Раньше сядешь – раньше выйдешь

О том, что эта худенькая малолетка скоро появится в тюрьме, подследственные женщины узнали из новостей. По словам репортера криминальной хроники, Олеся поразила всех цинизмом. На вопрос, сожалеет ли она о совершенных преступлениях, девушка ответила в телекамеру: «Какая теперь разница… Раньше сядешь – раньше выйдешь!»

«Детей на мобильники кидать! У моего ребенка отняли бы телефон, да еще и с ножом, – я бы эту мразь не судила, а сразу придавила!» – горячилась Тетка. Другие возражали: «Да она сама – ребенок! Только восемнадцать исполнилось. Тем более – наркоманка!»

Попав в камеру, Олеся заявила, что во всем созналась, судится в особом порядке и рассчитывает получить реальный срок – на момент ареста она уже находилась на условном. Она оказалась общительной и веселой девчонкой. Несмотря на юный возраст, биография Олеси была полна приключений.

Выросла девочка в детском доме. В подростковом возрасте ее удочерила порядочная и добрая женщина, хотя у Олеськи уже были все вредные привычки, включая зависимость от опиатов.

Новая мама периодически оплачивала Олесе лечение в нарколожках и просила устроиться на работу. Олеся то сбегала от нее к цыганам в табор, то веселилась с мужиками, которые ее обеспечивали. К одному из них она даже испытывала некое подобие уважения, но их отношения прервались. Он стал потерпевшим по ее первому уголовному делу – шестидесятилетний научный работник, обладатель большой квартиры в центре города.

Однажды Олеся проснулась у него дома. Денег у нее не было совсем. Сожителя тоже не было. Пришлось забрать старый мобильный телефон своего благодетеля и все деньги, найденные в квартире. Этого было мало, поэтому девочка сняла со стены картину «Морской пейзаж» и прихватила ее с собой в ломбард. Чтобы спонсор не нервничал, Олеся оставила ему на столе записку: «Мы забрали эту сучку, молись, чтобы она осталась в живых!» К вечеру деньги кончились, Олесе было стыдно перед своим кавалером. Она разбила пивную бутылку у входа в подъезд дома, изрезала себе руки и ноги осколками и окровавленная упала в объятия любимого. Олеся сочинила, что ей удалось вырваться и убежать от похитителей. Но без последствий эта авантюра не осталась: пока Олеси не было, дедушка уже сбегал в прокуратуру. Возбудили дело о похищении человека.

Когда Олеся увидела свою безграмотную записку в руках у следователя и поняла, что плод фантазии превратился в вещественное доказательство, ее разобрал дикий хохот. Следователь без труда распутал это незатейливое преступление. «Морской пейзаж» XIX века вернуть не удалось, а в жизни Олеси появился условный срок.

Престарелый любовник на суде вел себя не слишком адекватно. Дед постоянно перебивал участников процесса конструктивными, на его взгляд, предложениями и затягивал слушание. Требовал лечить Олесю от наркозависимости и аргументированно доказывал судье, что наркомания – это болезнь. Свои тирады он перемежал сожалениями об утраченном навсегда «Морском пейзаже». Стоя в клетке, Олеся краснела и жалела, что вообще связалась с таким идиотом.

Судья даже пригрозила выставить его вон и ехидно поинтересовалась: что может связывать несовершеннолетнюю наркоманку и вполне уважаемого гражданина почтенного возраста? Тот сник. Олеся хотела пояснить судье, что сексуальных контактов между ними не было и благодетель всего лишь мастурбировал на нее, обнаженную, правда, практически каждый вечер. А тот уже мямлил что-то о жалости к сиротке. Выглядело это довольно мерзко, но она решила промолчать.

Получив условный срок, Олеся вернулась к названой матери, но денег ей по-прежнему не хватало – ее доза составляла уже восемь граммов в сутки, а это означает, что каждый день надо где-то отыскать восемь тысяч рублей. Очередной отдых в городской наркологической больнице из угрозы превращался в слишком вероятное ближайшее будущее.

Олеся принялась воровать деликатесы под заказ для ресторанчиков Петроградской стороны. Несмотря на осторожность, в одном из магазинов на выходе ее остановили и отвели в подсобку. Там Олеся получила удар в грудь и упала на каменный пол. Над ней возвышалась девушка в тяжелых ботинках с металлическими носами.

«Бабушке на лекарства надо? – спокойно спросила она. – Или на наркотики?»

Дальнейшие минуты казались Олесе бесконечными и состояли из вспышек нечеловеческой боли и тьмы. Девушка молча избивала ее ногами, потом охранник магазина выкинул Олесю на улицу и посоветовал обратиться в милицию.

Гнев и обида кипели в воровке. Пока переломанные ребра не срослись, она отлеживалась дома. Покончив с продуктами, Олеся пересела на велосипед и выдергивала сумки у зазевавшихся девушек и бабушек. Ее объявили в розыск уже несколько районов города, и тогда Олеся вновь переквалифицировалась – принялась отнимать мобильные телефоны у школьников. Вначале она просила отдать трубку по-хорошему. Если школьник ей отдавал телефон, Олеся благодарила и уходила. Если нет – угрожала. Один раз она пыталась забрать телефон у одного хилого школьника, но тот сильно ударил ее по голове сумкой с учебниками, и Олеся еле-еле уползла от него. Нож юная преступница с собой не носила, прекрасно понимая, что это – лишнее. Как правило, школьники равнодушно отдавали трубки и шли домой жаловаться родителям.

Как-то на улице ее узнали по ориентировке оперативники и кинулись за ней в погоню. Олеся описывала это так: «Я бегу, такая красивая, на каблуках, волосы назад…» Один храбрец все-таки ее догнал, за что был искусан. Олеся выла, шипела и орала, и милиционеры решили, что она психически больна.

Еще на опознании потерпевшие ребята отводили от Олеси глаза, а их родители передавали ей в камеру сигареты и шоколад. Оказывается, практически все школьники на допросах в красках описывали, как сильная бабища им угрожала ножом и как они перепугались. Вес Олеси составлял примерно сорок килограммов, роста она была небольшого. А ограбленные школьники были выше ее и крепче физически. Хотя они стали путаться в показаниях насчет ножа, Олеся признала вину полностью, потому что летом в следственном изоляторе было очень душно, а она хотела поскорее оказаться в колонии. Ей дали шесть лет лишения свободы. Олеся напевала блатные песенки и смеялась громче обычного, но во сне плакала. И тут сама прокуратура потребовала пересмотра дела. По их мнению, наказание было слишком жестоким, так как при вынесении приговора суд не учел, что у Олеси ВИЧ.

Дело направили на пересмотр в ином составе суда. Олеся горько смеялась, жаловалась, что небо в клетку ей надоело, и не трепали бы уже нервы. Но все в камере увидели в этом перст судьбы и принялись уверять Олесю, что срок ей непременно снизят. Первое время Олеся не верила, но в ее глазах затеплилась надежда. Девушка давала себе и другим обещания измениться, начала креститься на иконки и перестала скандалить напропалую.

Предыдущий поклонник не оставлял надежды спасти заблудшую душу Олеси и писал ей поучительные письма в изолятор. В них, помимо жалоб на нехватку денег, содержались упреки и воспоминания об их с Олесей совместной жизни. Впрочем, конверт для ответа он вкладывал. Олеся отвечала ему в том же духе: просила прощения, рассказывала о тяготах своей теперешней жизни и делилась своими планами – получить в колонии профессию, отрастить волосы, найти настоящих подруг.

Приговор суд оставил без изменений. Узнав об этом, Олеся закричала: «Суки вы, я так и знала!» – и истерично расхохоталась. До вечера она смотрела мультики у старшей на шконаре. После проверки долго писала приемной матери письмо; опустив голову, курила одну сигарету за другой – и вдруг расплакалась, как маленькая.

К ней подошла Тетка, присела и обняла. Стриженая голова Олеськи уткнулась в ее плечо. И долго они сидели так, молча. А потом погас свет, потому что наступило время отбоя.

 

Тетка

Это невысокая толстая смешливая тетенька с короткими темными волосами и хитрыми глазами. Лицо в шрамах – ревнивый сожитель изрезал ее ножом. Каждый раз, когда сокамерницы сочувствовали ей, Тетка злилась, защищала милого и объясняла эти шрамы своим неправильным поведением.

Зубов у Наташки почти не было. Она объясняла, что делать минет так намного удобнее. «Люблю пососать, а что? – искренне удивлялась она. – Самое милое дело – за щекой погонять… Эх, щас бы…» – и продолжала фантазировать вслух.

В изоляторе к ней прибились две молодые воровки-наркоманки. «Каштанку» Чехова они никогда не читали. Просто придумали, что у них семья, в которой Ира и Олеся – братья, а Наташка – тетка. Звали ее пить чиф, а Наташка шутливо ворчала: «Достали меня уже эти племяннички…» Прозвище намертво к ней приклеилось.

Первые полгода заключения Наташка была безответной и скромной. Старшая камеры изводила ее просто от безделья. Курить разрешала только на верхнем шконаре (втором этаже шаткой двухъярусной железной кровати) у форточки, несмотря на то что Наташка попала в тюрьму из больницы с распоротым животом: ее жертва, перед тем как отправиться в лучший мир, успела-таки пырнуть Тетку ножом. Наташка кое-как лазила наверх, а потом размазывала редкие слезы по лицу. Аккомпанементом ее рыданиям были вопли старшей по камере: «Бросай курить! Сидеть тебе еще долго, а здоровье ты давно пропила!»

Иногда же старшая, напротив, проникалась к Тетке симпатией и ставила в пример другим заключенным: «Посмотрите на Наташку! Шваль, алкашка конченая, а совесть-то у нее есть!» От столь сомнительных комплиментов та терялась и краснела, как девчонка, хотя ей было тридцать пять лет.

Наташке никто не носил передачи. Ее ребенок жил у родственников, и она не интересовалась его судьбой.

В жизни Тетки это был уже второй арест. В прошлый раз, «тем сроком», ее очередной сожитель совершил убийство. Следователи пытались им вменить «группу лиц по предварительному сговору» – чем больше преступников, тем лучше карьера, понятное дело. Почти год Наташка провела в следственном изоляторе, даже набила пять точек на руке (что означает «Один в четырех стенах»), но ее все же отпустили из зала суда с оправдательным приговором. Сожитель Наташки взял вину на себя и заявил в суде, что запугал женщину, чтобы та не сообщила о преступлении.

Видимо, Наташке нравился адреналин, потому что связывалась она только с плохими парнями. Точнее, с редкими ублюдками.

С еще одним ее другом приключилась такая история: сидели они дома вдвоем, выпивали и беседовали. Пили много, громко играла музыка. Потом почему-то приехала милиция и стала ломать двери. Наташкин ебарь взял большой нож, вышел из квартиры на лестничную площадку и убил двух милиционеров. Арестовало его прибывшее подкрепление.

Через пару дней звонит Наташе ее отец и спрашивает:

– Как дела, доча?

– Хорошо! – отвечает Наташка.

– А твой как?

– Нормально.

– Работает?

– Да.

– А кем он работает, кстати?

Наташа задумалась. Пауза затягивалась, и она произнесла первое слово, которое почему-то пришло ей в голову:

– Фрезеровщиком.

Папа помолчал в трубку и заметил:

– Да, видели мы с мамой по телевизору, как он ментов фрезерует…

Убийство, в котором Тетка оказалась замешана на этот раз, было еще одним проявлением бессмысленной человеческой жестокости.

Наташку и ее нового хахаля с уголовным прошлым пригласила в гости подруга. Они выпили, поссорились, и началась потасовка. Подруга ударила Наташку ножом в живот. Озверев от боли, Наташка повалила ее на пол. Потом они с любовником задушили «мразь» простынкой и отнесли на кровать. Там она лежала и хрипела еще некоторое время. Наташка, рассудив, что не очухается – и ладно, выпила с другом еще много-много водки. Потом они посмотрели футбол и легли спать рядом с жертвой. Наутро, обнаружив, что «мразь» уже холодная, убрали за собой все улики, вымыли пол от крови и покинули квартиру по-английски.

Взяли их глупо. Хоть Тетка и просила любимого держать все в секрете, видимо, друг не смог удержать в себе эту тайну – в тот же вечер, выпив, он похвастался какому-то собутыльнику, как ловко они с Наташкой разделались с «мразью». На следующий же день их арестовали.

Здесь стоит отдать должное смекалке оперативников. Определив, что парочка в запое, добрые милиционеры поехали с ними в магазин, купили им водки и начали пить с ними в «козелке». Наташка с другом наперебой рассказывали подробности преступления, они вместе смеялись, а оперативники им даже сочувствовали (вот влипли-то ребята!). И все им было интересно, даже просили показать: как душили-то? И куклу приперли в отдел, не поленились. И фотографировали Наташку на память с куклой… И вроде бы даже какие-то бумаги они подписали добрым операм, перед тем как отрубиться.

Протрезвев, Наташка пришла в ужас. Она изменила первоначальные показания и брала вину на себя, потому что у подельника уже было пятнадцать лет «отсижено». На всех допросах Тетка говорила, что сама убила подругу, пока друг ходил за сигаретами. Женщина твердо решила спасти любимого. На суде они поменялись нательными крестиками. Наташка гордилась своим решением.

Но и следователь не дремал. Как-то он пришел к ней в тюрьму, протянул чистый лист и попросил расписаться. Наташка была изумлена такой наглостью и отказалась. Тогда следак заявил, что рана была получена ею уже после драки с покойной подругой. Наташка выпучила глаза.

– Так меня же арестовали почти сразу, – говорит. – Что ж меня, мусорилы ваши в отделе порезали?

Следователь плюнул и ушел.

Свою потерпевшую Наташка проклинала каждый день и часами доказывала, что освободила землю от еще одной «мрази». Ложась спать, она приговаривала: «А эта сука сейчас в земле сырой… Воскресни она сейчас, у-у-у!!! Я бы ее еще раз удавила! Той же простынкой! А потом еще раз!»

Бесконечные одинаковые дни сливались в месяцы, месяцы – в годы. Тетка наглела с каждым днем. Обстановка в камере менялась. Смотрящую, которая издевалась над ней, забрали в хозотряд, и теперь Наташка сама унижала заключенных. Оказалось, что она люто ненавидит тех сокамерниц, от кого не отказались родные, всех, кому приносят передачи. Целыми днями Тетка резалась в «дурака» самодельными картами с подружкой и мрачно язвила. Ее перестала радовать даже передача «Такси».

В уголовном деле Наташки появлялись все новые подробности. Например, соседки «мрази» по коммуналке утверждали, что видели погибшую несколько раз на кухне уже после совершения преступления, и она была жива-здорова. Вот чудеса-то!

Мать же погибшей на одном из судебных заседаний выразила благодарность Наташке, что та ее избавила от дочки-пьяницы. Это очень разозлило прокурора.

Несмотря на всю эту неразбериху, Наташку осудили на десять лет, а ее подельника – на двенадцать. Любимый после приговора критически оглядел Тетку и сказал: «Ну, хоть бухать не будешь. Может, протянешь».

 

Крыса очкастая

Лампы гаснут, но ночник остается. В углу без звука работает телевизор. Скребутся мыши. На освещенный телевизором проход между двумя шконками выбегает маленькая крыса. «Наша крыска пришла!» – чуть слышно говорит старшая и кормит ее сыром.

Слышны только шепот и вздохи, не спится. Клопы кусают. Все думают о доме. О родных и близких. Вспоминаю о них и я.

Мама уделяла мне все свободное время и рассказывала сказки. Часто они начинались со слов: «Если бы я не вышла замуж за твоего отца…»

В юности у нее было очень много поклонников, более достойных, чем пахан. Я жалела его и заступалась, но она мне всегда аргументированно доказывала свою правоту.

– Ну подумай сама! – говорила мне она. – Один капитан был. Мама его меня сразу полюбила. Второй – журналист, Коля. Образованный, умница, как историю знал! Как мне с ним было интересно! Я стремилась подтянуться к нему, достичь его уровня. А отец твой – баран! Пердит за столом, как фашист! Придет и спать рухнет – ни в музей с ним не сходишь, ни в театр…

Долгими зимними вечерами она рассказывала мне про сказочную атмосферу закулисья; про то, как хорошо было быть режиссером, а не со скотом тупым жизнь просирать и за детьми его говно выносить.

На папкину невнимательность я никогда не обижалась – прекрасно понимала, что ценность представляю незначительную, не о чем со мной говорить и не выпить со мной пока. Тем более дома скандалы. Настроение у человека неважное. Поэтому я как можно больше читала и молчала.

Но образ Николая запал мне в душу. Я решила стать журналистом. Мама призналась, что хотела назвать меня Никой. Только из-за ревности отца к маминому прошлому мне дали нелюбимое имя. Я придумала себе псевдоним – Ника Тымшан и писала его на бумаге разными почерками, мечтая, как и мать, о другой жизни – интересной, такой, в которой меня любили бы. Но случилось страшное – пахан нашел у меня в секретере такую бумажку. Я не успела ему объяснить, что люблю его, а этого Колю совсем не знаю, что я просто играю.

– Это что?! – спросил он и сразу же заорал: – И ты, сука! И ты!! Крыса очкастая!!!

И тогда я первый раз в жизни взбунтовалась, совершила дикий для меня поступок. Прекрасно отдавая себе отчет в том, что потом еще долго не смогу читать, смотреть телевизор и опять ничего не буду видеть с этой ебаной классной доски, что ввергаю своих родителей в дополнительные расходы, я сорвала очки, бросила их на пол и наступила на них ногой, глядя пахану в глаза. Потом убежала в другую комнату, упала ничком на диван и закрылась одеялом с головой.

– Крыса очкастая, крыса очкастая! – говорила я себе со слезами. – Никто тебя никогда не полюбит! Предательница! Сука!

Я слышала из комнаты мамин голос. Она просила пахана пойти извиниться передо мной.

«А то опять в школу не пойдет!» – стращала она его.

«Да пошла она на хуй! – отбивался пахан. – Кто она такая, чтобы я перед ней извинялся?»

«Ну сходи!» – давила та.

Через некоторое время пахан зашел в комнату и сказал тихо и серьезно:

– Прости меня, пожалуйста.

Я видела, что он искренен, но все равно ответила:

– Нет. Никогда.

И заорала:

– Потому что я крыса очкастая!

 

Чечня

«Есть отцы, которые любят своих детей!» – когда-то убеждала меня мама. Отец Рады, например, которая с нами в камере сидит, ее любил. К тому же он был настоящим цыганским бароном! Его прозвали Чеченом, потому что он был наполовину чеченец, наполовину цыган. Неудивительно, что Раду в изоляторе окрестили Чечней.

По ее лицу никогда не догадаешься, что она цыганка и наркоманка. Светлые кудрявые волосы, серые глаза, красивая улыбка. Только большой нос с горбинкой ее немного выдает, но совсем не портит. Рада часто рассказывает сокамерницам о своей семье и законах табора.

Так, все узнали, что настоящая цыганка никогда не станет мыть унитаз. Готовить цыганки умеют, но прочая домашняя работа считается унизительной. Поэтому у них дома убирают русские девчонки-наркоманки за дозу. Они же спят с их неженатыми мужчинами, если тем захочется. Даже в цыганские камеры всегда сажают двух-трех русских, которым не приходят передачи. За остатки еды те обстирывают цыганок и выполняют всю грязную работу.

По словам Рады, цыганки считают всех русских лохами, а женщин – проститутками за неразборчивость или неумеренность в половых связях и за то, что они бреют пизду, – это все, по их меркам, грех.

Цыгане-мужчины не работают, а цыганки считают работой только воровство, мошенничество и прочие статьи Уголовного кодекса. Поэтому каждое утро они снимают золото, переодеваются в старые тряпки и отправляются с малышней обманывать русских лохов. Дети помладше нужны, чтобы клянчить деньги. Постарше – те предупреждают о возможных опасностях (например, о приближении служителей правопорядка) и выполняют мелкие поручения.

Сегодня, по цыганским понятиям, наркотики употреблять нельзя, ими можно только барыжить. А старики убеждали, что грех губить людей, даже убивали провинившихся соплеменников. Отец Рады держался до последнего и запрещал «торговать смертью» в таборе, осуждая барыг, которые наживаются на людском горе. Он говорил, что цыгане не убийцы, а свободные люди, что цыган-барыга или цыган-наркоман – это позор. Но на одной из сходок, в середине девяностых годов, его вынудили-таки сдать позиции. Речь шла об огромных деньгах, он понял, что, если ответит отказом, его из алчности убьют свои же. Согласие на торговлю наркотиками в таборе у него вырвали.

Одними из первых сели на иглу сыновья Чечена, Раде тоже было интересно попробовать. Сложно не заторчать, когда дома лезешь в диван, а там мешок героина, открываешь шкаф – а там еще один…

Из детей барона не употребляла наркотики только старшая сестра. Она родилась особенной – с детства разговаривала с несуществующими людьми, слышала голоса. Как-то Чечня вышла ночью на кухню. За столом сидела сестра, пила чай и что-то увлеченно рассказывала вслух. Стояли еще две чашки чая, как для гостей, но никого больше в доме не было. «Рада, к нам бабушка с дедушкой пришли, ты их видишь?» – спросила сестра. Чечня тогда очень испугалась. Но барон объявил старшую дочку ясновидящей и велел оставить в покое – врачам он совсем не доверял.

Когда Чечен узнал, что его любимая младшая дочь – наркоманка, то сильно сдал. Вскоре он умер от сердечного приступа. Рада так описывала похороны папы: «Ящиками в дом несли мясо, колбасы, фрукты, алкоголь. Они заносят, а я раз – и потихонечку вынесла, за дом спрятала. Думаю, завтра продам, все равно сожрут… Гости плачут, мамка плачет, папка в гробу лежит. А в прихожей шубы, дубленки, куртки! Народу-то много собралось! Я прошлась по карманам и тысяч пятьдесят добыла. Отец, наверное, на небе улыбнулся! Я у него любимицей была…»

Конечно, она сразу позвонила барыге. «Рада, папу же хоронишь сегодня, как можно!» – пытался воззвать к ее совести дилер. «Ай, молчи, приезжай, я сейчас с ним рядом лягу!» – возмутилась Чечня.

Первый раз Рада оказалась в тюрьме, когда героин у них дома обнаружили сотрудники милиции. Цыганские законы таковы – если случается беда, то вину на себя берет женщина. Мужчины же с воли обеспечивают ее, всеми правдами и неправдами пытаются смягчить приговор, но в тюрьму никогда не сядут. Чечня заявила, что это ее мешок, и братья остались на свободе. В тюрьме было немного безопаснее – Рада боялась, что цыгане ее скоро искалечат, ведь она обокрала уже всех родственников и соседей.

К этому времени от долгого употребления опиатов у Чечни началась гангрена на руках. Ее это не слишком печалило. В глубоких гноящихся язвах под бинтами она прятала пакеты с героином. Врачи СИЗО, развязав бинты при первом осмотре, чуть не сблевали от вони и велели убираться вон. Так Рада раскумарила всю камеру – протащила десять граммов с собой.

Вскоре она получила от сестры письмо. «Я сон видела недавно, что ты сидеть не будешь, Бог сжалится над тобой!» – сообщала та. Чечня очень обрадовалась. «И ведь правда, что она ясновидящая, девки! – вспоминала Рада. – Родственники дали денег судье, а судья мне дала десять лет условно… Как знала, да?»

Выйдя на свободу, Рада вновь подкинула родным проблем: по законам табора, цыганка должна выходить замуж за цыгана девственницей. Чечня же влюбилась в русского парня Васю и сбежала жить к нему. Братья приехали и избили Васька, повредив ему позвоночник. Чечню они забрали в табор, но та опять украла золото и убежала, перевезла любимого из больницы, где он лежал, в другую больницу, сняла другое жилище. Васю лечили почти год. За это время Чечня снова села на иглу.

Вася вышел из больницы и сам принялся за лечение ненаглядной. Он жестоко избивал ее каждый раз, когда ловил на употреблении. Чечня описывала это так: «Муж уснул. Стою у зеркала, горит свеча, у меня уже в вене иголка, я контроль делаю. Вижу в зеркало, что Вася тихо заходит и баяна пока не видит. У меня есть выбор – либо тихо все убрать, либо получить пиздюлей. И я думаю – а, пусть пиздит, все равно не почувствую!»

Когда Рада забеременела, то колоться не бросила. Да и врачи говорили, что опасно резко бросать употреблять наркотики и лучше вынашивать плод в привычном ритме жизни. Здоровые дети у наркоманок рождаются намного чаще, чем принято считать. Но Вася понимать это отказывался и бил Чечню ногами в живот. «Там ребенок твой!» – умоляла его цыганка. «Молчи, сука!» – кричал Вася. У нее случился выкидыш, после этого она полгода не произносила ни слова. Просто замолчала. Васек испугался, просил прощения, и Рада простила, потому что любила его. Вася был ее первым и единственным мужчиной. Когда она забеременела во второй раз, ребенка удалось доносить, несмотря на побои. Родилась здоровая дочка. Но случилось новое несчастье – семью нашли братья Рады. Цыгане требовали, чтобы Чечня с ребенком вернулась в табор, не срамила их, живя с русским. Когда та ответила, что не пойдет с ними, забрали у нее дочь.

Рада мучилась невероятно. Вася предлагал ей все забыть и родить другого ребенка. Связываться с цыганами и забирать девочку обратно ему совершенно не хотелось. Жить без дочки Рада не смогла и ушла обратно в табор.

Теперь они жили втроем – ясновидящая сестра, Рада и ребенок. После смерти отца денег стало намного меньше, но братья им помогали, правда, старались перекрыть Раде доступ к героину. Левая рука прогнила уже до кости – но гангрену Рада так и не лечила, утверждая, что это ерунда и ее просто сглазили, «такой глаз нехороший оказался у женщины».

Над Радой и преступлением, за которое она вновь оказалась на нарах, смеялись все. Это ж надо – получить двенадцать лет за сапоги!

Потерпевшая, разбитная крепкая девка, рассказывала, что возвращалась вечером домой по лесополосе. Навстречу ей вышла цыганка и потребовала денег, но получила отказ. Тогда цыганка толкнула ее в грудь и, когда жертва упала, попыталась задушить веткой дерева. («Вот гонит, а, девочки? Сучка! Как можно вообще задушить веткой?» – возмущалась Чечня.) Злодейка забрала мобильный телефон, сняла с ограбленной девицы сапоги и скрылась в неизвестном направлении.

По версии Чечни, дело было так. Она гуляла в лесу и услышала крик о помощи. Подбежала, а на земле девушка лежит пьяная и говорит: «Вот, меня только что изнасиловали! И даже сапоги забрали!» А потом, мол, из корысти на Чечню стала наговаривать, раз та рядом оказалась, – чтобы хоть кто-то возместил ей ущерб.

Во второй раз цыгане Раде помочь не захотели. Судья добавила к условным десяти годам за наркотики еще два за грабеж – путем частичного сложения.

Сидя без передач, она с ужасом думала о поездке в колонию. «Я ж всех наших в свое время обнесла-наебала… – жаловалась сокамерницам Чечня. – Убьют меня там чавэлки! Не доживу до освобождения! А может, доживу? Сейчас мне двадцать шесть. Выйду – почти сорок будет. Дочка невеста будет и не признает, Вася на другой женится… Одна радость – врачиха сказала, руки залечат. Никогда не думала, что кожу с жопы на руки можно перешить!»

 

Котики

«Как все они тут помещаются?» – иногда поражаются молодые прокурорские работники или редкие журналисты, если их заводят в камеру. «Ну как… Как в большой коммунальной квартире!» – привычно отшучивается дежурная сотрудница. Некоторые визитеры опускают голову, когда видят беспомощные улыбки на бледных лицах женщин в ответ на эту осточертевшую фразу. Сгорбленные фигуры переминаются в проходах между шконарями в своих бесформенных тряпках, смотрят в пол, изучают щели в половицах и завидуют тем, кто сейчас выйдет из этой проклятой переполненной камеры и пойдет по улице домой.

Любая коммуналка покажется раем по сравнению с этой невыносимо дымной комнатой, которая окрашена в грязно-зелененький, где места у человека меньше, чем на кладбище, где нельзя уединиться ни на секунду. В коммуналке можно самому, когда захочется, выключить свет, проснуться не по режиму, уйти в другую комнату и не видеть соседей – впрочем, в коммуналках так же редко встретишь адекватных людей. Например, в нашей коммунальной квартире соседи Клавдия Карповна, которую все звали просто Клавкой, и тучный Петрович занимали одну небольшую комнату, зато мы впятером с бабушкой – целых две. Клавка была высохшей, востроносой скандальной старухой с платком на седой голове, Петрович же, с небольшим якорем, вытатуированным на руке, отличался привычкой выходить ночами курить «Беломор» и глухим кашлем.

Больше всего на свете Клавка любила котиков. Песиков она, конечно, тоже любила, но котиков прямо-таки боготворила. Их у нее было больше десятка – сложно было установить точное количество, потому что животные периодически размножались, кроме того, из квартиры во двор и обратно могли проникать свободно через окно соседки по решеткам и через дверь, часто приоткрытую якобы для проветривания. Рожали кошки под утро, правда, не каждый день, зато каждый божий день Клавдия вставала в четыре утра и варила котикам на плите рыбу. Помимо котов у нее было две собаки, Белка и ее мать Чапа, две белые гавкливые шавки.

«Кись-кись-кись! – гулко приговаривала она во дворе-колодце. – Ваша мама пришла!» И кошки весело собирались вокруг мисок с едой. Мать запрещала Клавдии, чтобы животные ходили по общему коридору, и Клавка закрывала их в своей тесной комнатушке, где по планировке должна была находиться кухня и откуда всегда разило так, что выедало глаза. Но зверь пытался вырваться и утекал сквозь ноги спешившей по коридору Клавки, проносился быстрее нее и прыгал по подоконникам и бился об решетки окна. Мать в таких случаях кричала недовольно, что шерсть летит на кастрюли.

У нас были странные коммунальные правила. Например, Клавдия утверждала, что ходит по кухне только по двум половицам, соответственно, должна мыть только их. Еще она часто дула в газовую колонку на кухне, чтобы та быстрее заработала, и совала туда газетные факелы, чем вызывала бешенство отца. В квартире не было душа, и Клавка запрещала его делать, вызывала милицию и скандалила, что ее хотят погубить, убить сыростью, а ее и так фашисты угоняли во время войны в Германию, испытывали на ней противозачаточные таблетки. После этого детей она иметь не может, заботится о котиках, а проклятые соседи измываются как могут над несчастной пенсионеркой – инвалидом.

Измывалась над нами все же Клавдия. Однажды к маме пришла подруга Римма с длинной косой и стала играть на фортепиано, что стояло в нашей комнате. Креативная соседка сорвала со стены таз для кипячения белья, положила его на пол и стала отбивать ритм поварешкой. Неудивительно, что гости приходили редко. Зато мы всегда знали, что подарить Клавке на Новый год, – календарь с котиками! Это вызывало у нее неизменный восторг.

Клавдия молилась на кошачьи изображения. Она собирала на помойке коробки из-под кошачьего корма и украшала ими нашу коммунальную кухню. Мать требовала убрать, выкидывала, но Клавка приносила новые. Банки с котиками вполне годились как элемент арт-пространства нашей дивной кухни. Напротив Клавкиной полки, куда она их ставила, висели две громоздкие полки из ДСП, сделанные руками осужденных и привезенные с промзоны колонии строгого режима. На полках стояли пыльные трехлитровые банки. Раз в год летом их полагалось очищать от жира и ставить обратно. Вытяжка на кухне выглядела настолько нереально, что гостья-художница сочла ее нарисованной или специально придуманной штукой, элементом декора. Нам с братцем коробки с котиками не нравились особенно сильно, и, когда мама была на работе, мы их по очереди сшибали из детской «воздушки» пластмассовыми пульками. Это Клавдию невероятно бесило: она кидалась на нас, а мы закрывали дверь нашей комнаты изнутри на замок. «Не дети, а черти! – бесновалась за дверью соседка. – Я вас утоплю, как котят! А ну, открывайте!»

Было страшно, но весело. Она била в дверь кулаками, дверь комнаты пошатывалась, мы визжали. Один раз Клавдия решила утопить нас прямо из коридора и стала носить стаканами воду и подливать ее в щель между полом и дверью. Образовалась большая лужа, а мы, затаив дыхание, прикидывали, насколько же сильно Клавдия Карповна сумасшедшая.

Котики жили, мы росли, и однажды я привела в дом мастера, который сделал нам душ. Клавдия испугалась: противостоять моему напору и здоровому смеху паренька она уже не могла.

Шли годы, милиция все не приходила, сколько она ни бегала к соседям звонить (нашим телефоном она пользоваться отказалась изначально). Душ вышел на славу, мы плескались и не могли поверить такому счастью, и только мама повторяла, что нужно экономить электроэнергию. А вот Клавдия сгорбилась и все бормотала: «Только не убивайте меня! Дети, не убивайте!» Разговаривать с ней было бесполезно.

Однажды она не вернулась домой с прогулки, и мы объявили ее в розыск. Милиция не скоро, но сообщила, что наша соседка утопилась в Неве – мол, забирайте и хороните. Нарисовался бойкий племянник, предупредил всех, что перед смертью Клавдия завещала комнату ему. А еще через месяц на наш домашний телефон позвонили из милиции и попросили к телефону Петровича. Тот подошел, послушал, поворчал в трубку и бросил ее на рычаг. «Менты! – говорит. – Придумали еще: мы вашу жену Клавдию нашли, приезжайте, хороните. Я говорю, спасибо, я одну уже зарыл. Эдак никаких денег не хватит – все трупы им хоронить».

После этого звонка Петрович резко сдал, стал пить и умер во сне. Племянник за рекордное время успел проявить себя как незадачливый коммерсант, и банк забрал полкомнаты у него за долги. Белку с Чапой, которую мы упорно дразнили Стрелкой, забрали сестры Клавдии, а котики убежали во двор.

 

Музыка моя

Когда цыганок выводят на прогулку, тюремный дворик оглашается жалобными песнями. Иногда им подпевают русские из других клеток: «Не в силах я эти цепи, цепи, мама, разорва-а-а-ать…» Мусора бьют в железные двери дубинками и орут: «Заткнитесь! Раньше надо думать было! Никто вас сюда не звал!» – не каждые уши выдержат эти стоны, у меня, например, абсолютный музыкальный слух.

С трех лет меня водили на фортепиано. Преподавательницу звали Жанной. Эта злобная барышня иногда хлестала меня линейкой по пальцам. Я никак не могла расслабить руки, держать воображаемое «яблочко». Жалобам на Жанну мама не верила – при родителях она по рукам не била, а была спокойна и строга.

В ответ мама рассказывала о своих школьных годах. В ее классе, например, географичка во время урока ковыряла длинной указкой то в зубах, то в щелях в полу – и этой же указкой лупила детишек по спине за неправильные ответы. Я должна была сделать очевидный вывод: с Жанной мне повезло.

На вступительных экзаменах в первый класс музыкальной школы я увидела в комиссии педагогов страшную Жанну и сыграла пьески отвратительно. Маме объяснили, что ребенок профнепригоден. Но та не поверила и потащила меня в Первую ДМШ, лучшую в городе. Там я никого не боялась, и утешили мою родительницу тем, что у ребенка абсолютный музыкальный слух, хороший голос и талант. Педагоги напрасно проявили демократичность и спросили, на каком инструменте я сама хотела бы заниматься. Предложили на выбор три: фортепиано, скрипку и виолончель.

На пианино я точно играть больше не хотела и чуть не расплакалась, когда объяснили, что все равно придется в рамках общего курса. Скрипку уже видела и слышала. А вот что такое виолончель, я не знала и поэтому выбрала ее. Педагоги были удивлены, но перечить не стали. Только мама сказала, что я дура. Стоило мне увидеть эту бандуру, как я сразу же с мамой согласилась.

Учительницу звали Лилия Ивановна. Ей было скучно заниматься со мной весь урок, поэтому она заставляла учить стихи – типа для развития памяти. Меня это раздражало, так что к одному из занятий я постаралась подготовиться особенно хорошо. Все сорок минут я рассказывала ей стихотворение Лермонтова «Воздушный корабль».

Говорила я медленно и выразительно. После строчек:

сделала длинную паузу, и на глазах у меня показались слезы. Я очень любила Францию.

Лилия Ивановна сказала, что стихи учить больше не надо.

Я таскала виолончель на своем горбу, и это отбивало у меня всякую любовь к искусству. Но мало того – параллельно мама записала меня еще и на гитару. Была куплена гитара, тяжелый футляр – и в те дни, когда виолончель оставалась дома, я сгибалась под тяжестью гитары. Зато на футляре можно было кататься с горки.

Как-то я занималась дома. Мама стояла рядом и давала мне полезные советы. Видимо, пахан не смог этого выносить, потому что ворвался в комнату и с воплем «Да что ты с ней трахаешься, видишь же, не хочет она нормально учиться!» вырвал смычок и ударил им мне по голове. Тот разломался пополам, я зарыдала, но почти сразу обрадовалась – сегодня занятия точно отменяются.

– Зачем же ты смычок с белым волосом сломал! – закричала мама. – Не мог взять с черным? Ты хоть знаешь, сколько он стоит – концертный смычок?!

Помимо музыки, в первом классе я занималась фехтованием, акробатикой и ходила в бассейн. Чувство хронической усталости у меня появилось еще тогда, как и синяки под глазами, а радовало только фехтование. Тренер выдал рапиру, с которой я постоянно пыталась свинтить наконечник, чтобы кого-нибудь победить по-настоящему. Мне казалось, что такие бои, без крови – хуйня и профанация. Песенки из фильма «Три мушкетера» вроде:

В группе по фехтованию я была единственной девочкой и самой маленькой к тому же. Остальным ребятам было от четырнадцати и больше, они ругались матом, и я делала им замечания. И вот первый поединок! Тренер поставил меня сражаться с щуплым пацаном возрастом вдвое старше. Смутило не это – дрался он не так, как учил тренер, а как-то подло. Тогда я стала махать рапирой, тыкать ей ему в маску и орать: «Сдавайся, трус!» Я выиграла бой со счетом четыре – два. Над парнем все ржали. «Да она ебнутая!» – обиженно сказал тот тренеру. Я это услышала и решила, что после такого оскорбления мне надо либо его убить, либо уйти и больше никогда с ним не встречаться. Убивать его, я рассудила, глупо – он и так мной унижен. Поэтому, мысленно попросив прощения у тренера, ушла по-английски, прихватив с собой рапиру.

Это была вторая кража за семь лет моей небольшой жизни. Брат жутко завидовал и оторвал голову любимой кукле Ваньке. Из шеи пупса торчала вата, он был изуродован – выглядело это ужасно. Я пыталась образумить братца, но к своим пяти годам он был избалован до совершенно скотского состояния. С ним никто не мог справиться – только когда пахан начинал его бить, он слегка приходил в чувство.

Скрипке мы учились у одного педагога – Герты. Она поначалу была в восторге: какие музыкальные дети! Но вскоре она узнала нас получше.

Ко мне была единственная претензия – во время уроков я всегда зевала. А что поделать? Все время жутко хотелось спать, к тому же обедала я обычно в трамвае по пути из гимназии в музыкалку холодной котлетой с булкой. Я научилась зевать с закрытым ртом, но она все равно палила меня и пилила, как ту скрипку.

А вот к брату у нее не было никаких замечаний до тех пор, пока он не сказал ей однажды:

– Видите ли, Герта Николаевна, от вашей чертовой скрипки у меня расстраиваются нервы. Этот тонкий звук невыносим! Он режет мне уши, я схожу с ума! Я ненавижу скрипку и музыку! Заниматься больше не буду! – и затрясся, закрыв уши ладонями.

Естественно, этот небольшой этюд поставила я. Коля сам спросил, что ему сделать, чтобы никогда не играть больше на скрипочке? Я подсказала брату, как действовать, но эта помощь вышла мне боком: Герта возненавидела всю нашу семью.

Незадолго до того она пыталась впарить моей мамаше маленькую, но очень дорогую «восьмушку» для Колиных небольших пальчиков. Он расстроил этой выходкой все ее планы, так что агрессию она выплескивала на меня.

Мама же мечтала, чтобы я стала великой скрипачкой.

Для этих целей мне сшили фиолетовое бархатное платье. Когда я с распущенными длинными волосами и скрипочкой выходила на сцену, умилялись все. Когда начинала играть – умиляться переставала даже мамаша. «Говорила тебе – занимайся! занимайся!» – своим занудством она могла вывести из себя и святого.

Больше всего я любила читать. Я умудрялась импровизировать двумя руками на фортепиано и одновременно поглощать, к примеру, Стивена Кинга, найденного на пыльной верхней полке. Эта история очень заинтересовала моего психиатра: «Надо же – в семь лет! Что вы почувствовали? Что вы подумали?» – «Да что? – говорю я. – Подумала, наш отец не стал бы так заморачиваться, если бы мы с братом умерли. И Гейджа жалко было. Братика младшего. И кошмары полгода потом снились».

Врач меня долго не отпускала. У меня уже кровь шла из носа, я размазывала ее по подбородку и просила разрешения уйти. Было начало десятого вечера, коллеги заглядывали в кабинет и звали домой, но она была тверда: «Еще десять минут. Кровь потом смоете, успеете. Говорите!»

И я рассказывала про «Воспламеняющую взглядом» – когда я еще не умела читать, мама зажигала настольную лампу, читала вслух в темноте на диване. Было жутковато, но интересно. «Вот это – отец! Образ идеального отца! – замечала мама, отложив книгу. – Твой бы уже обосрался, а этот рискует жизнью, спасает дочь!»

Любимым героем был Воланд – всемогущий и насмешливый, мудрый и справедливый. Иешуа я считала бесхарактерным смертником, а Мастера – просто слабым. Маргарита казалась мне неразумной упрямой истеричкой. Мать осуждала героиню, но с завистью – ведь у Маргариты муж был хороший! И квартира какая, и домработница! И добавляла: «Зажрала меня проклятая нищета…» Я жалела, что меня назвали не Маргаритой. Тогда бы оставался крохотный шанс, что Воланд когда-нибудь выберет меня.

Я любила мечтать, но от чертовой скрипки мне было никуда не деться, ведь я же не хотела расстраивать маму! Окончив музыкальную школу, я поклялась никогда больше не брать скрипочку в руки и отрастить длинные ногти. Недавно я ее съела – старинный немецкий инструмент был сдан в ломбард за копейки. Больше не потрогать мне головку в форме льва, не погладить пальцами, не прикоснуться губами к благородному дереву, не подуть в прорези дек, не услышать легкий и нежный стон. Колки съезжали по несколько раз за урок. Как же меня бесило натирать их канифолью!..

– Пойдем чифом согреемся! – говорит Рэмбо.

Лязг решетки и ленивое: «За спиной руки! Нагулялись?»

 

Рэмбо

Рэмбо отличается пружинящей походкой и спортивным телосложением. В свои тридцать три года она очень хорошо выглядит для наркоманки – может, потому что всегда жила дома и следила за собой. Короткая стрижка, светлые волосы и большие удивленные глаза.

В юности она училась на патологоанатома. Препарировать трупы ей нравилось, но из института отчислили из-за наркотиков. Рэмбо увлекалась веществами, изменяющими сознание, лет с шестнадцати – сначала колеса, потом «скорость», потом героин, любовь с которым длится у нее больше десяти лет.

Наркотики стоят дорого, и Рэмбо решила стать воровкой. Несколько лет работала «на кармане», пока однажды нечаянно не залезла в куртку оперативника. У того в карман были вшиты рыболовные крючки – на щучку. Попалась на них Рэмбо.

Сотрудник милиции привел ее в отдел, стращал тюрьмой. «Либо, – говорит, – я тебя сам накажу. Выбирай!» Та в тюрьму не хотела – еще по малолетке успела насладиться вонью баланды.

Опер решил разбить ей рукояткой пистолета два пальца на правой руке – указательный и средний, рабочие пальцы, те, которыми и «щипают» воры. Сказал: «Заплачешь – посажу». Рэмбо терпела, пока он дробил ей кости, потом опер выгнал ее из кабинета, и слезы покатились по щекам только на улице.

Пришлось переквалифицироваться. Сейчас Рэмбо ворует вещи под заказ. Допустим, понравилось мне платье, а денег не хватает. Я звоню ей и говорю: «Висит в таком магазине, стоит столько-то, у меня размер – ну ты знаешь». И все! Проходит несколько дней, я забираю платье своей мечты и плачу процентов тридцать от его стоимости.

«Нельзя на кумарах воровать! – считает Рэмбо. – Когда меня “хлопали”, я каждый раз на кумарах была!» За десять лет это случилось всего дважды. В первый раз повезло – украденное платье было ее размера. Рэмбо сказала оперативникам, что «делала» вещь для себя.

Они попросили девушку померить платье, чтобы убедиться в ее словах. Она померила, прошлась по отделу, милиционеры восхитились ее выбором, съездили с ней к барыге за паспортом, который она до этого заложила, после чего отпустили Рэмбо на подписку о невыезде.

Сотрудники милиции в ее районе часто сами просили: «Сделай телефон!» – и описывали понравившуюся модель. Рэмбо воровала нужную трубку, за это они привозили на милицейской машине ей к дому качественный кайф, который тоже у кого-то забирали. «Женские трубки просят в основном! – рассказывает она. – Бывает, полдня за какой-нибудь дурой проходишь, пока она не зазевается…»

В камере изолятора ей завидовали – тому, что жила не по подвалам; тому, что в тридцать с лишним можно так выглядеть, несмотря на ВИЧ; тому, что есть муж, который носит передачи, и мама, которая ее любит. Когда же Рэмбо дали маленький срок – пять месяцев колонии общего режима, – ее откровенно возненавидели, хоть она и раздарила сокамерницам почти все вещи.

Рэмбо любит красивую одежду, занимается стритрэйсингом и верит в Бога. Она написала четверостишие мне в тетрадку на память:

Посвящается опиуму

 

Первая кража

Мы зашли в камеру, по очереди разулись, повесили куртки, поставили чайники и кипятильники, и я рассказала Рэмбо, как совершила самую первую кражу в своей жизни. Мы с братом были еще маленькими. В воскресенье наше семейство отправилось в гости к знакомому отца Алику. Это было настоящее событие, потому что нечасто мы выбирались куда-нибудь вместе. Или не так часто, как мне хотелось бы?

Мама надушилась и накрасила губы. Отец без разговоров заплатил за всех в трамвае. Мы с Колей вели себя тихо.

Жилище Алика потрясло нас – огромная квартира с высокими потолками и уютной кухней. Некоторые предметы быта я увидела впервые в жизни, и родителям было стыдно за мой восторг. Жена Алика дала нам еды, мы пошли играть в комнату, а взрослые сели пить коньяк.

Одна из любимых игр у нас в детстве называлась «шмон». Заняться было нечем, так что мы обыскали комнату, в которой нам велели играть. Там была куча удивительных вещей! Например, мы никогда раньше не видели быстрорастворимых супов в пакетиках.

Я решила захватить их домой – мама ведь вечно кричала, что «нам жрать нечего». Я прочитала инструкцию – эти супчики были идеальными. Их не надо было долго готовить, потому что «мать на работе устала». Они были компактными, и спиздить их можно было легко.

Чтобы не опозориться самой в случае провала, супчики я запихала в Колины карманы. Мы прорепетировали, как он непринужденно выходит из комнаты и одевается – он мог поднять руки и сам надеть куртку. Все должно было получиться, и мы смеялись в предвкушении радости на лицах наших родителей.

Наконец они позвали нас. Мы вышли в коридор и стали одеваться. И тут Коля все испортил – нагнулся завязать ботинки. Я кинулась к нему и закрыла его собой, приговаривая: «Я помогу тебе, братик! Мам, что-то у Коли живот болит, я завяжу ему шнурки!» Но Алик уже что-то заподозрил.

Он подошел к Коле, и мы испугались. Я отпихивала Алика от брата, но тот, не обращая на меня внимания, обыскивал Колю и доставал из-под его одежды краденые супы. И ведь все нашел, сука, ни одного не упустил.

– Детишки у вас далеко пойдут! – сказал он весело пахану.

– Да это старшая придумала. Этот-то безголовый, – отмахнулся папа.

Мы вышли на улицу. Ярко светило солнце, было тепло. Мне было стыдно перед Колей за подставу и досадно, что он так глупо спалился. Мне было страшно, что мама заплачет, а пахан заорет. В молчании мы дошли до трамвайной остановки, и, решившись поднять вверх голову, я увидела, что пахан улыбается! Он поймал мой вопросительный взгляд и захохотал так, как редко у него получалось: громко, от всей души.

– У вора украсть решила, ну ты подумай!

И мы всей семьей засмеялись. Это был хороший день.

 

Брат Ибрагим

Еще одна интересная особа и наша приятельница – Брат Ибрагим. Избитую длинную тощую девчонку затолкали в камеру в феврале, когда можно было уснуть, только надышав себе под одеялом тепло, когда не грели ни чай, ни чиф, ни свитера, сколько их на себя ни надень, ни приседания. У Лили были ломки, ее спина и ребра были покрыты страшными черно-синими гематомами. Конечно, она уже успела написать в отделе милиции, что упала на улице и ударилась много-много раз об лед, будучи в состоянии сильного алкогольного опьянения.

Лиля изумила всех своей невезучестью. Нужно особенно разозлить небо, чтобы тебе так «везло».

Шли они с другом детства Витей домой в шесть утра. Оба пьяные. Тут Витя и предложил: «А давай кого-нибудь кинем и говна возьмем?»

Лиля посмеялась и согласилась. Ровно полжизни «торчала» – и тут в первый раз пошла на криминал.

В одном из утренних московских дворов друзья напали на тетку с сумочкой. Забрали деньги и украшения.

Потерпевшая потом в показаниях утверждала, что Лиля (Брат Ибрагим – так ее прозвали в тюрьме из-за фамилии Ибрагимова) угрожала отрезать ей палец, если она не снимет кольцо. Когда Лилю подкалывали этим, она краснела и клялась, что это клевета.

Слил их барыга. По кольцу, которое они ему отдали за героин, опера легко установили, кто ограбил пожилую женщину. А самое скверное то, что потерпевшая оказалась мамой сотрудника милиции из Лилиного районного отдела.

Можете представить себе, как выбивали показания из Брата Ибрагима. Она все подписала и больше всего переживала за новорожденного сына, который остался на руках у ее родителей. Подельник Витя слал ей малявы и предлагал пожениться по освобождении. Муж Лили платил, платил и говорил, что все простит. Родители слали передачи и фотографии маленького сына, на которых он указывал на ее фото в рамке: «А где мама? Во-о-она-а…»

На вынесение приговора приехали родственники из Грузии. Они «скинулись» и с тревогой ждали решения суда. Мама Лили плакала дуэтом с ребенком. Лилю смущало, что друг детства, стоя в одной клетке с ней, пытается ухватить ее за изрядно разжиревшую на баланде жопу.

Подельник взял вину на себя и оправдывал подругу, как мог. Судья торговалась с ним. Просила его взять на себя еще три аналогичных эпизода по району. Намекнула на Лилин условный срок.

Когда зачитывали материалы дела, суд с удовольствием отметил, что в момент задержания в сумочке Лили, помимо украшений, нашли упаковку презервативов. Родственники со стороны мужа повесили головы.

Витя на просьбу судьи согласился, но потерпевшие, к всеобщему расстройству, не опознали его на суде. «Это хороший молодой человек, а тот разбойник был совсем другой!» – говорили пожилые женщины.

Хорошему молодому человеку дали шесть лет строгого режима. Аиле – пять лет условно. Она развелась с мужем и собирается ждать Витю.

 

История розги

В местах лишения свободы каждый думает о доме, о родных; те, у кого есть родные, пишут им письма, ждут ответа. От своего отца я писем не жду – я никогда не видела от него ни ласки, ни заботы.

Я долго не знала, кем и где работает отец. Несколько раз, когда я была совсем крохой, я видела, как случайные прохожие благодарили его на улицах, а некоторые даже кланялись ему в пояс. На мой вопрос, кто эти люди, он отвечал мрачно: «Мои воспитанники». Я не понимала, что это значит, но не расспрашивала – боялась его разозлить, предпочитала наблюдать. Подобострастно вел себя и наш сосед со второго этажа – «Юрка-мошенник», как за глаза называли его родители. Я была уверена, что отец – очень важный человек. Мама учила меня всем отвечать: «Папа военный».

Как-то пахан показывал мне патроны и орал – никогда, мол, не кидай их в костер. Сын его сослуживца погиб так, и он вернулся с похорон мальчика потрясенный и пьяный. Я запомнила это потому, что тогда первый раз ощутила тревогу отца за мою жизнь. И позволила себе предположить, что он меня любит.

Во дворе нам с братом гулять было запрещено. Мама боялась, что нас похитят папины недоброжелатели. К детским садам она была настроена негативно и пугала историями про вечно сопливых детей с корью и ветрянкой. Поэтому, будучи дошколятами, мы общались только друг с другом, а присматривала за нами бабушка.

В советские времена мамина мама была секретарем комсомольской организации и безжалостно расстреливала из ТТ бандеровцев. Когда в роддоме ей принесли девочку вместо желанного сына, бабушка возмутилась и отказалась от ребенка. «Я ждала сына. Бабы мне не нужны. Уносите это! Себе ее забирайте!» – шумела она. Только долгие уговоры медсестер заставили ее взять на руки малышку.

Эти же добрые женщины терпеливо убеждали, что «девочка маме помощница, а сын – отрезанный ломоть». Из роддома бабушку провожали овациями.

«Поэтому мне всегда так одиноко! – жаловалась мать. – Я вот тебя не бросаю, а моя мама меня бросала! Дедушка на работу – а за ней уже парень на мотоцикле приехал…» – и я представляла себе, как маленькая мама бежит за мотоциклом под звонкий хохот любовников, и падает в пыль, и разбивает коленки, и зовет бабушку, но та уже далеко. «Теперь у меня повышенная тревожность и страх потери близких!» – печально ставила себе диагноз мама.

Каждый вечер перед сном бабушка доставала небольшую фотографию Сталина и целовала ее, вздыхая: «Отец родной! На кого ж ты нас покинул?..» Несмотря на атеистические воззрения, отмечала все церковные праздники – ей просто нравились любые праздники.

Один раз я попросила бабушку нарисовать картинку. После всех ее стараний на листе бумаги появилась странная харя с кружочками вместо носа и ноздрей – более жуткого рисунка я не видела до сих пор. «Говорила, не умею!» – сокрушалась бабушка. Петь бабушка тоже не умела, а выпить любила, и так мы узнали песни вроде «Пионеры – Богу маловеры».

Она же рассказала мне стишок, который считала очень забавным. Я запомнила его на всю жизнь:

Мы ее не любили и побаивались. Когда она нежданно появилась на пороге нашей квартиры, был январь, и довольно морозный. «Ох, дочечька, хватит, нажилась одна! Буду вот внуков нянчить, одной мне тяжело… Дом закрыла и приехала!» Но бабушка лукавила – она была вполне себе крепкой и суровой пожилой женщиной. Осмотревшись в наших двух тесных комнатенках, она решила, что «твой совсем рассобачился, а ты, дура безропотная, все терпишь и детей его еще растишь!». Мама с радостью и облегчением ей поверила, кивала, плакала. Для папаши начались трудные времена.

Помню, он сидит на кухне вечером, свесив голову, и чистит картошку на газетку, расстеленную на полу. А я нашла на пианино пыльную шоколадку, есть мне не хочется, поэтому я несу ее в кулаке к мусорному пакету. Фигура отца вызывает у меня чувство сострадания, я меняю курс, подхожу к нему и открываю ладонь: «Может, ты будешь?» Он ласково говорит: «Кушай сама, доча!» Но я не хочу, поэтому выкидываю шоколадку. Это вызывает у пахана вспышку ярости, он бросается ко мне и трясет за плечи: «Маленькая сучка, ненавижу вас, ненавижу!» Обидеть я его не хотела, а утешить не вышло.

Когда оскорбления, которыми осыпали друг друга бабушка с отцом, заканчивались, начинались бои без правил. Мать кидалась с воем между ними: «Я вас заклинаю, прекратите!» – «Старая ведьма!» – плевался пахан. «Выблядок!» – не оставалась в долгу теща.

Я пряталась в комнате и читала, закрывая уши. У меня был свой мир – с благородными и смелыми мужчинами, красивыми дамами, шпагами и драмами. Я мечтала, чтобы пришел Атос и забрал меня к себе в замок – я бы сделала его счастливым, он бы снова поверил женщинам и обязательно бросил пить.

Наши с братом домашние забавы, как правило, заканчивались печально. Дорожка в травму на Мытнинской была нам знакома до слез.

Один раз мы закрыли бабушку на кухне, чтобы спокойно поесть орехов – нам запрещали самостоятельно их раскалывать. Молоток остался на кухне вместе с бабушкой, поэтому мы достали со шкафа портфель, в котором пахан хранил подаренные ему зэками выкидухи – запрещенные самопальные ножи, которые открывались нажатием на незаметную кнопочку или умелым взмахом кисти. Пока бабушка билась в дверь, проклиная нас и нашего папашу, мы кололи орешки ножом. У меня соскочила рука, острый длинный нож внезапно сорвался с шершавой поверхности и пронзил брату щеку. «Передай маме, я прощаю тебя! Я любил вас!» – бормотал он, падая и заливая мальчишеской кровью деревянный пол. Пришлось открыть бабушке дверь. Она намазала Колину щеку детским кремом и уложила его спать. Хорошо, мама пришла с работы и отвезла его в травму.

В другой раз мы закрыли бабушку уже в туалете (снаружи на двери была массивная щеколда) и, достав папин портфель, метали выкидухи в пол. Братик промазал: попал себе в ступню. Я отперла бабушку, и тем же самым кремом она намазала мальчику ногу, после чего уложила Колю спать. Вернувшись с работы, мама отвезла его в травму.

В третий раз мы, закрыв бабушку на кухне, плясали на столе. Неловкий мой братец упал и разбил голову. Я открыла кухню, и снова в ход пошел крем, и снова мама повезла Колю в травму.

Как-то мы закрыли бабушку в туалете и съели все яблочное пюре, которое нашли. Потом мы ее выпустили, но вместо благодарности она кинулась на брата. Тот дал деру. Тогда бабушка схватила железный совок на длинной ручке и ударила непослушного мальца по голове. Угол грязного совка вошел в детский череп довольно глубоко. Тут уж мы с бабушкой поняли, что детский крем не поможет, и позвонили маме на работу. Врачи на Мытнинской спасли ребенка, пахан чуть не убил бабушку, но в целом все обошлось.

Когда мы всей семьей ездили на юг, наши игры становились веселее и разнообразнее. Я была Индианой Джонсом, а брат – индейцем. Когда я его поймала и привязала капроновыми голубыми лентами из кос к сливе, мелкий стал выпендриваться и наотрез отказался выдавать военные тайны. Я предупредила, что его ждут пытки, и он пообещал их выдержать, но уже после первой затушенной о нежную детскую кожу спички подлец заорал: «Мама! Мама!» – чем навлек на меня немалые неприятности.

Мы с братом заводили будильник на четыре утра, чтобы поиграть как следует, пока все спят. Игра называлась «Людовик XIV». Я наряжала братца в мамины чулки, огромное сомбреро и бабушкины кружева. Он был мой король. Себе я оставила роль верного слуги. Потом брату надоело, и я придумала играть в прятки.

Чтобы игра была веселее, мы прятали мелкого от мамы, а та должна была его искать. Когда во дворе не осталось укромных мест, мне пришла в голову гениальная мысль – спрятать братика в бак с водой. Солнце уже взошло, но было еще прохладно. Брат разделся и залез в холодную воду. Я разбудила маму, вернулась к баку и закрыла его крышкой, сев сверху для надежности. Мелкий немедленно начал палить контору ударами головы в крышку. Ударив ногой по баку, я громко запела веселую песню. Сонная матушка не торопясь осматривала кусты – удары башкой раздавались все реже. «Ну, где же мой сыночка?» – уже с раздражением вопросила мама. Я торжественно подняла крышку бака: «Да вот же он!»

Маленького утопленника откачали. В назидание мама принесла мне из библиотеки толстую книгу и сказала: «Будешь себя плохо вести – с тобой будет то же самое!» На обложке красовалось ужасающее название: «История розги».

Это было самое захватывающее чтиво в моей небольшой жизни. Продираясь сквозь дореволюционную орфографию, я узнала, что некий титулованный злодей велел слугам похитить мать и дочь. Их раздели, привязали к деревянным коням, так чтобы задницы красавиц были выше голов, и подвергли порке. Главный герой добивался, чтобы мать велела дочери отдаться ему, и порол то мать на глазах дочери, то наоборот. Чтобы розги били больнее, китовый ус, из которого они были сделаны, вымачивали в уксусе. До этого я была уверена, что из уса делали только корсеты. Захватывающих моментов в книге было много. Например, какая-то героиня прилюдно курила влагалищем.

Конечно, в шесть лет я не могла понимать всего, о чем шла речь, но многое интуитивно чувствовала. Эта удивительная книга, настоящее пособие по БДСМ, стала любимой, поэтому я предложила брату стать моим рабом на год. Мы подписали договор, но пришла мама и в буквальном смысле разорвала его.

Тогда я предложила пороть кукол. Мы с братом складывали их штабелями, оголяли им пластмассовый зад и били ремнем. Я придумала сказочную страну с насильником и злодеем маркизом О Де Ко Лонезом, который похищал выдуманных мною барышень и драл их как Сидоровых коз. Но он не был таким жестоким, как герой из «Истории розги».

Видимо, тогда мама и заподозрила, что книжица попалась непростая. Запретив мне учить брата гадостям, она унесла, унесла ее! Я умоляла вернуть книгу, выкупить из библиотеки, но почему-то книга все время была на руках.

В тюремной библиотеке только классика и детективы. Да и приходит эта самая библиотека всего лишь раз в месяц.

«На свободе читать надо было!» – говорят менты.

 

«Собачник»

Кормушка распахнулась и лязгнула.

«Никифорова!» – заорала циричка, нагнувшись в маленькое окошко.

«Никифорова!» – закричала дежурная по камере.

«Ну что, глухая, что ли…» – заворчали старухи.

Аня подбежала и нагнулась в окно, напряженная: вдруг письмо или передача?

«Завтра на суд!» – и окно с лязгом упало перед лицом женщины.

«Ну что? Ну что?» – загалдели сокамерницы, хотя все прекрасно слышали.

«Суд завтра! – махнула на них рукой и задумалась: в чем ехать? Кто из родных придет? – Петруха! Нарисуй моему ребенку открытку!»

«Чем тебе Петруха, пальцем нарисует? – огрызнулась хозяйка камеры. – Мусора отжали все ручки цветные. Девки! Давайте доставайте заначки! А то смотрящая наша, Анечка, опять будет на всех пиздеть, как хуй в рукомойнике…»

Поездка на суд – целое событие. После ужина старшая меряет кофточки сокамерниц («Опять похудела, скоро растаешь, Аннушка!»), прикуривая одну сигарету от другой, вспоминает детей и дом. Поит чаем приятельниц, выпрашивает у новенькой запрещенный карандаш для глаз (чудом прошел через шмон!), собирает с собой еду и воду. По закону, когда зэчка уезжает судиться, она числится «за судом», а не за изолятором, а суды кормят только щедрыми сроками. Те сухие пайки, которые положены на это время, на тюрьме всегда «вчера» кончились. Нет на воле у тебя поддержки и в камере добрых подружек – сиди голодная.

Ане еду привозит муж. Это редкость, и ей завидуют.

Ночь проходит в тревожных раздумьях, поэтому в четыре встать несложно. Аня тихо-тихо одевается, заваривает чай, бесшумно сливает воду в унитазе, курит, курит. В шесть ее выводят из камеры и спускают в «собачник» – помещение, откуда конвой будет забирать подследственных и развозить по судам.

Минус «собачника» – нечеловеческие условия, в которых женщины ждут часами. Тесное подвальное помещение прокурено до рези в глазах. Параша не огорожена, но принято просить – подержи куртку, прикрой меня. Сложно поссать на глазах у сорока человек, особенно первое время. Бывает, набивают и больше, стоишь часа четыре, как в метро в час пик. Из камеры спускают утром, а поднимают к отбою, устанешь, замерзнешь, перенервничаешь, но и впечатлений наберешься.

Плюс «собачника» в том, что можно пообщаться с женщинами из других камер, узнать новости и сплетни. Главное, как Петруха говорит, – самой языком не ляскать. А то трубки потом вылетают. Мусора-то тоже не дремлют, подсаживают сук своих слушать. Вокруг жужжание, истерический смех. Еще только восемь утра, а Аня уже держится за виски. Она никогда не пробовала наркотики. На свободе осталась шестнадцатилетняя дочь, и ей за нее жутко. Девочка не старше ее дочи рассказывает, как за полгода сожгла вены таблетками от кашля. Неужели этим лярвам ничего не страшно? Ее дочуня в спорте, слава богу. Может, пронесет?

Как можно спокойно слушать такие разговоры?

«Знаешь, когда мы собирались за говном, включали песню Эминема – ну ту, где он орет своей матери: “Иди на хуй, мама, ты сука…”»

«Мать моя тем сроком приехала на длительное свидание на зону в Чувашию. Привезла сумки еды с собой, в том числе ананас. Чувашские цирики его в руках покрутили и говорят: “Мы цветы в горшках не принимаем!” Мама аж заплакала, так меня порадовать хотела!»

«После объебоса как-то раз деприло сильно. Я схватила нож и сильно разрезала себе руку. Кровь льется, рука повисла. Мама спрашивает: “Ты пьяная? Под наркотой?” Я говорю: “Нет, я упала”. Если бы она меня тронула или нагрубила мне, я бы ее убила. Мне было бы пох, что она – моя мама…»

«Едем на машине в ЗАГС, я в свадебном платье – и тут меня кумарить начинает. Говорю жениху: “Давай я сейчас быстро съезжу и вернусь”. Он отвечает: “Уедешь сейчас – можешь не возвращаться”. Все собрались уже, ждут – гости, родители. Я подумала – еще заблюю все, на хрен. Позвонила, намутила, прямо в платье поехала к барыге, все сделала, звоню вечером жениху: “Так я приеду?” А он: “Нет, уже не надо”. После этого я легла в нарколожку. Год лечилась, щас только шмаль курю и иногда диски ем…»

Вечером измученную Анну снова закрывают в «собачнике». Теперь надо ждать обыска. Перед глазами стоят лица мужа и младшей. Она умничка, не плакала, сказала: «Мама, это неправда, я знаю. Все будет хорошо!» Немножко похудела, под глазами синяки – да и сама-то не лучше. У Эдика голова трясется, а ведь ему и пятидесяти нет. Кричит: «Что тебе привезти?» Судья отказалась слушать, хотя я просила, допросите того, того, все скажут: подставили бывшие работодатели. Бесполезно. Решили посадить.

Хорошо, конвой передал дочке Петрухину открытку; хотя запрещено, а видели парни, что ничего такого, просто следователь почему-то запрещает свидания уже второй год. В колонии, говорит, увидитесь. Там кафе есть. Надо было о семье думать, когда преступление совершали.

Бабы галдят. Кто хохочет, кто рыдает.

«Прихватили меня менты за старое дело. Я тогда еще торчала и в магазине украла духи “Шанель шанс”… Ну в каком я состоянии была, если даже “пикалку” с них не содрала?! На воротах они запищали, ну и обошлось, я на подписке, пролечилась, вообще забыла об этом. Сидим с мамой вечером, дуем, и тут в окна ОМОН вламываться начинает, у них операция: спецзахват воров… Мы охуели от такого прихода! Мама их матом кроет, орет, я шмаль в унитаз высыпаю, она не сливается… Ну вот и дали мне три месяца поселка за духи “Шанс”…»

«Села в очередной раз. Звоню мужу, мол, как дела, дорогой, что делаешь? А он мне: да вот, на горшке сижу, вмазаться собираюсь… И такое зло меня на него взяло! С тех пор я только с телками и кручу-мучу. Ну а что, я на воле реже бываю, чем в Саблино!»

«А слышали, в Крестах парень сидит, который спиздил коня. Настоящего коня, в одну лошадиную силу!»

«Бабы… Мне четыре года дали за телик “Горизонт”… Он три тыщи стоит! Я его то закладывала, то выкупала. А бабушка с дедушкой меня мусорам вломили. Теперь плачут – ох, как много дали! Четыре года общего! За что?!»

Водочки бы граммов пятьсот, да под хорошую закуску, да дома или хоть в кафе. Впереди главное испытание для Ани – обыск. Недавно ввели новые правила. Возвращаешься с суда или этапа – проходишь «гинекологический осмотр».

Сначала этим занимались медработники – хронически пьяный дерматолог, например. В прошлый раз он нащупал через Анино влагалище тазобедренную кость, и они долго спорили, телефон это или кость. Аня потом весь следующий день ходила сложившись, живот ныл. Сейчас решили по-простому: искать в женских влагалищах запрещенные предметы может любой сотрудник ФСИН, у которого есть руки. Потому как даже дерматолог уволился. Да и кто пойдет в тюрьму за пять тысяч рублей работать?

Зэчки возмущаются, а толку? «Не нравится – пишите жалобы! Мы тоже не нанимались! Нам, что ли, приятно?!» Хотя всем известно, что в тюрьмах жалобы не пишут, а проверяющим из прокуратуры отвечают, что все устраивает. Потому что те вернутся домой чай-пиво пить, а ты останешься в своей камере со своим гонором. Много есть способов испортить человеку и без того невеселое существование.

Сначала сотрудники службы режима вынесут из камеры телевизор, холодильник или радио – если в камере есть эти «девайсы».

А потом… О-о-о! Варианты бесчисленны. Но страдать будет вся камера. Например, «вылетят» сигареты, стиральный порошок отнимут и перемешают с сахаром, как тогда у «многоходок». Заставят бегать по коридору с матрасами и вещами, сидеть днями на железной сетке, раз на матрасе надоело. Режимникам плевать, астма или больное сердце. «Шевелись, пенсия!» – орут они на пожилых женщин. Страшно сидеть в режимной камере, а на коммерческую откуда сейчас, да и к чему это? Режимники совершенно ебнутые, управы на них никакой, так и орут: пишите операм, жалуйтесь, режим рулит!

Одного зовут хер выговоришь сперва: Мурат Абмурдинович. Ему двадцать пять, этому лезгину. Вечно укуренный до невменоза, иногда он прячется в камере, где сидит Аня, и смотрит мультики по «2x2». И не волнует его, что при нем ни за шторку не сходить девкам, ни чифа дернуть. И не страшно ему в хате «тяжелостатейников», среди убийц, разбойниц и грабительниц.

Нервный, дурной, но вот попросила Аня вылезшие гвозди в скамейку вбить, мол, девки уже все жопы ободрали, – он матом заорал, рацию выдернул и ею же в два счета заколотил шляпки в дерево. Засмеялся и ушел.

Один раз на обыске в цыганской хате Мурат Амбурдинович обвинил чавэлок в колдовстве. «Я – говорит, – спать стал хуево. Это вы, суки, колдуете! Я вам, блядь, устрою!» Забрал у них все журналы и разгромил камеру. Унитаз стоял на галере, пока другая смена не заступила. Цыганки возмущались: «Как можно? Сам черный и говорит, я маму твою ебал… Как можно родную маму ебать? Больной…»

Из-за этих невеселых мыслей Аня чуть не пропустила полупьяный вопль: «Никифорова! Где ж ты, мать твою ети?» Циричка выводит заключенных. И снова длинная очередь настрадавшихся за день женщин. Дверь в «кабинет» открыта. Кресло повернуто к выходу, наблюдать за осмотром может каждая желающая, но из солидарности все отворачиваются. Какая-нибудь поддавшая сотрудница надевает одну перчатку и орет: «Давай быстрее!»

Подкладывать на кресло тетрадный листочек, чтобы создать иллюзию гигиены, сочли излишней роскошью. Вспомнив грязную конвоирку в суде, Аня заявила, что отказывается от осмотра и будет писать жалобы, потому что «антисанитария и бардак». Сотрудница изолятора искренне удивилась: «Какая антисанитария?!»

Подследственная мхатовским жестом указала на кресло.

«Так одежду под жопу подстели!» – сотрудница даже засмеялась от ее недогадливости.

«Этой одеждой я все “собачники” и автозаки протерла уже!» – парировала Ася.

«Так выверни наизнанку! – заорала сотрудница. – Совсем мозгов нет? Быстрее давай, блядь!»

В следующий раз подследственная Никифорова доказала, что мозги у нее есть, и захватила с собой полотенце. Многие женщины последовали ее примеру. Так изолятор сэкономил еще немного бюджетных денег.

 

Прогулки

За неимением новых впечатлений мозг прокручивает нон-стопом воспоминания – именно так можно окончательно рехнуться. Многие через полгода сами верить начинают в свои сказки.

Истории, которые никому не рассказываешь, начинаются со слов: «Если бы…» За основу берется любое событие, потом вспыхивает: «А надо было…» Сложнее всего смириться с тем, что ничего не изменить. И очень, очень скучно. Однообразные длинные дни.

Чего не хватает в тюрьме больше всего? Свежего воздуха. Уединения. Возможности закричать во весь голос, когда хочется. Щелкнуть выключателем, когда свет надоест. Возможности выйти из нее – и пойти себе по набережной, чтобы руки за спиной держать не надо было. Такое с тюремной прогулкой не сравнить. Один за все время был случай, когда новенькая за ночь в пресс-хате с ума сошла – ее кипятком пытали. Она побежала от ментов, но ее никто не застрелил, как она, может, рассчитывала, чтобы человека в погонах под статью подставить, а вернули обратно в пресс. Она потом уже не разговаривала, а мычала только, должно быть, и вправду ебнулась, но тюремным-то крючкотворам по херу, под показаниями подпись теперь она всяко поставить сможет, а напишет за нее старшая. Об этом думать не хочется, очень страшно и жалко эту девочку, поэтому я вслух жалуюсь на скуку и рассказываю: вот когда я была маленькой и мы гуляли с папой, с нами вечно что-то забавное приключалось.

Ему эти прогулки, как он выражался, «в хуй не тарахтели», я же была в восторге от перспективы провести время с самым важным мужчиной в моей жизни. Гуляли мы почти всегда молча, с газетой и сигаретой. Иногда пахан проявлял внимание к моей небольшой персоне – например, катал. Зимой на санках, летом на бесплатных качелях.

Представьте себе – улица Пестеля, смеркается, снежно. Пахан с сигаретой в зубах тащит санки как осатанелый конь, не обращая ни малейшего внимания на то, что происходит за его спиной. Я визжу – сначала от восторга, затем от ужаса, потому что санки телепаются во все стороны, а рядом проезжая часть. Я держусь за санки изо всех сил, но все равно вываливаюсь из них; хватаюсь руками за полозья. Снег набивается в глаза, уши, за шею, под куртку – всюду. Крика уже не слышно, рот забит снегом. Когда мои пальцы разжимаются, я остаюсь на улице, а пахан уносится далеко вперед, и я его уже не вижу. Как мы вернулись домой, не помню. Я полгода потом не ходила в школу – мне поставили диагноз «двусторонняя пневмония», – сильно отстала по математике и ничего не понимала больше в ней никогда. Зато прочитала в семь лет роман Золя «Плодовитость».

Или вот как отец повел меня, пятилетнюю, в садик у музыкальной школы на Некрасова. Там была крутая качель – колесо, внутри которого были две скамеечки. Я попросила пахана покачать меня. «Сама раскачивайся, большая уже!» – проворчал он, но все же стал качать и читать газету.

Сначала мне очень нравилось на качели. Потом надоело. Потом стало подташнивать.

Я просила папу остановиться, но он не слышал. Наверное, тихо просила или он сильно увлекся чтением. Решив не отвлекать его, я выставила ногу, чтобы притормозить. Нога ударилась о железную палку и сломалась.

Вот тут я заорала так, что содрогнулись небеса. Схватив меня на руки, папа побежал в музыкальную школу – звонить маме и спрашивать, что теперь делать. Та посоветовала отвезти меня в нашу с Колей любимую травму на Мытнинской.

Вечером я лежала на диване и грустила. Было очень больно. В гости зашел папин сослуживец. Вдоволь поиздевавшись («Так и будешь теперь кривоногой!»), он ушел. Но запомнила я этот случай не из-за его пророчеств – даже в пять лет я понимала, что он полный мудила, – а потому, что пахан все слышал и не заступился за меня. Даже в тюрьме заступаются за тех, с кем образуют «семейку», то есть вместе кушают, в случае конфликтов. В нашей семье это было не принято.

 

Матрица

«Я по жизни одиночка, – рассказывает старшей новая сокамерница, – ты, я вижу, тоже…»

Баба Наташа – «многоход». В юности в Советском Союзе она была осуждена за серию грабежей. Наказание было суровым – пятнадцать лет колонии. Она отсидела десять. Из колонии в больницу начальник увозил ее на своей «Волге». Ее освободили от отбываемого наказания по состоянию здоровья – она была похожа на живой скелет.

«Почему ты не писала кассационную жалобу? Не подавала на условно-досрочное освобождение?» – спрашивает смотрящая.

«Как-то раньше не принято это было…»

После яркой юности и колонии баба Наташа жила скромно. Любила в кожаном пальто зайти в гастроном на Литейном и выпить сотку залпом. Родила сына «для себя». Сын вырос и стал наркоманом. Сначала она просила, угрожала, боролась, лечила. Потом сама ездила с ним на такси к барыгам за кайфом – решила, что так безопаснее: по крайней мере, сына не прихватят за наркоту. Пыталась контролировать дозу. Потом терпела его побои. Сынок продавал вещи, приводил друзей, а однажды разбил ей голову и, пока она лежала в больнице, отнимал деньги у бабушки, совсем ветхой старушки.

«Иногда он просил: мама, убей меня, ну убей! – говорит она. – Вконец измучил. Толкал, оскорблял, отнял деньги, уехал, вернулся домой, вмазался и уснул. Я подошла и прямо в висок его ударила. Я же знаю, как убить, чтобы не мучился. Он сразу умер».

После этого баба Наташа позвонила своей матери и попросила скорее прийти домой. Старушка вернулась и вызвала милицию. Только она и носит теперь своей дочке передачи.

Баба Наташа осуждает маленьких ясноглазых сучек – наркоманок, которые за глюкозу готовы лизать на потеху публике. В своей камере она влюбилась в одну красивую независимую распиздяйку, которая с малолетки чалится по тюрьмам. Баба Наташа уверяет, что они чувствуют мысли друг друга на расстоянии. В камерах многоходок рождается много красивых и грязных лав-стори, настоящая «Санта-Барбара».

Ей дали семь лет лишения свободы. Сидя на бауле в транзитной камере, она писала маме список, что привезти ей в колонию. Длинный кожаный плащ смотрелся нелепо и причудливо, и маленькие сучки шепотом называли ее Матрицей.

 

Ботиночки

К вещам в тюрьме начинаешь относиться совершенно иначе. Если они приходят с воли в передачах – они пахнут так вкусно, воздухом и духами, а не говном и куревом. Самая простая вещь кажется очень красивой. Их перебираешь, когда совсем грустно. А в пресс-хатах, например, с одобрения прокурорских следаков и оперов изолятора старшие свои семьи на воле одевают – за счет заключенных из семей более обеспеченных. Бьют их, и те в письмах домой пишут: «Мама, привези мне три спортивных костюма, один моего размера и два на вырост». Вещи всего лишь вещи, но в тюрьме держишься за них, здесь ничего нет, и никто тебе ничего не даст просто так.

Помню, мне маленькой понадобились осенние ботинки. Родители долго из-за этого ругались и кляли меня, что «опять лапа вымахала», но потом пахан сказал: «Пох, доча!» Мы сели на трамвай и поехали на Театральную площадь к его знакомому Алику.

По дороге мы, как обычно, молча смотрели в окно. Пахан не понимал, о чем вообще можно разговаривать с такой пигалицей, а я просто любовалась им, потому что видела редко, и молчала, чтобы не раздражать. Так было всегда.

Мы зашли в роскошную квартиру старого еврея Алика. К моему удивлению, он встал на колени и обмерил мои ступни. Мне было неловко, что человек унижается, но пахан буркнул, что Алик сапожник. Я раньше думала, что Алик вор, поэтому не поверила.

Но Алик протянул мне настоящий каталог! Там были разные модели обуви, и можно было выбрать любую приглянувшуюся – такое чудо я видела впервые в жизни.

Я выбрала полуспортивные ботиночки и себе, и младшему брату. Пахан возмущался, потому что речь шла только обо мне, а про обувь Коле разговора не было, но я уговорила его с помощью Алика, который пообещал сделать скидку.

Неделю я прожила с мечтой об этих ботинках. Даже подъебки мажоров-одноклассников не так цепляли меня, как раньше, – я думала, что, когда приду в школу в этих волшебных шузах, все залепят ебальники и будут любоваться моей летящей походкой.

Когда обувка была готова, мы опять поехали через всю Садовую. Я мечтала, чтобы трамвай шел как можно дольше – чтобы как можно дольше я могла вот так прижиматься к пахану, потому что в трамвае было полно народу и пахан не подумал бы, что я сама к нему лезу.

Я надела ботинки, они сидели идеально. Мне хотелось расцеловать Алика. В жизни у меня не было ничего красивее. Но я помнила, что лезть ни к кому не надо, поэтому схватила пакет с шузиками и уткнулась глазами в пол.

– Ну, мы пошли! – Пахан потянул на себя входную дверь и пропустил меня вперед. Я почувствовала себя маленькой леди, как в книжках Фрэнсис Бернетт.

– А деньги?! – обиженно и возмущенно спросил Алик.

Я остановилась в дверях и посмотрела на пахана. В самом деле, а как же деньги?

– Чего встала! – толкнул меня в спину отец.

– А деньги??? – закричал Алик.

Лицо папы исказилось, и он страшно заорал:

– Какие, на хуй, деньги! Забыл, как я твою жопу на зоне спас?! Как тебя отпидорасить хотели?! – и пихнул меня так, что я вылетела на лестничную площадку.

Всю обратную дорогу мы, как всегда, молчали. Я не смотрела больше на пахана, а изучала грязную Садовую за окном и думала, что вот приедем и надо будет опять делать уроки.

Ботиночкам Алика сносу не было. Запорола я их лет в девятнадцать – когда на даче грела ноги слишком близко от костра. Шипы на подошвах расплавились, и пришлось покупать новые.

 

Лампочки для джакузьки

Всю суровую зиму в девятом классе я проходила в маминой серой старой куртке с убогими деревянными пуговицами и лыжных красных ботинках времен ее молодости – винтаж, так сказать. Одноклассники издевались над таким прикидом и харкали на спину. Я просила у мамы другую одежду, но та объясняла, что денег нет, «иди к папе, он богатый!». Пахан отвечал, что денег нет и у него. Я смирилась, да и весна настала. И вдруг солнечным майским днем позвонил отец и сказал: «Пойдем за твоей чертовой курткой. Встречаемся у Гостинки через час! Не опаздывай!»

Я пришла вовремя, но в недоумении. На мой вопрос, зачем за месяц до лета мне зимняя одежда, пахан рявкнул: «Что, последняя в твоей жизни зима?»

Мы пошли на Апрашку. Там пахан пришел в хорошее расположение духа и показывал мне всякие интересные штуки.

– Вон, смотри, глазами смотри, голову не поворачивай…. А-а-а, блядь, ворона слепая…

– Да что там?

– Смотри, как щипачи работают! – любовался пахан. Шли мы медленно. – Монетку берешь, поняла? Край заточила – и вперед, сумки резать. Бритвочку еще можно… Истинные воры – артисты, куда тебе с твоей скрипкой, – пальцы берегут. Но опасная работа, дочка: поймают – будут бить! – Отец захохотал.

За то, что я согласилась на первую же синтепоновую куртку, которую померила, пахан сделал мне сюрприз и купил теплую бандану. Я всю зиму проходила, обвязав голову шарфом и в капюшоне, поэтому даже обомлела – что это за аттракцион неслыханной щедрости? Папаша, оценив мой вид, остался доволен («Совсем на бандитку стала похожа!»), и на углу Гостинки мы распрощались. До дома я шла в зимней куртке, люди в футболках смотрели с неким удивлением, а мне было все равно, потому что она была новая.

Богатство отца росло, но в нашей жизни это ничего не меняло.

Пришел к нему как-то в гости мой братец. Ему нужны были новые кроссовки, но сказать с порога он об этом постеснялся. Пахан обрадовался ему, посоветовался, куда повесить колонки для домашнего кинотеатра, напоил чаем. Уже на выходе брат, смущаясь, сказал: «Пап, эт… мне бы денег на кроссовки!» Пахан опустил глаза на его ноги: «А мама что?» – «У нее нету». Пахана затрясло, и он заорал как бешеный: «Новые кроссовки?! Новые?! А эти ты, гаденыш, как надеваешь?! Ложку возьми! Ложку!» – и принялся тыкать ложкой для обуви ему в лицо. Брат убежал.

Один раз папа высыпал в целлофановый пакетик мелочь из копилки, кинул сверху свою визитку, завязал пакет и молча отдал мне на мою просьбу «подкинуть хоть что-то». И ни разу, ни разу, ни я, ни брат не швырнули ему это в лицо. «С паршивой овцы хоть шерсти клок!» – повторяли мы любимую папкину присказку, которую на самом деле ненавидели.

В институт я поступила на вечернее отделение и снова пришла просить у отца денег. Конечно, с порога так расстраивать его было бы некультурно. Мы выпили чаю. Я изложила суть своей просьбы. Пахан крякнул и встал из-за стола.

– У всех свои проблемы! – сказал он со значением. – Пойдем, что покажу!

Мы зашли в его ванную – слева сауна, справа душевая кабина. Подошли к джакузи и уставились туда. Пахан стал включать и выключать подсветку.

– И чо? – не выдержала я.

– Чо?! – поразился моей тупости пахан. – Слепая тетеря… Все лампочки горят, а зеленая – нет! Перегорела!

– Замени, – говорю.

– Замени, – отвечает пахан. – Ты, епт, вот одна такая самая умная – пришла и совет дала: замени. Заменил бы, еб твою. Но нечем! Пришел в магазин, где джакузьку брал, принес лампочку. Говорю: дайте мне десять таких же. Эти гондоны мне отвечают: нет таких лампочек! Я говорю: как нет?! Как нет?! А где есть?! Мне говорят: новая модель, таких еще в России вообще нет. Ждите, пока появятся. Ждите! Хуле я должен ждать?! Пока они все перегорят?!

Батя здорово завелся. Я двинула к порогу, а он разглагольствовал, как он ждал, пока ебаный Совок рухнет, но в нашей стране говно никогда не кончится, никогда.

– Что с деньгами-то? – спросила я.

Пахан хотел заорать, но сдержался и ответил тихо:

– Что? Ничего. Нет денег. У матери своей возьми. Повадились лазить сюда… кровопийцы. Одно и то же: дай-дай-дай. Хуй!

 

Надо Биля!

Камиллу завели в камеру после отбоя, когда все делали вид, что спят. Старшая камеры сидела за столом и писала письмо дочке домой при тусклом свете ночника. Увидев изящную фигурку с матрасом и испуганными глазами, она вполголоса выматерилась и толкнула дремавшую «хоззяву» – хозяйку камеры, узбечку Ольгу. Та вскочила, тяжело вздохнула и принялась за работу – посмотрела, не вшивая ли новенькая, обыскала все ее вещи, каждую тряпку перетрясла над когда-то белой простыней.

– Зачем? – тихонько спросила Камилла.

– Бельевые вши, зачем! – ответила старшая. – Много вопросов задаешь! Какая статья?

– Не понимаю, ничего не делала! – прошептала девушка, опустив голову.

Хозяйка протянула старшей постановление об аресте. Женщины насторожили уши. Новый человек в камере – всегда событие и развлечение, на первые несколько дней точно.

– Не охуеть бы в серебре да с непривычки! – воскликнула та, проглядев текст. – Убийство группой лиц по предварительному сговору! В девятнадцать-то лет! Это сколько вас было? Четверо? А ты что делала?

– Не понимаю по-вашему! – забормотала Камилла.

– С Узбекистана ты, – продолжала старшая. – Вон, Ольга – твоя землячка! Будет переводить теперь!

Ольга сочувственно поглядела на Камиллу.

– Спать там! – рукой показала она на верхний шконарь. – Подъем в шесть. Кровать покажу завтра, как заправлять. В туалет на цыпочках, воду сливай тихо, все спят. Ложись.

Камилла постелила тощий порванный матрац на железную сетку и стала расстилать простыню. Белье было в застиранных кровавых пятнах от раздавленных клопов и менструальных протечек заключенных женщин.

Ловко запрыгнув наверх, она повернулась к своей соседке, молодой девчонке, и доверчиво взяла ее за руку.

– Страшно здесь! – пожаловалась она.

– Не, нормально! – прошептала та в ответ. – Есть камеры намного хуже. Привыкнешь.

– Я с мужем всегда за руку засыпаю! – тихо сказала Камилла. – Бывает, немножко шампанского выпьешь, и так хорошо! Мы скоро будем вместе!

Засыпая, она улыбалась, потому что еще не поняла толком, что случилось.

Настало утро.

Лампы дневного света ударили в глаза. У туалета уже была огромная очередь.

– Быстро учись заправлять! – велела Ольга. – Люди щас на твою кровать курить полезут! Ты куришь?

– Не-е-е, – замотала головой Камилла. – Я молиться хочу…

– Ох ты еб твою! Мокруху замолить решила? – развеселилась старшая. – Откуда такая правоверная ты? Тут не мечеть! Дома молиться надо было!

– Надо обмыться, – робко сказала девушка.

– Мыться по времени! Десять минут в день на пизду, жопу и ноги! Двадцать два человека в хате, воняют все! А ты по шесть раз теперь будешь ходить намываться, раз косая? Забудь! – рявкнула старшая.

– Мне надо биля! – От волнения акцент Камиллы усилился.

Старшая расхохоталась.

– Нада биля? Или надо было? Что те надо-то? На воле надо биля! Я теперь тебя так и буду называть – Надо Биля. Вот мандавошка хитрожопая! Надумала мыться, девоньки, чаще всех!

Женщины рассмеялись.

В полседьмого баландерша привезла кашу. Камилла сидела за общим столом и оглядывала сокамерниц. Шрамы на головах и лицах, полубезумные глаза, нервный смех, выбитые зубы, бледные лица. Еда не лезла ей в горло.

После проверки с ней стали знакомиться.

«Какая хорошенькая!» – восторгались одни.

«Посидит полгода – такой же станет!» – отвечали другие.

Камилла едва сдерживала слезы.

– Когда меня выпустят? Сколько мне сидеть? – ныла она ко всеобщему удовольствию.

В сарказме поупражнялись все, и Камилла с рыданиями кинулась к Ольге, говоря что-то на узбекском.

– На своем не лопотать! В России, не у себя дома! – приказала старшая.

– Я не убиваль! Я кровь мыль только! – закричала Камилла. – Другой убиваль! Не я! Не муж!

– А на хуя ты за ними убирала? – удивилась старшая.

– Мужчины сказаль! Как откажешь?! – изумилась Камилла.

– Суд разберется, что там у тебя за мужчины! Все, базар окончен!

Камилла каждый день заливалась слезами и через пару месяцев сильно подурнела. У нее появились седые волосы и морщины.

«Не переживай! Не убивала – домой пойдешь из зала суда!» – утешали ее.

«Э-э-э!» – недоверчиво вздыхала та.

«Надо биля – всех убиля!» – непременно добавлял кто-нибудь, и раздавался смех.

Раз в полгода мать присылала Камилле передачи. Первую она раздала всей камере. На нее смотрели как на сумасшедшую, говорили: «Оставь себе!» Но ее переполняло счастье, она очень скучала по близким и рассказывала, как недавно вышла замуж за мужчину, который ей нравился еще на родине. Они переехали из Узбекистана, работали в небольшой забегаловке где-то в ебенях и вчетвером с братом Камиллы и приятелем мужа снимали дом.

Друг мужа очень любил выпить, поэтому в тот день драка с земляком, зашедшим на рюмку, завязалась по его вине. Их пытались разнять, но и ахнуть не успели, как гостя пырнули ножом, и тот помер. Все перепугались. Было решено скрыть этот факт во избежание проблем с законом. Камилла позвонила матери покойного узбека и сказала, что тот ушел от них сильно подшофе. Тело положили в большие мешки и отнесли подальше, неудачно спрятав под какой-то трубой. Камиллу родственники заставили провести генеральную уборку.

Теперь ее брат, муж и друг мужа находились в разных камерах мужского изолятора. Виделись они на судах, следствие шло долго, потому что друг мужа не давал признательные показания, путал и усложнял ведение уголовного дела. В убийстве обвиняли всех четверых, и пребывание Камиллы в изоляторе затянулось на полтора года.

Через год она начала заговариваться. Уверяла всех сокамерниц в том, что девственна. На резонный вопрос: «А как вы тогда с мужем спали?» – краснела. «Надо Биля! Срок тебе за целку не скинут! Ты судье еще скажи, что в жопу вы еблись!» – насмехались над ней. Камилла стала агрессивнее, черствее и грубее. В любой фразе ей чудилась насмешка. Она шептала молитвы на шконаре, плакала, не реагировала на «Надо Биля», и ее перестали дразнить.

Суд вынес оправдательный приговор, в чем никто из сокамерниц Камиллы и не сомневался. Когда вечером она не вернулась с суда, старшая вздохнула: «Эх, Надо Биля! Хоть бы штаны какие оставила. Треники-то у нее красные хорошие были, да, девки?»

 

Животные в моей жизни

Иногда в камеру с так называемой галеры (то есть «галереи», тюремного коридора) через кормушку запрыгивают кошки. Очень быстро они начинают выть и метаться в поисках выхода. Нерастраченная нежность двадцати двух заключенных на животных действует удушающе. Я этих котов руками не трогаю, заразы тут и так предостаточно.

Наверное, ни у одного ребенка не было столько зверят, сколько у меня. Правда, жизнь их обычно обрывалась трагически.

Дело в том, что каждое лето мы с родителями уезжали на дачу. Животных можно было заводить только там, а в город везти – нельзя. За три месяца каникул я к живым друзьям привязывалась. Расставания были и трагичными, и неизбежными. Зато каждое лето у меня были новые котята и щенята: «Маленькие, как ты любишь! А когда вырастают, как и люди – такие же противные! Орут, размножаться им надо…»

Попугайчик Кеша улетел из клетки в синее небо к щебетанию птичек. Его принесли истерзанного собакой, я боялась подойти к нему, он был похож на страшное чучело. Вылечить его не удалось. Гошу, купленного взамен, я не любила – вроде бы он тоже улетел.

Вороненка Кэрри загубила старая дура-соседка баба Поля, которая, несмотря на мои мольбы и слезы, запихивала ему в клюв дождевых червей («Я всю жизнь с птицей!»). Ночи были жаркими. Утром труп Кэрри вонял так, что мамаша побрезговала подходить к ящику и заставила нас с братом выкинуть ворону в помойку. Мы плакали, когда несли ящик к мусорке.

Белого крольчонка, которого я очень любила, мать отдала бабе Поле. Следующим летом мне сообщили, что он убежал.

Как-то родители пустили пожить на зиму квартирантку – москвичку, которая торговала бананами на рынке. Она уверяла, что животных любит и охотно приглядит за нашими. Когда же мы через год вернулись на дачу, поняли – женщина не лукавила. Во двор было не зайти – столько там было собак и котов разных пород, окрасов и размеров!

Родители отвели нас к соседке и стали разгонять орду, но животные уходить не собирались. Маленькие скулили и мявкали. Те, что покрупнее, рычали и перепрыгивали обратно через забор, а коты вновь проникали в дом через форточки. Один щен родился прямо за холодильником! Хозяйки же зверинца нигде не было.

Оказывается, кроме зверей наша квартирантка любила крепко выпить и послушать жалобные песни. Не выдержав этой вакханалии, соседи вызвали милицию.

Когда участковый пришел, женщина дверь ему не открыла, но попросила немного подождать. Вскипятив чайник, она вылила его из форточки за шиворот стражу закона. После этого приехало подкрепление. Больше квартирантку никто никогда не видел, а вот звери плодились в геометрической прогрессии и захватили дом.

Почему-то родители всех животных оставили. Мать стала варить им каши, а пахан – материл и пытался дрессировать. Кормежка осуществлялась один раз в сутки, вечером – вероятно, чтобы они ночью не съели нас. Для этого посередине двора ставилась наша старая железная детская ванночка, которую тут же окружали чавкающие морды. Это было поучительнее «Дискавери». Трупы котят, которые иногда оставались после кормежки (собаки перекусывали им горло, чуть что не так), нужно было выкидывать в речку-говнотечку («Ради вас их оставили, сами и убирайте!»). Это было грустно.

Как-то нас отправили за козьим молоком, но бабы Нади дома не оказалось, и мы вернулись чуть раньше. Каков же был наш ужас, когда мы увидели у забора большую машину, людей в масках и защитной одежде – и довольного пахана!

Большую часть котов уже погрузили в машину. «Где они, где, верните!» – рыдала я. «Шапки из них сошьют теперь!» – юморил отец. Собак же ловить живодеры отказались, потому что боялись укусов и травм. Так мы остались с мелкой бешеной рыжей шавкой Джиной, ее матерью, черной вертихвосткой Келли, и огромным псом по кличке Маньяк. Щенят мы с братом отбили, пообещав раздать людям.

Собаки не просто жили у нас во дворе, а разгуливали свободно – иначе бы они просто подохли с голоду. Маньяка как-то я встретила на базаре. Пса обнимал какой-то алкаш, более того – вливал ему в пасть водку. «Моня! А ну домой!» – кинулась я к ним. «Не тронь мою Джессику!» – ответил пьяница. Мама объяснила, что все должны быть свободны, и если нравится Маньяку бегать на рынок – пусть; а нравится синеболу имя Джессика – тоже нехай. Это был важный урок. С тех пор я не ограничиваю никого ни в чем и только наблюдаю, пока не надоест.

Следующим летом случилось чудо – нам через забор подбросили белую ангорскую котеечку, прелесть какую хорошенькую, и мне разрешили ее забрать с собой в город! Я была так невелика и глупа, что окрестила ее Снежинкой.

Мы с кошечкой много играли. Я любила ее купать и сушить феном, она шипела и царапалась, спасая свою шкуру. Еще мы часто слушали кассету Тани Булановой. Под самые любимые песни, вроде «Спи мой мальчик маленький, спи, мой сын», Снежинка отплясывала на задних лапах с моей помощью. Может, из-за Тани, может, из-за меня кошка выросла злобной и похотливой.

Снежинка обоссала все школьные тетрадки, в гимназии от меня воняло кошачьей мочой. На улице в любимую сумку, «Дольче и Габбана» с Апрашки, из-за запаха аммиака вцепилась зубами псина – я до слез перепугалась. Кошка мне быстро надоела.

Еще мне осточертела пьяная рожа отца – он стал кидаться на мамашу, та истерически кричала и замахивалась подсвечником. Мы с братом висли на папкиной футболке и рыдали: «Не тронь маму, не тронь!»

«Сученыши!» – сдавался отец и уползал храпеть.

«Расти, защищай сестру! – учила братика мама. – Был бы у меня брат – сейчас набил бы козлине морду, а так заступиться некому, что хочет, то и творит!»

Однажды я решила проверить, крепко ли спит бухой пахан, и забралась на второй этаж нашей детской кроватки со Снежинкой. Раскачав ее и чуть приподняв, я прошептала: «Прощай, кися моя!» – и изо всех сил кинула ее отцу на лицо. Пока он орал и сдергивал кошку, я улизнула и села с книгой в углу. Пахан выбежал с окровавленной рожей из спальни и понесся прямо на улицу, держа воющее животное за холку.

«Где моя кошка?» – спросила я его через пару дней.

«На дачу к друзьям отвез!» – ответил пахан.

«Ага – на дачу, не ври ребенку! – вмешалась мама. – Вынес небось к помойке да шмякнул кошечку головой о стенку! Только мозги небось и потекли!»

Пахан меня подозревал и допрашивал – где я была, когда прыгнула кошка? Но я молчала, повторить страшную судьбу Снежинки мне не хотелось. Через несколько лет он ушел из семьи к семнадцатилетней любовнице, первокурснице юрфака и своей секретарше, и дома стало намного спокойнее.

 

Нету тела – нету дела

Из сизого табачного дыма проступает еще один силуэт. Это фигура стриженой старухи, она сидит на своем шконаре, расставив костлявые колени, и постоянно перебирает что-то в бауле. Бабе Шуре лет пятьдесят пять, а выглядит она на все семьдесят. Тощая, высокая, безумный взгляд, печать алкоголизма на лице. Она по сто раз рассказывает сокамерницам свою невеселую историю.

Баба Шура убила соседа. Обнаружил это первым ее сын – он же и сдал мамку милиции заодно с трупом. На суде он был свидетелем обвинения, исправно таскал ей передачи и ходил на свидания. Дали бабе Шуре семь лет лишения свободы, и она ждала этапа в колонию, в «карательный отряд» – так милиция прозвала отряд пенсионерок.

– А почему тебе переписку запретили? – спрашивают ее сокамерницы.

Она тяжело вздыхает и отвечает:

– Косяк за мной на тюрьме!

Оказывается, баба Шура написала сыну письмо, в котором просила выкрасть труп соседа из морга и сжечь.

Это заманчивое предложение она подкрепляла доводом: «Нету тела – нету дела».

Цензор эту дерзкую схему изучила и переписку ей запретила. Над бабой Шурой еще долго смеялась вся тюрьма.

Как-то бабу Шуру и еще нескольких женщин вывели в медицинскую часть. В «стакане» (клетке) у кабинетов они просидели долго, решетка была закрыта на ключ, и выйти из «стакана» никто не мог. Врачи не обращали на заключенных внимания, царила предновогодняя суматоха.

Через сорок минут в коридор забежали сотрудники службы режима и воспитатель. Вид у них был злой.

Воспитатель, жирная блондинка лет сорока, помахивая дубинкой, заявила:

– Девочки, отдавайте по-хорошему.

Все переглянулись удивленно: «Что отдавать-то?»

Раздались матерные вопли и угрозы. Особенно лютовал начальник отдела режима. Аж слюной брызгал.

Баба Шура повернула к соседке голову и заметила философски:

– Вот. Сейчас будут бить. А за что???

Оказывается, из кабинета врача украли блок питания, чтобы переделать на зарядку для телефона.

«Это не зарядка, суки вы тупые! – орали полупьяные режимники. – Да мы вам такой шмон устроим… Все вылетит перед Новым годом… В тюрьме – воровать! У милиции – воровать!!!»

Такая наглость их особенно возмущала.

Обыск затянулся на несколько часов. Баба Шура раздевалась и приседала на корточки в холодной душевой, а сотрудница службы режима, отвернувшись в сторону, сморкалась в платок.

«Вы бы, чем ерундой заниматься, ноги бы лучше попарили!» – назидательно и едко сказала ей баба Шура.

Та отмахнулась: «Тут попаришь…»

Блок питания так и не нашли. Из-за обыска баба Шура пропустила ужин, но сокамерницы оставили ей тарелку баланды. Остывшая тушеная капуста с селедкой показалась вкусной, слишком уж затянулся поход к врачу.

Собираясь в колонию на семь лет, она заплакала и произнесла пророчески и горько: «Помру я там!»

Мы помогли ей вытащить баулы в коридор. Конвой уже ждал. Железную дверь захлопнули и закрыли засовы. Старшая камеры заметила: «И правда умрет же… Зачем дают старухам такие срока? Ведь для нее это – пожизненное заключение!»

 

Шутки подсознания

«Сила мысли на самом деле работает! У меня получалось. Это было в НИИ Джанелидзе, меня привезли туда с передозировкой кислоты и привязали к кровати. Когда врачи ушли, я сосредоточилась и начала пристально смотреть на ремни. Через несколько секунд они сами собой развязались. Я встала и отправилась гулять по больнице. Я решила, что мне безопаснее быть невидимой, чтобы меня снова не привязали, и зашла к ребятам в палату. Они мне понравились, и я позволила, чтобы они меня увидели. Мы играли в карты, пока не пришла медсестра. Я так развеселилась, что забыла включить невидимость. Медсестра увидела меня, отвела и привязала к кровати опять. Я устала и уснула. Но я точно знаю – сила мысли работает!» – рассказывает Люда за чифом после прогулки. Замерзли мы как собаки. Попробуй постой час на морозе, когда даже зимней обуви у многих нет.

Людмиле еще нет тридцати, она в камере недавно. До ареста она работала водителем трамвая. Каждое утро Люда с удовольствием спешила на работу. Она чувствовала свою ответственность перед пассажирами. Ей нравилось, что от нее в том числе зависит, опоздает человек на работу или нет.

На свободе у нее остались годовалое дитя и муж Рома. После того как ребенок появился на свет, Люде стало казаться, что она попала в ловушку, что больше не будет Пушкинской, 10, веселых прогулок с друзьями и разноцветных таблеток. Ей стало казаться, что муж охладел к ней, что ее тело изменилось. Конфликты между Людиной матерью и мужем только усиливали депрессию.

Поэтому втайне от мужа Люда начала употреблять героин. Грудью она уже не кормила, а наркотик снимал напряжение. В какой-то момент Люда поняла, что из способа снятия стресса это превратилось в сильную зависимость. Она рассказала обо всем мужу и попросила его помочь ей «переломаться». Роман купил бутылку водки и две упаковки кодеиносодержащих таблеток. Люда запила таблетки водкой, и муж уговорил ее лечь спать. Через несколько минут муж заснул, но Люда, похоже, нет. Самое страшное в этой истории то, что Люда ничего не помнит после того, как они легли спать. Дальнейшую картину событий восстанавливало следствие.

Здесь стоит упомянуть, что Люда всегда панически боялась высоты. Их с мужем квартира находилась на восьмом этаже. Перед сном муж закрыл все двери и спрятал ключи. Но через несколько часов он проснулся и обнаружил, что Люды рядом нет. Он спустился по лестнице и вышел во двор жилого дома. Было пять утра, и светилось всего одно окно на первом этаже. Рома решил заглянуть в эту квартиру. Дверь была открыта. Зайдя, он увидел на полу соседку с перерезанным горлом. Жена, увидев его, закричала: «Прости меня!» – и выбежала на лестницу. Роман вызвал соседке «скорую помощь», дал показания, потом позвонил жене и предложил ей либо сдаться правосудию, либо скрываться. Присмотреть за ребенком он обещал в любом случае.

Этот звонок привел Аюду в чувство. Она была поражена и испугана словами мужа. Люда спрашивала его, что произошло, но у Ромы сдали нервы. «В отделе спроси, за что тебя ищут!» – закричал он в телефон. Люда огляделась. Она ехала в такси, в руке у нее были смятые деньги и целлофановый пакетик с героином. Все это повергло нашу героиню в крайнее уныние. Она «врезалась» и отправилась узнавать, что же произошло.

Оперативники очень обрадовались ее появлению и рассказали Люде, что она перерезала горло пожилой женщине, но ей засчитают явку с повинной. Также они сообщили Люде, что ее действия квалифицируются как разбой с целью наживы.

В тюрьме Люда часами размышляла, что на нее нашло. Как она выбралась из квартиры, если ключи Рома спрятал, а высоты она боялась? Агрессивное поведение было ей несвойственно. С соседкой они общались до этого хорошо, и свой поступок Люда не могла объяснить. Рассказ потерпевшей дополнил картину.

Из ее показаний следует, что рано утром к ней в дверь позвонила молодая женщина, которую она хорошо знала. Ничего плохого о ней сказать нельзя: о ребенке своем заботилась, деньги занимала до этого один раз и быстро отдала, всегда здоровается на лестнице…

Люда с рыданиями просила денег взаймы. Соседка отказала. Стоя на коленях и заливаясь слезами, Люда уговаривала ее, но отклика в душе пенсионерки не вызвала. Люда прыгнула вверх с колен и перерезала соседке горло. «У вас, у стариков, всегда есть деньги!» – бормотала она, обшаривая кухню. Через несколько секунд в дверном проеме показался муж Люды Роман. Люда убежала.

Претензий к ней соседка не имела. Люда даже не все деньги у нее забрала. Роман оплатил ее лечение, а раскаяние Люды было настоящим и горьким. Своего ребенка она увидит теперь уже школьником, если, конечно, муж не будет привозить его в колонию на свидания.

 

Не для работы нас мамка родила

Сокамерницы ноют – Люда уехала, но в колонии хоть работаешь: время проходит быстрее. А в изоляторе день за два, за три даже. На мой взгляд, куда лучше читать целыми днями, чем перебирать гнилую картошку в бункерах или ломать глаза на швейке. Мне и раньше с работой особо не везло.

Как-то приятель по кличке Лудя зазвал меня работать кассиром в канцелярском отделе книжного. Он в этот магазин устроился работать продавцом-консультантом. Надо сказать, что из этого магазина можно было фурами книги вывозить. Инвентаризация проводилась раз в год, даже «липовые» воротца на входе не стояли, то есть пищать было нечему. А смена продавцов – укуренный Лудя, его друг – жирный Владик, то в спидаре нарезающий круги по магазину, то в кислоте прячущийся от покупателей. Я – которой наплевать на жаднющего директора магазина. И ебанутая Марина с длинной косой, старший продавец.

Подходит ко мне Марина и шепчет, показывая на какую-то наркоманку:

– Видишь, тетенька книжку украла? Ты только ей ничего не говори, она часто приходит и именно детские книжки ворует. У нее, наверное, ребенок маленький, а ей книг не купить для него…

В магаз заходили все мои друзья-студенты. Вот у них на самом деле не было денег, поэтому каждый мог выбрать себе книгу по душе.

В целом я не наглела и срезала каждый день рублей по триста – как это делать, я сообразила в первый же рабочий день, к обеденному перерыву. При зарплате в шесть тысяч рублей даже эта малость была существенным подспорьем. А один раз я срезала почти тыщу и напилась на радостях.

Наутро было так плохо, что я решила опохмелиться маленькой банкой Red Devil. Но все равно облажалась: с последним глотком поняла, что опять пьяна в говно и ни с кем, даже с чокнутой Мариной, общаться в таком состоянии нельзя. Поэтому я хладнокровно выключила мобильный и уехала смотреть «Рэмбо» к одному юному семинаристу.

На следующее утро было так стыдно, что я не могла ничего придумать себе в оправдание. Какая могла быть причина, чтобы даже не позвонить? Что могло произойти?

Трубку я не включала, наверное, с неделю. Искала, помнится, знакомых, через которых справку из травмпункта можно подделать…

Через неделю в девять утра я была в магазине. Вместо Марины там оказалась заведующая.

«Что произошло?» – спросила она.

Я посмотрела ей в глаза и ответила: «Утром я вышла из дома, чтобы пойти на работу. На мою беду, во дворе меня подстерегал мой бывший муж-алкоголик! Он ударил меня в лицо и нанес мне черепно-мозговую травму! Только сейчас я оправилась от шока и вновь в строю продавцов!»

«А справка где? Справку из травмы надо предоставить обязательно!» – сказала заведующая.

«Справки у меня нет!» – сказала я.

«Без справки это прогул!» – сказала она.

Я психанула и уволилась.

«Сволочи вы, – говорю, – бесчувственные…»

Работа секретаря оказалась еще тяжелее. Я уничтожала лес тоннами и парилась, что это негативно скажется на моей карме. Еще я отправляла письма. Правду говорят, что если есть филиалы ада на земле, так это «Почта России» и Сбербанк.

К очередному неминуемому посещению «Почты России» я припасала: 1) смирение; 2) книгу; 3) газету. И вот газета прочитана, книга почти, а смирение иссякает, и гнев его сменяет, бешенство! Как в замедленной съемке движутся руки тружениц «Почты России». Мне и жалко их, и противно за этим наблюдать. И за державу обидно, и сровнять с землей охота такую державу. Эти эмоции приводят к неизбежной мысли выпить пива, хотя я честно собиралась не пить еще долго. Но теперь меня в очереди держит только эта мысль. Я выйду отсюда, и холодное пиво потечет в мою иссохшую глотку. И все станет сносно, хоть на час.

Подвыпивший мужик пытается навести порядок и выяснить, почему половина окон в будний день не работает. Мы, русские женщины, понимаем, что лучше покорно стоять. Это он, бухой, думает, что заведующая придет, взмахнет волшебной палочкой – и окна откроются, и терминал по приему платежей заработает.

Заведующая приходит, и смелый мужик от ее аргументов начинает по очереди лизать всем сотрудницам жопу и забирает свои слова назад. Это было очевидно. Как жаль, что плеер забыт в системнике на работе.

Когда очередь наконец подходит, я понимаю, что пора читать мантры. Я отправляю всего семь заказных писем. На это уходит ебаный час бесценной и единственной жизни. Губы искусаны, злюсь. Переминаюсь с ноги на ногу, пинаю чьи-то пакеты, дарю конверт девочке, потому что она в очереди за мной и ей придется стоять час, чтобы просто купить сраный конверт.

Фамилия женщины, которая занимается моей корреспонденцией, – Зацепило. Я мечтаю выйти замуж за ее сына, чтобы у меня была такая же фамилия и не пришлось придумывать псевдоним круче. Если бы у нее были друзья-наркоманы, ее бы «убивали» только за фамилию. У нее старое лицо и не прокрашенные седые корни волос. Она наклеивает каждую марку очень старательно и долго, намазывая ее палочкой стершегося клея-карандаша. Я понимаю, что она молодец, что освоила комп. Я все всегда понимаю.

И вот дело сделано! И ноги несут меня куда? Правильно, в ларек! И там меня настигает очередной когнитивный диссонанс – банка вонючего «Страйка» стоит шестьдесят три рубля, хотя в «Пятерочке» рядом – сорок девять шестьдесят. Я ненавижу жирного хача-спекулянта и мечтаю, чтобы коммунисты вздернули его на дереве, тут же – на проспекте Просвещения.

«На Просвете сейчас прогресс! Еще десять лет назад ночами бомжи жгли мусор и грелись у огня. А сейчас – роскошь, благодать! Торговые центры и биотуалеты повсюду. А днем к метро приезжает рэпер на белой “шахе”, врубает колоночки и читает бездарную хуйню в микрофон. Кольцом его окружают жесткие пацаны в трениках и говняных кроссах. Смотреть на это смешно и стыдно, как на человека в бутирате…» – рассказываю я девчонкам. А сама вспоминаю, как месяцами шлялась по собеседованиям без особой надежды на успех.

В офисе, расположенном в Апраксином Дворе, директором трудился юный хач.

«Как это вы ничего не написали в графе “Недостатки”? – возмущался он. – Самое важное – это анкета!»

«Я состою лишь из достоинств!» – отвечала я, сдерживая бешенство; рабочий день начинался в одиннадцать и заканчивался в четыре, стоило побороться.

Впрочем, он рассказал, что его заместителю, на чью должность я претендовала, предстоит заниматься нелегким, но необходимым трудом – ходить по Апрашке и выбивать бабос за аренду точек из хитрых продавцов. Я бы точно не справилась.

В компании, торгующей элитным вином, я было произвела неплохое впечатление. Выяснилось, что сотрудник им требуется некурящий, но есть корпоративная развозка. На прощание я осклабилась эйчару так умильно и широко, что герпес на губе лопнул. Брызнула струйка крови, от неожиданности я стала облизываться и растирать ее по подбородку. Бредя назад под дождем к метро, я размышляла: настрелять еще рублей двадцать и купить большую банку алкоэнергетика или ограничиться поганым пивком? Но было запланировано еще одно собеседование, и я благоразумно потратила деньги на жетон.

Директор конторы с диким названием «Сириус-Монолит» выглядел вполне довольным жизнью. Это был мужик лет пятидесяти, полнеющий, лысеющий, с хитрым прищуром и в очках. Он предложил закурить, потом – коньячку, и вот я уже радовалась, что встретилось мне все-таки толерантное руководство.

Компания занималась производством и продажей опалубочного оборудования, траншейных крепей и металлоконструкций. Сотрудников было четверо – сам Евгений Олегович, его жена Алла – бухгалтер, я – менеджер и главный инженер Андрюха.

«Штат незачем раздувать! Кризис!» – объяснил директор.

Евгений Олегович терпеть не мог «фыскать бабос», по его выражению. Мы не платили ни за что, кроме подписки на журнал «Деловой Петербург». Помещение принадлежало «папе», а гарантийные письма помогали отсрочить оплату телефона, Интернета, воды и так далее.

Крышевала нашу контору крупная строительная компания. Каждая встреча с «папой» была для тонкого Евгения Олеговича стрессом – после этого он сильно напивался и причитал: «Сказал мне – раз не идет у тебя опалубка, будешь героином торговать!»

«По двести двадцать восьмой много дают!» – блистала я познаниями УК, тыкая бычком в переполненную пепельницу.

На собеседовании директор предупредил, что работа стрессовая. Самым страшным было просыпаться в шесть утра и ехать от парка Сосновка до Морской набережной. Когда я оказывалась в офисе, чувствовала – сделано уже немало! Андрюха вечно спал на клаве, а я шла в кабинет Евгения Олеговича и заваривала себе несколько добрых плюх с дороги. Так было проще пережить звонки.

Через месяц я поняла – нет никакой опалубки. И, вероятнее всего, никогда не было.

Телефон разрывался, директор если и приезжал, то только чтобы выпить со мной коньяку. В молодости он трудился геологом – было что вспомнить. Люди же в телефоне требовали не общения, а денег. Сколько гадостей мне пришлось выслушать про добрейшего Евгения Олеговича!

– Здравствуйте, «Сириус-Монолит», – говорю я.

– «Сириус»? Евгения позовите.

– Представьтесь и объясните цель звонка.

Нервный абонент начинал задыхаться от ярости и кричать:

– Цель? Цель? Ваш директор украл у меня четыре миллиона!

Мне становилось обидно за Евгения Олеговича.

– Позвольте, это очень серьезное обвинение. Как так – украл? В трамвае, в метро?

Выяснялось, что нет – собеседник сам отдал шефу деньги.

– Почему же вы не оформили сделку? – задавала я логичный вопрос.

Но ответа не мог дать ни один оппонент.

«Сириус-Монолит» заключил новый договор на поставку опалубки для строительства атомной станции. На государственный объект нужно было предоставить сертификаты. Евгений Олегович пообещал мне тыщу рублей, и я нарисовала их в «Фотошопе», но это не помогло – заказчики звонили по нескольку раз на день и требовали нотариально заверенные копии. Я уже не знала, что врать. Чтобы не нарушать условия договора, Евгений Олегович отгрузил им вагон строительного мусора. Посыпались угрозы.

Весной контора перешла, по выражению директора, на режим особой секретности. Начальство велело дверь никому не открывать, на звонки не отвечать и к окнам не подходить. Зачем мне вообще приезжать на работу, я не понимала, но деньги были нужны.

Как-то я открыла на звонок дверь, думая, что пришел почтальон. Но на пороге стояли трое громил. Один визитер приподнял меня и переставил чуть в сторону от двери. Директора в офисе они не обнаружили и решили подождать. Ребята требовали связаться с Евгением Олеговичем, но тот в очередной раз благоразумно сменил симку. Я предложила гостям чаю, рассказала свои новости – недавно меня произвели в чин хорунжего казачьего войска. Через три часа они ушли, пообещав вернуться.

Иногда директор приводил в контору новых заказчиков. Его возбуждало само предвкушение аферы, он приплясывал и раскидывал по столу чертежи, которые до этого годами валялись у принтера. «А это пусть будут инновационные разработки!» – приговаривал он. Я приносила кофе, Евгений Олегович гипнотизировал гостей, рисуя перед ними выгодные перспективы дальнейшего сотрудничества. Атмосфера была такой плотной, что еще немного – и пар пойдет из ушей. Ходили, шатаясь, даже те, кто коньяк не пил.

Летом я начала оглядываться на улицах и ходить в офис разными дорожками, примечая машины у дома и людей в них. Евгений Олегович продолжал бухать, перестал платить нам с Андрюхой зарплату, но обещал ее повысить. Деньги из него приходилось буквально выколачивать, он стонал: «Да куда же ты их (рыскаешь? Куда?!» – и совал то рублей пятьсот, то тысячу. На проезд до работы этого хватало, а вот на еду уже нет. Андрюху хотя бы кормила жена, иногда он делился со мной бутербродом или орехами. Чтобы заглушить голод, мы пили много воды, за которую не платили с марта. Как лоси к водопою, ходили мы к кулеру, проклиная Евгения Олеговича. На работу же продолжали ездить в надежде, что наш авантюрист заглянет ненадолго и можно будет выклянчить деньги, которые он нам был должен за несколько месяцев.

Когда я поняла, что Евгений Олегович так и будет водить нас за нос, то выпросила у него трудовую книжку – якобы снять копию для института, – выкрутила из компьютера жесткий диск с чертежами опалубки и исчезла, не прощаясь.

 

Райский ад

Впрочем, самая худшая работа – быть старшей пресс-камеры. В изоляторе им, ментовским прикормышам, кажется, что самое важное – это власть над людьми, которую им дают опера, их подачки и их обещания. Подумаешь, делов – выбивать из людей показания, даже не своими руками – дадут в помощь пару баб покрепче. А бывает, что менты не оставляют выбора и сталкивают лбами специально, заставляя заключенных применять физическое насилие друг к другу. Это страшная система, беспощадная, толкающая на все, чтобы выжить, чтобы сохранить хотя бы какое-то здоровье.

Весной в нашей камере появилась Райка-разбойница. Она была абсолютно уверена: «Разбой – не моя статья! Я работаю по другой!» Десять лет подряд она торговала героином под милицейской крышей и не могла понять – что вообще случилось?!

При аресте ей дали время собраться. Рая взяла с собой кучу фотографий, чем сразу расположила к себе новых соседок. Сидя за общаком, она подробно рассказывала о своей жизни, иллюстрируя те или иные эпизоды снимками. Голос у нее был спокойный и ласковый, и всем вспоминался дом.

– …Был у меня муж, девоньки, – говорила Рая с горькой улыбкой, рассказывая про свой первый срок. – Я любила его, а он не хотел работать. Тогда пришлось работать мне. Я сама никогда не торчала – пусть придурки вмазываются, – я за полгода на хату заработала! Купила квартиру, родителям помогла. Осторожной была, всем платила. Кормила родню. О ребенке мечтала, бросить хотела все – но муж не давал, да и сам потом заторчал. И началась карусель. Взяли с ним гашика покурить – нас менты накрывают. Уже едем в отдел – он умудряется пять граммов скинуть им же в машину… Чувствовала – земля горит под ногами. И правда – начальник сменился, меня не предупредили, слить меня решили как барыгу. У меня дома тогда ничего не нашли. Кинули в прессуху…

Пресс-камера, или пресс-хата, – это небольшая камера, максимум на восемь человек. В нее отправляют с разнарядки прокуратуры, если подозреваемый не признает вину. В женских тюрьмах измываются так, что юные девушки за одну ночь превращаются в старух. Обливают кипятком, засовывают швабры в задний проход и разрывают внутренние органы, заставляют мыть деревянный пол сиськами. Там сходят с ума. Никто из администрации не подходит к этой камере, какие бы дикие вопли оттуда ни раздавались. Цель – собственноручно написанные признательные показания подследственных.

Фраза вроде: «Ну еще и пять трупов приобщили к делу» – это не шутка. Собрать по району все дела, которые мешают закрыть квартал и повысить раскрываемость. Заставить написать признание. И уже никогда ничего не докажешь – больше всего судей раздражает, когда люди заявляют: «Наркотики мне подкинули в отделе» или «Признательные показания написаны под пытками, меня бьют в тюрьме». В гадалки не ходи – еще и срок накинут за непонятливость.

Особо талантливых стукачей и палачей из числа заключенных милиция бережет. По освобождении они не выходят за ворота тюрьмы – их вывозят в хлебных машинах за день до или после окончания срока. Как правило, у ворот их уже поджидают. Но, что бы ни обещали сотрудники ФСИН старшим пресс-хат, все равно их используют в своих целях до поры до времени, а потом этапируют в колонии. Там с ними разделываются осужденные, из которых оперские прикормышы так старательно выбивали показания в пресс-камерах изолятора.

Из Райки выбивали показания долго, но безуспешно. Каждый месяц она ездила на суд по продлению меры пресечения со следами зверских побоев на лице и теле. Она просила судью отпустить ее под подписку о невыезде, ведь доказательной базы все равно не хватало. Но ждали ее признаний. Суд равнодушно смотрел на новые увечья и слезы женщины, и адвокат тщетно доезжал с ней в автозаке до следственного изолятора в безуспешных попытках добиться перевода в другую камеру.

Муж, которого она кормила десять лет, бросил ее сразу же после ареста. Рае раскроили голову. Через день ее отправляли «на больничку» и возвращали обратно в пресс-хату для новых мучений. Так прошло полгода.

Возвращаясь с очередного суда, стоя лицом к стене в коридоре тюрьмы, она повернула голову и увидела его. Они улыбнулись друг другу, и парень прошептал ей номер мобильника в камере Крестов.

После этой встречи все изменилось. Раю стали меньше пиздить – из мужской тюрьмы дошли вести, что есть кому ее защитить. Ей дали телефон позвонить. Судьбу Раи звали Толей.

Прошло больше года, прежде чем она вышла из зала суда с оправдательным приговором. Райка поехала к Крестам. Позвонила и сказала: «Любимый, посмотри в окно!» И еще сказала: «Я тебя жду».

– Девки, нормальный мужик – который найдет, где и как денег заработать. Неважно, где он находится и что с ним. Я освободилась, но Толика не кормила. Наоборот – он меня кормил из Крестов! И всю мою семью! Возила ему передачи, да, но на его деньги! Вернулась домой, затосковала было по прежнему мужу. Расстилаю постель – а в ней волосы длинные светлые. А ведь я эту квартиру купила и столько за нее выстрадала! И хоть бы раз, хоть бы раз…

Толя освободился, и они поженились. Когда зачали ребенка, Рая была сама не своя от счастья – до этого она считала, что бесплодна. Врачи сказали ей, что от побоев в пресс-хате у нее в мозгу появилась опухоль и надо делать операцию. Врачи посоветовали избавиться от плода, иначе умрет либо ребенок, либо мать. Рая пошла к святой Матроне и долго молилась. Священник посоветовал ей рискнуть, и она выиграла. Черепную коробку вскрыли, опухоль вырезали. Малыша назвали Богданом…

Каждый день Раю вызывали в оперчасть по делу о разбое. Рая возвращалась оттуда бледная и валилась на шконарь с мигренью. Ее отвезли в Госнаркоконтроль, поставили рядом с ней мешок с героином – ей до пояса. «Это твое!» – «Нет!» – «Будет твое!»

Рая собирала вокруг себя женщин и рассказывала им сказки. Про сочную зелень Азербайджана. Про море. Про любовь и верность. Про маленькие города, где деток можно безбоязненно выпускать на улицу.

Через месяц она, не глядя на сокамерниц, собирала баул. «Зато в душ почаще, девочки, и телефон все же!» – говорила она, закусывая губы. Рае не оставили выбора – она переезжала в пресс-камеру, чтобы стать там смотрящей. А это значит, что теперь ей нужно будет выбивать показания из подследственных женщин всеми правдами и неправдами.

 

Вымогательница

Лена, неуклюжая, длинная, с застенчивой улыбкой, оказалась за решеткой за вымогательство. Она была неплохой девчонкой, поэтому ее история вызвала редкое для ожесточенных зэчек сочувствие.

Началось ее уголовное дело с очередной попытки переломаться. Целый день Ленка маялась, ныла, и бабушка вызвала «скорую». Подремав после укола, Лена допила бабушкино винище и решила все же поехать к маме за деньгами.

А вымогала она пятьдесят рублей на дорогу до мамы. Бабушка вопила, что денег нет, выскочила на лестницу и бросилась искать защиты у соседей. Лена, психанув, убежала из дома. Добросердечные соседи вызвали милицию.

Молодая оперативница умело допросила возбужденную бабушку. «А убить вас она угрожала? Била вас?» – «Не помню…» – «Ну распишитесь».

В том, что Лена села на героин, была, несомненно, заслуга ее мамы. Женщина решительная, в девяностые она накопила денег и, никому не говоря ни слова, села в самолет до Ташкента. Там в одиночку нашла дилера, купила мешок героина и привезла домой на реализацию. Деньжищи потекли такие, что Ленина мама и не мечтала.

Торчать Лена начала в тринадцать не выходя из дому, и родители долго этого не замечали. А потом было уже поздно, и началась свистопляска – больницы да ребцентры, молитвы да раскаяние.

Мама Лены узнала, что ее дочь в розыске по двум статьям из-за ссоры с бабушкой, и пришла в бешенство. Когда бабушка поняла, что мусора ее развели, то кинулась забирать заявление. Но согласно закону обратного хода заявлению нет.

В тюрьме Лену искусали клопы и сокамерница, режимники отжали отличные армейские ботинки (не положено). Бабушка ходила на свидания и носила передачи. Лена мрачно гоняла чиф и жаловалась, что скучает по бабуле.

Потерпевшая умоляла суд не лишать ее любимой внученьки, единственной отрады. Даже бухнулась на колени в городском суде, отбросив костыли. Судья пригрозила, что, если та не прекратит цирк, она направит дело на пересмотр в ином составе суда и грузанет Аену еще и за разбой. Бабушка уверяла, что подписывала бумаги не читая – не было с собой очков. Коллеги – Лена работала в такси диспетчером – просили взять ее на поруки. В петиции, которую представил дорогой Ленкин адвокат, расписался весь ее небольшой городок.

Приговор все расценили как нелепый и жестокий: пять лет дают за убийство со смягчающими, но не за ссору с бабушкой.

 

Провинциальные девушки

Друзей всегда много, когда дела идут неплохо. Это мы с девоньками часто обсуждаем. Только сейчас не видать никого, да и писем нет. Только и остается, что мечтать о новых приключениях да рассказывать друг другу о старых.

Мы с приятелем нюхали кокаин на площади Александра Невского в комнате покойной бабушки наших знакомых – двух здоровенных примажоренных лбов, Поляка и Митуса. По старой памяти все так и говорили: «Пойдем к бабуле», – хоть та была уже в лучшем мире и не могла видеть, как внучок красуется в ее шубе. Ему-то самому казалось, что это очень гламурно.

Братья решили отправиться в клуб рядом, а мы с приятелем – в «Революцию» на день рождения моей бывшей одноклассницы Сони.

Как только я подняла руку, остановилось «субару». Конечно, я согласилась поехать «бесплатно, но быстро» – светофоры мы пролетели на все цвета, и на Садовой были минуты через три. Однако водитель не хотел прощаться, а вместо этого спросил, можно ли ему лично поздравить именинницу. Отказать я не могла, так что мы направились ко входу.

Соня уже успела выпить литр водки и была зла как сто чертей. Ее сопровождали два кавалера, она специально выписала их из Москвы на днюху – потрахаться.

– Что это за уебище? – набросилась она на меня вместо «здрасьте». – Где ты это нашла?

– Софья, это хороший человек, – ответила я. – Ты бы не бросалась так словами. Он нас сюда привез, хочет тебя поздравить. Что ты хамишь?

– Телефон проебала. Или спиздили в клубе! – ответила Соня раздраженно.

Тут подал голос водитель «субару».

– Ну, стоит ли так расстраиваться из-за трубки, тем более в день рождения? Разве это невосполнимая утрата? Я без подарка, поэтому поедем, и я куплю вам, София, телефон. Какой захотите.

На лице моей подружки стала проявляться знакомая улыбка, покорная и ангельская.

– Правда? – спросила она доверчиво. – Но где же мы купим его в два ночи?

– На Московском вокзале. – Он уже вел ее к машине.

– За мной! – скомандовала, не оборачиваясь, Соня московским ебарям.

И мы полетели к вокзалу, где выбрали Сонечке хорошую трубку и положили тыщу на симку. Та рдела и бросала ласковые взгляды на нового друга. Пацаны терлись у стеклянных витрин, энтузиазма на их лицах не читалось.

– Обмоем телефон? – предложил загадочный незнакомец.

Мы на это не возражали.

Раз, два, три! – и любовью к водителю «субару» прониклась большая часть нашего коллектива. Только ревнивые москвичи держались особняком; а я пускала дым в сторону.

– Плохо, что ты куришь, – заметил щедрый знакомец.

Это была Сонечкина минута славы.

– А я вот не курю! – сказала она. – Я из поселка, и знаете что? Мы, провинциальные девушки, не испорчены большим городом!

Я не смогла сдержать хохот: Софа с москвичами и литрухой виделась мне пока слишком отчетливо. Чтобы сгладить ситуацию, приятель, с которым мы врывались по кёке, начал гладить водителя «субару» по руке.

– Вы такой великолепный! – гнусавя, причитал он. – Я, когда вас увидел, даже не думал, что человек может так водить машину. Вы бог. Да, вы бог. Я получу права и куплю себе «мазерати», чтобы быть, как вы. Какие у вас пальцы!

– Может, им обоим пизды дать? – спросил один из столичных гостей другого.

– Пошли отсюда вон! – тихо, но отчетливо велела парням София.

Наш новый друг кинул пятихатку нам на такси и попрощался. Мне было стыдно. Номер его телефона я так потом ни разу и не набрала, как Сонька меня ни умоляла.

«Ну и дура! – говорят девки. – Сейчас, может, и не сидела бы – такой бы отмазал сразу!»

Ну да. Дура. И психиатр мой тоже так думает.

 

Рыба

С психиатрами в тюрьме отдельная история. Чудо, если удается выпросить у них валерьянки, а как иначе заснуть – в камере ночами стоит дикий храп. Одна Рыба чего стоит.

Рыба получила такое прозвище благодаря своей остроумной сокамернице Петрухе. Та была единственной, кто не брезговал иногда ерошить ее немытые седые волосы, да еще и приговаривать: «Ты моя ры-ы-ы-ба!» – с нежными интонациями из рекламного ролика.

Рыба, когда это слышала, заливалась сиплым булькающим смехом и смотрела на Катьку с восторгом.

«Вы мне Рыбу не обижайте! – добавляла поучительно Катя. – А то Рыба вас всех порешит!»

Рыба оказалась в тюрьме из-за своего горячего нрава вкупе с алкоголизмом. Как-то вечером она заглянула в морозилку и обнаружила, что оттуда исчез большой кусок мяса. Это Рыбу расстроило, да так сильно, что, взяв кухонный топорик, она убила им воришек – свою племянницу и ее мужа.

Рыба была настолько пропитанной алкоголем, что от нее разило целый месяц после ареста.

На вид ей было лет шестьдесят. Впрочем, у нее водился любовник, который передавал ей в ИВС вещи и сигареты. Удивительная порядочность, учитывая, что очереди в женские тюрьмы состоят из полубезумных от горя мамаш. Мужьям и любовникам, как правило, нет дела до своих невезучих подруг жизни. Даже если десять лет ты прожила с любимым, кормила его и одевала – нет гарантии, что он донесет до тюрьмы хоть пачку чая.

Про своего друга Рыба никогда никому не рассказывала. Об уголовном деле – тоже. Писем никому не писала. Целыми днями она сидела за деревянным столом на лавке и молчала. Иногда она играла в шашки, иногда читала женские романы, иногда на ее глаза набегали слезы. Ночами Рыба оглушительно храпела. За это ее наказывали – сажали на ту же самую лавку, прибитую к полу, и она читала под тусклым светом лампочки те же романы, что и днем.

Если Рыбу сильно задевали сокамерницы, она начинала говорить что-то невнятное страшным визгливым голосом. С ней предпочитали не вступать в диалог. Бывало, Рыба притворялась глухой на одно ухо, чтобы не слышать обращенных к ней просьб и предложений – например, сделать уборку в камере, то есть подежурить.

В день, когда ей дали десять лет лишения свободы, с помощью казенных ножниц и станка Петруха сделала Рыбе вполне приличную прическу в подарок. Седые лохмы смели и выкинули, а Рыба смотрела в обломок зеркальца и тихо мычала что-то довольное почти до отбоя.

 

«Да, смерть!»

Недавно мне снился сон. Я прыгаю с высоты, лечу и падаю на руки юноше в белых одеждах. Так повторяется несколько раз, и я жалуюсь ему: я не могу, не могу больше падать. А я уже устал тебя ловить, улыбается он.

Невероятно хочется ледяного пива. Пива и курнуть. Зимой в камере холодно, летом – чудовищно жарко. Духота, вонь, клопы грызут с особой жестокостью. Как же было хорошо прошлым летом! Смерть была тогда чем-то нереальным – а теперь она рядом, в каждом разговоре, в каждой шутке, в наших глазах.

Курили мы с ребятами в длинном зеленом дворе на Литейном проспекте. Мимо нас бегали кроссы школьники, чем вызывали наши улыбки и одобрение. Разговор шел о нравах в Христианской гуманитарной академии, где учился на психолога друг Саня.

– Таджиков понагнали! – говорил он мрачно. – Какая она, на хуй, христианская?! Они по-русски почти не понимают…

– Я, братуха, приехал с юга недавно, и то там такого нет! А сколько здесь черных! – горячился Рустам.

Внезапно к нам подошел милиционер – Саня только и успел марки и гашик из руки на урну переложить и накрыть бумажкой.

– Хули вы тут сидите? – мрачно спросил мент.

– Общаемся, – сказала я.

– Пьете?

– Нет.

– Что «нет»? – заорал мент и пнул ногой бутылку из-под портвейна. – Ваше?

– Мы такое не пьем. Мы вообще не пьем, – сказал Саня.

– А хули вы тогда здесь вообще сидите? – озлобился сотрудник милиции. – Документы!

Изучив наши бумажки, добавил:

– Сидят тут. А рядом за кустами человека убили. А вам и по хрену. Слышали чо?

– Нееееееееее! – уверили мы. – Но нам по хрену!

После второго такого же мента стало ясно, что двор неудачный и пора пойти погулять, тем более что уже хотелось пива.

Еще год назад чужая смерть казалась такой незначительной! А сейчас она слишком привычная. Я ее совсем не боюсь, наоборот – она мой друг, мой единственный способ наебать систему, когда надоест слушать эти бесконечные истории.

 

Петруха

«Говорила я ему, предупреждала, – горячилась Петрова в камере женского изолятора. – Просила как человека: не зли меня, я наркоманка. Нет, выдрочил! Теперь сиди из-за него лучшие годы! Он-то отдыхает, лежит в земле себе, а я тут говном дышу, на суды катаюсь! Маму с детьми не вижу, не ебалась полгода, врезаться хочу, в ванне полежать…»

Она невысокая, с вьющимися черными волосами и большими серыми глазами. Вставить два передних зуба – вылитая Наташа Королева. Арестовали Петруху за убийство соседа.

С собой у нее оказалась куча полезных вещей, которые они с мамой собрали на скорую руку, пока оперативники заполняли бесконечные протоколы. Первоходок поразила предусмотрительность этой веселой, острой на язык женщины: она захватила даже полиэтиленовую шторку для душа, которой можно было занавесить угол с унитазом и умывальником.

В передачах такие шторки не пропускали – не положено занавески, вся камера должна просматриваться из глазка. Но в женской тюрьме режим чаще все же закрывал глаза на то, что угол загорожен, если заключенные вели себя покорно и вежливо. Петруха сидела не первый раз и знала, что на обыске иногда можно договориться. Кроме того, всегда остается шанс, что вещи досматривать будут невнимательно.

Шторку Петруха отвоевала у матери, Анфисы Ивановны. Та была очень недовольна, что дочь убила соседа. «Ты-то отдыхать будешь лет семь, – возмущалась она, – а я детей твоих корми, в школу води, на танцы води! А я тебе новую шторку в камеру вонючую! На передачи больше не рассчитывай!» – «Хоть на тюрьму сигареты загоняй раз в месяц, в колонии уже работать пойду…» – торговалась Петруха, запихивая в спортивную сумку запрещенные чайные ложки.

В этой семье не была судима только Анфиса Ивановна. По-житейски мудрая, она твердо знала законы и воровские понятия и могла поставить на место любого. Твердый характер сформировало сиротское детство. Пока мать Анфисы мотала срок за сроком, девочка не только училась и подрабатывала, но и возила мамке передачи. Сидела родительница за употребление и продажу мака и марихуаны. Ровно за неделю до освобождения бабушка Петрухи опять накосячила – взяла да убила циричку, и срок ей продлили. В семье бедовую мамашку Анфисы не осуждали: сотрудница колонии «по бесу» отняла у одной из зэчек сигареты, справедливость пришлось восстанавливать своими силами… Отсидев еще лет десять, она вернулась домой и наконец зажила в свое удовольствие. Многие ее уважали и заходили в гости – послушать байки, попросить совета или купить наркоты. Анфиса к маминому освобождению уже вышла замуж и родила двоих детей, девочку и мальчика.

Еще маленькими ребятишки любили играть у бабки на балконе среди мешков мака и конопли. Воровали у нее травку, накуривали одноклассников… Но это были просто шалости. В последних классах Петруха с братом, как и бабка, сели на иглу. В Советском Союзе синтетических наркотиков почти не было, поэтому они варили ханку, курили дешевую дурь да бухали. Время на проспекте Большевиков летело незаметно. Петруха вышла замуж за автослесаря и наркомана Вову. Когда того посадили, Петрова не кручинилась, а развелась и вышла замуж снова – за веселого вора и наркомана Ромку.

Анфиса проклинала свою жизнь, вытаскивая детишек из бесконечных неприятностей, выкупая свои сковородки из очередной скупки, выгоняя из квартиры неадекватных гостей. Она считала, что Петруха «ваще без башки», но во всех неприятностях принимала сторону дочери. Например, когда коллекторы требовали у Петрухи старый долг, возмутилась:

– Ничего не получите! Посмотрите на нее, улыбнись-ка, доча, – кому ваш банк вообще кредиты дает?! Вы что, слепые? Костюмы понадевали дорогие, понты раскидываете дешевые! Вы данные хоть проверяете, перед тем как деньги раздавать? Она уже двенадцать лет на учете в наркологическом диспансере состоит. Безработная, живет с детьми за мой счет. Как банк ей вообще дал кредит?

– А что, мама, я отдам, – глумилась Петруха. – Возьмите меня к себе на работу в банк, да хоть уборщицей. Отработаю все!

Коллекторы вынуждены были уйти ни с чем…

Когда от передозировки умер брат Петрухи, Анфиса почти сломалась. Ровно год каждый день она напивалась до бесчувствия. Фото сына стояло на кухонном столе, Анфиса выла от горя, обвиняя дочь, мать, себя и весь мир. Через год она поехала к наркологу, тот закодировал ее, и больше Анфиса никогда не притрагивалась к алкоголю.

Петруха работала в том же детском саду, что и ее мать, и тоже родила двоих детей, только от разных мужей. Анфиса рассказывала на работе как анекдот, что один раз девочки спорили, чей папа лучше. «Я их уравняла сразу, сестричек этих! Еще не хватало! Говорю: оба наркоманы, из тюрем не вылезают. Один другого лучше – что твой папаша вор, что твой выродок! Так они сразу помирились и заревели. А то развели хвастовство!»

Петруха же второго мужа любила. «У нас самый крепкий брак, – с гордостью говорила она. – А все почему? Потому, что то он сидит, то я! Редко видимся… А ведь все наши одноклассники уже развелись!»

Самым веским доказательством любви к Ромке она считала зимнюю поездку к нему на длительное свидание в Карелию. Ехала она туда впервые, насколько тщательно обыскивают родственников, не знала, поэтому наркотики брать с собой побоялась. На дорожку Петруха врезалась так, что Анфиса заносила ее в вагон поезда. Но кумары были неизбежны, и на второй день свидания у нее потекли сопли и слезы. «А приходилось трахаться, девчонки…» На обратном пути было не уснуть, знобило. Петруха пила водку и молилась, чтобы поезд ехал быстрее. «Хорошо, мать встретила, даже со мной до барыги доехала, следила, чтобы я по пути не загнулась. А я думала – оценит ли мой дурак, что я на такой дозе выбралась к нему…» – часто вспоминала она.

Петруха подчеркивала жертвенность своей любви: «Хапнут его – мы на все суды ходим с мамой. Детям жрать нечего, а я упрашиваю конвой, тысячу последнюю отдаю за пятнадцать минут свидания. Они полапают, посмеются, запустят к нему в конвоирку… Пальто задерешь и стоишь раком как дура, пока он там сопит сзади. Смотришь в пол захарканный, думаешь, где денег взять да сколько лет в этот раз дадут ему. А он: я люблю тебя! Романтика, блядь!»

Воровали они вместе с мужем. У Ромы было плохое зрение, но очень ловкие руки. Петруха шепотом объясняла ему, что и откуда вытаскивать. Эти развлечения закончились очередным сроком любимого муженька. Свекровь бойкую невестку, понятное дело, недолюбливала. Петруха расценивала это как черную неблагодарность, потому что четыре года кормила ее и заменила входную дверь в квартире на новую, покрепче. Этого требовали обстоятельства – она стала торговать героином, а заторчала уже на эфедрине – чтобы были силы для такой утомительной работы. «Самое мое – купи-продай… – утверждала Петруха. – Мне всегда говорили – у тебя талант, тебе и в тюрьме очень комфортно будет».

Свекровь наркоманы раздражали, но Петрова ежедневно затыкала ей рот деньгами. «Мамочка! – ласково обнимала она пожилую женщину. – Скоро наш Ромочка снова освободится!» – «Пошла на хуй, мандавошка!» – отвечала растроганная родственница.

От эфедрина у Петрухи начала развиваться паранойя. Муж из Крестов заказал ей на день рождения букет белых роз. Когда курьер принес цветы, именинница оборвала с них все лепестки – ей почудилось, что в бутонах могут быть «жучки». Нервное состояние быстро надоело, поэтому эфедриновый «сучий кайф» вновь сменился хмурым.

Когда поставщика арестовали, безопаснее было вернуться от свекрови домой, в коммуналку. Петруха бесилась от безденежья и выживала соседей интригами и скандалами. В квартире кроме Петровой обитали муж с женой средних лет, «интеллигенты сраные», и Макар, сорокалетний холостяк.

«Интеллигентов» женщина воспитывала и словом, и личным примером. «Подумаешь, воровка-наркоманка! – возмущалась Петруха громогласно. – Торчу я или нет, а плита у меня вымыта! А эта фифа весь день с книжкой бродит, грамотная она, а прокладки использованные на моей же стиральной машинке забывает. Заходишь – блевать тянет. И муж с ней чуть ли не на “вы” да шепотом. Королева, тоже мне, свинья последняя… Жопой крутит, а вся плита, девки, засранная!»

Вскоре Петрухе сказочно повезло – она застала «интеллигента» в постели со своей же мамочкой Анфисой. Вдоволь поиздевавшись над любовниками, она взяла неплохую мзду за молчание и пообещала хранить секрет. Но желание уязвить соседку пересилило. Чтобы трещина между супругами стала глубже, Петруха не ограничивалась фактами, но активно фантазировала. «Как ты думаешь, – насмешливо говорила она обманутой жене, – откуда золото у моей Ивановны? Твой же и дарит!»

Мир в семье пошатнулся. Жена рыдала и скандалила, Петруха вовремя подливала масла в огонь и воровала деньги на герыч. «В долг он мне не дал, говорит, денег нет. Тогда без отдачи, самому же хуже…» – ныла Петруха матери. Анфиса обиженно отмалчивалась. Вскоре соседи съехали из квартиры, закрыв комнату, – решили все же спасти семью. «Интеллигенты сраные!» – подытожила победительница.

Макар тоже раздражал ее, но часто выручал деньгами, хорошо относился к ее дочкам и не раз предлагал руку и сердце. «Ничего, что я замужем? Муж освободится – получишь!» – насмехалась та, но пустила влюбленного в постель. Макар ревновал и требовал развода, Петруха требовала пива с рыбой. Ее устраивало, что квартира стала общей, и в комнату Макара она перетащила громоздкий шкаф, который ей не нравился. Она продолжала брать с него деньги за амортизацию стиральной машины: «А что такое, барабан изнашивается, а порошок я на что покупаю? А развешиваю на балконе штаны твои бесплатно?»

Беда пришла неожиданно. Как-то вечером Петруха выпивала на кухне с подельником ее мужа и старым дружком Мишей. Макара это все злило, потому что Петруха целовалась с Мишей, его же они из кухни спроваживали. Ночью начался настоящий скандал. Сосед дружка выгонял, Петруха оглушительно протестовала – эмоции били через край. Макар замахнулся на любовницу, она схватила со стола большой нож и воткнула его в грудь соседа. Тот упал, захрипел и умер.

– Прямо в сердце попала! – возмутился Мишка. – На хуя ты его ебнула? Больная, что ли? Я в розыске…

– Думать надо головой, а не жопой, а то ты не знаешь, что консьержка и камера в подъезде… Групповуху менты пришьют теперь, – огрызнулась Петруха. – Ковролин новый на кухню только купила, теперь выкидывать. Засрал все кровью своей…

– Десятку мне, тебе восьмеру дадут! Вторая часть наша… – волновался Миша. – Мне так путем частичного сложения…

– Тогда я грузанусь… У меня смягчающих полно… Вымой руки, замотай лицо, пригнись и уходи. – Петруха протирала отпечатки пальцев с рюмок.

Длинный Миша неловко мялся, женщина металась по кухне с сигаретой.

– Муж раньше меня освободится… дождется, а? Будет передачи возить? Заторчит же опять… Давай, вали уже!

– Удачи тебе! – с чувством произнес кореш и вышел из квартиры.

Петруха выпила и позвонила маме.

– Пиздец, мамочка, – сказала она в ответ на заспанное «Але!». – Я Макара убила только что.

Мать не сразу поверила, но когда поняла, что дочка не шутит, велела вызвать «скорую» и прилетела на такси в квартиру. Испуганные девочки жались друг к другу, Петруха не разрешала им выходить из комнаты. Сама она успела ярко накраситься и прятала в тайники сумки иголку и маникюрные ножницы. Проклятия покойнику она перемежала с горькими причитаниями и жуткими воспоминаниями о предыдущем аресте, который она провела в пресс-хате. Там ее три месяца прессовали по распоряжению прокуратуры, выбивая показания по делу о грабеже.

В показаниях Петруха заявила, что Макар душил назло ей щенка дочек. Она, мол, хотела его остановить и метила в руку, но тот резко развернулся, и удар пришелся в грудь.

– Щенок дорогущий, я его покупала девчонкам, деньги тратила! Корма, витамины, ветеринары, поводок, ошейник противоблоши-ный! Что почем-то нынче, откуда такие средства! Конечно, я психанула… – возмущалась Петруха.

– Почему вы не облили Макара из чайника? – спросил следователь.

– Чайник в соседней комнате был, а нож под рукой. Я спасала свою собаку! – ответила женщина.

С ней беседовали психологи и психиатры. Кроме эмоциональной огрубленности и многолетней зависимости от опиатов, отклонений не нашли. Петрова была этому рада, жизнь на зоне прельщала ее больше, чем лечение в тюремном пнд.

Ей было очень скучно в тюрьме. Она взяла на себя обязанности хозяйки камеры, если было настроение, целыми днями мастерила открытки сокамерницам за сигареты. Если рисовала дочкам, отвлекать ее не стоило. Взяв готовый рисунок в руки, она фантазировала вслух: «Вот. Получит Мариночка открытку, в школу понесет, покажет…» Старшая девочка все-таки увидела труп соседа, поняла, что мама теперь убийца, и ее несколько месяцев лечили за городом от нервного расстройства. Петруха чувствовала себя немного виноватой из-за этого.

От тоски женщина принялась за чтение. Ей сразу очень понравилась проза Достоевского – раньше она его никогда не читала – «не до того было». Мучимая бессонницей, она листала страницы под тусклым светом ночника до глубокой ночи. Закрыв книгу, долго ворочалась и вздыхала. Днем она то ругала покойного Макара и завидовала его участи, то перебирала фотографии и сокрушалась: «Хороший же мужик был… Добрый… Щенка такого дорогущего детям купил…»

В ИВС, куда ее этапировали знакомиться с уголовным делом, Петруха переспала с каким-то ментом. «Мне не западло! – спорила она с сокамерницами. – Лучше, чем монашкой жить… Рожа у него страшная, зато хер толстый… И водки налил от души! Может, еще пять лет воздержания впереди! Приедет ко мне муж на свидание, а, девки? Вот и проверим…»

Ромке удалось освободиться по ХДО уже через несколько месяцев после ареста Петрухи. На первое свидание в тюрьму он пришел в костюме, на второе – в героине, чем неимоверно взбесил Петруху – Анфиса дала ему денег на кофе и сигареты для дочери. «По венам мои сигареты ушли, девки!»

Через месяц от матери пришло письмо. Она осторожно сообщала, что Ромка на работу так и не устроился, дочек почти не видит. Еще он связался с какой-то наркоманкой и переехал жить к ней в квартиру.

Это предательство Петруху изменило. «С девятого класса трахаемся…» – недоумевала она. В глазах ее теперь постоянно были боль и злость. Она переживала, что муж находится на ХДО, и если его задержат в наркотическом опьянении, то снова посадят. Вопрос был только во времени, и это понимали все. Всего через три месяца Ромку задержали с героином и дали ему четыре года строгого режима. Петруха радовалась, могло бы быть хуже. Она предполагала, что они освободятся примерно в одно время, и мечтала, что ей бы надо чуть пораньше мужа, чтобы привести себя в порядок после колонии.

– Зубы вставлю первым делом. В солярий схожу. Свисток намажу ярко-ярко… – мечтала вслух Петруха. – Он увидит меня и охренеет. А я ему – пошел вон! А потом прощу… Я ж тоже не святая… Ну а что такого – я его люблю, у нас дети…

Шел второй год заключения, приговор был все ближе. Нервы Петрухи были натянуты до предела. Она сдерживалась только потому, что на суде могли запросить характеристику из тюрьмы. Судья ее делом занималась вдумчиво, тем более что острых и спорных моментов было много. Петрова защищала себя убедительно и эмоционально, за словом в карман не лезла, и послушать ее было интересно. Потерпевший, брат Макара, казался на ее фоне просто занудой.

– А терпила какой страшный, девки, Макар-то красавец, оказывается, был, – рассказывала возбужденно Петруха сокамерницам, вернувшись вечером из суда в изолятор. – Карлик! Ноги до пола не достают, а туда же вякать: мол, у моего брата с убийцей была любовь, они пожениться собирались. И судья мне сразу: «Правда, что у вас с Макаром были серьезные отношения?» Я на судью смотрю как на идиотку, говорю: «Я замужняя женщина, у меня двое детей. Мужа я люблю, передачи таскаю. О каких отношениях вообще может идти речь, учитывая вышесказанное? На что он рассчитывал? Если мне не верите, спросите мою маму».

Тут Анфиса встала и говорит: «Ну да, Макар-то странный был мужик. Бывший военный, пил сильно, потом закодировался. А представляете, каково жить в одной квартире с подшитым? Они же все как зверюги злые, а моя дочь жила, выбора не было. Работала вот со мной в детском саду, а садик – это что? Это подъем в пять утра, дети орущие и зарплата курам на смех». Ну а что, девчонки, не так? Так и есть же! И судье сказать нечего. А Анфиса дальше чешет: «Макар, говорит, в мою доню был давно влюблен, конечно, она молодая, красивая, за яйца не оттащишь, как говорится, простите, ваша честь… А эти припадки бывали у него, нечасто, но бывали. Орать начинал как бешеный, кидался на людей, убегал… Ну да что сейчас о плохом? Не вернуть Макара, господи прости, в земле сырой лежит, а хороший был такой, скажи же, доча?» И плачет… Мне так ее жалко стало! Ну и я говорю: «О чем речь, мамочка, конечно, все же человек был неплохой, не хотела я его смерти. Что ж я, в тюрьму без очереди рвалась, по-вашему?» И еще карлик скулит что-то со скамейки, типа я брата любил. Я думаю – жалко, что в «стакане» стою, перед судьей неудобно. Я б ему ответила, он бы оглох. Был у Макара за столько лет в гостях два раза…

Ни один сухой документ, как бы аккуратно напечатан, прошит и проштампован ни был, не дает представления о том, какие страсти творятся в залах суда. После яркого заседания судья перечитала дело, и многое ее удивило. На следующем процессе она задала подсудимой каверзный вопрос:

– А вы-то, Петрова, нормально себя чувствовали, работая в детском учреждении с ВИЧ?

У Петрухи хватило смелости ответить, что вообще-то ВИЧ не передается через предметы общего пользования, посуду и сантехнику. Что тюрьма вся такими плакатами украшена, но судья-то, понятное дело, с руками за спиной ими не любуется каждый день, как некоторые. И что сама Петруха тоже не очень-то мечтала этими плакатами любоваться, да Макар спровоцировал ее на конфликт.

Судья заметила, что вичовым наркоманам с маленькими детьми работать негоже. Петруха парировала, что употреблять бросила несколько лет назад, а ВИЧ у нее нет вовсе и не было никогда. Она могла это доказать – раз в полгода у них в садике проводили подробное медицинское обследование. Диагноз же Петровой сообщили только в медчасти изолятора.

– Ваша честь! – возмущалась она. – Тем сроком заезжаю на тюрьму, по ошибке меня тогда арестовали, так же точно в садике работала…. Мне рисуют ВИЧ. Муж мой в шоке, семья в шоке, одна я думаю, что не может этого быть! Выхожу, сдаю кровь – нет ВИЧ! И сейчас заезжаю, и что? Песня та же, поет она же! Я и врачиху спрашиваю, что это за дела вообще – на воле здоровая, в тюрьме вичовая? Как это у них так лихо выходит? А я поняла, ваша честь, как. Они видят «дороги» при медосмотре или что на учете в нарколожке стоишь – и пишут: «ВИЧ, гепатит». У меня, может, брак из-за этого распадется, что они творят вообще? Я пригрозила – напишу жалобу в прокуратуру, подам иск. Давайте мне копию заключения на слушание дела, говорю. Будет у меня смягчающее обстоятельство еще одно. А врач ни в какую: только по запросу суда. Говорит, пиши куда хочешь. Бумага терпит, вас здесь много, тебе еще сидеть не один год с твоей статьей «мокрой».

– Зачем это все? – немного растерялась судья.

– Я же, ваша честь, спросила у врачихи. Она мне парить стала, что они так жизни спасают! Якобы ВИЧ диагностируют, и человек пугается и больше наркотики не употребляет. Я говорю – так, может, кто-то пугается, а кто-то и руки на себя наложит с горя, характеры-то разные! А потом поняла, где собака зарыта, – на диету зэков с ВИЧ начисляют больше денег. Кроме баланды сок разбавленный дают на завтрак и яйцо вкрутую. Мелкое, поганое, я смотрю, вообще не хочется яиц этих. Лекарства положены дополнительные, надбавки… А пусть мама расскажет, как она через тюремную аптеку заказывала мне лекарства! Половину не принесли в камеру, вычеркнули, и где они теперь? А зэков от всех болезней активированным углем лечат и валерьянкой… Так мои же таблетки и раздают всяким психопаткам, а Ивановна стой в очередях, деньги трать непонятно куда, отрывай от детей!

Судья приняла волевое и безопасное решение:

– Что там у вас «на тюрьме», как вы все выражаетесь, я не знаю и не должна разбираться. Вас бы побыстрее осудить! В протокол: запросить справку о состоянии здоровья подсудимой с последнего места работы.

И, уже Петрухе:

– Что вы переживаете? Будет ВИЧ – зачту как смягчающее обстоятельство в соответствии с законом. А по сроку что скажу – лучше бы ВИЧ у вас не было. Это я как мать вам говорю.

Наверное, судье самой было любопытно, врет подсудимая или нет. Рассмотрение этого дела должно было занять максимум год с кассацией исходя из практики аналогичных преступлений: один труп, один убийца, вину признает. Двое детей, работа, положительные характеристики – лови шесть лет, а не семь, как алкоголичкам с раскаянием, но без регистрации. Наша героиня мечтала о пяти годах лишения свободы.

У нее появились седые волосы. Летом клопы искусали спину так сильно, что та превратилась в открытую рану. Зимой с подозрением на туберкулез ее отправили «на больничку». Пожилая врачиха за отсутствием лекарств учила Петруху обходиться без них. «Сила мысли! – повторяла она. – Верь, что ты здорова, настраивай себя на лучшее. Мысль материальна!» – «Вот в Бога я не верю, а в силу мысли верю. Мечты сбываются!» – соглашалась та. Ее новая соседка затянула в камеру лазарета героин, а режимники боялись подхватить туберкулез и обходили их стороной. Кормили получше, можно было спать сколько влезет.

У Петрухи нашли всего лишь воспаление легких и вернули в режимную камеру. Уже были назначены прения сторон, последнее слово и самое долгожданное – приговор.

В перспективе надо было запасаться терпением, теплыми вещами черного цвета, открытками, кофе и прочей твердой валютой. Петруха рисовала днями напролет и почти держала себя в руках.

Но накануне приговора в камере появилась лохматая узбечка Фарида, одетая в странные тряпки. Она сразу заявила, что ее не напугаешь, потому что она уже отсидела десять лет на своей родине, и всякое повидала, и «рулила» в лагере… Петруху этот треп взбесил, и она объяснила Фариде, «чо почем, печенье к чаю». «Осужусь, и пиздец тебе, а пока тихо сиди!» – велела Петруха и запретила ей курить в камере. Весь день Фарида плакала, выла и стонала, рассказывала о своих болезнях, раскладывала по полу тряпки…

Петруха попросила вызвать оперативников и потребовала перевести «эту мразь» в камеру многоходов, раз наказание в колонии Фарида, по ее словам, уже отбывала. Диалог был, как обычно, утомителен и долог – наверное, больше для сотрудников изолятора, нежели для Петрухи.

– Здравствуйте! Вон, красавица эта! Здесь первоходки, прокурор придет – и чо? – начала она разговор.

– А чо, пиздит, что сидела? – Стражи закона заржали. – Не, в сопроводиловке не было такого. Некуда ее деть, перебор в тюрьме. Воспитывайте!

– А мне зачем она такая красивая? У нас и так звездный состав в хате! Синеболки, пенсия, вечно приведете – то обсерутся тут под себя, то обоссут матрацы. А все нюхать должны! Я сама только с больнички вернулась, тут эта пизда Фарида… Она бомжиха, что ль, откуда вы ее взяли? С помойки?

– Чо мне, домой ее к себе забрать? – огрызнулся опер. – Дай пизды ей мокрым полотенцем, а я скажу, чтобы никто не подходил пока к хате… и не будет тебе ничего за это. Чо ты ссышь-то ей пиздануть, ты ж сама кого-то завалила, мужа или кого там… Вон Ленка пусть поможет тебе, или всей хатой ее наебошьте. Она тогда не скажет: «Телесные повреждения нанесли конкретные лица». Всю хату не притянут из-за нее. Сама бы не доперла?

– Не хочу я ее мудохать, – жаловалась Петруха. – У меня маникюр тут впервые в жизни появился, нужна она мне! Приговор скоро, дадут лет пять, да поеду… Эта сука все настроение изосрала…

Опера ушли, а после ужина на чисто оттертые щеткой с хозяйственным мылом полы из-за пазухи и подола Фариды посыпались крошки. Из-за крыс весь тюремный хлеб, оставшийся за день, перед сном выкидывали в пакет и выносили на вечерней проверке из камеры. Все поняли, что Фарида вытащила хлеб из мусорного пакета, куда выкидывали и очистки, и использованную туалетную бумагу.

– Ты жрать хлеб положняковый собралась из мусорки? – поразилась Петруха. Глаза ее помутнели от бешенства. – Ты, сука, не наелась за ужином?!

Фарида жалобно завыла. Петруха стала избивать ее ногами, узбечка надрывно причитала; Петрова запинала ее в туалет и ударила так, что свернула ее телом бачок, и схватила истерично кричащую женщину за волосы.

– Пей, мразь… – Она сливала воду и макала Фариду головой в грязный унитаз.

Та хватала ртом воздух, задыхалась и вырывалась. Петруха успокоилась, когда заставила Фариду сделать несколько глотков.

– Жрешь из помойки – так и пей из унитаза, – веско припечатала женщина, моя руки с мылом. Фарида заскулила громче, и Петруха пнула ее. – Устала я, девчонки… А в колонии сколько еще таких чушек будет да цыганья – пизду не приучены мыть на воле…

Судья решила, что Петруха все же совершила неумышленное преступление, и осудила ее на два года. В колонии-поселении, где мужчины и женщины содержались вместе, осужденная Петрова встретила Мишку, которого все же поймали за кражу, но тот с ней не больно водился. У него появилась юная Алена с короткой стрижкой и блядскими глазами, которая уговаривала Мишку начать счастливую жизнь без наркотиков после их освобождения. Петруху запоздалое раскаяние дружка насмешило, а вот то, что Мишка теперь ее побаивается, потому что она убила соседа, обидело. «Отмороженная ты!» – глядя в плац, отрезал Мишка. Надвинул шапку и ушел в свой отряд.

Незадолго до освобождения Петруха влюбилась в рецидивиста Санька, у которого было уже «шестнадцать отсижено». Она решила ждать его, а не изменника-мужа, о чем не преминула сообщить на зону своему благоверному. Начались длинные переговоры из телефонной будки дежурной части со свекровью. Петрова пригрозила, что с внучкой та больше не увидится, и теперь с наслаждением слушала о раскаянии неверного.

Домой Петруха вернулась с цветами для матери. Та встретила ее ужином и водкой. Женщина обнимала родных и светилась от счастья. На семейном совете договорились, что Санек после освобождения поселится в комнате Макара. «Конечно, доню, лишь бы ты счастлива была, этот хоть не наркоман!» – радовалась Ивановна. Было решено, что Петруха первое время работать не будет и займется детьми. Старшую дочь отправили в детский лагерь в Вырицу, а младшую девочку забрала свекровь на дачу – лето!

Через неделю «доню» нашла, где купить героин, и с непривычки переборщила. Очнувшись на лестнице подъезда, обнаружила пропажу телефона. Поглядев в зеркальце, убедилась, что выглядит ужасно: тушь потекла, помада размазалась. Тогда она позвонила в квартиру барыги, попросила пить и вызвала на помощь друзей. За неимением другой тары барыга налила ей воды в литровую стеклянную банку. Растрепанная, прихлебывая из банки теплую воду, Петруха плелась к метро, где ее ждали друзья на машине. «Ну вы ж понимаете, в таком виде – до первого мента…» Дома мать задала ей трепку и лишила финансирования. Петруха две недели пекла пироги в кафе у дома, но уволилась и забухала.

Через какое-то время ей позвонила приятельница и попросила помочь в поисках кайфа. Петруха накрасила губы и выпила водки с отцом, которого Анфиса выгнала к ней жить за пьянство. «Пока, папочка, мы за наркотиками!» – прощебетала она и поехала встречаться со своим бывшим мужем Вовой. Зашли за героином, в аптечку, на лестнице подъезда «поставились». Петруха вынула из вены «баян», мгновенно помертвела и упала. Раздался громкий треск от удара затылком о ступени. Губы женщины посинели, глаза закатились, остановилось дыхание.

– Петруха-Петруха, ну что ж ты вечно жадничаешь… – укоризненно произнес Вова. – И в прошлый раз точно так же сделала… Ладно, я домой. Хоть и жалко ее… Трех детей родила…

– Двоих, – поправила ошарашенная подруга.

– Троих, я-то лучше знаю, я отец, старшая-то моя!

– Ты мертворожденную девочку считаешь?

– Ну а кого… – уходя, бросил Вова. – Я не при делах, сам освободился недавно. У меня любовница ревнивая.

Петруха все ж таки пришла в себя и в этот раз – благодаря подруге, в такси. Первое, что она сделала, – попыталась украсть у водителя шарф. Впрочем, ее пресекли и доставили в ласковые материнские руки.

Рецидивист, которому Петрова посылала деньги и передачи в колонию, после освобождения до ее дома так и не доехал. Но свято место пусто не бывает – вернулся из лагеря муж, помирились было со свекровью. И опять история с ней приключилась.

Лето шло, и у свекрови Петрухи начался очередной запой. Она проводила вечер в компании соседа в городе, в то время как восьмилетняя девочка находилась одна на даче. Решив, что ее младшей дочери уделяют слишком мало внимания, Петруха решила выполнить давнишнюю угрозу и забрать ребенка от бабушки. Она вызвонила друзей, и компания направилась к свекрови в гости. Петруха отняла у нее свой музыкальный центр, ключи от квартиры и чудом успела запрыгнуть в машину. Крепкая бабка побежала догонять воровку, вцепилась через приоткрытое окно в водителя, тот ее оттолкнул. Автомобиль рванул с места. Через два километра разгоряченная битвой Петруха вспомнила, что забыла у свекрови дома свою сумку с документами. «Я же на условном!» – запричитала она. Машина повернула обратно. Петруха на цыпочках прокралась в прихожую. И вправду, свекровь уже вызывала милицию. Схватив сумку, Петруха убежала. Направляемый ее железной волей автомобиль несся к даче, на которой заботливая мамочка была последний раз лет десять назад.

Из ориентиров она помнила поле, покосившийся дом и кривую грязную дорогу. Найти дом в большой деревне по таким приметам было мудрено, поэтому Петруха отыскала трех местных парней. Им она объяснила, что отсидела за убийство, поэтому грохнет их тоже, если те не найдут нужный дом. Искали они настойчиво – при небольшом росточке Петруха перемахивала двухметровые заборы всем на удивление и осматривала дворы, пугая спящих жителей.

К утру дом чудом нашелся. Парни напомнили Петрухе, что та обещала им пиво за помощь. «Что у меня, самое доброе лицо? – несказанно удивилась та. – Пошли со мной за дитем, а то тут у соседа есть привычка в голову топором кидать, мне мужики нужны…»

Рыдающую девочку увезли в город. «Бабу жалко! Она испугается!» – всхлипывал ребенок. «Ничего, доча, теперь ты ни-ког-да не будешь с бабушкой общаться. Скоро сестричка твоя из лагеря вернется. И начнется у тебя совсем другая жизнь!» – утешала ее Петруха.

Но другая, спокойная жизнь была бы для Петрухи чем-то противоестественным. Все началось с пьянки у кого-то из знакомых дома. Веселье продолжалось и после двадцати трех часов, поэтому соседи позвонили в отделение. Как самую разговорчивую, задержали Петрову. Привезли в отдел, не обыскивая, посадили в «стакан», не выпускали в туалет. Та билась в оргстекло и устроила пожар. Тогда на нее наконец обратили внимание и решили обыскать, но без протокола и понятых. Задержанная как опытный сиделец требовала соблюдения законов. Сотрудница милиции принялась ее зверски избивать. Но Петруха не дала себя в обиду и, как было написано в обвинительном заключении, «нанесла ей ушибы верхней половой губы».

За смешные травмы на суде все равно пришлось извиняться. Петруха сокрушалась: «Не знаю, что на меня нашло… как можно поднять ногу на представителя власти!»

Суд был тронут таким искренним раскаянием, и Петрова осталась на свободе. Устроилась работать на завод. Отвоевала у соцработников одну дочь, забрала от свекрови вторую. Те научили ее пользоваться социальными сетями, и на день рождения на стене Петрухи ВКонтактике появилось вот такое сообщение от старшей девочки:

«Мамочка, я так сильно тебя люблю и очень-очень дорожу тобой!

Хочу поблагодарить тебя за то, что, когда мне в жизни было тяжело, ты всегда оказывалась рядом! И даже тогда, когда ты была далеко, я все равно чувствовала твою поддержку!

А когда у меня что-то не получалось, ты говорила мне: “Не сдавайся, все еще впереди”. Желаю, чтобы с папой у вас по-прежнему все было замечательно.

Мама – это для меня все!»

 

Вспомним о душе

Не о ду́ше – в него заключенных выводят раз в неделю, – а о душе. Актуальности своей старинная тюремная молитва не потеряла, поэтому ее должен знать каждый россиянин. Но вначале немного мирского.

Сегодня я снова побывала на территории женского изолятора – ходила на свидание к подруге.

Очередь в тюрьму занимают с четырех утра, а в белые ночи – с вечера. В помещение, где принимают передачи, пускают с девяти утра. Там тесно, грязно, но люди надышат – и не так зябко.

Одна старуха все время повторяет: «А в Крестах не так… Это не Кресты, там все лучше!» – и озирается, ища поддержки.

Слишком разговорчивый парень ей поддакивает, увлекается и называет упаковку жидкого мыла фуриком. Он пришел к сестре. Не надо быть семи пядей во лбу. 228-я.

Звучит навязчивый монотонный рефрен: «Одна очередь и на свидания, и на передачи! А в прошлый раз вроде не так было… Так, здесь всегда так… А мыло зачем режут? Представляете, режут мыло! Сигареты берите только в магазине… Труха… И сестра говорит: труха…»

Когда досматривают передачи, портят продукты и крошат сигареты. Это делается не только из соображений безопасности. Так родственников и заключенных вынуждают заказывать еду и курево в дорогом тюремном магазине. Как прокручивают через него деньги заключенных? А какие деньги могут быть у заключенных?

Пожилые женщины, задирая шубы, мочатся в сугроб прямо под каменным забором тюрьмы. Ключей от единственного биотуалета раньше девяти утра не дают. Впрочем, он так загажен, что никто туда и не рвется.

Серые грустные лица по разные стороны решетки. Полубезумные бабы… одни приносят еду в кормушку, другие засовывают, третьи забирают. Наконец проводят на свидание. Люди так волнуются, что путают кабинки. Хоть телефонные разговоры и прослушивают, подруга успевает рассказать: поступающих в изолятор не обследуют по три месяца. В ее камере месяц просидела женщина с открытой формой туберкулеза. Двадцать два человека, на кладбище больше места на покойника выделяют. Часто бывает перебор – камер-то не хватает! – все пользуются одним унитазом, раковиной, тарелками и дышат одним воздухом. Но менты приняли меры, чтобы никто не заболел: отправили матрасы на прожарку! Теперь всей хатой жрут тубозит.

Тюрьма не резиновая, поэтому под камеры переоборудовали следственные кабинеты. Адвокаты и следователи с шести утра занимают очередь на оставшиеся. Так процессы затягиваются на годы. «Год – не срок, два – урок…»

За четыре года «столыпинских» вагонов, пересылочных тюрем, автозаков, СИЗО, судов подруга сильно постарела. Я не сумела вовремя скрыть жалость, и в ее глазах блеснули слезы. Но она улыбнулась.

«Не пропустили маски и крема в передачке! – говорю я ей. – Так и сказали: у нас тюрьма, а не косметический салон!»

«Бог им судья!» – привычно отвечает подруга.

Помолимся.

 

Колония

Таня отличалась от многих заключенных женщин ровным, доброжелательным нравом и красотой. Ей было чуть больше тридцати, но по ней никогда не скажешь – волшебные свойства героина. Стаж – пятнадцать лет.

Она часто улыбалась. В ее присутствии становилось спокойнее и веселее. К Тане бегали звонить родным на швейку – она не боялась, что запрещенный мобильный телефон отнимет милиция по чьему-то доносу. Мама любила ее и ждала, передавала курочку своего приготовления, сигареты и шоколад.

Таня не первый раз сидела, но ее спокойная уверенность – это было врожденное. Как и Танина царственная походка – неважно, что на ней был тот же зеленый ватник, что и на остальных. Она была красивой и доброй.

До освобождения оставалась неделя. Девушка прошла комиссию, и ее отпускали по УДО домой.

Огромные карие глаза Тани засияли еще ярче, она ждала, очень ждала.

Прошло несколько дней. Женьке, девчонке из Таниного отряда, надо было позвонить и продиктовать очередной список из тридцати пунктов для своего дорогого. Она встретила на галере Таню и сказала, что ей нужна бала-бала-бала-балалайка…. А Таня сказала, что не пойдет сегодня на работу, потому что заболела. Женя посмотрела на нее внимательнее и заметила лихорадочный румянец. Таня пожаловалась, что уже давно неважно себя чувствует, насморк у нее… но мамочка ее вылечит… и что-то еще Жене хорошее сказала.

Вечером ей стало совсем плохо. Она вся горела. Градусник зашкаливал, и дневальная позвонила в дежурную часть, чтобы вызвали врачей.

Была смена Марата Хафисовича, редкого ублюдка, тупого и продажного. У него в колонии работали два сына, одного из них звали Хафан, второго – Ренат. Оба были такие же недоумки, все в папочку.

Лекарства в колонии заключенным нельзя держать «на руках». Марат Хафисович сначала требовал от зэчек жаропонижающие препараты, потом сказал, что не будет вызывать «скорую» («Ебаные наркоманки, одной больше, одной меньше»). Таня от жара ничего не понимала и, держась за распухшую голову, жалобно выкрикивала: «Мама, мама!» и ее телефонный номер. Пока могла говорить.

Когда она умерла, приехали врачи. Они сказали, что, если бы «скорую» вызвали вовремя, гной не попал бы в мозг и Таня осталась бы жива.

На утренней проверке Марат Хафисович сказал:

– Сдохла ночью наркоманка ваша. Не могла дотерпеть до воли! – Помолчал и добавил: – Врачи говорят – передоз! Смотрите у меня! Никакой наркоты!

Строй ответил матом, гулом и стебом. Не пахло там передозом. Не с Хафисыча мозгами такие диагнозы ставить, получше него специалисты сидят.

Он, сотрудник ФСИН, сам убил человека, молодую женщину.

Через несколько дней его вынудили уволиться. Без него проблем в колонии хватало – сам хозяин был под следствием за взятки.

Хафисович вернулся без погон, набрал себе со склада мешок картошки и грустно удалился.

Танина мама приезжала в колонию. Расспрашивала о последних минутах жизни ее единственной дочери.

А мне долго, долго не верилось, что веселой и отзывчивой Тани больше нет.

 

Хорошая девочка

Много часов подряд из камеры изолятора временного содержания раздавался женский плач. Усатый пожилой мент все же открыл кормушку.

– Чо воешь? – поинтересовался он дружелюбно. – Плохо?

– Сердце… Давление… У меня аллергия на табачный дым… О господи, за что мне это! – рыдала невысокая женщина лет тридцати. Ее можно бы было назвать симпатичной, если бы не красное распухшее лицо. – Как страшно!

Мент вздохнул, принес корвалола и накапал немного в железную кружку.

– Что натворила-то? – спросил он. – Первый раз, что ль?

– Первый, первый, первый! – затряслась снова женщина. – Никогда я ничего не украла в жизни. Не курю, не пью, у меня ребенок! Я не воровка!

– Ну, значит, суд отпустит, – недоуменно хмыкнул мент. – Может, уйдешь на подписку. Побереги здоровье, толку-то от твоих стонов…

Женщина приподнялась со шконки, подошла к двери и села на корточки у кормушки. Мент отпрянул с матерным возгласом, но увидев, что она просто смотрит на него, подошел снова.

– Ты резких движений не делай! – предупредил он. – А то получишь кормуханом по роже случайно. Что случилось-то у тебя?

– Я работала. – Женщина заговорила быстро и сбивчиво. – Сама в Купчино живу. Ребенка надо кормить. Мужа нет. Пошла нянечкой в богатую семью. У них тут огромная квартира, на Восстания. Ребеночек хороший, я с ним гуляла, играла, ребеночек мне нравился. А вот Катя… Катя – жена мужа своего богатого. Какая роскошь у них! Никогда такого не видела! На ребенка ей наплевать – пришла вечером из ресторана, шубу на пол в прихожей кинула и спать. А какая шуба! Мне за всю жизнь на такую не заработать! Утром драгоценности и косметику разбросает по всему дому, заданий надает – села в спортивную машину и помчала. А я по морозу с коляской, с ее ребенком…

– Позавидовала… – протянул мент.

– И Бог наказал меня, затмил мне разум! – закивала женщина.

– Будешь рыдать – закрою кормушку… Чо ты спиздила-то? Шубу?

– Деньги! – шепотом сказала женщина. – Пять тысяч рублей одной купюрой.

Мент сложился пополам от смеха, а она опять завыла.

– Господи, какой грех… Как стыдно! Бес попутал меня… Не хотела же брать сначала! А потом такое зло меня на Катю взяло! Она опять все раскидала. Я шубу поднимаю, а на полу деньги рассыпаны, много! Я сначала все сложила и убрала ей в карман. А потом думаю: да хоть своему маленькому фруктов зимой куплю, от нее не убудет! Взяла одну бумажку, убрала под одеяльце и вывезла в коляске с ребенком Катиным из дома. А у них, оказывается, камеры стояли в коридоре, прямо в квартире. Возвращаюсь с прогулки, дома уже милиция. И забрали меня сюда…

– Ты пойдешь на подписку! – уверенно говорит мент. – Я двадцать лет работаю. За что тебя сажать-то!

– Это вы специально говорите! Меня посадят! Я боюсь зэчек! Они меня изнасилуют! У меня брат недавно умер… О боже, боже! На всю жизнь урок!

Глядя на то, как она корчится на грязном полу, мент недоуменно пожал плечами:

– Ты слышала меня? Домой пойдешь из зала суда! Со своей голимой сто пятьдесят восьмой через тридцатку…

Женщина задыхалась. Мент захлопнул кормушку.

– Дура, – беззлобно приговаривал он, вызывая врачей. – Тоже мне, страдалица… Нет, нельзя таким в тюрьму. Таким – нельзя! Хорошая какая девочка… Даже жалко, что отпустят! Такая бы покатуха в камере была!