Глава 1

21 августа 1823 года

– Моя лодка придет из Сент-Луиса со дня на день, мсье Эшли, – терпеливо, но настойчиво повторил француз. – Я охотно продам пушной компании Скалистых гор все ее содержимое, но не могу распоряжаться тем, чего у меня нет.

Уильям Генри Эшли грохнул жестяной кружкой о грубый дощатый стол. Хотя под аккуратно подстриженной седой бородкой играли желваки, они вряд ли сулили очередную вспышку: Эшли понимал, что сейчас ему противостоит самый презренный из врагов – ожидание.

Француз с невероятным именем Кайова Бразо не сводил глаз с собеседника и тревожился все больше. Визит Эшли в факторию – редкостная удача: надежное знакомство с такой фигурой обеспечило бы его предприятию длительный успех. Эшли знали в Сент-Луисе как крупного дельца и политика, который мечтал расширить торговлю на запад и имел для этого средства. Как называл их Эшли – «чужие деньги». Шальные деньги. Способные пригодиться не в этой, так другой рисковой затее.

Кайова сощурил глаза за толстыми линзами; даже при слабом зрении он великолепно разбирался в человеческих лицах.

– Если позволите, мсье Эшли. Пока вы ждете мою лодку, могу предложить небольшое утешение.

Эшли ничем не выказал заинтересованности, однако продолжать тираду тоже не спешил.

– Мне нужно выписать провиант из Сент-Луиса. Завтра мой курьер отправляется вниз по реке на каноэ. Он может передать весточку вашим партнерам – ободрить их, прежде чем расползется слух о неудаче полковника Ливенворта.

Эшли перевел дух и обреченно отхлебнул кисловатого эля. Выбора нет, от ожидания все равно не уйти. А совет француза не лишен мудрости: инвесторов и вправду лучше успокоить прежде, чем молва о битве хлынет на улицы Сент-Луиса.

Кайова, почуяв готовность собеседника, немедленно выложил перед Эшли перо с чернильницей и бумагу и вновь наполнил элем кружку. Он явно рад был откланяться.

– Не буду вас отвлекать, мсье.

Тусклый огонек сальной свечи горел в комнате Эшли глубоко за полночь. Вице-губернатор писал письмо.

Форт Бразо на реке Миссури,

21 августа 1823 года

Джеймсу Д. Пиркенсу, эсквайру,

фирма «Пиркенс и сыновья».

Сент-Луис

Уважаемый мистер Пиркенс!

К сожалению, я вынужден исполнить неприятную обязанность и изложить вам события последних двух недель – события, способные круто поменять (хотя и не нарушить) наши планы, связанные с Верхней Миссури.

Как вам, вероятно, известно к этому часу, отряд нашей пушной компании был атакован индейцами племени арикара после благополучной закупки у них шестидесяти лошадей. Арикара напали без малейшего повода с нашей стороны, убили шестнадцать человек, ранили около дюжины и угнали обратно коней, «проданных» нам накануне.

Нападение принудило меня отступить вниз по реке и безотлагательно обратиться за помощью к полковнику Ливенворту и регулярной армии, поскольку арикара своим нападением открыто попрали законное право граждан Соединенных Штатов беспрепятственно пересекать реку Миссури. Я также попросил о содействии наш собственный отряд (под командованием капитана Эндрю Генри), который подошел к нам из форта Юнион, подвергаясь немалому риску.

К девятому августа мы имели против арикара сводное войско из семисот человек, включавшее двести солдат Ливенворта (с двумя гаубицами) и сорок наемников пушной компании Скалистых гор. Мы также нашли союзников, пусть и временных, в лице четырехсот воинов племени сиу, чья вражда с арикара уходит корнями в исторические разногласия, природа которых мне неизвестна.

Объединенных сил нам с лихвой хватило бы, чтобы выдержать бой, отомстить арикара за предательство и вновь открыть Миссури для нашего дела. Крушением планов мы обязаны исключительно нерешительности полковника Ливенворта.

Обстоятельства этого бесславного похода я сообщу по возвращении в Сент-Луис, сейчас достаточно сказать, что неоднократные отказы полковника атаковать малочисленного врага позволили всему племени арикара уйти из наших рук. В результате Миссури перекрыта: между фортом Бразо и поселениями племени манданов укрепились три сотни арикарских воинов, намеренных пресекать любые наши попытки выйти к верховьям Миссури.

Полковник Ливенворт вернулся в гарнизон форта Аткинсон, где, несомненно, проведет зиму перед уютным камином, тщательно взвешивая возможности. Я не намерен его ждать. Наше предприятие, как вам известно, не может терпеть задержку в восемь месяцев.

Эшли перечитал написанное. Тон вышел слишком жестким: письмо дышало гневом, однако не передавало главного – бодрого настроя, нерушимой веры Эшли в собственные силы, в способность добиться успеха. Бог привел его в сад неиссякаемых щедрот, в благословенный край, где счастье ждет любого, кому хватит мужества его добиться. Собственных недостатков Эшли не скрывал – он воспринимал их как помеху, которую надлежало одолевать умелым сочетанием достоинств. Он знал, что неудачи неминуемы, но не собирался мириться с поражением.

Нынешний удар судьбы нужно обратить себе на пользу: пока конкуренты дремлют – мы должны действовать. Поскольку Миссури перекрыта, я решил послать на запад две группы другим путем. Капитана Генри я отправил по реке Гранд – подойти как можно ближе к верховьям и вернуться в форт Юнион. Вторая группа под руководством Джедидайи Смита двинется вверх по реке Платте и выйдет к водам Большого Бассейна.

Вы, несомненно, не меньше моего огорчены задержкой. Мы потеряли время – тем решительнее предстоит действовать. Я велел Генри и Смиту не возвращаться весной в Сент-Луис: мы выйдем к ним сами, в условленном месте заберем добытую пушнину и пополним их припасы. Таким образом мы сэкономим четыре месяца и хотя бы частично наверстаем время. Покамест же я предлагаю набрать в Сент-Луисе новый отряд трапперов и весной отправить его за добычей. Командовать буду я сам.

Свечной огарок зашипел, рассыпав кругом клочья черного дыма. Эшли, очнувшись, поднял голову – час поздний, усталость давала себя знать. Окунув перо в чернила, он решительно и спешно застрочил по бумаге, заканчивая письмо.

Прошу как можно скорее передать нашим партнерам – в самых решительных выражениях, – что я совершенно уверен в успехе задуманного. Провидение открыло нам путь к неисчислимым богатствам, нам остается лишь явить все свое мужество и взять то, что нам причитается.

Ваш преданный слуга,

Двумя днями позже, 16 августа 1823 года, из Сент-Луиса прибыла лодка Кайовы Бразо. В тот же день Уильям Эшли, снабдив людей необходимыми припасами, отправил свой отряд на запад. Ближайшую встречу назначили на лето 1824 года, место договорились определить через курьеров.

Уильям Генри Эшли вряд ли понимал, что изобрел схему, которая станет символом целой эпохи.

 

Глава 2

23 августа 1823 года

Одиннадцать человек сгрудились в лагере, не зажигая костра. Крутой берег реки Гранд давал сносное прибежище, зато дальше простиралась равнина, не сулящая никакой защиты: разведи огонь – и тебя увидят за много миль. А для трапперов, не желающих нарваться на очередную вылазку индейцев, скрытность была главнее всего.

До темноты оставался час, охотники занимались кто чем: чистили винтовки, латали мокасины, ужинали. Парнишка, рухнувший на землю в первую же минуту привала, спал в потрепанной одежде в стороне, раскинув длинные руки и ноги.

Охотники, разделившись на кучки по трое-четверо, сидели на корточках под кромкой берегового обрыва, жались спинами к камням или кустам в поисках призрачной защиты.

Обычный для лагеря гомон успел слегка притихнуть после боя на Миссури, а потом и вовсе умолк после второго налета индейцев три ночи назад. Переговаривались редко и безрадостно, приглушенными голосами – памятуя о погибших товарищах, чьи тела остались позади, и о таящихся впереди опасностях.

– Как думаешь, Хью, сильно он мучился? Три дня из головы не идет. Неужели мучился?

Хью Гласс глянул на говорившего – Уильяма Андерсона и, помолчав, ответил:

– Да нет, вряд ли.

– Он ведь старший. Из всех братьев старший. Уезжаем мы из Кентукки – а наши-то ему твердят, чтоб за мной приглядывал. Чтоб он, понимаешь, за мной. А мне ни слова не сказали. Никому и в голову не пришло.

– Уилл, ты для брата сделал что мог. Горько, но правда: когда в него угодило ядро – он уже не дышал.

– Надо было тогда и схоронить, – раздался из прибрежной тени новый голос. – А не таскать за собой лишних два дня.

Говоривший привстал на корточках, в густеющей тьме лица было не разглядеть – лишь темная борода да белый шрам в форме рыболовного крючка, выгнутый книзу от угла губ. Шрам не зарастал щетиной, и оттого лицо казалось застывшим в вечной ухмылке. Бородач водил ножом по точильному камню, медленный скрежет вторил словам.

– Заткнись, Фицджеральд! Иначе вырву тебе язык, клянусь могилой брата!

– Могилой? Там есть что назвать могилой?

Сидящие поблизости встрепенулись – таких издевок никто не ожидал, даже от Фицджеральда.

Бородач почуял внимание публики и приободрился.

– Груда камешков, всего-то навсего! Думаешь, он там лежит и гниет? Лично я сильно сомневаюсь. – Фицджеральд на миг умолк, взвешивая слова. В воздухе разносился только скрежет ножа по бруску. – Может, конечно, камни кого и отпугнут. Да только я скажу – койоты уже тащат куски его тела по всей…

Андерсон бросился на Фицджеральда – тот, вскакивая, занес ногу и встретил противника ударом в пах.

Андерсона согнуло вдвое, будто кто-то дернул за невидимую веревку и притянул голову к ногам. Бородач двинул его коленом в лицо – и тот беспомощно рухнул спиной на землю.

Фицджеральд, двигаясь на удивление легко для своего роста, метнулся вперед, надавил коленом на грудь задыхающегося, окровавленного противника и приставил наточенный нож к его горлу.

– Хочешь к братцу?

Нож впился в кожу, по шее поползла тонкая струйка крови.

– Фицджеральд! – окликнул его Гласс ровным, властным голосом. – Прекрати.

Бородач, готовый ответить Глассу вызовом, поднял взгляд – и с удовольствием увидел, что их обступила вся компания: свидетели унижения Андерсона. Значит, лучше не портить дело и оставить нынешнюю победу за собой. А с Глассом можно разобраться и позже.

Фицджеральд отвел лезвие и сунул клинок в поясные ножны с бусинами.

– Не начинай дел, которые неспособен закончить, Андерсон. В следующий раз я их закончу за тебя.

Капитан Эндрю Генри, протолкавшись сквозь круг зрителей, схватил Фицджеральда за шиворот и с размаху откинул назад, шлепнув спиной о береговые камни.

– Еще одна драка, Фицджеральд, и ты идешь на все четыре стороны. – Генри кивнул за лагерь, на дальний горизонт. – Если некуда девать силы – можешь охотиться в одиночку.

Капитан оглядел остальных.

– Завтра переход в сорок миль, – напомнил он. – Не спать сейчас – только терять драгоценное время. Кто сторожит первым?

Никто не вызвался. Генри глянул на спящего парня – того не разбудила даже драка. Капитан решительно шагнул к простертому на земле телу.

– Вставай, Бриджер, – велел он.

Парнишка вскочил, очумелый спросонья, и тут же схватился за ружье – старое и ржавое, выданное ему в счет будущего заработка вместе с пожелтелым рогом для пороха и горстью кремней.

– Станешь в сотне ярдов ниже по течению, где-нибудь на пригорке. Хряк, то же самое вверх по реке. Фицджеральд, Андерсон – пойдете во вторую вахту.

Фицджеральд, стоявший в карауле прошлой ночью, чуть было не полез возражать, однако передумал и отошел к краю лагеря. Парень, все еще одурелый со сна, неуверенно зашагал по прибрежным камням и вскоре исчез в иссиня-черной тьме, спустившейся на лагерь.

Хряком в отряде звали Финеуса Гилмора – вечно грязного верзилу, выросшего на нищей ферме в Кентукки. Прозвище говорило само за себя. Воняло от Хряка немыслимо: рядом с ним любой начинал озираться в поисках источника смрада – настолько нечеловеческой казалась вонь. Даже трапперы, сами не очень-то пристрастные к чистоте, старались держать Хряка с подветренной стороны.

Хряк тяжело поднялся на ноги, перекинул через плечо винтовку и побрел вверх по реке.

Не прошло и часа, как угасли последние отблески дневного света. При виде озабоченного капитана Генри, пробирающегося между телами после обхода часовых, до Гласса вдруг дошло, что во всем лагере только они двое и не спят. Капитан, опершись на винтовку, опустился на землю рядом с Глассом – дать отдых если не тревожной душе, то хотя бы усталым ногам.

– Завтра отправлю тебя на разведку с Черным Харрисом.

Гласс, начавший было засыпать, вскинул глаза на капитана.

– Ближе к вечеру, – пояснил тот. – Надо бы найти какую-никакую дичь, рискнем развести огонь. Изрядно мы отстали, Хью, – добавил он тише.

Капитан Генри явно был настроен поговорить, и Гласс потянулся за винтовкой. Поспать не удастся – значит, самое время заняться оружием: при сегодняшней переправе винтовку зацепило волной, он как раз ждал случая смазать замок.

– К началу декабря совсем похолодает, – продолжал капитан. – Неделю-другую придется заготавливать мясо. Если к октябрю не дойдем до Йеллоустоуна, на осеннюю охоту нечего и надеяться.

Как ни угнетали капитана скрытые сомнения, осанка его оставалась по-прежнему уверенной. Кожаная бахрома куртки подчеркивала широко развернутые плечи и мощную грудь – наследие прежней профессии (некогда Генри был шахтером в Сент-Дженевьевском округе штата Миссури). Узкие бедра перехватывал толстый ремень с парой пистолетов и большим ножом. Штаны – до колена кожаные, ниже колена шерстяные – выдавали в нем опытного лесного охотника: кожа служила отличной защитой, но при переправе намокала и становилась тяжелой, шерсть же быстро сохла и даже влажная хранила тепло.

Отряд ему достался пестрый, зато хотя бы льстило обращение «капитан». Звание, конечно, было не настоящим: отряд трапперов – не военная единица, чинов здесь не водилось. И все же Генри единственный из всех исходил вдоль и поперек Тройную Развилку, а в здешних местах опыт ценили превыше всего.

Капитан помолчал, дожидаясь ответа Гласса. Тот поднял глаза от винтовки – всего на миг: он как раз отвинтил гнутую защитную пластину над парой спусковых крючков и, прежде чем взглянуть на Генри, покрепче зажал в ладони оба винта, чтобы не уронить в темноте.

Взгляда оказалось достаточно, и Генри продолжил.

– Я тебе рассказывал о Друйяре?

– Нет, капитан.

– Знаешь, кто это?

– Жорж Друйяр из той самой экспедиции?

Генри кивнул.

– Да, он ходил с Льюисом и Кларком. Одни из лучших во всем отряде. Разведчик, охотник. В 1809-м пришел в группу, которую я вел – то есть он-то сам и вел: из сотенного отряда бывали у Тройной Развилки только он да Колтер. Бобры там кишат – что твои москиты, даже силки не нужны: лупишь палкой – и готово. Да только с черноногими не задалось: пары недель не прошло, как пятерых наших убили. Тут уж не до вылазок, пришлось укрепиться лагерем. Друйяр с нами неделю помыкался и говорит: хватит, мол. Назавтра ушел. А через неделю вернулся с двумя десятками шкур.

Гласс внимал не отрываясь. В Сент-Луисе про Друйяра знали все, но историю из первых уст Гласс слышал впервые.

– И второй раз то же: уходит – и возвращается с мешком шкур. А как в третий раз собрался, тут и говорит: третья попытка, мол, счастливая. Уехал, а через полчаса – два выстрела: его винтовка и его же пистолет. Второй пулей, видно, убил лошадь, чтоб позади нее залечь. Так мы его и нашли – рядом с лошадью, а между ними два десятка стрел. Черноногие такой знак оставили, чтоб мы знали. И голову ему отрезали, не церемонились.

Капитан вновь примолк, не сводя глаз с палки, которой водил по земле.

– Забыть его не могу, – добавил он.

Гласс собрался было сказать что-нибудь утешительное, но капитан опередил.

– Как думаешь, долго еще эта река течет к западу?

Гласс напряженно вгляделся в темноту, пытаясь поймать взгляд Генри.

– Наверстаем, капитан. Пока двинемся вдоль Гранд. Все же знают, что Йеллоустоун на северо-западе.

На деле Гласс уже давно засомневался в капитане – неудачи льнули к тому и пропитывали насквозь, как запах походных костров.

– Ты прав, – кивнул капитан и повторил, будто убеждая сам себя: – Конечно, прав.

Как ни беспорядочен был опыт капитана Генри, Скалистые горы он знал лучше любого из смертных. Гласс же, исходивший немало равнин, в верховья Миссури еще не поднимался. Однако уверенный голос Гласса придавал капитану изрядно сил. Говорили, будто Гласс в юности служил матросом, даже побывал в пиратском плену у Жана Лафита и много лет странствовал по морям – может, из-за той привычки к простору так манили его теперь бескрайние равнины между Сент-Луисом и Скалистыми горами.

– Счастье, если черноногие не вырезали весь форт Юнион. Я там оставил не самых лучших…

Генри привычно пустился обсуждать текущие заботы – одну за другой в ночной тишине. Гласс знал, что капитану нужен лишь внимательный слушатель: редкого взгляда или кивка будет достаточно, можно заняться оружием.

На винтовку Гласс в свое время денег не пожалел (хотя прочих дорогих вещей у него не водилось), и сейчас, под речи капитана, смазывал спусковой механизм с той же нежностью, какую другие приберегают для жены или детей. Винтовка Анштадта – так называемая кентуккская кремневая – была сделана, как и любое хорошее оружие того времени, немецкими оружейниками в Пенсильвании; у основания восьмигранного ствола красовалось имя производителя и место изготовления: Якоб Анштадт – Кутцтаун, Пенсильвания. В отличие от традиционных кентуккских винтовок с длинными, вплоть до пятидесятидюймовых, стволами у этой ствол был всего тридцать шесть дюймов. Гласс такую выбирал специально: чем короче – тем легче, да и в седле с ней управляться удобнее. А мастерски сделанная винтовая нарезка и курок, срабатывающий от слабого нажатия, делали выстрел убийственно точным даже при недлинном стволе. С полным зарядом в двести гран дымного пороха пуля калибра.53 летела из такой винтовки чуть не на двести ярдов.

За годы странствий по западным равнинам Гласс не раз убеждался, что хорошая винтовка часто решает выбор между жизнью и смертью, и надежное оружие было у трапперов не в диковину. От ружей товарищей его винтовку отличала не столько добротность, сколько изысканная красота – из-за которой другие частенько просили подержать винтовку в руках.

Твердое ореховое ложе, несмотря на тонкий изящный изгиб у шейки, надежно сглаживало отдачу от выстрела. Приклад (с одной стороны выдвижная панель, с другой – резная пластина) был плавно выточен по форме плеча, из-за чего ружье легко ложилось в руки и казалось продолжением тела. Под темно-коричневой, почти черной тонировкой фактура дерева была почти незаметна, и только вблизи внимательному глазу открывались тонкие нити волокон там, где лак истончился от частых прикосновений.

В довершение эффекта все металлические части, обычно медные, здесь были серебряными: обивка приклада, отделка выдвижной панели, защитный обод вокруг спусковых крючков и сами крючки. И никаких бесполезных заклепок на ложе, сделанных ради пустого украшения: Гласс никогда не понимал, какую красоту находят в них другие, и не стал бы портить ими собственное оружие.

Дочистив винтовку и удовлетворенно кивнув, Гласс вернул на место пластину, ограждающую спусковые крючки, и закрепил ее винтами. Потом насыпал свежего пороха на полку – теперь оружие готово к выстрелу.

Гласс вдруг заметил, что вокруг стоит тишина: капитан давно смолк и теперь спал, распростершись на земле в середине лагеря, тело его чуть подрагивало во сне. По другую сторону от Гласса, ближе к краю огороженного пространства, лежал Андерсон, привалившийся спиной к принесенному рекой пню. Кроме успокаивающего плеска волн, вокруг не слышалось ни звука.

Выстрел грянул внезапно – кремневое ружье громыхнуло ниже по течению, где стоял на часах тот юнец, Джим Бриджер. Сонные охотники в тревоге вскочили, беспорядочно пытаясь со сна найти кто оружие, кто укрытие. От реки к лагерю приближалась темная фигура. Андерсон, стоя рядом с Глассом, одним движением взвел курок и поднял ружье к плечу, Гласс вскинул свою кентуккскую винтовку. Стремительная фигура обозначилась четче – всего в полусотне ярдов от лагеря. Андерсон, прицелившись, на миг замер, и в ту же секунду Гласс толкнул его под руку винтовкой. Выстрел пришелся в небо.

При звуке выстрела фигура остановилась, и трапперы разглядели широко раскрытые глаза и вздымающуюся грудь Бриджера.

– Я… мне… я… – только и выговорил он, заикаясь от страха.

– Что стряслось, Бриджер? – крикнул капитан, вглядываясь в темноту за спиной парня. Трапперы уже выстроились в защитный полукруг спиной к крутому берегу: курки взведены, колено уперто в землю для надежности выстрела.

– Виноват, капитан! Я не хотел стрелять! В кустах зашелестело, я вскочил… Наверное, курок соскользнул… Оно само выстрелило…

– Заснул, не иначе. – Фицджеральд вернул курок в прежнее положение и поднялся с колена. – Теперь все индейцы на пять миль вокруг знают, где нас искать.

Бриджер дернулся было заговорить, но от стыда и раскаяния слова застряли в горле – он так и замер с открытым ртом, в ужасе глядя на окруживших его охотников.

Гласс шагнул вперед и потянул гладкоствол из рук Бриджера. Взведя курок, он нажал на спуск и большим пальцем перехватил кремень раньше, чем тот успел ударить по кресалу. Повторив трюк еще раз, он обернулся к Генри.

– Это не оружие, капитан. Дай ему нормальную винтовку, меньше будет случайностей в карауле.

Кое-кто из трапперов согласно кивнул. Капитан перевел взгляд с Гласса на Бриджера и распорядился:

– Андерсон, Фицджеральд, ваша очередь.

Те повиновались и, как велено, стали один выше по течению над лагерем, другой ниже.

Правда, стражу можно было и не выставлять: в считаные часы, оставшиеся до рассвета, никто в отряде не сомкнул глаз.

 

Глава 3

24 августа 1823 года

Хью Гласс смотрел на мягкую землю, по которой ветвились глубокие расходящиеся следы – четкие, как буквы на белой бумаге. Следы двумя дорожками тянулись от реки, где олень пил воду, к прибрежному ивняку. Бобры когда-то прогрызли здесь тропу, и теперь все окрестное зверье ходило по ней на водопой, оставляя рядом со следами кучки помета. Гласс наклонился и тронул катышки величиной с горошину, еще теплые.

Он взглянул на запад, где солнце еще висело высоко над плато, ограничивающим здешний горизонт. Закат еще не скоро, но капитану с отрядом идти сюда добрый час, а место для лагеря отличное: река слегка изгибается вдоль длинного каменистого берега, тополя за ивняком дадут хворост для костра и заодно скроют огонь от чужих взглядов. Ивовые прутья пойдут на решетки для копчения, а уж торчащие среди ивняка сливовые деревья придутся как нельзя кстати: сливы и часть мяса можно пустить на пеммикан. Гласс окинул взглядом реку: куда, интересно, подевался Черный Харрис?..

Среди привычных тягот, составляющих ежедневный быт трапперов, добывание еды было первостепенной и нескончаемой заботой – в этом состояли разом и достоинства, и недостатки трапперской жизни. С тех пор как отряд высадился из лодок на берегу Миссури и двинулся пешком вверх по Гранд, запасы еды на себе не таскали. Кое у кого имелся чай или сахар, большинство же обходилось мешочком соли для заготовки мяса. Дичь здесь водилась в изобилии – питайся свежениной хоть каждый день. Однако охоты без стрельбы не бывает, а звук выстрела разносился на много миль: трапперов легко выследит любой, кто окажется в пределах слышимости.

С тех самых пор, как отряд свернул прочь от Миссури, трапперы держались одного пути – вдоль Гранд. Сложился даже привычный распорядок: каждый день двое отправлялись в разведку впереди остальных – убедиться, что поблизости нет индейцев, найти место для лагеря и добыть еды. Каждые несколько дней подстреливали оленя или детеныша бизона, потом готовили лагерь к ночному привалу – выпускали кровь из добытой туши, собирали дрова и разжигали два-три небольших костра в узких прямоугольных ямах. Меньше костер – меньше дыма, зато больше места для копчения, да и согреться проще. А возможный враг, увидев ночью несколько костров вместо одного, сочтет отряд крупным и поостережется нападать.

Затеплив костры, разведчики освежуют дичь. Отборные куски оставят для еды, остальное порежут на тонкие полоски, натрут солью и развесят над огнем на грубых решетках, сооруженных из ивовых ветвей. Вяленое мясо, конечно, выйдет не таким, как в постоянном лагере, – то могло бы храниться и месяцами. Но и здешних, наспех заготовленных припасов хватит на несколько дней, до следующей добычи.

Гласс шагнул из ивняка на поляну, высматривая оленя – тот не мог уйти далеко.

На медвежат он наткнулся раньше, чем успел заметить медведицу. Два пушистых комка ковыляли в его сторону – пятимесячные, весеннего помета, весом в сотню фунтов каждый. Покусывая друг друга и взлаивая, как щенки за игрой, они комично катились прямо к нему, и Гласс, от неожиданности застыв на месте, не подумал глянуть в дальний конец поляны – не успел даже сообразить, что медвежата не бывают без присмотра.

И вдруг до него дошло. Желудок куда-то ухнул мигом раньше, чем от края поляны донесся первый раскатистый рык. Медвежата тут же замерли в пяти шагах от Гласса, однако тому было не до них: он не сводил глаз с кустов за поляной.

Даже по звукам было ясно, что медведица огромна: трещали кусты, которые она сметала с пути, как траву, да и сам рык – густой и низкий, как громовой раскат или гул от падающего дерева, – мог исходить только от массивной туши.

Рык грянул громче: медведица выбралась на поляну, черные глаза уставились на Гласса. Стоя на четвереньках и склонив голову, она принюхалась к чужому запаху. Гласс разглядел и сильное тело, сжатое, как пружина, и готовое к броску, и мускулистые передние лапы, переходящие в мощные плечи, и серебристый загривок.

Гризли.

Гласс лихорадочно пытался сообразить, что делать. Инстинкт толкал бежать назад через ивняк и дальше к реке: если нырнуть поглубже, течение вынесет в безопасное место. Однако медведица слишком близко, едва ли в сотне футов. Взобраться на дерево и застрелить зверя с высоты? Взгляд Гласса заметался по поляне. Ничего подходящего, деревья только за спиной у зверя, а ивняк не спасет. Выход один – стрелять с места. Остановить гризли пулей из кентуккской винтовки.

Медведица бросилась вперед, яростно рыча на чужака, посмевшего приблизиться к детенышам. Гласс вновь чуть не дернулся бежать, хотя и понимал тщетность попытки: медведица уже стремительно летела через поляну. Он взвел курок и прицелился, невольно дивясь гибкости движений необъятной туши. Очередной инстинкт толкал его стрелять немедленно – однако Гласс уже знал, что медведям бывали нипочем даже полдесятка пуль. А выстрел у него только один.

Медведица неслась прыжками – в голову не прицелишься. За десять шагов от врага она поднялась на задние лапы и теперь, с высоты в полтора человеческих роста, широко замахнулась, готовая разорвать врага ударом когтей. Гласс прицелился прямо в сердце и спустил курок.

Огниво выбило искру, вспыхнул порох, воздух заволокло едким дымом. Пуля ударила в грудь, однако зверь словно не заметил. Гласс бросил винтовку, теперь уже бесполезную, и вытянул нож из поясных ножен, однако медведица занесла мощную лапу – и грозные шестидюймовые когти пропороли ему руку, плечо и шею. Удар опрокинул Гласса навзничь, нож выскользнул из руки. Гласс, в отчаянии скребя ногами по земле, пытался хотя бы отползти к ивняку, однако зверь уже опустился на все четыре лапы и навис сверху.

Гласс согнулся, пытаясь защитить лицо и грудь. Медведица схватила его зубами сзади за шею, подняла в воздух и встряхнула так, что едва выдержал позвоночник. Затрещала лопатка, по спине и затылку проехались когти. Гласс взвыл от боли. Медведица, отпустив его шею, тут же впилась зубами в бедро, встряхнула жертву, вновь подняла в воздух и швырнула наземь так резко, что Гласс, неспособный шевельнуться, остался лежать – в сознании, но совершенно обессиленный.

Лежа на спине, он смотрел вверх на медведицу, стоящую над ним на задних лапах. Страх и боль отступили, нахлынуло жутковатое восхищение мощной животной силой. Медведица издала рык, который отозвался в ушах Гласса далеким эхом. Гласса придавило к земле, влажный запах шкуры перекрыл все чувства. Мысли заметались, в памяти почему-то всплыл желтый пес, облизывающий лицо мальчика на деревянном крыльце.

Залитое солнцем небо почернело, свет померк.

* * *

Черный Харрис услыхал выстрел из-за речной излучины. Понадеявшись, что Глассу удалось добыть оленя, он двинулся вперед скорым, но неслышным шагом: ружейный выстрел мог значить что угодно. При звуке медвежьего рева Харрис перешел на бег, и тут раздался крик Гласса.

У ивняка Харрис увидел следы – и Гласса, и оленя. Склонившись к прогрызенной бобрами тропе, он прислушался, однако уловил только дальний плеск реки. Харрис перехватил у бедра винтовку – большой палец рядом с курком, указательный у спускового крючка – и глянул на пояс, проверяя готовность пистолета. Затем, осторожно ступая мокасинами по тропе, он шагнул в ивняк. Среди тишины раздалось рычание медвежат.

На краю поляны Черный Харрис замер, пытаясь понять открывшуюся картину. Огромная медведица-гризли распростерта на земле животом вниз; глаза открыты, но жизни в них нет. Один медвежонок, поднявшись на задние лапы, тычется в нее носом, безуспешно пытаясь расшевелить. Другой что-то грызет… Человеческую руку!..

Гласс!

Харрис, вскинув винтовку, выстрелил в ближнего детеныша, тот упал безвольным комком. Второй медвежонок заковылял прочь. Харрис, прежде чем шагнуть вперед, принялся перезаряжать ружье.

Капитан Генри при звуке второго выстрела поспешил вверх по реке вместе с отрядом. Первому выстрелу он не удивился: Гласс с Харрисом накануне говорили, что пора бы добыть мяса, и выстрел мог означать, что охота оказалось удачной. Два выстрела подряд тоже капитана не удивили бы: может, на охотников выбежали сразу два зверя, а может, первый из стрелков промахнулся. Однако два выстрела с разницей в несколько минут могли означать что угодно. Капитан надеялся, что охотники просто далеко разошлись. Или, может, первый загонял добычу в сторону второго. Или им повезло наткнуться на стадо бизонов: те порой не разбегались от выстрела, так что охотник успевал перезарядить винтовку и убить второе животное.

– Держись ближе, ребята, – скомандовал капитан. – И проверить оружие.

За последние сто шагов Бриджер уже в третий раз оглядывал новую винтовку, выданную ему Уиллом Андерсоном.

– Брату она уже без надобности, – только и сказал тогда бывалый траппер.

Стоя на поляне, Черный Харрис глянул на медведицу, из-под которой виднелась только рука Гласса, огляделся, отложил ружье и изо всех сил потянул гризли за переднюю лапу, пытаясь сдвинуть тушу. Мало-помалу открылась голова Гласса – окровавленный ком волос и плоти. Ужаснувшись, Харрис принялся освобождать тело дальше, почти не надеясь на благополучный исход.

Подступив к медведице с другой стороны, он взобрался на нее сверху, схватил переднюю лапу и принялся тянуть на себя, упираясь коленями в тушу. Одна попытка, другая – и наконец верхнюю половину туши удалось откинуть в сторону: медведица теперь лежала брюхом вниз, но грудью вверх. Оставалось перевернуть нижнюю часть, и Харрис, схватившись за заднюю лапу, вновь потянул гризли в сторону. Наконец туша откинулась назад. На груди медведицы темнело пятно – кровь из раны, оставленной пулей Гласса.

Черный Харрис склонился над товарищем, толком не зная, что предпринять. Раны были ему не в диковину: из троих соратников он когда-то вытаскивал стрелы и пули, дважды получал пулю сам. Однако таких катастрофических увечий, тем более свежих, он еще не видел. Тело Гласса было разодрано с головы до ног. Кожа с темени оторвана почти целиком, как скальп, и болтается сбоку, лицо разодрано в клочья. Хуже всего пришлось горлу: медвежьи когти тремя глубокими порезами проехались от плеча через всю шею, содрав кожу и мышцы с глотки и перерезав трахею. Еще дюйм – и Глассу рассекло бы шейную вену. Среди крови, сочащейся из раны, вздулся пузырь воздуха – первый увиденный Харрисом знак того, что Гласс еще жив.

Харрис осторожно перевернул товарища на бок и оглядел спину. От хлопковой рубахи ничего не осталось, на шее и плече зияли кровавые раны, правая рука неестественно висела, штаны на задней части бедра пропитались кровью. От лопаток до пояса шли глубокие параллельные борозды, напомнившие Харрису о следах когтей на стволах деревьев, – так медведи метят территорию. Только в этот раз борозды шли не по дереву, а по человеческому телу.

Харрис даже не знал, с чего начать, и едва не радовался тому, что рана на горле явно смертельна. Он оттащил Гласса в тень и уложил спиной на траву. Не обращая внимания на кровавую пену у горла, он сосредоточился на содранном с головы лоскуте: негоже оставлять Гласса без скальпа. Водой из фляги Харрис попытался смыть грязь и принялся укладывать кожу на место: лоскут почти оторвался от черепа, приставить его – что надеть шляпу на лысого. Харрис натянул кожу на кость, прижал посильнее ко лбу и заправил за ухо. Пришить можно позже – если Гласс доживет.

Затрещали кусты, и Харрис выхватил пистолет. На поляну вышел капитан Генри, за ним показались остальные трапперы, хмуро переводящие глаза с Гласса на гризли и с Харриса на убитого медвежонка.

Капитан оглядел поляну, словно сверяя увиденное с опытом прежней жизни, и тряхнул головой, пытаясь сфокусировать внезапно помутившийся взгляд.

– Умер?

– Пока жив. Тело – в клочья, трахея разодрана.

– Медведицу кто убил – он?

Харрис кивнул.

– Лежала поверх него. С пулей в сердце.

– Пуля-то запоздала, – подал голос Фицджеральд.

Капитан опустился на колени рядом с Глассом и ощупал грязными пальцами рану на горле, где с каждым вздохом выступала кровавая пена. Дыхание становилось все натужнее, в груди нарастал хрип.

– Кто-нибудь, дайте чистый лоскут и принесите воды. И виски – на случай, если очнется.

Бриджер, порывшись в сумке, достал шерстяную рубаху и протянул капитану.

– Вот, возьмите.

Капитан помедлил, не решаясь забирать у парня целую рубашку, однако ждать было некогда: он взялся за подол и принялся рвать грубую ткань на полосы. Потом плеснул на горло Глассу воды из фляги – кровь смыло, однако тут же выступила новая. Гласс закашлялся, веки дрогнули, и раненый открыл глаза.

В первый миг он решил, что тонет. Тело вновь сотряс кашель – организм пытался очистить от крови легкие и горло. Капитан перевернул Гласса на бок, выдох-другой – и раненого затошнило, а потом и вырвало. Горло обожгла мучительная боль, и Гласс инстинктивно потянулся к шее; правая рука не повиновалась, зато левой удалось нащупать зияющую рану. Глаза его от ужаса расширились, он взглянул на товарищей, пытаясь найти поддержку, – однако увидел лишь подтверждение своим страхам.

Заговорить не получилось: из горла вырвался надрывный стон. Приподняться на локтях тоже не вышло: капитан пригвоздил его к земле и плеснул виски из фляги прямо на горло. Жгучая резь затмила все чувства, Гласс дернулся всем телом и вновь потерял сознание.

– Надо его перевязать, пока не пришел в себя. Бриджер, давай еще лоскутов.

Парень принялся отрывать полосы от рубахи, остальные молча смотрели, замерев рядом с телом, как носильщики у гроба.

– Не стойте, – одернул их капитан. – Харрис, на разведку. Пройди кругом, оглядись: не привлекли ли кого выстрелы. Кто-нибудь, разожгите костер, да возьмите дров посуше: дым сейчас ни к чему. И разделайте медведицу.

Трапперы разошлись, и капитан обернулся к Глассу. Взяв от Бриджера полосу ткани, он просунул конец под затылок и принялся бинтовать Глассу шею. Поверх первого бинта легли второй и третий, как можно туже. Кровь тут же пропитывала повязку насквозь. Следующим лоскутом капитан забинтовал Глассу голову, пытаясь хоть как-то зафиксировать почти оторванный скальп. Головные раны тоже нещадно кровоточили, так что кровь заливала раненому глаза. Капитан промокнул ему лицо очередным куском ткани, смоченным водой, и отправил Бриджера к реке наполнить флягу.

Когда парень вернулся, они вдвоем с капитаном вновь перекатили Гласса на бок. Пока Бриджер придерживал голову, капитан Генри оглядел спину и промыл водой раны, оставленные медвежьими клыками. Несмотря на глубину, кровоточили они мало, зато пять параллельных борозд – следы от когтей, распоровших кожу и мышцы, – были забиты землей и сочились кровью. От воды кровотечение только усилилось, и капитан решил оставить раны без промывания. Он оторвал два длинных лоскута от рубахи, обернул вокруг тела Гласса и туго стянул. Не помогло: кровь продолжала идти.

– Раны слишком глубокие, – задумчиво бросил капитан. – Надо зашить, иначе умрет от потери крови.

– А горло?

– Тоже зашить. Правда, там сплошное месиво, неизвестно с чего начинать.

Генри вытащил из сумки черные суровые нитки и толстую иглу, с неожиданной для грубых пальцев сноровкой вдел нить в ушко и затянул узел. Бриджер, сведя края самой глубокой раны, широко раскрытыми глазами следил, как Генри вонзил иглу в кожу Гласса, скрепил середину раны четырьмя стежками и завязал концы нити. Потом проделал то же со второй бороздой: как и первую, он не пытался зашить ее целиком, лишь редкими стежками свел края в середине раны, так что кровь слегка притихла. Три остальные борозды, помельче, он решил не трогать.

– А теперь займемся шеей.

Гласса перевернули на спину. Несмотря на тугую повязку, в горле по-прежнему сипело и клокотало, из-под разорванной кожи виднелись ярко-белые хрящи – дыхательное горло и пищевод. По пузырям, вздувающимся на горле, капитан знал, что трахея разорвана, однако не представлял, как поправить дело. Он приставил ладонь ко рту Гласса, пытаясь уловить дыхание.

– Что будете делать, капитан?

Генри завязал очередной узел на нитке, вдетой в иглу.

– Ртом он тоже дышит. Значит, надо зашить кожу на горле. И надеяться, что остальное само заживет.

Цепляя кожу через каждый дюйм, Генри закрыл рану на горле. Бриджер тем временем расчистил место под ивами и развернул подстилку Гласса. Вместе с капитаном они перенесли раненого и уложили как можно бережнее.

Капитан, взяв винтовку, повернул прочь от поляны и зашагал через ивняк к берегу.

У самой воды он отложил ружье, снял куртку и принялся отмывать руки, покрытые слоем липкой крови. Там, где корка присохла к коже, руки приходилось оттирать речным песком, но даже песок не всегда помогал. В конце концов капитан оставил попытки и, набрав пригоршню воды, прижал ладони к лицу. «Вот и еще один», – мелькнула мысль.

Когда от случайностей походной жизни погибали неопытные новички – удивляться не приходилось. Гибель же опытных путешественников не давала капитану покоя. Как и Друйяр, Гласс прожил на Дальнем западе не один год и был для всех опорой: одно его молчаливое присутствие придавало сил остальным. А теперь его часы сочтены – до утра ему не дожить.

А ведь только вчера капитан рассказывал ему о Друйяре. В 1809-м гибель Друйяра стала началом конца. Отряд Генри оставил укрытие в долине Тройной Развилки и спешно отошел к югу. Черноногих там можно было не опасаться, зато сами Скалистые горы не давали пришельцам пощады: после лютых морозов – голод, потом грабительские налеты индейцев кроу. Когда отряд сошел с гор в 1811-м, будущее пушной торговли оставалось туманным.

Сейчас, спустя больше десяти лет, Генри во главе отряда трапперов вновь охотился за сокровищем Скалистых гор, упорно не желающим даваться в руки. Через неделю после выхода из Сент-Луиса он потерял лодку с товаром на десять тысяч долларов. У водопадов на Миссури двоих из отряда убили черноногие. Потом, у селений арикара, когда Генри поспешил на выручку вице-губернатору Эшли, он стал свидетелем позора полковника Ливенворта и видел, как арикара перекрывают путь к верховьям Миссури. За неделю пешего пути вверх по Гранд троих его людей убили манданы – обычно миролюбивое племя, налетевшее на отряд по ошибке. А теперь Гласс, лучший из его людей, лежит смертельно раненный после стычки с медведицей. За что такое проклятие, за какие грехи?..

* * *

Бриджер, укрыв Гласса одеялом, обернулся к медведице. Четверо трапперов уже разделывали тушу; лучшие куски – печень, сердце, язык, паховину, ребра – отложили для еды, остальное мясо нарежут полосами и натрут солью.

Подойдя к мощной медвежьей лапе, Бриджер вытащил нож и под хмурым взглядом Фицджеральда, занятого разделкой туши, принялся отрезать самый крупный, устрашающих размеров коготь – шесть дюймов длиной, вдвое толще большого пальца. На остром, как бритва, конце застыла кровь Гласса.

– Коготь вздумал заполучить? С чего бы?

– Не себе, Фицджеральд. – Парень подошел к Глассу и положил коготь в его сумку.

Пир в тот вечер затянулся надолго. Трапперам не часто доставалось столько жирного питательного мяса: все знали, что следующей дичи им не видать несколько дней, и старались наесться впрок. Капитан Генри выставил двух часовых: хоть поляну и ограждали деревья, костры могли выдать их врагу.

Трапперы по большей части сидели у огня, поджаривая мясо на ивовых прутьях. Капитан с Бриджером по очереди подходили к раненому. Дважды его застали с открытыми глазами, однако взгляд оставался тусклым и безжизненным – зрачки лишь отражали пламя костра, не выдавая ни малейшего проблеска мысли. Единственный глоток воды дался ему тяжело, тело свело болезненной судорогой.

Огонь поддерживали щедро, чтобы мясу досталось побольше жара и дыма. Перед самым рассветом капитан Генри, в очередной раз подойдя к Глассу, застал его в беспамятстве. Дыхание стало тяжелее, из груди вырывался хрип, будто на каждый вздох раненый тратил все оставшиеся силы.

– Капитан, – позвал Черный Харрис, когда Генри вернулся к костру. – Набрести на медведя – не редкость, со всяким могло статься. Глассу просто не повезло.

Генри только покачал головой: про случайности он знал не понаслышке. Двое посидели в молчании, пока восточный горизонт не начал светлеть, предвещая зарю. Капитан потянулся за винтовкой и рогом для пороха.

– Вернусь к рассвету. Когда проснутся, вели двоим вырыть могилу.

Придя через час, капитан застал едва начатую яму, которую, судя по виду, заканчивать и не собирались. Он взглянул на Харриса.

– Почему не копаем?

– Да как сказать, капитан. Не помер он еще. А при нем рыть могилу – рука не поднимается.

Смерти Хью Гласса ждали до полудня. Бледный от потери крови, в сознание он так и не приходил; дыхание, хоть и по-прежнему тяжкое, упорно не прекращалось.

Капитан Генри, меривший шагами пространство от реки до поляны, отправил Харриса на разведку вверх по течению. К полудню тот вернулся: индейцев он по пути не встретил, зато на звериных тропах по ту сторону реки видел людские и конские следы, а в трех милях выше по течению нашел оставленный лагерь.

Ждать дальше было нельзя.

Капитан велел двоим срубить молодые деревца и соорудить носилки.

– Не лучше ли сделать повозку, капитан? Запрячь мула, пусть тащит?

– Почва не та – тянуть повозку вдоль реки.

– Может, тогда отойти от берега?

– Делайте носилки, черт вас подери, – отмахнулся капитан. Отходить от реки – единственного ориентира в незнакомых краях – он не собирался.

 

Глава 4

28 августа 1823 года

Трапперы, один за другим добираясь до препятствия, замирали на месте. Река Гранд здесь встречала на пути крутой песчаниковый уступ, завихривалась в глубокий омут и затем разливалась широким потоком, уходящим к противоположному берегу.

Последними у стены появились Бриджер и Хряк с носилками. Ношу поставили на землю, и задыхающийся Хряк в темной от пота рубахе тяжело плюхнулся рядом.

Всякому, кто взглядывал вверх на стену, было ясно, что выходов только два. Один – карабкаться по крутому склону: тяжело, но выполнимо, если упираться ногами и подтягиваться на руках. Два часа назад так шел здесь Черный Харрис – сохранились его следы, рядом торчала сломанная ветка там, где он, вылезая, ухватился за куст. Однако носилки так не поднять, да и мулу не пройти.

Второй выход – переправиться через реку. Пологий берег манил простором, однако путь к нему преграждал омут в пять футов глубиной и стремительное течение; дальше, судя по ряби, начиналась отмель, тянущаяся до противоположного берега. Через омут можно перейти вброд, держа оружие и порох над головой, а если течение собьет с ног – несколько ярдов доплывешь без труда. Затащить мула в реку тоже нетрудно: тот настолько любил воду, что даже заработал прозвище Утка. По вечерам он стоял часами по брюхо в воде, и именно поэтому уцелел при набеге манданов: остальные животные паслись на лугу или спали, мул же торчал посреди реки и успел надежно завязнуть в иле, так что увести его налетчики не смогли – и даже потом трапперы вытаскивали его из воды чуть ли не всем отрядом.

Сейчас, при переправе, помехой был не мул. Помехой был Гласс. Перебираться через омут, держа над головой носилки, – дело безнадежное.

Капитан Генри, перебирая варианты, мысленно проклинал Черного Харриса – тому лишь стоило оставить знак, и отряд переправился бы раньше. Разделять отряд не хотелось даже ненадолго, однако вести всех назад было глупо.

– Фицджеральд, Андерсон, ваша очередь тащить носилки. Возвращаетесь к предыдущему месту переправы. Берно и я – с вами. Остальным – переправиться здесь и ждать.

Фицджеральд метнул в капитана яростный взгляд и что-то пробормотал.

– Тебе есть что сказать, Фицджеральд?

– Я нанимался траппером, капитан. А не тягловой силой.

– Носилки тащат все по очереди, ты не исключение.

– А я молчать не стану. Все боятся, а я выскажу! Вы что, так и намерены тащить этот труп до Йеллоустоуна?

– Я делаю для Гласса то, что сделал бы для тебя и для любого в отряде.

– Чего вам не миновать для нас делать – так это рыть могилы. Кругом индейцы, того и гляди наткнемся. Гласс тут не один, в отряде полно народу!

– Ты тут тоже не один, – прервал его Андерсон. – Капитан, Фицджеральд пусть за меня не говорит. С ним тут многие не согласны, я знаю.

Подойдя к носилкам, Андерсон положил винтовку рядом с Глассом и покосился на Фицджеральда.

– Мне его что, по земле тащить?

К тому времени отряд нес Гласса уже три дня. Береговой песок под ногами переходил в гальку, тополя сменялись высокими гибкими ивами. Приходилось то карабкаться по склону там, где берега при обвале словно стесало топором, то пробираться через следы весеннего паводка – россыпи камней, спутанные ветви и даже целые стволы деревьев, выбеленные солнцем и отполированные волнами и песком. Когда препятствия слишком загромождали путь, отряд переправлялся на другой берег, и тогда намокшая одежда только прибавляла тяжести. Однако трапперы упорно двигались вперед – вверх по течению.

Река – единственный надежный ориентир на равнине, и по ее берегам шел не только отряд капитана Генри. Трапперы то и дело натыкались на следы и недавние кострища, Черный Харрис дважды видел небольшие группы индейских охотников – то ли сиу, то ли арикара, из-за дальности не разобрать. Опасаться стоило обоих племен: после сражения на Миссури арикара оставались врагами, да и сиу, хоть и поддерживали белых в том бою, могли легко изменить бывшим союзникам. Отряд, насчитывающий всего десяток боеспособных трапперов, не отразил бы серьезной атаки, зато оружие, припасы и мул стали бы для индейцев желанной добычей. Засада могла ждать за каждым поворотом, без разведчиков не обойтись, а таких в отряде осталось лишь двое – капитан Генри да Черный Харрис.

«Вот тебе и незаметно проскользнуть», – вздохнул про себя капитан. Как ни необходим был трапперам быстрый переход, отряд едва тянулся со скоростью похоронной процессии.

Гласс то приходил в себя, то вновь забывался; бодрствование мало отличалось от обморока. Временами он отхлебывал воды, но пищу из-за горловых ран глотать не мог. Дважды носилки переворачивались, и Гласс вываливался на землю. Во второй раз лопнули швы на горле – и отряду пришлось пережидать, пока капитан заново сшивал раны на покрасневшей от заражения шее. За остальными ранами никто не следил, да и сделать с ними ничего не вышло бы. Гласс не говорил ни слова: из разодранного горла вырывалось лишь хриплое дыхание.

К вечеру третьего дня отряд остановился у ручья, впадавшего в Гранд: в четверти мили от места слияния с рекой Черный Харрис наткнулся на идеальное место для лагеря – у родника, плотно окруженного соснами. Андерсона и Харриса капитан тут же отправил добыть дичи.

Родник не образовывал чашу, влага просто сочилась из-под земли, а затем собиралась в углублении – чистая ледяная вода, процеженная мхом. Капитан Генри наклонился отпить глоток, не в силах выкинуть из головы мысли о насущном решении, которое давно успело назреть.

За три дня, пока Гласса тащили на носилках, отряд прошел всего сорок миль – вдвое меньше, чем надо. Генри надеялся, что территория арикара осталась позади. Зато следы сиу попадались Харрису все чаще.

Капитана волновало не столько нынешнее местоположение, сколько задержка: если так пойдет и дальше, к берегам Йеллоустоун трапперы выберутся слишком поздно, потратив на путь те две недели, в которые собирались заготавливать мясо на зиму. Капризы осенней погоды непредсказуемы: опоздай к бабьему лету – и застанешь вьюжные ветры ранних снегопадов. И тогда всему отряду грозит голод.

Кроме физического благополучия отряда, капитана подстегивали и дела коммерческие. Успешная охота и удачная торговля с индейцами – и одного-двух трапперов можно будет послать с пушниной вниз по реке.

Капитан представил себе, как ясным февральским утром пирога, нагруженная мехом, прибывает в Сент-Луис, газеты пестрят заголовками об успехе йеллоустоунского предприятия, шумиха привлекает новых инвесторов, и к весне Эшли организует новый отряд… Генри чуть ли не наяву видел себя начальником целой сети трапперских отрядов, промышляющих по всему течению Йеллоустоун. Если набрать надежных людей и запастись товаром для переговоров с индейцами, то можно даже добиться мира с черноногими, и тогда для охоты вновь откроются кишащие бобрами равнины у Тройной Развилки. К следующей зиме шкуры можно будет отправлять в Сент-Луис уже целыми кораблями.

Однако все упиралось в сроки – к цели нужно дойти вовремя и в полной силе: конкуренты не дремлют, соперники подбираются со всех сторон.

На севере британская Северо-Западная компания расставила форты до самых манданских селений на юге. Британцы хозяйничали и на западном побережье, от которого теперь двигались внутрь материка по реке Колумбия – по слухам, английские трапперы дошли до ее притоков Снейк и Грин.

С юга, от Таоса и Санта-Фе, на север продвигались Колумбийская пушная компания, Французская пушная компания и «Стоун – Боствик и компания».

Напористее всего наступали конкуренты с востока, из самого Сент-Луиса. В 1819 году армия США начала так называемую йеллоустоунскую экспедицию, не скрывая главной цели – усиления пушной торговли. Несмотря на малочисленность войск, присутствие армии вселило уверенность в предпринимателей, давно мечтавших заняться пушниной. Миссурийская пушная компания Мануэля Лизы открыла торговлю на реке Платте. Иоганн-Якоб Астор вдохнул жизнь в останки Американской пушной компании (вытесненной англичанами с берегов Колумбии во время войны 1812 года), утвердив главную контору в Сент-Луисе. Из-за ограниченности людских ресурсов и средств конкуренция здесь была немалая.

Генри взглянул на Гласса, лежащего на носилках в тени сосен. Капитан так и не собрался толком пришить лоскут кожи, оторванный от головы, – скальп по-прежнему кое-как держался на черепе за счет засохшей крови, скрепившей лилово-черные клочья кожи по краям, и сейчас, при виде старого товарища, на Генри вновь нахлынула странная смесь жалости и гнева, обиды и раскаяния.

Гласса он не винил: нарваться на гризли – для трапперов не редкость. Еще при отбытии из Сент-Луиса капитан знал, что вернутся не все, и увечья Гласса были всего лишь зримым напоминанием об опасностях, которые подстерегали отряд на каждом шагу. К Глассу, единственному из отряда, капитан относился как к равному, ценя в нем редкое сочетание выдержки, опыта и надежности: прочие – за исключением разве что Черного Харриса – были кто моложе, кто слабее, кто невежественнее. Случившееся с Глассом могло произойти с любым, включая самого капитана.

Генри отвернулся от умирающего. Решение предстояло нелегкое.

Жизнь на диких землях учила – и обязывала – каждого быть независимым и самодостаточным: к западу от Сент-Луиса вспоможений и льгот не водилось. Однако смельчаков, дерзнувших отправиться в западные земли, связывали узы общей ответственности. За неимением писаных правил здесь царил один безоговорочный закон – по сути библейский, – подчиняющий себе личные интересы каждого, и с удалением от обжитых мест важность его только росла. В случае нужды ты был обязан помочь любому – другу, соратнику, первому встречному: жизнь, включая твою собственную, зависела здесь от готовности выручить того, кто нуждается в помощи.

Правда, применительно к Глассу закон все больше казался капитану двусмысленным. Для раненого делали что могли – заботились о ранах, тащили на носилках, терпеливо ждали исхода в надежде хотя бы похоронить по-человечески. И в представлении капитана Генри вся жизнь отряда эти дни была подчинена нуждам одного-единственного человека, ибо таково правило. Выполнять которое больше не было возможности. По крайней мере, здесь и сейчас.

Капитан и раньше сомневался, стоит ли тащить Гласса дальше. При взгляде на чудовищные раны даже мелькнула мысль, не милосерднее ли пустить ему пулю в лоб и прекратить мучения, однако убить не поднялась бы рука. И все же Генри не впервые казалось, что случись ему хоть как-то переговорить с Глассом – тот понял бы, как рискует из-за него отряд. Можно найти раненому укрытие, оставить огонь, оружие, припасы: выживет – доберется до Миссури и присоединится к отряду. Зная Гласса, капитан подозревал, что сумей тот заговорить – попросил бы именно о таком исходе, подвергать опасности весь отряд он не захотел бы.

Оставлять раненого капитан не решался. Гласс толком не приходил в сознание и никаких речей не понял бы, а без его прямого согласия Генри действовать не мог. Гласс – один из его людей, и Генри за него отвечает.

Как и за остальных трапперов в отряде. И за деньги, вложенные в предприятие вице-губернатором Эшли. И за семью в Сент-Луисе, которая больше десяти лет ждала, когда поправятся денежные дела, хотя успех оставался далеким и недостижимым, как Скалистые горы.

В тот вечер отряд собрался у трех небольших костров, на которых коптилось свежее мясо. Сосны вокруг поляны защищали костры от сторонних глаз, закатная прохлада напоминала о том, что на дворе конец августа – до холодов осталось совсем немного.

Капитан, собираясь обратиться к отряду, встал, словно подчеркивая серьезность минуты.

– Нам нельзя задерживаться, время не ждет. Нужны двое добровольцев – остаться с Глассом. Побыть с ним, пока не умрет, похоронить, затем нагнать отряд. Тем, кто останется, пушная компания Скалистых гор заплатит семьдесят долларов, чтобы покрыть риск.

В одном из костров треснула шишка, взметнув ворох искр в ясное ночное небо, – звук только подчеркнул повисшую над поляной тишину. Трапперы разом примолкли, обдумывая предложение капитана. Слова о смерти Гласса, пусть и неминуемой, навевали жуть. Француз по имени Жан Берно перекрестился, остальные по большей части просто не сводили глаз с огня.

Все молчали. Рано или поздно мысли обратились к деньгам. Семьдесят долларов – больше трети годового заработка. Если отбросить чувства и смотреть трезво, то Глассу долго не протянуть. Семьдесят долларов за то, чтобы несколько дней просидеть на поляне, а потом за неделю ускоренным переходом нагнать товарищей? Конечно, оставаться тоже рискованно: отряд в десять человек – боеспособная единица, двое трапперов – нет. Если нагрянут индейцы, никакие доллары не спасут.

– Я останусь с Глассом, капитан.

Все в изумлении повернулись к говорящему, пытаясь сообразить, что побуждает Фицджеральда остаться.

– Не из любви к ближнему, – пояснил тот, видя замешательство товарищей. – Ради денег. И не скрываю. Так что если нужна нянька – выберите кого другого.

Капитан Генри оглядел отряд.

– Кто еще останется?

Черный Харрис бросил ветку в костер.

– Я, капитан.

Харрис, о чьей дружбе с Глассом все знали, не мог вынести мысли, что с раненым останется самый вздорный из отряда. Гласс заслуживал лучшего.

Капитан покачал головой.

– Тебе нельзя, Харрис.

– Как так нельзя?

– Нельзя. Я знаю, ты его друг. И все же извини. Ты нужен отряду как разведчик.

Вновь повисла долгая тишина. Большинство бесцельно смотрели на огонь, мало-помалу всем приходила в голову та же мысль: дело того не стоит. Деньги того не стоят. В конце концов, даже Гласс того не стоит. Не то чтобы его не уважали – его почитали и даже любили. Некоторые, как Андерсон, помнили прежнюю доброту Гласса и чувствовали себя в долгу. Предложи капитан спасти Гласса от беды – Андерсон с готовностью ринулся бы на выручку. Однако здесь не нужно было защищать и спасать. Только дождаться смерти и похоронить. Дело того не стоило.

Генри начал было опасаться, что Гласса так и придется поручить одному Фицджеральду, как вдруг Джим Бриджер неуклюже поднялся на ноги.

– Я останусь.

Фицджеральд издевательски хмыкнул.

– Опомнись, капитан, у него молоко на губах не обсохло! Если он останется – тогда плати мне вдвое, мне же придется охранять обоих!

Бриджер дернулся, будто ему отвесили пощечину, от стыда и гнева кровь бросилась в лицо.

– Капитан, обещаю – я справлюсь!

Генри озадаченно помолчал. Не на такой исход он надеялся, и внутренний голос шептал ему, что оставлять Гласса с Фицджеральдом и Бриджером – все равно что оставлять одного. Бриджер совсем юнец, и хотя за год работы на пушную компанию он показал себя способным и честным, Фицджеральда он не перевесит. Впрочем, – одернул себя капитан, – не в этом ли суть выбора? Он, капитан Генри, за деньги просто перекладывает на других общую ответственность. Свою ответственность. Как ни крути – лучшего выбора нет.

– Решено, – кивнул он. – Выходим на рассвете.

 

Глава 5

30 августа 1823 года

На второй день после ухода капитана с отрядом, вечером, Фицджеральд отправил Бриджера за дровами. Оставшись наедине с Глассом, лежащим у одного из костерков, он на раненого даже не взглянул.

Над поляной возвышалась скала – как груда глыб, поставленных одна на другую чьей-то исполинской рукой и придавленных к земле. Из расщелины между двумя глыбами торчала одинокая кривая сосна – родня тех, что шли на опорные столбы в жилищах местных индейцев. Семя, из которого она выросла, десятилетия назад попало наверх с пометом воробья, выклевавшего его из сосновой шишки; в расщелине оказалось достаточно земли, увлажняемой дождем, а тепла от нагретой солнцем скалы хватило, чтобы заставить семя прорасти. Без солнечных лучей побег первое время вело в сторону, и лишь потом, выйдя из расщелины наружу, он потянулся к небу. Изогнутый ствол пустил в стороны опушенные иглами ветки, и теперь сосна, пусть и искалеченная, возвышалась над своими стройными сестрами, растущими на плодородной земле.

Без капитана и отряда цель Фицджеральда сводилась к одному: запасти побольше вяленого мяса, чтоб не терять потом времени, когда придет пора нагонять товарищей после смерти раненого. А пока держаться от лагеря подальше.

Хотя поляна и лежала в стороне от реки, соседство с родником Фицджеральду не нравилось: ручей вел прямо к лагерю, да и остатки прежних кострищ указывали, что место часто используют для стоянок. Как знать – может, оно известно всей округе. А если даже и нет, следы десятка человек и мула вели сюда от самой реки: любой охотничий или боевой отряд, оказавшийся на берегу Гранд, неминуемо их заметит.

Фицджеральд хмуро покосился на Гласса. Сразу после ухода трапперов он с прагматичной дотошностью осмотрел раны умирающего: швы на горле, вторично зашитые после падения с носилок, надежно держались, однако вся шея покраснела от заражения. Раны на ноге и руке понемногу заживали, зато воспалились борозды на спине. «Счастье твое, что ты без сознания, – подумал Фицджеральд. – Когда ж ты сдохнешь?»

* * *

Пути, приведшие Джона Фицджеральда на Дикий Запад, вышли изрядно кривыми. Началом им положило спешное бегство из Нового Орлеана в 1815 году, на следующий день после того, как Джон в пьяном угаре зарезал шлюху.

Сын шотландского матроса и дочери луизианского торговца, Фицджеральд вырос в Новом Орлеане. Отец десять лет провел в плаваниях; дома он появлялся раз в год, и каждый раз оставлял жену беременной. Через три месяца после известия о том, что он вместе с кораблем пошел ко дну в Карибском море, мать Фицджеральда вышла замуж за престарелого владельца мелочной лавки, чтобы прокормить детей. Ее практичное решение в основном пошло им на пользу: из восьмерых, доживших до зрелого возраста, двое старших унаследовали лавку после отчима, сыновья нашли честную работу, дочери благополучно вышли замуж. Особняком болтался один Джон.

Злобный нрав и склонность к дракам в нем замечали с раннего детства. Он рано приучился разрешать споры кулаками, и в школьные годы его частенько вышвыривали из класса за то, что он норовил вонзить карандаш в ногу кому-нибудь из одноклассников. Идти в матросы, по примеру отца, он не желал из-за тягот морского ремесла, зато с удовольствием окунулся в грубый хаос портовой жизни, где в годы отрочества и шлифовал свои бойцовские навыки. В семнадцать лет нарвавшись на удар ножом в трактирной драке, он получил кривой, в виде рыболовного крючка, шрам на лице и с тех пор проникся уважением к клинковому оружию. Ножи стали его страстью, за недолгое время он собрал целую коллекцию – от кинжалов до скальпировальных ножей – всевозможных форм и размеров.

В двадцать лет он влюбился в шлюху из портового заведения – молодую француженку Доминик Перро. Несмотря на коммерческую природу их отношений, до него явно не доходил весь смысл профессии. Застав однажды Доминик в постели с жирным капитаном случайного судна, он в ярости зарезал обоих, скрылся от погони, затем стащил восемьдесят четыре доллара из лавки собственных братьев и купил билет на судно, отплывающее по Миссисипи на север.

Следующие пять лет он провел в трактирах Мемфиса, работая барменом в заведении, напыщенно (и незаслуженно) именуемом «Золотой лев». Должность, за которую он получал кров, еду и жалкие гроши, давала ему то, чего он не имел в Новом Орлеане, – право бить и наказывать. Провинившихся он вышвыривал из бара с таким наслаждением, какое удивляло даже бывалую публику; двоих клиентов он чуть не забил до смерти.

Способности к счету, принесшие его братьям успех в торговых делах, имелись и у Джона – и он предпочел применить их к игре. Некоторое время ему нравилось проигрывать в карты скудное барменское жалованье, затем его поманили более крупные ставки. Новые игры требовали больше средств, а желающие одолжить ему денег находились всегда.

Как-то, заняв двести долларов у хозяина соседнего заведения-конкурента, Фицджеральд сорвал крупный куш: четыре дамы против четырех десяток – и тысяча долларов в кармане. После такого выигрыша Джон преисполнился уверенности в собственных игорных талантах и возжаждал большего. Бросив работу в «Золотом льве», он попытался жить на карточные выигрыши, однако удача резко пошла на убыль, и месяц спустя его долг ростовщику по имени Джеффри Робинсон уже насчитывал две тысячи долларов. Несколько недель Фицджеральд прятался, однако двое громил, выследив должника, в драке сломали ему руку и дали неделю на уплату долга.

Фицджеральд в отчаянии уцепился за другого ростовщика – немца Ганса Бангемана – и взял у него денег расплатиться с Робинсоном. Однако при виде денег на него снизошло озарение. Зачем отдавать долг, если можно сбежать из Мемфиса и зажить где-нибудь еще? Дождавшись утра, он купил билет на судно, идущее дальше на север, и в феврале 1822 года прибыл в Сент-Луис.

Прожив в новом городе месяц, Джон узнал, что в питейных заведениях объявились двое, ищущие «картежника со шрамом на лице». Ростовщиков в Мемфисе было не так много, и Робинсону с Бангеманом понадобилось не так много времени, чтобы в полной мере оценить вероломство Фицджеральда. Скинувшись по сотне долларов, кредиторы наняли двух бандитов – найти должника и убить, предварительно взяв с него хотя бы часть долга. Вернуть деньги они не очень надеялись, зато были намерены убить беглеца любой ценой. Храня собственную репутацию, они пустили слух о своем плане по всем трактирам Мемфиса.

Фицджеральд оказался в ловушке: севернее Сент-Луиса обжитых мест на Миссисипи не было, а на юге – в Новом Орлеане и Мемфисе – его ждали.

В тот же день Джон случайно услышал в баре оживленный разговор – завсегдатаи судачили об объявлении в «Миссури репабликан». Схватив газету, он прочел:

«Предприимчивым молодым людям. Податель сего набирает сотню молодых людей, желающих подняться к истокам Миссури, с гарантией дальнейшей работы на один, два или три года. О подробностях справляться у капитана Генри, проживающего у свинцовых приисков в округе Вашингтон. Капитан Генри отправится с отрядом в качестве начальника партии».

И Фицджеральд уцепился за возможность. На последние гроши, оставшиеся от денег Ганса Бангемана, он купил поношенную кожаную куртку, мокасины и ружье. На следующее утро он явился к капитану Генри и заявил о готовности вступить в отряд. Кандидат показался капитану подозрительным с самого начала, но выбор был невелик: в отряд требовалась сотня людей, Фицджеральд подходил физически. Если он успел побывать в ножевых драках – тем лучше. И через месяц Джон уже плыл по Миссури на север.

Хоть он и намеревался сбежать из отряда при первом же случае, к жизни на Диком Западе он успел привыкнуть. И пусть следопыт из него не вышел, талант виртуозно обращаться с оружием не исчерпывался ножами: стрелком он оказался отличным, и в одной только стычке на Миссури убил двоих арикара благодаря истинно снайперскому терпению. Битвы с индейскими племенами, вгонявшие в страх большинство трапперов из отряда Генри, Фицджеральда будоражили, а порой и пьянили.

* * *

Фицджеральд повернулся к Глассу, в глаза бросилась кентуккская винтовка. Поглядев, не возвращается ли Бриджер, он взял ее в руки – приклад удобно лег к плечу, широкий прицел давал хорошую наводку, легкая конструкция позволяла надежно удерживать цель. Фицджеральд вскинул винтовку, переводя ее с места на место, пока дуло не остановилось на Глассе.

Джон уже привык к мысли, что винтовка перейдет к нему после смерти раненого. С капитаном он, правда, еще ничего не обсуждал, но кто больше достоин унаследовать оружие умирающего, чем тот, кто остался воздать ему последние почести? Семьдесят долларов – ничто по сравнению с риском отстать от отряда, и на этот риск Фицджеральд шел не ради денег, а ради винтовки, предмета зависти всех трапперов. Бриджера он конкурентом не считал: тот рад только что полученному ружью Уильяма Андерсона, а после Гласса обойдется и мелкой подачкой – ножом, например.

Мысль, заставившая Фицджеральда остаться с Глассом, с каждым часом становилась все соблазнительнее. Что Глассу лишний день? Не все ли равно? Зато самому Фицджеральду этот день никак не лишний…

Джон положил винтовку. У головы Гласса валялась окровавленная рубаха. Прижать ее к лицу раненого на несколько секунд – и наутро можно в путь… Фицджеральд взглянул на винтовку, отливающую темно-коричневым на фоне подстилки из рыжих сосновых игл, и потянулся за рубахой.

– Он что, очнулся?

Сзади стоял Бриджер с охапкой дров.

Фицджеральд, вздрогнув, не сразу нашелся с ответом.

– Парень, ты спятил? Еще раз так подкрадешься – прирежу!

Бриджер бросил дрова на землю и подошел к Глассу.

– Я думал – может, бульоном его напоить? Ну хоть попытаться?

– Да ты у нас добряк, Бриджер! Влить ему в глотку бульону – и он не сдохнет завтра, а проваляется еще неделю! Сильно тебе это поможет? Думаешь, от глотка супа он встанет как новенький?

– Ты так говоришь, будто хочешь его смерти, – выдавил Бриджер.

– Конечно! Именно этого и хочу! И он тоже! – Фицджеральд выдержал эффектную паузу. – Ты, Бриджер, в школу ходил?

Ответ он знал. Бриджер помотал головой.

– Тогда вот тебе урок арифметики. Отряд, которому не надо тащить Гласса, проходит тридцать миль в день. Допустим, мы пойдем быстрее – сорок миль в день. Сорок минус тридцать – сколько будет?

Парень только молчал.

– Десять, Бриджер. – Для пущей наглядности Фицджеральд издевательски растопырил две пятерни. – Вот столько, детка. Мы их нагоняем только на десять миль в день. А они прошли уже сотню. Значит, нам с тобой десять дней идти одним. Это если он помрет сегодня и если нам не придется плутать, пока найдем отряд. Десять дней чуть ли не на виду у охотников сиу! Неужели не понимаешь? Лишний день торчим здесь – три лишних дня идем в одиночку. Да когда сиу тебя прикончат, ты будешь еще страшнее Гласса! Ты когда-нибудь видел человека, с которого сняли скальп?

Бриджер не ответил, хотя людей со снятым скальпом ему видеть приходилось: после стычки с черноногими у водопадов Миссури капитан Генри привез в лагерь обоих убитых. Они были привязаны лицом вниз к мулу, и когда капитан разрезал веревки, успевшие закоченеть тела рухнули на землю. Трапперы, не в силах отвести глаз, смотрели на изуродованные трупы тех, кто утром сидел с ними у общего костра. С жертв не только сняли скальп – отрезали нос и уши, вырвали глаза, отсекли гениталии. На голых телах отчетливо виднелась граница загара на руках и шее, где грубая и коричневая, как седло, кожа резко переходила в белоснежную – не будь повод таким ужасным, кто-нибудь уж точно отпустил бы шутку, настолько забавно было видеть резкую разницу. С тех пор Бриджер, каждый раз когда мылся, вспоминал тех двоих и не мог отделаться от мысли, как по-детски ненадежна и слаба человеческая кожа под одеждой.

Сейчас, после откровений Фицджеральда, парень отчаянно жаждал возразить, дать отпор – однако не мог ничего сказать. Не потому, что не хватало слов, а потому, что не находил доводов. Обличать Фицджеральда в корысти было бессмысленно – тот ведь сам говорил, что берется за дело ради платы. А ради чего остался сам Бриджер? Явно не ради денег: суммы и без того путались в голове, обычного жалованья уже набралось больше, чем он видел денег за всю жизнь. Бриджер тешил себя надеждой, что остался с Глассом из преданности товарищу. Гласса он бесспорно почитал: тот по-отечески за ним приглядывал, учил трапперским премудростям, ограждал от насмешек. Бриджер знал, что перед Глассом он в долгу, но где граница этого долга?..

Удивление и восхищение в глазах товарищей в тот миг, когда Бриджер вызвался остаться с Глассом, были так непохожи на презрительно-злобные взгляды в ту позорную ночь в карауле. Капитан, уходя с отрядом и оставляя Гласса, похлопал Бриджера по плечу, отчего тот в кои веки почувствовал себя своим среди трапперов. Может, остаться с раненым – для него способ явить собственную полезность, утешить оскорбленное самолюбие? Неужели он, как и Фицджеральд, ищет выгоды в несчастьях ближнего? С одной лишь разницей – Фицджеральд хотя бы честно заявил, что остается ради корысти.

 

Глава 6

31 августа 1823 года

Наутро третьего дня Бриджер сидел на поляне и который час подряд чинил мокасины. За время странствий обувь продырявилась, отчего ноги успели покрыться ссадинами и синяками, так что время безделья он решил использовать с толком. Кожей он запасся еще до ухода отряда, вырезав кусок из сырой бизоньей шкуры, и теперь сосредоточенно пришивал к мокасинам новые подметки. Стежки выходили не очень равномерными, зато прочными.

Полюбовавшись сделанной работой, он взглянул на Гласса. Над ранами кружили мухи, губы умирающего высохли и потрескались. В очередной раз спросив себя, вправду ли он лучше Фицджеральда, Бриджер зачерпнул воды из родника и поднес жестяную кружку к губам Гласса. Тот, хоть и в забытьи, почуял влагу и начал пить.

Когда он оторвался от кружки, Бриджер с сожалением вздохнул: быть полезным – это, оказывается, приятно. Впрочем, Фицджеральд прав: Глассу прямая дорога в могилу, и помочь ему можно только одним – облегчить последние часы жизни.

Мать Бриджера знала целебные свойства трав и деревьев, и Бриджер за всю жизнь не раз пожалел, что в детстве не спешил разглядывать цветы, листья и кору в корзине, с которой она приходила из леса. Он помнил только простейшее, и сейчас на краю поляны нашел что хотел: сосну с липкой, как патока, смолой на стволе. Заржавленным ножом он наскреб сколько нужно, подошел к Глассу и опустился на колени. Вокруг ран на ноге и руке, куда вонзились зубы медведицы, темнели синяки, однако сама кожа начала заживать – туда-то Бриджер и принялся втирать пальцем смолу, заполняя раны и смазывая кожу вокруг них.

Закончив, он перевернул Гласса на бок и оглядел спину. При падении с носилок швы разошлись, кое-где виднелась свежая кровь, однако спина была пунцовой не от крови, а от воспаления. По длине пяти борозд, оставленных медвежьими когтями, выступил желтый гной, края ран пылали алым, пахло скисшим молоком. Толком не зная, что делать, Бриджер намазал всю спину смолой – за ней дважды пришлось возвращаться к соснам.

Последними он оглядел раны на шее. Швы на них остались в целости; впрочем, Бриджер заподозрил, что кожу капитан сшил только для того, чтобы прикрыть развороченную внутренность горла. Гласс лежал в забытьи, изо рта вырывался клокочущий хрип, как тарахтение сломанного механизма. Парень еще раз наведался к соснам, нашел ствол с отслоившейся корой и снял ножом верхний слой, а затем собрал в шляпу мягкое внутреннее подкорье.

Зачерпнув воды из родника, он поставил жестяную кружку на угли костра, а когда закипело – всыпал туда сосновой коры. Помешивая варево черенком ножа, он дождался, пока смесь стала густой и мягкой, как ил, а потом принялся накладывать припарку на горло раненого, втирая смесь в порезы и размазывая дальше к плечу. В сумке еще оставался лоскут от рубахи, порванной на бинты, – Бриджер накрыл им припарку и, приподняв голову Гласса, завязал тугой узел на затылке.

Бережно опустив голову Гласса на землю, он вдруг заметил, что тот открыл глаза. Взгляд, ясный и сосредоточенный, так не вязался с немощным телом, что парень даже вздрогнул и не мигая уставился на Гласса, который взглядом явно пытался что-то сказать. Только вот что?..

Через минуту Гласс прикрыл веки. В краткий миг, на который к нему вернулось сознание, тело успело откликнуться странными, почти незнакомыми ощущениями: он почувствовал и жжение от сосновой смолы, прикрывшей гнойные раны, и тепло от припарки, смягчившей боль в горле. Стараниями Бриджера организм ожил, в глубинах тела медленно, пока неявно, начали собираться силы для нового, решающего испытания.

Фицджеральд вернулся, когда послеполуденные тени удлиненно стелились по земле, предвещая скорый вечер. На плече он нес наскоро разделанную оленью тушу с рассеченным горлом и вытащенными внутренностями, и когда он бросил ее у одного из костров, туша рухнула тяжело и неуклюже – грациозный олень теперь был всего лишь грудой мяса.

При виде повязок, прикрывших раны Гласса, Джон нахмурился.

– Только теряешь время, – бросил он. – Мне бы плевать, да время теряется и мое тоже.

Кровь бросилась в лицо Бриджеру, однако он промолчал.

– Тебе сколько лет, парень?

– Двадцать.

– Врешь. У тебя даже голос не устоялся, срываешься в писк. Небось и сиську вживую не видел, кроме как у матери.

Парень отвел глаза, внутренне проклиная способность Фицджеральда учуять слабое место.

Тот, упиваясь его смущением, расхохотался.

– Что? Ни разу не был с бабой? Я ведь прав, скажи! А в чем же дело, Бриджер? Не наскреб пары долларов на шлюху в Сент-Луисе?

Фицджеральд уселся на землю, наслаждаясь отдыхом после дневной вылазки.

– Или ты не по девочкам? Может, ты из этих? И мне тогда спать на спине, чтоб ты не навалился ночью?

Бриджер по-прежнему молчал.

– А может, у тебя и члена-то нет?

Бриджер, не помня себя, вскочил, схватил винтовку, взвел курок и уставил дуло в лоб Джону.

– Сукин ты сын, Фицджеральд! Еще одно слово – отстрелю башку!

Фицджеральд замер, не сводя глаз с черного дула, однако через минуту, опомнившись, поднял глаза на парня. От ухмылки шрам у губ проступил резче.

– А ты ничего, Бриджер! Может, даже и отлить можешь не только сидя!

Хохотнув в ответ на собственную шутку, он вытащил нож и принялся свежевать оленя. В наступившей тишине Бриджер вдруг услышал собственное хриплое дыхание, сердце колотилось где-то в горле. Опустив винтовку, он оперся на приклад и сел на землю. Навалилась усталость, он потянул на плечи одеяло.

Через несколько минут до него донесся голос Фицджеральда.

– Эй, парень!

Бриджер не ответил. Джон как ни в чем не бывало потер нос окровавленной рукой.

– Ружьишко-то твое без кремня не выстрелит!

Парень взглянул на винтовку – кремня и вправду не было. Он вновь побагровел, только на этот раз обозлился не столько на Фицджеральда, сколько на себя. Джон, тихонько посмеиваясь, вновь заработал длинным ножом, разделывая тушу.

На деле Бриджеру в тот год исполнилось девятнадцать, однако из-за хрупкого сложения он выглядел моложе. Он родился в 1804-м – в год начала экспедиции Льюиса и Кларка. Их нашумевшее возвращение в 1812-м подвигло его отца двинуться из Вирджинии на запад.

Семья Бриджеров осела на небольшой ферме поблизости от Сент-Луиса. Для восьмилетнего Джима переезд на запад стал одним сплошным приключением: ухабистые дороги, добытое охотой мясо на ужин, сон под открытым небом. На новой ферме мальчишку ждали луга, леса и ручьи – сорок акров неизведанной территории. Он до сих пор живо помнил, с каким восторгом вел отца к самостоятельно обнаруженному роднику, как гордился построенным над родником навесом. Помимо прочего, старший Бриджер увлекался землемерным делом и часто брал Джима в походы, чем еще больше пробудил в сыне интерес к исследованию новых земель.

Детство Джима внезапно кончилось в тринадцать лет, когда мать с отцом и старшие братья в считаные недели умерли от лихорадки. Бриджер остался с младшей сестренкой на руках, и, хотя сестру взяла под крыло престарелая тетка, добывать деньги для семьи пришлось Джиму. Он нанялся к паромщику.

Миссисипи в те времена кишела судами. В растущий на глазах Сент-Луис шли промышленные товары с юга, сверху по течению прибывало сырье с Дикого Запада. Бриджер слушал рассказы о гигантском Новом Орлеане и чужеземных портах за ним. Встречал заросших бородами гребцов, которые вели лодки вверх по течению, полагаясь только на силу собственных мышц и волю к победе. Говорил с погонщиками, возившими товар из Лексингтона и Терре-Хота. Видел будущее речной навигации – изрыгающие дым пароходы, пыхтящие против течения.

Однако воображение Бриджера занимала не Миссисипи, а Миссури. Всего в шести милях от парома, на котором он работал, две великих реки сходились вместе – в сонное обыденное течение Миссисипи вторгался необузданный поток из дальних земель, соединяя старое и новое, знакомое и неизведанное, обжитое и дышащее вольными просторами. Бриджер каждый раз с нетерпением ждал редкого мига, когда пушные торговцы и путешественники привяжут к паромной пристани легкие плоскодонные лодки, а то и разобьют ночной лагерь – и польются рассказы о свирепых индейцах, обильной дичи, вековечных равнинах и возносящихся к небу снежных скалах.

Тоска по западным землям росла в груди Бриджера незаметно для него самого, исподволь маня в дальние края, знакомые лишь по рассказам. И когда случайный проповедник, взгромоздившийся на паром со своим мулом, спросил парня, в чем тот видит собственное предназначение, определенное ему Господом, – Бриджер в тот же миг выпалил: «Отправиться к Скалистым горам». Проповедник, возликовав, принялся склонять его к высокой миссии нести веру диким народам, и, хотя обращать индейцев в христианство Бриджер не собирался, разговор все же засел в памяти. Запад влек Джима не просто новизной – парню казалось, будто среди дальних равнин и диких гор затерялась часть его души, которая теперь, очнувшись, требует воссоединения.

Будущее представало лишь в мечтах, на деле же Бриджер день за днем не выпускал из рук шест, правя хлипким паромом. Туда-сюда, взад-вперед – бессмысленное движение без цели и конца, отклоняющееся от заданного пути не больше чем на милю. Как не походило оно на ту жизнь, о которой он грезил, – жизнь в странствиях по неизведанным землям!..

Через год работы на пароме отчаявшийся Бриджер, в опрометчивой попытке приблизиться к заветной мечте, подался в Сент-Луис и нанялся в подмастерья к кузнецу. Хозяин попался незлобный и даже положил ему скромное жалованье, которое Джим отправлял тетке и сестре, однако главное условие оставалось ясным и четким: пять лет безотлучной работы.

Пусть новое занятие и не приблизило Бриджера к западным землям, зато разговоров о пионерах здесь хватало, так что все пять лет Джиму было где постигать законы диких равнин. Стоило трапперу или переселенцу зайти подковать коня, как Бриджер, отбросив привычную сдержанность, начинал сыпать вопросами – где бывали, что видели? Так он услыхал и о Джоне Колтере, который несколько миль нагишом бежал от сотни черноногих, готовых догнать его и снять скальп, и о торговом успехе легендарных Мануэля Лизы и братьев Шуто. А уж если выпадал случай увидеть героев во плоти – у Бриджера и вовсе захватывало дух. Раз в месяц, когда капитан Эндрю Генри наведывался в кузницу подковать коня, Джим вызывался сделать работу ради одного – переброситься со знаменитым капитаном хотя бы словом, и эти мимолетные встречи соединяли мечты с действительностью, вселяли в него дальнейшую веру в исполнение желаний.

Срок ученичества истекал в день восемнадцатилетия Бриджера, 17 марта 1822 года. Местная актерская труппа приурочила к мартовским идам постановку шекспировского «Юлия Цезаря». Джим, глядя на сцену, почти жалел о потраченных на билет двадцати пяти центах: длинная бессмысленная пьеса, мужчины в дурацких длинных одеждах, да и язык странный. Однако зрелище затягивало, мало-помалу парень втянулся в ритм торжественных фраз, и когда красавец актер раскатисто произнес: «В делах людей бывает миг прилива; он мчит их к счастью, если не упущен», – Бриджер понял, что эти строки он запомнит навсегда.

Три дня спустя кузнец рассказал Джиму о свежем объявлении в «Миссури репабликан», адресованном «предприимчивым молодым людям». Миг прилива настал.

* * *

Проснувшись на следующее утро, Бриджер удивленно оглядел Фицджеральда, склоненного над Глассом.

– Фицджеральд, ты что?

– Давно у него лихорадка? – спросил тот, не отнимая ладони от лба раненого.

Бриджер метнулся к Глассу и потрогал его лоб – горячий и влажный.

– Я проверял ночью, жара не было.

– Теперь есть. Потеет перед смертью, сукин сын. Отправляется-таки на тот свет.

Бриджер замер на месте, не зная, радоваться или огорчаться. Гласса уже ощутимо трясло, так что Фицджеральд наверняка был прав.

– Слушай меня, парень. Готовимся уходить. Я на разведку вверх по Гранд, ты бери ягоды с мясом и делай пеммикан.

– А Гласс?

– А что Гласс? Ты врачом, что ли, заделался, пока тут сидишь? От нас ему никакой пользы!

– Польза одна – быть с ним, дождаться смерти и похоронить. Таков уговор с капитаном.

– Тогда копай могилу, раз такой умный! Алтарь ему сооруди, не забудь! Но если я приду и мясо не будет готово – отхожу тебя плетью так, что Глассу позавидуешь! – И Фицджеральд, схватив винтовку, зашагал вниз по ручью.

Там, где приток впадал в реку, тонкая струйка ручья широко разливалась по пологому песчаному берегу и лишь потом впадала в стремительную Гранд. Солнечный, типично сентябрьский день близился к жаркому полудню. Фицджеральд издалека вгляделся в беспорядочные следы отряда, различимые даже сейчас, по прошествии четырех дней, потом взглянул вверх по течению, где на голой ветке засохшего дерева сидел орел, словно на часах. Вдруг птицу что-то спугнуло; орел, в два маха поднявшись в воздух, развернулся на крыле и полетел к истоку реки.

Где-то резко заржала лошадь. Фицджеральд глянул было и тут же прищурился: утреннее солнце отражалось в реке, вода сияла, как живой поток сплошного света. За пляшущими сполохами Фицджеральд различил фигуры конных индейцев.

Он тут же рухнул плашмя и прижался к земле, лихорадочно соображая, успели его заметить или нет. Два-три коротких вдоха – и он осторожно пополз к низкорослому ивняку, единственному укрытию. Где-то вновь заржал конь, однако стука копыт не последовало. Фицджеральд проверил винтовку и пистолет – оба заряжены, – снял волчью шапку и поднял голову, пытаясь сквозь ивовые ветви разглядеть другой берег.

Индейцев было пятеро. Четверо стояли неровным полукругом, пятый в середине лупил хлыстом заартачившегося пегого. Возня с конем явно занимала всю четверку, кто-то смеялся.

На одном из индейцев красовался полный воинский головной убор из орлиных перьев, и даже с двухсот ярдов Фицджеральд разглядел ожерелье из медвежьих клыков и шкуру выдры на заплетенных косах. Трое с ружьями, двое с луками, никакой боевой раскраски – наверняка охотники. Племя Фицджеральд не определил и не очень-то старался: всех местных индейцев он загодя считал врагами трапперов. И хотя из ружья его не достанут – слишком далеко, – однако стоит им подойти ближе, и ему несдобровать: одна пуля в винтовке, другая в пистолете, и только если враги застрянут на стремнине, он успеет зарядить в ружье еще одну. Три выстрела на пять мишеней – не тот случай, когда стоит затевать бой.

Прижавшись животом к земле, Фицджеральд пополз под защиту самых высоких ив у ручья. По дороге он не жалел проклятий для прошедшего здесь отряда, следы которого так явно выдавали поляну у родника. Добравшись до более густых ивовых зарослей, он оглянулся: индейцев по-прежнему занимал разыгравшийся пегий конь, однако к месту слияния они подойдут с минуты на минуту – и тогда увидят ручей. И следы, чума их побери. Следы, которые укажут путь к поляне яснее, чем если показать пальцем.

Фицджеральд пробрался от ивняка к соснам и еще раз глянул на охотников: те наконец усмирили упрямого коня, пятеро охотников теперь ехали вверх по течению.

Уходить.

Немедленно.

Фицджеральд припустил вдоль ручья прямой дорогой к лагерю.

– Индейцы, пятеро, идут вверх по Гранд, – выпалил он Бриджеру, который камнем перетирал оленину на пеммикан, и принялся заталкивать вещи в мешок. Вдруг он вскинул голову, напряжение и страх в глазах сменились яростью. – Шевелись! Вот-вот нападут на след!

Бриджер запихнул мясо в сумку, закинул сумку и мешок на плечи и обернулся взять винтовку, прислоненную к дереву рядом с кентуккской винтовкой Гласса, – и только сейчас, при мысли о Глассе, до него дошел смысл происходящего. Дернувшись, как от пощечины, он взглянул на раненого.

Впервые с самого утра тот открыл глаза. Взгляд поначалу оставался туманным, как после глубокого сна, однако с каждым мигом делался более осмысленным, и Бриджер внезапно осознал, что Гласс не хуже его понимает происходящее. Индейцы на реке. Значит…

Каждый нерв в Бриджере звенел от напряжения, однако в глазах Гласса он видел лишь невероятное, нездешнее спокойствие. Понимает? Прощает? Или Джиму только кажется? Под ясным взглядом раненого Бриджер виновато замер, душу пронзило стыдом, как когтями. Что сказал бы Гласс? И что скажет капитан?..

– А точно сюда идут? – срывающимся голосом переспросил Бриджер, ненавидя себя за слабость, за откровенное малодушие в решительную минуту.

– Хочешь остаться и проверить? – Фицджеральд, метнувшись к костру, подхватил остатки мяса с решетки.

Бриджер взглянул на Гласса. Раненый шевелил пересохшими губами, силясь протолкнуть через горло беззвучные слова.

– Он что-то хочет сказать!

Парень опустился на колени, пытаясь разобрать шепот. Гласс медленно поднял руку и протянул дрожащий палец к кентуккской винтовке.

– Винтовку! Просит свою винтовку!

В спину Бриджеру что-то ударило, он полетел лицом на землю. Силясь встать на четвереньки, он взглянул на Фицджеральда – у того злобные черты лица странно сливались с резкими углами волчьей шапки.

– Займись делом, прах тебя побери!

Бриджер, с трудом поднявшись на ноги, обалдело следил за Фицджеральдом, который подошел к Глассу и оглядел его вещи: охотничью сумку, нож в украшенных бусинами ножнах, топорик, винтовку и рожок для пороха.

Наклонившись, Фицджеральд взял сумку, порылся внутри, достал огниво и переложил его в карман кожаной куртки. Рожок с порохом он повесил на плечо, а топорик засунул за широкий кожаный пояс.

Бриджер не сводил с него изумленных глаз.

– Что ты делаешь?

Фицджеральд нагнулся за ножом и перебросил его парню.

– Держи.

Парень поймал оружие на лету и с ужасом воззрился на ножны.

Оставалась винтовка.

Фицджеральд взял ее в руки и проверил заряд.

– Не обижайся, старина Гласс. Тебе-то она без надобности.

Бриджер застыл на месте.

– Бросить? Безоружного?

Фицджеральд лишь смерил его взглядом и шагнул прочь, его тут же скрыли деревья.

Бриджер посмотрел на нож в руке, затем на Гласса, взгляд которого, полыхающий как угли в кузнечной печи, чуть не прожигал его насквозь. Бриджер стоял недвижно, душу раздирали сомнения, надо было на что-то решаться. И вдруг его захлестнула неодолимая, всепоглощающая волна – страх.

Он резко повернулся и побежал в лес.

 

Глава 7

2 сентября 1823 года, утро

День. Не ночь. Это единственное, что мог определить Гласс, если не двигаться. Высоко ли стоит солнце – он не знал. Он лежал там же, где рухнул вчера: движимый яростью, он добрался лишь до края поляны. Здесь его и свалила лихорадка.

Медведица разодрала тело Гласса снаружи – теперь лихорадка раздирала его изнутри. Опустошенный и измученный, он не мог сдержать дрожи и мечтал об одном: припасть к теплу костра. Однако все огни в лагере успели погаснуть, порушенные остатки костровых ям не давали ни единой струйки дыма. Нет огня – нет и тепла.

Гласс прикинул, сможет ли он добраться хотя бы до ветхого одеяла, лежащего на старом месте, и попробовал собрать силы – тело откликнулось неверным подобием движения.

От усилий что-то дрогнуло в глубине груди, и раненый сжался, чтобы не раскашляться, однако мышцы, измученные прежними попытками, не поддались, кашель сотряс грудь. Хлынула боль – будто кто-то выдирал внутренности через горло или вытаскивал из тела глубоко засевший рыболовный крючок.

Когда боль стихла, Гласс вновь сосредоточился на одеяле: надо согреться, иначе не выжить. Он с усилием поднял голову и огляделся: одеяло лежало футах в двадцати. Перевернувшись с бока на живот, он выставил вперед левую руку, затем согнул левую ногу и оттолкнулся от земли. Так, пользуясь единственной рабочей рукой и здоровой ногой, он пополз через поляну. Двадцать футов тянулись, как двадцать миль, трижды Гласс останавливался отлежаться. Каждый вздох с хрипом раздирал горло, на каждый удар сердца раны на спине отзывались тупой болью. Добравшись наконец до одеяла, раненый завернулся в плотную тяжелую шерсть – и лишь тогда позволил телу расслабиться. И вновь впал в забытье.

Утро тянулось бесконечно. Гласс то приходил в себя, то терял сознание, то плавал в зыбком мареве между сном и явью. Окружающее казалось смутными обрывками картины, разодранной в клочья так, что связь между обрывками уже не восстановить. Приходя в сознание, он мечтал об одном – забыться и не чувствовать боли, но перед желанным забытьем каждый раз его глодала та же мысль: а вдруг он больше не проснется? Неужели так и приходит к людям смерть?

А потом, когда Гласс потерял всякий счет времени, на поляне появилась змея.

Выскользнув из леса на открытое пространство, она на миг замерла у края поляны – уверенный и опасный хищник в поисках добычи. Гласс, в ужасе и восхищении, не мог отвести взгляд. Помедлив, змея вновь скользнула вперед, лениво-грациозное движение набрало силу, она устремилась прямо к Глассу.

Тот дернулся было откатиться в сторону, но змеиная повадка подчиняла волю, не оставляла надежды. В памяти всплыл давний совет: видишь змею – не двигайся. Гласс, и без того оцепенелый, замер. Змея подползла ближе и остановилась в нескольких футах от лица раненого. Гласс смотрел ей в глаза, пытаясь не мигать, однако подражать змеиному взгляду не выходило: черные немигающие глаза глядели безжалостно и неотвратимо, как смерть. Завороженный, он наблюдал за тем, как змея медленно свернулась в кольцо для будущей атаки. Язык то и дело высовывался, пробуя воздух, в центре кольца закачался вперед-назад гремучий хвост, как метроном, отсчитывающий секунды до гибели.

Змея бросилась внезапно – Гласс даже не успел отпрянуть, только заметил мелькнувшую голову с раскрытой пастью. Ядовитые зубы вонзились в руку ниже локтя, Гласс вскрикнул от боли и попытался стряхнуть тварь, однако клыки держали руку прочно, змеиное тело металось в воздухе вслед за рукой. Вдруг клыки ослабли, змея упала плашмя на землю, но тут же свернулась в кольцо и вновь бросилась на жертву. На этот раз вскрикнуть Глассу не пришлось: клыки вонзились в горло.

Раненый открыл глаза. Солнце стояло в зените, лучи светили прямо на поляну. Он осторожно перекатился на бок, убирая тело с солнцепека, и в нескольких шагах увидел гремучую змею, вытянувшуюся на земле во все свои шесть футов. Час назад она проглотила крольчонка, и теперь ее тело распирал уродливый ком – перевариваемая тушка жертвы медленно двигалась от змеиной головы к хвосту.

Гласс в панике глянул на руку – никаких укусов. Робко потянулся к шее, ожидая наткнуться на впившуюся в горло змею, – ничего подобного. Он с облегчением понял, что змея – или, по крайней мере, змеиные укусы – явились ему в бреду, наполняя забытье кошмаром.

Гласс ощупал лицо. На коже застыли крупные капли пота, но жара не было. Лихорадка прошла. Хотелось пить – тело требовало влаги. Раненый дотащился до родника. Разодранное горло по-прежнему принимало только мельчайшие глотки, да и те с болью, но каждая капля ледяной воды бодрила, как долгожданное лекарство, давая силы и очищая тело изнутри.

* * *

Незаурядная жизнь Хью Гласса началась вполне заурядно. Он был первенцем англичанина Уильяма Гласса, каменщика из Филадельфии, и его жены Виктории. Начало века застало Филадельфию в разгаре буйного роста, каменщики без дела не сидели. И хотя богачом Уильям Гласс не стал, на содержание пятерых детей средств хватало с лихвой. Опытный глаз строителя подсказал Уильяму, что главное для будущего благополучия детей – крепкий фундамент. Его-то сооружением Уильям и занялся, справедливо сочтя, что дать детям хорошее образование – в высшей степени достойная цель в жизни.

Глядя на успехи Хью в науках, Уильям всячески увещевал сына выбрать карьеру юриста, однако Хью не питал склонности к парикам, мантиям и пыльным сводам законов. Его страстью была география.

Судоходная компания «Росторн и сыновья» держала контору на той же улице, где жила семья Гласса. В переднем зале красовался огромный глобус – один из немногих в Филадельфии, – и каждый день по пути из школы Хью заходил в контору, раскручивал глобус вокруг оси и глядел на плывущие перед ним горы и моря. Карты на стенах показывали главные судоходные пути – перекинутые через океан тонкие линии, соединяющие Филадельфию с портами всего мира, и Хью, глядя на них, любил воображать города и людей на этих маршрутах: от Бостона до Барселоны, от Стамбула до Китая.

Желая ввести увлечение сына в практическое русло, Уильям предложил ему заняться картографией, однако сидеть на месте и рисовать карты казалось Хью слишком скучным: его тянуло не к изображениям пространства, а к осязаемым землям и морям, и больше всего – к обширным белым пятнам, помеченным надписью «terra incognita». Картографы тех времен рисовали там сказочных зверей и невиданных чудовищ, и Хью терялся в догадках: настоящие они или вымышленные? «Неизвестно», – ответил ему отец, надеясь, что испуг отвратит сына от тяги к путешествиям. План не сработал: в тринадцать лет Хью объявил, что хочет стать морским капитаном.

В 1802 году Хью исполнилось шестнадцать, и Уильям, опасаясь, как бы сын не сбежал из дома, смирился с его желанием и даже обратился к знакомому голландцу – капитану фрегата, принадлежащего конторе «Росторн и сыновья», – с просьбой взять Хью на корабль юнгой. Капитан, бездетный Йозиас ван Аартзен, отнесся к Хью со всей серьезностью и в течение десяти лет, до самой своей смерти в 1812-м, неустанно учил юношу морской премудрости, проведя его по всем ступеням от юнги до старшего помощника капитана.

Англо-американская война 1812 года остановила традиционную торговлю с Великобританией, и контора занялась опасным, но прибыльным делом – блокадной контрабандой. Всю войну, до 1815 года, Хью на своем стремительном фрегате возил ром и сахар из Карибского моря в охваченные войной американские порты, стараясь не попадаться на глаза английским военным кораблям, а по окончании войны контора «Росторн и сыновья», сохранившая карибский бизнес, сделала Хью капитаном небольшого грузового судна.

В лето, когда ему исполнился тридцать один год, Хью Гласс впервые увидел Элизабет ван Аартзен – девятнадцатилетнюю племянницу своего первого капитана. Четвертого июля «Росторн и сыновья» устроили празднование Дня независимости – с танцами и кубинским ромом. Танцевали не парами, а выстроившись в две линии, девушки против мужчин: разговор не затеять, но Хью хватило и тех коротких фраз, которыми он успел обменяться с Элизабет в головокружительном вихре празднества. Незаурядная, сильная, уверенная, Элизабет успела полностью завладеть его мыслями.

На следующий день он зашел к ней домой и с тех пор навещал каждый раз, как бросал якорь в Филадельфии. Элизабет получила хорошее образование и много путешествовала, знала о дальних народах и странах, с ней не нужно было договаривать фраз – молодые люди, обмениваясь шутками и историями из жизни, понимали друг друга с полуслова. Вскоре время, проведенное вне Филадельфии, уже казалось Глассу мучительным: ясный взгляд Элизабет мерещился ему в каждом утреннем луче, бледное лицо – в лунных отблесках на полотнище паруса.

Погожим майским утром 1818 года Хью Гласс вернулся в Филадельфию. В нагрудном кармане мундира лежал миниатюрный бархатный футляр со сверкающей жемчужиной на тонкой золотой цепочке – подарок для Элизабет. Гласс сделал ей предложение, свадьбу назначили на лето.

Через неделю Хью отплыл на Кубу, куда попал в самый разгар местных скандалов с задержкой сотни баррелей рома, и надолго застрял в гаванском порту. Через месяц в Гавану пришло еще одно судно от «Росторна и сыновей», с которым Гласс получил письмо от матери. Она сообщала Хью о смерти отца и молила его вернуться в Филадельфию как можно скорее.

Хью знал, что споры из-за рома могут тянуться месяцами: за это время он успеет сплавать в Филадельфию, уладить дела с отцовским наследством и вернуться на Кубу. А если разбирательства в Гаване закончатся раньше, то старший помощник и без него доведет судно до Филадельфии. И Гласс зарезервировал себе место на испанском торговом судне «Бонита морена», которое через несколько дней отправлялось в Балтимор.

Однако испанскому судну не суждено было миновать форт Макгенри, а Глассу – вновь увидеть Филадельфию. На второй день после отплытия из Гаваны на горизонте показался корабль без флага. Капитан «Бониты морены» попытался было уйти от погони, однако пиратский тендер оказался быстроходнее. Подойдя к испанскому судну, он выстрелил крупной картечью из пяти пушек. Пятерых матросов убило. Испанец спустил паруса.

Капитан ожидал, что дело закончится дележом добычи, однако ошибся. На «Бониту морену» перескочило десятка два пиратов, их вожак – мулат с золотым зубом и золотой цепью – подошел к капитану, с официальным видом стоящему на квартердеке, и, вытащив из-за пояса пистолет, выстрелил капитану в голову.

Команда и пассажиры в ужасе замерли, ожидая решения своей судьбы. Хью Гласс, стоя среди них, не спускал глаз с пиратов и их судна. По обрывкам фраз на беспорядочной смеси креольского, английского и французского Гласс заподозрил в них молодчиков из Баратрийского залива – пехотинцев из войска, которым командовал пират Жан Лафит.

Лафит свирепствовал в Карибском море задолго до англо-американской войны 1812 года. Нападал он по большей части на британские суда, и американцы его не трогали. В 1814-м его ненависть к англичанам нашла законное применение: генерал-майор сэр Эдвард Пакенхэм с шестью тысячами ветеранов битвы при Ватерлоо осадил Новый Орлеан. Генерал Эндрю Джексон, командующий американской армией, оказался лицом к лицу с противником, впятеро превосходящим его по численности, и когда Лафит предложил свои услуги – рекомендательных грамот Джексон не спрашивал. В битве за Новый Орлеан войско Лафита доблестно сражалось против британцев, и по окончании битвы Джексон, опьяненный победой над врагом, ходатайствовал перед президентом Мэдисоном о прощении всех былых провинностей Лафита. Ходатайство было немедленно удовлетворено.

Лафит, не имея ни малейшего намерения оставлять прежнее ремесло, тем не менее оценил выгоду иметь высочайшего покровителя. Мексика воевала с Испанией. На острове Галвестон Лафит основал поселение, которое назвал Кампече, и предложил свои услуги городу Мехико. Мексиканцы выдали Лафиту патент и уполномочили его флот, пока немногочисленный, нападать на любые испанские корабли. Взамен Лафит получил право невозбранно грабить испанцев.

Теперь, на глазах Хью Гласса, этот договор претворялся в жизнь. Двое моряков, подскочивших помочь смертельно раненному капитану, были застрелены на месте. Всех найденных на борту женщин (трех, среди них престарелую вдову) переправили на тендер под скабрезные шутки пиратов. Часть бандитов спустилась в трюм осматривать груз, остальные принялись сортировать пассажиров и команду. Двух стариков и тучного банкира, забрав все ценное, сбросили за борт.

Мулат, переходя с испанского на французский, объяснил пленным морякам нехитрый выбор: желающие отречься от верности Испании могут поступить на службу к Жану Лафиту, нежелающие разделят судьбу капитана. Моряки – всего их набралось около дюжины – выбрали Лафита. Половину из них взяли на тендер, половина присоединилась к пиратской команде на «Боните морене».

Хотя Гласс почти не понимал по-испански, смысл ультиматума он уловил. И когда мулат, не выпуская пистолета, поравнялся с ним, Хью ткнул себя в грудь и сказал по-французски одно слово: «Marin». Моряк.

Мулат молча окинул его оценивающим взглядом и одобрительно ухмыльнулся.

– À bon? Okay monsieur le marin, hissez le foc».

Гласс, собирая по закоулкам памяти крохи французских слов, лихорадочно пытался сообразить, чего от него требуют. Он не знал, что значит «hissez le foc», зато четко понимал, что от испытания, предложенного мулатом, зависит его жизнь. Судя по всему, мулат пытался проверить, вправду ли Гласс моряк, и тому оставалось одно. Он уверенно шагнул к носу корабля и принялся ставить кливер, чтобы тронуть судно с места.

– Bien fait, monsieur le marin, – кивнул мулат.

Так в августе 1819 года Хью Гласс стал пиратом.

* * *

Гласс оглянулся на проход между деревьями, где исчезли Фицджеральд и Бриджер, и стиснул зубы. Как и в тот день, хотелось броситься в погоню и настичь, только на этот раз раненый понимал, что слишком слаб. Впервые после встречи с медведицей сознание прояснилось, однако вместе с пониманием пришла и тревога.

Гласс попытался выяснить, насколько тяжело он ранен, и левой рукой ощупал шрамы на голове – там, где медвежьи когти содрали кожу с черепа. Он уже успел увидеть отражение в роднике, когда наклонялся попить, и знал, что медведица чуть ли не полностью сняла с него скальп. И хотя внешность его никогда не заботила, сейчас собственное лицо показалось ему совершенно чужим. Если он выживет, на такие шрамы трапперы уж точно будут смотреть почтительно.

Больше всего его волновало горло. Кроме как в зыбком отражении, ран он видеть не мог, разве что осторожно ощупать пальцами. Повязка с припаркой, наложенная Бриджером, отвалилась еще вчера, когда Гласс пытался доползти до воды, и теперь, трогая швы, он мысленно возносил хвалы искусству капитана Генри. Хью смутно помнил склоненное над ним лицо капитана сразу после стычки с медведицей, хотя подробности – как и счет дням – от него ускользали.

Если склонить шею, становились видны следы когтей, ведущие к горлу от плеча, и глубокие борозды на груди и выше локтя. Сосновая смола, которой Бриджер намазал кожу, помогла ранам закрыться. Снаружи они почти зажили, однако из-за боли, засевшей глубоко в мышцах, Гласс по-прежнему не мог поднять правую руку. При мысли о смоле раненый вспомнил о Бриджере, и, хотя благодарность за то, что парень позаботился о его ранах, никуда не делась, перед глазами все же стояла иная картина: Бриджер у края поляны с его ножом в руке, готовый ринуться в чащу.

Хью в очередной раз взглянул на гремучую змею. Чего бы он не дал сейчас, лишь бы вернуть нож! Змея ведь жива – и рано или поздно двинется с места. В голову опять полезли мысли о Фицджеральде и Бриджере, однако Гласс их отогнал. Сейчас было не до того.

Он продолжал оглядывать раны. Глубокие проколы от когтей на правом бедре, в которые Бриджер тоже втер смолу, благополучно заживали, однако распрямить ногу у Гласса не вышло, и он попытался слегка перенести вес тела в сторону и потом опереться на ногу. Тело пронзила мучительная боль – стало ясно, что нагрузки нога не выдержит.

Оставались раны на спине. Дотянувшись за плечо левой рукой, Гласс нащупал пять борозд. Швы перемежались струпьями, поверх застыла липкая смола, кое-где выступила свежая кровь. Борозды начинались ниже поясницы и шли чуть не до самой шеи, углубляясь между лопаток – туда рука Гласса не доставала.

Закончив обследовать раны, Гласс задумался. Выводы были неутешительны. Во-первых, он беззащитен: напади на него звери или люди – он не отобьется. Во-вторых – на поляне оставаться нельзя. Он здесь явно не первый день, а укрытый под соснами родник наверняка знают все окрестные индейцы. Что Гласса до сих пор не нашли – чистое везение, и оно не будет тянуться вечно.

Уходить от Гранд он не хотел, даже несмотря на риск встретить индейцев. Есть река – значит, есть вода, пища и ориентир. Правда, оставался главный вопрос: вверх по течению или вниз? Он один, вокруг вражеская земля и подмоги ждать неоткуда, тело ослабло от лихорадки и голода, ноги не держат. Как ни подмывало Гласса скорее пуститься вслед предателям, он знал, что сейчас их не догнать.

Хотя отступаться от задуманного, даже на время, Глассу претило, выбора не было. Если добраться до форта Бразо – там можно восстановить силы и взять припасов, и уже оттуда всерьез пускаться за врагами. Однако форт Бразо стоял на слиянии Уайт и Миссури, в трехстах пятидесяти милях вниз по реке.

Три с половиной сотни миль – здоровому человеку по хорошей погоде две недели пути. Сколько можно проползти за день, Гласс не знал, но не собирался сидеть на месте. Рука и нога болели, однако воспаления не было, и Гласс решил, что со временем раны заживут. Продвигаться придется ползком, а когда тело окрепнет, идти с костылем. Даже если всего по три мили в день – пусть. Лучше три мили позади, чем впереди. К тому же в пути проще добыть пищу.

* * *

Мулат на захваченном испанском корабле двигался на запад, к заливу Галвестон и пиратской колонии Лафита в Кампече. В сотне миль южнее Нового Орлеана он захватил еще одно испанское торговое судно, подманив его на пушечный выстрел испанским флагом, поднятым на «Боните морене». Новая жертва – «Кастельяна» – подверглась уже знакомым Глассу жестокостям, только на этот раз пираты спешили еще больше: пушечный залп разнес корпус «Кастельяны» ниже ватерлинии, корабль шел ко дну.

Пиратам явно повезло. «Кастельяна» шла из Севильи в Новый Орлеан с грузом ружей: стоит только спасти их с тонущего корабля – и баснословная прибыль Лафиту обеспечена.

С тех пор как в 1819 году началось бурное заселение Техаса, пиратский анклав Жана Лафита на Галвестоне исправно поставлял сюда товары: от реки Рио-Гранде до реки Сабин города множились и росли, без внешнего снабжения было не прожить. Посредников Лафит предпочитал обходить стороной – а точнее, обходиться без них вовсе. У традиционных торговцев не оставалось при таком раскладе никаких шансов, и процветающее Кампече все больше притягивало к себе контрабандистов, работорговцев и мошенников всех мастей, ищущих удобное место для поживы. Неоднозначный статус Техаса, раздираемого между США и Мексикой, защищал Лафита от стороннего вмешательства: его нападения на испанские суда несли выгоду Мексике; Испании не хватало мощи этому противостоять, Америка пока закрывала на все глаза – в конце концов, Лафит был героем битвы за Новый Орлеан, и к тому же американские корабли он не трогал.

Хью Гласс, хоть и не прикованный цепями к кораблю, чувствовал себя не более чем заложником в пиратских делах Жана Лафита. Во время налетов на испанские суда он успел понять, что любая попытка неповиновения закончится для него казнью, и вынужденно смирился с неизбежным, однако в резню не лез и умудрился не замарать рук убийством.

Стоянки в Кампече, во время которых он надеялся было скрыться, не давали никакой возможности для побега. Лафит правил островом единовластно, а на материке за проливом, в Техасе, свирепствовали индейцы каранкава – известные каннибалы. За их землями жили тонкава, команчи, кайова и осажи, тоже не очень-то расположенные к бледнолицым, разве что не склонные их пожирать. Редкие очаги цивилизованной жизни были заселены в основном испанцами, которые вешали за пиратство любого, кто приходил со стороны побережья. Пеструю картину дополняли встречающиеся тут и там мексиканские «бандитос» и техасские «виджиланте» из так называемых комитетов бдительности.

Целое пиратское государство, да еще и бурно растущее, неминуемо рисковало тем, что терпение окружающих стран рано или поздно иссякнет. И когда Соединенные Штаты решили наладить отношения с Испанией, дипломатическим усилиям ощутимо мешали постоянные налеты на испанские суда, зачастую происходившие прямо в территориальных водах США. В ноябре 1820 года президент Мэдисон отправил в Кампече лейтенанта Ларри Кирни и шхуну «Энтерпрайз» во главе американского боевого флота. Лейтенант Кирни предложил Лафиту ясный выбор: уйти с острова или быть разнесенным в куски.

Лафит, при всей его репутации головореза и склонности к бесчинствам, отличался завидной практичностью. Погрузив на корабли всю добычу, какую можно было увезти, он поджег Кампече и бесследно исчез вместе со своим пиратским флотом. Больше о нем не слыхали.

В ту ноябрьскую ночь, стоя среди погруженного в хаос Кампече, Хью Гласс осознал, что прежняя жизнь кончена. С пиратами он уходить не собирался. Более того – море, которое для него всегда означало простор и свободу, теперь сузилось в восприятии до тесного суденышка, плавучей тюрьмы. Пора было искать другие пути.

Багровое зарево пожара окутывало Кампече погребальным великолепием. Вокруг зданий и внутри роились люди, хватающие все мало-мальски ценное. Выпивка, в которой здесь никогда не было недостатка, теперь и вовсе лилась рекой, споры за чужое добро почти неминуемо заканчивались выстрелом, отрывистые ружейные хлопки слышались по всему городу. Пронесся слух, будто американский флот собирается расстрелять остров из пушек, и люди в отчаянии карабкались на отходящие корабли; пираты, угрожая саблями и пистолетами, сбрасывали их в море.

Гласс, толком не зная, куда бежать, вдруг наткнулся на собрата по несчастью – Александр Гринсток, как и он, попал в плен к пиратам во время налета на корабль, они вместе участвовали в последнем налете.

– У меня ялик на южном берегу, – бросил Гринсток. – Может, доберусь до материка.

Опасности, поджидающие на континенте, по сравнению с налетом американцев и пожаром острова, казались не такими уж страшными, и Гласс с Гринстоком начали пробираться через пылающий город. Прямо перед ними по узкой дороге катила повозка, доверху нагруженная бочками и ящиками, на ней сидели трое, увешанные оружием: один нахлестывал лошадь, двое других следили, чтобы никто не покусился на груз. На глазах Гласса и Гринстока колесо запнулось о камень, с повозки слетел ящик. Трое, торопясь успеть к отходящим кораблям, не обратили внимания.

На крышке ящика красовалась надпись «Кутцтаун, Пенсильвания», внутри лежали новехонькие винтовки из оружейной мастерской Анштадта. Не веря своей удаче, Гласс и Гринсток схватили по ружью и бросились обыскивать ближайшие дома. Вскоре, добыв пуль, пороху и драгоценных безделушек на продажу, они пустились дальше.

На то, чтобы на веслах обогнуть остров с востока и пересечь залив, ушла почти вся ночь. Сполохи от горящего города отражались в волнах, весь залив казался охвачен пламенем, на фоне огненных бликов четко выделялись корабли американского флота и удаляющиеся пиратские суда Лафита. Когда ялику оставалась до берега сотня ярдов, на острове прогремел взрыв, гигантским грибом взметнулось пламя над «Мезон руж» – особняком Жана Лафита, где располагался и арсенал. Гласс и Гринсток в последние несколько гребков достигли отмели и спрыгнули в воду. Бредя к берегу, Гласс отчетливо понимал, что оставляет море навсегда.

Не имея ясного плана, друзья пробирались по техасскому берегу наудачу, заботясь скорее не о конечной цели, а о том, как бы избежать передряг по пути. Открытый берег не давал убежища, а уйти внутрь материка не давали тростниковые джунгли и болотистые устья рек, впадающих в залив. Опасаться стоило не только индейцев каранкава, но и испанских войск, и американского флота.

Через неделю пути на горизонте замаячила небольшая сторожевая застава Накодочес. Беглецы не сомневались, что весть об американском налете на Кампече сюда уже долетела, так что любого пришельца, появившегося со стороны Галвестона, неминуемо примут за беглого пирата и повесят без церемоний. Хью Гласс знал, что через Накодочес лежит путь к испанскому анклаву Сан-Фернандо-де-Бехар, и путники, не заходя в селение, решили свернуть в глубь материка, надеясь, что слухи о Кампече туда еще не дошли.

Надежды не оправдались. В Сан-Фернандо-де-Бехар, куда Гласс и Гринсток добрались через шесть дней, их тут же арестовали испанцы. Просидев неделю в тесной тюрьме, беглецы предстали перед местным судьей, майором Хуаном Паласио дель Валье Лерсунди.

Майор Паласио – старый скептик и несостоявшийся конкистадор, вынужденный перебирать бумажки в пыльной дыре на задворках войны, которую Испании не суждено выиграть, – смерил арестантов тяжелым взглядом. Он знал, что проще их повесить. Пришли с побережья, из вещей только винтовки, никаких припасов и одежды – наверняка пираты или шпионы, даром что рассказывают, будто захвачены Лафитом при налете на испанские корабли.

Однако майору Паласио не хотелось никого вешать. Неделю назад он отправил на виселицу молодого солдата-испанца, заснувшего в карауле, и, хотя наказание соответствовало закону военного времени, майор с тех пор не находил себе места и чуть не всю неделю провел в исповедальне у местного падре. Пока арестованные излагали свои злоключения, он метался в мучительных сомнениях. Правду говорят или нет? Как знать? А если не знать, то вправе ли он лишать их жизни?

В конце концов майор Паласио предложил Глассу и Гринстоку сделку: их освобождают, но с одним условием – они вольны идти из Сан-Фернандо только на север. Отпускать их на юг майор боялся: там их могут подобрать испанские патрули, и тогда майору не миновать кары за сочувствие к пиратам.

Техаса беглецы толком не знали, однако Гласс неожиданно для себя пришел в восторг от перспективы бродить по незнакомым землям без снаряжения и даже без компаса.

Друзья двинулись на северо-восток, предполагая, что рано или поздно набредут на Миссисипи, и больше тысячи миль проделали почти без забот. Широкая техасская равнина изобиловала зверьем, попадались дикие стада, так что добыть еды было проще простого, опасаться приходилось только индейцев. Впрочем, Глассу и Гринстоку удалось избежать с ними встречи, и теперь позади остались и каранкава, и команчи, и кайова, и тонкава, и осажи.

Удача изменила путникам только на берегах реки Арканзас. Они только что подстрелили бизона и собрались его освежевать, как вдруг с вершины одинокого холма на них ринулись конники – два десятка индейцев из племени пауни. На голой равнине спрятаться негде: ни деревьев, ни скал. Бежать бесполезно, конные индейцы нагонят пешую жертву без труда. Гринсток, бездумно схватившись за ружье, прицелился и выстрелил – под одним из преследователей упала лошадь. Сам Гринсток через миг уже лежал мертвым, с тремя стрелами в груди, еще одна стрела угодила Глассу в бедро.

Гласс даже не думал вскидывать винтовку, а лишь завороженно, как во сне, глядел на девятнадцать всадников, несущихся к нему во весь опор. Перед глазами мелькнула боевая раскраска на груди переднего коня и черные волосы на фоне неба – и на голову Гласса обрушился каменный набалдашник индейского жезла.

Хью Гласс очнулся в деревне индейцев пауни, привязанный за шею к врытому в землю столбу. Запястья и щиколотки крепко стягивала веревка, свободными оставались только кисти рук. Вокруг, возбужденно перешептываясь, толпились индейские дети.

К Глассу приблизился старый вождь с жестким гребнем волос и внимательно оглядел пленника – не так уж много бледнолицых он видел в жизни. Вождь, известный под именем Скачущий Бизон, что-то сказал, и собравшиеся пауни разразились ликующими воплями. Гласс огляделся: он лежал посреди деревни на краю большого круга, в центре которого уже поставили поленницу для костра – из-за нее-то, видимо, и радовались индейцы. Какая-то старуха прикрикнула на детей, те разбежались. Взрослые принялись готовить ритуальное сожжение.

Гласс, оставшись в одиночестве, попытался оценить шансы. В глазах еще двоилось от удара, четко разглядеть предметы он мог только прищурившись или вовсе закрыв один глаз. Стрелу из ноги индейцы вытащили; наконечник вошел неглубоко, однако задумай Гласс сбежать – даже такая рана будет помехой. Стало быть, он все равно что слеп и почти не может ходить, не то что бегать.

Похлопав себя по груди, Хью обнаружил, что в нагрудном кармане рубахи чудом сохранилась баночка киновари – один из трофеев, захваченных при бегстве из Кампече. Гласс перекатился на бок, чтобы закрыться от лишних взглядов, плюнул в порошок киновари и растер кашицу пальцем. Получившейся краской он натер лицо и шею, тщательно замазав всю кожу от лба до самого ворота рубахи, затем толстым слоем густой краски покрыл ладонь. Баночку он закопал в песок под тем местом, где лежал, а сам перевернулся на живот и уткнул лицо в сгиб руки, закрываясь от зевак.

Так он пролежал до самого вечера, прислушиваясь к суете вокруг поленницы, где готовили его казнь. Наконец лагерь покрыла тьма, а в центре круга, освещая деревенскую площадь, запылал гигантский костер.

Гласс и сам толком не понимал, зачем затеял возню с краской: то ли ради пустого прощального жеста, то ли в надежде на дикарские суеверия, о которых раньше слыхал. Как бы то ни было, усилия оказались не напрасны: киноварь спасла Глассу жизнь.

Когда пришло время вести жертву к костру, двое индейских воинов и вождь обнаружили пленника лежащим на земле, лицом вниз, и приняли это за знак слабости. Скачущий Бизон перерезал веревку вокруг шеи Гласса, и воины наклонились было подхватить его под локти и поднять, как вдруг Хью, не обращая внимания на рану в бедре, вскочил на ноги – лицом к вождю, воинам и всему племени.

Индейцы в ужасе замерли: лицо пленника было кроваво-алым, будто с него содрали кожу, белки глаз в свете костра горели серебром, как лунный диск. Многие раньше не видели бледнолицых, тем более с бородой, и в их глазах пришелец походил на чудовищного зверя из мира духов. Ближайшего воина Гласс ударил пятерней в грудь, так что на коже остался кровавый отпечаток. Толпа ахнула.

Повисла тишина: Гласс смотрел на племя, племя в ужасе не сводило глаз с пришельца. Такого успеха Гласс не ожидал и теперь лихорадочно соображал, что делать дальше: если вдруг кто-то из индейцев опомнится, беды не миновать. Наконец он решил, что громкий голос – лучшее средство для устрашения публики, и принялся выкрикивать первое, что пришло на ум:

– Отче наш, сущий на небесах, да святится имя Твое…

Вождь Скачущий Бизон смотрел на чужака в полном смятении. Бледнолицых он раньше встречал, но нынешний им не чета: то ли шаман, то ли злой дух, да и распев у него такой, что повергает все племя в транс.

– Ибо Твое есть царство и сила, и слава во веки. Аминь.

Бледнолицый наконец замолк и теперь стоял перед толпой, тяжело дыша. Скачущий Бизон оглядел толпу. Индейцы переводили глаза с вождя на безумного духа и обратно, во взглядах читалось осуждение: зачем он привел чужака в племя, что теперь с ними будет?..

Скачущий Бизон понимал, что настрой толпы надо переломить, причем срочно. Подойдя к чужаку вплотную, он снял с себя ожерелье, на котором болталась пара орлиных лап, повесил его на шею Глассу и вопросительно заглянул опасному пришельцу в глаза.

Гласс окинул взглядом площадь: в середине, рядом с костром, стояли в ряд четыре низких сиденья – почетные места для зрителей несостоявшегося ритуального сожжения. Он дохромал до них и сел. Скачущий Бизон отдал короткий приказ, две женщины поспешили за едой и питьем. Второе указание он отдал воину с отпечатком алой пятерни на груди – тот бросился прочь, вернулся с кентуккской винтовкой и положил ее к ногам Гласса.

Там, на равнинах между рекой Арканзас и берегами Платте, Гласс прожил с племенем пауни почти год. Скачущий Бизон, вначале сдержанный и молчаливый, вскоре принял его в семью как сына. За год жизни с индейцами Гласс успел изрядно освоить науку выживания в диких местах, которую начал постигать еще во время бегства из Кампече.

К 1821 году на равнинах между Арканзасом и Платте стали появляться белые путешественники. Тем летом Гласс с охотничьим отрядом в десяток индейцев наткнулся на повозку с двумя бледнолицыми. Велев индейцам подождать, он медленно поехал вперед. Путники оказались посланцами Уильяма Кларка – государственного уполномоченного по делам с индейцами. Кларк приглашал вождей окрестных племен в Сент-Луис, в подтверждение добрых намерений повозка была набита подарками – одеялами, швейными иглами, ножами и чугунными котлами.

Спустя три недели Гласс вместе со Скачущим Бизоном прибыл в Сент-Луис.

Сент-Луис служил границей между двумя мирами, притягивающими Хью Гласса. На востоке маячила прежняя цивилизованная жизнь: Элизабет и ее семья, моряцкая профессия, весь прошлый опыт. С запада манили неизведанные земли, совершеннейшая свобода, новые начинания. Отправив три письма в Филадельфию – адресованные Элизабет, ее матери и компании «Росторн и сыновья», – Гласс устроился конторским служащим в судоходную компанию на Миссисипи и принялся ждать ответов.

Ожидание затянулось надолго. Наконец в начале марта 1822 года пришло письмо от брата. Тот извещал о смерти матери – она пережила отца едва ли на месяц.

Новости этим не кончились. «Еще должен с сожалением сообщить, что твоя возлюбленная Элизабет тоже умерла. В январе она слегла с лихорадкой, и, хотя Элизабет изо всех сил сопротивлялась болезни, ей не суждено было выздороветь». Гласс, побледнев, рухнул в кресло, к горлу подкатил комок. «Надеюсь, тебе утешительно будет знать, что ее похоронили рядом с мамой. Элизабет оставалась тебе верна, даже когда мы все смирились с мыслью, что ты погиб».

Двадцатого марта Гласс, придя в контору судоходной компании, застал там группу мужчин, столпившихся над объявлением в «Миссури репабликан». Уильям Эшли собирал отряд охотников за пушниной для похода к верховьям Миссури.

Через неделю Гласс получил письмо от конторы «Росторн и сыновья»: ему предлагали место капитана на судне, курсирующем между Филадельфией и Ливерпулем. Вечером четырнадцатого апреля он в очередной раз перечитал письмо и, бросив его в огонь, еще долго сидел у камина, глядя, как обращается в пепел последний след его прежней жизни.

На следующее утро Хью Гласс отплыл из Сент-Луиса вместе с капитаном Генри и трапперами пушной компании Скалистых гор. В свои тридцать шесть лет Гласс не причислял себя к молодым и, в противоположность многим юнцам, не считал, что ему нечего терять. Решение отправиться на запад не было ни опрометчивым, ни насильственным – Гласс, как всегда, сделал выбор вполне осознанно. Однако объяснить такое решение он не мог даже самому себе: мотивы он не столько понимал, сколько смутно чувствовал.

В письме брату он написал: «Затеянное предприятие манит меня с невероятной силой, я никогда такого не испытывал. Я уверен, что делаю правильный выбор, хотя не смог бы объяснить причин».

 

Глава 8

2 сентября 1823 года, после полудня

Гремучая змея по-прежнему лежала на поляне недвижно, в полусонном состоянии переваривая добычу. Хью Гласс, не выпускавший ее из виду с тех пор, как пришел в себя, вдруг вспомнил о еде. Жажду он успел утолить у родника, зато теперь навалился голод, острый и нестерпимый. Сколько дней пролетело без пищи – раненый не помнил. Руки дрожали от слабости, поляна плыла перед глазами.

Хью осторожно пополз к змее, все еще живо памятуя о кошмаре. Остановившись от змеи шагах в двух, он здоровой рукой подобрал камешек размером с орех и запустил им в змею – та не шевельнулась. Тогда Гласс выбрал камень побольше, с кулак, и подполз на расстояние удара. Змея, почуяв неладное, сонно дернулась было к укрытию, однако Гласс успел обрушить камень ей на голову и бил до тех пор, пока змея не издохла.

Теперь предстояло ее распотрошить. Хью оглядел лагерь: сумка лежала у края поляны. Добравшись до нее, он вытряхнул содержимое: ружейную ветошь, бритву, бисерное ожерелье с парой орлиных лап и медвежий коготь длиной в ладонь. Гласс оглядел коготь, на конце которого толстым слоем застыла кровь, и бросил его обратно в сумку, недоумевая, откуда он там взялся. Ветошь теперь сгодится разве что на трут, а вот бритва пойдет в дело. Лезвие, правда, слишком хрупкое и как оружие бритва бесполезна, но другие применения ей найдутся – например, снять кожу со змеи. Кинув бритву в сумку, Гласс перебросил через плечо ремень и пополз обратно к змее.

Над окровавленной змеиной головой уже кружили мухи, однако Гласс предпочел осторожность: он однажды видел, как отрубленная змеиная голова впилась челюстями в нос щенка, решившего на свою беду ее обнюхать. Гласс положил поперек змеиной головы длинную палку и прижал ее левой ногой. Правая рука почти не действовала из-за боли в плече, но кисть двигалась сносно – зажав в пальцах бритву, Гласс перепилил ею шею змеи, а потом той же палкой отбросил голову за поляну.

Ведя бритву от шеи вниз, он начал разрезать змею вдоль брюха. Лезвие быстро тупилось, каждый дюйм давался все труднее. Вскрыв брюхо, он выбросил внутренности и вновь вернулся к шее – на этот раз он срезал бритвой чешуйчатую кожу, обнажая мясо, нестерпимо аппетитное на голодный взгляд.

Вгрызаясь в змеиное тело, он рвал его зубами, будто кукурузный початок, и наконец отодрал кусок мяса – жесткого и упругого, не поддающегося зубам. Гласс проголодался так, что даже не вспомнил о ранах, и по глупости проглотил кусок целиком, не разжевывая. Тот камнем застрял в горле, от боли Гласс подавился, зашелся кашлем и чуть было не задохнулся, однако в конце концов кусок благополучно прошел в желудок.

Наученный первым опытом, Гласс весь остаток дня отковыривал бритвой мелкие куски жилистого мяса, разминал их между двух камней и осторожно проглатывал, запивая родниковой водой. На трапезу ушла уйма сил и времени, и все равно, даже добравшись до хвоста, Гласс остался голоден. А со следующей едой ему и вовсе придется помучиться: вряд ли добыча придет к нему так же легко.

При последних отблесках дневного света он внимательно оглядел кончик змеиного хвоста – трещотку с десятью щитками, по одному на каждый год жизни. Гласс прежде никогда не видел десятилетних гремучих змей и теперь задумался о том, каково ей было десять лет жить и преодолевать опасности, а потом случайно, по глупой ошибке, оказаться беззащитной перед врагом – и вот уже лежать мертвой, сожранной чуть ли не раньше, чем остановилась кровь в жилах. Он отрезал хвост и перебрал щитки, как бусины на четках, а потом бросил хвост в сумку. На память.

Темнело. Гласс завернулся в одеяло и лег спать.

Сон был некрепок и мучителен. Утром Хью проснулся ослабшим от жажды и голода, раны немилосердно болели. Ему предстоял путь, о котором он боялся даже думать – путь до форта Бразо. Триста пятьдесят миль. Хотя бы по миле за один переход. Первой целью Гласс поставил добраться до Гранд: когда трапперы сворачивали от реки к поляне, Гласс был без сознания, но из разговоров Фицджеральда и Бриджера он знал, что река где-то рядом.

Стянув с плеч шерстяное одеяло, раненый отрезал от него бритвой три полосы. Одну он обвязал вокруг левого, здорового колена, которым будет упираться, когда поползет. Двумя другими полосами обмотал кисти рук, оставив пальцы свободными. Свернув остатки одеяла, он затянул концы длинным ремнем сумки и перекинул одеяло с сумкой на спину, зацепив ремень за оба плеча, чтобы не занимать руки.

Напившись в последний раз из родника, Гласс пополз с поляны. Впрочем, он не столько полз, сколько тащил за собой изувеченную половину тела: на правый локоть можно было опираться для устойчивости, но веса он не выдерживал, обездвиженная правая нога бесполезно волоклась по земле. Ногу Гласс пытался сгибать и разгибать, чтобы расслабить мышцы, но все усилия пошли прахом – нога оставалась нечувствительной, как бревно.

Вскоре он приноровился двигаться в приемлемом ритме. Правая рука служила исключительно для равновесия, поэтому основной упор приходился на левую, которую Гласс выставлял вперед, потом сгибал левое колено, затем подтягивался, таща за собой неподвижную правую ногу. Вновь и вновь, ярд за ярдом. Несколько раз он останавливался поправить одеяло и сумку: прерывистое движение ослабляло узлы, и Гласс не сразу приспособился крепить скатку так, чтобы она не спадала.

Вырезанные из одеяла повязки на руках и колене приходилось время от времени затягивать потуже, но держались они прилично. Зато Гласс недооценил трудности с правой ногой, которую приходилось волочить по земле: мокасины надежно закрывали стопу, но оставляли щиколотку открытой, и за первую же сотню ярдов Гласс успел стереть кожу в кровь – пришлось останавливаться, отрезать полосу одеяла и перевязывать ногу.

Путь вдоль ручья до реки Гранд занял почти два часа; руки и ноги болели от непривычных и потому изнуряющих движений. Оглядев старые следы отряда, Гласс покачал головой, не понимая, каким чудом индейцы их не заметили.

Объяснение, о котором он никогда не узнал, стало бы очевидным, случись Глассу переправиться на другой берег: по ту сторону реки, в рябиновой рощице, еще виднелись огромные следы медведя – такие же четкие, как следы пяти индейских коней. Ирония судьбы: индейцев, опасных для Гласса, тоже спугнул гризли. Медведь обнаружил тот же рябинник у реки, что и Фицджеральд, и лакомился ягодами, когда подоспели арикара. Медвежий запах и взбесил пегого коня. Спугнутый видом и запахом пяти всадников, гризли припустил в чащу, всадники повернули за ним, так и не заметив следов отряда на другом берегу.

Гласс, в последние дни не видевший ничего, кроме тесной поляны под соснами, окинул взглядом широкую равнину, на которой лишь изредка попадались пологие холмы и тополиные рощицы. Дорогу к реке ему преграждал густой ивняк – ползти в нем было невозможно, но и от полуденного солнца он не спасал. Капли пота потекли по спине и груди, от соли защипало раны. Гласс наклонился попить из холодного ручья и между глотками взглянул на реку – не пойти ли вверх по течению, в погоню за подлецами? И в очередной раз решил, что пока не время.

Необходимость отсрочки, изводившая Гласса, действовала на него, как холодная вода на раскаленное в горниле железо, – укрепляла, делала несгибаемым. Он поклялся выжить хотя бы для того, чтобы отомстить предателям.

Гласс в тот день полз еще часа три и, насколько он мог определить, проделал около двух миль. По обоим берегам реки Гранд песчаные пляжи переходили в травянистые луговины, те сменялись галечными отмелями – на здоровых ногах можно было бы переходить реку вброд, выбирая путь поудобнее. Однако раненому, вынужденному двигаться только ползком, оставался один северный берег.

Каменистые участки давались труднее всего, на первом же привале Хью обнаружил, что шерстяные полосы порвались в клочья. Обмотки хоть и не давали коже стираться, но от синяков не спасали. К колену и ладоням, налившимся чернотой, больно было притронуться, мышцы на левой руке начало сводить судорогой, от голода кружилась голова. Как и предвидел Гласс, добыча не спешила подворачиваться под руку, оставалось питаться растениями.

Жизнь с индейцами пауни научила Гласса разбираться в степных травах. Теперь в болотистых низинах он находил заросли рогоза высотой по грудь – пушистые коричневые головки на тонких зеленых стеблях. Он выкапывал корневище палкой, снимал кожуру и поедал нежные побеги. Правда, болота изобиловали не только зарослями рогоза, но и комарами: те норовили облепить голову, шею и руки. Пока Гласс, изнывая от недоедания, жадно выкапывал стебли, комаров он почти не замечал, зато стоило ему хоть чуть утолить голод – укусы становились невыносимы, и тогда он проползал еще сотню шагов вдоль реки: вдали от застойных болотистых мест комаров водилось меньше.

Так он полз вниз по течению Гранд уже три дня. Рогозы по-прежнему встречались в изобилии, временами попадался дикий лук, Гласс не брезговал одуванчиками и даже ивовыми листьями. Дважды он нападал на ягодные места и не уходил, пока не насытится, – пальцы после этого еще долго оставались пурпурными от сока.

И все же организму требовалось мясо. За двенадцать дней, что прошли после нападения гризли, раненому перепало несколько глотков бульона еще до ухода Фицджеральда с Бриджером, да еще удалось съесть змею. На ягодах и кореньях можно продержаться день-другой, однако чтобы встать на ноги, нужно что-то более питательное. И хотя со змеей ему повезло, вряд ли стоит ожидать такого же везения в будущем.

Впрочем, сидя на месте везения уж точно не дождешься – и на следующее утро Гласс вновь пополз вперед. Если удача не свалится на него случайно, придется добывать ее самому.

 

Глава 9

8 сентября 1823 года

Скелет бизона он увидел позже, чем учуял нюхом и слухом – над грудой костей, обтянутых шкурой, тучей кружили мухи. Сухожилия по-прежнему держали скелет, не давая ему распасться, зато мясо давно объели хищники. Над тушей гордо возвышалась массивная голова с изогнутыми рогами, но и ее не оставили без внимания – глаза были выклеваны птицами.

При виде туши Гласс не испытал отвращения – только разочарование: мясо, которое ему так пригодилось бы, растащили другие. По обилию следов вокруг бизона он заключил, что туша лежит здесь дня четыре или пять. Раненый вдруг представил, что и его скелет точно так же валяется где-то в дальнем клочке прерии, объеденный птицами и койотами; в памяти всплыла строка из Писания – «прах ты и в прах возвратишься». Неужели так оно и происходит?

Впрочем, мысли его тут же вернулись к действительности. Хью не раз видел, как индейцы, не имея другой пищи, вываривали шкуру зверя и получали клейкую съедобную массу. Он охотно бы повторил их опыт, только варить здесь было не в чем: ни котла, ни другой подходящей емкости. Тогда Гласс попробовал другое: подняв лежащий рядом с тушей камень размером с голову, он левой рукой неловко запустил им в грудную клетку жертвы. Хрустнуло ребро, Хью взял в руки обломок. Костного мозга, на который он так надеялся, там не оказалось. Значит, нужна кость потолще.

Чуть поодаль лежала передняя нога, обглоданная до самого копыта. Раненый уложил ее на плоский камень и стукнул сверху другим; после нескольких ударов появилась трещина, и наконец кость раскололась.

В середине, как и ожидал Гласс, еще оставался зеленоватый костный мозг. Позже он вспомнил, что запах с самого начала показался странным, но в тот миг голод затмил способность соображать: не обращая внимания на горечь, раненый высосал жидкость из кости, потом обломком ребра расковырял середину и достал остальное. Костный мозг легко глотался, и Гласс, наслаждаясь едой и даже самим процессом ее поглощения, чуть не час провел над тушей, разбивая кости и доставая содержимое.

Здесь его и застал первый спазм. В животе заныло, разом ослабли руки, Гласс рухнул на бок. Голову распирало изнутри, все тело прошиб пот. Вдруг боль собралась в точку, как сфокусированный в линзе луч, кишечник ожгло жаром, к горлу неотвратимо подступила тошнота. Гласса стало рвать – тело сотрясалось от спазмов, поток извергаемой из желудка горечи чуть не раздирал раненое горло.

Так он пролежал два часа. Желудок, даже опустошенный, то и дело сводило спазмами; в промежутках Гласс боялся пошевелиться, чтобы лишним движением не вызвать очередной приступ тошноты и боли.

Переждав первую вспышку, Гласс попытался отползти от туши, где все пропитывал одуряюще сладкий запах, однако голову обожгло болью, вернулась тошнота. Из последних сил раненый добрался до густого ивняка неподалеку, откинулся на бок и провалился то ли в сон, то ли в забытье.

Организм очищался от тухлятины целый день и всю ночь, к боли от прежних ран добавилось изнеможение и охватившая все тело усталость. Силы таяли, как песок в песочных часах: рано или поздно очередная песчинка станет последней, движение остановится. Перед глазами, даже в забытьи, неотступно маячил бизоний скелет – обглоданные останки сильного гордого зверя, гниющие посреди прерии.

Утром на третий день Гласс проснулся голодным: желудок повелительно требовал еды – значит, яд из организма ушел. Накануне Гласс еще пытался проползти дальше вдоль реки, частично из-за надежды добыть пищу, но больше из-за нежелания терять время. За два дня он проделал не больше четверти мили. Отравление стоило ему не только задержки: оно его надломило, истощив и без того слабые силы.

Если не добыть мяса в ближайшие день-два, смерть неминуема. И как бы ни одолевал голод – несвежую дичь есть нельзя, иначе будет как с бизоньей тушей. Мысль о том, чтобы сделать копье или попытаться убить кролика камнем, пришлось отбросить: боль в правом плече не давала даже поднять руку, не то что с силой метнуть копье или камень. А попасть в цель левой рукой – не хватит меткости.

Стало быть, охота отпадала. Оставались ловушки. Будь у Гласса бечевка и нож – выстругать защелку, – с добычей не было бы хлопот, он знал для этого сотни способов. Однако без снаряжения, даже простейшего, пришлось прибегнуть к примитивной западне: подпереть палкой большой камень, который свалится на того, кто тронет подпорку.

Земля под приречными ивами и песчаный берег были сплошь усеяны следами зверья, в высокой траве то и дело встречались примятые участки там, где устраивались на ночь олени. Оленя Гласс добыть не надеялся: крупный камень или дерево на такую высоту ему не поднять. Значит, придется ловить кроликов – те водились здесь в изобилии.

Кроличьи следы Гласс нашел под густым тополем, недавно поваленным бобрами: раскидистые, свисающие до земли ветки служили зверью прибежищем; дорожки следов, ведущих к дереву, были усеяны горошинами помета.

У реки он отыскал три подходящих камня нужной тяжести – плоские, с широкой поверхностью для удара, каждый размером с бочонок для пороха и весом около тридцати фунтов. Действуя одной рукой и здоровой ногой, Гласс почти час перетаскивал их с берега к дереву.

Оставалось найти палки для подпорок, – для этого годились ветки поваленного тополя. Хью выбрал три штуки толщиной в дюйм и длиной с руку и переломил каждую пополам. Первую он ломал вручную, отчего плечо и спину пронзила резкая боль, так что остальные пришлось опереть о ствол тополя и разбить надвое камнем.

Теперь у Гласса были для трех ловушек три палки, разделенные пополам. Оставалось соединить палку в месте разлома и подпереть ею камень – тот будет держаться ненадежно, именно это и требуется для ловушки. А в место разлома вставляется еще одна ветка с приманкой: когда ее заденут или сдвинут, палка распадется на две части и камень свалится, накрывая жертву своим весом.

Для приманок Гласс взял ветки ивы длиной дюймов в шестнадцать и прикрепил к каждой по горсти одуванчиковых листьев, собранных у реки.

Цепь кроличьих следов, усеянных пометом, вела к самой густой части поваленного тополя – здесь-то Гласс и решил ставить первую западню.

Главное при сборке – найти нужное соотношение между шаткостью и надежностью: конструкция не должна рухнуть невпопад под собственным весом (тогда зверь не успеет в нее попасть), но и не должна жестко застрять в открытом состоянии (иначе зверь уйдет невредимым). Задуманное требовало и сил, и точности движений – а Гласс почти изнемог из-за ран. Правая рука не выдерживала вес камня, пришлось опирать его о правую ногу, а в левой зажимать две половины подпорки и вставленную между ними ветку с приманкой. Раз за разом конструкция рассыпалась и камень падал, дважды она выходила слишком жесткой, так что Гласс, боясь, что западня не сработает, сам же ее разрушал.

На отладку ушел почти час. После этого Гласс отыскал подходящие тропы у того же тополя и поставил еще две ловушки. Оставалось только ждать, и он отполз к реке.

Устроившись под обрывистым берегом, он долго боролся с голодом и, когда терпеть не стало сил, съел горьких одуванчиковых корней, собранных тогда же, когда и листья для ловушки. Во рту разлилась горечь – пришлось напиться из реки. Ждать скорой добычи не было смысла: кролики бодрствуют ночью, так что проверку ловушек Гласс оставил на утро.

Он проснулся от острой боли в горле. Рассвет еще не наступил, восток едва подернулся кроваво-алым заревом. Гласс переменил позу, освобождая ноющее плечо; боль ушла, зато по телу прокатилась волна озноба. Раненый потянул на себя изодранное одеяло и получше замотал шею. Так он пролежал час, пока утренняя мгла не начала рассеиваться. Пора было проверять ловушки.

Горечь во рту так и не прошла, и по пути к поваленному тополю Гласс почти не замечал странной гнилостной вони вокруг. Впрочем, и то и другое затмилось в его воображении картиной жарящегося на вертеле кролика – он как наяву чувствовал и запах, и вкус, и упругое мясо на зубах…

С полусотни ярдов взгляду Гласса открывались все три западни: одна стояла нетронутой, две остальные захлопнулись – подпорки подломились, камни лежали на земле плашмя. Гласс спешно пополз вперед.

Шагах в пяти от первой ловушки он заметил на звериной тропе множество новых следов, присыпанных свежим пометом. Прерывисто дыша, он оглядел камень – из ловушки ничего не торчало, но Гласс, не теряя надежды, приподнял и перевернул камень. Сердце ухнуло, Гласс тоскливо вздохнул. Неужели он закрепил подпорку слишком слабо и камень упал сам собой?

Он подполз ко второй западне: спереди под камнем ничего не было, и Гласс, подтянувшись, заглянул на противоположный край.

Мелькнуло черно-белое пятно, послышалось еле слышное шипение – и боль нахлынула прежде, чем Гласс успел осознать происшедшее. В ловушку попался скунс: камень придавил переднюю лапу, однако способность брызгать едкой жидкостью осталась при звере, и теперь глаза ожгло так, будто в них плеснули горящим маслом. Хью перекатился назад, пытаясь хотя бы принять заряд не полностью, и вслепую пополз к реке.

Рухнув в глубокую прибрежную вымоину, он нырнул с головой, надеясь смыть обжигающую жидкость, и открыл под водой глаза – слизистую жгло невыносимо. Зрение вернулось только через полчаса, и то частично, приходилось все время щуриться, а веки и без того опухли и болели. Тошнотворная вонь пропитала все тело и одежду. Гласс вспомнил, как некогда наблюдал за уличным псом – тот неделю валялся в грязи, пытаясь избавиться от докучливого запаха. Как и пес, Хью знал, что вонь выветрится не скоро.

Жжение в глазах чуть ослабло, и Гласс решил наскоро обследовать раны. Проведя рукой по шее, он посмотрел на пальцы – шов не кровоточил, однако дышать и глотать было больно. Говорить он не пробовал несколько дней, и теперь напряг было голосовые связки, однако из горла вырвался только жалкий хриплый писк. Восстановится ли голос – Хью не знал.

Вытянув голову, он оглядел параллельные борозды, тянущиеся от шеи к плечу, – на них еще оставалась сосновая смола, наложенная Бриджером, и порезы явно заживали, хотя плечо по-прежнему болело. Болело и проткнутое медвежьими когтями бедро, раны на котором тоже мало-помалу затягивались. Шрам на голове наверняка выглядел устрашающе, но уже не кровоточил и не причинял боли.

Помимо горла опасения вызывала спина. Ни осмотреть, ни толком ощупать раны Гласс не мог и потому воображал худшее. По странным ощущениям от борозд он заподозрил, что струпья, покрывающие раны, время от времени повторно лопаются, а концы ниток, которыми капитан Генри сшивал края, то и дело царапают кожу.

Однако больше всего раненого ослаблял голод.

Последний оборот событий изрядно надломил Гласса. Лежа без движения на песчаном берегу, он разглядывал желтые цветы на тонких стеблях, похожие на дикий лук. Он знал, что это ядовитый сорт лилий, и даже заподозрил, не по воле ли провидения отравленные цветы попались ему на глаза. Интересно, как действует яд: просто мирно уснешь последним сном? Или будешь корчиться в муках? И что хуже – беспомощно длить агонию в ожидании смерти, как сейчас, или сразу умереть?

Вдруг Гласс заметил движение на противоположном берегу: из ивняка вышла к водопою крупная лань, осторожно огляделась по сторонам и подступила к реке. До нее было шагов тридцать – из кентуккской винтовки Гласс бы не промахнулся. Да только где она, та винтовка…

Впервые за все время Гласс дал волю воспоминаниям об обидчиках, и пока он смотрел на лань, ярость росла с каждой минутой. Его ведь не просто бросили в лагере. Бросить – почти не поступок: ты только убегаешь, не заботясь о том, кого оставляешь. Если бы его просто бросили, он сейчас целился бы в лань из винтовки, а рядом лежал бы нож, которым ее можно потрошить, и огниво, чтобы зажечь костер и приготовить мясо. А вместо этого он валяется на земле мокрый с ног до головы, раненый, с горечью во рту от одуванчиковых корней и вонючий после стычки со скунсом.

Фицджеральд с Бриджером не просто его оставили. Они не просто странники на дороге из Иерусалима в Иерихон, отворачивающие лицо от незнакомца, израненного разбойниками: пусть Гласс не ждал от них самоотверженности доброго самаритянина, но зачем было осложнять его участь?

Они сознательно забрали то немногое, что дало бы ему выжить, и тем самым приблизили его смерть. Убили его вернее, чем вонзая нож в сердце или пуская пулю в лоб. Убили – только он не умер. И не умрет. Здесь, на берегу Гранд, он дал себе клятву выжить назло обидчикам и убить убийц.

Хью Гласс поднялся на локтях и пополз вперед, вниз по течению реки.

Оглядывая ближайшие окрестности, он заметил невдалеке пологую низину, с трех сторон переходящую в широкий сухой склон. Землю покрывали невысокие травы, среди которых торчали кусты полыни. Гласс вдруг вспомнил холмы вдоль реки Арканзас и западню, которую на его глазах однажды соорудили дети племени пауни. Что для индейских детей было игрой, Глассу предстояло совершить всерьез.

Он осторожно пополз в низину и остановился примерно в центре, там нашел острый камень и принялся рыть плотную песчаную почву.

Выкопав яму шириной в четыре дюйма так, что в нее входила рука до середины плеча, он принялся расширять нижнюю половину – по форме получалась широкая бутылка горлышком вверх. Поднятый из ямы грунт Гласс равномерно рассыпал поблизости, чтобы не привлекать внимания к яме, и, тяжело дыша, остановился передохнуть.

Предстояло отыскать большой плоский камень и три поменьше – все нашлись неподалеку. Три мелких камня Гласс поставил так, что они образовали треугольник вокруг ямы, а плоский положил на них сверху – теперь над отверстием нависала крыша, пространство под которой давало видимость убежища.

Подвернувшейся под руку веткой Гласс замаскировал ловушку и медленно пополз прочь. По дороге ему попались мелкие горошины помета – добрый знак. В пятидесяти шагах от ямы он остановился. Колено и ладони саднило от усилий, разболелось бедро, лопнувшие струпья на спине вновь начали кровоточить. Остановка давала временный отдых, и тем яснее Гласс понимал, как сильна внутренняя усталость – непрестанная ноющая боль, рвущаяся изнутри наружу. Нестерпимо хотелось закрыть глаза и провалиться в желанный сон, однако раненый знал: если не поесть – силы иссякнут.

Он вновь поднялся на локтях и пополз, ни на миг не упуская из виду ловушку и стараясь двигаться вокруг нее строго по кругу. Полный оборот занял полчаса, тело молило об отдыхе, однако остановка только помешает делу, и Гласс пополз дальше, постепенно сужая круги. На пути временами попадались кусты, и тогда Гласс не упускал случая пошелестеть ветками, пугая зверье, оказавшееся внутри круга: тому ничего не оставалось, кроме как перебираться все ближе и ближе к западне.

Через час Гласс добрался до ямы, снял плоский камень-крышу и прислушался. Он однажды видел, как индейский мальчишка, поторопившийся сунуть ладонь в дыру, тут же с визгом выдернул ее обратно: на руке болталась гремучая змея. Гласс, запомнивший тот случай навсегда, нашел поблизости подходящую палку с плоским концом и несколько раз опустил ее в яму.

Убедившись, что в ловушке нет никого живого, он сунул туда руку. Одну за одной он достал четырех дохлых мышей и двух сусликов. Как бы ни был примитивен такой способ охоты – Гласс все же остался доволен результатом.

Низина давала хоть какое-то укрытие, и Гласс решил развести костер. Он знал, что огонь можно добыть трением друг о друга двух палочек, но никогда такого не пробовал и подозревал, что высечь искру таким способом если и можно, то после слишком долгих усилий.

Проще было обойтись специальным луком для розжига огня – согнутым древком, концы которого скрепляются бечевой. Кроме него, еще потребуется плоский кусок дерева и круглая палочка толщиной в три четверти дюйма и длиной в восемь дюймов – ее нужно будет вращать с помощью лука тем же движением, каким виолончелист ведет смычок вдоль струн.

Гласс быстро нашел в низине три нужные составляющие из четырех: древко для лука, палочку для розжига и плоский кусок дерева, когда-то выброшенный на берег волной. Оставалась бечева. Подумав, он отрезал бритвой длинный кусок кожи от сумки и связал им концы лука, затем той же бритвой проковырял в плоской дощечке отверстие для стержня – чуть шире диаметром, чем толщина палочки.

Теперь, когда лук был собран, требовалось приготовить трут и топливо для костра. Сохранившуюся в сумке ружейную ветошь Гласс порвал на полоски, затем достал собранные головки рогоза – пушистые и рыхлые, как вата. Выложив растопку в неглубокую ямку, он подсыпал сверху засохшей травы, несколько сухих веток и бизоньего помета, пекшегося на солнце несколько недель.

Пора было заняться луком. Круглое отверстие в плоской дощечке Гласс выстлал трутом, вставил стержень и обернул вокруг него шнур. Придерживая стержень ладонью правой руки, все еще обернутой полосой одеяла, левой он принялся водить лук из стороны в сторону – стержень начал вращаться в отверстии, создавая трение, от которого займется огонь.

Правда, Гласс сразу же понял ошибку: один конец стержня, как и положено, вращался в отверстии дощечки, где и должно появиться пламя, однако второй конец терся о его руку. Гласс вспомнил, что индейцы пауни сверху придерживали стержень второй дощечкой размером с ладонь, – пришлось искать подходящий кусок дерева, а потом бритвой выковыривать в нем отверстие для стержня.

Орудовать левой рукой было непривычно, Гласс не сразу нашел нужный ритм вращения и не сразу приспособился держать стержень так, чтобы он не выскальзывал из отверстий. Труды оказались не напрасны: через несколько минут из нижней дощечки показался дым, трут вспыхнул пламенем. Гласс тут же подложил в занявшийся огонь пух от рогоза, прикрывая пламя рукой. Пух загорелся, и Гласс перенес огонь к растопке в приготовленной ямке. В спину хлестнуло порывом ветра, и Гласс побоялся, как бы пламя не погасло, однако трава и щепки вспыхнули ярким огнем, и вскоре Гласс уже подкладывал в костерок сухой бизоний помет.

Пойманных грызунов Гласс распотрошил и снял с них шкурку – мяса было не так много. И все же, наслаждаясь свежей едой, Гласс радовался тому, что старый способ добыть мяса оказался хоть и медленным, зато простым и действенным.

Догрызая тушку последней зажаренной мыши, Гласс решил на следующий день остановиться раньше и вырыть ловушки в двух разных местах. Мысль о задержке, правда, по-прежнему его угнетала. Интересно, далеко ли он еще проползет, не нарвавшись на арикара? Он ведь на берегах Гранд, а дороги здесь не безлюдны. «Стоп, – одернул он себя. – Не загадывай наперед. Сегодня главное – дожить до завтрашнего утра. Завтра – до следующего».

Жарить было больше нечего, и Гласс перед сном из осторожности погасил костер.

 

Глава 10

15 сентября 1823 года

Перед Глассом посреди равнины вздымались два крутых холма, в узкий просвет между которыми уходила Гранд. Холмы Гласс помнил с тех пор, как путешествовал вверх по реке с капитаном Генри. Сейчас, когда он полз вдоль Гранд на восток, ландшафт становился все более однородным: даже тополиные рощицы уступали место равнинной траве.

Хью решил заночевать в том же лагере у холмов, где в прошлый раз останавливался Генри с отрядом, – вдруг там сохранилось что-нибудь ценное. А даже если нет – крутой берег под холмом защищает лагерь от непогоды, а с запада находят тучи и часа через два грянет гроза, так что чем быстрее туда доберешься, тем лучше.

По пути к лагерю он заметил выложенный из закопченных камней круг, недавнее кострище. Отряд в тот раз не разводил костров – значит, кто-то шел здесь позже. Хью остановился, снял со спины одеяло и сумку и напился из реки. За спиной укрытием нависал крутой берег, на реке в обе стороны – ни малейшего признака индейцев. Деревьев мало, не спрятаться. В желудке привычно заныло от голода, и Гласс прикинул, не устроить ли еще одну мышиную западню: добыть еды, но рискнуть тем, что его могут заметить. С тех пор как он поужинал мышами и сусликами, прошло уже две недели, и Гласс знал, что он просто барахтается на месте: не тонет, но и не приближается к надежному берегу.

В разгоряченную спину хлестнул холодный ветер, предвестник грозы. Гласс повернул от реки и пополз на верхушку высокого берега – посмотреть, скоро ли дождь.

От вида, открывшегося с гребня, захватило дух. Равнина кишела бизонами на добрую милю – тысячи их паслись за холмом. Один стоял шагах в пятидесяти, массивный и рослый, не меньше семи футов в холке. Косматая коричневая поросль на черном теле подчеркивала голову и плечи – такие мощные, что рога казались почти ненужными. Бизон, недовольный налетевшим вихрем, фыркнул и понюхал воздух. Сзади него самка, перевернувшись на спину, каталась по земле, поднимая клубы пыли, неподалеку мирно паслись еще с десяток самок с детенышами.

Впервые Хью повстречал бизонов еще в Техасе и с тех пор много видел их поодиночке и группами, однако всякий раз его охватывал почти благоговейный трепет – так величественны казались ему и бесчисленные бизоньи стада, и прерия, их породившая.

Сейчас на бизонов смотрел не один Гласс: за крупным самцом, стоящим на краю стада, и ближайшими самками следили восьмеро волков – стая, готовая напасть. Вожак, сидя у куста полыни, давно наблюдал за бизонами и выжидал, когда какая-нибудь группа отобьется от стада и ее можно будет окружить.

Вдруг вожак поднялся. Худое высокое тело на несоразмерных шишковатых ногах выглядело странно неуклюжим. Двое щенков играли у реки, взрослые волки спали – мирные, как дворовые псы. Стая скорее походила на ручных питомцев, чем на хищников, и только движение вожака их преобразило: в стремительном беге стала ясна их смертоносная мощь – не просто сила или гибкость тела, а слитная устремленность, неумолимая безжалостность стаи как цельного организма.

Вожак летел прямо в проход между стадом и отбившейся группой, стая позади него рассредоточилась по сторонам с военной четкостью, как солдаты в бою: даже щенки, судя по виду, осознавали важность дела. Бизоны отступили, вытолкнули в сторону детенышей и, прикрывая их спиной, повернулись к волкам ровным, плечом к плечу, строем. Главное стадо подалось прочь, разрыв становился все шире.

Бизон-великан ринулся на стаю, подцепил кого-то из волков на рог и отбросил на десяток шагов. Волки, грозно рыча, норовили вцепиться зубами в незащищенные бока, и остальные бизоны, подчиняясь инстинкту, бросились к стаду.

Волк-вожак успел вонзить зубы в заднюю ногу детеныша, и тот, сбитый с толку, оторвался от стада и побежал к обрыву над рекой. Стая, тут же почуяв ошибку, устремилась вслед. Детеныш, не разбирая дороги, с ревом летел вперед – и на обрыве свалился с кручи. Он попытался вскочить, однако перебитая нога подкашивалась, и когда он уперся ею в землю – переломилась окончательно, не выдержав веса. Детеныш упал наземь, и стая накинулась на добычу. Вожак, вонзив зубы в мягкое горло, сомкнул челюсти и перервал жертве глотку.

Гласс, лежа в сотне шагов, наблюдал за погоней со смешанным чувством страха и восхищения и радовался, что ветер дует в его сторону: значит, волки его не почуют. Стая принялась за пир – вожак и его волчица, вгрызаясь в мягкое подбрюшье, добывали лучшие куски, насыщались сами и давали поесть волчатам. Остальных они держали на расстоянии: если взрослый волк пытался подобраться к мясу, вожак отгонял его рыком или клацаньем зубов.

Наблюдая за волками и жертвой, Хью лихорадочно соображал. Детеныш родился весной и целое лето пасся на сочной траве прерий – теперь в нем было не меньше полутора сотен фунтов. Полторы сотни фунтов мяса! После двух недель скудного растительного пайка у Хью захватило дух. Поначалу он надеялся, что волки столько не съедят, однако туша таяла на глазах. Насытившиеся вожак с волчицей наконец отошли, таща за собой окорока для волчат, и на скелет набросились остальные четверо волков.

Гласс исходил отчаянием, не зная, что делать. Если сидеть и ждать – волки съедят тушу подчистую, и тогда ему по-прежнему питаться мышами и кореньями: они, конечно, поддерживают необходимые силы, но их добывание нещадно замедляет путь. За все время Гласс проделал миль тридцать, а то и меньше. Такими темпами добраться к форту Бразо до холодов – почти несбыточная мечта, а каждый день, проведенный на открытом берегу Гранд, только усиливает опасность попасться на глаза индейцам.

Организму нужны силы, и мясо – самое нужное средство их восполнить. Хью понимал, что бизонья туша попалась ему на пути не иначе как милостью провидения, оставалось лишь не упустить шанс.

Он окинул взглядом окрестности – не сгодится ли что-нибудь в качестве оружия. Камни, выброшенные рекой деревья, полынь… Сделать дубинку? Против волков она не поможет: размахнуться Глассу не под силу, и к тому же бить придется с колен, так что удар выйдет слишком легким. Полынь?.. Гласс припомнил яркий, хоть и недолговечный огонь, который давали сухие ветки. Может, смастерить факел?

Ничего другого не оставалось. Укрывшись от ветра позади толстого тополя, выброшенного под обрывистый берег паводком, Гласс вырыл в песке неглубокую ямку и принялся добывать огонь.

Он возблагодарил судьбу за то, что лук для розжига и круглый стержень у него уже есть. Правда, в сумке нашелся только один лоскут ружейной ветоши и последний комок рогозового пуха. Хью, еще раз взглянув на стаю, решил: будь что будет.

На растопку пустить было почти нечего: ветки с тополя, лежащего на берегу, уже давно оборвало течением. Впрочем, рядом торчал высохший куст полыни – Гласс поспешно сломил с него несколько ветвей и кинул в ямку.

Аккуратно разложив пух и ветошь, Гласс приладил лук и принялся вращать стержень – вначале медленно, а затем, по мере того как входил в нужный ритм, все быстрее. Через несколько минут в ямке у лежачего тополя уже горел небольшой костер.

Вожак и волчица с щенками тем временем улеглись шагах в двадцати от жертвы – насытившись лучшими кусками, они теперь между делом безмятежно грызли окорока. В драку за мясо они, скорее всего, не полезут. Оставались четверо волков у туши.

Индейцы пауни почитали волка за физическую силу и особенно за хитрость, волчьи шкуры нередко были атрибутом ритуальных действ. И хотя Гласс часто охотился на волков вместе с племенем, он раньше и подумать бы не посмел о том, чтобы без оружия, с одним факелом врываться в середину стаи, пожирающей добычу, и отбирать у них мясо.

Пять веток полынного куста топорщились, как гигантские скрюченные пальцы, от них отходили мелкие отростки, покрытые корой и ломкими голубовато-зелеными листьями. Гласс выбрал куст покрепче и сунул в костер, ветки тут же занялись, и через миг над ними уже ревело пламя высотой в фут. Слишком быстро! Ветка догорит прежде, чем Гласс подползет к волкам, а уж отгонять их и вовсе будет нечем. Значит, надо подстраховаться: не зажигать сразу всю полынь, а тащить охапку как есть и добавлять к горящему факелу по мере надобности.

Хью в очередной раз покосился на волков. Те вдруг показались грозными исполинами, и Хью чуть не отказался от затеи, однако поспешил себя одернуть: пока есть шанс – нельзя его упускать. С горящей веткой в руке и с четырьмя другими про запас он пополз по берегу в сторону волков. В полусотне шагов от него вожак с волчицей оторвались от окороков поглядеть на странное животное, подбирающееся к бизоньей туше, но в их взглядах читалось любопытство, а не вызов. Свою долю мяса они получили, остальное их не очень заботило.

Когда Глассу оставалось шагов двадцать, сменившийся ветер донес запах дыма до четверых волков у туши, и те разом обернулись. Гласс от неожиданности застыл. Волки, издалека казавшиеся ему почти собаками, вблизи совсем не походили на мирных псов. Один из них, белый, поднял окровавленную морду и чуть подался в сторону человека, приопустив плечо – то ли наступая, то ли защищаясь.

Белого одолевали разом два инстинкта: отстоять добычу и спастись от огня. Второй из волков, с оторванным ухом, поравнялся с первым, остальные двое, пользуясь случаем, еще охотнее вгрызлись в тушу. Огонь, охвативший полынь, начал мигать и гаснуть, и белый волк сделал еще шаг к Глассу. Тот вдруг припомнил тошнотворное ощущение от медвежьих когтей, вонзающихся в тело.

Вдруг полыхнула вспышка, и над равниной разнесся низкий рокот грома, – упала капля дождя, пламя факела дрогнуло под порывом ветра. Хью сжался, молясь только об одном – чтобы дождь повременил. Сейчас и без того приходилось спешить: белый нацелился прыгнуть, оставалось лишь уповать на то, что волки не ждут нападения.

Гласс перебросил полынные ветки из правой руки в левую, где догорал предыдущий стебель, и огонь вспыхнул с новой силой. Пук он держал обеими руками, так что на ладони уже было не опереться, – и по правой ноге, на которую пришлась часть веса, сразу же разлилась боль. Шатаясь и едва не падая, Гласс на коленях пополз к волкам, яростно размахивая факелом, как мечом. Он пытался выдавить из горла хоть какой-то звук, однако вместо желанного крика выходил лишь слабый стон.

Гласс махнул факелом в сторону одноухого – тому опалило морду, и зверь, поскуливая, отскочил; белый прыгнул на человека сбоку и ухватил зубами за плечо. Гласс увернулся и выгнул шею, чтобы волк не впился в горло: тот дышал совсем близко, на Гласса веяло запахом крови. Изо всех сил пытаясь удержаться на ногах, Хью хлестнул факелом по волчьему телу – белому опалило живот и пах, волк разжал челюсти и на шаг отступил.

Услышав за спиной рык, Гласс пригнулся, и одноухий, метивший ему в затылок, перелетел через его голову. От толчка Гласс повалился на бок – спину тут же пронзило болью, заныли горло и плечо. Факел с размаху ударился о землю, разбрасывая искры. Хью поспешно схватил ветки, пока огонь не угас, и попытался встать на колени.

Двое волков медленно кружили вокруг жертвы, выжидая подходящего мига. Теперь, отведав огня, они держались настороженно. Вновь мелькнула молния, гром на этот раз ударил ближе – гроза подошла вплотную, дождь мог полить с минуты на минуту, а факел и без дождя уже почти погас.

Белый и одноухий двинулись на жертву: они тоже почуяли, что драка идет к концу. Гласс повел было факелом – волки замедлили шаг, но не остановились. Двое других продолжали обгрызать тушу, не выказывая никакого интереса к драке и к странному существу с огнем в руках. Гласс вдруг заметил кусты сухой полыни, торчащие рядом с тушей. Загорятся ли?..

Не сводя глаз с нападающих, Хью поднес факел к полыни – и та, несколько недель не знавшая дождя, ярко вспыхнула. Гласс поджег еще два куста, и вскоре вокруг туши пылал огонь, а сам Гласс, упершись коленями в тушу, размахивал над головой остатками факела. Ударила молния, грянул гром, от ветра пламя перекинулось на соседние кусты, и даже начавшийся дождь ему не повредил.

Белый волк и его одноухий напарник ошеломленно огляделись. Вожак с волчицей и щенки уже неслись по прерии: им, насытившимся мясом до отвала, оставаться под дождем было ни к чему, и они рванули к недальнему логову. Двое, грызшие тушу, поспешили за ними, с трудом таща за собой кусок бизоньей ноги.

Белый припал было на лапы и замер, как перед нападением, но одноухий вдруг повернул прочь и помчался вслед стае. Белый потоптался на месте, оценивая перемену сил. Свою роль в стае он знал хорошо: его дело – следовать за другими. Не он выбирает жертву – он только помогает ее загнать. Не он пожирает мясо первым – ему достаются объедки. Зверей, подобных нынешнему, он раньше не видел, однако хорошо понимал его место в иерархии силы. И когда над головой грянул очередной раскат грома, белый окинул взглядом бизонью тушу, человека и дымящиеся кусты полыни – и припустил вслед за стаей.

Гласс следил за волками, пока те не скрылись за обрывистым берегом. Вокруг поднимался дым от горящих кустов, пригашенных каплями дождя: еще минута – и Хью будет беззащитен. Глянув на плечо, он подивился собственной везучести: из двух проколов, оставленных волчьими клыками, сочилась кровь, однако раны были неглубокими.

Бизонья туша лежала на земле живым напоминанием о силе и кровожадности волчьей стаи. Острые клыки разодрали все тело, под перегрызенным горлом скопилась лужа крови – багряно-алая на тускло-рыжем песке. Гласс перевернул тушу с бока на спину. Внутренностей, о которых он так мечтал, в бизоне почти не осталось: волки, накинувшиеся на них в первую очередь, выгрызли и печень, и сердце, и легкие. Сбоку торчал обрывок кишечника, и Гласс, вытащив из сумки бритву, запустил левую руку вглубь туши и под самым желудком отрезал двухфутовый кусок кишок. Не в силах сдерживать голод, он тут же вгрызся в сырое мясо.

Хоть волки и успели съесть самые питательные куски, они заодно почти избавили Гласса от необходимости снимать шкуру с жертвы. Гласс подобрался к горлу и бритвой поддел мягкую кожу: детеныш бизона был упитан, мясо на пухлой шее окружал слой белого жира – такой считался у трапперов деликатесом. Отхватывая жир крупными ломтями, Гласс глотал его, почти не жуя; горло на каждом куске чуть не взрывалось от боли, однако голод был сильнее, так что Гласс не замечал ни боли, ни проливного дождя. Наконец, утолив первый голод, он вспомнил об осторожности.

Взобравшись на высокий берег, он огляделся. Разрозненные стада бизонов по-прежнему безмятежно паслись на равнине, однако ни волков, ни индейцев не было. Гроза унеслась так же внезапно, как и налетела, дождь кончился, сквозь тучи проглянули косые лучи послеполуденного солнца, струящие на землю переливчатый свет.

Гласс, облегченно вздохнув, в очередной раз подивился своему счастью. Пусть волки и успели поживиться изрядной долей добычи – на его долю осталась огромная гора мяса. И хотя будущее брезжило, как в тумане, по крайней мере близкая смерть от голода ему теперь не грозила.

* * *

На обрывистом берегу рядом с тушей Гласс провел три дня. В первые часы он даже не разжигал огня и только бессчетно глотал тонкие ломти восхитительно свежего мяса. Наконец, утолив первый голод, он развел низкий костер в укромном месте под самым обрывом: жарить и вялить мясо придется долго, и огонь нужно сделать незаметным.

Решетки для вяления он соорудил из ветвей, наломанных в ивняке неподалеку, а потом час за часом терзал тушу затупленной бритвой, развешивал полоски мяса и подбрасывал топливо в костры. К концу третьего дня вяленого мяса набралось фунтов пятнадцать – по меньшей мере на две недели, даже если по дороге не попадется другой еды.

Волки оставили ему единственный деликатес – язык, и Гласс наслаждался каждым куском, как королевским яством, а потом поджаривал на костре ребра и уцелевшие ножные кости и высасывал из них костный мозг.

За несколько часов, пока Гласс снимал с бизона шкуру тупой бритвой, он не раз припомнил тех двоих, что бросили его безоружным на поляне: на то, чтобы снять шкуру ножом, ушли бы считаные минуты. На приличную обработку меха у него не было ни времени, ни инструментов, однако еще прежде, чем шкура окончательно задубела, он успел вырезать кусок и соорудить грубую сумку для мяса.

На третий день Гласс выбрался на поиски длинной ветки, которая сгодилась бы на костыль. Во время битвы с волками он заметил, что раненая нога ощутимо окрепла, и в последние два дня тщательно ее разрабатывал. Ползти (и чувствовать себя жалким покалеченным псом) ему изрядно надоело, и возможность идти, хоть и с костылем, не могла не радовать. Вскоре нашлась подходящая ветка тополя, на верх которой он навернул очередную полосу, отрезанную от шерстяного одеяла.

Одеяло за время пути уменьшилось до лоскута в фут шириной и два фута длиной, и теперь Гласс бритвой проделал дырку в его середине – для головы. На звание плаща такое сооружение не претендовало, зато хоть как-то закрывало плечи, так что новая сумка не натирала кожу.

Ночь на берегу между холмами выдалась прохладной, как и предыдущие. Над багровыми углями костра вялились последние куски мяса, освещенный сполохами лагерь казался островком уюта посреди безлунной тьмы, и Гласс наслаждался каждой минутой тепла – следующий костер развести будет нечем.

Высосав костный мозг из последнего ребра, Гласс бросил кость в огонь и с удивлением обнаружил, что больше не голоден. За три дня обильного питания израненное тело набралось сил. Правая нога еще болела и плохо сгибалась, но мышцы понемногу оживали; плечо тоже окрепло; рука, хоть и слабая, двигалась гораздо свободнее. К горлу, правда, Гласс по-прежнему боялся прикасаться. На заживающей коже проступали нитки, и Хью подумывал, не разрезать ли их бритвой, и все не решался. Голос его мало волновал, и после попытки кричать на волков он даже не пытался пробовать связки: в ближайшие недели главное выжить, а будет голос или нет – не так важно. Глотать стало не так больно – и то хорошо.

Гласс знал, что бизонья туша прибавила ему шансов на успех, однако предаваться радужным мечтам не спешил: за каждый день выживания предстоит побороться, а в одиночку и без оружия будет не так просто. Между ним и фортом Бразо лежали триста миль открытых равнин. Река на них единственный ориентир, так что идти придется вдоль берега – с риском наткнуться на враждебных индейцев арикара или на племя сиу, настрой которого толком неизвестен.

Гласс решил, что завтра тронется в путь. С костылем он надеялся пройти за день миль десять, а то и пятнадцать, и сейчас стоило поспать, однако Хью медлил, в кои веки наслаждаясь сытостью, покоем и теплом.

Он порылся в старой сумке, вытащил медвежий коготь и, повернув его при тусклом свете костра, в очередной раз подивился виду высохшей крови – своей собственной крови, как он теперь понимал. Достав бритву, он вырезал борозду поперек широкого конца, обвязал по ней коготь индейским шнуром, на котором уже висела пара орлиных лап, и надел ожерелье на шею.

Мысль о том, что коготь, нанесший ему такие страшные раны, теперь болтается на шее мертвой безделушкой, только позабавила. «Талисман на удачу», – улыбнулся Гласс, засыпая.

 

Глава 11

16 сентября 1823 года

Глядя на реку – или, точнее, на изгиб реки, – Фицджеральд тихо выругался.

– Что, сворачивает на восток? – спросил подошедший Джим Бриджер.

Фицджеральд, не оборачиваясь, двинул Бриджеру по губам, и тот обалдело осел на землю.

– За что?

– Сам вижу, что сворачивает! Понадобится твое ценное мнение – спрошу, а пока заткнись и гляди в оба.

Бриджер, конечно, был прав. Больше сотни миль они шли по реке на север – Фицджеральд даже не знал ее названия, зато был уверен, что любой здешний поток рано или поздно впадает в Миссури. Он даже надеялся, что перед ними сама Йеллоустоун, а значит, до форта Юнион рукой подать. Бриджер же считал, что для Йеллоустоун река слишком забирает на восток.

Впрочем, Джон Фицджеральд в любом случае собирался идти по реке до Миссури. Следопыт из него был никакой, и здешних мест он почти не знал, тем более, что после верховьев Гранд ландшафт не баловал разнообразием: перед глазами до самого горизонта простирались тусклые травянистые равнины с пологими холмами, похожие друг на друга, как близнецы.

Держаться реки – значит не заботиться о направлении, да и питьевая вода всегда под рукой. И все же Фицджеральд не собирался идти на восток – а туда-то и текла река, никуда больше не сворачивая. Время подгоняло, блуждать было некогда: чем дольше болтаешься вдали от своих, тем больше шансов нарваться на врагов.

Пока Джон глазел по сторонам и соображал, Бриджер набрал побольше воздуху и выпалил:

– Нам надо на северо-запад.

Фицджеральда, готового обрушиться на парня с очередной бранью, остановило одно: он и впрямь не знал, куда идти.

– Ты, может, еще и знаешь, где там взять воды? – Он повел рукой в сторону полей, покрытых сухой травой.

– Нет. Но в такую погоду ее много и не понадобится.

Бриджер, видя нерешительность спутника, еще больше уверился в собственной правоте. В отличие от Фицджеральда он с детства прекрасно ориентировался на открытом пространстве – словно некий внутренний компас вел его по землям, указывая нужные места.

– До Миссури отсюда дня два. А может, и до форта не больше, – добавил он.

Джон еле удержался, чтобы не дать парню очередную затрещину, и вновь спросил себя, не пора ли его прикончить. Когда бы не опасности пути, он убил бы Бриджера еще на берегу Гранд, однако лишняя пара рук с винтовкой – весомый повод оставить парня в живых: двое стрелков – не такая уж сила, но в одиночку идти еще опаснее.

– Слушай сюда, умник. Пока мы не нагнали своих, надо бы кое о чем договориться.

Бриджер предчувствовал этот разговор с той минуты, как они с Фицджеральдом бросили Гласса. Он опустил глаза в землю, заранее сгорая от стыда за то, что сейчас произойдет.

– Мы сделали для старины Гласса, что могли, – заявил Фицджеральд. – Торчали при нем дольше, чем рискнул бы любой другой. Семьдесят долларов – не такая цена, чтоб расплачиваться собственным скальпом. – Видя, что Бриджер молчит, он добавил: – Гласс был покойник сразу, как только попал в медвежьи лапы. Его только и оставалось, что закопать.

Парень упорно не поднимал глаз, и Фицджеральд взъярился.

– Знаешь что, Бриджер? – рявкнул он. – Мне плевать, что ты там думаешь! Запомни одно: скажешь кому хоть слово – взрежу тебе глотку от уха до уха!

 

Глава 12

17 сентября 1823 года

Капитан Эндрю Генри остановился. Впрочем, захватил его не великолепный вид с высокого обрыва над слиянием Миссури и Йеллоустоун, откуда ему и семерым спутникам открылся широкий горизонт, ограниченный плоским плато. На равнине между плато и Миссури волнами вздымались желтоватые пологие холмы; дальний берег, в отличие от ближнего безлесного, топорщился густыми зарослями тополей, пока еще зеленых на фоне подступающей осени.

Остановился Генри не затем, чтобы предаться философическим размышлениям при виде слияния двух рек или унестись мыслями к высокогорным лугам, где брали начало речные воды, чистые, как незамутненный кристалл. И даже практическая выгода от расположения форта, который контролировал торговые пути по обеим рекам, капитана сейчас не занимала.

Интересовало его не то, на что падал взгляд, а наоборот – то, чего взгляд не находил. Лошади. Вокруг кипящего жизнью лагеря у большого костра – ни коня, ни даже завалящего мула. Генри выстрелил в воздух, то ли приветствуя соратников, то ли давая выход отчаянию. Люди в лагере остановились и заозирались, ища стрелявшего, двое пальнули в ответ. Генри и семеро его спутников принялись спускаться в долину, к форту Юнион.

Два месяца назад, уходя из форта к селению арикара на подмогу Эшли, Генри дал два наказа: один – расставить засады по всем окрестным берегам, другой – любой ценой беречь коней. Как выяснилось, удача по-прежнему обходила его стороной.

Хряк снял тяжелую винтовку с правого плеча, в которое она уже чуть не вросла, и хотел было перекинуть на левое – однако и там кожу натерло ремнем от сумки. В конце концов он решил нести винтовку перед собой – но и тут всегдашняя боль в руках немедленно дала о себе знать.

Хряк с тоской вспомнил соломенный тюфяк в бочарной мастерской Сент-Луиса и в который раз спросил себя, какая нелегкая понесла его в отряд капитана Генри.

В первые двадцать лет жизни Хряк ни разу не осилил больше двух миль за один переход. В прошедшие же полтора месяца каждый день пришлось идти по двадцать миль, а порой по тридцать и больше. Позавчера у Хряка окончательно прохудились подметки уже третьей пары мокасин, и теперь ноги мерзли от утреннего инея, кожу саднило от камней. К тому же его угораздило наступить на кактус, а вытащить иглу, как ни старался, не смог, и теперь загноившийся палец дергало болью при каждом шаге.

Кроме того, за всю жизнь ему не приходилось так голодать. Он мечтал о незатейливых радостях – вымакать хлебом мясную подливку, вгрызться зубами в сочную куриную ногу, – и с нежностью вспоминал полные тарелки еды, которые жена бочара выставляла трижды в день. А теперь на завтрак он получал только холодный кусок вяленого мяса, да еще и такой, каким досыта не наешься. Обедали почти на ходу, и тоже вяленым мясом. А с тех пор, как капитан из осторожности запретил стрелять, даже ужин состоял из того же вяленого мяса. А в редкие дни, когда дичь все же добывали, Хряку тоже стоило немалых усилий прожевать жесткое мясо или разломать кость, чтобы высосать мозг. Еда в западных землях давалась тяжело, отнимая сил больше, чем приносила пользы, и Хряк постоянно изнывал от голода.

В животе поминутно урчало, палец ныл на каждом шагу, и Хряк неустанно проклинал тот день, когда решил двинуться на запад. Богатства здешних земель оставались по-прежнему недоступны, ловушек на бобров Хряк не ставил уже полгода. При входе в лагерь стало ясно, что не только коней не хватает: на ивовых растяжках у деревянных стен форта висели несколько бобровых шкур, рядом бизоньи, лосиные и волчьи – совсем не то изобилие, которое трапперы надеялись застать по возвращении.

Вперед выступил Крепыш Билл и протянул руку для приветствия. Капитан Генри на нее даже не взглянул.

– Куда подевались кони?

Крепыш Билл так и застыл с протянутой ладонью, неловко потоптался и наконец убрал руку.

– Черноногие увели, капитан.

– Есть такая штука – часовые. Может, слыхал?

– Часовых выставляли, капитан! Да что толку: индейцы подобрались незнамо как. Налетели и угнали весь табун.

– Погоню отряжали?

Крепыш Билл медленно качнул головой.

– С черноногими особо не повоюешь, капитан.

Напоминание, хоть и осторожное, вышло действенным. Капитан Генри вздохнул.

– Сколько лошадей осталось?

– Семь… То есть пять коней и два мула. Все они на Бобровом ручье – Мерфи туда повел трапперов.

– Что-то не видно богатой добычи.

– Делали, что могли, капитан. Вокруг форта зверья нет, а на дальние расстояния без лошадей никак.

* * *

Джим Бриджер лежал, свернувшись под тонким одеялом. По утрам землю схватывало заморозками, а спать вновь пришлось без костра – и сейчас сырой холод пронизывал тело до костей. Наконец мало-помалу усталость взяла свое, и парень уснул.

Во сне он стоял на краю глубокой пропасти, вокруг разливалась тьма: поздний вечер, лилово-черное небо, едва видимые контуры предметов. Показалась чья-то тень – поначалу неясное пятно, маячащее вдалеке, затем тень начала медленно, но неотвратимо приближаться. Контуры становились все четче, и вскоре Бриджер различил искалеченную фигуру, припадающую на одну ногу. Он хотел было бежать, однако пропасть за спиной преграждала путь.

Фигура маячила уже в десяти шагах, стало видно лицо – неестественное, похожее на маску, изрезанное шрамами по лбу и щекам. Нос и уши торчали не на месте, вокруг лица клубилась спутанная грива волос и борода, так что существо почти не походило на человека.

Призрак подошел еще ближе, горящие глаза уставились на Бриджера с такой ненавистью, что тот от страха не мог отвести взгляд.

Существо кровожадно замахнулось и всадило нож в грудь Джиму – тот, отброшенный ударом, отступил и свалился на землю под неотступным взглядом горящих глаз. Торчащая из груди рукоять казалась смутно знакомой – Бриджер, вглядевшись, узнал серебряную отделку навершия. Нож Гласса!

Джима смерть не пугала, скорее сулила облегчение: уж лучше погибнуть, чем жить с таким грузом на совести.

Ребра вновь заныли от боли, Бриджер открыл глаза. Над ним навис Фицджеральд.

– Вставай, парень. Пора.

 

Глава 13

5 октября 1823 года

Останки сожженного селения арикара напоминали Глассу скелет, ходить среди них было странно и жутковато. Деревня в полтысячи семей, еще недавно бурлившая жизнью, теперь торчала на обрывистом берегу Миссури, как на погосте, черным памятником самой себе.

От места, где Гранд впадала в Миссури, до селения было восемь миль к северу, до форта Бразо – семьдесят миль к югу, и все же Гласс решил не идти напрямик к форту. Во-первых, вышел запас вяленого мяса, вновь пришлось перейти на коренья и ягоды, а здесь он надеялся раздобыть кукурузы – любую деревню арикара всегда окружали целые кукурузные поля.

Во-вторых – в деревне можно разжиться бревнами для плота, и тогда путь до форта Бразо, вниз по течению Миссури, станет легкой прогулкой. Недостатка в бревнах здесь не будет: медленно бредя по селению, Гласс то и дело натыкался взглядом на столбы от хижин и заборов.

Он остановился у большого строения в центре деревни, которое, видимо, служило местом сбора для жителей. Внутри что-то мелькнуло; Гласс, вздрогнув, отступил, осторожно вгляделся в полутьму и взял на изготовку костыль – несколько дней назад, когда опора стала ему не нужна, он заточил ветку с тонкого конца, и теперь она служила ему копьем.

Мелкий пес, почти щенок, повизгивал где-то внутри жилища. Гласс облегченно вздохнул и перехватил костыль толстым концом вперед: если подманить пса для удара, то день может увенчаться мясным обедом. Щенок, впрочем, не спешил знакомиться с чужаком: юркнув в темноту, он исчез в задней части главной комнаты.

Гласс, рванувшись было за ним, вдруг изумленно остановился: пес запрыгнул на руки дряхлой индианке. Старая скво лежала на тюфяке, свернувшись в тугой клубок, и прижимала пса к груди, как ребенка. Лицом она уткнулась в собачью шерсть, и Гласс в полутьме разглядел лишь седые волосы. Старуха вскрикнула и принялась исступленно причитать, через минуту-другую Гласс различил в ее всхлипах такт и ритм и заподозрил, что она выводит смертную песнь.

Руки и плечи, к которым прильнул пес, были худы и слабы – дряхлая кожа и кости. Когда глаза привыкли к темноте, Гласс разглядел вокруг мусор и грязь; рядом с женщиной стоял глиняный горшок с водой, но никакой еды. По пути к деревне Гласс видел кукурузные поля – урожай по большей части достался диким оленям и налетевшим на деревню индейцам сиу, однако оставшегося хватило бы на пропитание. Может, старуха хромая и не может дойти до поля?..

Гласс вытащил из сумки початок, оборвал листья и протянул старухе – та, не двинувшись, только продолжала причитать, хотя даже щенок, привлеченный запахом, ткнулся мордой в кукурузу и принялся лизать зерна. Гласс, протянув руку, мягко погладил женщину по волосам, и та, прекратив наконец плач, повернула лицо к свету, падавшему из двери.

Гласс ахнул: глаза были совершенно белыми, старуха ничего не видела. Потому-то арикара ее и бросили в ту ночь, когда спасались от пожара.

Осторожно взяв старуху за руку, он вложил ей в ладонь кукурузный початок. Она пробормотала слова, которых Гласс не понял, поднесла початок ко рту и прижала к беззубым деснам. Сладкий сок еще больше пробудил в ней голод, утолить который она не могла – грызть зерна ей было не под силу.

Гласс, понимая, что ее нужно напоить похлебкой, окинул взглядом хижину. Рядом с очагом стоял ржавый чайник, вода в большом глиняном кувшине успела зацвести и теперь нещадно воняла. Вытащив кувшин на улицу, Гласс выплеснул воду и набрал свежей из ручья, который тек через селение.

У ручья он наткнулся на еще одного пса и на этот раз не колебался. Вскоре в очаге уже горел огонь, на вертеле жарилась часть собачьей туши, остальная варилась в чайнике. Бросив в мясной бульон горсть кукурузных зерен, Гласс отправился в очередной поход по деревне. В глинобитных хижинах, уцелевших при пожаре, он отыскал несколько мотков веревки для плота, там же прихватил попавшуюся на глаза жестяную кружку и черпак из бизоньего рога.

Когда он вернулся в главное строение, старуха так и сидела на тюфяке, покрытом шерстяным одеялом, и сосала кукурузный початок. Хью плеснул из чайника похлебки в жестяную кружку и поставил кружку рядом со старухой. Щенок, пугливо принюхиваясь к запаху собрата, жарящегося на вертеле, сжался у ног хозяйки. Старуха тоже почуяла запах мяса и, едва дождавшись, пока похлебка перестанет обжигать, проглотила ее одним глотком. Гласс вновь наполнил кружку, на этот раз добавив мелкие кусочки мяса. Опустошив еще три кружки, женщина наконец насытилась и уснула. Хью обернул ей плечи шерстяным одеялом, а сам пересел к очагу и принялся поедать жареное мясо. У индейцев пауни собачатина считалась деликатесом, собак на мясо забивали так же, как белые режут весной молочного поросенка. Гласс предпочел бы говядину, однако сейчас привередничать не приходилось. вычерпав из бульона кукурузные зерна, он съел и их тоже, оставив бульон и вареное мясо для старой скво.

Вдруг старуха вскрикнула, он метнулся к ней. Она повторяла одно и то же – «хе туве хе… хе туве хе…» – не тем устрашающим тоном, каким распевала смертный напев, а спокойно, будто сообщая что-то важное. Глассу ее слова ничего не говорили, и, толком не зная, что делать, он взял женщину за руку. Она ответила слабым пожатием и поднесла его ладонь к щеке. Посидев так некоторое время, она закрыла глаза и уснула.

Утром Гласс обнаружил ее мертвой.

Чуть не до полудня он сооружал грубую поленницу для погребального костра на высоком месте, откуда видна Миссури. Закончив, он вернулся с большую хижину, обернул женщину одеялом и вынес на руках к поленнице, следом бежал жалобно повизгивающий щенок – вся здешняя похоронная процессия. Плечо Гласса, как и бедро, успело окрепнуть за недели, что минули после битвы с волками, однако, поднимая мертвое тело на поленницу, Гласс поморщился от усилия. К тому, что спину неприятно саднит, он уже привык, и все же странное ощущение его тревожило, и он только радовался, что до форта Бразо осталось всего несколько дней: там-то найдется хоть кто-нибудь сведущий.

Он постоял у поленницы; в памяти кружили отголоски давних обрядов. Он на миг задумался, какие слова звучали над гробом матери и каким напутствием провожали в последний путь Элизабет, представил себе холмик свежей земли рядом с вырытой могилой. Мысль о похоронах всегда вызывала в нем ощущение духоты и холода, ему больше нравились индейские обряды – когда тело умершего возносят высоко над землей, словно бы облегчая путь к небесам.

Пес вдруг зарычал, и Гласс обернулся. Со стороны деревни медленно приближались четверо конных индейцев – по одежде и прическам явные сиу. До них оставалось шагов семьдесят, и Гласс прикинул было, успеет ли добежать до густых деревьев на вершине, однако вспомнил первую встречу с пауни и решил остаться на месте.

Немногим больше месяца назад трапперы и сиу еще совместно сражались против арикара во время той памятной осады. Сиу тогда отказались от битвы, их недовольство тактикой полковника Ливенворта разделяли и в отряде пушной компании Скалистых гор. Сохранили ли сиу то же отношение к трапперам – Гласс не знал, и теперь, перед подъезжающими индейцами, пытался собрать в кулак всю уверенность, какая в нем осталась.

Трое из сиу больше смахивали на подростков, один был старше – лет двадцати пяти. Юнцы осторожно приблизились с ружьями наготове, будто окружая незнакомого зверя. Старший ехал на полкорпуса впереди и держал лондонскую фузею небрежно, дулом поперек конской шеи. На крупе рослого пятнистого жеребца красовалось тавро «U.S.» – конь был из табуна Ливенворта: будь обстоятельства не столь опасными, Гласс углядел бы в несчастьях Ливенворта изрядную долю юмора.

Старший из сиу направил коня ближе и остановился шагах в трех от Гласса. Окинув его взглядом с ног до головы, он перевел глаза на поленницу, пытаясь понять связь между изувеченным и грязным бледнолицым и мертвой скво из племени арикара.

Индеец, перекинув ногу через седло, легко соскочил на землю и подошел к бледнолицему. Под испытующим взглядом черных глаз Хью чуть было не поежился, однако стойко выдержал взгляд.

В отличие от Гласса индейцу – носившему имя Рыжий Конь – уверенности было не занимать. Высокий и широкоплечий, с мощной шеей и грудью, он держался гордо и прямо. В тугих косах торчали три орлиных пера по числу врагов, убитых в бою, тунику на груди украшали две узорные ленты, мастерски сплетенные из сотен игл дикобраза, выкрашенных в алый и темно-синий.

Не сводя глаз с бледнолицего, индеец медленно протянул руку и коснулся ожерелья на шее Гласса. Подержав в пальцах медвежий коготь, он перевел взгляд на шрамы вокруг головы и горла, а затем тронул Гласса за плечо, давая знак повернуться. При виде ран под ветхой рубахой он что-то сказал остальным – те подошли и тут же возбужденно заговорили, отталкивая друг друга и поминутно трогая спину Гласса.

Ран они видели много, однако такое им попалось впервые в жизни. Глубокие параллельные борозды, тянущиеся через всю спину, кишели белесыми червями.

Кто-то из младших, ухитрившись схватить одного пальцами, показал его раненому – и Гласс, вскрикнув от ужаса, принялся сдирать с себя рубаху в тщетной попытке дотянуться до ран на спине, а затем в отчаянии рухнул на четвереньки. От омерзения и бессилия его стошнило.

Устроив Гласса на коне позади одного из младших воинов, индейцы повернули прочь от арикарской деревни. Пес увязался было следом, и один из сиу остановился, подманил щенка ближе и ударил его по голове обухом томагавка. Подхватив тушку под задние лапы, он вскочил на коня и поравнялся с остальными.

Лагерь сиу лежал чуть южнее Гранд. Появление бледнолицего вместе с четырьмя воинами всех взбудоражило, за всадниками потянулась целая процессия.

Рыжий Конь подъехал к низкой хижине, стоящей в стороне от лагеря и расписанной причудливыми рисунками: молнии, бьющие из черных туч, бизоны вокруг солнечного диска, стилизованные человеческие фигуры, танцующие у костра. Рыжий Конь произнес приветствие, и через некоторое время из-за полога хижины показался старый согбенный индеец с глубоко посаженными глазами, почти скрытыми в морщинах. На ярком солнце он сощурился еще больше. Верхнюю часть его лица покрывала черная краска, за правым ухом висел мертвый ворон. Несмотря на октябрьский холод, индеец был одет в одну набедренную повязку, на дряблой груди перемежались черные и красные полосы.

Рыжий Конь сошел с седла и дал Глассу знак спешиться. Тот неловко шагнул вперед – раны болели после непривычной скачки верхом. Тем временем Рыжий Конь уже рассказывал шаману о странном бледнолицем, найденном в сожженном селении: как чужак освободил дух старой скво, как не выказал страха перед четырьмя воинами, хоть и был вооружен только заостренной палкой. Отдельно Рыжий Конь упомянул об ожерелье с медвежьим когтем и о ранах на спине и шее.

Шаман слушал не перебивая, глаза под хмурыми бровями смотрели пристально. Собравшееся племя теснилось ближе, стараясь не упустить ни слова; при упоминании червей, кишевших в ранах на спине, по толпе пролетел шепот.

Когда Рыжий Конь умолк, шаман подошел к бледнолицему. Головой он едва доставал Глассу до подбородка – зато медвежий коготь оказался прямо против глаз. Старый сиу ткнул в него большим пальцем, словно проверяя на подлинность, и тронул скрюченной ладонью розовые шрамы, идущие от правого плеча Гласса к горлу.

Повернув раненого спиной к себе, он рванул ветхую рубаху, ткань легко распалась. Толпа разом подалась вперед, разглядывая раны, о которых только что говорил Рыжий Конь. Послышались возбужденные голоса. У Гласса, который представил себе открывшееся зрелище, желудок подкатил к горлу.

Шаман что-то крикнул, толпа притихла, и он исчез за пологом хижины. Через несколько минут он появился, неся охапку разномастных кувшинчиков и вышитых бусинами мешочков. Он жестом велел Глассу лечь на землю лицом вниз, расстелил рядом с ним красивую белую шкуру и разложил на ней снадобья. Какие – Гласс не знал и не очень-то стремился выяснять: главное – очистить раны и избавиться от паразитов.

Шаман сказал что-то младшему из воинов, тот метнулся прочь и вскоре вернулся с черным котлом, полным воды. Старик тем временем доставал из мешочков снадобья и, принюхиваясь, подсыпал их в самый большой кувшин. Толпа почтительно замерла, в тишине разносился лишь тихий размеренный голос шамана.

Основой лекарства служила бизонья моча, которую взяли из мочевого пузыря крупного быка, добытого на охоте прошлым летом. К ней старик добавил ольховый корень и порох, получилась едкая жидкость, похожая на скипидар.

Шаман дал Глассу короткую, с ладонь, палку; тот не сразу понял, что с ней делать, однако потом сообразил, глубоко вздохнул и закусил палку зубами.

Шаман начал лить жидкость на раны.

Такой боли Гласс еще не знал – в тело словно вливали расплавленное железо. Поначалу кожу жгло участками по мере того, как жидкость попадала в каждую из пяти борозд, однако позже волна боли охватила все тело, сердце бешено билось, все убыстряя бег. Гласс сжал зубами мягкую деревяшку и попытался представить, как очистится тело после процедуры, однако боль не давала думать.

Едкая жидкость подействовала на паразитов как ожидалось: белые черви, извиваясь, десятками полезли наружу, и шаман принялся черпаком лить на раны воду, смывая и червей, и снадобье. Жжение понемногу стихло; Гласс только перевел было дух, как вдруг шаман вновь стал поливать раны жидкостью из большого кувшина.

Так повторилось еще трижды. После того как шаман смыл последние следы снадобья и накрыл раны дымящимися припарками из сосновой и лиственничной коры, Рыжий Конь помог Глассу войти в шаманскую хижину. Женщина из племени принесла раненому жареной оленины прямо с огня, и Гласс приказал себе не замечать боли, пока не поест. Затем он лег на бизонью шкуру и погрузился в глубокий сон.

Двое суток подряд он спал, просыпался и вновь засыпал. В минуты пробуждений он неизменно находил рядом свежую еду и воду. Шаман следил за ранами и уже дважды сменил повязку. После пронизывающей боли от едкого снадобья влажное тепло припарок ощущалось как целительное прикосновение теплой материнской ладони.

Утром третьего дня, в неверном рассветном сумраке, Гласс открыл глаза. Из-за стены слышалось лишь редкое фырканье коней, где-то ворковали голуби. Шаман спал, натянув бизонью шкуру на тощую грудь. При раненом лежала аккуратно сложенная одежда – штаны из оленьей кожи, рядом расшитые бусинами мокасины и простая куртка из кожи лани. Хью медленно встал и оделся.

Пауни считали индейцев сиу смертельными врагами, Гласс даже сражался с отрядом сиу в одной из стычек на канзасской равнине. Теперь вражда казалась странной, к Рыжему Коню и шаману – вот уж истинно добрым самаритянам! – Хью проникся искренней благодарностью.

Шаман пошевелился. Увидев Гласса, сел на постели и что-то произнес, – Гласс по-прежнему не понимал его слов.

Через несколько минут вошел Рыжий Конь. Вдвоем с шаманом они осмотрели раны и перекинулись словом-другим, вроде бы одобрительно. Гласс, указав на спину, вопросительно поднял брови – мол, все в порядке? Рыжий Конь сжал губы и утвердительно кивнул.

Позже в тот день они собрались в хижине Рыжего Коня. Объясняясь знаками, жестами и рисунками на песке, Гласс сумел растолковать, откуда шел и куда направляется. Слова «форт Бразо» Рыжий Конь вроде бы понял – и, когда индеец нарисовал карту, в точности показывающую положение форта на слиянии Миссури с рекой Уайт, Гласс энергично закивал. Рыжий Конь что-то сказал воинам, собравшимся в хижине, но поскольку языка Гласс не понимал, то до самого сна обдумывал, не уйти ли из лагеря в одиночку.

Наутро он проснулся от конского ржания за стеной шаманской хижины: Рыжий Конь с тремя воинами, знакомыми Глассу по деревне арикара, сидели верхом, один из младших держал в поводу пегую лошадь без седока.

Рыжий Конь что-то сказал и махнул рукой в сторону лошади. Когда край солнца оторвался от горизонта, всадники тронулись на юг, к форту Бразо.

 

Глава 14

5 октября 1823 года

Джима Бриджера чутье не подвело – совет не поворачивать на восток вдоль Малой Миссури, данный им Фицджеральду, оказался верным. Солнечные сполохи на западе еще не померкли, а двое путников уже дали сигнальный выстрел из винтовки, предупреждая своих о приближении к форту Юнион. Капитан Генри выслал им навстречу провожатого.

Трапперы пушной компании Скалистых гор глядели на них с мрачным почтением. Кентуккскую винтовку Гласса Фицджеральд нес гордо, словно знак скорби по павшему товарищу; при виде ее Жан Путрен перекрестился, кое-кто снял шляпу. Хоть никто не надеялся, что Гласс выживет, известие о его смерти встретили горестно.

Рассказ Фицджеральда слушали в бараке, выделенном трапперам для сна. Бриджер не уставал поражаться наглости и искусности, с какими Джон Фицджеральд плел россказни на публику.

– Весь отряд знал, к чему идет. Не буду врать, я не был ему другом, но такого человека есть за что уважать. Закопали мы его поглубже, камнями завалили, чтоб надежнее. Честно сказать, капитан, я спешил, хотелось нагнать отряд, да Бриджер сказал – надо, мол, крест поставить.

Бриджер вскинул глаза, ужаснувшись такому беззастенчивому вранью. Два десятка лиц обернулись в его сторону, кто-то серьезно кивнул, одобряя поступок. «Боже, только не это», – мысленно взмолился Бриджер, не в силах вынести обращенные к нему взгляды. Уважение, о котором он всегда мечтал, теперь жгло его как огнем, – пора было прекратить этот стыд, это нагромождение лжи – его собственной лжи.

Краем глаза он ухватил ледяной взгляд Фицджеральда, но собрался с силами и набрал было воздуху, ища нужные слова, – как вдруг раздался голос капитана Генри.

– Молодец, Бриджер. Я в тебе не сомневался.

Вокруг согласно закивали, и у Джима перехватило горло. Слова остались невысказанными, он виновато опустил глаза.

 

Глава 15

9 октября 1823 года

Претензии форта Бразо называться фортом были, мягко говоря, не вполне заслуженными. Что бы ни руководило основателем – тщеславное желание присвоить местности фамильное имя или надежда на то, что врагов устрашит сам статус форта, – в любом случае название мало соответствовало действительности.

Весь форт Бразо состоял из бревенчатого дома, грубой пристани и столба для привязывания лошадей. О военном предназначении дома говорили только прорезанные вместо окон бойницы – впрочем, отсутствие окон не столько спасало от вражеских стрел, сколько мешало солнечным лучам попадать внутрь.

Поляну, окружающую форт, усеивали индейские хижины: несколько временных, в которых жили гостящие в форте индейцы, и постоянные – принадлежащие пьяницам из племени янктон-сиу. Любой, кого ночь застанет на реке, мог остаться здесь на ночлег, обычно прямо под открытым небом, а за полдоллара – на соломенном тюфяке в доме.

Внутри помещение делилось на мелочную лавку и салун. Здесь царили скудный свет, застоялая табачная вонь, запах свежих шкур и соленой трески, пьяные разговоры на фоне жужжания мух и храпа, временами доносящегося с чердака, где спали плотогоны.

Тезка форта, Кайова Бразо, оглядел пятерых приближающихся всадников сквозь толстые очки, из-за которых глаза казались огромными, и при виде Рыжего Коня облегченно вздохнул: о настроениях сиу он не знал, и мирное лицо индейца его успокоило.

Уильям Эшли сидел в форте Бразо почти месяц, планируя будущее пушной компании Скалистых гор с учетом последствий неудачного сражения с арикара. В той битве сиу воевали вместе с белыми – или, точнее, оставались их союзниками, пока не устали от бездеятельности полковника Ливенворта и не бросили поле боя прямо посреди осады (успев при этом увести коней и у Эшли, и у армии США). Эшли считал отступление сиу изменой. Кайова относился к их решению сочувственно, однако не спешил возражать основателю пушной компании – Эшли и его трапперы были постоянными клиентами Кайовы и скупали его ассортимент чуть ли не полностью.

Впрочем, жидкий доход форта Бразо зависел по большей части от торговли с местными племенами, и после недавнего отпадения арикара Кайова надеялся сохранить дружбу хотя бы с сиу, презрение которых к полковнику Ливенворту могло, как он опасался, распространиться и на форт вместе с его хозяином. Поэтому прибытие Рыжего Коня с тремя воинами сиу он расценил как добрый знак, особенно когда увидел с ними бледнолицего, которому они явно покровительствовали.

Навстречу гостям тут же потянулись живущие в форте индейцы и проезжие путники – все глазели на белого, лицо и череп которого покрывали страшные рубцы. Бразо что-то спросил у Рыжего Коня на языке сиу, тот начал объяснять. Все, кто понимал язык, пораженно внимали рассказу о том, как Рыжий Конь нашел Гласса одного, без оружия, жестоко изувеченного медведем. Прочим оставалось только дивиться; впрочем, и без слов было ясно, что бледнолицего привели в форт обстоятельства никак не обыденные.

Выслушав Рыжего Коня, Кайова обратился к Глассу:

– Вы кто?

Тот не сразу ответил, и Кайова повторил вопрос на французском:

– Qui êtes-vous?

Гласс сглотнул слюну и осторожно кашлянул, прочищая горло. Он помнил Кайову с тех пор, как трапперы пушной компании Скалистых гор останавливались здесь на постой, однако Кайова обращался к нему как к чужому – и Гласс, который еще не видел себя в зеркале, решил, что шрамы сделали его неузнаваемым.

– Хью Гласс. – Горло болело, слова давались с трудом, вместо голоса выходило жалобное подвывание. – Из отряда Эшли.

– Месье Эшли недавно уехал. Отправил на запад Джеда Стюарта и полтора десятка трапперов, а сам отбыл в Сент-Луис набирать еще отряд.

Кайова помолчал, надеясь, что странный гость что-нибудь объяснит.

Тот медлил, и в толпе нетерпеливо дернулся одноглазый шотландец.

– А кто тебя так?

– Гризли. В верховьях Гранд. – Хью говорил медленно и как можно короче. – Капитан Генри приставил ко мне двоих. Те забрали у меня оружие и сбежали.

– И сиу везли тебя всю дорогу? – не отставал шотландец.

Видя, что Гласс поморщился от боли и приставил к раненому горлу ладонь, Кайова ответил вместо него.

– Рыжий Конь нашел его одного в арикарской деревне. Поправьте меня, если ошибаюсь, месье Гласс, но, насколько я понимаю, вниз по Гранд вы добирались в одиночку.

Гласс кивнул.

Одноглазый шотландец вновь открыл было рот, однако Кайова решительно пресек дальнейшие вопросы.

– Месье Глассу лучше подождать с рассказами. Сейчас ему нужно поесть и выспаться.

Кайова, которому очки придавали вид умного доброго дядюшки, ухватил Гласса за плечо и повел к дому. Усадив его за длинный стол, он что-то сказал жене на языке сиу, и та поставила перед раненым тарелку с целой горой тушеного мяса, зачерпнутого из огромного чугунного котла. За первой порцией последовали вторая и третья.

Кайова сидел напротив, вглядываясь в лицо Гласса, и время от времени отгонял зевак.

Насытившись, Гласс вдруг повернулся к Кайове – до него дошло, что расплатиться ему нечем.

– У меня нет денег.

– Было бы странно, если бы при вас оказались наличные. В моем форте открыт кредит любому из людей Эшли. – Видя, что Гласс понимающе кивнул, Кайова добавил: – Я дам вам снаряжение и отправлю в Сент-Луис с ближайшим судном.

Гласс решительно мотнул головой.

– Мне не надо в Сент-Луис.

– А куда же вы собираетесь? – ошеломленно спросил Кайова.

– В форт Юнион.

– В форт Юнион? Да на дворе октябрь! И идти через территорию арикара! До земель манданов доберетесь только к декабрю, и то если по пути ничего не случится. А оттуда до форта Юнион еще триста миль! Вы собираетесь идти вверх по Миссури посреди зимы?

Гласс не ответил – с больным горлом не поговоришь, да и незачем: в позволении Кайовы он не нуждался. Отхлебнув воды из жестяной кружки, он поблагодарил Кайову за еду и принялся было подниматься по лестнице на спальный чердак, однако на полпути раздумал, вернулся и вышел из дома.

Рыжего Коня он нашел сразу за фортом, в лагере на берегу реки Уайт. Индейцы уже закупили в форте нужные для племени припасы и теперь чистили коней – наутро предстоял обратный путь. Хотя Кайова и его жена-сиу всегда принимали Рыжего Коня радушно, он предпочитал поменьше иметь дело с фортом. Здешние нравы казались ему странными и непристойными: его снедал стыд за грязных индейцев, стоявших лагерем вокруг форта и отдававших своих жен и дочерей на ночь любому чужаку за лишний глоток виски, его ужасала способность сородичей оставить жизнь предков и опуститься до скотского состояния.

Помимо влияния форта на окрестных индейцев его беспокоило и другое. При всем его преклонении перед искусством бледнолицых, умеющих делать все – от винтовок и топоров до тонких тканей и швейных игл, – он не мог унять тайного трепета перед людьми, подчинившими себе могущественные, непонятные ему силы. Рассказы об огромных поселениях на востоке, в которых бледнолицые неисчислимы, как бизоны в диком стаде, он принимал за небылицу и все же не мог не замечать, что с каждым годом белых людей в его местах становится все больше. А тут еще вражда бледнолицых и арикара. Он понимал, что белые хотели наказать арикара – его врагов, которых он ничуть не жалел. И так же четко понимал, что бледнолицые воины оказались глупцами и трусами. Картина складывалась тревожная, и хотя отдельные предвестия не сулили большой грозы, Рыжий Конь все же чувствовал, что разрозненные нити где-то сходятся, сплетаясь в предостережение, смысла которого он пока не понимал.

Когда Гласс вошел в лагерь сиу, Рыжий Конь встал, тусклый свет от костра теперь падал на лица обоих мужчин. Гласс, сколько ни перебирал вариантов, так толком и не придумал, как отплатить индейцам за заботу: предложить денег – Рыжий Конь обидится, подарить сверток табаку или нож – слишком мелко для той благодарности, какую Гласс испытывал к своему спасителю. Поэтому сейчас он просто подошел к Рыжему Коню, снял с себя ожерелье с медвежьим когтем и повесил на шею индейцу.

Рыжий Конь задержал на нем пристальный взгляд – Гласс посмотрел ему в глаза, кивнул и пошел обратно к дому.

На чердаке, заняв большой соломенный тюфяк, уже спали двое путников, однако в углу под карнизом оставался клочок свободного места, застеленный потертой шкурой. Гласс опустился на пол и немедленно уснул.

На следующее утро его разбудили громкие голоса – внизу, в общем зале, кто-то говорил по-французски, беседа перемежалась смехом. С чердака уже все ушли, и Гласс полежал немного в одиночестве, наслаждаясь теплом и ощущением крыши над головой.

Перевернувшись с живота на спину, он в очередной раз отметил, что средство шамана оказалось действенным: пусть спина и не зажила окончательно, зато раны удалось очистить. Он попробовал согнуть-разогнуть руки и ноги, словно проверяя действие только что купленного механизма. Нога уже выдерживала вес тела, хотя хромота еще осталась; рука и плечо, тоже пока ослабшие, двигались уже свободно. Отдача от ружья еще будет причинять боль, однако винтовку держать он уже сможет.

Винтовка. Гласс, конечно, был благодарен Кайове за обещание снабдить его оружием и припасами, однако он желал одного – получить обратно свою кентуккскую винтовку и свести счеты с теми, кто его ограбил. И потому прибытие в форт Бразо – каким бы важным этапом пути оно ни казалось – он воспринимал не как финишную черту, а скорее как точку отсчета нового пути. Организм, конечно, успел оправиться от ран, тело продолжало крепнуть, так что путь обещал быть много легче, чем в последние полтора месяца, – и все же цель по-прежнему оставалась далека.

Внизу открылась дверь, в треснувшем зеркале на стене отразился луч утреннего солнца. Гласс поднялся с пола и медленно подошел к зеркалу.

Отражению он не удивился: он знал, что шрамы его изменят. И все же раны, которые он до этого знал только на ощупь, на вид показались незнакомыми. По щеке, рассекая густую бороду, тянулись три параллельных полосы – как боевая раскраска. Немудрено, что сиу прониклись к нему уважением. Надо лбом вдоль линии волос тянулся розоватый шрам, несколько порезов шли через макушку. Уцелевшие волосы подернулись сединой, борода из каштановой сделалась серой. На следах от когтей, прорезавших горло, выделялись узловатые выступы – места, где завязаны нити от швов.

Гласс приподнял было тонкую кожаную куртку, пытаясь рассмотреть борозды на спине, однако в тусклом зеркале увидел лишь темные длинные полосы и вновь содрогнулся при воспоминании о червях.

Отвернувшись наконец от зеркала, он спустился с чердака в общий зал. У длинного стола толпилось с десяток человек, при виде Гласса разговоры смолкли.

Кайова сразу же переключился на английский (в западных краях, где смешение языков приближалось к вавилонскому, владение чужими наречиями было выгодным).

– Доброе утро, месье Гласс! Мы как раз о вас говорили.

Гласс молча кивнул, и Кайова пояснил:

– Вам повезло. Я, кажется, нашел вам попутчиков для путешествия вверх по реке. – Видя вспыхнувший интерес Гласса, Кайова продолжал: – Познакомьтесь: Антуан Ланжевен.

Низенький длинноусый человек поднялся с места и неожиданно энергично пожал руку Глассу.

– Ланжевен прибыл с верховьев нынче ночью. Как и у вас, месье Гласс, у него есть новости. Месье Ланжевен пришел со стороны манданских селений и говорит, что наши кочующие арикара поставили новую деревню всего в миле к югу от манданов.

Ланжевен что-то сказал по-французски, Гласс не понял.

– Я к этому и веду, Ланжевен, – досадливо отмахнулся Кайова. – Нашему другу не помешает небольшой исторический экскурс. – Он вновь обратился к Глассу: – Наши друзья манданы озабочены тем, что новые соседи окажутся беспокойными и принесут неприятности. И потому поставили условие: арикара живут на землях манданов лишь в случае, если прекратят нападать на белых.

Кайова снял очки, протер их подолом длинной рубахи и вновь водрузил на нос.

– Здесь я должен упомянуть мои собственные обстоятельства. Мой форт зависит от речных перевозок. Мне выгодно, когда вниз и вверх по Миссури путешествуют трапперы и торговцы. Я радовался долгому визиту месье Эшли и его отряда, однако битвы с арикара рано или поздно меня разорят. Я попросил Ланжевена пойти с делегацией в верховья Миссури – отвезти подарки и вернуть добрые отношения с арикара. Если посольство окажется успешным, мы сообщим в Сент-Луис, что Миссури открыта для путешествий. Каноэ Ланжевена вмещает шесть человек и припасы. Это Туссен Шарбонно. – Кайова указал на одного из сидящих за столом. Имя Глассу было известно, и он с интересом воззрился на мужа самой Сакагавеи – индианки из экспедиции Льюиса и Кларка. – Туссен говорит на наречиях манданов, арикара и прочих племен, которые вам могут встретиться. Он служил переводчиком Льюису и Кларку.

– Я говорю и по-английски, – вставил Шарбонно. На фоне речи Кайовы, говорившего без акцента, произношение Шарбонно ощутимо отдавало французским. Гласс перегнулся через стол и пожал ему руку.

Кайова представил остальных.

– Это Эндрю Макдональд, – указал он на давешнего одноглазого шотландца. Гласс заметил, что у того, кроме глаза, не хватает и части носа. Кайова тем временем продолжал: – Умом он не блещет, тупее людей я не встречал, зато грести может целый день без остановки. Мы его зовем Профессор.

Профессор склонил голову, прищурив единственный глаз при звуке собственного имени, однако иронию он явно не уловил.

– И наконец – это Доминик Каттуар. – Кайова указал на путешественника, курящего тонкую глиняную трубку.

Доминик встал, пожал Глассу руку и сказал: «Enchanté».

– Брат Доминика, Луи Каттуар, тоже едет с вами, если его удастся вытащить из хижины со шлюхами. Мы его зовем «Ла Вьерж» – «девственница».

Мужчины за столом расхохотались.

– А теперь поговорим о вас. Делегация отправляется вверх по течению – значит, путешествовать придется налегке. Нужен охотник, который снабжал бы отряд мясом. Я полагаю, добывать пропитание вы умеете отлично, а уж если дать вам винтовку – тем более.

Гласс кивнул в ответ.

– Отряду нужно лишнее ружье и по другой причине, – продолжал Кайова. – Доминик слыхал, будто вождь арикара по имени Лосиный Язык оторвался от племени, взял с собой отряд воинов и их семьи и повел куда-то между селениями манданов и рекой Гранд. Неизвестно, что именно он задумал, однако он поклялся отомстить за нападение на деревню арикара.

Гласс вспомнил почерневшие от огня останки арикарского селения и вновь кивнул.

– Пойдете с делегацией?

Гласс не очень-то хотел попутчиков: он собирался идти вверх по Миссури в одиночку, пешком, в тот же день – задержка ему была ни к чему. И все же предложение Кайовы имело свои выгоды. Путешествовать отрядом безопаснее, и к тому же люди подобрались опытные: французы-трапперы, которых здесь звали вояжерами, по праву считались лучшими лодочниками. Кроме того, Гласс еще не до конца оправился от ран, и пеший путь выйдет медленным. Идти на веслах вверх по течению – тоже долго, зато ему не придется грести, а это значит, что весь месяц Хью будет не тратить силы, а набирать.

Он приложил ладонь к горлу, смягчая боль.

– Пойду.

Ланжевен что-то сказал Кайове по-французски, тот выслушал и повернулся к Глассу.

– Ланжевен говорит, ему нужен день на починку лодки. Выйдете завтра на рассвете. А пока позавтракайте – и займемся вашей экипировкой.

Кайова держал товар в дальнем конце дома, у стены. Стойкой служила доска, положенная на две пустые бочки. В первую очередь Гласс потянулся к ружьям – здесь их было пять: три заржавленных мушкета старой работы, явно для торговли с индейцами, и две винтовки. На первый взгляд выбор показался очевидным. Одна – длинная кентуккская винтовка классического образца: красивая, умело сделанная, с полированным прикладом орехового дерева. Другая – видавшая виды армейская пехотная винтовка модели 1803 года с расколотым прикладом, который заделали куском сыромятной кожи. Взяв оба ружья, Гласс вышел на крыльцо, сопровождаемый Кайовой: выбор предстоял важный, и осматривать винтовки Гласс собирался на свету, а не в полутемном доме.

– Отличное оружие, – не сводя глаз с кентуккской винтовки в руках Гласса, сказал Кайова. – У немцев еда – редкая гадость, зато ружья они делают отменные.

Гласс, всегда восхищавшийся своей кентуккской, с готовностью согласился. Однако здешняя его не устраивала по двум причинам. Во-первых, она оказалась малого калибра, всего лишь 32. А во‑вторых – из-за большой длины ее было бы тяжело носить и трудно заряжать. Идеальная для богатого охотника-бездельника и любителя пострелять кроликов в Вирджинии, для суровой жизни на западе она не подходила.

Отдав кентуккскую Кайове, Гласс взялся за пехотную – такие были на вооружении у солдат, сопровождавших экспедицию Льюиса и Кларка. В первую очередь Гласс осмотрел починенный приклад: судя по виду, кожу наложили на трещину еще сырой, аккуратно закрепили и дали высохнуть – затвердевая и сжимаясь, она сцепила расколотое дерево намертво, и пусть приклад не блистал красотой, надежности ему было не занимать. Замок и спусковой крючок работали отменно, везде виднелась свежая смазка и ни следа ржавчины. Гласс провел рукой по прикладу, затем по короткому стволу и вложил палец в дуло: оно оказалось калибра 53.

– Нравится большая, да? – спросил Кайова.

Гласс одобрительно кивнул.

– Хороша винтовка, – заметил хозяин форта и мрачно ухмыльнулся: – Для медведя подойдет.

Взяв из рук Кайовы рог для пороха, Гласс отмерил полный заряд в двести гран и всыпал порох в ствол. Пулю он завернул в промасленную ветошь и вложил в дуло, затем шомполом затолкал ее в основание ствола. Насыпав пороха на полку, он до предела взвел курок и оглянулся в поисках цели.

В пятидесяти шагах, у подножия тополя, мирно сидел кролик – Гласс навел на него винтовку и нажал спусковой крючок. Порох на полке вспыхнул, от него взорвался порох в стволе, и воздух заволокло дымом. Гласс поморщился: от резкой отдачи заныло плечо.

Когда дым рассеялся, Кайова медленно подошел к тополю. От кролика не осталось почти ничего, кроме пушистого хвоста – его-то Кайова и бросил к ногам Гласса.

– Я бы сказал, что винтовка не для кроликов.

На этот раз Гласс улыбнулся в ответ.

– Я ее беру.

Они вернулись в дом, и Гласс принялся выбирать остальное. Пистолет калибра.53 под стать винтовке. Форму для отливки пуль, свинец, порох, кремни. Томагавк и большой нож для снятия шкур. Толстый кожаный ремень, на который прицепить оружие. Две красные хлопковые рубахи под кожаную куртку. Дорожный плащ с капюшоном. Шерстяную шапку и рукавицы. Пять фунтов соли и три свертка табака. Иголку и нитки. Веревки. Сумку для новообретенных сокровищ – кожаную, отделанную бахромой и бусинами. И напоследок поясной мешочек, в каком французы-трапперы носят трубку и табак, только Хью собирался в нем держать новое огниво.

Теперь Гласс чувствовал себя богаче всех королей мира: после полутора месяцев нищеты, когда из имущества оставалась одна рубаха на плечах, он наконец готов встретить во всеоружии любые битвы, которые ждут его впереди.

Кайова подсчитал общую сумму – вышло сто двадцать пять долларов. Гласс написал письмо Уильяму Эшли.

10 октября 1823 года

Хью Гласс

Уважаемый мистер Эшли!

Мое оружие и припасы были украдены двумя членами нашего отряда, с которыми я сведу счеты особо. Мистер Бразо продал мне необходимые вещи в кредит под поручительство пушной компании Скалистых гор. Я взял на себя смелость принять означенные вещи как аванс в счет моего жалованья. Я намерен вернуть свое имущество и обещаю выплатить вам свой долг.

Ваш покорный слуга

– Я приложу ваше письмо к счету, – сказал Кайова.

* * *

В тот вечер Гласс обильно поужинал в компании Кайовы и четырех из пяти новых попутчиков: пятый, Луи Ла Вьерж Каттуар, еще не вылез из палатки шлюх. Его брат Доминик поведал, что Ла Вьерж переходил от пьянства к разврату и обратно с самого приезда в форт Бразо. Разговор – когда собеседники не обращались к Глассу – велся на французском. Хью, помнивший отдельные слова и фразы со времен Кампече, понимал речь лишь обрывками.

– Проследи, чтоб твой братец к утру был готов, – сказал Ланжевен. – Его весло нам понадобится.

– Не беспокойся.

– И не забудьте, ради чего идете, – напомнил Кайова. – Не сидите у манданов всю зиму. Я должен быть уверен, что арикара не станут нападать на торговцев, идущих по реке. Если от вас не будет вестей к новому году, то я не успею вовремя предупредить Сент-Луис, и тогда пропали планы на весну.

– Я свое дело знаю, – уверил его Ланжевен. – Добуду для вас сведения, как договорились.

– Кстати о сведениях. – Кайова непринужденно перешел на английский. – Месье Гласс, нам хотелось бы услышать, что же все-таки с вами приключилось.

При этих словах даже в мутном глазу Профессора мелькнул интерес.

Гласс оглядел стол.

– Рассказывать почти нечего, – ответил Гласс, и французы, которым Кайова перевел ответ, рассмеялись.

– При всем уважении, mon ami, ваше лицо само по себе весьма красноречиво, однако нам хотелось бы знать подробности.

Французы в предвкушении развлекательной истории набили длинные трубки, Кайова вытащил из жилетного кармана узорную серебряную табакерку и отправил в нос понюшку табаку.

Хью, по-прежнему стыдясь слабого подвывающего голоса, приложил ладонь к горлу.

– На меня напал крупный гризли на берегу Гранд. Капитан Генри оставил со мной Джона Фицджеральда и Джима Бриджера – похоронить, когда умру. Они меня обокрали и бросили. Я намерен вернуть свое и добиться справедливости.

Кайова перевел, за столом воцарилась долгая тишина. Слушатели ждали.

– И все? – не выдержал наконец Профессор.

– Без обид, месье, но вы не очень-то щедрый raconteur, – заметил Туссен Шарбонно.

Гласс, не ответив, только посмотрел ему в глаза.

– Если не хотите пускаться в подробности о схватке с медведем – ваше право, – вступил в разговор Кайова. – Однако я вас не отпущу без рассказа о Гранд.

Еще в ранние годы своей карьеры Кайова осознал, что в торговом деле сведения ценятся не меньше товаров. В его факторию люди приезжали не только за покупками, но и за новостями. Форт Кайовы стоял на слиянии Миссури и Уайт, так что он хорошо изучил и реку Уайт, и Шайенн, которая находилась дальше к северу. О Гранд он кое-что слышал от индейцев, однако подробностей не знал.

Кайова сказал что-то жене на языке сиу, и та принесла потрепанную книгу, с которой оба обращались как с семейной Библией. На разлохмаченной обложке красовалась длинная надпись. Кайова, поправив очки, начал читать вслух:

– «История экспедиции…

– …под началом капитанов Льюиса и Кларка», – закончил за него Гласс.

Кайова вскинул на него оживленный взгляд.

– À bon! Наш раненый путешественник, оказывается, начитан!

Гласс тоже оживился и на время даже забыл о больном горле.

– «Издатель Пол Аллен. Отпечатано в Филадельфии, 1814 год».

– Значит, вы тоже знаете карту капитана Кларка?

Гласс кивнул. Он помнил возбуждение, сопровождавшее выход долгожданных мемуаров и карты. Как и те карты, что дали пищу его мальчишеским мечтам, «Историю экспедиции» Гласс впервые увидел в филадельфийской конторе «Росторн и сыновья».

Кайова положил книгу корешком на стол, и она распалась на карте Кларка, озаглавленной «Карта похода Льюиса и Кларка через западную часть Северной Америки от Миссисипи до Тихого океана». Перед экспедицией Кларк усиленно учился картографии, и его карта, невиданно точная и подробная, стала для своего времени небывалым достижением. Главные притоки Миссури от Сент-Луиса до Тройной Развилки она показывала в мельчайших деталях.

Ближе к слиянию рек карта становилась более схематичной: там притоки оставались почти неизвестны. Были, впрочем, и исключения. К 1814 году карта включала в себя результаты открытий в бассейне Йеллоустоун, сделанные Друйяром и Колтером, и показывала маршрут Зебулона Пайка через Скалистые горы. Кайова пририсовал туда Платте вместе с примерным расположением северной и южной развилок. На Йеллоустоун был помечен оставленный форт Мануэля Лизы у устья реки Бигхорн.

Гласс жадно вглядывался в изображение – не в карту Кларка, которую знал по долгим бдениям в конторе «Росторн и сыновья» и по более поздним штудиям в Сент-Луисе, – а в подробности, добавленные Кайовой: в карандашные штрихи, результат десятилетнего собирания сведений.

Кайова забросал Гласса вопросами. Сколько дней поднимались по Гранд, пока дошли до верхней развилки? Где в реку впадали ручьи? Какими ориентирами отмечен путь? Есть ли бобры и прочая живность? Сколько леса? Есть ли признаки обитания индейцев? Каких племен? Острый карандаш Кайовы наносил на черте все новые и новые знаки.

Гласс в свою очередь получил сведений не меньше. Хоть он и держал в памяти примерную карту, в преддверии одиночного путешествия новые детали обретали дополнительную важность. Сколько миль отделяют манданские селения от форта Юнион? Каковы главные притоки в местностях выше манданских и сколько между ними миль? Каков ландшафт? Когда замерзает Миссури? Где можно срезать путь между изгибами реки? Он скопировал себе главные участки карты Кларка, сосредоточившись на территории между фортом Юнион и манданскими селениями и прорисовав русло Йеллоустоун и Миссури на сотни миль выше форта Юнион.

Кайова с Глассом засиделись далеко за полночь. Французы давно ушли спать, от тусклого масляного светильника метались по бревенчатым стенам причудливые тени. Изголодавшийся по содержательным разговорам, Кайова не хотел отпускать редкого собеседника, тем более когда узнал о путешествии Гласса от Мексиканского залива до Сент-Луиса, и не отстал от гостя, пока тот не нарисовал на чистом листе примерную карту техасских и канзасских равнин.

– Вы очень пригодились бы в форте, путешественники просто изнывают по таким сведениям.

Гласс покачал головой.

– В самом деле, mon ami. Отчего бы вам не остаться на зиму? Я положу вам жалованье.

Гласс вновь мотнул головой, на этот раз решительнее.

– Меня ждут другие дела.

– Не напрасная ли трата сил для человека ваших способностей? Бродить по Луизиане в разгар зимы… Может, пуститесь в погоню за обидчиками по весне? Если не передумаете.

Сердечность предыдущей беседы разом испарилась, словно из дверей повеяло морозной стужей. Гласс метнул в Кайову яростный взгляд, и тот немедленно пожалел о сказанном.

– Я не просил у вас совета.

– Нет, месье. Конечно, нет.

Гласс, утомленный ночным бдением, добрался до постели всего часа за два до рассвета. Мысли упорно вертелись вокруг предстоящего отъезда, и уснуть ему удалось с трудом.

* * *

Проснулся Гласс от громкой перебранки за стеной – кто-то вопил по-французски, и хотя слов Хью не понимал, общий смысл происходящего был ясен.

Кричал Ла Вьерж Каттуар – Доминик только что пробудил его от пьяного сна. Зная привычки Луи и не надеясь поднять его обычным пинком под ребра, Доминик просто помочился ему на лицо. Оскорбленный Ла Вьерж принялся поносить брата на чем свет стоит; не отступала и скво, с которой ночевал Ла Вьерж. Видавшая в своей хижине изрядно бесчинств и даже многие из них поощрявшая, она не снесла того, что Доминик своей выходкой испортил ее лучшее одеяло, – и теперь ее вопли, похожие на верещание разъяренной сороки, неслись по всему лагерю.

Когда Гласс вышел на крыльцо, Ла Вьерж уже стоял лицом к лицу с братом, совершенно голый, как древнегреческий борец. Хотя ростом и силой он явно превосходил Доминика, три дня непрерывного пьянства вкупе с внезапным и унизительным пробуждением сделали свое дело. Впрочем, мутный взгляд и нетвердый шаг не ослабили его желания ринуться на обидчика. Доминик, прекрасно знающий бойцовские привычки брата, стоял наготове.

Ла Вьерж, набычив голову, рванул вперед, вкладывая всю силу в размах руки, готовой обрушиться на голову Доминика: еще миг – и он проломит брату череп от носа до самого затылка. Однако Доминик как ни в чем не бывало отклонился в сторону, и Луи, пролетев мимо, окончательно потерял равновесие. Доминик, двинув его сзади под колени, сбил брата с ног, и тот рухнул на спину. От удара воздух вышибло из легких, и Ла Вьерж скорчился, судорожно пытаясь вдохнуть. Обретя наконец дыхание, он разразился очередным залпом брани и попробовал встать на ноги, однако Доминик основательно двинул его в солнечное сплетение, и Луи вновь принялся хватать ртом воздух.

– Говорил тебе – утром в путь! Говорил – быть наготове, придурок! Через полчаса отплываем! – Для пущей убедительности Доминик двинул Луи ногой в челюсть, разбив ему губы.

Драка кончилась, зрители начали расходиться. Гласс спустился к реке. Лодка Ланжевена покачивалась у пристани, канат то и дело натягивался от быстрого течения. Лодки такого типа у французов назывались bâtard – «полукровка»: они и вправду составляли нечто среднее между традиционными видами грузовых каноэ: хоть и меньше размером, чем внушительные canots de maître, «полукровки» все же были довольно вместительными и доходили почти до тридцати футов в длину.

Сплавить лодку вниз по Миссури – дело несложное: Ланжевен и Профессор, пока везли в форт Бразо пушнину, выменянную у манданов, справились и вдвоем. Чтобы провести каноэ с полным грузом вверх по течению, понадобился бы десяток гребцов. И хотя Ланжевен не вез сейчас ничего тяжелого – всего лишь подарки для манданов и арикара, – для четверых гребцов такая задача была нелегка.

Туссен Шарбонно, оседлав бочку, торчал на пристани и жевал яблоко, наблюдая, как Профессор загружает каноэ под бдительным оком Ланжевена. На дне лодки, по всей длине от носа до кормы, лежали два длинных шеста – на них, распределяя вес равномерно по всему каноэ, Профессор складывал груз, аккуратно уложенный в небольшие тюки. По-французски Профессор не говорил (так некоторые шотландцы не знают английского), а Ланжевен почему-то решил, что говорить громче – значит говорить понятнее, однако крики не помогали, и Профессору оставалось ориентироваться только по жестам.

– Bon voyage, mes amis! – крикнул Кайова. – Не задерживайтесь у манданов!

Гласс посмотрел с лодки на Кайову Бразо, машущего с пристани вслед путникам, и перевел взгляд вперед, вверх по течению. Больше он на форт не оглядывался.

В тот день, 11 октября 1823 года, Гласс начал новый путь после долгого, больше месяца, перерыва на восстановление сил. Как ни необходим был ему отдых, Гласс считал его лишь ненужной задержкой. Теперь настало время двигаться вперед.