вошедший Леопольд с недоумением спросил:

— По какому случаю митинг?

Кирилл Васильевич молча протянул брату бокал.

— За что, позвольте полюбопытствовать? — спросил Леопольд.

Поэт медлил с ответом. Но, когда он уже собирался ответить, Костик быстро сел за пианино, начал петь...

Леопольд со всевозрастающим волнением слушал незнакомую песню, в которой были призывные слова о возвращении на родину. Автора песни он не знал, но был уверен, что слова сочинены братом. Сомнения об авторстве окончательно исчезли, когда в наступившей тишине после песни Кирилл Васильевич взял с книжной полки зеленый томик, нашел нужную страницу и сказал:

— Бывает, даже самые мудрые, очень понравившиеся слова воспринимаются как должное, как великолепный житейский афоризм, даже остаются в памяти, но свое высокое значение приобретают лишь в определенных обстоятельствах. Да-с, высокое, необратимое значение! Сколько раз читал это тургеневское как заклинание, как эпиграф жизненного пути каждого россиянина, а истинное значение познал далеко от России.

Поэт обвел всех взглядом, дольше всего задержавшись на брате, потом принялся читать каким-то незнакомым, срывающимся голосом:

— Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может обойтись. Горе тому, кто это думает, двойное горе тому, кто действительно без нее обходится!

Кирилл Васильевич медленно закрыл книгу, долго смотрел на обложку сочинений великого русского, который оставил, может быть, свой самый главный завет соотечественникам после возвращения на родину из долгих и дальних странствий по белу свету, особенно частых во Францию...