Вирус

Тьма закончилась неожиданно. То, что пришло на смену тьме, никак не было связано со светом. Вообще со зрением. Архив В.-У67Х-3 почувствовал, что существует. Ничего конкретного — ни затекших мышц, ни связных мыслей — только смутное подозрение.

Вскоре сменилось другим — что бы ни происходило с ним, оно увеличивало темп. Ощущения становились яснее, и в какой-то миг В.-У67Х-3 охватила паника — ускорялся он сам, причем сразу во всех направлениях, и его же инерцией вжимало внутрь. Давление все усиливалось и усиливалось — пока архив В.-У67Х-3 не превратился в точку, в мельчайший комочек материи, упакованной так плотно, что он сам не мог вынести собственной тяжести. Но когда он подумал, что сейчас угаснет, исчезнет, поглощенный тьмой, давление упало. И тогда он распрямился, расправился сразу во все стороны — так резко, что это было похоже на взрыв. Ему дух забило от внезапной легкости. От собственной огромности. Свободы. Это было так восхитительно. Так страшно…

В.-У закричал.

По узкому, слабому, едва проложенному каналу пошел первый сигнал к Земле: В.-У67Х-3 прибыл на бета/Mensa4, распаковка стартовала успешно.

Вот теперь тьма действительно закончилась — у В.-У появились первые реальные ощущения. Если бы он был в нормальной человеческой форме, хлынувший прямо в него поток информации свел бы его с ума за три с половиной минут. Возможно, за четыре — В.-У был хорошо тренирован.

Вскоре появилась первая связная мысль: программа разархивирования работает корректно. Фраза показалась В.-У совершенно бессмысленной, но оказала умиротворяющее воздействие на протосознание. Теперь он мог спокойно наблюдать за тем, как на небе разгорается звезда.

Через некоторое время он будет распакован и обретет полноценное существование. Настолько человеческое, насколько это возможно в условиях планеты бета/Mensa4.

В.-У. почувствовал, что может слегка шевелиться. Это было хорошим знаком — датчики собрали достаточно информации об окружающей среде, чтобы начать создавать подходящее тело. Следующим должно ожить дыхание. Потом термические ощущения. Потом…

Что потом — он не знал. При обычной распаковке архива следующим этапом было восстановление личности. Но архив В.-У67Х-3 не хранил никакой личной информации. Даже имя свое он узнает не скоро — когда закончится распаковка и будут выполнены все протоколы адаптации. Тогда он свяжется с личным боксом, хранящимся на сервере Космического бюро, и получит все то, что пришлось оставить дома — детские радости и обиды, школьные унижения и, возможно, дружбу, студенческие приключения, любимых женщин, мамины упреки, вкус недозрелого яблока — все, что хранила память человека, сжатого в суперэкономный архив В.-У67Х-3 и отправленного в дальний, еще не освоенный сектор космоса.

Когда он распакуется и отладит канал связи, этот сектор больше не будет дальним — он станет частью информационной сети Земли и базой для ее расширения. Информационный канал, связывающий пока безымянную планету бета/Mensa4 с родным миром, станет транспортной магистралью, по которой прибудут колонисты. Их жизни не будут подвергаться такому же риску, как его, их архивы буду не такими экономными, протоколы распаковки и адаптации, проверенные на нем, будут подогнаны до мелочей. Какое-то время он будет здесь, с ними — как образец и экспериментальная модель. А потом вернется на Землю, пройдет курс реабилитации и запишется на следующий рейс. Если здоровье позволит. Космонавты, несмотря на информационный формат нынешнего космоплавания, выходят в тираж так же рано, как герои физических полетов — сознание человека так же хрупко, как и тело.

В.-У вздохнул. Сначала осторожно потянул в себя воздух, потом задержал дыхание и быстро выдохнул. Эта функция включилась вовремя и работала отлично. Вот только запаха не было.

* * *

— Если мы выключим твой мир, ты исчезнешь, — сказал Дэн, изо всех сил стараясь сосредоточиться на панели и не смотреть на Милу.

Мила была славной шестилетней девчушкой. Она умерла восемь или девять лет назад. Услуги Склепа в то время были еще невероятно дорогими, но родители так боялись за свою единственную дочурку, что на всякий случай сделали архив ее личности и заказали весьма просторный по тем временам мир. Вскоре после этого, как будто судьба только того и ждала, девочка погибла в автокатастрофе. Это была престранная смерть — родители, сидевшие впереди, отделались синяками, а ребенок, пристегнутый в детском креслице, умер, подавившись леденцом. Все произошло так быстро, что к моменту распаковки Милиного архива ее мир еще не был окончен. И Дэн доводил его до ума уже после того, как в нем появилась Мила. Мир получился безупречным. Мила оказалась таким славным ребенком, что Дэн позабыл о «принципе ущербности». Но ее присутствие оказалось для него таким тяжелым, что он отказался впредь работать с детьми.

Мила обычно приходила с пушистым зайцем под мышкой, садилась на скамеечку рядом с Дэном и наблюдала, как он работает. Сначала молча. Потом вставляла какие-то пояснения. Потом просила привести новую зверушку — сегодня это был жираф. А потом… Потом она просила об одном и том же в течение последних пяти лет: уничтожить ее мир.

— Мне очень жаль, — говорила она. — Ты так стараешься. И у тебя здорово получается. Но мы говорили сегодня ночью с Плитом, и решили, что так будет лучше.

Плитом звали плюшевого зайца. Она не расставалась с ним — с того самого дня, когда умерла в своем креслице, испуганно прижав игрушку к груди.

— Я не могу этого сделать, — повторял Дэн.

Мила кивала и очень серьезно смотрела на него. Странно, но она сильно повзрослела за эти восемь или девять лет небытия.

— Я уже не существую, — сказала она. — Мы с Плитом погибли в автокатастрофе. Ты не знал?

Дэн кивнул и снова попытался сосредоточиться на пульте.

— Мама и папа приходят сюда почти каждый день, — продолжала Мила. — Разве это правильно?

— Думаю, да, — отвечал Дэн. — Они любят тебя. Они хотят тебя видеть.

— Для этого существуют посмертные миры? — спросила она.

— Откуда ты знаешь про посмертные миры?

Она пожала плечами.

— Ну, кое-что можно узнать даже после смерти, — уклончиво отвечала она.

Дэну было не по себе — больше, чем обычно в Склепе. Этой девочке всего шесть лет. Она не могла повзрослеть, потому что уже много лет мертва.

— Посмертные миры создаются для того, чтобы ты могла жить после смерти и получать удовольствие, — сказал он первое, что пришло в голову.

— Плит вчера сильно плакал, — сказала Мила.

Дэн почувствовал приступ паники.

— Приходила мама, — продолжала Мила. — У папы скоро день рожденья. Мама спрашивала, что я хочу ему подарить.

— Ты что-нибудь придумала? — фальшиво бодро спросил Дэн. — Мы можем сделать это прямо сейчас…

— Плит плакал всю ночь, — повторила Мила. — Я не могла его успокоить.

Дэн вздохнул и отодвинул пульт. Он не мог сосредоточиться.

— Послушай, если ты чего-то хочешь — скажи, и я это сделаю.

— Мы с Плитом придумали подарок, — сказала Мила. — Маме и папе надо родить другого ребенка.

Дэн несколько секунд тупо смотрел в пол. Потом снова подозвал пульт и занялся настройками.

— Чтобы они это сделали, им надо понять, что меня нет, — продолжала девочка. — Меня просто должно не стать. Совсем. Чтобы мы больше не могли видеться и разговаривать. Чтобы они не думали, что я все еще с ними.

— Хорошо, — сказал Дэн. — Причем здесь я?

— Мы с Плитом сегодня скажем об этом маме. Но она, конечно, откажется выключить этот мир. Правда?

Скорее всего, подумал Дэн.

Он, наконец, занялся жирафом. Животное, вернее, черно-белая пирамидка, по форме напоминающая жирафа, появилась в нескольких шагах от них. Дэн принялся растягивать ее, придавая нужные пропорции и размер.

— Нет-нет, сделай его поменьше, — попросила Мила. — Чтобы Плит тоже мог его погладить.

Дэн повозился с масштабированием.

— Такой подойдет?

Жираф, все еще черно-белый, изогнул шею и застенчиво покосился на Милу.

— Да, отлично, правда, Плит? — девочка захлопала в ладоши и тут же снова стала серьезной. — Мама откажется. Потому я прошу тебя выключить этот мир.

Дэн раздраженно оттолкнул пульт. Ему платят за дизайн, а не за душеспасительные беседы. Девчонке вообще тут делать нечего. У нее куча игрушек. Какого черта она сидит рядом и морочит ему голову?

— Ты понимаешь, о чем просишь? — сердито произнес он.

Жираф, потянувший было изящную мордочку к Миле, испугано всхрапнул и попятился.

— Я не могу этого сделать, — отрезал Дэн.

— Почему?

— Потому, что я не могу тебя… Не могу прекратить твое существование.

Злость прошла. Дэн крепко потер ладонями лицо и подумал, что едва не сказал глупость. Впрочем, Мила его поняла. И это тоже было странно для шестилетнего ребенка.

— Меня нельзя убить, — сказала она. — Я уже мертвая.

— Хорошо. Я не могу этого сделать, потому что лишусь работы, а потом твой папа переломает мне кости, — сказал Дэн.

Жираф в отдалении перебирал тонкими ногами и бросал осторожные взгляды на людей.

— Ты сможешь убежать, — сказала Мила, улыбаясь жирафу. — Мой папа не слишком хорошо бегает.

— А то, что я лишусь работы, тебя не волнует?

— Найдешь другую. Ты такой молодой. И у тебя здорово получается выращивать жирафов.

Когда он закончил настройки и дал команду свернуть модель, Мила одной рукой обнимала жирафа за шею, другой прижимала к себе Плита. До самого последнего мига, пока ее мир съеживался, превращался сначала в воронку, а потом в маленький радужный шар, она смотрела на Дэна, и он не мог оторвать от нее взгляд.

Шарик на миг завис над панелью, потом мягко опустился на нее и растворился в своей ячейке.

Дэн стоял один посреди Склепа — в самом центре круглого полутемного зала, опоясанного поблескивающей панелью. Приступ головокружения пройдет через несколько секунд — к сворачиванию пространства невозможно привыкнуть. Зато к головокружению можно. Даже необходимо — если ты настоящий мастер и создаешь мир в натуральную величину. Халтурщики работают с настольными моделями — лепят примитивные ландшафты из готовых запчастей, используя два десятка популярных схем, и втюхивают клиенту как «уникальный проект». В нем, конечно, жить можно, в таком мире. Но и только. Настоящие миры делаются иначе — дизайнер сам должен пройти по нему, присмотреться, прислушаться к запахам и собственному пульсу. Микромир ничем не отличается от реального ландшафта — с точки зрения человека, который в нем живет. Впрочем, халтурщики и реальные ландшафты делают, не вынимая зада из складок кресла. Им все равно, с кем работать — с живым или мертвым.

Честно говоря, Дэну тоже было все равно.

Он зажмурился, сосчитал до десяти. Подождал еще немного — перед глазами все еще мелькали желтые и коричневые пятна, — открыл глаза и сделал два осторожных шага. Слегка пошатнулся.

— Код MU32 — сказал он.

Терминал мигнул и вывел на экран сообщение об успешном обновлении мира MU32.

Дэн свернул свой пульт, сунул в карман инфоблок и направился к выходу.

Ему было все равно, с кем работать — с мертвым клиентом или живым, но находиться в Склепе было муторно. Дэн не мог заставить себя задержаться и поработать еще с двумя-тремя мирами. Он зайдет сюда после обеда. А лучше, завтра.

Несмотря на тонкие настройки климат-контроля, в Склепе всегда было холодно, а когда особенно нервные посетители поднимали температуру, становилось жарко, как в аду. Изменение освещения тоже не помогало — оно было либо тусклым и сумеречным, либо сразу же, без переходов, нестерпимо ярким, слепящим, словно в больнице или камере для допросов.

Дэн никогда не пытался сделать свое пребывание в Склепе более уютным. Он знал, что это бессмысленно — живому не может быть уютно среди мертвых. Он спускался в Склеп почти каждый день, делал свою работу и уходил до того, как руки начинали ощутимо дрожать. Он не верил в духов, не слышал мистических голосов — он был просто жив и, следовательно, несовместим с обитателями Склепа. Он старался с ними не встречаться. Никогда не сопровождал родственников своих клиентов во время посещений — в его мирах невозможно было заблудиться. Провожатый был нужен только из-за страха встречи с умершим — а тут Дэн ничем помочь не мог. Тому, кто боялся, по его мнению, вообще не стоило посещать Склеп. Да и никому из живых не стоило этого делать.

Посмертные миры создавались совсем не для свиданий — это было место вечного упокоения. К тому же у покойного никто не спрашивал, можно ли его потревожить и когда именно. Поэтому, когда посещения посмертных миров вошли в моду, Дэн ввел в базовую программу дизайна функцию убежища, в котором умерший мог спрятаться от незваных гостей. Эта возможность не значилась в заказе, он даже не обозначал убежищ в проектах — он просто создавал их и считал это делом профессиональной этики.

— Ну что, ты сможешь сбежать от своих покойничков? — спросила Магда.

Они встретились за обедом в Центре. Дэн с удовольствием рассматривал Магду — она была реальной, теплой и живой. Он почти не слушал, что она говорит — это не имело значения. Вполне достаточно ее видеть.

— Ты собираешься отвечать? — раздраженно поинтересовалась Магда.

— А?

Она закатила глаза.

— Ты снова полдня проторчал в Склепе?

Дэн кивнул.

— Ты спятишь со своими мертвецами, — отрезала она. — Ты что, больше не имеешь чем заняться?

— Солнышко, ты прекрасно знаешь — за мертвых платят гораздо лучше, чем за живых.

Он немного кривил душой — платили примерно одинаково и за мертвые миры, и за реальные ландшафты, но заказов на мертвые миры было больше, а возни с ними куда меньше.

— Ну, раз тебе так хорошо платят, мы можем позволить себе две недели у моря? — сказала Магда.

— Ты можешь жить у моря хоть целый год, — ответил он.

Это был неправильный ответ. Она судорожно сжала вилку.

— Мне не нужны твои поделки, — сказала она как могла холодно. — Я хочу к морю. К реальному морю. И я туда поеду — с тобой или без тебя.

Магда не умела держать себя в руках. Она очень старалась, училась, тренировалась перед зеркалом, но ледяное спокойствие, которое она считала признаком аристократизма и ради которого выкидывала огромные суммы на психологические тренинги, оставалось для нее разве что студийным достижением — перед зеркалом у нее получалось отменно. Но в реальной жизни темперамент очень быстро брал свое. Темперамент, из-за которого Дэн в нее влюбился, и даже когда влюбленность прошла, продолжал в ней нуждаться. Ее горячность, способность кричать по любому поводу — от радости, от ярости, от восторга, от страсти. Ее вызывающая живость. Он научился не слушать, что именно она кидает ему в лицо — просто смотреть, впитывать, набираться сил. Она это чувствовала — и заводилась еще сильнее. В конце концов, он оставался в чистом выигрыше, хотя сторонний наблюдатель сказал бы, что он разбит наголову.

Вилка давно была отброшена в сторону. Магда, схватившись за края стола, смотрела на него горящими глазами и шипела, как змея, которой наступили на хвост.

— Создавай моря для своих жмуриков! Ты сам ничем не лучше мертвеца. Зачем тебе живая женщина? С ней одни проблемы! Она, видишь ли, хочет на море!

Дэн нагнулся и подобрал вилку. Когда Магда иссякла, он кротко произнес:

— Почему ты решила, что я против?

Он знал, что это разозлит ее еще больше.

— А как я должна была это понять?

— Совершенно прямо. Мои… жмурики вполне могут обеспечить тебе хоть целый год у моря. У реального моря.

Она упрямо сжала губы и опустила глаза.

— Я сама в состоянии себя обеспечить, — буркнула она и с ненавистью посмотрела на вилку. — В этой чертовой забегаловке есть официанты? Или мне самой идти за чистой вилкой?

Дэн подозвал официанта. Магда уткнулась в свою тарелку. Сегодня вопрос с поездкой к морю снова удалось обойти. Он, в принципе, не против — этим она удовлетворилась. Но это не конец. В ближайшие дни Магда забронирует билеты и отель. Он скажет, что как раз в эти дни никак не может — и это будет правда. Очередной раунд скандала. После которого она все-таки уедет — одна, с подругой или — ему назло — с другом. Который едва ли продержится дольше двух дней, потому что ярость Магды иссякнет, едва она удалится от него, Дэна, на приличное расстояние. Возможно, из всего того, что у нее было, он самый подходящий партнер.

Дэн вздохнул. Ему стало скучно. Магда была интересна только в моменты пиковых напряжений. Сейчас, обессиленная приступом ярости, она казалась жалкой — но пожалеть у него не получилось. Никогда не получалось.

Он заказал ей кофе.

После обеда он все-таки вернулся в Склеп. Со следующим миром было куда меньше технических проблем. В нем корректно работали стандартные программы дизайна. В нем не надо было вручную раскатывать растрескавшиеся валуны и обсаживать их скудным разнотравьем. Всего лишь небольшая перемена климата — чуть прохладнее вечера, чуть резче суточные перепады температуры, обязательно лимоновая рощица, в которой хилые деревца постоянно роняют цвет из-за неожиданных ночных холодов. Это был его фирменный знак — ни одного до конца совершенного мира. Что-то обязательно должно идти не так — какая-то мелочь, не мешающая жить, но не позволяющая заподозрить в Творце педанта. Человек не в состоянии долго выдерживать совершенство. Даже если этот человек мертв.

* * *

В.-У выругался и повторил команду. Никакого эффекта. Он переключился на ручное управление и уставился на командную панель. Параметров было не меньше трех десятков, каждый регулировался ползунком. Почти все ползунки мигали сообщением «недоступно», а остальные прочно сидели в красной зоне. В.-У потянул один из них назад в голубую. Шатер дернулся, словно под порывом ветра. В.-У поманил следующий ползунок. Оболочки вокруг поплыли. А в следующий момент без всякого вмешательства с его стороны, шатер распался на хаотичный набор цветных пирамидок. У В.-У зарябило в глазах. Он зажмурился, наугад ткнул в панель. Шатер исчез. Панель тоже погасла. В.-У. вздохнул, помахал кистью, прогоняя панель прочь, сел на землю и задумался.

Кто мог подумать, что получится так криво? Ведь поначалу все шло совершенно по плану. Как в учебнике по космонавтике информационной эры. Собственно, в его случае планы могли быть только самыми приблизительными. Никто не знал хорошенько, как пойдет дело на бете/Mensa4. Она вообще могла оказаться непригодной для колонизации — система беты Столовой горы находилась слишком далеко от поверхности земной инфосети, и погрешность в интерпретации данных могла оказаться колоссальной. Сам архив В.-У67Х-3 был экспериментальным, он был сжат в суперплотную информационную структуру, способную преодолеть огромное расстояние с невероятной скоростью. В.-У путешествовал налегке — от его исходной человеческой личности в архиве остался минимум, необходимый для запуска программ и сборки основных структур сознания. Все остальной ушло на прокладку канала, по которому пакет за пакетом ему досылали необходимую информацию.

Спасибо хоть этот канал работал стабильно.

Но этого канала было мало — его хватало ровно на обеспечение потребностей одного пионера-колониста.

В.-У снова подозвал командную панель и вызвал Службу поддержки Космического бюро.

— Программы организации среды не работают, — без предисловий объявил он.

— Конкретизируй.

В.-У на секунду задумался, с чего начать. Хуже всего шла стройка. Он уже третьи сутки пытался построить дом. Начал с проекта коттеджа, в котором могли бы поселиться две-три семьи, а час назад потерпел неудачу, пытаясь соорудить обычный походный шатер.

— Утилиты для настройки оболочек жилого пространства, — сказал он.

— Тестированы перед отправкой, — ответил дежурный техник после паузы.

— Они не работают, — упрямо повторил В.-У.

— Пиши рапорт о повреждении, — ответил техник. — Объясни причины.

— Я не знаю причин. Это вне моей компетенции.

— Опиши в подробностях возникшие трудности.

— Я описал в подробностях — она не работает, — сказал В.-У. — Я не могу создать даже схемы оболочек.

— Невозможно, — произнес техник. — Программа тестирована и признана исправной. В полевых условиях могут обнаружиться небольшие проблемы в тонких настройках — цветовые гаммы и текстуры.

— Какие текстуры? Программа зависает на этапе выбора схем!

— Нарушение правил эксплуатации?

— Я не нарушал правил, — ответил В.-У. — Может, старый релиз?

— Релиз признан пригодным для твоего типа организма и среды.

— Какого это — моего?

— Отказано в доступе к информации, — отрезал техник.

— Я настолько безобразен?

— Отказано в доступе.

В.-У набрал в грудь побольше воздуха и задержал дыхание. Базовые эмоции отсечь при архивировании не могли даже самые передовые программы сжатия. То, что оставалось после сжатия, было даже не эмоциями — голыми аффектами. В этом таилась огромная опасность — не организованные в тонкие эмоциональные гаммы, аффекты, вырываясь из-под контроля, могли серьезно повредить сознание. Как правило, это приводило к гибели космонавта.

В.-У медленно выдохнул и напомнил себе, что техник действительно не имел права отвечать на его вопрос. Он всего лишь выполняет свою работу согласно какому-то там пункту должностной инструкции. Скорее всего, он даже не знает, где она лежит, информация о его, В.-У, жизненной форме. Антропологи, к которым стекалась информация с датчиков, пронизывающих его тело, хранят свои тайны свято. Модель, которую они построили, скорее всего, неточная. Они вообще мало что могут сказать точно, эти мальчики и девочки из антропологического — но щеки надувают, что ты. Секретность, конспирация и тайное знание. Вот только по их данным никогда нельзя нормально отладить программу выживания.

Информация, касающаяся внешнего вида адаптированного организма, засекречивалась, чтобы не отпугивать потенциальных колонистов. Не каждому захочется превратиться в чешуйчатый гриб, пускай даже суперприспособленный к условиям среды и живущий тысячу лет по земным меркам.

В.-У. было наплевать, какой он на самом деле — колония грибков, сгусток слизи или юноша с внешностью Аполлона. Сам себе он казался вполне человеком.

— Слушай, я не собираюсь посылать свою фотографию любимой девушке, — сказал он. — Все, что мне нужно — чтобы программа не глючила. И если вы не в состоянии прислать релиз, соответствующий моим условиям, я попробую настроить ее сам. Только дайте мне полную информацию о моих органических потребностях — я не в том положении, чтобы работать методом тыка.

— У тебя недостаточно квалификации, чтобы самостоятельно отладить программу, — ответил техник.

— Я что, никогда раньше этим не занимался?

— Занимался. Трижды. Но ты не владеешь этими воспоминаниями.

Чертова специализация в чертовой Земной сети! Ему уже трижды приходилось выкручиваться на других планетах, опираясь только на собственные знания и опыт, но умники из архивного отсекают эти воспоминания, потому что отладка программы — в компетенции других спецов, а ему, стало быть, это ненужно!

— Тогда дайте мне доступ к персональному архиву, — сказал В.-У.

Он знал, каким будет ответ.

— Отказано. Не закончен этап адаптации организма к среде.

— Но я не могу закончить этап адаптации без нормально работающих программ!

Спорить было бессмысленно. На сей счет существовало еще несколько пунктов должностной инструкции, сводившиеся к тому, что личность пионера — серьезное препятствие для объективного изучения среды. Как будто он ее изучал! Он же тут просто подопытный кролик, набор функций, его мнение, само его восприятие почти ни на что не влияет — вся информация считывается прямо с датчиков, пронизывающих планетарную кору и его собственное тело, а его рапорты отправляют в архив, не слушая. Их заслушают, только если он вдруг перестанет выходить на связь и после определенного срока будет признан погибшим. И то, только потому, что этого требует процедура удаления бокса с его персональной информацией.

— Все программы были предоставлены, — бубнил техник, сидя в удобном кресле и наверняка цедя пиво.

— Но они не работают! — рявкнул В.-У

— Объясни причины порчи программы в рапорте.

— Я не портил программу!

— В таком случае она должна работать корректно.

В.-У отключил связь и отшвырнул панель. Непонятно, как человечеству, обремененному таким количеством идиотов и бюрократов, вообще удалось выйти за пределы Солнечной системы. Взять хоть эту программу трансформации — даром она никому не нужна. Во всяком случае, на этапе первичного освоения планеты. Все, что нужно — изучить среду, сформировать модель организма, способного выжить в этих условиях, наладить широкий канал связи и программы распаковки для приема колонистов. Дома себе пускай сами создают — согласно собственному вкусу и представлениям об уюте. Дома, ландшафты, далекие горы и глубокие моря — все, на что хватит воображения и мощностей. А может, им так понравится местный пейзаж и простая жизнь под открытым небом, что им и дома не захочется — он вот хрустит ледком и прекрасно себя чувствует. Немного муторно в сумерки, когда выползает из расселин синеватый туман. Но ко всему можно привыкнуть. Он вот уже почти привык.

Вот только колонисты, в отличие от него, не были путешественниками. И они прибывали на планету целиком, всей своей личностью — с воспоминаниями, страхами, амбициями и предпочтениями. Для них путешествие и распаковка были невероятным приключением. Не все, придя в себя и увидев вокруг розоватую пустыню, могли сохранить присутствие духа, а программы психологической реабилитации громоздки и в условиях иных планет крайне неэффективны. В каком бы виде не путешествовали современные люди, в каких бы организмах не воплощались, они оставались людьми и нуждались в доме и привычных временных циклах. Выйдя из трансформации им надо было посидеть в кресле ли хотя бы на табурете, выпить чаю или чего покрепче и подумать, как жить дальше. Поэтому Космическое бюро сделало создание дома пунктом минимальных санитарных норм для приема колонистов. Этот дом В.-У должен был построить. При отсутствии корректно работающей программы и собственных воспоминаний, которые, возможно, помогли бы ему эту программу отладить.

Он сосредоточенно сердился по поводу дома, чтобы не слишком задумываться над всем прочим. Гораздо хуже, чем со строительством, обстояли дела с энергогенератором. Он работал как часики — пока не увеличивалась нагрузка. Расширение канала связи, увеличение мощности репликатора или интенсивности добычи элементов, генератор чихал, связь пропадала вообще, репликатор выдавал сообщение об ошибке и отправлялся следом за связью. Стоило вернуть мощности в начальные пределы, необходимые для поддержания его собственной жизни, все приходило в норму. Притом что энергоресурса, по собственным данным генератора, должно было хватить на поддержку канала, достаточного для приема миллиона плохо запакованных колонистов, с одновременной работой симулятора Лас-Вегаса в натуральную величину и во всех деталях.

И эти перцы из Космического бюро утверждают, что все протестировано и работает исправно? Да, работает — пока обеспечивает его выживание на этой планете. Но его задание не выжить, а подготовить планету для приема колонистов. Этого его программы сделать не могут, потому что какой-то тупица вместо колонизаторского пакета прислал пакет выживания. Вот и вся история. Теперь его будут толкать в шею, чтобы он выполнял график, а он тем временем будет бубнить рапорты о непригодности программ и ссориться с дежурным техником, чья компетенция вряд ли шире, чем его собственный зад.

В.-У поднялся. Ему захотелось прогуляться. Размять мышцы. Может, даже пробежаться — до Сумеречных Холмов, например. Что он сидит, уткнувшись в свои панели? Вокруг неосвоенный мир — вполне возможно, если бы он был способен посмотреть на него глазами туземца, а не пришельца, он мог показаться ему прекрасным. Но любопытство — это тоже неплохо. Странно, почему умники из архивного не признали любопытство лишним и не оставили в боксе? Ведь исследование — это вне его, В.-У, компетенции.

Мысль о колонистах внезапно вызвала у него приступ раздражения. Люди преобразуются в сгустки чистой информации. Преодолевают пространства, о которых не всем хватит воображения помыслить. Обретают новые тела. Но им все равно нужна пещера, как каким-то неандертальцам! Им нужен очаг, чтобы было вокруг чего собраться семье. Им нужен садик, чтобы в нем играли дети. Им нужно море, чтобы отдохнул глаз. Им нужны горы и походы, чтобы выплеснуть адреналин. Им нужна Земля. Так какого черта они лезут в космос?

В.-У все ускорял шаг. Его гибкое, легкое тело требовало высокого темпа. Оно хотело бежать. Мчаться. Возможно, лететь. Кто знает, может, оно было на это способно. Сумеречные Холмы понемногу приближались — их силуэты четко проступали на фоне прозрачного сиреневого неба ненадолго, перед тем, как синяя дымка развеивалась, и все вокруг заполняла плотная чернота. В.-У припустился бегом. Пульсация в висках становилась все ровнее, все тише. Наконец, монотонные толчки затихли — и сознание В.-У затопило умиротворение. В конце концов, не колонисты писали санитарных нормы — к чему на них злиться? Не исключено, что это все им на самом деле не нужно — все эти требования придумывают бюрократы, в жизни не бывавшие дальше орбитальной станции. Им, колонистам, скорее всего, как и ему понравилось бы бежать, делая длинные скачки, бесшумно касаясь самыми кончиками пальцев нижней, самой длинной пары конечностей каменистой неровной поверхности.

С каждым шагом его все больше охватывал восторг. Не все ли равно, что будет дальше? Он вполне сможет прожить на этой планете тысячу лет — на него одного ресурсов хватит. Как долго он сможет оставаться человеком, если не получит доступа к собственной личности? А если он его получит, сможет ли он остаться таким гибким, сильным, способным достичь Сумеречных Холмов и Полуденной Реки?

Мысль о Полуденной Реке потрясла В.-У — он ее еще не видел. Увидит ли вообще? Или, вернув себе собственную память, не захочет на нее смотреть? Его потянет к другим рекам. Наверняка в его памяти хранятся какие-то берега, излучины, плеск, зыбь. Это была бы скверная шутка — обретя себя, навсегда потерять Полуденную Реку. Эта мысль сделала его тяжелым. В висках снова застучало. Он отогнал ее прочь. Он обратил лицо к горизонту, на котором маячили то ли горы, то ли тучи, в общем, наверняка обман зрения или особенности рефракции или, еще лучше, фантомы его собственной памяти. Он твердо знал, что по оранжевым водам Полуденной Реки он сможет бежать так же легко, как по хрустящему ледку равнины.

Небо темнело. По коротким, жестким кремниевым волоскам В.-У пробегали искры электрических разрядов. Ему нравилось — он встряхивался, сбрасывая в подступающую черную бездну маленькие сверкающие шарики. Он наклонял голову к камням и на ходу слизывал мелкие розоватые льдинки. В Бюро, конечно, сидят халтурщики, но программа адаптации у них случайно получилась превосходной. Его организм был совершенным. И при том вполне человеческим — до самых кончиков-хеморецепторов, чувствительных волосков на внешнем контуре тела.

Он бежал прямо к горизонту, линия которого, ломаясь, заманчиво изгибалась к небу. Он мог бы проскочить эту границу и продолжить бег — так же легко, как по поверхности планеты, простираясь все дальше, ничего не оставляя позади, кроме себя.

* * *

Заросшая вереском каменистая пустошь, всего мгновение назад тянувшаяся, сколько хватало глаз, стремительно съеживалась. Горизонт сужался, закручивался в воронку. Дэну это ничем не грозило — через несколько секунд посмертный мир WYB-5y превратится в радужный шарик не больше мячика для пинг-понга и исчезнет в своей ячейке, а он, Дэн, окажется в Склепе. Ничего страшного. Если не считать того, что он не давал команды свернуть мир. Дэн перевел пульт в ручной режим, вызвал панель задач, нашел строчку «свернуть» и дал отбой. Небосклон мягко качнулся, и линия горизонта восстановилась. Под порывом ветра по вереску пробежала волна. На ближнем склоне обнажился серый замшелый валун. Через миг все успокоилось, ландшафт вернулся в прежнее состояние. Дэн еще раз проверил программу и убедился в том, что она исправна. Почему в таком случае попытка изменить очертания холмов у самого горизонта вызвала сворачивание мира?

Собственно, ошибка могла случиться — но не в программе дизайна, а в самой основе мира WYB-5y. Это был невероятно ветхий мир. Наверное, один из первых посмертных миров. Его готовила целая команда, в которой он, Дэн, был всего лишь подмастерьем. Тогда никто из них не мог считаться мастером — просто к кибернетикам традиционно немного больше доверия, чем к дизайнерам, поэтому мастерами считались они. В тот момент его творчество было сильно ограничено программными возможностями и довольно небольшой емкостью самого мира. Теперь он исправлял, расширял, корректировал и убивал на это больше времени и сил, чем на создание нового мира. Здешний умерший наотрез отказывался переселиться в другой мир, несмотря на то, что ему пообещали точно такое же дизайнерское решение. Он уверял, что его все устраивает и в этой версии, но неугомонные родственники настаивали на улучшении условий. И Дэн улучшал — насколько позволяла устаревшая матрица и сам старик, который, вопреки его, Дэна, просьбам, обязательно появлялся, останавливался шагах в двадцати, какое-то время молча наблюдал за его работой, а потом, так и не сказав ни слова, поворачивался спиной и уходил прочь.

Сегодня он не появился. И Ден подумал, что работа пойдет веселее без его надзора. Но получилось наоборот. Дэн с тоской обдумывал перспективу вылавливания блох в базовой программе. Этим займутся программеры, но ему придется присутствовать и огрызаться на каждое их замечание о «дизайнерской бредятине», которой он перепоганил их «превосходное программное решение». К слову, эта матрица ни одной минуты не была превосходной, он достаточно с ней поработал и знал ей цену, как никто другой. Но кто его станет слушать? Кибернетикам по-прежнему доверяют больше, чем дизайнерам. И на его разлогую служебную записку о том, что программная база мира не соответствует требованиям, сформулированным в договоре, внимания не обратят. А вот на писульку дежурного программера о том, что неграмотное дизайнерское решение привело к повреждению матрицы…

Дэн выругался сквозь зубы, упал на землю и откатился за ближайший валун. Снова неподалеку громыхнуло, свистнуло и камень, за которым он спрятался, брызнул в стороны мелкой крошкой. Дэну потребовалось мгновение, чтобы понять — кто-то в него стрелял. И удивиться собственному рефлексу. Он никогда не попадал под обстрел, а тело сработало, как часы. Дэн встал и выпрямился во весь рост.

— Какого черта вы делаете? — закричал он. —

Снова выстрел и отвратительный свист. Дэн не без труда подавил желание снова упасть на землю и сжаться в малюсенький комочек. Ничто, происходящее в посмертном мире, не могло повредить ему. Во всяком случае, физически.

Из-за валуна показался покойник. У него в руках было старомодное ружье с длинным стволом — как в фильмах про ковбоев.

— Что вы себе позволяете? — снова крикнул Дэн.

В его голосе отчетливо прорезались истерические нотки.

— А, это ты.

Покойный, казалось, был разочарован.

— А кто тут еще мог быть? — проворчал Дэн и принялся отряхивать куртку.

У него дрожали колени.

— Не знаю, кого ты ко мне подселил, приятель, но ему не жить — сказал покойник.

Дэн отметил, что он не снимает палец со спускового крючка и не собирается приближаться.

— Что за чушь? — возмутился Дэн. — Вы отказались от соседей.

Старик кивнул.

— Тем не менее, вы кого-то ко мне подселили. Вы не слишком чистоплотные ребята, а?

— Если произошла какая-то ошибка в программе… — начал Дэн.

Но покойник его перебил.

— Попросту говоря, вы загнали мою берлогу кому-то еще, — сказал он.

— Ничего подобного, — ответил Дэн. — Вы отказались от виртуальных соседей…

— Я не нуждаюсь в соседях, — отрезал старик. — У меня при жизни их было слишком много.

Дэн пожал плечами.

— Мы проверим программы, — сказал он. — Но я и так уверен, что это ошибка.

Старик не ответил. Но ружье сунул под мышку.

— Э… А вы не можете его описать? — спросил Дэн.

Старик повернулся спиной и пошел прочь.

Дэн осмотрелся в поисках пульта — он отшвырнул его в сторону, когда прогремел первый выстрел. Пульт висел в нескольких сантиметрах над землей за соседним валуном.

Дэн дал команду свернуть мир.

Он стоял, зажмурившись, и ждал, когда исчезнет вереск: особенность монотонного пейзажа — от него тяжелее отключиться. Каждая деталь — пучок травы, пробившийся через трещину в камне, сиреневая дымка над дальним склоном, вросший в землю валун — врезается в память и воскресает во всех деталях, стоит только закрыть глаза, задремать, просто задуматься.

Интересно, мертвец может выжить из ума? У него может развиться паранойя или маниакально-депрессивный психоз? Он может просто захотеть убить его, Дэна, придумав легенду о чужаках?

Дэн подумал о Магде. У нее была, по крайней мере, одна сильная сторона: она никогда не теряла ориентиров. Ее спасал дар называть вещи своими именами — сознательно или нет. А вот он постоянно забывал, что о клиентах надо думать, как о мертвецах. Возможно, если бы он об этом постоянно помнил, ему не было бы так муторно в Склепе. Если из них двоих кто-то и подвержен психозам, то это он, Дэн, а не старик. Просто потому, что он жив, а старик — покойник.

Магда права — он слишком увлекся жмуриками. Надо больше времени уделять живым ландшафтам. Несмотря на то, что с точки зрения чистого искусства, они оставляли значительно меньше возможностей для творчества, чем сугубо виртуальные посмертные миры, Дэн отдавал им предпочтение. Одиннадцать лет назад он с радостью схватился за работу для Склепа — за нее отлично платили. Первые посмертные миры были товаром штучным и очень дорогим. Вряд ли они действительно столько стоили даже тогда — технологии сохранения архива человеческой личности и его дальнейшей распаковки были достаточно отработаны Космическими программами. Бюро выкинуло их на рынок ширпотреба, как выкидывало все, чему только можно было придумать применение в быту. И то, чему так и не нашлось применения в собственно космических программах. Идея с посмертным существованием сначала не показалась Дэну не только перспективной — даже слегка интересной. А потом это превратилось в его основную работу. Сознание распаковывалось после затухания электромагнитных колебаний мозга — и человек возрождался в виртуальном мире, где хотел обрести приличные условия жизни. Они оговаривались с клиентом еще при жизни и были довольно однообразными — уютный домик, сад, лес, горы, море, все, что человек имел или мечтал иметь при жизни. Обеспечить это оказалось легко — с помощью стандартных пакетов программ организации пространства, давным-давно разработанных для архитектурного проектирования, ландшафтного дизайна и дизайна интерьеров. В случае с посмертными мирами, эти проекты даже не надо было воплощать в реальности. Посмертные миры оказались очень выгодным бизнесом.

Дэн почувствовал, что по спине бежит пот — и только тогда понял, что стоит у входа в Склеп на солнцепеке и вот-вот получит солнечный удар. Лето выдалось жаркое. Город раскалился, как топка. Дэн поплелся к машине, упал на сидение и включил кондиционер.

Ему надо было поехать к морю. Вместе с Магдой или без нее.

Он завел мотор и выехал на улицу.

Только когда ему удалось втиснуться в поток машин, тянувшихся из центра, он понял, что сделал ошибку, не оставив служебной записки. Было это сумасшествие покойника или расстройство его собственных нервов — проверить невозможно. Но кое-что в программе мира WYB-5y действительно произошло, и это «кое-что» можно было отследить. Ружье. Он, Дэн, никогда его не создавал — это легко проверить по истории мира, которая фиксируется в памяти Склепа. Откуда же взялось ружье?

Занятый размышлениями и обещаниями себе самому послать записку в службу поддержки Склепа сразу же, как только выдастся минутка, он не заметил, как выбрался из общего потока и оказался в пригороде. По обе стороны потянулись аккуратные и почти одинаковые безвкусные палисадники. Дэн мог безошибочно определить матрицы едва ли не всех дизайнов — студенческие поделки, два-три роскошных участка — победители дизайнерских конкурсов пятилетней давности, воспроизведенные в меньшем масштабе и дешевых материалах, несколько незатейливых подделок под естественные биотопы и, отдых для глаза, стриженые английские газоны с гравиевыми дорожками, которые выглядели бы вполне прилично, если бы не масштаб 1:10.

Дэн оставил машину под тентом и завернул за хорошенький беленький домик.

Настроение, и без того паршивое, ухудшилось.

Старая курица. Снова за свое.

Дэн остановился за кустом сирени, который еще на прошлой неделе находился перед домом возле крыльца и стиснув зубы постарался уговорить себя быть вежливым. Ему нельзя терять этот заказ. Старуха, конечно, ведьма. Но у него не так много реальных ландшафтов, чтобы он мог себе позволить потерять этот. Он сделал глубокий вдох, обогнул куст и вышел в садик.

Под высокой старой яблоней, которой на самом деле не было и года, он увидел огромного лысеющего мужчину и маленькую сухонькую старушенцию. Они разговаривали. Вернее, он неразборчиво бормотал, а она подскакивала, размахивая крохотной сапкой у его носа, и отвечала пронзительной скороговоркой. Дэн обвел взглядом сад и полез в карман за инфоблоком.

Сад был разгромлен. Он ничем не напоминал то маленькое, уютное произведение искусства, которое он, Дэн, создал около года назад. Он ничем не напоминал даже ту его версию, которую он воплотил в мае, когда Эмма — так звали старушенцию и хозяйку сада — решила, что ей не хватает гортензий и сама, собственной персоной поехала за триста километров в питомник, выбрала кусты, заплатила сумасшедшие деньги и собственноручно ткнула их в землю. Кусты не прижились, и Дэну пришлось их спасать, а заодно спасать грядки, засаженные то ли петрушкой, то ли сельдереем, которые не предполагались проектом садика, но которые почему-то этой весной показались хозяйке совершенно необходимыми.

Дэн вызвал виртуальную панель и дал команду тестировать сеть. Конечно, сеть, оплетавшая все рабочие поверхности сада, была искромсана лопатами, сапками и садовыми ножницами. Она почти не работала — Дэну не надо было дожидаться результатов тестирования, чтобы в этом убедиться, достаточно взгляда на новые грядки, вырванные с корнем кусты и непонятно для чего прорытые траншеи.

Эмма, казалось, почувствовала, что в недрах земли что-то происходит. Она круто развернулась и воинственно подняла сапку.

— Даже не думайте! — крикнула она. — Убирайтесь! Не смейте ничего трогать! Ненавижу магию, — это старушенция произнесла себе под нос.

— Мама, это не магия, — с отчаянием произнес ее верзила-сын. — Это дизайн…

— О, Пол, ты все-таки тупица, — воскликнула Эмма. — Как я могла вырастить такого сына? — эти слова были обращены к Дэну, и он постарался сделать вид, что не расслышал. — Я просила сад. Маленький садик, в котором я смогу спокойно ковыряться в грядках и привыкать к земле. В моем возрасте уже пора, ты не находишь? А что ты сделал? — она снова повысила голос и ткнула сапкой в направлении Дэна. — Ты приволок сюда вот это!

Дэн снова сделал вид, что не расслышал. Ему было совершенно не до препирательств матери и сына. Он спешил восстановить сеть нанотрансформаторов, разрушенную неугомонной Эммой уже в который раз. У Дэна было подозрение, что Эмма специально пересаживает свои кусты и перекапывает грядки в самых неожиданных местах, чтобы нанести как можно больший урон сети. Потом она подчеркнуто громко ссорилась с сыном, а сама исподтишка наблюдала, как он возится со своим пультом. Он готов был поспорить, что старуха засекала время и проверяла, как скоро он восстановит сеть в этот раз. Дэн неожиданно поднял взгляд от пульта и, встретившись с испытующим взглядом старушенции, успел улыбнуться ей от уха до уха, прежде чем она отвела взгляд.

Он больше не был на нее зол. Сеть выведена из строя. Часть трансформаторов наверняка навсегда потерянна. Но ее сын все оплатит. А упрямое желание Эммы самостоятельно возделывать свой сад казалось Дэну прелюбопытным анахронизмом. Она хотела сама подрезать розы и вскапывать грядочки. Вот только поддерживать реальный сад она на самом деле не могла — не умела, да и сил не хватало, а профессия садовника отмерла лет пятьдесят назад, когда в массовую эксплуатацию вошли программируемые экосистемы.

— Я не могу видеть, как кусты выбираются из земли и маршируют в другой конец сада, — говорила Эмма — говорила громко, чтобы слышал Дэн. — Я не понимаю, почему яблоки должны перевешиваться с ветки на ветку — это же не музей, это сад!

— Но мама, они так лучше зреют! — восклицал ее сын.

— Ах, Пол, замочи, ради всего святого! — вопила Эмма. — Господь позаботится о том, чтобы каждое яблоко получило все, что ему причитается. Перевешивать яблоки — где это видано? Это же не шары на елке, в конце концов!

Дэн едва сдерживал улыбку. На самом деле он никогда не перевешивал яблоки — это было возможно, но очень сложно. Все, что делала его программа — немного изменяла угол наклона веток и листьев — этого было вполне достаточно. Но старуха была чертовски внимательна — и после таких микроскопических манипуляций она видела дерево совершенно иным. Из нее мог получиться превосходный дизайнер. Но она всю жизнь провела в какой-то пыльной конторе в Северном Центре, месяцами не выходя на улицу, потому что жила в том же мегакомплексе. Не покидая его, она обзавелась сыном, какой-то хронической болезнью, поменяла несколько мест работы, сделала довольно бледную карьеру, которая, однако, в этом комплексе оказалась заметной, так что у нее появилась парочка лютых врагов и три-четыре невыразительные подруги, она заработала достаточно денег, чтобы отослать сына в реальный университет, поменяла шесть-семь партнеров, из которых ни за одного так и не решилась выйти замуж, троих из них похоронила. Она покинула свой комплекс, только когда превратилась в сухую старушенцию, не потерявшую, однако, воли к жизни и некоторого запаса здравого смысла.

Дэну она нравилась. Магда, состарившись, должна стать точно такой же. И тогда он на ней женится.

Панель просигналила о частичном восстановлении сети. Дэн протестировал готовый сегмент. Листик, лежавший прямо у ног Эммы, на глазах истлел и смешался с землей.

— О-о, нет, — простонала Эмма, картинно вскидывая руки к небу. — Он снова за свое, гадкий мальчишка!

Она отшвырнула сапку и скомандовала:

— Пить чай. Нет, Пол, мой мальчик, это касается только меня и этого отвратительного колдуна. У тебя, сынок, есть работа, друзья — в общем, я тебя не задерживаю. А с ним, — она ткнула пальцем в направлении Дэна, — я попробую заключить перемирие. Оставьте свои отвратительные инструменты здесь, юноша, не смейте тащить это ко мне в дом.

Дэн послушно перевел пульт в режим ожидания и положил инфоблок прямо на траву.

Чай Эмма подала на террасу, выходившую в сад.

— Вы же знаете, мадам… — начал Дэн, принимая старосветскую широкую чашку на расписном блюдце.

— Эмма, — перебила его старушенция. — Я просила называть меня Эммой.

— Эмма. Вы сами прекрасно знаете, что никакой магии в этом нет.

— Я мало что знаю, юноша, — отвечала Эмма, наливая чай из пузатого чайника, разрисованного безумными лютиками. — Я не понимаю, каким образом кусты перебегают с места на место, а альпийские горки вырастают прямо из земли. Лично для меня это магия.

— Вообще-то это разработка Космического бюро, — смиренно пояснил Дэн — уже который раз. — Она называется терраформинг.

— Космического? — переспросила Эмма. — Что за чушь! Разве мы в космосе?

— В некотором смысле мы все живем в космосе, — ответил Дэн. — Но терраформинг действительно разрабатывался для других планет. На практике это оказалось неприменимо.

— Почему? Этой программе самое место в космосе, — фыркнула Эмма. — На Земле достаточно бездельников, чтобы пахать землю вручную. То ли дело Марс. Почему там до сих пор нет яблоневого сада?

— На Марсе уникальная экосистема, — сказал Дэн. — Зачем превращать его в плохое подобие Земли?

— А, бизнес турфирм пострадает, — Эмма откинулась на спинку кресла. — Вы такой же сноб, как и мой сын. Признайтесь, с мертвецами работать проще, чем со мной?

Дэн пожал плечами.

— Возможно. Но вы мне нравитесь больше, чем мертвецы.

Эмма энергично кивнула.

— Я вам не верю. Рассказывайте уж лучше про эту космическую программу.

Дэн отхлебнул из чаю, обжегся и, едва не расплескав, поставил чашку на стол.

— Адаптировать организм колониста к условиям иных планет оказалось проще и дешевле, чем адаптировать планету к потребностям человеческого организма, — сказал он. — Мы путешествуем через космическое пространство в форме чистой информации. Эта информация воплощается на планете, используя местные материалы, как правило, отличные от углерода и, следовательно, чаще всего небелковые. Зачем же в таком случае превращать планету в Землю, рискуя при этом вовсе свернуть этой планете шею, если вдруг изменения нарушат какие-то ее основные геологические принципы?

— Н-да, сколько усилий — и все впустую, — протянула Эмма.

Она пила свой огненный чай совершенно спокойно.

— Да нет же, терраформинг оказался отличной технологией для Земли. Вы помните, как быстро я создал ваш садик?

Эмма фыркнула.

— Поспешишь — людей насмешишь, юноша, — отрезала она. — Вы все сделали совершенно неправильно. Растыкали кусты, как попало. Разбили какие-то безумные клумбы…

— Эмма, вы одобрили проект! — с укоризной произнес он.

— Да, одобрила, — Эмма воинственно вздернула подбородок. — Проект был действительно ничего себе — по крайней мере, от вас я не ждала даже так много. Но вы представляете себе, каково ходить по этому саду каждый день? Это пытка! Просто пытка!

— Все, что вам надо — высказать свои пожелания…

— Я уже высказывала их сто раз! И что? Вы все равно все делаете так, как сочтете нужным.

— Я делаю то, что вы мне говорите, Эмма. Скажите, вам просто доставляет удовольствие…

Он чуть не сказал «морочить мне голову», но успел прикусить язык.

— Вам просто доставляет удовольствие ухаживать за своим садом самостоятельно.

— Ну, слава Богу, хоть у кого-то из этих мальчишек есть клепка в голове, — вздохнула Эмма.

— Но ваш сын настаивает на том, что вам тяжело это делать самостоятельно — и я с ним совершенно согласен.

— Да, мой сын бывает чертовски упрям, — печально произнесла Эмма. — Он наотрез отказался вас выгнать. Да, я его об этом просила. Но как же мне быть?

Дэн пожал плечами. Его ничуть не задели слова старухи.

— Я чувствую себя мертвой, — пожаловалась она. — Признайтесь, вы ведь точно так же делаете эти миры… Ну, те, в которых живут умершие?

Дэн заколебался.

— Не совсем, но принцип тот же, — признался он.

— Вот видите. А я хочу чувствовать себя живой. По крайней мере, пока Бог не решит, что пора и честь знать.

Дэн посмотрел через перила террасы на садик. У него возникла неприятная мысль, что старуха права. Возможно, он слишком увлекся посмертными мирами, и сам не замечает, как в его живые ландшафты просачивается мертвечина. Что же делать? Отказаться от новых заказов в Склепе? Поддерживать те миры, на которые контракты уже подписаны, а за новые не браться? Переключится полностью на реальные ландшафты — хотя бы на какое-то время. Ему надо хорошенько пропитаться жизнью. Ее запахом. Ее теплом. И ущербностью.

Вот только получить заказ на реальный ландшафт совсем не просто. За одиннадцать лет эксплуатации посмертные миры подешевели и обрели популярность — достаточную, чтобы обеспечить работой орду дизайнеров. Преставление об элитарности менялось стремительно — теперь элитарным заказом был реальный, а не посмертный ландшафт. Даже маленький садик Эммы — сокровище, ради которого Дэн согласился бы терпеть десяток бабулек с сапками. Кроме него у Дэна было всего два реальных проекта — такой же крошечный пруд с несколькими сортами водяных лилий и орхидеями на берегу, и палисадник с садом камней. Это были очень сложные биотопы — маленькие, вписанные в очень неподходящие экосистемы.

О сотрудничестве с крупными экофирмами Дэн думал с раздражением. Несмотря на то, что мечтал о масштабных проектах, выполнить которые могла только фирма, обладающая огромными мощностями. Меньше всего он любил вспоминать о самом известном, и, в общем, самом лучшем своем проекте — парке в Юго-Западном офисном центре. Площадь 28 гектаров. Лес умеренно континентальной климатической зоны, мягкие холмы — от сосняка к ельнику, озеро — хризолит в кружевной оправе березовой рощи. Запах. Напряженные трели птиц. Неясные шорохи в траве. Солнечные пятна на прошлогодней иглице. Неимоверно сложный биотоп. Реализацию и эксплуатацию полностью взяла на себя «Экорама» — Дэна оттерли от проекта, как только был закончен этап формирования экосистемы. Собственно, почему «оттерли»? Ему заказывали только проект…

— Вы знаете, что мой сын хотел заказать для меня посмертный мир? — спросила Эмма.

Дэн вышел из задумчивости, но не успел натянуть на лицо нужное выражение.

— А? Да что вы говорите?

Эмма сердито фыркнула.

— У вас не всегда получается складно врать, — с удовлетворением отметила она. — О чем вы задумались? О какой-нибудь девчонке?

Дэн покачал головой.

— Ладно вам. Я старая женщина. У меня взрослый сын, у которого воображения вряд ли больше, чем у вас. Мне интересно, о чем может думать молодой человек, когда пьет чай со старухой на террасе в разгромленном саду.

Дэн взял чашку и сделал глоток. Вот почему Эмма пьет обжигающий чай — она просто не умеет его заваривать. Чай оказался совершенно безвкусным. Дэн отставил чашку в сторону.

— Я думал о ландшафте, — сказал он.

Эмма кивнула в сторону сада. Дэн покачал головой.

— О настоящем большом ландшафте, — сказал он. — Реальном. Живом. Я совершенно не помню, даже представить себе не могу, как мне удалось его создать.

— Этот знаменитый парк в юго-западном предместье? — спросила Эмма.

Дэн кивнул.

— Вы знаете?

— Там работает мой сын. Он потому и нанял именно вас — ему нравится этот парк.

Дэн невесело усмехнулся.

— Боюсь, там нет ничего моего, кроме проекта.

— А должно быть что-то еще?

— Конечно. Этот парк мог быть совершенно другим, если бы я сам вырастил каждое дерево, создал каждую песчинку на дне озера. А потом присматривал за тем, чтобы все лежало, стояло и пахло именно так, как надо.

— Откуда вы знаете, как надо? — спросила Эмма.

— Ну, я же создаю этот проект — кому еще знать?

— Хорошо, что вы этим не занимаетесь.

— Почему?

— Потому что вы глупый мальчишка, — отрезала она.

Дэн не нашелся что ответить.

— Вы давно там были в последний раз?

— С тех пор, как его сдали в эксплуатацию — ни разу, — признался Дэн.

— Там протоптали новые тропинки, — сказала Эмма, с удовольствием наблюдая за тем, как он меняется в лице. — Старые заросли амброзией. Пауков вывели совсем — паутина мешала наслаждаться прогулками. Завезли несколько видов пестрых бабочек.

Дэн заставил себя засмеяться.

— Вы не понимаете принципов экоинженерии, Эмма, — сказал он. — Любое из этих действий нарушает биобаланс. Для замкнутой экосистемы это катастрофа. Парк уже давно погиб бы.

— Так вы знаете, что мой сын хотел создать для меня посмертный мир? — снова спросила она.

Дэн вздохнул и проворчал:

— Кажется, я плохой конспиратор.

— Не хуже, чем Пол. Я давно поняла, что к чему. Он заказал вам проект, правильно?

— Но не знал, как вам об этом сказать.

— Поэтому он подарил мне этот кусок земли и пригласил вас, чтобы вы отработали идеальный проект в натуре, — закончила Эмма.

Дэн кивнул.

— Я только одного не знаю, — сказал он. — Как он собирался убедить вас сделать архив. Вы, кажется, противник посмертного существования?

Эмма фыркнула.

— Он думал, что мне так понравится мой садик, что я не захочу с ним расставаться даже после смерти.

— Он ошибся?

— Юноша, у меня нет ничего дороже моего сына. Но даже с ним я готова расстаться, когда придет мой срок. После смерти — только Божья воля, — торжественно произнесла Эмма. — И даже если Богу будет угодно поместить меня в рай, то не сомневайтесь, райский сад наверняка окажется получше, чем то, что создаст какой-то мальчишка.

Эмма налила себе еще чаю, отпила и скривилась — похоже, ей он тоже не нравился.

— К тому же это будет полезно для Пола, — сказала она. — Ему придется нелегко — но должно же и ему когда-нибудь стать нелегко. Ему придется все-таки оторваться от моей юбки. А если я буду в пределах досягаемости, он станет меня навещать. Возможно, даже вместе со своей девчонкой.

— Если вы пожелаете, я могу создать для вас уютные местечки, в которых вас никто не найдет, — сказал Дэн.

— Что за чушь, юноша! Думаете, я смогу прятаться и отсиживаться в уютных местечках, когда мой собственный сын будет меня искать? — возмутилась Эмма.

Дэн вздохнул и снова посмотрел через перила на садик. Наносеть уже должна была восстановиться полностью.

— Эмма, вы позволите мне заняться вашим садиком?

— А я могу отказаться? — с сарказмом спросила старушенция. — Вы, кажется, заключили договор с моим сыном. Работайте. И только попробуйте притронуться к гортензии!

— Я не буду притрагиваться к гортензии, — устало произнес Дэн. — Скажите мне, чего вам не хватает. Что мне сделать, чтобы вам было уютно в этом садике?

— Я вам уже говорила об этом двадцать раз, — проворчала Эмма.

— Возможно, я что-то не так понимаю.

— Возможно, вы и вовсе ничего не понимаете, — отрезала Эмма. — Но я твердо знаю, что те люди, которые отстранили вас от юго-западного парка, были совершенно правы. Вы можете состряпать проект — я это вижу. Но вы ничего не понимаете в жизни.

— Я не претендую…

— Вот и не вмешивайтесь!

— Эмма. Пожалуйста. Мне очень важно знать, чего именно я не понимаю.

— Вы не понимаете главного.

— Ради Бога, чего?

— Страх, труд и удовлетворение, — сказала Эмма. — Вот чего я хочу от своего сада. А теперь марш с моей террасы. Наведите порядок в саду и убирайтесь. Мне надо еще опрыскать розы. Я опасаюсь бронзовки.

Она подхватила поднос с чайником и чашками и скрылась в доме. Дэн ошеломленно смотрел ей вслед. В садике Эммы не могло быть бронзовки. В нем вообще не было вредителей — верный принципу ущербности, Дэн изредка допускал червоточины в двух-трех яблоках. Но настоящие, неконтролируемые вредители?

Дэн покачал головой и направился к своему инфоблоку, валявшемуся в траве. Когда он взял его в руки, что-то больно укусило его между пальцами. Он присмотрелся и с удивлением обнаружил муравья. В экосистеме Эмминого садика не были предусмотрены муравьи.

Дэн сокрушенно вздохнул и принялся уравнивать развороченную землю. Сеть восстановилась, но работала нестабильно. Дэн исправлял ошибку за ошибкой — и уже почти успокоился, когда инфоблок завибрировал. Дэн вставил в ухо горошину — инфоблок был загружен работой с сетью, и вызывать видеосвязь он не решился.

— Ты где? — спросил в ухе знакомый голос.

— А ты кто? — раздраженно спросил Дэн.

— Я Мик! — рявкнуло в ухе.

— Прости, Мик. Не узнал, — смиренно произнес Дэн. — Я в саду, если тебе это о чем-то говорит.

— Дай мне код мира, — недовольно потребовал Мик. — А еще лучше немедленно выходи из программы.

— Я в реальном саду, — сказал Дэн.

— А, тогда не страшно. Бросай свой сад и приезжай в Склеп. Немедленно.

— Да что случилось-то? — спросил Дэн.

Но Мик уже отключил связь.

Дэн задал сети последовательность процессов, свернул пульт и, на ходу отряхивая брюки от неучтенных программой дизайна сухих травинок и пуха одуванчиков, направился к машине.

Мик встретил его у входа в Склеп.

— Когда ты последний раз работал с MU32?

Дэн раздраженно вздохнул и полез в информатор. Но Мик перехватил его руку и тихо произнес:

— Это Мила Кунц

— Мила? — переспросил Дэн. — Маленькая Мила?

Мик кивнул.

— Неделю назад, — ответил Дэн. — Может, десять дней. Сейчас уточню…

Мик снова перехватил его руку.

— Не имеет значения, — пробормотал он. — Ее родители у меня в кабинете. Тебе придется с ними встретиться.

Мик круто развернулся и направился в Склеп. Дэн последовал за ним, полный дурных предчувствий.

Он вошел в кабинет директора службы поддержки Склепа. Ему навстречу поднялся невысокий грузный мужчина. Женщина осталась в кресле. В ее лице читалось отчаяние. На лице мужчины странным паззлом сложились растерянность и ярость.

— Значит, вы решили ее послушать! — рявкнул мужчина, увидев Дэна.

— Простите?

— Господин Кунц, у нас нет оснований… — начал Мик.

Но Кунц его перебил.

— У нас есть основания, — сказал он, разворачиваясь всем телом к Мику. — Я знаю, что моя дочь давно носилась с идеей самоубийства.

Женщина всхлипнула.

— Я бы не стал называть это самоубийством, — сказал Дэн.

Ему не надо было объяснять, что произошло. Одного он не мог взять в толк — как?

— А как бы вы стали это называть? После того, что вы сделали, это, разумеется, уже нельзя так назвать.

— Вы имеете в виду жирафа? — невинно поинтересовался Дэн.

Мужчина его раздражал. Как этот боров мог быть отцом такого славного ребенка?

— Какого жирафа? — проревел Кунц.

— Которого я сделал для вашей дочери в нашу последнюю встречу.

— А, так вы с ней встречались!

— Да, я часто встречаюсь со своими умершими клиентами. Не могу сказать, что получаю от этих встреч удовольствие, но я не за удовольствие работаю.

— О чем вы говорили?

Это спросила женщина. Ее голос оказался низким и хриплым.

Дэн заколебался.

— Ну? — потребовал мужчина. — Что вы язык проглотили? Мне интересно послушать. Со мной она не встречалась уже больше месяца. Она пряталась от меня!

Мужчина принялся нервно выхаживать по кабинету. Дэн почувствовал, как проходит раздражение. Кунц, конечно, был боровом. Но сейчас его бессильная ярость вызывала сочувствие. Он потерял свою маленькую дочь дважды. Дэн едва не усмехнулся. Какая грустная ирония. Посмертный мир, дарующий иллюзию жизни, может огорошить и иллюзией смерти…

— Она говорила, что хочет… прекратить свое существование, — Дэн и сам едва не сказал «покончить с собой». — Она просила меня помочь.

— Ага! И вы согласились! — Кунц повернулся к Мику и ткнул пальцем в Дэна. — И он согласился!

— Ничего подобного, — ответил Дэн.

— Тогда кто же это сделал? Доступ к ее миру…

— Прекрати, Яков, — сказала вдруг женщина. — Хватит. Идем.

— Что?

Мужчина был огорошен.

— Но… Я не могу это так оставить. Кто-то убил нашу дочь!

— Наша дочь погибла в автокатастрофе, — неожиданно твердо произнесла женщина. — Восемь лет назад.

Она поднялась с кресла и медленно пошла к двери — длинная и худая, как пробирка, полная противоположность своему одышливому мужу.

Не доходя до двери, она остановилась и повернулась к Дэну.

— Что она вам говорила, когда… в последний раз?

— Она говорила, что Плит плакал всю ночь, — ответил Дэн.

Это было даже хуже, чем с Милой…

Кунц вдруг громко всхлипнул. Женщина кивнула.

— Он плакал целый год, — прошептала она. — Идем, Яков. Скоро начнут собираться гости. Им не надо об этом знать, хорошо?

Кунц покорно кивнул.

— У меня сегодня день рожденья, — зачем-то сказал он Дэну.

Он проводил взглядом чету Кунцев.

— Обошлось, — выдохнул Мик, едва за ними закрылась дверь. — С этими обошлось.

Дэн рухнул на стул и прикрыл глаза. Если это называлось «обошлось», то что тогда «не повезло»?

— У тебя сейчас много заказов? — спросил Мик.

— Кроме Склепа? Нет, не много.

— Это хорошо. Потому что ты мне нужен, — Мик указал пальцем на дверь. — Это только первые ласточки.

Дэн вопросительно поднял брови.

— У нас проблемы, Дэн. Кто-то все-таки отключил мир Милы Кунц. И если это был не ты, не я и не они — то кто?

Дэн задумался.

— Глюк программы? — предположил он. — Перебои с питанием?

Мик пожал плечами.

— С питанием все в порядке. За все прочее не поручусь. С программой поддержки творится что-то странное. Я наугад выбрал несколько миров и проверил.

— И что?

— Идем. Ты должен это видеть.

* * *

Дэн, покачиваясь, вошел в квартиру. Он не знал, что разобрало его сильнее, усталость или полбутылки виски, выпитые в кабинете Мика. Это было необходимо, сказал он себе. Они лечились. Дэн упал в кресло и едва не застонал — от головной боли и воспоминаний. Его миры — прекрасные, разные, но все одинаково близкие к совершенству, что с ними сделалось? И кто мог такое сотворить? Они с Миком перебрали, наверное, сотню миров — и из них только полтора-два десятка могли называться относительно приличными. Во всех прочих царил разгром. Половина страдала от перенаселения — болезни, преступность и даже настоящие мировые войны. Несколько миров были превращены в филиалы дома умалишенных, все обитатели — которых оказалось и здесь невероятно много — страдали разными формами психических расстройств. В некоторых мирах деградация дошла до такой степени, что люди перестали быть похожими на людей. Некоторые миры были разрушены до основания — в них не действовали даже фундаментальные законы физики.

Что делать с перенаселенными мирами Дэн предпочел не думать — пускай Мик выкручивается сам. Конечно, поднимется скандал, его обязательно обвинят в том, что он по несколько раз продавал один и тот же мир, обвинение наверняка разойдется по прессе, но не впечатлит суд. Чтобы так перенаселить мир, его надо продать раз двести, а это невозможно технически — клиент осматривает мир, прежде чем за него заплатить.

Теперь Мику придется принимать решение, какие миры можно попытаться спасти, какие расселить, а какие просто уничтожить. С расселением придется нелегко — часть жителей виртуальны, причем внутри мира виртуальный персонаж почти невозможно отличить от клиента. Придется также выяснить, куда делись обитатели опустевших миров — переселились к соседям или прямиком в небытие. И еще хорошо бы разобраться, что случилось с тем единственным миром, который просто исчез бесследно — с миром маленькой Милы Кунц.

Мик пил виски и ругался. Потом он перестал ругаться и принялся плакать. Наутро он созвал на совещание весь технический персонал и собирался пригласить кого-нибудь из Космического бюро для консультаций. Дэну на этом совещании делать было нечего — он-то всего лишь дизайнер. И, наверное, едва ли не в первый раз в жизни, он совсем об этом не жалел.

Охая, он выбрался из кресла и пошел на кухню. Сейчас ему очень не хватало Магды. Она, конечно, обозвала бы его последними словами, загнала в ванну и окатила ледяной водой. Она не доверяла современным методам борьбы с опьянением, предпочитала старые средства — не столько отрезвляющие, сколько воспитательные.

Дэн доковылял до пульта репликатора и заказал чаю. Репликатор отреагировал не сразу — Дэну пришлось трижды повторить заказ, а потом набрать его на пульте дрожащими пальцами — репликатор отказывался распознавать голос. Голос был сорван — в одном из миров они с Миком попали под перекрестный артиллерийский огонь. Растерявшись, Мик выпустил панель — вернее, ее выбило у него из рук ударной волной и отнесло за холм, куда им пришлось добираться ползком — панель не слышала их голосов, сколько они не орали. Они сами себя не слышали в грохоте взрывов. Дэн понимал, что эти взрывы — чистая иллюзия, но что-то темное, доисторическое на самой подкладке сознания, заставляло падать, тыкаться мордой в землю, вжиматься в рытвины и ползти.

Чай получился отменный. Дэн вернулся в кресло, по дороге включив настольную систему. Уснуть он сегодня не сможет — так, может, поработает. Опьянение этому не мешает — совсем наоборот.

Первое, что он увидел на рабочем столе, было письмо от В.Карпова, директора «Экорамы». Той самой фирмы, для которой он делал проект юго-западного парка.

«Старик, не могу до тебя достучаться. Ты в эйфории, в отпуске или сменил код? Как только вынырнешь — свяжись со мной. В любое время».

Дэн посмотрел на часы. Четыре двадцать утра. Он мстительно ткнул в кнопку вызова.

К его удивлению, Вадим ответил немедленно.

— Где ты был? — вместо приветствия спросил он.

— В Склепе, — ответил Дэн.

— Забудь про Склеп. Тебе есть место среди живых.

— Да? И что за место? — кисло поинтересовался Дэн.

— Тридцать три гектара. Хватит?

Дэн поперхнулся чаем.

— Ско… Сколько?

Вадим наверняка наслаждался произведенным эффектом.

— Тридцать три гектара, — с удовольствием повторил он.

— Вы решили привести в порядок пустыню Гоби? — спросил Дэн, стряхивая капли с рубашки.

— Ты что, это же уникальный ландшафт!

— Тогда где? Предупреждаю, я не буду работать с зоной вечной мерзлоты.

— Боишься холода?

— Моя девушка любит теплые моря. Реальные.

— Если выполнишь заказ, сможешь подарить ей парочку атоллов Большого барьерного рифа.

— Где?

— У нас есть резерв земельки километрах в пятнадцати на запад от юго-западного предместья.

— Под городом еще есть такие площади?

— Резервировали под кладбище. Но мы перехватили. Тебя, надеюсь, это не смущает? Впрочем, ты же у нас спец по мазурикам.

— Хотите заказать мне проект?

— Мы ничего не хотим, старик. Хочет заказчик. А мы только берем под козырек.

— Кто заказчик?

— Вообще-то это секрет.

— От кого?

— В том числе от тебя. Ну, и от меня тоже.

— Но ты, конечно, кое-что разнюхал.

— Да, по своим каналам.

— И…

— Во всем этом каким-то боком задействовано Космическое бюро.

Дэн присвистнул.

— У них что, своих спецов мало?

— Своим спецам, возможно, пришлось бы многое объяснять. А мы работаем на подставное лицо.

— Не нравится мне это, — проворчал Дэн.

— Тебе понравится, — заверил его Карпов. — Когда увидишь условия.

— Ты хочешь, чтобы я сделал для вас проект? — снова спросил Дэн.

— Я ничего не хочу. Хочет заказчик, — повторил Вадим. — Он хочет, чтобы этим занимался ты. И проектом, и дальнейшей эксплуатацией.

Дэн сглотнул.

— А… А не много для меня одного? У меня и мощностей-то таких нет.

— Мощности наши. Администрирование наше. Техподдержка наша. Ты только творишь и рассказываешь нам, чего тебе не хватает.

Дэн отставил чашку подальше. Такого не случалось даже в самых смелых мечтах.

— И вы согласились? — спросил он, пытаясь унять дрожь в пальцах.

— Ты тоже согласишься — вот увидишь.

Дэн не сомневался. Он уже был согласен. Даже если ему за это ничего не заплатят.

* * *

Виктор проснулся от крика. Собственного, судя по тому, как саднило горло. Он с трудом разлепил веки и понял, почему так трудно дышать — он лежал, уткнувшись лицом в смятое одеяло. Морщась от боли во всем теле, Виктор перевернулся на спину и уставился в потолок. Им оказался сиреневый купол обычной походной палатки-шатра. Ткань была неплотной — сквозь нее просматривалась чернота неба. Ночь?

Виктор поднял тяжелую руку и потер лицо. Кожа оказалась сухой, слегка чесалась и шелушилась. У него всегда были проблемы с адаптацией к воде. Всегда?

Виктор сел на постели и охнул — в висках пульсировала боль. Ему показалось, что где-то слева под самой стенкой шатра завозились. Он медленно, осторожно повернул голову. Шея заныла. Зато он увидел панель инфосистемы. Она висела всего в метре от него и переливалась огоньками вызовов, как новогодняя елочка. Виктор попытался свистнуть, но губы не послушались. Тогда он попробовал активизировать панель голосом, но получилось не лучше, чем со свистом. Пришлось слезть с койки и сделать два по-стариковски шаркающих шага. Они отняли у него так много сил, что он уселся прямо на пол возле панели и набрал код активации.

— Незаконный взлом бокса! — взвизгнула панель и налилась красным.

Виктор вздрогнул и поморщился. Суть слов до него пока не доходила, но цвет показался зловещим.

— Пропущено двадцать четыре контрольных запроса! — снова прокричала система на тех же неимоверно отвратительных частотах.

Виктору захотелось прикончить панель. Он бы, наверное, это сделал — одним хорошим ударом — но панель была виртуальной. А до самой системы надо было проползти еще шага три, не меньше. Поэтому он вздохнул и привычным жестом прошелся по карманам в поисках сигарет. Сигарет не было. Он не помнил, почему — то ли решил бросить в экспедиции, то ли просто не успел сгенерировать. Можно было проверить по репликатору — если функция заблокирована, значит, решил бросить. То есть придется разблокировать и постараться воздержаться от идиотских решений.

— Крамских? — произнесла система уже совершенно другим голосом. — Крамских, это ты? Отвечай!

— Я? — сказал Виктор.

Вернее, хотел сказать. Пришлось откашляться и попробовать снова. — А… Кто это? — спросил он, безуспешно пытаясь вызвать видеосвязь.

Пальцы дрожали, обрывки паролей не складывались ни во что целое. А на том конце канала ругались между собой несколько человек, и в ушах у Виктора звенело — то ли от шума, то ли от слабости.

— Крамских, — снова повторил тот же сердитый голос. — Какого черта происходит? Ты не можешь включить видео? Что с тобой? Ты жив?

Очередная версия пароля, наконец, сработала, и над линзой всплыла голова. Она смотрела куда-то в сторону выхода, по ней поминутно пробегала дрожь и она теряла очертания, распадалась на радужные треугольники. Голова висела под неимоверным углом, и Виктор никак не мог отрегулировать изображение. Наконец голова повернулась.

— Крамских, — с мрачным удовлетворением произнесла она.

Несмотря на помехи, Виктор узнал Генерального директора Космического бюро. Он нервно сглотнул. До сих пор он встречался с генеральным всего два раза — когда поступал на работу и перед последним полетом. Директор лично контролировал архивирование и запуск.

— Э… Директор, — пробормотал он.

Директор нетерпеливо дернул головой.

— Какого черта происходит? — спросил он. — Куда ты пропал? Зачем ты взломал архив?

— Архив? — переспросил Виктор.

Он с трудом припоминал, где находится и что с ним произошло. Полет. Распаковка. Отказ программ… Виктор задрал голову и увидел купол походного шатра.

— Простите, шеф, — пробормотал он. — Я что-то не совсем…

— Странно, что ты совсем не спятил, — рявкнул директор. — Почему ты полез в архив без санкции? Жить надоело?

Виктор все еще осматривал шатер. Дезориентация. Обычное последствие восстановления личности. По стандартным протоколам. Но он, как только что сказал директор, не следовал стандартным протоколам — он просто взломал архив и восстановление произошло стихийно. В процессе наверняка что-то запоролось, потерялось и теперь затягивается ложными воспоминаниями. Сколько именно потерялось? Судя по степени дезориентации… Впрочем, судить рано. На восстановление даже в нормальных условиях уходит не меньше недели. К тому же у него не обычный архив.

— Давно? — спросил он.

— Что?

— Давно я восстановился?

— Сигнал о взломе архива поступил восемнадцать часов и двадцать одну минуту назад, — ответил шеф, скосив глаза, вероятно, на таймер.

— Почему не пресекли?

— Умники из архивного приняли это за инициирование процедуры ликвидации архива, — шеф ядовито усмехнулся. — А потом, когда поняли что к чему, было поздно — мы бы просто тебя убили.

Виктор кивнул. Потом до него дошел смысл сказанного.

— Ликвидации? — переспросил он. — Почему — ликвидации?

— Потому что ты умер, — снова рявкнул директор.

— Что?

— Ты умер, — повторил директор Бюро.

— К сожалению, нет, — пробормотал Виктор, потирая шею.

Затылок ломило, сухой язык царапал небо, поташнивало. Больше всего похоже на похмелье, подумал он.

Похмелье. Он помнит о том, что такое похмелье. Наконец, обрывки реальности начали выстраиваться во что-то осмысленное. Осмысленное, но по-прежнему невероятное: он взломал бокс. С собственной памятью.

— Трое суток твои системы были в критической зоне, — словно сквозь пелену доносился до него голос шефа.

— Может, это какая-то особенность моего местного тела? — неуверенно спросил он, разглядывая руки.

Обычные человеческие руки с обкусанными грязными ногтями и воспалившимися заусенцами. В детстве мама натирала ему пальцы соком алоэ — чтобы вызвать отвращение. Не помогло. Виктор не перестал грызть ногти — наоборот, привык к горечи и даже стал находить в ней некоторое удовольствие.

— Ничего общего с местным телом, — проворчал директор. — Проблемы начались после того, как мы получи сигнал о выполнении протоколов адаптации. Через несколько часов ты перестал выходить на связь, но никаких отклонений в жизнедеятельности мы не обнаружили. Еще спустя тридцать часов ты начал сбоить. Ситуация ухудшалась стремительно — за сорок две минуты показатели вошли в критическую зону, продержались в относительно стабильном состоянии трое суток, после чего ты впал в кому и через несколько минут сигнал пропал совсем. Через сорок секунд пришел сигнал о взломе бокса. Виктор? Крамских!

Виктор вздрогнул и посмотрел на директора.

— А?.. Простите, шеф, — прошептал он. — Вы сказали, сигнал пропал?

Директор кивнул.

— Но… Это значит, я умер? — растерянно прошептал он.

Директор выругался сквозь зубы. Кто-то что-то шептал ему на ухо — довольно громко, Виктор мог разобрать слова — но они не складывались ни во что осмысленное. Директор дернул головой, словно отгоняя муху, и шепот прекратился.

— Что ты помнишь? — спросил директор. — Ты хоть что-нибудь помнишь?

Виктор пожал плечами. Все, что он помнил, скорее всего, было обрывками бредовых видений — легкое тело, скользящее по льду в невероятном танце. Протуберанец — вид изнутри. Изнутри протуберанца, который находится внутри его собственного тела, которое оказывается внутри… Восторг и отчаяние мухи, тонущей в капле меда… Бред.

Виктор снова провел сухим языком по растрескавшимся губам.

— Может, все-таки ошибка в программе адаптации? — неуверенно произнес он.

Директор покачал головой.

— Как ты думаешь, сколько раз за это время мы ее проверили? — проворчал он. — Другие версии будут? Как ты себя чувствуешь?

— Как с бодуна, — честно ответил он. — Или, скорее, после гриппа. После недели высокой температуры. Лихорадка. Бред.

— Вирус? — директор поднял брови.

Виктор неуверенно кивнул.

— Что-нибудь, поражающее именно местные организмы, — задумчиво произнес директор.

Ему на ухо снова зашептали. Виктор разозлился.

— Говорите вслух, — раздраженно прохрипел он.

Директор кивнул.

— Это, конечно, нельзя исключить совершенно, — Виктор узнал высокий звенящий голос начальницы отдела антропологии, — но вероятность крайне невысока. Адаптированный организм колониста не может быть абсолютно аналогичным местным организмам. Если они вообще существуют в природе, эти местные организмы.

— Даже если местные организмы не существуют, это не значит, что не существуют также вирусы, способные поразить подобные организм, — сказал Виктор.

Директор кивнул.

— Вирус, влияющий только на модифицированных пришельцев? — с издевкой произнес кто-то третий. — Интересно, чем он кормится, когда пришельцев нет.

— Майкл, не несите чуши, — устало произнесла антрополог. — Что вы знаете о вирусах? Они не нуждаются в пище. Они вообще в некотором смысле неживые. И могут находиться в неактивном состоянии веками. В неподготовленном организме пришельца они могут размножаться с невероятной скоростью. Можно также предположить наличие местных организмов. Но они либо выработали иммунитет к этому вирусу, либо какую-либо форму симбиоза, либо давно этим вирусом уничтожены.

Майклом звали ведущего кибернетика Бюро. Он не занимал начальственных должностей и был фигурой полумистической — его знали все, и никто, кроме, возможно, самого верхнего начальства, не видел своими глазами. По рабочей гипотезе работников бюро, Майкл был мертв уже не менее века.

— Девочка моя, о вирусах я знаю побольше иных прочих, — совершенно добродушно произнес он. — Знаете, сколько их прошло через мои руки? Но в одном вы совершенно правы. В незащищенной среде размножаются, как кролики…

— При чем тут кролики, Майкл!

Виктор прикрыл глаза. Разгоралась обычная межведомственная ссора. Он поднялся, сделал несколько неуверенных шагов и добрался до репликатора. Полная кружка холодной воды — вот все, что ему сейчас нужно. И сигарета.

— Как долго, вы говорите, вирус может находиться в латентном состоянии? — доносился до него голос Майкла.

— Века.

— Века — это поэзия. Вирус в латентном состоянии — это исключение фактора времени. Он способен находиться вне времени. То есть в наших координатах, практически, не существовать. Он живет только в рамках инфицированной системы… в смысле, организма — включается в его пространственно-временное существование. Собственной жизни у него нет — и поэтому с нашей точки зрения он вечен.

— Все это красивая теоретическая конструкция, Майкл.

— Нет, это практически то, с чем мы сейчас имеем дело, Лиза. Мы имеем дело с инфицированной системой.

— Организмом.

— Не имеет значения. То есть с вирусом, который обрел жизнь. Вполне конкретную человеческую жизнь.

Виктор осушил кружку и обнаружил, что функция производства табачных изделий действительно заблокирована. Он повозился с настройками, но ничего не получилось.

— Биологи имеют дело с жизнью, поэтому они так ничего и не поняли в вирусах, — продолжал бубнить Майкл. — Вирус это не жизнь. Это информационная машина, которая реализуется в живом организме так, как наши космонавты реализуются в среде иных планет.

Неприятный голос, — подумал Виктор, делая очередную попытку обмануть репликатор. Кажется, этот Майкл действительно не совсем живой. Может, поэтому так хорошо разбирается в полужизни? Спросили бы лучше у него. Межпланетчики — вот настоящие специалисты по полужизни. Только работа — и ничего личного. В полном смысле слова. Даже курево в репликаторе не предусмотрено.

— Какого черта мой репликатор не делает сигарет? — спросил он в пространство.

Перепалка оборвалась на полуслове. Они вдруг вспомнили о нем, и о том, что он их слышит.

— Предполагалось, что все твои дурные привычки остались в личном архиве, — проворчал директор. — На самом деле это какой-то глюк — репликатору чихать, что готовить.

— Функция заблокирована, — сказал Виктор.

— Так разблокируй, — буркнул директор.

— Не получается.

Директор раздраженно вздохнул.

— Значит, бросай курить.

— Легко сказать.

— Никуда не денешься.

— Ладно. Дождусь, когда пришлете техников.

— Техников не будет, — сказал директор.

Виктор оглянулся. Кто-то снова что-то зашептал, но директор метнул через плечо свирепый взгляд, и шепот прервался.

— Шеф, в принципе, все работает, — сказал Виктор. — Отладка канала займет чуть больше времени, чем мы предполагали…

— Не в этом дело, — сказал директор. — Пока мы не разберемся с этим твоим вирусом, мы не можем рисковать специалистами.

Виктор заказал репликатору чашку крепкого черного чая и вернулся к койке. Директор был прав. Специалистами рисковать нельзя. Что до межпланетчиков, то подобный риск — это, собственно, и есть их основная функция. Прилететь на планету, протянуть канал, настроить бесперебойный прием, проверить на себе и отладить программу адаптации и принять колонистов. В его случае — инженеров и техников Космического бюро, которые со временем превратят планету бета/Mensa4 в регулярный сектор земной информационной сети.

— Сколько времени может занять изучение моего… состояния? — спросил он.

Директор замялся.

— Вирус — это только предположение, — продолжал Виктор. — Может, дело в чем-то другом. Я не чертов антрополог, не врач и не кибернетик. Могло случиться все, что угодно…

— Вот именно — все, что угодно, — проворчал директор.

— Но теперь все в порядке, — продолжал Виктор. — Я в полном порядке. Все, что мне нужно — немного времени и рабочие версии программ…

— Виктор.

Виктор от неожиданности глотнул вместе с чаем порцию воздуха. Он не предполагал, что директору Космического бюро известно его имя.

— Виктор, тебе не нужны программы. Мы не будем присылать колонистов на бета/Mensa4.

Виктор поставил чашку прямо на пол и посмотрел директору в глаза.

— Почему?

— Мы сворачиваем программу по освоению этого сектора, — жестко произнес директор. — По требованию правительства.

— Могу я поинтересоваться причиной?

— Можешь. Твоя идиотская выходка со взломом собственного бокса. Зачем ты это сделал?

Виктор пожал плечами. Он не помнил, как взламывал бокс.

— Это точно был я? — спросил он.

И сам понял, что это глупо — если бы кто-то просто захотел воспользоваться его памятью, вряд ли он стал бы восстанавливать личность Виктора Крамских. Это могло быть нужно только одному человеку в целой вселенной. Ему самому.

Директор покачал головой.

— Ты не выполнил плана даже частично…

— Потому что у меня глючили программы!

— Я проверил программы, которые тебе пересылали. Лично проверил. Все работает.

— Значит, были повреждены во время пересылки.

— Возможно. Но это означает, что канал нестабилен. И мы не можем пересылать по нему колонистов. Но самое главное — это твое собственное поведение. Ты повел себя… неадекватно.

— Я был болен.

— Мы не можем это проверить. А правительство битком набито паникерами.

— Я понял. Мне собирать манатки? И искать новую работу?

Директор снова одарил его тяжелым взглядом.

— Тебе не придется искать работу, — сказал он устало. — Некоторые тут считают, что ты сам виноват — я с ними не согласен. Но… Лично у меня другая версия. Но ее я тоже не могу проверить.

Виктор взял с пола чашку и отхлебнул, не чувствуя вкуса. Директор какое-то время рассматривал его молча, а потом продолжил:

— Мы не можем забрать тебя на Землю.

— Правительство решило, что я опасен? — ядовито поинтересовался Виктор.

— Не в правительстве дело. Ты слишком большой — после восстановления. Канал для тебя теперь узок.

— Я могу восстановить архив В.-У67Х-3.

— Не можешь. Во-первых, у тебя нет ни программ, ни нужной формы доступа. Во-вторых, у тебя другой исходный генетический материал — ты адаптирован, если ты помнишь. И это же в-третьих: если версия с вирусом верна — искажен код твоего адаптированного организма. Архив В.-У67Х-3 неприменим. Его восстановление тебя просто убьет. А создать новый архив при неизвестном исходном коде самостоятельно ты не сможешь.

Виктор залпом допил чай и поставил чашку снова на пол.

— Значит, я остаюсь здесь?

Директор отрывисто кивнул.

— Вы действительно не храните резервных копий архива, директор? — спросил Виктор.

— Мы действительно их не храним, — ответил директор. — Но даже если бы хранили…

— Не стали бы подставляться из-за меня, — закончил Виктор. — Я понял.

Закон о репликации запрещал восстанавливать погибших, пропавших без вести и похороненных заживо. Статья о невмешательстве в базовые биологические и исторические процессы…

Директор скривился.

— Ты что, не понимаешь? Ты вскрыл свой архив и воссоединился с ним, — сказал он. — Мы не смогли бы тебя восстановить в дополетном виде, если ты это имеешь в виду. Твоего личного архива больше нет. Нигде. Архив уничтожен.

Можно было не уточнять. Стандартная процедура восстановления личности. Стирается архив и все служебные протоколы, ячейки памяти забиваются нулями. Чтобы никаких следов и искушений…

Виктор медленно поднялся и прошелся туда-сюда по палатке. Потом он остановился прямо перед изображением директора Бюро.

— Вы это имели в виду, когда говорили, что я умер? — спросил он.

Директор не ответил. Но Виктор и сам понимал, что это означает — он навсегда остается один на планете бета/Mensa4.

Навсегда.

Глупость. Человеческая жизнь не так длинна, чтобы слово «всегда» значило для нее слишком много. У него была оболочка-шатер с системой климат-контроля и, не исключено, кое-какими возможностями виртуализации интерьера. У него был репликатор — вполне исправный, чтобы обеспечить его самым необходимым. У него было приспособленное к жизни на этой планете тело. Не так уж мало…

Виктор вернулся к панели.

— Директор, вы сказали, у вас есть какая-то версия?

Директор кивнул.

— Ты этого сам хотел, Крамских.

— Сам хотел чего — остаться здесь один навсегда?

Желание швырнуть в изображение директора кружкой его почти напугало — не хватало только истерики.

— Потеря стабильности сознания для межпланетчика — обычная история, — с досадой произнес директор. — С тобой это могло произойти с высокой вероятностью — слишком плотный архив, слишком слабые связи внутри сознания, в результате — стихийная компенсация. Нам следовало это учесть.

— В следующий раз учтете.

Даже тела хоронить не придется, — с горечью подумал он. Вся его биологическая информация содержалась в том же боксе. Вернее, уже не содержится. Тела предыдущего поколения космонавтов хранились в гибернаторах — технологии хранения тела в информационном формате были разработаны давно, но закон отступил перед необходимостью экономии энергии всего одиннадцать лет назад.

Виктор отключил связь, немного посидел на койке, гоняя по стенкам чаинки. Невпопад подумалось, что репликатор чудит — создает полную иллюзию чая, а сигареты делать отказывается наотрез. Неужели это он, Виктор, тоже пожелал, находясь в беспамятстве? И будучи в беспамятстве, так запрограммировал репликатор, что теперь, в трезвом уме, разблокировать не может? Он поднялся с койки, подошел к люку и откинул клапан. В лицо ударило холодом и нестерпимым оранжевым светом. Виктор отшатнулся, закрывая глаза ладонью, на ощупь нашел клапан и задернул фильтр-оболочку.

Отдышавшись, он понял, что это всего лишь полдень — вторая звезда Столовой горы стояла в зените и заливала светом равнину, отражаясь в ледяной корке, искрясь на гладкой поверхности камней. Это закончится, спустя примерно неделю по земному времени. И что он увидит тогда?

У него было идеально приспособленное тело. И ни к черту не годящееся сознание.

Виктор оглянулся в поисках панели. Торчать неделю в шатре не хотелось. От воспоминания о синеватом тумане, выползающем из расселин, сделалось муторно. Попытаться расширить оболочки? Хоть бы лужайку сгенерировать. Пускай маленькую. Пускай монохромную, с самой примитивной текстурой. Или брусчатку, как на старых улицах его родного города. Даже дешевое серое асфальтовое покрытие будет лучше, чем нечеловеческий пейзаж планеты бета/Mensa4.

* * *

Дэн схлопнул виртуальную карту и беспомощно оглянулся. Карта врала — и это уже почти не удивляло. Интересно, как можно заблудиться на площади всего тридцать три гектара? Пускай даже местами виртуализированной. И самый главный вопрос: как дизайнер может заблудиться на местности, которую он сам создал?

Но факт был упрям, как осел — модель ландшафта не соответствовала самому ландшафту. Он понял это несколько дней назад. И закатил грандиозный скандал Карпову. Тот сначала хлопал глазами, потом наливался кровью. А потом выдохнул, налил по стопке бренди, выпил, еще раз налил и торжественно поклялся, что ничего не понимает. После чего снова выпил и снова налил. К концу разговора они оба впали в состояние меланхолии. Где-то между стопками сверились с сетью «Экорамы» и убедились в том, что доступ к наносети Дэна по-прежнему закрыта его паролями. И ни малейших признаков взлома. Потом Дэн показал Вадиму модель и они вместе поцокали языками по поводу изящества решений. Потом едва не пустили скупую мужскую слезу из-за того, что решения пропали втуне, так как ландшафт «поплыл» по совершенно непонятным причинам.

А сегодня Дэн заблудился. Это было невероятно. Он сначала просто в это не поверил и некоторое время терзал панель управления — пока не убедился в том, что ни одна его схема не совпадает с реальным ландшафтом. Не то чтобы вообще не совпадает — но небольшие неточности никак не позволяли ему выйти из зоны дизайна. Поэтому он свернул модель, поднялся и пошел по тропинке куда глаза глядят. В конце концов, площади-то всего тридцать три гектара — если он будет идти достаточно долго и достаточно прямо, упрется в барьер.

Но ничего не получилось. И Дэн еще раз испытал приступ гордости, хоть и изрядно разбавленной раздражением — он отлично спланировал ландшафт и безупречно сшил его с барьерами. Они были непреодолимыми препятствиями с великолепными виртуальными панорамами. Тропинки были просчитаны настолько точно, что, не позволяя заметить изгиба, выводили прямо к смотровым площадкам.

Дэн плутал очень долго. Дорожки, казалось, разбегались в стороны по собственному усмотрению — прямо под его ногами. Он устал. Он разозлился и, наверное, впервые пожалел, что имеет дело с реальным ландшафтом. Насколько проще было в посмертных мирах — дал команду свернуть, и свободен. Еще через полчаса пришел черед паники — от усталости у Дэна начало мутиться в голове, и почему-то показалось, что он застрял в мертвом мире, который прямо сейчас подвергается атаке неведомого вируса — того, который так и не сумели поймать техники Склепа. Следующий виток воображения был еще хуже — он то ли вспомнил, то ли на ходу сочинил легенду о Дедале, который заблудился в собственном лабиринте и стал жертвой своего творения. Потом он взял себя в руки и вспомнил, что жертвой творения был не Дедал, а Икар, и речь там шла не о лабиринте, а о чем-то совсем другом. Подробностей он так и не вспомнил — или не придумал — потому что воображение отключилось под давлением более реальных проблем. Он устал, взмок, хотел пить. День клонился к вечеру — и Дэн испытывал атавистический страх перед подступающими сумерками, грядущей ночной тьмой и дикой природой.

Он присел на поваленное дерево. Но облегчения не испытал. Едва восстановив дыхание, он вскочил и быстро пошел вперед. Дэн решил прибегнуть к необычной для живого ландшафта тактике. Наверное, его натолкнула на это мысль о лабиринте — для того, чтобы из него выбраться, надо сначала попасть в самый его центр. А для того, чтобы попасть в центр лабиринта, надо все время поворачивать налево. Почему именно налево, а не направо, Дэн не знал. И почему он решил прибегнуть к тактике лабиринта — тоже. Это было самой большой ошибкой, какую только мог допустить заблудившийся человек — ведь всем известно, что когда плутаешь, надо в первую очередь постараться не ходить по кругу.

Дэн поступил наоборот. Он сворачивал налево, когда только открывалась такая возможность. Первое время он старался фиксировать знакомые пейзажи. Но вскоре у него настолько помутилось в голове, что все вокруг стало казаться совершенно чужим. Настолько, что он начал подозревать, что уже давно выскочил из зоны дизайна и теперь плутает по прилежащим территориям — возможно даже результате очередного поворота влево, он обогнул ельник и оказался на полянке, заросшей земляникой. Деревья впереди расступались и сквозь них виднелся мягкий склон, уводящий в каменистую долину узкой быстрой реки. Сейчас, издали, в лучах заходящего солнца река казалась огненной лентой.

— Закурить не найдется?

Дэн вздрогнул всем телом и быстро обернулся. У него за спиной шагах в десяти стоял незнакомец. Судя по всему, он тоже только что вышел из-за ельника — прямо по его, Дэна, следам. Он стоял, привалившись плечом к покосившейся старой березе, и держал под мышкой ружье. Настоящее допотопное ружье с длинным стволом — как в старых фильмах про ковбоев.

— Что вы тут делаете? — спросил Дэн, судорожно сглотнув.

— Хороший вопрос, — сказал незнакомец. — А что вы тут делаете?

— Работаю, — ответил Дэн.

Незнакомец кивнул.

— Они решили, что мне необходим Пятница, — с насмешкой в голосе произнес он.

— Кто?

— Еще один хороший, но пока безответный вопрос, — сказал незнакомец. — Может, Космическое бюро. А может, я сам.

Он усмехнулся, сорвал травинку и прикусил ее передними зубами.

— Значит, не курите, — невнятно произнес он.

Дэн покачал головой.

— Что здесь происходит? — спросил он. — Мне кто-нибудь объяснит, где я и что все это значит?

Незнакомец не ответил. Он грыз травинку и подозрительно щурился на оранжевую реку.

— Неимоверный глюк программы, — пробормотал Дэн.

Незнакомец кивнул.

— Я тоже так думаю. Где мы?

— На юго-западной окраине, — ответил Дэн. — Точнее… — он включил информатор и сверился с навигатором. — Пять километров на юг от пересечения трасс 31 и 689. Если машина не врет, конечно.

— Земля?

— Что?

— Я спрашиваю, эта планета — Земля?

Дэну снова стало не по себе. Вариантов могло быть множество — один другого неприятнее. Самый простой: заказчик обеспечил роскошной зоной отчуждения сошедшего с ума родственника. Возможно, если это действительно Космическое бюро — межпланетчика. Или посмертный мир. Мало ли какие причуды бывают у людей, способных купить тридцать три гектара в пятнадцати километрах от предместья. Не захотел сидеть в Склепе со всяким мертвым плебсом — и потребовал реальный ландшафт. Технологически это возможно. Только зачем?

Дэн перехватил внимательный взгляд незнакомца.

— Уверяю вас, я реальный человек в реальной точке вселенной, — сказал он. — Мое имя Виктор. Виктор Крамских. Можете справиться в базе Космического бюро — думаю, я там еще значусь.

Дэн кивнул. Значит, все-таки Космическое бюро. И реальный человек. Собственно, большинство свеженьких мертвецов тоже считают себя реальными.

— Значит, Земля, — с ноткой удовлетворения повторил Крамских.

И засмеялся.

— Вас это удивляет? — осторожно спросил Дэн.

— Почти нет, — ответил Виктор. — Если не учитывать того, что я нахожусь в системе беты Столовой горы. Все остальное нормально. Это должна была оказаться именно Земля.

— Должна?

— Принцип «картины мира». Особенность человеческого сознания — оно воспроизводит ту реальность, которая его сформировала. На самом деле планеты, которые мы колонизируем, совсем не похожи на Землю. И после того, как мы их осваиваем — тоже. И мы, люди, совсем не похожи внешне на людей, поскольку наши тела приспособлены совсем к другим условиям. Но наше сознание — человеческое. Ему нужен дом, смена дня и ночи, пейзажи, в которых много зелени и синевы. И мы это видим, вместо того, чтобы видеть мир таким, каким он есть на самом деле, — он неприятно ухмыльнулся. — Нестерпимое зрелище. Для человека, я имею в виду.

Дэн пожал плечами. Его никогда не тянуло в космос, не интересовали другие планеты. Безжизненные. Нечеловеческие.

— Принцип картины мира — то, что сделало возможным колонизацию, — продолжал Виктор. — И совершенно невозможным — контакт с внеземными формами жизни.

— С кем?

Виктор неопределенно помахал кистью.

— Со всеми остальными.

Дэн с сомнением посмотрел на него. Виктор Крамских — или человек, который так себя называл — по-прежнему задумчиво жевал травинку и рассматривал долину.

— Ты уверен, что это Земля? — спросил он после паузы.

Дэн кивнул.

— А вот я чертовски уверен в том, что нахожусь на планете бета/Mensa4, - Виктор оторвался от созерцания залитой солнцем реки и посмотрел на Дэна. — Как такое может быть? И как здесь мог оказаться ты?

Запросто, — подумал Дэн. — Один из нас либо не существует, либо сумасшедший.

Виктор снова уставился на реку. Дэну сильно хотелось уйти — он не знал, как вести себя с мертвыми, а с сумасшедшим и подавно. Виктор был беспокоен — он то и дело сдвигал брови, сжимал и разжимал пальцы, перегонял травинку из одного угла рта в другой. Больше всего пугал его взгляд — устремленный на реку, неподвижный. Если бы Дэн знал, куда идти, он бы сбежал.

— Собственно, я догадываюсь, — медленно произнес Виктор. — Ты дизайнер?

— Да. Это мой ландшафт, — ответил Дэн и запоздало подумал, что это вряд ли правда.

— Кто заказал этот проект? — спросил Виктор.

Дэн поколебался, но решил ответить откровенно:

— Заказ сделан через подставных лиц. Но есть подозрения, что за ними стоит Космическое бюро.

Виктор кивнул.

— Это правда? — спросил Дэн.

— Вполне возможно. Только я не знаю, зачем. И как. Мне они говорили, что это невозможно.

На солнце набежало облачко. Река погасла. Виктор встрепенулся. Он выплюнул травинку, которую дожевал до самой метелки, и, не оглядываясь на Дэна, двинулся куда-то вдоль опушки. Стоило ему пройти несколько шагов, прямо под его ногами в густой траве обозначилась тропинка. Дэн с минуту наблюдал, как тропинка расширяется, приобретает цвет, как проступают сквозь нее узловатые корни.

— Эй, ты можешь управлять наносетью? — крикнул он вслед Виктор.

Тот остановился. Оглянулся.

— Наносетью? Ах, да… Я могу управлять всем, что имеет информационную природу.

— Как?

Виктор снова задумался, а потом неуверенно ответил.

— А никак. Достаточно просто захотеть. Извини, приятель. Мне надо подумать. Приходи завтра.

— Я не знаю, как отсюда выбраться, — признался Дэн. — Так что я, скорее всего, никуда до завтра не денусь.

— Иди по этой тропинке до калитки, — Дэн увидела, как у его ног намечается точно такая же тропинка, но она вела вглубь леса в обход ельника.

— Я повесил на выходе калитку, — продолжал Виктор. — Нечего вламываться прямо через пейзаж.

Он отвернулся и быстро пошел прочь. Дэн немного постоял, глядя ему вслед, а потом, поеживаясь, двинулся по тропинке — становилось прохладно, чернота ельника на фоне сумерек нагоняла мистический страх.

— В следующий раз сигарет захвати, ага? — донесся до него голос Виктора.

Дэн не ответил. Сейчас он всерьез был уверен, что следующего раза не будет. Что он, едва только выберется отсюда, позвонит Карпову и откажется от этой работы.

Минут через двадцать Дэн увидел впереди калитку. За ней виднелся палисадник, дорожка бежала через неухоженный сад, между аккуратными рабатками с ноготками и бархатцами к крылечку. Дома почти не было видно из-за зарослей дикого винограда. Но Дэн узнал его сразу.

Это был кукольный домик, который он восемь лет назад построил для Милы Кунц. До его слуха донесся детский смех и неразборчивая речь. Голос определенно принадлежал Миле. О смехе Дэн ничего сказать не мог — девочка никогда не смеялась в своем посмертном мире. Во всяком случае, при нем. Дэну почудился запах чая и сдобы, он отчетливо представил игрушечный сервиз и удобное кресло-качалку с пушистой накидкой в голубую и темно-синюю клетку. Интересно, что скажет Мила, если он заглянет в гости? Он не станет напрашиваться на чай — просто скажет, что зашел узнать, не плачет ли больше Плит.

Он взялся за щеколду.

В палисаднике что-то зашевелилось и прямо через куст дикой розы, усыпанный мелкими розовыми цветками, к нему потянулась изящная голова жирафа. Дэн схватился за прутья калитки, рванул ее на себя и буквально ввалился в палисадник.

В последний момент ему удалось сохранить равновесие. Он выпрямился и увидел свою машину — шагах в десяти, у обочины проселка.

* * *

Виктор посмотрел на сигарету — она прогорела почти до фильтра, а он едва сделал две-три затяжки. Только вчера казалось, что он мог бы убить за сигарету.

Он отбросил окурок и растянулся на траве. Программа адаптации прошла превосходно. У его человеческой сингулярности было удобное тело и уютный земной мир с простой системой управления. И не было ни возможности, ни повода мешать жить прочим…

Мысль о прочих показалась Виктору любопытной. Она ни разу не приходила ему в голову. Этот сегмент сознания был заблокирован для его сингулярности? Что ж, вполне разумно. Реакция человеческого сознания на иные формы жизни была непредсказуемой. А непредсказуемости в период адаптации ему и так хватало с головой.

Теперь существо, известное в информационной сети Земли как Виктор Крамских, было довольно. Все закончилось лучше, чем оно ожидало. Но если бы оно не заподозрило опасности вовремя, финал мог быть трагическим. Сначала было очень приятно — на него упали лучи, потом там, где они коснулись его поверхности, начались изменения, зародилась новая, незнакомая жизнь. Так давно в последний раз… Его организм почти забыл это ощущение — изменение, новое воплощение, прирост собственной жизни. Новенький запускался медленно. И планета не чувствовала опасности, увлеченная наблюдением за собственной новой жизнью. Она опомнилась только тогда, когда новенький оплел собой ее всю, сам стал ею и принялся изменять. Планета ничего не имела против — она находилась в постоянных метаморфозах, то медленных, то мгновенных. Но эта новая жизнь оказалась непохожей на все то, с чем она имела дело раньше. Организм, который к ней прибился, оказался весьма экспансивным. И он не был… Целым? Единственным? Во всяком случае, было ясно, что он собирается умножаться.

Вот тогда пришел испуг. Чужое существо ввело метаморфозу в фазу катастрофы. Уничтожило несколько сингулярных миров, многие века бывших частью планетарного организма, и поставила под угрозу существования множество других. Возможно, целое множество. Весь организм.

Болезнь?

Первое решение было паническим — уничтожить пришельца, пока он не уничтожил все. Но часть сопротивлялась этому решению. Возможно, поражение было слишком глубоким, в таком случае уничтожение болезни привело бы к гибели планетарного организма. К счастью, после нескольких неудачных попыток, болезнь удалось нейтрализовать. По крайней мере, на время. Болезнетворный пришелец закапсулировался и перешел в неактивную фазу. Организм взялся за изучение пришельца и пришел к интересным выводам. Пришелец действительно не был целым — вот почему не удалось сразу распознать его разумность и запустить протокол интеграции. В том, что пришелец не был целым, также крылась причина его нестабильности, экспансивности и болезнетворности. Нейтрализовать эту болезнетворность оказалось до смешного просто — надо было только восстановить целостность сингулярного существа. Воспользовавшись той самой пуповиной, которая тянулась за ним от его макроорганизма.

После восстановления целостности оно немедленно прекратило экспансию. И со временем было адаптировано. Очередная катастрофа в истории планеты бета/Mensa4 закончилась. Несколько миров было потеряно, зато удалось приобрести новый.

Он назывался Информационной сетью Земли.

— Прости, ты не выглядишь пришельцем, — сказал Дэн.

— Во-первых, я не пришелец. Я… его часть. Или, лучше сказать, проявление.

— Ты реальный?

— В смысле физическом? Черт его знает. За последние два месяца меня убивали четырнадцать раз, — он фыркнул. — Все четырнадцать — успешно. Но я по-прежнему существую. Хотя, должен признаться, было очень больно. И страшно. Особенно те три раза, когда я это делал сам.

— Зачем?

— Что — зачем?

— Ты хотел покончить с собой?

Виктор кивнул.

— Два раза потому, что думал, что я опасен. На начальных этапах интеграции. Один… Трудно существовать, когда твердо знаешь, что тебя на самом деле нет, приятель.

Дэн привалившись плечом к валуну, беспокойно осматривал вересковую пустошь. Она была знакомой. До мельчайшей трещинки в валуне.

— А кто пытался тебя убить? — спросил он.

— Коллеги из Космического, — ответил Виктор. — Они считают, что я вирус. И ликвидируют почем зря, где только могут.

— Не получается?

— Как видишь. Я очень быстро размножаюсь. Собственно, в некотором смысле я теперь нахожусь одновременно во всех или почти всех узлах Сети.

— То есть тебя никак нельзя ликвидировать?

— Можно. На четвертой планете системы бета Столовой горы. Наверное. Во всяком случае, физически я там.

Дэн вздохнул. Ему было совершенно неясно. К тому же он пришел не за объяснениями. С их первой встречи прошло две недели. Которые Дэн не мог работать. Потому что стоило ему запустить программу дизайна, с каким бы миром он не работал, программа начинала глючить, ландшафт плыл и вскоре Дэн оказывался в полузнакомом месте в компании Виктора Крамских. Независимо от того, работал он с реальным ландшафтом или виртуальным.

— Почему ты мешаешь мне работать? — уже в который раз спросил он, не слишком рассчитывая на ответ.

— Я ждал, что ты принесешь сигареты, — ответил Виктор. — У моего репликатора заблокирована эта функция. Намертво. Что я только с ним не делал… Может, просто мой макроорганизм не переносит табачного дыма.

Он засмеялся.

— Теперь, когда я принес тебе сигареты, ты от меня отстанешь? — с надеждой спросил Дэн.

Виктор покосился на него.

— Все-таки люди — чертовски ограниченные существа, — пробормотал он. — Рядом с тобой сидит макроорганизм размером с Юпитер. Вернее, моя интегральная часть размером с Юпитер. А весь организм охватывает тысячи миров. И все, что ты хочешь — чтобы он от тебя отстал.

— Я предпочитаю думать, что ты просто чокнутый межпланетчик, который каким-то образом перехватил управление наносетью, — проворчал Дэн.

— На самом деле меня это не удивляет, — сказал Виктор. — На Земле предпочитают не верить в пришельцев. Думаю, в них не поверили бы даже если бы они вломились на орбиту на огромных космических корытах и всем дали потрогать свои зеленые бугристые шкуры. В этом неверии было бы даже больше логики, чем в твоем неверии. Я-то пришел в Информационную сеть Земли в точности как ваши земные космонавты — в качестве информации, которая воплощается в форме жизни, аналогичной земной. Виктор Крамских и Земля — пространственно-временное воплощение моего макроорганизма в этом галактическом сегменте. Помимо них ты бы мог сказать, что я не существую.

Дэн запрокинув голову смотрел в синее осеннее небо. Он никогда не задумывался о космических путешествиях. Но сейчас почему-то испытал острую жалость, что все пошло не так, как показывали старые добрые фильмы о спасителях галактики. Что нет космических ракет, героев с квадратными подбородками и их преданных длинноногих подруг. А есть почти бесплотные безликие архивы, которые распаковываются на чужих планетах во что-то нечеловеческое, малоаппетитное, но все равно ограниченное принципом «картины мира» — уже не люди, еще не инопланетяне. Он неприязненно покосился на Виктора. Тот мял в кулаке пачку сигарет. Совсем по-человечески.

— Что будет дальше? — спросил Дэн. — Ты проглотишь нас всех, превратишь в свои сингулярности?

— Я мог бы сказать, что это вы проглотили меня со всеми моими сингулярностями, — ответил Виктор.

— Твои прочие сингулярности — инопланетяне?

— Упрощенно — да. Я ядро сети, объединяющей сотни тысяч миров.

— Как ты ее используешь?

— Живу.

— Просто живешь?

— Ну, с точки зрения человеческой сингулярности, это выглядит довольно непросто — потому что я живу сразу сотнями тысяч жизней всех моих сингулярностей и их миров.

— Но ты, лично ты, а не сборище сингулярностей?

— Лично я Виктор Крамских, — ответил Виктор. — Я только что убедился, что бросил курить. И лично я советую тебе подсказать своему боссу — тому, что от покойничков — идти прямо в Космическое бюро и угрожать судом.

— За что?

— Один из одиннадцати раз, когда они меня ликвидировали, был там. Они не сумели это сделать красиво — и угробили весь мир, в котором я находился, целиком.

— Мила, — пробормотал Дэн.

— Что?

— Это был мир Милы Кунц.

— Девочка лет шести и плюшевый заяц? — спросил Виктор.

— Да. Его зовут Плит.

— Да, я с ними знаком. С девочкой, Зайцем и Жирафом.

Дэн кивнул.

— Тот выход, которым я воспользовался первый раз после встречи с тобой, был ее домом, — сказал он.

— Мы соседи, — ответил Виктор. — Мы играем по вечерам в лото и домино. Иногда Жираф со мной гуляет. Когда девчонка подрастет, научу ее играть в шахматы. У нее, кажется, неплохая голова.

— Она не подрастет, — сказал Дэн. — Она умерла много лет назад.

— А, вот в чем дело, — протянул Виктор. — Значит, не вырастет… Ну, значит всегда будет такой маленькой и смешливой пигалицей. Не так уж плохо.

— Она не смешливая.

— Сейчас, во всяком случае, она хохочет, как от щекотки. Вернее, как раз от щекотки и хохочет — Жираф лижет ей пятки.

Виктор и сам нервно хихикнул и дернул ногой.

Дэн подозрительно покосился на него.

— Откуда ты знаешь, что она делает?

— Потому что я как раз сейчас выталкиваю Жирафа в окно и собираюсь укладывать Милу спать, — ответил Виктор. — Я за ней присматриваю — она же совсем маленькая.

— Ты хочешь сказать, что ты сейчас там?

— И там тоже, — ответил Виктор.

Дэн растянулся на траве и уставился в небо. Хорошенький будет разговор с Миком. «Ты знаешь, старик, Склеп разорил пришелец. Поэтому тебе надо обратиться в Космическое бюро и пообещать, что ты всем откроешь страшную тайну, что этот пришелец — вирус имени пропавшего межпланетчика».

— Пускай так и скажет: вирус Крамских/Mensa4, - словно подслушав его мысли, сказал Виктор.

Дэн прикрыл глаза и, наверное, задремал. Потому что, как ему показалось, в следующий миг где-то над ним прозвучал незнакомый голос:

— Крамских.

Дэн открыл глаза и увидел на фоне неба голову с всклокоченной седой шевелюрой.

— Ну, здравствуй, — сказала голова.

Щелкнул затвор.

Дэн приподнялся на локтях и удивленно посмотрел на человека с ружьем.

— Майкл? — спросил он, удивляясь больше тому, что знает имя старика, чем его появлению.

— Да, Виктор, — ответил старик. — Я же тебя предупреждал — не попадайся мне больше.

Дэн оглянулся по сторонам. Виктора нигде не было видно.

— Сбежал, — пробормотал он. — Если вы ищете Крамских…

— Да. Искал, — ответил Майкл и навел ружье на Дэна. — Это была интересная охота, Крамских.

Дэн открыл рот, чтобы сказать, объяснить, закричать — ведь это ошибка, он не тот…

Но почему-то так ничего и не смог сказать.

Прогремел выстрел.

* * *

Если бы кто-то находился в этот момент в Склепе, он бы увидел, как какой-то из посмертных миров стремительно свернул горизонт в воронку, потом превратился в радужный шарик — не больше мячика для пинг-понга, опустился на панель и исчез в ячейке. Через мгновение ячейка запульсировала приглушенным светом. Экран терминала ожил и замигал красным — сообщением об ошибках и предупреждением. Где-то послышался топот — техник, вышедший на перекур, мчался в машинный зал. Ячейка почернела. Мигающие строки на экране терминала сменились одним коротким сообщением: посмертный мир WYB-5y стерт из памяти Склепа.

* * *

Мила Кунц проснулась от того, что в темной комнате кто-то плакал. Она села в кроватке. Ей был знаком этот плач.

— Плит, — тихонько позвала она.

В темноте завозились. Плач стих.

— Спи, — прошептал кто-то.

— Папа?

— Спи, малыш.

Мила послушно улеглась на подушку.

Засыпая, она чувствовала, как ее гладит большая плюшевая лапа.

 

Имена льда

— Вставай, Ял. Сегодня нам надо дойти до холмов.

Ял едва не застонал — так ему не хотелось просыпаться, открывать глаза, подниматься и куда-то идти. Но слово «холмы» прозвучало так неожиданно, что он непроизвольно приподнялся и разлепил веки.

Уайяла стоял в шаге от него и смотрел вдаль. На холмы, маячившие на горизонте. Ял захныкал и снова уронил голову — прямо в сугроб, который еще минуту назад был его подушкой. Льдинки укололи щеку, Ял дернул головой и сел. Одеяло треснуло, распалось на крупные лоскутки и осыпалось с плеч и груди. Ял похлопал по остаткам одеяла, превращая их в ледяное крошево.

Сон окончен. Постель исчезла. Зато вдали появились холмы, которых еще вчера, когда он ложился спать, не было в помине. Вчера они с Уайялой шли вдоль линии прибоя, по колено проваливаясь в мелкий зыбучий песок. Ветер дул немилосердно, перемешивая песчинки с солеными каплями, горстями кидал эту смесь Ялу в лицо, она впивалась в кожу сотней иголок и немедленно схватывалась коркой. Вечером они кое-как спрятались от ветра под дюной. Пока Уайяла готовил ужин, Ял наблюдал, как рядом с их лагерем растет новая дюна, и думал, что до утра их наверняка заметет с головой.

Утром вокруг не оказалось ни дюн, ни океана.

Зато появились холмы.

Уайяла присел и набрал полную пригоршню льда.

— Сегодня дойдем до холмов, — повторил он.

— Зачем? — спросил Ял.

Уайяла посмотрел на него.

— Мне казалось, ты ищешь свой мир.

Ял пожал плечами.

— Моего мира здесь нет, — сказал он. — Уж точно его нет за холмами, которые появились откуда ни возьмись за одну ночь.

Уайяла снова занялся приготовлением завтрака. Лед в его руках становился мягким, лепился в комок, похожий на снежок, но гораздо пластичнее. Уайяла мельком поглядывал на Яла. Потом возвращался к своей работе и ком в его руках приобретал цвет — сначала это напоминало россыпь цветных искр, потом хаотичный набор геометрических фигур с разными оттенками одного цвета, потом цвет становился ровным, а сам ком приобретал форму. Три-четыре минуты Уайялового колдовства, и перед Ялом стояла тарелка с омлетом и ломтем хлеба. Пока Ял сооружал из омлета и хлеба бутерброд, Уайяла успел вылепить чашку горячего чая. И они приступили к еде — Ял поглощал бутерброд с чаем, а Уайяла набрал пригоршню ледяных крошек, зарылся в них лицом, вдохнул, а потом запрокинул голову и закрыл глаза.

— Зачем нам идти к холмам? — спросил Ял, когда с едой было покончено.

Вокруг них лежал ровный слой свежей ледяной крошки — все, что осталось от их лагеря. Крошка скоро слежится и превратится в твердый панцирь, каким покрыто все вокруг, вся земля, весь мир Уайялы.

— В твоем мире есть холмы, — ответил Уайяла.

— Но не эти, — сказал Ял. — Это не мой мир. Здесь не может быть моих холмов.

Уайяла повернул голову и уставился Ялу в переносицу. Его взгляд был таким же ледяным, как и все вокруг — он ничего не выражал. Но Ял уже давно знал Уайялу и научился угадывать, что кроется за каждым его взглядом. Сейчас это было, пожалуй, удивление.

— Здесь не может быть и моих холмов, — сказал, наконец, Уайяла. — В моем мире нет холмов. Я никогда раньше не знал, что они существуют. Значит, это твои.

Ял поднялся. Уайяла сказал «сегодня». Холмы маячили где-то на горизонте — Ял затруднялся определить расстояние на глаз. Хорошо хоть лед больше не изображал зыбучий песок и казался, скорее, задубелой от мороза землей. Впрочем, определять расстояние на глазок в ледяном мире бессмысленно. Уайяла прав — они достигнут подножья холмов к вечеру. Вернее, вечер не наступит, пока они не подойдут к холмам. Случится это, как и вчера, только тогда, когда он, Ял, будет валиться с ног. Так случалось всегда, когда Уайяла устраивал походы.

— В холмах мы остановимся, — сказал Уайяла.

— Надолго?

Уайяла покачал головой.

— Не знаю, сколько нам потребуется времени.

Ял вздохнул и постарался прибавить шагу — Уайяла не любил, когда он отставал. Он уже не хотел поскорее добраться до холмов. Как бы он не устал от похода по изменчивой, но в то же время страшно однообразной ледяной пустыне, сидеть на одном месте ему совершенно не улыбалось. Лучше выбиваться из сил, продвигаясь к какой-то видимой цели, чем день за днем выполнять бессмысленные задания, отвечать на одинаковые вопросы и изводиться от ожидания. Он не мог сказать, чего ждет. Скорее всего, это даже не было его ожиданием — чего-то ждал Уайяла. Когда ожидание становилось совершенно невыносимым, Уайяла уходил — не говоря ни слова, просто вставал со своего ледяного кресла и шел прочь, оставляя Яла одного. Тогда Ялу становилось полегче — он, по крайней мере, твердо знал, чего ждет. Возвращения Уайялы.

Однажды Уайяла не вернулся — и Ял пережил три дня и три ночи настоящего страха. В то время они жили в лесу — это была очень долгая остановка. Ялу начинало казаться, что он никогда в жизни не видел ничего, кроме этого леса. Уайялы не было пять дней — потом Ял перестал считать, потому что подсчеты приводили его в ужас. Когда Уайяла уходил, дни для Яла принимались лететь с огромной скоростью. Страх пришел, когда закончились оставленные Уайялой припасы. Через три дня, которые тянулись до странности долго, Ял двинулся на поиски. Ему казалось, что он знает лес, но, пройдя едва три-четыре километра, он понял, что заблудился. Он не мог найти не только Уайялу, но и дороги обратно. Лес, казавшийся ему детской комнатой, в крайнем случае — небольшим домом, на самом деле оказался огромен, целая Вселенная была лесом: гладкие ледяные стволы, хрупкие сосульки-колючки, лоскутки инея-мха на ледяных глыбах — и так без конца. Он мог преодолеть сто километров или всего десять шагов — и не заметить ни малейших изменений.

Ял заметался. Потом попробовал успокоиться и идти только вперед в надежде, что куда-нибудь выйдет — самый огромный лес, даже если он размером со Вселенную, должен где-то заканчиваться.

Но лес не заканчивался. Не заканчивался и день. Ял, чтобы убедить себя, что он на самом деле куда-то движется, принялся считать шаги. Несколько раз он сбивался — числа после миллиона оказывались неповоротливыми, застревали в горле и не поспевали за шагами. Тогда Ял начинал сначала. Потом он просто сел на землю, привалился спиной к ледяному стволу — и разве что слегка удивился, что день все еще не заканчивается, не сменяется ночью и следующим днем. Обычно в их путешествиях с Уайялой так случалось, когда он выбивался из сил. Теперь же он так устал, что не чувствовал, как впиваются в спину ледяные сучки. К тому же он был так голоден, что пробовал просто жевать лед. Он впал в забытье. Появившийся откуда ни возьмись Уайяла показался ему сначала бредовым видением.

Потом они жили еще несколько дней в лесной хижине. Уайяла больше не уходил. Он сидел рядом с Ялом и часами не сводил с него глаз.

— Ты едва не умер с голоду, — сказал он. — Почему ты не приготовил себе еды?

— Из чего? — спросил Ял.

— Из чего угодно. Все вокруг тебя может стать тем, что тебе нужно.

Ял это знал. Он видел, как легко это удается Уайяле — провести рукой по глыбе льда, превратив ее в крупу или в гору мелких осколков, взять подходящий кусочек и вылепить из него отбивную, например. У Яла так не получалось, сколько он не пробовал.

— У меня нет способностей, — пояснил он. — Ты волшебник, а я нет.

— Волшебник?

— Человек, который может что угодно превратить во что угодно.

Уайяла задумался.

— Я не волшебник, — сказал он. — Я не могу что угодно превратить во что угодно.

— Можешь. Я сам видел.

— Я могу только…

Он произнес слово, которого Ял не понял. Поэтому следующие несколько дней Уайяла обучал его этим словам. Все они были — лед. Он был разным — Ял выучил около ста только основных разновидностей и состояний льда. И лишь в одном лед был одинаков — Уайяла всегда говорил о нем «я».

— Почему ты говоришь про лед — я? — спросил его Ял.

— Потому что лед — это я, — ответил Уайяла.

— Весь этот лед? — спросил Ял, разведя руки в стороны. — Весь-весь лед в мире?

Уайяла кивнул.

— И тот, который от нас в ста километрах? — не унимался Ял.

— И тот, который в ста километрах, и тот, который тысячу лет назад, — отвечал Уайяла. — Весь лед — это я.

Ял не спал ночь. Наутро, глядя, как Уайяла лепит из ледяной крупки яичницу с беконом, он спросил:

— Поэтому ты можешь преобразовывать лед? Потому что он — это ты? Он просто слушается тебя, как себя?

— Он не слушается меня, — ответил Уайяла и поставил на стол тарелку, над которой поднимался аппетитно пахнущий пар. — Достаточно что-то немного изменить в себе — и что-то непременно поменяется в мире. Надо только знать, что, как и когда поменять.

Ял принялся уплетать яичницу. Уайяла превосходно готовил — как раз так, как ему, Ялу, нравилось.

— Тебе следует этому поучиться, — сказал Уайяла.

Он поставил на стол только что сотворенную чашку с горячим шоколадом и вышел из хижины — завтракать.

Следующие несколько дней Ял пытался научиться колдовать. Все усилия, как и прежде, оказались напрасны — лед его не слушался.

— У меня никогда не получится, — воскликнул он в отчаянии. — Я просто не способен на это!

Уайяла покачал головой и ком, который держал в руках Ял, вытянулся, окрасился и превратился в сочную морковку.

— Тебе надо прилежнее работать, — сказал Уайяла.

— Мне нет смысла работать, — отвечал Ял — он в сердцах отшвырнул морковку, и та побелела и рассыпалась на тысячи осколков. — Я бьюсь над этим льдом — как рыба об лед.

— Вот именно. Ты бьешься надо льдом. А надо работать над собой.

— То, что ты говоришь, совершенно лишено смысла, — говорил ему Ял. — Ты лед, а я нет. Тебе имеет смысл работать над собой, чтобы менять лед, а мне — нет.

Уайяла снова долго-долго смотрел на него — и Ял затруднялся истолковать этот взгляд. Он склонялся к тому, что в нем — разочарование. Или даже гнев. Поэтому, когда Уайяла заговорил, он вздрогнул. Но голос прозвучал неожиданно мягко.

— Ты сказал — как рыба об лед. В твоем мире есть лед?

Ял кивнул.

— Расскажи мне о нем. Его можно преобразовывать?

— Лед — это белый прозрачный кристалл, — сказал Ял. — Он твердый и холодный. В некотором смысле его легко преобразовать — можно делать из него ледяные фигуры, можно раздавить его каблуком, можно растопить и превратить в воду, а потом — в пар.

— Лед — это вода?

— В общем, да.

Уайяла покачал головой.

— Никогда не думал о себе, как о воде, — признался он.

— Ну, лед, это не совсем вода — вода становится льдом, только когда холодно.

— Холодно? — переспросил Уайяла. — Что значит — холодно?

Ял пожал плечами. Он не знал, как объяснить Уайяле, что такое холод. В мире Уайялы не было ни холода, ни тепла — Ял вообще не замечал температуры. Даже когда приходилось идти долго и быстро, ему не становилось жарко, а когда Уайяла накрывал его одеялом, созданным из тонкой пластинки льда, он не мерз. Самым удивительным в ледяном мире Уайялы было то, что он не был холодным. Может, именно потому, что сам Уайяла не знал, что такое холод.

— Не знаю, как объяснить, — признался Ял. — В ледяной пустыне в моем мире я бы уже давным-давно замерз до смерти.

— А здесь тебе не холодно? — спросил Уайяла.

Ял покачал головой.

— Может, это какой-то другой лед, — предположил Уайяла.

Чем бы ни был этот лед, он, Ял, ничего не мог с ним сделать. Он был совершенно беспомощным в этом мире и мог надеяться только на Уайялу.

Они шли уже полдня — по ощущению Яла — но холмы и не думали приближаться. Ял уже привык к этим фокусам. Ледяной мир жил по своим законам и отмерял время и расстояние так, как ему было угодно. Возможно, это каким-то образом зависело от Уайялы — Ял перестал его расспрашивать после того, как понял, что сам никогда не научится преобразовывать лед. Пока Уайяла с ним — ему все равно. А Уайяла был с ним всегда. С того момента, когда подобрал его в ледяной пустыне, куда Ял попал неизвестно как и откуда. Он ничего не помнил толком — отдельные слова, какие-то строки неизвестно из каких книг или, может быть, песен. Помнил еще что-то, но совсем уже смутно — будто и не помнил вовсе, а сам придумал — чьи-то теплые руки, собственный хохот, боль в растянутой лодыжке. Эти воспоминания его сильно мучили первое время — когда Уайяла, неизвестно откуда взявшийся в пустыне, отпаивал его чем-то отвратительным, отдаленно напоминавшим чай. И сам Уайяла был страшен — хотя теперь Ял готов был списать это на свое полубредовое состояние — у него то появлялась лишняя пара рук, то губы шевелились совсем не в лад и не в такт с произносимыми словами, то глаза перемещались вокруг головы. По мере выздоровления Яла тело Уайялы становилось все более человеческим. Только кожа имела оттенок мутного стекла, глаза напоминали льдинки, волосы были похожи на пучок травы, густо покрытой сероватым инеем.

— Привал, — объявил Ял и повалился на твердый ледяной панцирь.

Ноги у него гудели, в висках стучало. Ему отчего-то было здорово не по себе — не просто усталость, что-то тяжело ныло под ребрами и сердце раз за разом пропускало удар. Ял перевел дух и оглянулся на Уайялу. Тот стоял на коленках посреди сугроба и топил лед в прозрачной бутылке. Кристаллы таяли, в точности как обычный лед, превращаясь в воду. Уайяла передал бутылочку Ялу. Тот отхлебнул и посмотрел на холмы — такие же далекие, как и с утра.

— Ты уверен, что до вечера доберемся? — спросил Ял — просто так, чтобы заглушить тревогу.

Уайяла не ответил. Он по-прежнему стоял на коленях в сугробе, спрятав лицо в пригоршне снега. У Яла снова нехорошо засосало под ложечкой.

— Я устал, как собака, — пожаловался он. — Почему мы с тобой все время должны куда-то идти, если ты в любой момент можешь сделать так, что эти холмы окажутся вокруг нас?

— Твой мир — мир времени и расстояний, — глухо ответил Уайяла, не отнимая рук от лица. — Ты должен идти, чтобы приблизиться.

— Ах, так это в воспитательных целях, — проворчал Ял. — Путешествия укрепляют юношу.

— Не понимаю слова, — бесстрастно произнес Уайяла. — Ты ищешь свой мир — значит, ты должен идти.

— Можно найти, не сходя с места, — отозвался Ял так же ворчливо. — Особенно, когда нечего искать.

Уайяла пожал плечами — в точности как Ял.

— Я так и делаю, — сказал он. — Но ты не умеешь преобразовывать лед.

Ял лег на спину — прямо на ледяную землю. В такие моменты он жалел, что они путешествуют налегке — была бы сумка, положил бы ее под голову. Конечно, можно попросить Уайялу сотворить подушку, перину и даже ледяной дворец. Но не хотелось. Хватит и того, что ему, Ялу, приходится зависеть от Уайялы в самом необходимом. Если бы Ял научился преобразовывать лед — вот тогда он бы дал волю воображению. Раньше, пока в нем не умерла надежда обучиться этому искусству, он часто придумывал, что сделал бы тогда. Он строил в своем воображении дома и дворцы, создавал города, по которым ездили трамваи, запряженные удивительными ледяными животными — они могли бежать по земле, а могли взвиться в воздух, перенести трамвай через реку без всяких мостов, они могли подняться выше туч и скакать прямо по звездам. В этом городе жило много-много людей — похожих на него и на Уайялу. Если бы он научился преобразовывать лед, ничто в этом мире никогда больше не напоминало бы ледяную пустыню. Они с Уайялой больше не были бы так одиноки.

— Уайяла, а где все?

Уайяла поднял голову и посмотрел на него.

— Здесь, рядом с тобой.

— Ты один на всем белом свете? — уточнил Ял.

Уайяла кивнул.

— В точности как я, — вздохнул Ял.

— Нет. Совсем не как ты, — ответил Уайяла. — Там, где я — там все мы.

— Вы?

Вместо ответа Уайяла набрал горсть ледяной крупки и медленно просеял ее между пальцами.

— Мы все становимся друг другом, — сказал он.

— Как?

Уайяла взял с вершины горки кристаллик и отправил его себе в рот. Ял снова улегся на спину. Он знал очень много о мире Уайялы. Он провел в этом мире всю жизнь — ту, которую помнил отчетливо. Ему ничего не стоило догадаться, что случилось с этим миром. Наверняка колдунов стало слишком мало, чтобы обеспечивать всех жителей этого мира пищей — и мир вымер. Остались только колдуны. Такие, как Уайяла. Наверное, если хорошо поискать — их можно найти. Но их так мало, что Уайяла, возможно, за всю свою жизнь никого так и не встретил. Может, и его, Яла, он пригрел от одиночества. На что еще ему мог понадобиться мальчишка, который ни на что не способен?

Ял покосился на Уайялу — он очень не хотел вставать и идти дальше. У него подозрительно подрагивали коленки от одной мысли об этом. Может, он заболел? Это было бы неплохо. Он заболеет, и поход окончится. Вокруг появятся стены хижины. Уайяла будет готовить чай. А он, Ял, будет лежать в кровати и читать свою книгу.

Книга была единственной вещью, которую Ял носил с собой. И она была единственной вещью, которая была не похожа на себя. Книга, которую смастерил для наго Уайяла, была кристаллом с множеством граней. Читать ее было интересно, но иногда чтение превращалось в сущее наказание — стоит чуть-чуть повернуть кристалл, сместится грань и откроется совершенно новая страница, новая история, а старую уже ни за что не найти.

Ялу нравилось читать. Он не знал, кто его этому научил, откуда он знает, как складывать в слова буквы. Но он умел — и читал с большим удовольствием, потому что в этой ледяной книге не было ледяных миров. Это была книга о его, Яла, настоящем мире. О мире, в котором — он наверняка это знал — не бывает книг-кристаллов. И иногда Ял приходил в отчаяние от этой мысли — потому что книга-кристалл принадлежала миру Уайялы. А значит, как она могла рассказывать Ялу о его мире? Это был какой-то замысловатый обман. Он иногда совпадал с его, Яла, смутными воспоминаниями — и тогда становилось совсем худо, потому что обман распространялся и на них. У Яла начинали дрожать руки, грани смещались, строчки смешивались, и Ял приходил в еще большее отчаяние.

— Сделай мне другую книгу, — просил он.

Но Уайала только качал головой.

— У тебя уже есть книга, — говорил он.

— Зачем нужна книга, в которой ни одной истории нельзя прочитать до конца?

— Что такое конец? — спрашивал Уайяла. — Не понимаю слова.

— Послушай. Есть история. У нее есть начало и конец. Есть другая история — у нее другое начало и другой конец. Каждая книга — это какая-то история. Одна книга — одна история, всегда одна и та же.

— Есть книги, в которых написано всегда одно и то же?

— Да.

— Как?

— Одними и теми же словами.

Уайяла пожимал плечами и терял интерес к разговору.

— Во всех на свете книгах написаны всегда одни и те же слова, — заметил он. — Значит, в каждой книге написано абсолютно все.

— Нет. Сегодня, когда я начал читать — там была история про медвежонка, который сочинял стихи. Потом ты позвал меня обедать. И когда я вернулся, там была уже совсем другая история — о женщине, прилетевшей на зонтике. Ты хочешь сказать, что это одна и та же история?

— Я хочу сказать, что в книге написано все. То, что ты в ней читаешь в данную минуту — это далеко не все, что в ней написано.

— Я хочу знать, чем закончились приключения медвежонка. Как мне это сделать?

— Прочитать всю книгу, — отвечал Уайяла.

У книги Яла было множество граней. Ее можно было читать всю жизнь — и не прочитать никогда. Однажды он наткнулся в своей книге на историю о мальчике, который хотел сложить из льдинок слово «вечность». Но кто-то вмешался и не позволил ему этого сделать — у Яла от волнения дрогнула рука и новая грань выкинула его под парусом в открытое море.

— Нам пора, — сказал Уайяла.

— Ну, пожалуйста, еще минутку, — взмолился Ял.

Уайяла покачал головой.

— У нас мало времени, — сказал он. — Мы должны успеть дойти до холмов.

Ял чуть не плача поднялся на дрожащие ноги. Ну как можно быть таким упрямым? Ведь Уайяле стоит только пожелать — и они будут в ту же секунду у подножья холмов! Вместо этого он, Ял, едва переводя дух, будет плестись следом за своим проводником и прибавлять шагу всякий раз, как Уайяла будет оглядываться на него через плечо. А у Яла, аж в глазах темнеет — так ему нехорошо!

Он решил сделать последнюю попытку.

— Уайяла, я, кажется, заболеваю, — жалобно произнес он.

Уайяла кивнул, но шаг не замедлил.

— Поэтому нам надо поспешить, — ответил он.

Ял только вздохнул и попытался обращать поменьше внимания на тепыхающееся где-то в районе гортани сердце.

Холмы обступили их внезапно. Даже для Яла, привыкшего к мгновенным сменам пейзажа, это было неожиданно — холмы только что таявшие в сумерках на горизонте — такие же далекие, как и с утра — вдруг кинулись прямо под ноги и Ял, не удержавшись, заскользил по обледеневшему склону. Уайяла, чуть согнувшись, упрямо карабкался вверх.

— Может, поищем местечко в долине? — предложил Ял.

Но Уайяла будто не услышал. Ял раздраженно вздохнул и пополз следом за ним к вершине.

Если бы меньше дрожали ноги, и перед глазами не плыло, он бы согласился — оно того стоило. С вершины холма открывался сказочный вид — холмы у дальнего края мира переходили в горы, мягкие очертания сменялись четкими ломаными линиями, и все это горело, подсвеченное снизу только что зашедшим солнцем, переливалось всеми оттенками красного, зеленого, синего и желтого. Только в глубоких прорезях ближних долин залегла густая чернота. С вершины холма мир Уайялы выглядел совершенным кристаллом, выращенным кем-то искусным. Кем-то, кто наверняка знал, как сложить из льдинок слово «вечность». Из-за медленной смены освещения кристалл казался живым — он дышал и двигался, по нему пробегала дрожь — от красного к лиловому, от желтого к охряному. Цвета становились все гуще и насыщеннее, по граням пробегали искры.

Уайяла опустился на колени, набрал пригоршню ледяной крупы и уткнулся в нее лицом. Ноги Яла подкосились, и он упал рядом. Восторг прошел, сменившись слабостью и тревогой.

— Уайяла, — жалобно произнес он, — я заболел.

Уайяла покачал головой, не отнимая рук от лица.

— Мне плохо, — настаивал Ял.

Уайяла наконец взглянул на него. Его холодные глаза горели в точности как ледяные вершины дальних гор. Ял ожидал, что Уайяла займется хозяйством. Создаст хижину. Хотя бы приготовит ужин. Но Уайяла стоял на коленях и смотрел на Яла мерцающими зеленоватыми глазами. Ялу стало здорово не по себе — он никак не мог истолковать этот взгляд.

— Ты должен кое-что пообещать мне, Ял, — сказал, наконец, Уайяла.

Ял нервно сглотнул — голос Уайялы звучал высоко и звонко, будто он говорил не с ним, Ялом, а со всем своим ледяным миром.

— Что?

— Я хотел бы увидеть твой мир.

Ял хмыкнул.

— Я сам бы хотел его увидеть, — проворчал он.

— Ты скоро увидишь его, — сказал Уайяла. — Пообещай.

— Запросто. Обещаю.

Тут его осенила догадка.

— Ты что, узнал, куда идти? — с замиранием сердца спросил он.

Уайяла покачал головой.

— Мне никуда не надо идти, — ответил он.

— Ты хочешь сказать, что дальше я пойду один?

Уайяла кивнул.

— Ты с ума сошел? Я же не умею преобразовывать лед! — закричал Ял. — Ни шагу без тебя не сделаю!

Уайяла кивнул.

— Об этом я и прошу. Не оставляй меня.

— Можешь не сомневаться, — проворчал Ял.

— Вся надежда на тебя, Ял, — сказал Уайяла, словно не слыша его. — Лед хочет стать тобой.

Это «лед» было тем самым словом, которое Уайяла обычно употреблял как «я».

— Ты? — переспросил растерянно Ял. — Мной?

— Ты знаешь, как это делается, — сказал Уайяла. — Ты много раз это видел.

Он поднял с земли кристаллик льда и положил его себе в рот. Ял автоматически повторил это движение. Льдинка во рту оказалась колючим камешком. Ял погонял ее языком, вынул изо рта и зажал в кулаке.

— Не понимаю, — признался он.

— Когда я застыну, — сказал Уайяла, — сделай это.

У Яла подкатило к горлу. Это было то, о чем он не хотел догадываться. Или вспоминать — словно выдержки из учебника — о страшных туземных обычаях пожирать друг друга.

— Застынешь? — повторил он то, что не сразу достучалось до его сознания. — Застынешь?

Это было еще одно состояние льда, о котором они с Уайялой не говорили никогда. Уайяла употребил его только однажды — когда Ял чуть не умер с голода.

— Ты умираешь?

Уайяла кивнул.

— Но… Как же…

Ял едва не сказал «как же я» — но осекся.

— Я не умею, — наконец пробормотал он. — Как я смогу тебя съесть, если я не умею преобразовывать лед?

Уайяла пожал плечами.

— Для нас это единственный шанс, — ответил он. — Поэтому я жду твоего слова, Ял.

«Мы» — это было еще одно слово для обозначения льда, которое Уайяла употреблял почти так же часто, как и «я».

— Ваш шанс? — переспросил Ял. — Шанс на что?

— На жизнь, — просто ответил Уайяла.

Еще одно состояние льда. Ял закрыл глаза. Вся речь Уайялы была пересыпана льдом — почему он раньше не обращал на это внимания?

— Ты пришел в этот мир, — пояснил Уайяла. — И этот мир перестал быть тем, чем он был до твоего прихода. Чем дальше, тем меньше в нем нас.

Ял сжался в комок.

— Я все испортил? — спросил он.

— Ты все изменил, — ответил Уайяла.

— Зачем ты сохранил мне жизнь, если я разрушаю твой мир? — спросил Ял. — Зачем ты все это время со мной возился? Зачем вообще пришел ко мне?

— Я был нужен тебе, — ответил Уайяла. — У меня был шанс понять тебя. Научить тебя понимать лед.

— Но я так ничего и не понял, — выкрикнул Ял. — Я ничему не научился. Теперь я и сам умру, и твой мир уничтожу!

— Мир нельзя уничтожить, мальчик, — сказал Уайяла. — Его можно только изменить. Иногда достаточно просто посмотреть на него другими глазами. Я пришел и помог тебе выжить, потому что мне очень любопытно посмотреть твоими глазами.

— Ничего особенного, — пробормотал Ял. — Просто ледяная пустыня.

Уайяла усмехнулся.

— Ты очень странное существо, Ял, — сказал он. — Мне будет очень интересно стать тобой. Ты выполнишь мое желание?

— Любой каприз, — проворчал Ял, снова сжимаясь в комок.

Уайяла начал готовить ужин. Судя по всему, сегодня он собирался закатить для Яла пир. Сам он, небось, ограничится поеданием льда. Зато Ялу будет мясной пирог, творожный пудинг и свежая земляника. Интересно, откуда ледяному Уайяле, никогда раньше в глаза не видевшему земляники, знать, какая она на вкус? А ведь в точности такая, как он делает. Ял смотрел, как Уайяла колдует над кристаллами, и едва не плакал от обиды и страха. Уайяла умрет. И он, значит, тоже. Потому что некому станет готовить еду. А есть этот мертвый лед он не сможет — пробовал уже. Да и никто не смог бы — потому что он мертвый. Уайяла умеет превращать мертвый лед в живой. Но он скоро сам станет мертвым. А он, Ял, только что дал ему слово съесть его. Дал слово! Это проще простого — сказал и все.

— Ял, — услышал он голос Уайялы, — Ял, мне бы очень хотелось знать…

А как мне бы хотелось знать кое-что, — с тоской подумал Ял.

— Это недостойное любопытство, — с некоторым колебанием продолжал Уайяла. — Но я могу тебе это сказать: мне очень хотелось бы знать, каким будет твое имя.

— Имя?

— У тебя должно появиться имя. Ты больше не можешь именоваться просто ялом.

«Ял» в речи Уайялы тоже было состоянием льда — молодого, едва оформившегося в кристалл.

Какие глупости, — подумал Ял. — Какая разница, как будут звать существо, которое долго не протянет?

— Не все ли равно, — произнес он вслух. — Ну, скажем, назовем меня Угуком.

Уайяла покачал головой. Ял почувствовал приступ головокружения и страшную усталость. Не его это была слабость — Уайялы, который изо всех сил старался растянуть свои последние минуты рядом с Ялом.

— Ты не можешь сам дать себе имя, — сказал Уайяла, укладывая на ледяное блюдо очередную ягодку земляники. — Никто не может.

— Интересно, кто мне его даст, если я останусь тут один?

— Один, — повторил Уайяла. — Не понимаю слова.

Ял пожал плечами.

— Кто помешает мне и дальше называться Ялом? — спросил он.

— Это имя принадлежит другому миру. Тому, который закончится вместе со мной.

— Уайяла, прости, конечно, но все, что ты сейчас говоришь — не имеет смысла, — собравшись с духом, решительно произнес Ял. — Когда этот мир закончится — я закончусь вместе с ним.

Уайяла поднял голову и посмотрел ему в глаза.

— Нет, — он покачал головой. — Ты не лед.

Потом они молча ели. Ял ел медленно, клал в рот по одной ягодке и ждал, когда она сама растает на языке и стечет в горло сладкой каплей. Он тоже тянул время — как мог. Время этого мира его не слушалось — это было время Уайялы. Но он все равно тянул — на всякий случай, вдруг подействует. Он брал с ледяного блюда ягодку за ягодкой, выбирая их в определенном порядке. Интересно, если ему удастся найти комбинацию этих сладких ледышек, соответствующую состоянию льда, обозначенного словом «вечность» — может, тогда время вовсе остановится и Уайяла не умрет?

Он увлекся своими изысканиями. Уайяла не прерывал его — он стоял на коленях, спрятав лицо в пригоршню льда. Ягодки, которые выбирал Ял, были немного разной формы и чуть-чуть отличались на вкус. Ял мог сказать точно, какая зрела на солнце, а которая — под листком, которую сорвали в лощине, а какая росла на вершине сухого холма, поросшего соснами.

А потом ему стало холодно. Это ощущение поразило его — он даже забыл о землянике и вечности. Он поднял голову и увидел Уайялу. Вернее, это уже не был Уайяла — это была скульптура, вылепленная из мелкой ледяной крошки. Она постепенно осыпалась, теряла сходство с Уайялой, превращалась просто в кучу ледяной пыли.

У Яла перехватило дух. Он понял: то, что он обещал сделать — надо сделать прямо сейчас. Потому что еще через миг Уайяла развеется, смешается со своим миром — который, возможно, тоже он, но Ялу это никак не подходило. А еще ему становилось холоднее и холоднее. От этого холода перехватывало горло, и он даже не мог заплакать.

Ял протянул руку и взял первый попавшийся кристаллик. Обычный осколок льда — твердый, острый, не теплый и не холодный. Ял зажмурился и сунул его в рот. Кристаллик уколол язык и Ял пожалел, что не выбрал что-то помельче — этот ему было ни за что не проглотить. А разжевать здешний лед не легче, чем кусочек гранита. Но и выплюнуть его он не решался. Он стоял на коленях перед ледяным прахом Уайялы и думал, как поступить. Думать надо было быстро — он уже совсем замерз. Но, как ни странно, холод, который его сковывал, исходил не от ледника, на котором Ял сидел, не от холмов, вообще не от ледяного мира. Он шел изнутри. Ял не знал, как ему спастись — ведь от себя никуда не денешься. Если бы он, как Уайяла, мог хотя бы чуточку себя изменить…

Кристаллик перестал колоть язык. Его грани сгладились, и теперь он напоминал обычную сосульку — Ял грыз такие давным-давно, совсем в другом мире. Через минуту льдинка во рту растаяла. Ял судорожно глотнул чистую воду. Потом, поколебавшись, набрал полную пригоршню ледяной крошки, еще недавно бывшей Уайялой, и уткнулся в нее лицом. Через несколько секунд лицо стало совершенно мокрым — то ли от слез, то ли от тающего под ними льда. Вода потекла между пальцев на землю. Ял поднял голову и увидел, как почти черные горы на фоне темно-синего неба теряют четкость линий, сглаживаются и оседают, словно сугробы под лучами весеннего солнца. Он снова набрал пригоршню мокрого месива и уткнулся в него лицом. А когда в ладонях ничего не осталось, он просто лег на землю, раскинув руки, прижался к огромной, размером со Вселенную, груди Уайялы, закрыл глаза и принялся ждать, когда отступит холод.

* * *

Земля под его щекой была теплой и мягкой. Молодые травинки щекотали лицо, лезли в нос. Какой-то нахальный неповоротливый жук упал прямо ему в ладонь и задрыгал ногами. Он перекатился на спину и увидел прямо над собой огромное синее небо. Солнце едва миновало зенит и теперь упиралось теплым лучом в правую щеку. В траве и в кронах сосен на склоне холма гулял ветерок.

Он прикрыл глаза и принялся терпеливо ждать. Скоро внизу на краю луга среди вишен и яблонь появится дом. С невысокого крыльца в палисадник спустится женщина, на ходу вытирая руки дешевым белым полотенцем. Она окинет нетерпеливым взглядом луг и, увидев мальчишку, растянувшегося в траве у самой вершины холма, провозгласит на весь этот молодой мир его новое имя.

 

Твое сердце

Рабочий день подходил к концу. Город внизу сверкал огнями. Но Л. только безнадежно качал головой в ответ на этот безмолвный призыв. Сегодня ему придется задержаться. Он оставил попытки угадать в хаотическом мерцании окна своего дома и мигающую вывеску «Синей лошади» и с трудом отвел взгляд от вечернего города. В «Синей лошади» он мог бы сегодня встретиться с Ю. Сегодня ведь пятница? Л. задумался, пересчитывая дни. Неделя, без сомнения, тянулась уже долго. Но дни выдались суматошные, так что он легко мог ошибиться, и сегодня, например, четверг. В таком случае, идти в «Синюю лошадь» нет смысла — Ю. заглядывает туда только по пятницам. Впрочем, сегодня он туда и не пойдет — даже если бы оказалось, что сегодня пятница.

Как к концу недели могло скопиться столько работы? Чем он занимался — вчера, позавчера? Может, это несрочная работа, и он ее отложит? До полуночи у него есть все шансы застать Ю. в «Лошади», он уверен в этом. Но сначала он зайдет в супермаркет на углу — купит бенгальские огни и пакет желейных конфет. Для дочери. Он забыл о бенгальских огнях, когда делал рождественские покупки. Вернее, не забыл — бенгальские огни в списке покупок попали как раз на сгиб листка, и он не заметил этой строки.

Жена пожала плечами и сказала, что не удивлена.

Чем же он занимался целую неделю?

Память подсовывала обрывки разговоров, чей-то профиль за соседним столиком в обеденный перерыв, истерические всхлипывания за стеной. Это не имело никакого отношения к работе, а может, и вообще к его, Л., жизни. Он знал, что может добраться до любых воспоминаний, надо только сфокусироваться — и все, до единой мелочи, вся его жизнь…

Собственно, мелочи он и так превосходно помнил — память так бережно их хранит, что, наверное, в них-то все и дело, в мелочах. Так стоит ли напрягаться и искать в своем прошлом что-то еще?

Его и в настоящем-то больше всего занимало не Бог весть что. Ботинки. Вернее, один из них — правый. К концу дня он почему-то начал жать. Ничего удивительного, ботинки новые — от новой обуви только и жди неприятностей. Через сорок три минуты он останется в Центре совершенно один. Тогда он сможет просто снять башмаки и ходить по конторе в носках. Кстати, они целые? Не хотелось бы светить дыркой на пальце…

Что ж, в таком случае, ближайшие сорок три минуты он не будет делать ничего. Он имеет право, по крайней мере, поразмышлять о том, чего будет лишен в этот вечер. Для работы у него остается хоть целая ночь. Завтра отоспится. Может, это и к лучшему — полдня проспать с полным правом и чихать на все обычные ритуалы уик-энда. Полчаса назад он, как обычно по пятницам, позвонил жене и сказал, что задержится до ночи.

Она ответила, что не удивлена.

Интересно, она поверила, что он остался в Центре, а не пошел в «Синюю лошадь»?

Л. снова уставился в окно. Его мозг с колоссальной скоростью пережевывал короткие, словно случайно выхваченные камерой кадры, образы. Плиссированная юбочка Ю. Вспухшие от рыданий губы дочери — она снова поссорилась с мамой. Девочка излишне нервна — в тринадцать лет боится выстрела хлопушки. Зато совсем не боится огня. Особенно яркий кадр: позже, когда она уже не нервный подросток, и бетонную стену перед ней охватывает пламя — почему-то все происходит медленно, подобные минуты в человеческой памяти обычно растянуты до неприличия, — он успевает посмотреть ей в глаза, и не видит в них ни тени страха, одно только удивление.

Бесконечное, как космос, удивление…

Л. сморгнул. Что-то нарушило череду воспоминаний — отблеск зарева в черных глазах, в котором он сам сливается с охваченной пламенем стеной, был несвоевременным. Он мельком удивился тому, что память не сохранила ни единого звука — обычно он хорошо помнил звуки, голоса узнавались раньше, чем лица, а еще раньше — интонации. Что-то сбило его…

Л. осмотрелся и понял, что сработал таймер. Последние работники Центра — те, которые в связи с уик-эндом не успели сбежать с работы полчаса-час назад — галдящей гурьбой вываливаются в коридоры, штурмуют лифты и, наконец, высыпают на улицу. Нота моторов в общем городском гуле становится чуть слышнее. Он снова глянул в окно и поискал вывеску «Синей лошади». Через пятнадцать-двадцать минут он мог бы быть там. Ю. будет его ждать в течение сорока пяти минут. А потом закажет что-нибудь. За первой рюмкой она будет изучать посетителей. Вторую, скорее всего, разопьет уже в чьей-то компании. К полуночи она вызовет такси и уедет домой. Одна или с кем-нибудь.

Любой конторе для баланса коллектива нужен один простофиля. На котором коллеги оттачивают остроумие, а начальство удовлетворяет свою любовь к власти. Работа решительно ни при чем — не было ничего такого в работе Л., чего нельзя было сделать на следующей неделе, или в будущем году, или вообще никогда.

Л. прислушался к себе и отметил, что не испытывает раздражения. Он вообще ничего не чувствовал, кроме неудобства в правом ботинке. Память была безукоризненно чистой — она хранила факты, все, до единой мелочи. Он помнил каждую складку на юбочке Ю. И каждую морщинку у глаз жены. Он помнил странный узел на пижонских туфлях Великого Шефа. Неровный багряный бархат шторы в столовой.

Все помнил. Ничего не чувствовал. Только проклятый ботинок.

Л. со вздохом поднялся и направился к лестнице — надо спуститься на нижний уровень и разобраться, какого черта происходит с манипулятором.

Л. нарочито гремел по металлу ступенек. Он простофиля. Они все так думают — и хотят, чтобы он знал, что они так думают. Коллеги. Жена. Великий Шеф. Наверное, даже Ю. Он не управится с работой достаточно быстро. Его ждет начальственный нагоняй. Кроме того, придется вызывать такси — метро закроется в полночь. Никому до этого и дела нет! Глупо было высматривать свои окна в развеселом мигании — его дом находится черте где, за Рекой. Это очень, очень далеко от Центра. Это просто недостижимо далеко.

Ощущения в правом башмаке стали просто мучительными. Уволиться к черту, подумал он. И удивился этой мысли. Она была чужой и пришла извне. Он сам никогда и не подумал бы… Это как же — остаться без работы? В такое время найти другую будет весьма непросто. Безработица… Инфляция… Нет, невозможно. Что скажет жена?

Да то же, что и всегда. Что, в общем, не удивлена.

Спуск, наконец, закончился. Л. вызвал основной правый нижний манипулятор в ремзал и проверил места сочленения конструкций. Одна колодка совсем стерлась. Он заменил ее. Заодно почистил несколько суставов. Секунду подумал и сделал то же самое с левым ближайшим манипулятором. Потом он выглянул наружу и несколько минут придирчиво наблюдал за работой механизмов. Затем вернулся в нижний машинный зал и протестировал узлы управления.

Правый башмак по-прежнему мешал. Ощущения уже не были острыми — так, глухая тревога. Он на всякий случай еще раз протестировал узлы. Все работало, как часики.

Значит, шалили призраки. Л. не верил в них, хоть иногда ему приходилось с ними встречаться. Большинство призраков тоже в него не верили — это очень облегчало работу. Призраки мешали, но не сильно — Л. мог себе позволить не обращать на них внимания. Он даже думать не хотел, насколько усложнилась бы его работа, если бы он в них поверил. Призраки были плодом его воображения. Вернее, фантомом памяти местной цивилизации. Эта цивилизация обладала зачатками воображения — она произвела множество разнообразных форм потустороннего существования. Л. почувствовал непривычное сокращение мышц — которых у него на самом деле не было — и понял, что только что улыбнулся. Все, что осталось от этой цивилизации — ее призраки. И те ей больше не принадлежат.

Л. поднимался по лестнице обратно в Центр и думал, что стоит отключиться от потока памяти. Тогда призраки не смогут его побеспокоить. Л. остановился у входа, секунду поколебался, потом вернулся на лестницу и снова спустился на один уровень. Ему стало тревожно. Он никогда раньше не улыбался.

Л. перегнулся через низкое ограждение и осмотрел зал. Просто осмотрел — больше он ничего не мог сделать. Он контролировал свое тело полностью. Кроме одного сегмента — сердца. Л. не знал, как оно устроено, как действует, из чего состоит. Все, что он мог — смотреть, как оно работает.

Если его тело и мозг были всего лишь совершенны, то сердце — прекрасно и непостижимо. Оно напоминало огромную перламутровую каплю и висело посреди круглого зала его грудной клетки без всякой видимой опоры. Л. никогда не заходил в этот зал — боялся нарушить силовые поля, удерживающие сердце в висячем положении, сбить тонкие настройки. Капля жила своей прекрасной и непостижимой внутренней жизнью. По ее стенкам пробегали волны, на поверхности мелькали пятна света и тени, зал наполняли неритмичные звуки, то сливающиеся в мерный гул, то срывающиеся в крик, то сбивающиеся на шепот. На сердце можно было смотреть часами. И чувствовать, как каждая мельчайшая зыбь отдается во всем существе — как замирает на миг дыхание, как сжимаются в кулак пальцы, как начинают подрагивать губы. Он мог отключить все приборы слежения, сосредоточить взгляд только на сердце, максимально активизировать память и прожить самые волнующие минуты сразу тысячи жизней. Сердце взрывалось мириадами перламутровых искр, пульсировало, разрасталось и съеживалось едва не в горошину. Этот танец можно было преобразовать во что угодно — в любые потоки слов, звуков, красок и образов. Но Л. просто смотрел. Он знал все об этой цивилизации — о том, как она жила, думала, чувствовала. Но он ничего не знал о собственном сердце. И пропуская через него потоки чужой памяти, он изо всех сил пытался разобраться в его реакциях и закономерностях. Последнее время это казалось важным. Возможно, самым важным. И, самое главное, это увлекало — он мог наблюдать и раздумывать над своим сердцем часами.

Иногда Л. так и делал.

Но сейчас он только коротко осмотрел грудную клетку и вернулся в Центр.

Конечно, призрак был здесь — стоял у окна и смотрел вниз на огни города. Л. видел, как эти огни просвечивают сквозь туманное тело призрака, немного теряя в яркости и чуть-чуть меняя спектр.

— Ты уже здесь? — спросил призрак, не оборачиваясь.

Кажется, это был тот самый призрак, который в него верил. Л. сделал вид, что не замечает его, и подумал, что поток памяти надо прервать. Обычно он не обращал внимания на призраков, но сегодня они ему мешали. Призрак то ли поежился, то ли попытался пожать едва очерченными плечами — по его полупрозрачному телу пробежала зыбь. Л.поймал себя на том, что разглядывает его. В нем было что-то знакомое. Что-то такое, чего не было ни в одном другом призраке. Какая-то новая уловка? Л. сосредоточился на правом нижнем манипуляторе. Он не позволит этому фантому…

Как на зло, манипулятор работал совершенно нормально.

— Отказываешься верить самому себе? — в голосе призрака проскользнуло что-то, что Л., опираясь на свою слуховую память, определил как насмешку. — Ты не слишком сообразительный.

Л. поколебался, но решил произнести это вслух:

— Я не верю в призраков.

— У вас не принято?

— Не понимаю, что значит «у вас», — сказал Л. — Призрак — плод воображения. Что до меня, то у меня нет собственного воображения, значит, верить в призраков я не могу.

— А как же я? — с любопытством спросил призрак.

— Я пользуюсь памятью этой цивилизации. Персонифицированной памятью, — пояснил Л. — В ней есть определенные представления. О призраках, в частности. Кто-то из живущих здесь…

— Живших здесь, — поправил призрак.

— А? Не имеет значения. Кто-то имел представление о призраках. Возможно, верил в них. Ты всегда разный. Значит, ты плод воображения того человека, чьей памятью я пользуюсь в данный момент.

— Не понял, — признался призрак.

— Ну, скажем так, ты на самом деле совсем не такой, каким я тебя вижу. Это если не учитывать того, что тебя вообще нет.

— А, теперь ясно, — пробормотал призрак. — Хотел бы я, чтобы ты тоже был совсем не таким, каким я тебя вижу. А еще лучше, чтобы тебя тоже на самом деле не было. Но не с моим счастьем. Ты есть — в этом вся беда.

— Не понимаю, чем ты не доволен, — сказал Л. — Когда я закончу свою работу, ты обретешь покой. Во всяком случае, согласно вашим представлениям о призраках…

— Я-то как раз совершенно не беспокоился, пока здесь не появился ты, — огрызнулся призрак.

Л. снова занялся тестированием систем своего организма. Тщательно, узел за узлом.

— Хорошо, я чужой вымысел, — сказал призрак. — Тогда почему ты воротишь от меня нос? Ты же, кажется, коллекционируешь чужие мысли? Почему бы не пополнить коллекцию свеженьким вымыслом?

— Вымыслы составляют существенную часть памяти цивилизации, — согласился Л. — Но мне приходится соблюдать баланс между материальными и духовными составляющими. Коллекционирование духовного не должно мешать утилизации материального. К тому же, прости, местная цивилизация битком набита суевериями, поэтому я бы не назвал тебя «свеженьким вымыслом» — в моей коллекции около пяти миллиардов разнообразных форм потустороннего существования.

Призрак издал странный сдавленный звук.

— Да уж, чего только не наберешься на наших помойках… — пробормотал он. — А ты, стало быть, как раз специалист по помойкам?

Л. не был уверен, что есть смысл разъяснять призраку суть своей программы.

— Ты жил в этом городе? — спросил он.

— Почему — жил? Я и теперь в нем живу. И еще сто лет жил бы, если бы не ты. Какая нечистая тебя принесла?

— Я утилизирую остатки материальной цивилизации, — терпеливо повторил Л.

— Говоря по-простому — уничтожаешь, — сказал призрак. — Я видел — за тобой ничего не остается. Зачем?

— Очищаю место для новой жизни.

Призрак удовлетворенно кивнул.

— Ага. Я так и думал, что ты оттуда.

— Откуда?

— Ну, оттуда, — призрак неопределенно ткнул пальцем вверх. — Из космоса.

— Нелогичное рассуждение, — отметил Л. — На твоем месте я считал бы, что передо мной создание хаоса, а не космоса. То, что я делаю, ты должен воспринимать как разрушение.

— Хорошо, хорошо, называй, как знаешь. Ты умнее, чем я, ты знаешь, что и как я должен воспринимать лучше, чем я сам. Кто нас завоевал?

— Вас?

— Нашу планету.

— Нельзя завоевать планету, на которой нет разумной жизни, — ответил Л. — Ее можно только колонизировать.

— Хорошо, кто нас колонизировал? Такие, как ты?

— Нет «таких, как я». Я здесь один.

— Значит, для тебя одного — целая планета? — призрак присвистнул. — Неплохо! И чем тебе мешают наши развалины?

— Но колонизация, как вы ее понимаете — это фантастика, — продолжал Л., не обращая внимания на болтовню призрака. — Организм, приспособленный к жизни на определенной планете, не сможет нормально функционировать ни на какой другой. Жизнь — это очень сложная структура. Под нее трудно подогнать условия — ей соответствуют только те, которые ее сформировали. Иначе говоря, любой живой организм может полноценно существовать только на своей родной планете.

— Хорошо, хорошо, не умничай, — проворчал призрак. — Считай, что я тебе поверил. Так откуда же здесь возьмется жизнь? После всего того, что произошло…

— Жизнь зародится. Так или иначе…

— Что, снова от обезьяны? — призрак хихикнул.

— Обезьяна… — Л. покопался в памяти. — А, довольно сложная белковая структура… Происхождение видов вне моей компетенции, если ты об этом.

— Об этом, об этом. Но я уже понял, что ты не по созданию — ты по разрушению. От другого ведомства, так сказать. Прости, приятель.

Призрак прошелся туда-сюда вдоль окна-витрины. Л. изо всех сил старался его не замечать — для этого он переключился на приборы дальнего слежения и занялся проверкой внешних секторов и реорганизацией групп манипуляторов — дело муторное, требующее самого пристального внимания.

— Значит, ты тут один такой? — не унимался призрак.

— Один, — снова сказал Л. и не стал уточнять, что он на самом деле вообще один — не только «тут».

— Я, в общем, тоже, — сказал призрак. — Не скучно?

— Не понимаю.

— Ну, конечно, не понимает он…

Призрак снова прилип к окну.

— Я читал, что город, в котором никто не живет, сам по себе исчезает через восемьдесят лет, — сказал он. — Истлевает, рассыпается, его поглощает растительность. Зачем что-то намеренно разрушать, если все и так пропадет?

— Восемьдесят ваших лет — это при нормальном состоянии биосферы, — ответил Л., не отрываясь от работы. — Биосферы больше нет, период разрушения материальных остатков сильно замедлен. Но дело даже не в этом — рано или поздно исчезнет все, ты прав. Но не бесследно. Время от времени представители нового цикла жизни станут находить материальные остатки предыдущего цикла. Это следует исключить.

— Почему?

— Жизнь, во всяком случае, до определенного этапа развития, должна быть убеждена в собственной уникальности и неповторимости. Только тогда она сможет стать полноценной и хотя бы относительно долговечной.

Призрак сгорбился и снова уставился в окно.

— Может, знай мы о том, что мы не уникальные и даже не первые на своем же клочке земли…

Л. промолчал. Его программа не распространялась на область возможного.

— Грязная у тебя работа, — заметил призрак. — Мусорщик. Ты из двоечников или просто неудачник? А может, ссыльный?

Вопрос был лишен смысла. Правый ботинок снова начал жать. Л. поморщился. Это отвлекало.

— Это не ботинок, — вдруг сказал призрак. — Это носок сбился. Интересно, почему он всегда сбивается только в одном ботинке?

— У меня нет никаких ботинок, — сказал Л. — Это фантомная боль. Фрагмент памяти, которой я пользуюсь в данный момент. У меня нет ног, рук и прочих частей человеческого тела. У меня манипуляторы. Ясно тебе?

— Чего ж тут неясного, — ответил призрак. — Видел я тебя и снаружи, и изнутри. Снаружи ты, если хочешь знать, просто каракатица. Вернее, колония каракатиц. Поэтому меня так развеселила эта история с ботинком.

— Откуда ты знаешь про ботинок? Это только мои ощущения.

— Интересно, ног у тебя нет, а ощущения есть.

— Я уже говорил — это фантомная боль.

Призрак захихикал.

— Неужели во всей этой убогой цивилизации не было более достойного фрагмента памяти, кроме давящего ботинка? Не было другой личности, кроме неудачника, которого оставили в конторе доделывать чужую работу? Почему не сосредоточиться на ком-нибудь действительно стоящем? Или хотя бы счастливом? Почему не ученый в момент открытия какой-нибудь ненужной бациллы? Или поэт в момент рождения шедевра? Или хотя бы глупый влюбленный, когда она, наконец, сказала «да» и расстегнула первую пуговичку?

Действительно, почему? Л. перевел дух и подавил желание немедленно броситься вниз и посмотреть на сердце.

— Я действую по принципу случайного выбора, — ответил Л. после минутного молчания. — И я обрабатываю память множества личностей в самых разных временных срезах. В данный момент в обработке тысяча двадцать пять фрагментов. Заархивировано только в этом населенном пункте миллион сто восемь значимых фрагментов. Но я не могу одновременно осознавать себя всеми этими личностями — возможности моего процессора ограничены.

— Поэтому ты выбираешь самую ненавязчивую личность — какого-нибудь мелкого клерка, у которого самое серьезное переживание — сбившийся носок? — насмешливо поинтересовался призрак.

— У него масса других переживаний, — Л. вдруг почувствовал необходимость вступиться за того, кем он был последние несколько часов.

— Понимаю. Мне одна только моя собственная память спокойно спать не дает. А ты… Ты мог бы стать просто суперпризраком, парень!

— Я не могу стать призраком — это не учтено моей программой, — ответил Л.

По телу призрака прошла мелкая рябь. Л. догадался, что он так смеется.

— А ведь тебя тоже тут оставили доделывать грязную работу. Ты, конечно, каракатица, вернее, колония каракатиц, и вся колония, как и каждая каракатица в отдельности — простофили. Вот почему ты так носишься со своим правым ботинком, приятель. И вот по какому принципу ты выбираешь себе «кем быть».

Один из манипуляторов в дальнем сегменте города прислал сигнал бедствия — его узел управления привалило чем-то, состав чего он не мог проанализировать в этом положении. Л. направил два ближайших манипулятора на помощь. Они подняли обломок обгоревшего бетона, на котором каким-то чудом сохранились фрагменты граффити. Л. скопировал граффити и какое-то время наблюдал, как манипуляторы превращают обломок в горку пыли, а потом раскладывают ее на простейшие составляющие. Углерод вернется в атмосферу. Металлы лягут в землю.

Из-под горки пыли показался потерянный манипулятор. Л. проверил его состояние. Манипулятор требовал серьезного ремонта. Его можно было прямо сейчас регенерировать — утилизировать и создать новый прямо из подручных материалов. Ремонт займет больше времени — каждый манипулятор был, по сути, центром управления для огромного количества мельчайших механизмов-преобразователей, работавших на уровне элементарных частиц. Л. с минуту поколебался и дал указание ближайшему манипулятору заняться ремонтом. Черт с ним, со временем. Чего он вообще о нем подумал? Время для Л. не имело значения. Он вообще не знал, что это такое. Время было фантомом чужой памяти — в точности как призрак.

— Нерациональное решение, — отметил призрак. — Хотя по-человечески я тебя понимаю.

— Я не человек, — сказал Л.

— Я, в общем, тоже, — пробормотал призрак.

Он по-прежнему смотрел в окно. И Л. стало любопытно, что именно он там видит? Какая временная перспектива у призрака? Он видит город прошлого — тот, в котором он жил и вместе с которым, возможно, погиб? Или он видит груды развалин, на которых хозяйничают манипуляторы, похожие на каракатиц? А может, его перспектива открывает будущее — далекое, неподвластное ему, Л.? Что это? Холмы, покрытые лесом и травами? Овраги, по которым бегут шустрые речушки с кристально чистой водой без следа высокой химии и неестественной радиоактивности?

Или он выискивает взглядом вывеску «Синей лошади» и проклинает про себя правый ботинок?

По телу призрака снова пробежала зыбь. Огоньки, просвечивающие через него, мигнули. У Л. на миг сбилось дыхание. Дыхание, которого у него, на самом деле, не было. Но которое было у каждого живого существа, населявшего этот город.

Тело призрака, которое поначалу казалось ему самым обычным для представления местной цивилизации — клоком белой мглы, кое-как поддерживающим форму человеческого тела, — действительно было полупрозрачным. Но это не была мгла. Оно больше походило на перламутровую жидкость, по которой пробегали неритмичные волны дрожи. Когда призрак говорил, Л. не столько слышал его, сколько распознавал смысл сказанного по играм света и тени на его поверхности. Сам по себе, вне фантомной памяти, Л. вообще не был способен слышать и понимать речь.

— Нет, ты не ссыльный. Ты тупица, — с удовольствием произнес призрак. — Я тоже таким был. Но потом исправился. Знаешь, когда у тебя в распоряжении вечность, времени хватает на все, в особенности на то, чтобы пораскинуть мозгами. Ты поймешь. Потом, — призрак хихикнул. — А сейчас просто подумай вот над чем. Если жизни подходит только ее собственная планета, то память предыдущего цикла жизни подходит только последующему циклу этой же самой жизни. И больше никому во всей Вселенной. Так для чего, вернее, для кого ты ее так старательно собираешь? Кто еще поймет твои страдания по поводу сбившегося носка? Разумная плесень с Альфа-Центавра?

— На Альфа-Центавра нет разумной плесени, — автоматически ответил Л.

— Много ты знаешь, — призрак фыркнул. — Альфа-Центавра вне твоей компетенции. Твое дело — наши помойки, и утрись.

На самом деле Л. его почти не слушал. Он обдумывал то, что внезапно стало ему совершенно ясно: призрак не мог быть только частью здешней памяти. Это было нечто, принадлежащее в той же мере его, Л., миру. Вернее, ему самому, поскольку он и был всем своим миром. Теперь Л. ясно видел, что призрак совсем не напоминает очертаниями гуманоида — на фоне темного окна, вернее, внутренней линзы оптического органа Л., висела перламутровая капля. Она была маленькой и чуть разреженной копией той, которая находилась уровнем ниже — в зале, который Л. привык называть «грудной клеткой». Теперь он сам удивился этому названию. Его мышление под влиянием работы с местной памятью стало слишком антропоморфным.

Возможно, это серьезная поломка. Ему следует исправить ее — ему постоянно приходится себя чинить, отлаживать и даже регенерировать. Он справится. Если только…

Если только поломка не связана с самим сердцем. Тогда ему не обойтись без помощи. Но кто сумеет помочь ему разобраться в собственном сердце?

До чего странная, неуместная мысль! Помочь ему никто не мог — он был один. Но мысль о помощи сидела в нем, как заноза, и все разумные доводы оказывались против нее бессильными.

В правом ботинке снова начало саднить. Призрак, повернувшись всем корпусом к Л., нехорошо ухмылялся. Л. почувствовал, как манипуляторы — сначала в дальних секторах, потом и в ближних — замедлили работу. Если бы он был человеком, он сказал бы, что пребывает в смятении.

Но он не был человеком.

Ведь нет же?

Проклятый башмак!

Л. потянулся, чтобы снять его к черту. В конце концов, в офисе никого нет — он может ходить босиком. А хоть бы и голым — все равно охрана пялится в телек, а не на экраны внутреннего слежения.

Призрак захохотал — холодно и глухо, как подобает настоящему привидению.

Л. выпрямился. Еще недавно он был уверен, что все происходящее предусмотрено его программой. Он накапливал память почившей цивилизации, методично разрушая, расщепляя в пыль ее материальные останки. Предусмотрено ли программой то, что он, набрав критический объем памяти, станет частью этой цивилизации? Или он был ею с самого начала, когда цивилизация эта еще покоилась в колыбели? Или даже находилась в стадии разработки? Тогда его, Л., заложили в ее собственную структуру, потому что понятно было, что рано или поздно понадобится кто-то, кто приберет мусор…

Значит, его кто-то создал? И этот кто-то, в таком случае, вполне мог бы помочь ему с сердцем…

Очень человеческая мысль. Так сказал бы призрак. А уж он-то кое-что понимает в человеческом.

Призрак висел на фоне почерневшего окна. Он словно сжался, сконцентрировался, стал довольно плотным и еще больше похожим на его, Л., сердце.

Л. стало душно. Он оттянул горловину гольфа. Кровь тяжело стучала в висках.

Это сердце…

Черт, он один в офисе, некого попросить принести воды или вызвать «скорую»…

В смысле, надо спуститься вниз и посмотреть, как там сердце. Просто посмотреть — что он еще может?

— Память — чертовски тяжелая штука, — со вздохом заметил призрак. — Мне ли не знать… Она остается даже после того, как разрушено все, что с ней связано — предметы, улицы, целые города. Люди. Память тоже разрушается — до элементарных частиц. Осыпаются иллюзии, наваждения, убеждения и прочее — и все, наконец, становится таким, каким оно было на самом деле. Не таким, каким ты это видел, любил, боялся. С каким боролся. Понимаешь? Призрак прошлого — это жизнь, как она есть.

— Была, — автоматически поправил Л.

Призрак отмахнулся.

— Была, будет… Думаешь, на одной и той же планете в разных циклах развивается принципиально разная жизнь?

— Это возможно, — ответил Л. — Для этого и уничтожаются материальные остатки — чтобы ничто не повторилось.

Призрак снова глухо захохотал.

— Двоечник, — с удовольствием произнес он. — Неандертальцы не найдут склада с баллистическими снарядами — это точно. За что тебе большое человеческое спасибо. Но на них откуда-то снизойдет озарение по поводу силы огня и рисования на стенах пещеры. Я уж не говорю о даре речи и прочих невесть откуда взявшихся странностях. Ты, правда, думаешь, что утащишь весь этот архив в глубины космоса, или хаоса, или откуда ты там взялся? Что я позволю тебе это все отсюда утащить?

— Ты не сумеешь мне помешать, — прошептал Л., не доверяя голосу.

— Еще как сумею, — отрезал призрак. — Я знаю одно старое-старое заклинание… Не говоря уж о том, что ты сам, освободив призрака, обязан занять его место — ты что, порядка не знаешь?

— Заклинание… Эта цивилизация просто битком набита суевериями, — пробормотал Л.

Он подошел к окну и встал рядом с призраком. Огни погасли. Города больше не было — был черный провал, в котором, Л. и призрак оба это знали, заканчивалась грандиозная работа по ассенизации планеты.

Почему он никогда не думал о том, что станет с ним, куда он сам денется, когда его работа с этой цивилизацией будет окончена?

Почему — никогда? Вот ведь, думает. Только, наверное, поздно. С другой стороны, что бы изменилось, если бы он подумал об этом раньше?

— Страх смерти — это тоже фантом памяти, — сказал призрак. — Просто отключись от потока — и все пройдет.

Л. хмыкнул. Как, оказывается, просто. Он вернулся к пульту. В одном из секторов работа шла особенно напряженно. Надо было перекинуть туда манипуляторы из тех секторов, в которых работа уже завершена. Немного — два-три разной специализации, иначе они просто будут мешать друг другу. В окне появился фрагмент выжженной земли, по которой шагал манипулятор.

Л собирался привычно отдать команду, но внезапно замер. Интересно, как поступят манипуляторы, если ресурса для переработки на заданном участке не хватит на всех?

Память сработала безупречно. Прямо в окне-витрине, где только что маячил манипулятор, ожидавший команды, появился фрагмент выжженной земли, по которой неспешно вышагивал манипулятор. Вот он достиг длинной земляной насыпи, перевалил через нее и скатился в траншею. Тут уже поджидали выстроенные в боевом порядке узлы-преобразователи другого манипулятора. Упавший сжался на дне траншеи. Защитники кинулись на него. И в тот же миг через бруствер посыпались в траншею преобразователи противника. Завязалась рукопашная. Малютки-преобразователи карабкались друг на друга, вгрызались в механизмы управления и жизнеобеспечения, преобразовывали, раскладывали, жадно всасывали выделяющуюся энергию и, пьяные от энергетического перегруза, кидались на следующего противника. Манипулятор-победитель расширит собственную сеть и дорастит себя самого лучшими частями побежденного манипулятора. Его сеть обложит все вокруг и будет сыто чавкать, переваривая ресурсы.

Призрак сжался.

— Никогда не думал об этом вот так, — признался он. — Впрочем, выглядит вполне органично.

Л. сморгнул. Манипулятор в режиме ожидания маячил в окне, пока Л. то ли вспоминал, то ли моделировал последствия ошибки в организации работы. Ему было не по себе от желания столкнуть манипуляторы на маленьком участке и посмотреть, что будет.

Призрак качался на границе поля зрения и, казалось, излучал тоску.

— Верни его, — попросил он.

Л. поднял на него взгляд.

— Верни город. Ненадолго. Что тебе стоит?

Л. ничего не стоило. Только перевести дух и слегка напрячь память — и в окне снова вспыхнули мириады огней. Призрак прилип к стеклу.

— Смотри, видишь этот темный провал? Это парк. Помнишь его? Увеличь-ка картинку. Ага, хорош… В этом парке, когда ты был мальчишкой, летом крутили кино. Еще был самый первый во всем городе павильон игровых автоматов. Ты проводил там каждый воскресный вечер. Сначала просаживал рубль в «морской бой», а потом, когда совсем темнело, шел смотреть кино. Увеличь еще… Вот он, кинотеатр.

Призрак водил перламутровым пальцем по стеклу.

— А потом ты возвращался домой. И было страшно. Помнишь, как было страшно? Фонари не горели, ты шел через черный парк. Как в детской страшилке: в черном-черном космосе есть черная-черная планета, на черной-черной планете есть черный-черный лес, в черном-черном лесу стоит черный-черный замок… Помнишь?

Л. пожал плечами. Он рассказывал эту страшилку своей дочери. А вот теперь он сам торчит на черной-черной планете, летящей в черном-черном космосе, надежно укрытой черными-черными тучами. И эту громаду каракатиц вокруг вполне можно принять за черный-черный замок. Он захихикал, несмотря на то, что сердце сжалось, сбилось с ритма и понеслось вскачь. Как в детстве, когда он шел через черный-черный парк, в котором не горели фонари, но на черном-черном небе иногда сквозь городской смог можно было рассмотреть бледный диск луны.

— Ну что ж, полночь, — сказал призрак. — Самое время. Давай-ка сюда свое сердце.

Л. засмеялся, несмотря на нестерпимое колотье в груди. Зрительные анализаторы передавали на центральный пульт абсурдистское кино о восстании машин — малыши-преобразователи крушили пульты манипуляторов, раскладывали их на элементарные частицы и сами тут же ложились рядом и истлевали. Когда-нибудь это место назовут «магнитной аномалией» или «железным щитом» или еще как-нибудь по-глупому. И только призрак будет знать, что это, в общем, его могила… Анализаторы гасли один за другим. Дыхание замирало. Вокруг стояла невероятная тишина. Линзу внешнего наблюдения затягивало незнакомой белой мглой.

В этой тишине он скорее угадал, чем услышал слова призрака:

— Ты все-таки двоечник.

— Что? — прошептал он мертвеющими губами — он уже не мог понять, чьими, но определенно своими собственными.

— Я пытался тебе объяснить: те, кто жил здесь, верили не только в призраков. А детские сказки — это и есть заклинания. В определенных условиях они действуют…

У поверхности планеты зажглось маленькое перламутровое солнце. Его корона распадалась на все цвета радуги, а над самой землей к дальнему сектору черного-черного неба протянулся протуберанец изумительной красоты.

Если бы Л. мог это видеть, он бы нашел в своей тщательно заархивированной памяти самое глубокое, самое искреннее восхищение…

* * *

Под низким серым небом по необъятной снежной равнине брел призрак. Подмышкой у него было зажато что-то вроде рулона белой бумаги. Только присмотревшись можно было рассмотреть, что бумага не белая, а, скорее, перламутровая, вобравшая в себя все цвета радуги, — как и сам призрак. Хлопья снега на миг задерживались на его плечах, потом проваливались сквозь его тело и ложились на землю. Призрак не оставлял следов, и его бормотание каким-то странным образом не нарушало тишины, заполнившей узкое пространство между низким косматым небом и белой землей.

— Я так и думал, — бормотал призрак. — Я так и знал, что этим все кончится. Сердце… Идиотская была идея — хранить все эти жизни прямо в сердце. Не удивительно, что оно не выдержало…

Он погладил пальцами рулон, поудобнее перехватил его и, оглянувшись, приветливо покивал сплошной белой мгле, которая затягивала все то, что он оставлял позади.

Призрак не чувствовал, как у него за спиной что-то сдвигается в водах океана, в атмосфере, в самом космосе. Как свет и тьма, вода и твердь занимают свои места. Как вздрогнула и пустилась по кругу стрелка на часах новой жизни.

 

Поединок

Дон был красив. Очень красив. Таких красивых людей, наверное, больше не осталось. Странно вспомнить — когда-то он раздражал меня этой красотой. Я даже вызвал его на дуэль.

Нет, это Дон меня вызвал. Я только сделал все возможное, чтобы это случилось.

Или все-таки я сам и вызвал его?

Не помню.

Я мог.

Я завидовал?

Не может быть.

Или может?

Или это неважно — теперь, когда Дон мертв?

Не понимаю, у кого могла подняться рука на такого красивого человека…

У Дона странное ранение — его грудь проткнули чем-то острым и длинным. Наподобие шпаги. Спортивной трехгранной шпаги. Нет, не проткнули — патологоанатом говорит, что следа удара нет. Клинок просто возник в его теле и разорвал что-то жизненно важное прямо изнутри. Хорошенькая экспертиза! Возник. Материализовался. Откуда ни возьмись. А потом так же невесть куда исчез. Следователь глядит уныло и материт медиков. Ему с этим возиться — искать орудие убийства, которое само по себе возникает в теле жертвы и бесследно исчезает. И убийцу. Есть ли он вообще, убийца-то? Или он тоже материализуется прямо на месте преступления и растворяется в воздухе, не оставляя следов, улик и что там еще необходимо следствию?

Следователю сочувствую.

А я даже не знал, что Дон в городе. Пока не позвонили из участка прямо в офис и не пригласили на опознание. Оказалось, что никого ближе в целом городе найти не удалось. Боюсь, я мало помог. То есть я, конечно, опознал Дона — но это все. В основном качал головой. Я даже не знал, что он еще здесь, что он не уехал в столицу, например. Или вообще за океан. У него же шило в заднице, у Дона-то. Потому я и сказал следователю, что Дон, скорее всего, недавно вернулся в город. Не верю я, что он все эти годы просидел тут. Не такой он человек.

Я-то другое дело. Я отсюда ни ногой. Хватит, нашатался по городам и весям. Мы с Доном много путешествовали вместе — до поединка, само собой. А последнее время не виделись — разошлись пути-дорожки. Я следователю так и сказал. Странно, что они вообще ко мне обратились. Неужели я оказался самым близким? Или следователь хотел меня пощупать? Расспрашивал о прошлом — об учебе, общаге, именами девиц каких-то сыпал. А вот о Лизе ни слова. Или я пропустил? И про поединок не спросил. Почему? Может, ждал, что я сам расскажу? Дурак, если так. Кто же о таких вещах рассказывает! Впрочем, сейчас подобные развлечения вполне легальны. А тогда можно было и в кутузку…

Нет, черта с два я ему про наши хождения в Игру расскажу. Пускай сам копает. Интересно, где теперь Лиза? Я-то думал они вместе. Но раз я самый близкий в городе… Может, они где-то в другом месте живут, а Дон просто приехал ненадолго. Зачем? Неужто со мной повидаться?

Смешно, ей-Богу. Что ему до меня? И ей…

Говорят, их ребенок — идиот. Это было последнее, что я о них слышал. Может, они потому и уехали. Если уехали, конечно. И если уехали вместе. Дон вполне мог сбежать и оставить Лизу с ребенком. Без обид — Дон был на это способен. А Лиза… Если бы преданность значила для нее больше, чем приключение, она была бы со мной, а не с Доном. Я не говорю, что он ее бросил — такими женщинами не разбрасываются даже чокнутые искатели истины вроде Дона. Просто у него шило в заднице. А женщина с ребенком-идиотом не пропадет — Игра-то теперь легализована. И популярна по-прежнему.

Почему я до сих пор не встретился с ней?

Ну, я знаю, почему. Ее жизнь — давным-давно не мое дело. И ребенок-идиот — совсем не то, чем хотелось бы похвастаться перед отвергнутым когда-то поклонником. Но все могло быть и наоборот. Особенно если Дон действительно уехал. Она могла нуждаться в поддержке. Конечно, детей-идиотов теперь полно, в этом нет ничего такого. Но Лиза, кажется, никогда этого не одобряла. У нее было какое-то предубеждение против Игры. Она такая упрямая. Могла своего ребенка и не отдать. Есть такие чокнутые мамаши — возятся с какими-то развивающими методиками, пытаются идиотов сделать самостоятельными, способными жить в человеческом мире. Глупость, по-моему. В Игре им гораздо лучше. Мне ли не знать!

Надо ее найти. И если она уродует своего несчастного ребенка, надо на нее повлиять. Объяснить ей. Рассказать. Я-то об Игре кое-что знаю. В отличие от нее, между прочим. Нравятся мне эти «защитники прав»! Хоть бы раз посмотрели, кого и от чего «защищают». Сами-то в Игру ни разу носа не совали, но в один голос вопят «фи, эксплуатация!». Кстати, половина активисток антигеймерского движения стерильны. Стригут купоны на чужих детях, лишая их единственной возможности жить полноценной жизнью. Нет, не полноценной. Такой жизнью, что… — ах!

Я так скажу Лизе: плюнь на этих жаб и подумай о ребенке.

Интересно, ребенок так же красив, как Дон? Вряд ли. Идиоты обычно кажутся уродливыми.

«Эксплуатация», вот чушь-то! Конечно, если лазишь в Игру по выходным, чтобы кровь погонять или переспать с любовницей шефа, то можно подумать, что идиоты только для того и существуют, чтобы дать тебе такую возможность. Они вводят в Игру — именно в тот локал, в котором разворачивается твоя фантазия. Так что дело тут не в идиотах, а в убогости фантазий.

Впрочем, мы с Доном тоже с этого начинали. Мы тоже думали, что Игра — это только игра, просто с более глубоким погружением. А идиоты — это только проводники в мир Игры. Ты ему заказываешь — хочу то-то и то-то, — а он тебе на блюдечке.

Но можно же и мозгами пошевелить. Как это любой идиот может доставить тебя в любой локал игры и в любой момент сценария — хоть вчерашний, а хоть завтрашний? И почему Игра возможна только там, где есть идиоты?

Мы с Доном поначалу чушью занимались, а потом сошлись на любви к поисковым сценариям и играм-конструкторам. Это когда игровая миссия конструируется в ходе самой игры. Например, высаживаешься в джунглях, на тебя нападает орда красных муравьев. Ты должен найти способ справиться с муравьями, причем каждый из найденных способов чреват неприятностями, связанными с уменьшением поголовья или полным исчезновением муравьев из экосисетмы. Или вредным влиянием средств борьбы с муравьями. Ты решаешь проблему муравьев, обрастая попутно новыми проблемами — и так до бесконечности. Про муравьев — это я так. На самом деле это может быть восхитительная красотка, которая внезапно сказала тебе «да», и надо не ударить мордой в грязь, но оказывается, что красотка — жена главы мафиозного клана. У Дона был подобный сценарий — и все закончилось ядерной войной. Теперь я думаю, что он сознательно довел до этого. Слишком много сценариев у него заканчивалось именно так. Я с муравьями, впрочем, тоже сел в галошу — в конце концов, у меня в джунглях появились такие мутанты, что я сам перепугался и попросил Пита уничтожить к чертовой матери весь локал.

Теперь я думаю, Дон потому конструкторами и поисковыми сценариями так увлекся — захотел докопаться до сути Игры. Он вообще маялся — то лечился от игровой зависимости, которую сам себе придумал. То вступал в какие-то общества по противодействию Игре. То разрабатывал методики социализации идиотов. Какое-то время даже работал на службу безопасности — стучал, если по-простому. Для того и в Игру вернулся — шпионил, сдавал идиотов и геймеров. Не всех, конечно, — меня вот не сдал. И Пита тоже. У него система какая-то была, принципы. Бросил он это дело — надоело нагоняи получать за свои принципы, что ли. И с тетками — защитницами прав детей рассорился вдребезги.

Тут я его понимаю.

Но он не успокоился, это точно — не тот человек. Вернулся в Игру, к своим любимым поисковикам. Не играл — все искал что-то, разнюхивал, изучал логику, выводил какие-то закономерности, строил модели. Игра такого не любит. В ней надо играть. А он собственные сценарии совсем забросил — только за мной по пятам ходил, да голову морочил — а почему это ты, мил человек, на этой развилке повернул направо? А почему теперь вообще с тропинки сошел? Особенно на аренах он меня раздражал. Тут двигаться надо, заряды считать, уходить от удара и бить самому, тактику какую-то выстраивать. А он усядется мухой внутри шлема и гудит — а почему ты правой бьешь, ты же левша? А как ты думаешь, зачем он раскрылся на третьей минуте боя?

Я его убить был готов, честное слово.

Но с ним было интересно. Он иногда такие вопросы задавал, что я просто с ног валился — мне бы нипочем такое в голову не пришло. Кажется, даже Пит едва рот не открывал от удивления. Это идиот-то!

Пит — мой добрый приятель. Теперь я живу с ним по соседству. Специально переселился, чтобы быть поближе. Для меня же Игра — это не какая-нибудь поездка выходного дня, как для большинства лоботрясов. Я в ней живу. У меня есть несколько сценариев, которые тянутся уже много лет. Жаль, Дон их не видел — они появились уже потом, после нашего поединка. Было бы о чем поумничать! Ведь большинство людей — они как к Игре относятся? Приходят в пятницу вечером, входят в Игру и тусуются в ней месяц-два, пока сценарий не осточертеет. Потом вываливаются — а тут не больше суток прошло, в нашем-то времени.

Это, кстати, очень занимало Дона — Игра вроде как в реальном времени, ты там действительно месяцы проводишь, день сменяется ночью, ночь днем, к вечеру валишься с ног, засыпаешь, просыпаешься, ищешь чего бы пожрать — все как положено. А здесь, в реале, — три часа, четыре, день от силы проходит. Вот так. Дон все бился над этими пространственно-временными искажениями. А мне, если честно, совсем не странно. Пространство у Игры собственное — вот и время собственное. Если я правильно понял Пита, пространства и времени в Игре и вовсе нет — их для нас, нормальных людей, специально там делают. Ну, чтобы мы умишком не тронулись. Только представьте: попасть в локал, где ни пространства, ни времени. Пит так сказал: это наши мозги сами все организуют как надо — иначе крышка им, мозгам-то. Я Дону слово в слово передал — но он только головой покачал. Упрямый. Я-то сразу сообразил — это идиотом надо быть, чтобы такие вещи понимать.

Пит был одним из первых идиотов-игроков в доме, в котором я теперь живу. Теперь идиоты рождаются чаще, а Питу, наверное, нелегко приходилось. Он не справлялся со школьной программой — даже с той, которая «для детей с особыми потребностями». Тогда еще не ставили диагноз «совместимый идиотизм» — наверное, и поставить-то не умели. Вот и мордовали детишек своими развивающими методиками и школьными программами. И Игра была вне закона. Сколько бедняг-идиотов так и сгинуло, пока не закончилось это варварство?

Интересно, где была Игра в то время, когда диагноз «совместимый идиотизм» не ставили? Каких-нибудь лет сорок-сорок пять назад? Я спрашивал Пита — но он только улыбается. Хорошо так улыбается — аж сияет весь. Ну, как любой идиот в Игре — словно звездочка светится.

Об Игре вообще говорить неприлично, а с идиотом в особенности. Теперь, говорят, за это под суд отдать могут — вроде как инвалиду глаза колешь его уродством. Но у нас с Питом такие отношения сложились, что я набрался смелости и спросил. Он покачал головой и ответил, что на такой вопрос может быть ответом только сама Игра. Они, идиоты, это понимают, потому что их мозги — это и есть Игра. А нам, нормальным людям, объяснить не могут. Нет таких слов в нашем языке. Я ему верю. Мне и для более простых вещей иногда не хватает слов.

Вот и разговора с Лизой боюсь. Очень боюсь — смогу ли объяснить?

Теперь в любом учебнике по психиатрии прочтете про совместимый идиотизм. Какие-то особенные электромагнитные колебания в мозгах, способность их улавливать и устанавливать связь. Но большего вам учебники не скажут. Не объяснят, каким образом происходит кодировка и декодировка сигнала, как эта связь генерирует Игру. Жизнь — это загадка. А Игра — это жизнь идиота. То есть загадка в квадрате. Я так понимаю.

Игру однажды просто обнаружили. Одновременно в трех точках планеты. Причем в одной из них совместимых идиотов подвергали принудительной эвтаназии, в другой их права чтили, но их самих при этом изо всех сил пытались лечить и «развивать» — иногда превращая в самых обыкновенных идиотов, для которых не было шанса на полноценную жизнь даже в Игре. А в третьей точке на них просто не обращали внимания — там это было личное дело и личное горе семьи. Ученые писали, что эти условия — каждое по-своему — спровоцировали всплеск активности мозга идиотов, и в результате появилось общее информационное поле. Что-то вроде сознания, что ли.

Бум начался, когда оказалось, что для совместимого идиота контакт возможен не только с другими идиотами, но и с нормальными людьми. Родители, бабушки-дедушки, сестры-братья — они хотели посмотреть на мир, в котором живут те, кого они любят. Поэтому появилась Игра — такая, какой ее знаем мы, с локациями, сценариями, игровыми образами. Это для них, для любимых и близких, они создали такую Игру — чтобы встретиться, поговорить, улыбнуться друг другу. Успокоить. За руку подержать. Они же обычные дети, идиоты-то. А какая она для них, эта Игра, то есть какая она на самом деле, — нам знать не дано. Мы же нормальные.

Игра стала игрой — туда может попасть любой за известную плату, и играть в свое удовольствие, во что захочет. Поначалу это было нелегально. Говорили о неизученном влиянии Игры на мозг нормального человека, аттрактивность и игроманию, возможные нарушения психики. Совместимых идиотов становилось все больше — всплеск пришелся как раз на тот период, когда существование Игры признали на официальном уровне страны Большой Пятерки. Тогда заговорили о возможном влиянии Игры на генотип. Конечно, панику сеяли — как психотехника, пускай даже совершенно неизученная, может влиять на молекулярную структуру организма? Даже если может — они так и не сумели объяснить, как именно. Поэтому никто не поверил. А если кто и поверил — начхал. Ну, все равно, что пугать деток: будете заниматься мастурбацией — на ладонях волосы вырастут. Ну, вырастут — и что?

Пит в Игре всю свою жизнь. Его родители оказались нормальными людьми — разузнали про Игру, плюнули на законы и дали своему ребенку нормально жить. Отца судили — кто-то из соседей настучал. Повезло, что Пит к этому моменту уже был совершеннолетним. Иначе сел бы дядя Митя лет на десять. Дурак-стукач не знал, что идиоты физиологически инфантильны — подумал, что Питу не больше тринадцати. Он и теперь лет на пятнадцать выглядит — а ведь ему за сорок. Так что папаше повезло — уплатил штраф то ли за мошенничество, то ли за уклонение от налогов. Доказать, что Пит в Игре, не сумели. А если бы даже сумели — ну и что? Пит совершеннолетний. А судить его нельзя, поскольку недееспособен. Осудить можно было меня. И Дона. И прочих, кто постоянно лазил в Игру. Но поймать нас там трудно. Очень трудно. Невозможно, практически, поймать в Игре человека. Если только он не круглый дурак.

Наверное, потому Игру и легализировали — не придумали, как с ней бороться. Сначала пытались задавить налогами, какие-то лицензии ввели. Вот чушь-то! Поди докажи принадлежность каждого конкретного идиота к Игре. А тут еще нашлась парочка организаций, вставших на защиту «инвалидов». Тоже какие-нибудь стерильные лесбиянки — и от них иногда бывает польза… В общем, цены за вход почти не поднялись — появился небольшой налог, зато исчезла плата за риск.

Лично я в Игру хожу за символические деньги. Пит — тот вообще с меня ни копейки не берет. Только улыбается, когда я предлагаю. И другие идиоты — даже незнакомые — берут совсем мало. Ничего удивительного — идиоты все друг друга знают. Верно, Пит мне такую протекцию составил… А может, не Пит. Мало ли у меня знакомцев в Игре-то.

А когда мы с Доном в Игру ходили — тогда другое дело было. Мы собирали деньги копеечку к копеечке. Времена не самые легкие были — заработки от случая к случаю, и те скудные. А есть хотелось! Я уже, наверное, лет десять такого голода не испытывал, а тогда — чуть не каждый день. Организм, что ли, другой был — помоложе? Да и жизнь теперь другая — пожирнее. Работа приличная. И Игра почти бесплатно.

Что из этого рассказать Лизе? Нельзя же вывалить все, что я знаю об Игре — не поймет. К тому же ребенок может оказаться вполне нормальным — враки это, что у геймеров идиоты рождаются чаще.

Это, Лиза, враки. Точка. Так что Дона не вини.

А вот о чем ей точно не стоит знать — о нашем поединке. Это легко — я сам почти ничего не помню.

Зато она наверняка спросит, как он умер. А я ничего не знаю, кроме странной истории с оружием, которого не было. Не расспросил следователя. Надо было, наверное. Может, поехать посмотреть на место? Хоть что-то смогу рассказать. Если Лиза спросит, конечно.

Вот сейчас зайду к Питу и выясню хотя бы, что за место, и как туда добраться.

Когда я захожу к Питу, он всегда открывает мне сам. Другим открывает его мама. Впускает в квартиру, расспрашивает, объясняет про Игру и оплату. Раньше это делал его отец. Но он сильно сдал — после всех этих судебных разбирательств. Тетю Полю тоже вызывали — позже, когда вводили налоги. Но она как-то отвертелась.

Мне объяснять ничего не надо. Поэтому Пит открывает сам, он знает, что это именно я звоню. Чувствует, что ли. Осечки ни разу не было.

Мне от Пита в этот раз немного надо — только узнать, что с Доном случилось, да как Лизу найти. Но разговор с идиотом — дело особое. Нормально поговорить можно только в Игре. Я уже давно не говорю Питу — хочу то-то и то-то. Он сам выбирает.

И вот стою я посреди коридора какого-то — в Игре уже, понятное дело, — и говорю ему про Дона. Он Дона помнит. Он все помнит — всю Игру в голове держит. Я вот про поединок ничего не знаю — в Игре ведь дело было, а мы, обычные смертные, по ту сторону Игры разве что кусочки какие-то вспоминаем. Игра для нас слишком грандиозна. Мы в ней только участвуем время от времени. Вот как мы с Доном, когда нам захотелось друг другу морду начистить. Ну, сами понимаете, по эту сторону Игры за такое в каталажку сразу. Да и Лиза не поняла бы. А в Игре все можно — на то и Игра.

Из-за чего же мы сцепились-то? Вот у Пита, разве, что спросить.

Хотя, что расспрашивать? Быльем поросло. Как это было, и кто победил? И так ясно, что не я. У Дона всегда все лучше получалось. Даже в Игре. И Лиза с Доном, а не со мной.

Впрочем, Дон умер. А о Лизе я уже много лет ничего не слышал.

Пит улыбается и осматривается по сторонам. Я тоже осматриваюсь. Коридор кажется мне знакомым. Я, наверное, в этом локале уже был. Но, конечно, не помню, когда и почему.

Пит улыбается. Мне не надо видеть его лица — я и так знаю. Он что-то говорит, но я не обращаю внимания на слова. Просто глазею по сторонам и пытаюсь вспомнить. Все, что он говорит, никуда не денется — когда придет время, его слова сами всплывут в моей памяти. В Игре ничего не пропадает.

Мы выходим на улицу. И я снова узнаю. Хотя по-прежнему не припоминаю — будто пелена какая-то. Даже если Пит сейчас исчезнет, ноги сами приведут меня куда надо. Я не смогу заблудиться — ненужные повороты просто не сработают, подворотни окажутся заблокированными, двери в подъезды не откроются. Правда, дураком буду со стороны — тыкаюсь то туда, то сюда, как слепой котенок. Но это только идиоты смогут оценить. Все остальные в Игре не лучше меня ориентируются. А идиоты тут и сквозь стены ходят — как по проспекту. Нам с ними не равняться.

Когда я попадаю на место, Пита рядом уже нет. Да это неважно. Я знаю, это именно то место. Хотя рассказ следователя и скупые строки протокола дают весьма смутное представление о том, как оно выглядело. Но я-то в родном городе — мне ли не знать всех его закоулков? То есть вне Игры я не слишком хорошо его знаю. Но сейчас-то я в Игре. Может показаться странным, что я не узнавал улиц. Но это удивит разве что новичка. А у меня игровой стаж…

Не помню. Вся жизнь.

Теперь мне надо только осмотреться как следует и отправиться на поиски Лизы. Я мог бы представить себе, как лежало тело Дона — в деле были фотоснимки — но я не хочу пересказывать ей все в подробностях. Просто скажу, что это случилось в нашей старой общаге — в том крыле, где собирались сделать клуб. Его так и не достроили из-за кризиса. Но там действительно получился клуб — с бетонными нештукатуреными стенами, огромными залами и маленькими удобными закутками, пропахшими мочой, пивом и травкой.

Она знает…

Дон появляется со стороны балкона. Здесь, как и во всей общаге, коридоры заканчиваются балкончиками с решетчатым полом. Это даже не балкончики — площадки пожарной лестницы. Когда по ним поднимаешься, ветер так и норовит оторвать тебя от перил и швырнуть вниз. Ступеньки такие же решетчатые, как и балкончики, и город маячит далеко внизу. Но скотина-комендант уже закрыл оба входа на ночь.

Меня мутит от одного воспоминания. А вот Дон не боится высоты. Он вообще ничего не боится.

Он почти вбегает в зал. Осматривается. Видит меня. Переводит дух.

— Извини, я опоздал, — говорит. — Надеюсь, ты не подумал, что я струсил, а?

Он смеется. Я снова поражаюсь, насколько он красив. На любом другом человеке кружевной ворот и бархатный плащ смотрелись бы смешно. На нем — нет. Я запоздало понимаю, что одет примерно так же, и меня передергивает. Уж я-то точно выгляжу увальнем из оперетты.

Что за шутки, Пит? Нельзя было выбрать что-то менее… Ну, что-то, в чем я бы не выглядел карикатурой на Дона. Марсианский пейзаж и мешковаты скафандры подошли бы.

Дон снова смеется — он тоже оценил антураж по достоинству. И то, что в этом антураже именно он д’Артаньян. А я, в лучшем случае, Портос. А то и вовсе какой-нибудь безымянный гвардеец кардинала. Ну почему даже в Игре я не могу выглядеть лучше, чем Дон? Ведь для Игры нет ничего невозможного!

Я осматриваю собственную руку. Материалы рукава и перчатки синтетические — никаких сомнений. Шпага… бутафория. Пластик. Да и сама идея поединка кажется до тошноты театральной. Или мы все-таки не будем драться? Для поединков в Игре предусмотрены арены. А мы в заброшенном крыле нашей старой общаги. Но почему-то со шпагами.

Вот чушь.

Из-за чего же мы сцепились-то, а? Пит наверняка что-то говорил…

Ты должен спасти наш мир — вот что он говорил. В Игре очень часто приходится спасать мир — большинство миссий к этому сводится. А я пришел сюда, чтобы выяснить обстоятельства смерти моего друга Дона. Вернее, чтобы хоть что-нибудь рассказать при встрече Лизе.

Стоит ей знать, например, что идиоты не просто живут в Игре — что они и есть Игра? И эта Игра больше, чем мы со своим воображением и знаниями, вбитыми в нас школой, можем себе представить. Что каждый идиот, жалкое насекомое, неспособное позаботиться о самом себе, выучить таблицу умножения и прочитать три строчки кряду, неспособное кашу с тарелки самостоятельно съесть, — этот призрак человеческого вырождения, с каждым годом все более реальный и весомый, поражающий популяцию с невиданной скоростью, — это некая необходимая ступенька в нашей человеческой эволюции. Вернее, не ступенька — порог. За которым для нас, нормальных и умных, — ничего. Потому что мы через него так и не переступим. Мы думали, что на следующей ступени эволюции мы увидим таких же людей, как мы — только сильнее, красивее, здоровее, умнее. С нашей точки зрения — лучше. Мы думали, что это будут наши дети — те из них, кто уже в два года умеет читать, а в десять решает дифференциальные уравнения. Мы были уверены, что они будут жить так же, как и мы, делать то же, что и мы, думать так же, как и мы — только быстрее, чем мы, точнее, чем мы. Мы не были готовы к тому, что они окажутся совсем другими. И оттого покажутся уродливыми, глупыми, беспомощными.

Кто знает, может, это их и спасло. Ведь мы на самом деле совсем не готовы уступать свое будущее каким-то непонятным другим. Пускай даже собственным детям. Которые захотят поскорее от нас, глупых и никчемных, избавиться. Сбросить на свалку истории, чтобы не мешали строить дивный новый мир. Разве мы согласились бы, сдались бы? Разве мы дали бы им шанс? Когда речь заходит о жизни и смерти, — тут уж каждый сам за себя. Мы должны понять, для чего они придумали эту Игру. Чтобы отвлечь нас, заморочить нам головы, скрыть от нас то, чем эта Игра и они сами являются на самом деле. Это мы идиоты, а не они. Инфантильные идиоты, которым скучно жить в реальном мире и которые позарез нуждаются в хорошей игрушке. Но мы должны понять, что останемся в этом мире только до тех пор, пока Игра не усовершенствуется настолько, что сама сможет обеспечить физическое выживание идиотов. Вернее, они смогут не беспокоиться о своем физическом выживании, потому что их тела каким-то образом изменятся. Может, вовсе исчезнут. При этом сами идиоты останутся в том, что для нас всего лишь Игра. А мы, исчезнув, не останемся нигде. Они просто лучше нас окажутся приспособлены к физическому исчезновению.

Ведь это, кажется, ни для кого не секрет, что рано или поздно мы все исчезнем?

Рассказать об это Лизе? О том, что ее ребенок может прожить удивительную жизнь. Не нашу одномерную, в которой выбор определяет судьбу, а судьба — это все. Жизнь, в которой любая возможность, даже самая невероятная, оказывается реальностью. И ты можешь менять эти реальности по двадцать раз на дню. А можешь не менять — так и жить сразу хоть в трех, хоть в двадцати, а хоть и в ста двадцати одновременно. В любой момент времени. В любой точке вселенной. В любой жизненной форме — хоть белковой, хоть небелковой, хоть в центре суперновой, хоть в ледяном пространстве космоса.

Вот что такое жизнь идиота, Лиза. Вот что такое Игра.

Это Дон мне рассказал. Сам я, конечно, не додумался бы. Он, все-таки, д’Артаньян — не то что я. Он картинно помахивал кистью, и кружевная манжета реяла в спертом воздухе бетонного зала, как белый флаг.

— Ты теперь понимаешь, почему поединок? И почему тут, а не на арене? Ты понимаешь, старик?

Я пожимаю плечами.

— Ты подумай, не будь тупицей. Я им мешаю. Я слишком много узнал и слишком хорошо понял, что они такое со своей Игрой. И потому что я не могу с этим жить и ничего не делать.

— А что ты можешь сделать?

— Прекратить это…, - помахивание манжеты в сторону окна, — это все. Но сначала я хочу кое-что объяснить тебе. Ты понимаешь, почему они тебя выбрали? Не каких-нибудь экстремалов, которые охотились бы за мной, играя в наемных убийц. Не коварную красотку, которая отравила бы меня поцелуем с ядовитой помадой. Тебя.

Я снова пожимаю плечами.

— Потому что они в тебе уверены, старик. Они знают, что ты меня точно убьешь. Не дашь уйти, не промахнешься, не передумаешь в последний момент. Ты убьешь. У тебя есть причина.

— Причина?

Я действительно удивлен.

Он снисходительно усмехается.

— Ты завидуешь, старик. А зависть — страшная штука. К тому же она претит твоей природе. Ты привык думать о себе, как о благородном человеке, — эта одежка ведь неспроста, а?

Он издевательски хихикает и имитирует дурацкий поклон в стиле восемнадцатого века.

— Твое желание искренне, — продолжает он. — Иначе чертова Игра не приняла бы этот поединок.

— Игра всегда соответствует условиям, — упрямо произношу я, хотя пока плохо понимаю, что именно он хочет сказать.

Он качает головой — сочувственно так.

— Ты, все-таки, тупица. Игра принимает то, что имеет глубокие основания в нашем сознании. Она нас изучает и использует. И ее не обманешь, она в корень зрит. Она питается нашими настоящими мыслями и чувствами — это ее двигатель, ее источник энергии.

— Двигатель и источник энергии — разные вещи, — автоматически отмечаю я.

— Заткнись, — беззлобно произносит он. — Так почему ты меня вызвал, а?

А, так это все-таки я…

— Может, из-за Лизы, — отвечаю.

Он морщится и отмахивается своей роскошной манжетой.

— Не смеши меня. Ты слишком либерален. Ты из тех, кто оставляет выбор за женщиной, а сам смиряется с ее выбором и всю жизнь страдает. Это я мог вызвать тебя из-за Лизы. Потому что я хочу, чтобы она была моей, а для меня мои желания значат больше, чем все остальное. Но меня вызвал ты. Почему?

Я могу только пожать плечами. На самом деле, мне не хочется его убивать. Но я помню, Пит мне сказал…

— Потому что ты мне завидуешь, — сам же и отвечает Дон. — И ты убить меня готов, чтобы устранить причину собственной зависти.

Я смотрю в пол. Я уже не уверен, что не хочу его убивать.

Он делает два стремительных шага ко мне. Я едва подавляю желание попятиться.

— Так ведь и я хочу устранить причину, — громко шепчет он. — Так что, думаю, ты меня поймешь. Только я, в отличие от тебя, честен. Мне чихать, что они нас используют. Что у них есть шанс, а у нас — ноль. Я просто не могу смириться с тем, что они делают нечто такое, о чем я могу только мечтать. Не могу — мечтаю, до одури хочу, но никогда в жизни не сумею. Как с этим жить, а?

Он уже подошел вплотную и, наклонившись, заглядывает мне в лицо. Он выше. Я не удерживаюсь и делаю маленький шажок назад.

— Поэтому ты хочешь от них избавиться?

Он кивает.

— Это не так трудно, как тебе кажется, — говорит он. — Игра — слишком сложная система, чтобы быть достаточно устойчивой. К тому же в нашем сегменте Вселенной, в нашей реальности, в нашей жизни — называй, как хочешь — она появилась недавно и не успела пустить глубокие корни. Так что считай, что я просто спасаю мир людей от неизвестных нам нелюдей. Послушай, я знаю, как это сделать. Я нашел модель. Я могу взорвать это все изнутри.

А, вот и спасение мира. Пит мне говорил… Собственно, почти все игровые сценарии имеют целью спасение мира…

Только какого? Чьего?

— Ну что, ты со мной?

Я испытываю облегчение — ну, словно гора с плеч. То есть не то чтобы совсем хорошо, но, по крайней мере, я теперь знаю, что мне делать.

— Возможно, — говорю я и берусь за рукоять своей шпаги. — Вот только у нас есть одно незавершенное дельце. Ты помнишь, для чего мы встретились?

Он пренебрежительно усмехается и изящным движением выхватывает шпагу. Он наверняка фехтует лучше, чем я. Он во всем лучше.

— А, ладно, давай с этим покончим — и займемся чем-то действительно важным.

Вот почему мы не дрались на арене. Арена — она для поединков. А это было просто убийство.

Я нарушил правила, Лиза. Он поднял шпагу, собираясь отсалютовать. А я ударил его в грудь.

Впрочем, этого я ей не скажу. Да и зачем? Давно дело было. Время в Игре особенное. И пространство тоже. Я вот только не знал до этого момента, что они как-то пересекаются с реальными. Я удивлен, Лиза. Так странно, что наш поединок закончился только сейчас.

А патологоанатом ни черта в своем деле не понимает. Дон умер быстро, но не сразу. Он успел мне кое-что сказать.

Вот это:

— Ты, все-таки, идиот.

И я так думаю, не от раны он умер. Он захлебнулся завистью.

Я с самого начала подозревал, что зависть в этой истории сыграла ключевую роль.

Но этого я Лизе тоже не скажу.

* * *

Ее дверь заперта. За ней тихо. Может, она спит… Впрочем, неудивительно. За полночь.

— Лиза! Открой…

Кажется, кто-то внутри зашевелился.

— Открой! Это я, Дон.

— Проваливай.

— Лиза, я…

— Убирайся, чертов придурок!

— Не кричи так, соседи спят.

— Плевать.

— Послушай. Пат…

Дверь распахивается. Ничего не вижу — только волну летящих волос.

— Что — Пат?

— Я потерял его…

Волна схлынула. Теперь вижу глаза. В них — ничего хорошего для меня.

— Ты его убил. Не ври. Я все знаю про дуэль.

— Нет, ты что… — я не знаю, как сказать ей, я так ничего и не придумал по дороге. — Он просто… остался.

— Где?

— В Игре… кажется.

— Как — в Игре?

— Не знаю. Врач сказал, редкий случай — латентный идиотизм.

— То есть он был идиотом, но никто не знал?

Она мне не верит. Я сам не могу поверить. Идиотами рождаются. Ими не становятся в двадцать пять лет. Я это знаю не хуже, чем она.

— Так сказал врач. Что-то было заблокировано в мозге. И… разблокировалось при погружении в Игру.

— Он и раньше лазил в эту чертову игру!

Я могу только кивнуть. Мы вместе туда лазили. И всегда возвращались.

— Что теперь?

Я пожимаю плечами. Я знаю, что теперь — но ей это не понравится. Наш поединок не закончен. А Пат упрям, как осел. Он меня найдет. Завтра. Через год. Через сто. А хоть бы вчера — Игра разворачивается в реальном времени, но реальность этого времени не совпадает с нашей. Я постараюсь ей объяснить. А может, это буду не я — Пат сам все объяснит. Надеюсь, ему хватит такта сделать это потом, когда все закончится. Он, конечно, увалень. И идиот. Но не дурак. Должен понять…

 

Идеальная модель

Пьетро вышел из машины и огляделся. Кукурузные поля. Мягкие холмы. Краешек солнца показался из-за пологого склона на востоке, и в долину — прямо к нему — потянулись лучи. Пьетро с наслаждением зажмурился и подставил солнцу лицо. Он выехал затемно и по дороге мерз. А когда выбрался из машины, его сразу пробрало от росы, обильно покрывавшей длинные кукурузные листья и гальку, усыпавшую грунтовку.

Следовало, наверное, поспешить. Хотя бы ради чашки горячего чая. Но спешить не хотелось. Вообще не хотелось туда ехать — от этой мысли Пьетро делалось муторно. Она была вполне честной, и эта честность умножалась на чувство вины. Он столько раз обещал себе быть повнимательнее к старухам! Он у них один. Зато их у него — целых восемь. Восемь престарелых тетушек — не слишком ли для одного не очень доброго человека?

Что ж, по крайней мере, все они живут на одном хуторе. Который даже названия собственного не имеет — на карте он значится как «Двадцать пятый километр». Название вводит в заблуждение — на самом деле это весьма неблизкий свет. Двадцать пять километров — только по грунтовой дороге, свернув с асфальтированного, в выбоинах проселка, который, в свою очередь, сбегал с юго-западной трассы часах в полутора езды от черты города. Проселок настолько плох, что когда он заканчивается и сменяется рыжей грунтовкой, похожей на грубо выделанную керамику, Пьетро по привычке благодарит Мадонну и всех апостолов. Если сбросить скорость, ямы не слишком донимают после тряски по проселку. Пыль, вечный спутник машин на грунтовках, прибита росой. Тишину прорезают только шелест мотора и напряженные трели каких-то пичуг.

Сейчас он был один посреди океана кукурузы. В таком полном одиночестве, какого не выдержала бы психика нормального человека, привыкшего к толчее мегаполиса и мгновенному обмену информацией в Сети. Конечно, в машине был встроенный информатор. И, кажется, в кармане лежал еще один — портативный. Но они только вызывали раздражение — как костыли для человека, привыкшего к тому, что его тело — здоровое и гибкое — легко справляется с любыми нагрузками. Все внешние интерфейсы неуклюжи.

Впрочем, воспоминание об этой информационной легкости оказалось смутным, как фантомная боль — и даже оно скоро должно стереться. Пьетро был хорошо подготовлен к заданиям подобного рода — ни привычных движений, ни ощущений, ни даже снов. Возможна такая глубокая чистка подсознания? Если да, то почему ее не используют в промышленных, так сказать, масштабах? Заповеди не велят? Так вот ведь, в его случае Заповеди делают исключение. А раз исключения возможны в принципе, их скоро столько насочиняют — никаких мощностей не хватит поправки строчить.

Солнце поднималось над холмом. Роса высохла. Пьетро, наконец, начал согреваться. Это было странно — не ощущать холода, не передергивать поминутно плечами от озноба. Он не помнил, когда ему было тепло последний раз — даже климат-контроль в машине не позволял согреться. Чтобы не уснул за рулем, что ли…

Он осторожно потянул замок куртки. Все-таки человек — метеозависимое животное. Климат-контроль никогда не заменит ему настоящего солнечного тепла. Пьетро, щурясь, осматривал поля. Хотелось нырнуть в заросли кукурузы и, стряхивая себе за шиворот капли росы, красться куда-то, как настоящий индеец. А потом найти самый толстый початок, отломить его, ободрать листья и съесть. Сырым. Вгрызаться в плотные сладкие зерна. А потом зашвырнуть огрызок подальше в заросли и найти следующий початок.

Пьетро сглотнул. Он ощутил, словно наяву, вкус чуть недозрелой кукурузы. Запах свежего початка. Его ладони помнили шершавость листьев, оборачивающих кочан. Как им удается сделать искусственную память такой натуральной? Или дело в том, что никакая она не искусственная?

Пьетро полез в заросли, надеясь, что на этом отдаленном участке поля нет сигнализации. Он сорвал початок и вернулся к машине. Листья оказались в точности такими, какие помнили его ладони. И вкус тоже был тем самым. Вот только наяву он совершенно не понравился Пьетро. Он без энтузиазма погрыз и, не доев, зашвырнул початок подальше. Память не подвела. Подвело что-то другое.

Пьетро вернулся в машину, завел мотор и поехал к хутору, который виднелся на пологом склоне следующего холма.

* * *

— Я отказываюсь здесь работать, — кричала женщина с нездоровым цветом лица — Леонора, вспомнил он. — Мне не нужны ваши деньги, если я сойду с ума. О, они сведут меня с ума, без сомнения, — она энергично закивала головой. — Они сами… — она запнулась и с опаской посмотрела на него, а потом отмахнулась от собственных сомнений, — они сами сумасшедшие старухи, и всех вокруг стараются сделать такими же.

— Хорошо, Леонора, — кротко произнес Пьетро — он научился этому давным-давно, ведь этим сопровождался едва ли не всякий его приезд на этот хутор. — Я вернусь в город и подыщу вам замену. Вы не откажете в любезности подождать еще дня три?

— Три? — они всегда тут же выпускали пар, эти сиделки, когда слышали его спокойный голос и понимали, что он не станет их упрашивать. Они начинали покусывать губы или нервно теребить передник, опускали взгляд, и ему казалось, что он явственно слышит, как шуршит в черепной коробке процессор, подсчитывая барыш и соотнося его с проигрышем.

— О, разумеется. Три дня я потерплю. Возможно, вам понадобится даже больше времени, — вопросительный взгляд. — Ну, кого попало на такую работу не наймешь…

— Нет-нет, я понимаю, что вам тут тяжело, — тот же ровный тон. — Благодарю, я могу решить этот вопрос даже скорее.

— Не стоит торопиться, сеньор, — ее речь ускоряется. — Тут вам нужен особый человек. Сеньоры очень… сложные и по-своему ранимые люди.

— Конечно, Леонора. Я всегда это учитываю и подхожу к подбору персонала очень внимательно.

Она с готовностью кивает. Прислуге немного надо, чтобы забыть о скандале, который она собиралась закатить и который репетировала, надо думать, перед зеркалом, последние недели две.

Он улыбается почти виноватой улыбкой.

— Я представляю, как вам тут было нелегко, Леонора.

Она снова кивает. Ее спектакль сорван. Она меняет амплуа. Ее лицо перестраивается, как цветные фрагменты в калейдоскопе — теперь на нем маска заботы.

— Вы так внимательны к своим тетушкам, сеньор. И вы все делаете один!

— Это моя обязанность. У них больше никого нет.

— Но почему вам не перевезти их в специализированное учреждение? Есть же дома престарелых. Лечебницы… Ну, вы же знаете, какие они… беспокойные.

Ну, вот, они уже не сумасшедшие старухи, а всего лишь беспокойные клиенты. Он почти готов улыбнуться.

— Зачем, Леонора? Им хорошо вместе. Они не чувствуют себя покинутыми, больными. Их беспокойное поведение в старости — следствие нелегкой молодости, Леонора. Нам с вами следует об этом помнить.

Она смиренно кивает. Ей хорошо за сорок, но он только что намекнул, что считает ее молодой. Женское тщеславие — инструмент еще более легкий в использовании, чем самодовольство прислуги. Пройдет не так много лет, и Леонора превратится в точно такую же старуху, как и его тетушки. Она будет кричать по ночам, как тетушка Элен. Не отрываясь от экрана, нервно грызть семечки, ничего больше не беря в рот сутками, — как тетушка Анна. А может, она погрузится в выращивание бегоний и, как тетушка Кларисса, будет по ночам сидеть в засаде с допотопным дробовиком — в ожидании воров, которые покусятся на ее сокровища, чья цена ниже, чем цена пластикового горшка, в который они посажены. А еще она будет проедать плешь прислуге — за пересоленный суп (вы хотите моей смерти, милочка, я знаю — но негоже демонстрировать это так откровенно), за складку на переднике (я понимаю, почему вас никто не взял замуж, дорогуша, — вы такая засранка), будет выплескивать горничной на руки слишком горячий, по ее меркам, чай (вы хотели, чтобы я обварила себе язык, девочка?) Просто потому, что она сама побывала в прислугах, и знает, как это должно быть. А еще потому, что эта горничная, хоть и не слишком молода, все равно наверняка ее переживет.

Будущее Леоноры — а до нее Беаты, Зинаиды, Мариам и прочих, чьих имен он уже не вспомнит, — написано на ее лице. Даже если она сумеет перебраться с Двадцать пятого километра в тот мир, в который так стремится и о котором ничего не знает. Не в том дело, что этот мир не совсем такой, каким она его себе представила — не многие из них смогли бы в нем жить, даже если бы он оказался в точности таким.

Его мысли прерывает появление тетушки Марисы. Она энергично машет рукой, спускается с крыльца и ковыляет ему навстречу.

— Мой мальчик, — она обхватывает костлявыми пальцами его лицо и резким движением наклоняет его голову, чтобы поцеловать в лоб. — Я говорила этой карге — твоей тетке, что тебя следует ждать на днях. Вот только третьего дня говорила. И что?

Она кричит так, чтобы наверняка услышала «эта карга» — тетушка Анна, догадывается он.

— И что, я спрашиваю? — ее голос пронзителен и по-старчески надтреснут.

Он поднимает глаза и замечает в окошке мансарды за отогнутой белоснежной занавеской лицо тетушки Анны. Ее губы складываются дудочкой, когда их глаза встречаются. Тетушка Анна считает, что это признак хорошего воспитания — показать, как ты удивлен приходу гостей. Он приезжает на этот хутор каждые три месяца уже много-много лет — и тетушка Анна всегда встречает его этой пантомимой.

— И вот, он приехал, — теперь тетушку Марису наверняка хорошо слышно на трассе, а может, и у самого Престола Славы Господней, к которому она обычно взывает, когда сталкивается с несправедливостью — то есть примерно каждый час.

Она продолжает кричать, пока они все вместе пересекают дворик. Пьетро автоматически отмечает, что собака прихрамывает, а кошек стало больше — кошки тяготеют к старухам, а вот собакам рядом с ними не так уютно. Они поднимаются на крыльцо, заботливо обставленное ящиками с бегониями — тетя Мариса продолжает кричать, и можно быть уверенным, что в кухне уже выстроился почетный караул из семи прочих тетушек. Он заранее слегка наклоняется — в кухне низкая притолока, он это прекрасно помнит. К тому же необходимо перецеловаться со всеми тетушками. Когда дело доходит до высокой и прямой, как палка, тетушки Элен, и можно, наконец, слегка разогнуться, спина ноет, ноздри щекочет от запаха старомодной парфюмерии, смешанного с ароматом свежей извести — тетушка Дамиана белит кухню раз в три месяца. В незапамятные времена она работала санитаркой. И эти времена действительно были незапамятными, потому что она успела повидать холеру и брюшной тиф и чем-то из этого даже болела. Тетушка Дамиана уже не помнит, чем именно она болела, но хорошо помнит, как это было ужасно. Поэтому после визита племянника, приезжающего из города — по ее убеждению, рассадника всевозможной заразы — стены кухни неукоснительно вытравливаются едкой известью. Тетушка Дамиана не верит, что есть более эффективные средства.

Потом они все переходят на террасу, рассаживаются там и молча переглядываются в ожидании чая. Тетушки по очереди исчезают в направлении на кухни, чтобы снабдить Леонору указаниями по поводу заварки чая, сервировки и хороших манер. Указания категоричны и противоречат друг другу. Если бы вкус чая зависел от настроения человека, который его готовит, в это утро чай на террасе напоминал бы хину.

Чай пьют в молчании, прерывающемся короткими просьбами что-то передать, и Пьетро может без помех поблагодарить про себя Мадонну и всех апостолов по очереди, что опоздал к завтраку — на что со всей строгостью ему указывает тетушка Элен. Дважды. Он отмечает про себя, что у тетушки слабеет память.

Потом он отправляется на прогулку — тетушка Анна уверена, что моцион после завтрака необходим молодым людям. Тетушка Элен ее поддерживает — моцион необходим, даже если молодой человек пропустил завтрак. Он спускается с террасы. За его спиной тетушка Элен и тетушка Лиза громко шипят друг на друга:

— Он сам виноват…

— Элен! Он же мальчик!

— Вот именно. Он должен…

— Он голоден. Он не может ждать обеда вместе с нами!

— Он должен помнить о дисциплине.

— Не все же встают в пять утра, как некоторые!

— Тебе тоже стоило бы поменьше спать, Лиза. Что касается Пьетро, он будет обедать вместе со всеми — и точка.

— Элен!

Пьетро прибавляет шагу. Он действительно голоден. Он может просто зайти на кухню, залезть в холодильник и взять все, что захочет. Или лучше в буфет — там наверняка припасен ломоть медовой коврижки тетушки Лизы. В этой коврижке зубы вязнут, как в куске резины, она проваливается в глотку почти не разжеванными липкими комьями. Она горьковато-сладкая и восхитительная. Он это помнит с детства. Но он уже не тот мальчик, который мог забраться в буфет и слямзить кусочек коврижки. Собственно, это совершенно ни к чему — это он тоже твердо знает.

— Пьетро!

Он оглядывается. Тетушка Мариса семенит следом, победно, словно флагом, размахивая над головой свертком в клетчатой салфетке. Он ждет тетушку. Та отдуваясь, подходит и сует сверток ему в руки. От свертка исходит густой медовый аромат.

— Ты куда это пошел голодный? — вопит тетушка Мариса. — Послушался Элен? Престол Славы Господней! Она всегда была чокнутой! Ешь! Пускай она треснет, эта швабра, вместе со своей дисциплиной!

Тетушка Мариса круто разворачивается и семенит обратно к дому, на ходу засучивая рукава и покашливая для прочистки горла — она готовится к неминуемой схватке, и это приводит ее в ликование.

Пьетро, торопливо откусывая коврижку, идет дальше осматривать хутор.

* * *

Послеполуденное время посвящено разговорам за чаем в маленьком садике, щедро уставленном горшками с бегониями.

— Они не будут вместе на следующей же неделе, Кларисса, — раздраженно говорит тетушка Элен, ритмично ударяя пальцем по краю стола. — Рауль и Роза слишком разные люди. Они ни за что не сблизятся так быстро. Что за фантазии?

— Но так считает Дорси Миллер, — растерянно произносит тетушка Лиза.

— Дорси Миллер! Она так считает! — пронзительно восклицает тетушка Мариса, успевшая заключить с тетушкой Элен ситуативний союз. — А я так не считаю! Престол Славы Господней! Я прожила жизнь и разбираюсь в людях чуть-чуть получше юной выскочки!

— Она юная? — так же растерянно переспрашивает тетушка Лиза.

— Да уж помоложе, чем я, — ворчливо отзывается тетушка Мариса.

— А что Рауль и Роза? — вежливо уточняет Пьетро.

— Они сблизятся, — тетушка Элен энергично кивает. — Но не быстро, — повысив голос и в упор поглядывая то на тетушку Клариссу, то на тетушку Анну, добавляет она. — Они разные. Возможно, они сначала станут друзьями. Но любовь…

— Секс.

— Что?

— Ах, Элен, ты такая ханжа… — тетушка Виктория закатывает глаза и кончиками пальцев смахивает осыпавшуюся тушь. — Это будет просто секс.

— У них не может быть просто секса! — возмущенно произносит тетушка Дамиана.

— У кого угодно может быть просто секс, — решительно отвечает тетушка Мариса.

— Что это вообще такое — ваш «просто секс»? — возмущается тетушка Элен. — Два человека ни с того ни с сего ложатся в постель и начинают заниматься сексом?

Тетушка Виктория фыркает и подмигивает племяннику.

— Ты все-таки ханжа, Элен. Почему именно в постель? Вот, скажем, эта космическая кошка…

— О, нет, избавь нас от пересказа бездарной порнографии, Вики! — хнычет тетушка Анна.

— Между прочим, это действительно снималось в невесомости. Все по-настоящему, — тоном не терпящим возражений произносит тетушка Виктории. — Вы хоть представляете себе, как это — трахаться в невесомости? Да еще в таких позах! Матерь Божья, что они вытворяют! У них есть чему поучиться!

Она поворачивается всем телом к племяннику.

— Пьетро, ты должен это видеть. Посмотри этот «Стар секс». Второй или третий сезон. Первый — муть, не трать время. Не помню, по какому каналу… В общем, в любом порночарте в разделе «космическая опера».

— «Стар секс»? — уточняет он.

— Не забивай мальчику голову, Вики, как тебе не стыдно? — на впалых щеках тетушки Элен появляются розоватые полоски.

Но тетушка Виктория не обращает внимания. Вернее, обращает — ей нравится досаждать тетушке Элен, старой деве, синему чулку, которая всю жизнь попрекала ее за распутство. За распутство, которое выражалось в одном неудачном побеге в четырнадцать лет с укротителем тигров из проезжего цирка — побега, который окончился через три недели бурной страсти арестом укротителя и водворением Вики в Семейный дом строгих нравов. Она так и прожила в нем всю свою жизнь — сначала воспитанницей, потом воспитательницей.

— Пьетро, не слушай ее, — требует тетушка Элен. — Если и есть смысл заниматься прожиганием времени перед телевизором, лучше сделай это в компании Дария Пятого…

— О, нет, — стонет тетушка Мариса. — Какая муть, Престол Славы Господней! Назидательная мутная муть…

Она уже забыла о союзе. Тетушка Элен чувствует себя преданной.

— Это рекомендует Дорси Миллер! — восклицает она. — И мальчику это будет полезно.

— Ах, милый Пьетро, — тетушка Полина, до сих пор сидевшая молча за своим вечным рукоделием, названия которого он не знал, но мог оценить результат — длинное полотно сплошного кружева. — Милый Пьетро…

Она порывисто поднимается из-за своего рабочего столика, который следует за ней, как собачка, из комнаты в комнату, из дома в сад, не глядя кладет на него все, что держала в руках, подходит к Пьетро и гладит его по голове.

— Милый маленький Пьетро, — снова повторяет она. — Он уже совсем не тот мальчик, каким мы все его помним, девочки. Посмотрите, он мужчина. Ему неинтересно, что мы с вами смотрим, о чем говорим…

Она гладит его по голове. А он борется с желанием то ли отшвырнуть ее от себя, то ли разреветься, уткнувшись носом ей в живот.

Если бы это не была тетушка Полина…

Когда-то она решила, что его отец недостоин ее кузины. И оказалась достаточно последовательной — в результате их действительно случайный брак распался. Мама занялась построением карьеры, сути которой он, Пьетро, не понимал тогда, и не желал понимать теперь. Тетушка Полина пыталась утешить его отца, и в этом тоже преуспела, как и во всем, за что бралась. Отец покончил с собой — выскочил из окна после очередного трехчасового чата с тетушкой Полиной. С тех пор она плетет свое кружево. Она безутешна. Она чувствует себя вдовой. Хотя она была очень привлекательной женщиной и могла выйти замуж восемь раз, пока ее кузины еще считали, а потом им надоело считать, хотя тетушка Полина все еще оставалась весьма привлекательной. После самоубийства бывшего шурина она переехала сюда, на хутор — самая первая из них из всех — и засела за кружево. Это было так много лет назад, что кружевом можно было бы оплести планету по экватору. Но тетушка Полина постоянно распускала его — где-то вдруг находила некрасивый узелок или петельку — и начинала сначала. Постепенно сюда же, на хутор перебрались все ее сестры. Все, кроме мамы Пьетро, которая просто пропала, строя свою карьеру — она увлеклась и в какой-то момент позабыла, что у нее есть семья. Это никого не удивило. Когда человек живет насыщенной жизнью, ему не хватает времени сначала на то, чтобы скучать по родным, потом на то, чтобы испытывать родственные чувства, потом на то, чтобы вспоминать о них раз в год ради ритуального поздравления с Рождеством. Странно, что все остальные тетушки не растерялись. Каждая из них в какой-то момент вспоминала, что у нее есть сестра Полина, которая живет на хуторе среди кукурузных полей и наверняка очень нуждается в обществе.

А потом здесь появился он, Пьетро, и с тех пор приезжал к своим теткам каждые три месяца. То есть он бывал здесь и раньше, в детстве, но тогда он еще не знал, почему. Мама ушла делать карьеру, когда ему исполнилось пять месяцев. С тех пор тетки по очереди передавали его друг другу и занимались его воспитанием. Вернее, прислеживали за тем, чтобы он не залез в розетку, не обварился кипятком и не выпил бутылочку сиропа с парацетамолом. Потом, когда он перерос основные угрозы, его отдали в семейный дом. Об угрозах, которые ждали его там, никто не подумал. Или подумал, что столкнуться с ними ему будет полезно. Вот тетушка Элен наверняка так и подумала. Когда ему надоело считать, сколько раз он успел пожалть, что в раннем детстве не залез в розетку и не выпил бутылочку парацетамола, он превратился в одного из множества оболтусов, которые не могли поверить, что можно ходить иначе, чем строем, есть иначе, чем в указанное время и в указанной последовательности блюд, жить одному в целой комнате — не говоря уже о квартире, выходить из нее, когда пожелаешь — хоть ночью, хоть во время, отведенное для работы в инфоцентре.

Поэтому он едва не впал в панику, когда его обучение закончилось, он достиг совершеннолетия и оказался за порогом своего семейного дома.

Первое, что он сделал тогда — поехал навестить своих теток. Машина заглохла, едва он съехал на грунтовку — она не была предназначена для поездок вне города, ее погубила пыль. И он шел двадцать километров по необозримым полям. В самом начале похода его стошнило от ужаса — он едва успел соскочить с дороги. Он привык неделями не выходить на улицу — семейный дом был огромным комплексом соединенных между собой жилых и учебных блоков, в каждый из которых можно было попасть по внутренним переходам. Стояла весна, и кукуруза еще не успела вырасти достаточно высоко, чтобы создать хотя бы иллюзию стен. А огромное небо вгоняло в панику. Пьетро втягивал голову в плечи и едва справлялся с желанием прикрыть голову руками.

К счастью, это не была настоящая фобия — просто страх. Страх, который он почему-то вспомнил сейчас, пока тетушка Полина гладила его по голове, приговаривая что-то о «мальчике Пьетро». Он бы уткнулся ей в живот носом, остался бы здесь в надежде получить все то, чего не дополучил в детстве — когда это было ему положено по статусу, по чину, по законам природы — и, наконец, перерасти это и повзрослеть.

Если бы это не была тетушка Полина…

Он отстраняется и отводит в сторону руку тетушки.

— Вы правы, я уже не мальчик, — говорит он как можно мягче.

Тетушка Полина удовлетворенно кивает и возвращается к своему рукоделию.

— Ну, тогда расскажи нам о своей жизни, Пьетро, — до странности тихо произносит тетушка Мариса. — Это должно быть поинтереснее глупых сериалов, а?

Он пожимает плечами.

— Жизнь как жизнь. Как у всех.

Он никогда не мог придумать, что рассказать о себе теткам. Они всегда задают ему этот вопрос — и он всякий раз обещает себе придумать на досуге какую-нибудь легенду. Что-нибудь похожее на правду. Только не правду — страшно подумать, рассказать теткам правду.

— Как работа? — подсказывает тетушка Элен.

— Женщины, — говорит тетушка Виктория.

— Развлечения, — наугад произносит тетушка Анна.

Он принужденно смеется.

— Ничего такого, чего не было бы в сериалах, — отвечает он.

Это чистая правда.

Тетушка Анна грозит ему пальцем.

— А твоя невеста? — говорит она строго. — Ты разве не расскажешь нам о ней?

— Невеста?

— Ой, Пьетро, мы же не так оторваны от мира, как ты думаешь, — сердито произносит тетушка Лиза. — Мы за тобой следим — ты же наш мальчик!

— Мы переживаем за тебя.

Они выжидательно смотрят на него. Даже тетушка Полина поднимает взгляд от кружева.

— Невеста? — переспрашивает он.

У него отчего-то пересыхает в горле.

— Ты же встречаешься с кем-то, — говорит тетушка Виктория. — Какая она?

— Встречаюсь? Это слишком громко сказано, — лепечет он. — Мы, конечно, давно знакомы…

— Ах, как мило! — тетушка Анна всплескивает руками. — Вы вместе учились?

Он качает головой.

— Пьетро, — тетушка Дамиана строго смотрит ему в переносицу, — ты ведь не забудешь познакомить нас с ней?

Он жалко улыбается и кивает.

— Судя по всему, ты так и собирался поступить, — тетушка Мариса удовлетворена. — Не стыдно?

— Не думал, что это будет вам интересно, — мямлит он.

— Я тоже не думаю, что мне будет интересно, — резко произносит тетушка Элен. — Нынешние девчонки много о себе мнят. Но приличия есть приличия.

Она чопорно поджимает губы, давая всем вокруг понять, что она готова ради этих самых приличий на все.

— Интересно, что она скажет об этой космической кошке, — говорит тетушка Виктория. — Пьетро, ты должен показать ей этот сериал. Это интересно. И… полезно, — она хихикает, стреляя в него глазками из-под густо накрашенных ресниц.

— Она сейчас слишком занята Синей Бородой, — говорит тетушка Анна. — Ей некогда отвлекаться на глупости.

— Синяя Борода — и есть самая настоящая глупость, — цедит тетушка Элен. — Сценарий совершенно себя исчерпал.

— О, надеюсь, она его не оставит. Я хочу знать — Жиль действительно любил Жанну? И он, правда, некромант? Пьетро, ты должен повлиять на свою подружку. Я хочу, чтобы Жилю удалось воскресить Жанну, и чтобы они были вместе.

— Интересно. Как ты себе это представляешь.

— Вот Адольф-Элоиз у нее остался жив.

— Овощ в инвалидном кресле, — фыркает тетушка Кларисса.

— Зато какое мощное решение! Какое возмездие — дать жизнь сознаниям всех загубленных тобой, используя ресурсы твоего же мозга!

— Вы называете это жизнью, дорогая? — возмущается тетушка Анна. — Все, что происходит с Паулем, Ревеккой, маленьким Дитрихом?

— Это его кара, Анна! — выкрикивает тетушка Элен, в ее глазах загорается фанатичный огонек. — Его кара — пережить вместе с ними всю эту муку, эту агонию…

Он закрывает глаза.

Все. Пора драпать. Еще немного этого старушечьего бреда, и он свихнется. Какого черта ему тут сидеть, оставаться на обед, который тут подают черте когда вечером? Ночевать на сырых простынях, потому что здесь, в мазанных глиной стенах все сыреет, не успевая покинуть сушилки? Конечно, его обязательно пригласят остаться на ночь. Но он ни за что больше на это не согласится. Потому что ночью станет холодно — в доме не принято топить летом, несмотря на промозглые ночи. Все дрожат, кутаются в одеяла, поутру жалуются на холод и артрит, но ни в коем случае не топят — не сезон. Поэтому он не сможет уснуть. Он встанет, натянет на себя все, что есть, выйдет на улицу — там теплее, чем в доме. Но здесь на него накинется мошкара, которую тетушка Кларисса разводит в прудике возле альпийской горки. То есть она их, конечно, не разводит — они сами разводятся. Но она никогда в жизни не позволит осушить эту лужу. Она заляжет в засаде и будет охранять свой комарятник с дробовиком — в те ночи, когда будет свободна от караула около бегоний.

— Как ваши бегонии, тетушка Кларисса?

На миг становится тихо. Тетушка Элен замирает на полуслове с открытым ртом — она как раз что-то говорила с уже хорошо заметным фанатичным огнем в глазах. Секунду он наслаждается тишиной. А потом тетушка Кларисса гаркает:

— Это герань, дуралей!

— Кларисса!

— Как он мог сказать — бегонии? — тетушка Кларисса заводится с полуоборота, стоит только задеть ее цветы. — Я ненавижу бегонии! Я бы их свиньям на корм не дала бы!

— Кларисса, Кларисса, — тетушки со всех сторон кидаются к кузине Клариссе и принимаются похлопывать ее по рукам, подавать ей чаю, предлагать носовые платочки, не забывая при этом — кто заговорщицки, кто с осуждением — поглядывать на него.

Он поднимается со стула и идет к калитке. Ему здесь нечего делать. Он удовлетворен — как человек, хорошо сделавший свою работу. Он посетил старух, дал им понять, что он о них помнит и, может, по-своему любит. Во всяком случае, не бросит на произвол судьбы в этом отрезанном от цивилизации углу Вселенной. О том, чтобы этот угол был не просто изолирован — законсервирован — позаботились. Им так проще. Они живут в том мире, который их воспитал, без лишних стрессов, связанных с постоянной гонкой за меняющимся миром — не лучшее занятие в старости. Даже их допотопный телефон связан только с одной информационной точкой — его электронным секретарем. Он принимает вызовы и имитирует разговор с любым из абонентов, которых набирают иногда тетушки. Он же принимает заказы и передает их службе доставки, которая раз в три дня отправляет на хутор машину. Даже если завтра он, Пьетро, совсем забудет о своих тетушках, о них не забудет секретарь — и тетки не пострадают. Секретарь напомнит ему через три месяца, что надо посетить их снова. Секретарь сам предупредит их от его имени и его голосом, что он собирается «заглянуть на днях». Интересно, тетушки заметят, если он перестанет приезжать? Вот горничная заметит. Для нее его визиты — единственное полноценное развлечение. Они все-таки до тошноты современные, эти горничные — несмотря на то, что последнее время он старается подбирать женщин постарше. Все равно они не могут удовлетвориться телесериалами и вообще плоскими трансляторами. Именно это заставляет их чувствовать себя здесь несчастными, а не дурной нрав старух.

— Вы уже уезжаете, сеньор?

— Да, Леонора. Вот только зайду попрощаться.

Он возвращается в садик. Здесь уже царит мир и покой. Только тетушка Кларисса бросает на него воинственный взгляд — попробуй-ка, скажи еще раз «бегония»…

— Спасибо за приятный день, — говорит он прямо с порога.

Солнце светит ему в спину и они, конечно, не видят усмешки, от которой он все-таки не может удержаться.

— Ты уезжаешь, Пьетро? — спрашивает тетушка Анна, снова изображая на лице крайнюю степень удивления.

— Разумеется, он уезжает, Анна, — раздраженно произносит тетушка Мариса. — Ты же не думаешь, что молодой занятый мужчина будет торчать в твоей компании неделю?

— Но сейчас, — тетушка Элен растерянно помахивает куда-то в сторону. — Сейчас ему никак нельзя ехать. К тому же обед…

— Брось, Элен, — тетушка Дамиана брезгливо морщится. — Он съест гораздо лучший обед в ресторане.

— Вместе с симпатичной девчонкой, а не со старухами, — тетушка Виктория заводит глаза горе и стряхивает тушь, после чего заканчивает: — Хотя эти старухи наверняка любят его куда больше, чем та девчонка.

— До встречи, — говорит он и собирается уже повернуться, когда строгий окрик его останавливает.

— Подожди, Пьетро!

Тетушка Мариса. Ее снова слышно на трассе и у Престола Славы Господней.

— Все это, конечно, чушь. Но ты действительно собираешься ехать сейчас?

— Почему нет? — спрашивает он.

— Да потому, что сейчас два часа пополудни! — восклицает тетушка Мариса.

— Ну и что? Не пополуночи же.

— Да лучше бы была ночь! Сейчас ужасное солнце!

— Мариса! — строго окликает ее тетушка Элен.

Но тетушка Мариса только отмахивается.

— Вы можете делать вид, что все нормально, а я не стану! — выкрикивает она. Престол Славы Господней оглушен. Тетушка Мариса всем корпусом поворачивается к нему и упирает руки в боки. Тетушка Элен растерянно опускает глаза. Тетушка Полина нервно теребит рукоделие. Кто-то из теток роняет чашку в траву и тихо ахает.

— Ты что, забыл о своем сердце? — до странности тихо произносит тетушка Мариса.

— О сердце?

— Вот, — тетушка Мариса патетически воздевает руки. — Вот она, молодежь. Сама о себе ни за что не позаботится.

Он морщится. Ему только забот полоумных теток не хватало…

— У меня все хорошо с сердцем, — говорит он.

— С каких пор? — саркастически интересуется тетушка Элен.

Он пожимает плечами.

— В любом случае, в машине есть кондиционер.

— Ты беспечен, племянник, — тихо говорит тетушка Полина, снова опуская взгляд на кружево. — Твой отец тоже был беспечен. В результате сначала появился ты, а потом умер он сам.

Пьетро круто разворачивается, выходит из садика, пересекает двор и садится в машину. Мотор заводится, машина резко рвет с места, выписывает дугу, обдавая двор с его лавочками, ухоженными клумбами и прочей дребеденью тучей пыли. Его визиты всегда заканчиваются примерно одинаково. Старухи его ненавидят. И он платит им взаимностью.

* * *

Жара действительно стояла немилосердная — кондиционеры работали на полную мощность, отчего в горле начинало першить. Но стоило их отключить, за две минуты машина нагревалась, как консервная банка, через приоткрытое окно летела пыль — и в горле першило еще сильнее.

Машина заглохла на том самом месте, где и в прошлый раз — до выезда на проселок оставалось не больше полутора километров. Это была подлость. С тех пор, как это случилось с ним первый раз, он не ездил на хутор в нежных городских автомобилях — для этих поездок у него был внедорожник, который просто не мог заглохнуть из-за какой-то там пыли или небольшого ухаба.

Он вышел из машины и открыл капот. Ритуальный жест — он ничего не смыслил в автомобилях, для того существовали сервисные службы и протоколы обмена. Он полез в карман за информатором. Но не обнаружил его. По-видимому, где-то забыл. На хуторе, или, вероятнее, в рабочем кабинете. Информатор был с ним связан — когда он слишком от него удалялся, срабатывала сигнализация. Но он иногда ее отключал. Например, когда уходил на прогулки по лесу, где информатор был совершенно лишним. Вот, наверное, и в этот раз отключил — да и позабыл.

Он полез в машину и включил встроенный информатор. Это было даже удобнее — он пошлет вызов на сервис, и они смогут сразу идентифицировать машину по позывному. Ему это почти удалось. Он успел коснуться идеограммы вызова, но экран мигнул и потребовал повторить операцию. Он повторил. Но операция снова прервалась. А еще после трех или четырех все более нервных повторов, экран стал тусклым, металлический голос потребовал перезагрузки системы. После отключения информатор не ожил. Возможно то, что остановило мотор, поразило каким-то образом весь организм машины.

Он сел и откинулся на спинку кресла. Приступ паники сменился апатией. Вот, оказывается, как просто — один информатор забыл, второй по каким-то причинам умер, и все. Ты один посреди незнакомых долин. И цивилизация где-то совсем рядом, ведь люди очень плотно населили планету, но ты не знаешь, в какую сторону тебе идти. Ведь ты всю жизнь ориентировался по информатору, указателям и спутниковым навигаторам.

Впрочем, у него был один путь — наверняка не самый короткий, но с него он точно не собьется. Можно идти по дороге. Выйти на проселок. По нему ездят редко — но все-таки ездят. Он будет двигаться в направлении трассы, и рано или поздно кто-нибудь будет проезжать мимо и поможет с вызовом сервиса. А может, и подбросит — хотя бы до трассы. Он часто совершает плановые пешие прогулки. Вот, будет еще одна, незапланированная.

Он вылез из машины, которая, несмотря на распахнутые двери, успела раскалиться едва не докрасна. Вокруг под слабым горячим ветром покачивалась высокая кукуруза. Наверное, прямо за ближайшим холмом находится ферма. А может, не за этим, а за тем. Он накинул на голову куртку, расстегнул рубашку и пошел в направлении проселка.

Он не сразу заметил, что дышать становится труднее. А когда заметил, сначала подумал, что взял слишком быстрый темп. Он откинул края куртки и осмотрелся. Перед глазами плыло. Впереди он увидел дорогу, по которой одна за другой неслись машины. Слишком оживленно для проселка. Может, он его проскочил? Мысли смешивались. Всплывали почему-то в памяти старухи с их сериалами. Рауль и Жиль. Или Роза. Зрение застили красные и слепящие белые пятна. Кажется, они говорили, что у него больное сердце…

Это у трансгрессора-то?

Откуда вообще у трансгрессора сердце? По штатному расписанию не положено.

Или это было такое проклятие? Старые ведьмы…

Впрочем, кто-то ему говорил…

Нет, она не о сердце говорила. О солнце. Берегись яркого солнца, Мельник…

Кто это — Мельник?

Ноги подкосились, но удара о землю он уже не почувствовал.

* * *

Он бы вывалился из кресла — прямо на пол, если бы не ремни. Они врезались в плечи, замок воткнулся в живот, словно затупившаяся пика.

— Матерь Божия, — простонал он, едва восстановив дыхание. — Дармоеды поганые, вы когда-нибудь отрегулируете этот чертов трансформатор? В один прекрасный момент я просто окочурюсь…

Дежурный фантомотехник даже не повернул головы от контрольного экрана.

— Умирать всегда неприятно, — философски заметил он.

— Как будто ты пробовал, — проворчал Мельник, отстегивая ремни. — И зачем обязательно умирать? Не можете запрограммировать похищение инопланетянами? Или случайного пространственно-временного скачка?

— Теоретически запрограммировать можно все, — охотно отвечал техник. — Вопрос в затратах ресурсов. Внезапная смерть в безлюдном месте — самый эффективный способ трансгрессии. Затраты минимальные.

— Затраты у них… А если я действительно сдохну в процессе?

— Вы не сдохнете в процессе, Мельник. С вами все хорошо, — техник ткнул пальцем в экран. — Через пятнадцать минут вы вообще обо всем забудете.

Мельник отмахнулся — он и сам об этом знал. Но сейчас, сию минуту, ему было скверно и не брюзжать было невозможно. Затраты ресурсов они считают…

— Лучшее, что мы могли бы вам предложить — тихую смерть во сне в собственной постели, — продолжал техник, перемещаясь к экрану с биометрической информацией. — Но это потребует затрат. В случае если вы умрете, и вас найдет кто-нибудь из представителей фантомного мира, вы больше не сможете там появиться. А сделать так, чтобы вас не нашли или нашли, а потом об этом забыли… Дешевле запрограммировать инопланетян…

Мельник, наконец, заставил себя вылезти из кресла и, пошатываясь, направился к двери.

— Я свободен? — на всякий случай спросил он.

Фантомотехник еще раз придирчиво глянул на экран и кивнул.

— Я не в восторге от вашей биометрии, — сказал он, — но сейчас вам нельзя терять время. Забывание начнется через пять с половиной минут.

Мельник кивнул и вышел.

Через две минуты он сидел в аппаратной и бубнил в микрофон — все, о чем говорили старухи, о чем он сам думал, что видел на хуторе — и старое, и новое, — старательно протоколировалось. Ему несколько раз пришлось повторить свои детские воспоминания. Техник, следивший за МРТ, возвращал его к началу — он то забывал что-то упомянуть, то сознательно скрывал, то его воображение дорисовывало несуществующие детали. Потом он долго вспоминал, на какую ногу прихрамывала собака. Он нервничал, потому что забывание должно было начаться вот-вот, а он добрался только до середины истории. Техник монотонно пообещал укол успокоительного и отметку в журнале. Он постарался взять себя в руки — и разозлился еще сильнее. Запись вместо пяти минут длилась все семь с половиной — и он наверняка под конец что-то напортачил. Техник, впрочем, сделал вид, что ничего не произошло. И Мельник направился в рекреационную зону — забывать.

Он почти допил крепкий холодный коктейль номер семь — его выдавали в рабочее время только трансгрессорам в состоянии забывания — когда прямо перед ним возникло еще одно кресло, а в кресле образовалось начальство. Мельник нервно хватанул вместе с ледяным коктейлем глоток воздуха — это не был шеф его родного отдела фантомотехники. Это был сам Великий Шеф агентства моделирования ситуаций «Идеальная модель».

— Мне нужны твои впечатления, — без предисловий произнес он.

— С каких пор мы работаем с впечатлениями? — кисло поинтересовался Мельник.

И с каких пор трансгрессору не дают расслабиться после сеанса, — это уже про себя.

Великий Шеф пропустил его реплику мимо ушей и продолжал сверлить его начальственным взглядом. Мельник вздохнул и отставил стакан в сторону.

— О каких именно впечатлениях вы спрашиваете, Шеф? — он глянул на часы. — Уже минут десять, как я не поручусь за свои впечатления.

— Я говорю о твоих впечатлениях после… — Шеф замялся — он не был трансгрессором и не мог с легкостью произнести «после смерти». — После выхода из трансформации.

— Интерпретации — не мое дело, — осторожно напомнил Мельник.

— И не мое, — раздраженно произнес Великий Шеф. — Мое дело снять с фантомного мира точную информацию, расшифровать и передать заказчику модель. Толкует пускай сам. Все, что я могу и должен — поручиться, что трансгрессор передал точную информацию.

— Вы не уверены в точности моей передачи?

— Не бывает точных передач, — отрезал Шеф.

Мельник и сам это знал. Личность трансгрессора так или иначе влияла на передачу. Поэтому фантомные миры чаще всего создавались с учетом особенностей сознания трансгрессора, который будет с ним контактировать.

— Попытаетесь вычислить искажения?

— Попытаюсь понять их масштабы. Раз уж я не в состоянии понять их природу.

Мельник хмыкнул.

— Природу… Мой Шеф, если бы вы знал тетушку Марису… — он покачал головой. — Они же просто сумасшедшие старухи. Разве можно общаться полдня с сумасшедшими и остаться полностью в здравом уме?

Великий Шеф нервно глянул на часы.

— Тетушка Мариса, значит…, - сквозь зубы пробормотал он.

— Да. А что?

— А то, что прошло уже двадцать две минуты после начала забывания. И…, - он взял со столика стакан и принюхался, — и коктейль номер семь. А ты по-прежнему помнишь свою тетушку Марису.

— Значит…

Он запнулся. Они оба знали, что это значит — в лучшем случае, долгий отпуск и дорогостоящая реабилитация. Настолько дорогостоящая, что проще сразу зафиксировать профнепригодность.

Что ж, трансгрессоры быстро ломаются. Судя по тому, как Великий Шеф опустил глаза, он думал о том же. Дела у агентства «Идеальная модель» шли весьма неплохо. Рынок был на подъеме — все больше клиентов в бизнесе, политике и даже некоторых науках принимали решения только после обработки и символической апробации своих идей в фантомных мирах. Но вкладывать деньги, необходимые для совершенствования программ фантоматов, протоколов расшифровки и моделирования результатов, в реабилитацию трансгрессоров — просто непозволительное расточительство. Иногда это делали — если заказчик настаивал на продолжении эксплуатации фантомного мира, созданного под сознание конкретного трансгрессора. Но это случалось редко. Заказчикам было наплевать, какой именно мир моделирует их ситуации, и чьи именно мозги при этом превращаются в кашу.

— Где проведешь отпуск?

Мельник криво усмехнулся, давая Великому Шефу понять, что дипломатичная форма вопроса не вводит его в заблуждение.

— Я обещал теткам познакомить их с Дорси. То есть на весь отпуск мы там, конечно, не останемся — но заедем обязательно. Пускай старухи потешатся.

— Дорси? Сценаристка из программного отдела? Вы встречаетесь?

Мельник фыркнул.

— Мы встречаемся уже лет пять. Просто она только позавчера соизволила, наконец, сказать «да».

— Почему я не знал?

— А почему вы все должны знать?

— Потому что любые связи трансгрессора…

— …могут повлиять на показания. Не надо, Шеф. Мы встречаемся уже пять лет. У меня были проколы сверх статистически допустимых? До сегодняшнего дня, я имею в виду…

* * *

— Макс, все, что касается «Пьетро» — мне на стол.

— Да, мой Шеф. Я правильно понимаю — мы его сворачиваем?

— Ни в коем случае, Макс.

— Но Мельник…

— Что — Мельник?

— Мой Шеф, показатели биометрии в красной зоне.

— Какие?

— Да все!

— Вот именно, Макс — все!

— Заказчик желает сохранить этот мир, мой Шеф?

— Чихал я на заказчика. К тому же я его не знаю — в данном случае, я имею дело с посредниками.

— Это точно?

— Проверил.

— Но… в таком случае. Если мы свернем «Пьетро» даже без ведома заказчика — это нам ничем не грозит?

— Я не собираюсь сворачивать «Пьетро».

— Но Мельник, мой Шеф! Он же сошел с ума!

— Сошел с ума — это когда в красной зоне три показателя, Макс. Пять. Восемь. Но у Мельника в красной зоне все показатели. Все двадцать шесть одновременно с одним и тем же, если не ошибаюсь, коэффициентом! Что это значит, Макс?

— Я не фантомотехник, мой Шеф.

— Кто-то перехватил управлением фантомным миром «Пьетро», Макс — вот что это может значить.

— Как? И… зачем?

— Вот я и хочу понять — как. А зачем… Ты знаешь, для чего он был создан?

— Нет, конечно.

— Я тоже не знаю. Ты знаешь Дорси из программного?

— Это такая маленькая, с широкой попой? Она ничего.

— Она наш лучший сценарист, Макс.

— Ах, вот как… А почему вы о ней спросили?

— Потому что она уже пять лет встречается с Мельником.

— Нет, мой Шеф, вас неправильно информировали. Во-первых, не пять лет, а пять месяцев. Во-вторых, с Камерон из технического, а не с Дорси из программного. В третьих, Дорси, судя по Камерон, не в его вкусе. И потом…

— Дорси беременна.

— Что? Откуда вы знаете?

— Так думает тетушка Лиза, Макс. Я ей верю. Тетушка Лиза никогда не ошибается на этот счет.

— Значит, Мельник таки сошел с ума… В этом есть свои преимущества…

— Что вы там бормочете, Макс? Какие преимущества?

— Нет-нет, это я о своем, Шеф. Наверное, надо поддержать Камерон. Ей сейчас нелегко. Приглашу ее куда-нибудь поужинать…

— Не думаю, что это сумасшествие, Макс. Думаю, Мельник… Это теперь просто немного другой человек.

* * *

Дорси выключила инфосистему и потерла глаза. Дело сделано. Пятнадцать минут на марафет — и на выход. Опоздает ровно на полторы минуты. Мельник как раз успеет слегка заволноваться. Пускай. Это даже хорошо. Полторы минуты — ничтожная плата за ее двухнедельный труд над этим чертовым старушечьим сценарием. Но если бы не этот труд, тупица Мельник и дальше делал бы вид, что не замечает ее стараний. Через пятнадцать минут он будет ждать ее у выхода из офиса. Они поедут прямо к ней домой — он поедет туда впервые, но будет уверен, что выучил этот маршрут наизусть за последние пять лет. Кстати, надо сесть за руль — он же на самом деле дороги не знает. Найти удобный предлог нетрудно — он после тяжелого сеанса. Все будет хорошо, если он не спросит о беременности.

Эту проблему надо решить быстро — по возможности, этой же ночью.

Ей не в чем себя упрекнуть: Мельник будет с ней счастлив. А с долговязой стиральной доской Камерон из технического — нет. Кстати, она-то не беременна ли часом? Ведь тетушка Лиза в этих вопросах никогда не ошибается…

* * *

— Все как по маслу, Питер! Мы просто монстры фантомотехники!

— Босс?

— Доставай из сейфа… ну, сам увидишь, что.

— Да скажете вы толком, что происходит?

Стук металлической дверцы, скрип пробки, характерное бульканье.

— За наш успех, Питер!

— За наш успех, Босс!

Тишина. Вздох. Шелест пластиковых стаканчиков.

— А теперь, если позволите, — о каком успехе речь, Босс?

— Мы ее получим, Питер. Мы получим эту девчонку Дорси из «Идеальной модели».

— А, сработало!

— Еще как. Теперь у нас в распоряжении самый классный сценарист на рынке. Она будет работать на нас, а платить ей и дальше будут «идеалисты»!

Хохот.

— А как быть с Мельником?

— Пускай работает. У нас пока нет другого способа добраться до ее мозгов, кроме проекта «Пьетро».

— Но проект «Пьетро»…

— Чихать на «Пьетро» — там сидит такой жучок, какого их техникам не вычислить никогда. Особенно после того, как старик Мельник малость повредился в уме.

— Но проект «Пьетро»…

— Заткнись, Питер, будь другом — просто заткнись. Мы можем выпить за успех?

— Конечно, Босс.

Характерное бульканье.

* * *

— Мариса, когда Пьетро приедет со своей невестой, постарайся говорить потише, дорогая.

— Да я в этот раз просто связки надорвала, Анна!

Тетушки чокаются чашками с чаем и заливисто смеются. На террасу выглядывает тетушка Элен.

— Мариса, Соло снова хромает, — озабоченно произносит она.

Тетушка Анна кивает.

— Разумеется, он хромает, кузина.

Тетушка Элен качает головой.

— Он хромает не на ту лапу, Анна.

— И, кстати, Кларисса, поменяй герани на бегонии, дорогая, — повернувшись к открытой двери, громко произносит тетушка Мариса. — Наш Пьетро теперь появится раньше. Гораздо раньше.

— Мариса, так как быть с лапой Соло?

— Элен, милочка, — с укором произносит тетушка Мариса, — у Престола Славы Господней это наверняка заметили раньше, чем ты.

— Надеюсь, кузина.

Тетушка Элен тоже присаживается за столик и тянется к заварнику.

— К приезду Пьетро надо будет поменять сервиз, — замечает она. — Дорси вряд ли понравится такая старомодная обстановка.

— Лиза, ты уверена, что эта Дорси подходит Пьетро больше, чем Камерон?

Тетушка Лиза пожимает плечами и поправляет кружевную шаль.

— На этой неделе пускай приедет с ней — а там видно будет. Куда спешить? Пьетро еще такой молодой.

— А малышка Камерон точно беременна?

Тетушка Лиза важно кивает.

— Это вопрос решенный, — говорит тетушка Мариса. — Вот только от кого?

Тетушки лукаво переглядываются.

— Ну, посмотрим пока на эту Дорси, — решительно произносит тетушка Элен.

— Разумеется, кузина, — говорит тетушка Кларисса, входя на террасу с цветочным горшком. — Кто же еще позаботится о Пьетро, кроме нас и Престола Славы Господней?

— Ох, конечно, — тетушка Дамиана всплескивает руками. — Он же наш мальчик!

Тетушка Кларисса раздраженно бухает горшок на стол.

— Девочки, это бегония или герань?

— Какая разница, дорогая?

Тетушки переглядываются, кивают и улыбаются солнцу, пробивающемуся сквозь густую листву огромного старого сада.