«Рассказы Маши выращены по законам английского ландшафтного искусства. Действительность не выстраивается в них с нуля, но берется такой, как она есть, и незаметными движениями мастера — там срезать лишнюю веточку, тут протоптать новую тропинку — преобразуется в пространство, где все выросло как будто бы само по себе, да как бы и не совсем.
В этом пространстве невозможно отделить смешное от трагического, чудесное от повседневного, прекрасное от уродливого, — именно так, как это всегда в действительности и бывает.
И в то же время — иначе зачем бы нужно было искусство? — в этих рассказах есть то, чего, по слову поэта, „вообще не встретишь в церкви“, — рассказчик, от искренности которого слепит глаза, герой со снятой кожей, человек, взваливший на себя — хрупким, с тонкой девичьей фигурой Атлантом — всю боль мира».
ThankYou.ru: Мария Панкевич «ЖЫвотные в моей Ж»
Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Благодарю», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!
ЖЫвотные в моей Ж
Наверное, ни у одного ребенка не было столько зверят, сколько у меня. Правда, либо их жизнь обрывалась трагически, либо они исчезали из жизни моей.
Дело в том, что каждое лето мы с родителями уезжали на дачу. Животных можно было заводить только там, а в город везти — нельзя. За три месяца каникул я к живым друзьям привязывалась. Расставания были трагичными, но неизбежными. Зато каждое лето у меня были новые котята и щенята — «маленькие, как ты любишь! А когда вырастают, как и дети — такие же противные! Орут, размножаться им надо…»
Попугайчик Кеша улетел из клетки в синее небо к щебетанию птичек. Его принесли истерзанным собакой, я боялась подойти к нему, он был похож на страшное чучело. Вылечить его не удалось. Гошу, купленного взамен, я не любила — вроде бы, он тоже улетел.
Кэрри загубила старая дура-соседка баба Поля, которая, несмотря на мои мольбы и слезы, запихивала в клюв вороненка дождевых червей («Я всю жизнь с птицей!»). Ночи были жаркими. Утром труп Кэрри вонял так, что мамаша побрезговала подходить к ящику и заставила выкинуть ворону в помойку нас с братом. Мы плакали, когда несли ящик к мусорке.
Белого крольчонка, которого я очень любила, мать отдала бабе Поле. Следующим летом мне сообщили, что он убежал.
Как-то родители пустили пожить на зиму квартирантку — москвичку, которая торговала бананами на рынке. Она уверила, что животных любит и охотно приглядит за нашими. Когда же мы вернулись летом обратно на дачу, поняли — женщина не лукавила. Во двор было не зайти — столько там было собак и котов разных пород, окрасов и размеров!
Родители отвели нас к соседке и стали разгонять орду, но животные уходить не собирались. Маленькие скулили и мявкали. Те, что покрупнее, рычали и перепрыгивали обратно через забор, а коты вновь проникали в дом через форточки. Один щенок родился прямо за холодильником! Хозяйки же зверинца нигде не было.
Оказывается, кроме зверей наша квартирантка любила крепко выпить и послушать жалобные песни. Не выдержав этой вакханалии, соседи вызвали милицию.
Когда участковый пришел, женщина дверь ему не открыла, но попросила немного подождать. Вскипятив чайник, она вылила его из форточки за шиворот стражу закона. После этого приехало подкрепление. Больше квартирантку никто никогда не видел, а вот звери плодились в геометрической прогрессии и захватили дом.
Почему-то родители всех животных оставили. Мать стала варить им каши, а пахан — материть и пытаться дрессировать. Кормежка осуществлялась один раз в сутки, вечером — вероятно, чтобы они не съели ночью нас. Для этого посередине двора ставилась наша старая железная детская ванночка, которую тут же окружали чавкающие морды. Это было поучительнее «Дискавери». Трупы котят, которые иногда оставались после кормежки (собаки перекусывали им горла, чуть что не так), нужно было выкидывать в речку-говнотечку («Ради вас их оставили, сами и убирайте!»); это было грустно.
Как-то нас отправили за козьим молоком, но бабы Нади дома не оказалось, и мы вернулись чуть раньше. Каков же был наш ужас, когда мы увидели у забора большую машину, людей в масках и защитной одежде — и довольного пахана!
Большую часть котов уже погрузили в машину. «Где они, где, верните!» — рыдала я. «Шапки их них сошьют теперь!» — юморил отец. Собак же ловить живодеры отказались, потому что боялись укусов и травм. Так мы остались с мелкой бешеной рыжей шавкой Джиной, ее матерью (черной вертихвосткой Келли) и огромным псом по кличке Маньяк. Щенят мы с братом отбили, пообещав раздать людям.
Собаки не просто жили у нас во дворе, а разгуливали по всему городу — иначе бы они просто подохли с голоду. Маньяка как-то я встретила на базаре. Пса обнимал какой-то алкаш, более того — вливал ему в пасть водку. «Моня! А ну домой!» — кинулась я к ним. «Не тронь мою Джессику!» — ответил пьяница. Мама объяснила, что все должны быть свободны — и если нравится Маньяку бегать на рынок, пусть; а нравится синеболу имя «Джессика» — тоже нехай. Это был важный урок. С тех пор я не ограничиваю никого ни в чем и только наблюдаю, пока не надоест.
Очередным летом случилось чудо — нам через забор подбросили белую ангорскую котеечку, прелесть какую хорошенькую, и мне разрешили ее забрать с собой в город! Я была так невелика и глупа, что окрестила ее Снежинкой.
Мы с кошечкой много играли. Я любила ее купать и сушить феном, она шипела и царапалась, спасая свою шкуру. Еще мы часто слушали кассету Тани Булановой. Под самые любимые песни, вроде «Спи мой мальчик маленький, спи, мой сын», Снежинка отплясывала на задних лапах с моей помощью. Может, из-за Тани, может, из-за меня, кошка выросла злобной и похотливой.
Снежинка обоссала все мои школьные терадки и сумки, в гимназии от меня воняло кошачьей мочой. На улице в мою любимую сумку, Дольче и Габбана с Апрашки, из-за вони вцепилась зубами псина и перепугала до слез. Кошка мне быстро надоела.
Еще мне осточертела пьяная рожа отца — он стал кидаться на мамашу, та дико кричала и замахивалась подсвечником. Мы с братом висли на папкиной футболке и рыдали: «Не тронь маму, не тронь!» «Сученыши!» — сдавался отец и уползал храпеть. «Расти, защищай сестру! — учила братика мама. — Был бы у меня брат — сейчас набил бы козлине морду, а так заступиться некому, что хочет, то и творит!»
Однажды я решила проверить, крепко ли спит бухой пахан и забралась на второй этаж нашей детской кроватки со Снежинкой. Раскачав ее и чуть приподняв, я прошептала: «Прощай, кися моя!» — и изо всех сил кинула ее лапами отцу на лицо. Пока он орал и сдергивал кошку, я улизнула и села с книгой в угол. Пахан выбежал с окровавленной харей из спальни и понесся прямо на улицу, держа воющее животное за холку.
«Где моя кошка?» — спросила я его через пару дней.
«На дачу к друзьям отвез!» — ответил пахан.
«Ага — на дачу, не ври ребенку! — вмешалась мама. — Вынес, небось, к помойке да шмякнул кошечку головой о стенку! Только мозги, небось, и потекли!».
Пахан меня подозревал и допрашивал — где я была, когда прыгнула кошка? Но я молчала, повторить страшную судьбу Снежинки мне не хотелось. Через несколько лет он ушел из семьи к юной любовнице, своей секретарше, и дома стало намного спокойнее.
Раньше сядешь — раньше выйдешь
О том, что эта худенькая малолетка скоро появится в тюрьме, подследственные женщины узнали из новостей. По словам репортёра криминальной хроники, Олеся поразила всех цинизмом. На вопрос, сожалеет ли она о совершенных преступлениях, девушка ответила в телекамеру: «Какая теперь разница… Раньше сядешь — раньше выйдешь!»
«Детей на мобильники кидать! У моего ребенка бы отняли телефон, да еще и с ножом! Я бы эту мразь не судила, а сразу придавила!» — горячилась Тетка. Другие возражали: «Да она сама — ребёнок! Только восемнадцать исполнилось. Тем более — наркоманка!».
Оказавшись в камере, Олеся заявила, что во всем созналась, судится в особом порядке и рассчитывает получить реальный срок — на момент ареста она уже находилась на условном. Она оказалась коммуникабельной и веселой девчонкой. Несмотря на юный возраст, биография Олеси была полна приключений.
Выросла девочка в детском доме. В подростковом возрасте её удочерила порядочная и добрая женщина, хотя Олеська уже обладала всеми вредными привычками, включая зависимость от опиатов.
Новая мама периодически оплачивала Олесе лечение в нарколожках и просила устроиться на работу. Олеся то сбегала от неё к цыганам в табор, то веселилась с мужиками, которые её обеспечивали. К одному из них она даже испытывала некое подобие уважения, но их отношения прервались. Он стал потерпевшим по её первому уголовному делу — шестидесятилетний научный работник, обладатель большой квартиры в центре города.
Однажды Олеся проснулась у него дома. Денег у неё не было совсем. Сожителя тоже не было. Пришлось забрать старый мобильный телефон своего благодетеля и все деньги, найденные в квартире. Этого было мало, поэтому девочка сняла со стены картину «Морской пейзаж» и прихватила её с собой в ломбард. Чтобы спонсор не нервничал, Олеся оставила ему на столе записку: «Мы забрали эту сучку, молись, чтобы она осталась в живых!». К вечеру деньги кончились, Олесе было стыдно перед своим кавалером. Она разбила пивную бутылку у входа в подъезд дома, изрезала себе руки и ноги осколками и окровавленная упала в объятья любимого. Олеся сочинила, что ей удалось вырваться и убежать от похитителей. Но без последствий эта авантюра не осталась: пока ее не было, дедушка уже сбегал в прокуратуру. Возбудили дело о похищении человека.
Когда Олеся увидела свою безграмотную записку в руках у следователя и поняла, что плод её фантазии превратился в вещественное доказательство, её разобрал дикий хохот. Следователь без труда распутал это незатейливое преступление. «Морской пейзаж» XIX века вернуть не удалось, а в жизни Олеси появился условный срок.
Престарелый любовник на суде вел себя не слишком адекватно. Стоя в клетке, Олеся краснела и жалела, что вообще связалась с таким идиотом. Дед постоянно перебивал участников процесса конструктивными на его взгляд предложениями и затягивал слушание. Требовал Олесю лечить от наркозависимости и аргументированно доказывал судье, что наркомания это болезнь. Свои тирады он перемежал сожалениями об утраченном навсегда «Морском пейзаже».
Судья даже пригрозила выставить его вон и ехидно поинтересовалась — что может связывать несовершеннолетнюю наркоманку и вполне уважаемого гражданина почтенного возраста. Тот сник. Олеся хотела пояснить судье, что сексуальных контактов между ними не было, и благодетель всего лишь мастурбировал на неё обнаженную, правда, практически каждый вечер. Но тот уже мямлил что-то о жалости к сиротке. Выглядело это довольно жалко, и она решила смолчать.
Получив условный срок, Олеся вернулась к названой матери, но денег ей по-прежнему не хватало — ее доза составляла уже восемь граммов в сутки, а это значит, что каждый день надо где-то найти восемь тысяч рублей. Очередной отдых в городской наркологической больнице из угрозы превращался в слишком вероятное ближайшее будущее.
Олеся принялась воровать деликатесы под заказ для ресторанчиков Петроградской стороны. Несмотря на осторожность, в одном из магазинов на выходе ее остановили и молча отвели в подсобку. Там Олеся получила удар в грудь и упала на каменный пол. Над ней возвышалась девушка в тяжелых ботинках с металлическими носами.
«Бабушке на лекарства надо?» — спокойно спросила она. — «Или на наркотики?»
Дальнейшие минуты казались Олесе бесконечными и состояли из вспышек нечеловеческой боли и тьмы. Девушка молча избивала ее ногами, потом охранник магазина выкинул Олесю на улицу и посоветовал обратиться в милицию.
Гнев и обида кипели в воровке. Пока переломанные ребра не срослись, она отлеживалась дома. Покончив с продуктами, Олеся пересела на велосипед и выдергивала сумки у зазевавшихся девушек и бабушек. Ее объявили в розыск уже несколько районов города, и тогда Олеся вновь переквалифицировалась — принялась отнимать мобильные телефоны у школьников. Вначале она просила отдать трубку по-хорошему в подъезде. Если школьник ей отдавал телефон, Олеся благодарила и уходила. Если нет — угрожала. Один раз она пыталась забрать телефон у одного хилого школьника, но тот сильно ударил ее по голове сумкой с учебниками, и Олеся еле-еле уползла от него. Нож юная преступница с собой не носила, прекрасно понимая, что это — лишнее. Как правило, школьники равнодушно отдавали «трубки» и шли домой жаловаться родителям.
Как-то на улице ее узнали по ориентировке оперативники и кинулись за ней в погоню. Олеся описывала это так: «Я бегу, такая красивая, на каблуках, волосы назад…» Один храбрец все-таки ее догнал, за что был искусан. Олеся выла, шипела и орала так, что милиционеры решили, что она психически больна.
Еще на опознании потерпевшие ребята отводили от Олеси глаза, а их родители передавали ей в камеру сигареты и шоколад. Оказывается, практически все школьники на допросах в красках описывали, как сильная бабища им угрожала ножом, и как они перепугались. Вес Олеси составлял примерно сорок килограммов, роста она была небольшого. А ограбленные школьники были выше ее и крепче физически. Хотя они стали путаться в показаниях насчет ножа, Олеся признала вину полностью, потому что летом в следственном изоляторе было очень душно, а она хотела поскорее оказаться в колонии. Ей дали шесть лет лишения свободы. Олеся напевала блатные песенки и смеялась громче обычного, но во сне плакала. И тут сама прокуратура потребовала пересмотра дела. По их мнению, наказание было слишком жестоким, так как при вынесении приговора суд не учел, что у Олеси ВИЧ.
Дело направили на пересмотр в ином составе суда. Олеся горько смеялась, жаловалась, что небо в клетку ей надоело, и не трепали бы уже нервы. Но все в камере увидели в этом перст Судьбы и принялись уверять Олесю, что срок ей непременно снизят. Первое время Олеся не верила, но в ее глазах затеплилась надежда. Девушка давала себе и другим обещания измениться, начала креститься на иконки и перестала скандалить напропалую.
Предыдущий поклонник не оставлял надежды спасти заблудшую душу Олеси и писал ей поучительные письма в изолятор. В них, помимо жалоб на нехватку денег, содержались упреки и воспоминания об их с Олесей совместной жизни. Впрочем, конверт для ответа он вкладывал. Олеся отвечала ему в том же духе — просила прощения, рассказывала о тяготах своей теперешней жизни и делилась своими планами — получить в колонии профессию, отрастить волосы, найти настоящих подруг.
Приговор суд оставил без изменений. Узнав об этом, Олеся закричала: «Суки вы, я так и знала!» и истерично расхохоталась. До вечера она смотрела мультики у старшей на шконаре. После проверки долго писала приемной матери письмо; опустив голову, курила одну сигарету за другой — и вдруг расплакалась, как маленькая.
К ней подошла Тетка, присела и обняла. Стриженая голова Олеськи уткнулась в ее плечо. И долго они сидели так, молча. А потом погас свет, потому что наступило время отбоя.
Тётка
Это невысокая толстая смешливая тетенька с короткими темными волосами и хитрыми глазами. Лицо в шрамах — ревнивый сожитель изрезал ее ножом. Каждый раз, когда сокамерницы сочувствовали ей, Тетка злилась, защищала милого и объясняла эти шрамы своим неправильным поведением.
Зубов у Наташки почти не было. Она объясняла, что делать миньет так намного удобнее. «Люблю пососать, а что? — искренне удивлялась она. — Самое милое дело — за щекой погонять… Эх, щас бы…» и продолжала фантазировать вслух.
В изоляторе к ней прибились две молодые воровки-наркоманки. «Каштанку» Чехова они никогда не читали. Просто придумали, что у них семья, в которой Ира и Олеся — братья, а Наташка — тетка. Звали ее пить чиф, а Наташка шутливо ворчала: «Достали меня уже эти племяннички…» Прозвище намертво к ней приклеилось.
Первые полгода заключения Наташка была безответной и скромной. Старшая камеры ее изводила от безделья. Курить женщине разрешалось на верхнем шконаре (втором этаже шаткой двухъярусной железной кровати) у форточки, несмотря на то, что Наташка попала в тюрьму из больницы с распоротым животом. Жертва Тетки, перед тем, как отправиться в лучший мир, успела пырнуть ее ножом. Наташка кое-как лазила наверх, а потом размазывала редкие слезы по лицу. Аккомпанементом ее рыданиям были вопли старшей по камере: «Бросай курить! Сидеть тебе еще долго, а здоровье ты давно пропила!»
Иногда же старшая, напротив, проникалась к Тетке симпатией и ставила в пример другим заключенным: «Посмотрите на Наташку! Шваль, алкашка конченая, а совесть-то у нее есть!» От столь сомнительных комплиментов та терялась и краснела, как девчонка, хотя ей было тридцать пять лет.
Наташке никто не носил передачи. Ее ребенок жил у родственников, и она не интересовалась его судьбой.
В жизни Тетки это был уже второй арест. В прошлый раз, «тем сроком», ее очередной сожитель совершил убийство. Следователи пытались им вменить «группу лиц по предварительному сговору» — чем больше преступников, тем лучше карьера, понятное дело. Почти год Наташка провела в следственном изоляторе, даже набила пять точек на руке (что значит «Один в четырех стенах»), но ее все же отпустили из зала суда с оправдательным приговором. Сожитель Наташки взял вину на себя и заявил в суде, что запугал женщину, чтобы та не сообщила о преступлении.
Видимо, Наташке нравился адреналин, потому что связывалась она только с плохими парнями. Точнее, редкими ублюдками.
Например, с еще одним ее другом такая история приключилась: сидели они вдвоем дома, выпивали и беседовали. Пили много, громко играла музыка. Потом почему-то приехала милиция и стала ломать двери. Наташкин ебарь взял большой нож, вышел из квартиры на лестничную площадку и убил двух милиционеров. Прибывшее подкрепление его, как водится, за такие фокусы арестовало.
Через пару дней звонит Наташе ее отец и спрашивает:
— Как дела, доча?
— Хорошо! — отвечает Наташка.
— А твой как?
— Нормально.
— Работает?
— Да.
— А кем он работает, кстати?
Наташа задумалась. Пауза затягивалась, и она произнесла первое слово, которое почему-то пришло ей в голову:
— Фрезеровщиком.
Папа помолчал в трубку и заметил:
— Да, видели мы с мамой по телевизору, как он ментов фрезерует…
Убийство, в котором Тетка оказалась замешана на этот раз, было очередным проявлением бессмысленной человеческой жестокости.
Наташку и ее нового хахаля с уголовным прошлым пригласила в гости подруга. Они выпили, поссорились, и началась потасовка. Подруга ударила Наташку ножом в живот. Озверев от боли, Наташка повалила ее на пол. Потом они с любовником задушили «мразь» простынкой и отнесли на кровать. Там она лежала и хрипела еще некоторое время. Наташка, рассудив, что не очухается — и ладно, выпила с другом еще много, много водки. Потом они посмотрели футбол и легли спать рядом с жертвой. Наутро, обнаружив, что «мразь» уже холодная, убрали за собой все улики, вымыли пол от крови и следов и покинули квартиру по-английски.
Взяли их глупо. Хоть Тетка и просила любимого держать все в секрете, Видимо, друг не смог удержать в себе эту тайну — в тот же вечер, выпив, он похвастался какому-то собутыльнику, как ловко они с Наташкой разделались с «мразью». На следующий же день их арестовали.
Здесь стоит отдать должное смекалке оперативников. Определив, что парочка в запое, добрые милиционеры поехали с ними в магазин, купили им водки и начали пить с ними в «козелке». Наташка с другом наперебой рассказывали подробности преступления, они вместе смеялись, а оперативники им даже сочувствовали (вот влипли-то ребята!). И все им было интересно, даже просили показать: как душили-то? И куклу приперли в отдел, не поленились. И фотографировали Наташку на память с куклой… И вроде бы даже какие-то бумаги они подписали добрым операм, перед тем как отрубиться.
Протрезвев, Наташка пришла в ужас. Она изменила первоначальные показания и брала вину на себя, потому что у ее друга уже было 15 лет «отсижено». На всех допросах Тетка говорила, что сама убила подругу, пока ее любимый ходил за сигаретами. Женщина твердо решила спасти любимого. На суде они поменялись нательными крестиками. Наташка гордилась своим решением.
Но и следователь не дремал. Как-то он пришел к ней в тюрьму, протянул чистый лист и попросил расписаться… Наташка была изумлена такой наглостью и отказалась. Тогда следак заявил, что рана была получена ею уже после драки с покойной подругой. Наташка выпучила глаза.
— Так меня же арестовали почти сразу, — говорит. — Что ж меня, мусорилы ваши в отделе порезали?
Следователь плюнул и ушел.
Свою потерпевшую Наташка проклинала каждый день и часами доказывала, что освободила землю от еще одной «мрази». Ложась спать, она приговаривала: «А эта сука сейчас в земле сырой… Воскресни она сейчас, у!!! Я бы ее еще раз удавила! Той же простынкой! А потом еще раз!»
Бесконечные одинаковые дни сливались в месяцы, месяцы в годы. Тетка наглела с каждым днем. Обстановка в камере менялась. Смотрящую, которая издевалась над ней, забрали в хозотряд, и теперь Наташка сама унижала заключенных. Оказалось, что она люто ненавидит тех сокамерниц, от кого не отказались родные, всех, кому приносят передачи. Целыми днями Тетка резалась в «дурака» самодельными картами с подружкой и мрачно язвила. Ее перестала радовать даже передача «Такси».
В уголовном деле Наташки появлялись все новые подробности. Например, соседки «мрази» по коммуналке утверждали, что видели погибшую несколько раз на кухне уже после совершения преступления, и она была жива-здорова. Вот чудеса-то!
Мать же погибшей на одном из судебных заседаний выразила благодарность Наташке, что та ее избавила от пьяницы-дочки. Это очень разозлило прокурора.
Несмотря на всю эту неразбериху, Наташку осудили на десять лет, а ее подельника — на двенадцать. Любимый после приговора критически оглядел Тетку и заметил: «Ну, хоть не побухаешь лет десять. Может, протянешь».
Первая кража
Мы с братом были еще маленькими. В воскресенье наше семейство отправилось в гости к знакомому отца Алику. Это было настоящее событие, потому что нечасто мы выбирались куда-нибудь вместе. Или не так часто, как мне бы хотелось?
Мама надушилась и накрасила губы. Отец без разговоров заплатил за всех в трамвае. Мы с Колей вели себя тихо.
Жилище Алика потрясло нас — огромная квартира с высокими потолками и уютной кухней. Некоторые предметы быта я увидела впервые в жизни, и родителям было стыдно за мой восторг. Жена Алика дала нам еды, мы пошли играть в комнату, а взрослые сели пить коньяк.
Одна из любимых игр у нас в детстве называлась «шмон». Заняться было нечем, так что мы обыскали комнату, в которой нам велели играть. Там была куча удивительных вещей! Например, мы никогда раньше не видели быстрорастворимых супов в пакетиках.
Я решила захватить их домой — мама ведь вечно кричала, что «нам жрать нечего». Я прочитала инструкцию — эти супчики были идеальными. Их не надо было долго готовить, потому что «мать на работе устала». Они были компактными, и спиздить их можно было легко.
Чтобы не опозориться самой в случае провала, супчики я запихала в Колины карманы. Мы прорепетировали, как он непринужденно выходит из комнаты и одевается — он мог поднять руки и сам надеть куртку. Все должно было получиться, и мы смеялись в предвкушении радости на лицах наших родителей.
Наконец они позвали нас. Мы вышли в коридор и стали одеваться. И тут Коля все испортил — нагнулся завязать ботинки. Я кинулась к нему и закрыла его собой, приговаривая: «Я помогу тебе, братик! Мам, что-то у Коли живот болит, я завяжу ему шнурки!» Но Алик уже что-то заподозрил.
Он подошел к Коле, и мы испугались. Я отпихивала Алика от брата, но тот, не обращая на меня внимания, обыскивал Колю и доставал из-под его одежды краденые супы. И ведь все нашел, сука, ни одного не упустил.
— Детишки у вас далеко пойдут! — сказал он весело пахану.
— Да это старшая придумала. Этот-то безголовый, — отмахнулся папа.
Мы вышли на улицу. Ярко светило солнце, было тепло. Мне было стыдно перед Колей за подставу и досадно, что он так глупо спалился. Мне было страшно, что мама заплачет, а пахан заорет. В молчании мы дошли до трамвайной остановки, и, решившись поднять вверх голову, я увидела, что пахан улыбается! Он поймал мой вопросительный взгляд и захохотал так, как редко у него получалось: громко, от всей души.
— У вора украсть решила, ну ты подумай!
И мы всей семьей засмеялись. Это был хороший день.
История розги
Когда я читаю письма Рассела, меня мучает, что отец счел нужным от меня откреститься. И понимание того, что ему стыдно, что он зол, — тоже мучает. Впрочем, я никогда не видела от него ни ласки, ни заботы.
Я долго не знала, кем и где работает отец. Несколько раз, когда я была совсем крохой, я видела, как случайные прохожие благодарили его на улицах, а некоторые даже кланялись ему в пояс. На мой вопрос, кто эти люди, он отвечал мрачно: «Мои воспитанники». Я не понимала, что это значит, но не расспрашивала — боялась его разозлить, предпочитала наблюдать. Подобострастно вел себя и наш сосед со второго этажа — «Юрка-мошенник», как за глаза называли его родители. Я была уверена, что отец — очень важный человек. Мама учила отвечать: «Папа военный».
Как-то пахан показывал мне патроны и орал — никогда, мол, не кидай их в костер. Сын его сослуживца погиб так, и он вернулся с похорон мальчика потрясенный и пьяный. Я запомнила это потому, что тогда первый раз ощутила тревогу отца за мою жизнь. И позволила себе предположить, что он меня любит.
Во дворе нам с братом гулять было запрещено. Мама боялась, что нас похитят папины недоброжелатели. К детским садам она была настроена негативно и пугала историями про вечно сопливых детей с корью и ветрянкой. Поэтому, будучи дошколятами, мы общались только друг с другом, а присматривала за нами бабушка.
В советские времена мамина мама была секретарем комсомольской организации и безжалостно расстреливала из ТТ бандеровцев. Когда в роддоме ей принесли девочку вместо желанного сына, бабушка возмутилась и отказалась от ребенка. «Я ждала сына. Бабы мне не нужны. Уносите это! Себе ее забирайте!» — шумела она. Только долгие уговоры медсестер заставили ее взять на руки малышку. Эти же добрые женщины терпеливо убеждали, что «девочка маме помощница, а сын — отрезанный ломоть». Из роддома бабушку провожали овациями.
«Поэтому мне всегда так одиноко! — жаловалась мать. — Я вот тебя не бросаю, а моя мама меня бросала! Дедушка на работу — а за ней уже парень на мотоцикле приехал…» — и я представляла себе, как маленькая мама бежит за мотоциклом под звонкий хохот любовников, и падает в пыль, и разбивает коленки, и зовет бабушку, но та уже далеко. «Теперь у меня повышенная тревожность и страх потери близких!» — печально ставила себе диагноз мама.
Каждый вечер перед сном бабушка доставала небольшую фотографию Сталина и целовала ее, вздыхая: «Отец родной! На кого ж ты нас покинул?..» Несмотря на атеистические воззрения, отмечала все церковные праздники — ей просто нравились любые праздники.
Я попросила нарисовать мне картинку. После всех ее стараний на листе бумаги вместо девочки появилась странная харя с кружочками вместо носа и ноздрей — более жуткого рисунка не видела до сих пор. «Говорила, не умею!» — сокрушалась бабушка. Петь бабушка тоже не умела, а выпить любила — и так мы узнали песни вроде «Пионеры, Богу маловеры».
Она же рассказала мне стишок, который считала очень забавным. Я запомнила его на всю жизнь:
Мы ее не любили и побаивались. Когда она нежданно появилась на пороге нашей квартиры, был январь, и довольно морозный. «Ох, дочечька, хватит, нажилась одна! Буду вот внуков нянчить, одной мне тяжело… Дом закрыла и приехала!» Но бабушка лукавила — она была вполне себе крепкой и суровой пожилой женщиной. Осмотревшись в наших двух тесных комнатенках, она решила, что «твой совсем рассобачился, а ты, дура безропотная, все терпишь и детей его еще растишь!». Мама с радостью и облегчением ей поверила, кивала, плакала. Для папаши начались трудные времена.
Помню, он сидит на кухне вечером, свесив голову, и чистит картошку на газетку, расстеленную на полу. А я нашла на пианино пыльную шоколадку, есть мне не хочется, поэтому я несу ее в кулаке к мусорному пакету. Фигура отца вызывает у меня чувство сострадания, я меняю курс, подхожу к нему и открываю ладонь: «Может, ты будешь?» Он ласково говорит: «Кушай сама, доча!» Но я не хочу, поэтому выкидываю шоколадку. Это вызывает у пахана вспышку ярости, он бросается ко мне и трясет за плечи: «Маленькая сучка, ненавижу вас, ненавижу!». Обидеть я его не хотела, а утешить не вышло.
Когда оскорбления, которыми осыпали друг друга бабушка с отцом, заканчивались, начинались бои без правил. Мать кидалась с воем между ними: «Я вас заклинаю, прекратите!» «Старая ведьма!» — плевался пахан. «Выблядок!» — не оставалась в долгу теща.
Я пряталась в комнате и читала, закрывая уши. У меня был свой мир — с благородными и смелыми мужчинами, красивыми дамами, шпагами и драмами. Я мечтала, чтобы пришел Атос и забрал меня к себе в замок — я бы сделала его счастливым, он бы снова поверил женщинам и обязательно бросил пить.
Наши с братом домашние забавы как правило заканчивались печально. Дорожка в травму на Мытнинской до слез была нам знакома.
Один раз мы закрыли бабушку на кухне, чтобы спокойно поесть орехов — нам запрещали самостоятельно их раскалывать. Молоток остался на кухне вместе с бабушкой, поэтому мы достали со шкафа портфель, в котором пахан хранил подаренные ему зэками раскладухи. Пока бабушка билась в дверь, проклиная нас и нашего папашу, мы кололи орешки ножом. У меня соскочила рука, и нож пронзил брату щеку. «Передай маме, я прощаю тебя! Я любил вас!» — бормотал он, заливая мальчишеской кровью деревянный пол. Пришлось открыть бабушке дверь. Она намазала Колину щеку детским кремом и уложила его спать. Хорошо, мама пришла с работы и отвезла его в травму.
В другой раз мы закрыли бабушку уже в туалете (снаружи на двери была массивная щеколда) и, достав папин портфель, метали раскладухи в пол. Братик промазал: попал себе в ступню. Я отперла бабушку, и тем же самым кремом она намазала мальчику ногу, после чего уложила Колю спать. Вернувшись с работы, мама отвезла его в травму.
В третий раз мы, закрыв бабушку на кухне, плясали на столе. Неловкий мой братец упал и разбил голову. Я открыла кухню, и в ход снова пошел крем, и снова мама повезла Колю в травму.
Как-то мы закрыли бабушку в туалете и съели все яблочное пюре, которое нашли. Потом мы ее выпустили, но вместо благодарности она кинулась на брата. Тот дал деру. Тогда бабушка схватила железный совок на длинной ручке и ударила непослушного мальца по голове. Угол грязного совка вошел в детский череп довольно глубоко. Тут уж мы с бабушкой поняли, что детский крем не поможет, и позвонили маме на работу. Врачи на Мытнинской спасли ребенка, пахан чуть не убил бабушку, но в целом все обошлось.
Когда мы всей семьей ездили на юг, наши игры становились веселее и разнообразнее. Я была Индианой Джонсом, а брат — индейцем. Когда я его поймала и привязала капроновыми голубыми лентами из кос к сливе, мелкий стал выпендриваться и наотрез отказался выдавать военные тайны. Я предупредила, что его ждут пытки, и он пообещал их выдержать, но уже после первой затушенной о нежную детскую кожу спички подлец заорал: «Мама! Мама!», чем навлек на меня немалые неприятности.
Мы с братом заводили будильник на четыре утра, чтобы поиграть как следует, пока все спят. Игра называлась «Людовик IV». Я наряжала братца в мамины чулки, огромное сомбреро и бабушкины кружева. Он был мой король. Себе я оставила роль верного слуги. Потом брату надоело, и я придумала играть в прятки.
Чтобы игра была веселее, мы прятали мелкого от мамы, а та должна была его искать. Когда закончились все укромные уголки двора, мне пришла в голову гениальная мысль — спрятать братика в бак с водой. Солнце уже взошло, но было еще прохладно. Брат разделся и залез в холодную воду. Я разбудила маму, вернулась к баку и закрыла его крышкой, сев сверху для надежности. Мелкий немедленно начал палить контору ударами головы в крышку. Ударив ногой по баку, я громко запела веселую песню. Сонная матушка не торопясь осматривала кусты — удары башкой раздавались все реже. «Ну где же мой сыночка?» — уже с раздражением вопросила мама. Я торжественно подняла крышку бака: «Да вот же он!»
Маленького утопленника вновь откачали. В назидание мама принесла мне из библиотеки толстую книгу и сказала: «Будешь себя плохо вести — с тобой будет то же самое!» На обложке красовалось ужасающее название: «История розги».
Это было самое захватывающее чтиво в моей небольшой жизни. Продираясь сквозь дореволюционную орфографию, я узнала, что некий титулованный злодей велел слугам похитить мать и дочь. Их раздели, привязали к деревянным коням, так чтобы задницы красавиц были выше голов и подвергали порке различными розгами. Главный герой добивался, чтобы мать велела дочери отдаться ему, и порол то мать на глазах дочери, то наоборот. Чтобы розги били больнее, китовый ус вымачивали в уксусе. До этого я была уверена, что из уса делали только корсеты. Захватывающих моментов в книге было много. Например, какая-то героиня прилюдно курила влагалищем.
Конечно, в шесть лет я не могла понимать всего, о чем шла речь, но многое интуитивно чувствовала. Эта удивительная книга, настоящее пособие по БДСМ, стала любимой, поэтому я предложила брату стать моим рабом на год. Мы подписали договор, но пришла мама и в буквальном смысле разорвала его.
Тогда я предложила пороть кукол. Мы с братом складывали их штабелями, оголяли пластмассовые зады и били ремнем. Я придумала сказочную страну с насильником и злодеем маркизом О Де Ко Лонезом, который похищал выдуманных мною барышень и драл их, как сидоровых коз. Но он не был таким жестоким, как герой «Истории розги».
Видимо, тогда мама и заподозрила, что книжица попалась непростая. Запретив мне учить брата гадостям, она унесла, унесла ее! Я умоляла вернуть книгу, выкупить из библиотеки, но почему-то она все время была на руках.
Сказки
Мама уделяла мне все свободное время и рассказывала сказки. Часто они начинались со слов: «Если бы я не вышла замуж за твоего отца…»
В юности у нее было очень много поклонников, более достойных, чем пахан. Я жалела его и заступалась, но она мне всегда аргументированно доказывала свою правоту.
— Ну подумай сама! — говорила мне она. — Один капитан был. Мама его меня сразу полюбила. Второй — журналист, Коля. Образованный, умница, как историю знал! Как мне с ним было интересно! Я стремилась подтянуться к нему, достичь его уровня. А отец твой — баран! Пердит за столом, как фашист! Придет и спать рухнет — ни в музей с ним не сходишь, ни в театр…
Долгими зимними вечерами она рассказывала мне про сказочную атмосферу закулисья; про то, как хорошо было быть режиссером, а не со скотом тупым жизнь просирать и за детьми его говно выносить.
На папкину невнимательность я никогда не обижалась — прекрасно понимала, что ценность представляю незначительную, не о чем со мной говорить, и не выпить со мной пока. Тем более дома скандалы. Настроение у человека неважное. Поэтому я как можно больше читала и молчала.
Но образ Николая запал мне в душу. Я решила стать журналистом. Мама призналась, что хотела назвать меня Никой. Только из-за ревности отца к маминому прошлому мне дали мое нелюбимое имя. Я придумала себе псевдоним — Ника Тымшан, и писала его на бумаге разными почерками, мечтая, как и мать, о другой жизни — интересной, такой, в которой меня любили бы. Но случилось страшное — пахан нашел у меня в секретере такую бумажку. Я не успела ему объяснить, что я не предательница, что люблю его, а этого Колю совсем не знаю, что я просто играю.
— Это что?! — спросил он и сразу же заорал: — И ты, сука! И ты!! Крыса очкастая!!!
И тогда я первый раз в жизни взбунтовалась, совершила дикий для меня поступок. Прекрасно отдавая себе отчет в том, что потом еще долго не смогу читать, смотреть телевизор, и опять ничего не буду видеть с этой ебаной классной доски, что ввергаю своих родителей в дополнительные расходы, я сорвала очки, бросила их на пол и наступила на них ногой, глядя пахану в глаза. Потом убежала в другую комнату, упала ничком на диван и закрылась одеялом с головой.
— Крыса очкастая, крыса очкастая! — говорила я себе со слезами. — Никто тебя никогда не полюбит! Предательница! Сука!
Я слышала из комнаты мамин голос. Она просила пахана пойти извиниться передо мной. «А то опять в школу не пойдет!» — стращала она его. «Да пошла она на хуй! — отбивался пахан. — Кто она такая, чтобы я перед ней извинялся?» «Ну сходи!» — давила та.
Через некоторое время пахан зашел в комнату и сказал тихо и серьезно:
— Прости меня, пожалуйста.
Я видела, что он искренен, но все равно ответила:
— Нет. Никогда.
И заорала:
— Потому что я крыса очкастая!
Музыка моя
Музыкой я занималась с трех лет. Мама водила меня на фортепиано в подготовительную группу музыкальной школы. Преподавательницу звали Жанной. Эта злобная барышня пиздила меня линейкой по пальцам. Я никак не могла расслабить руки, держать воображаемое «яблочко», чтобы кисти была круглыми. Я жаловалась на Жанну, но мама мне не верила — при родителях эта сука по рукам не била, а была спокойна и строга.
Мама в ответ на мои жалобы рассказывала о своих школьных годах. В ее классе, например, географичка во время урока ковыряла длинной указкой то в зубах, то в щелях в полу — и этой же указкой лупила детишек по спинам за неправильные ответы. Я должна была сделать очевидный вывод: с Жанной мне повезло.
На вступительных экзаменах в музыкальную школу Жанна сидела в комиссии. Сыграла я отвратительно. Маме объяснили, что ребенок профнепригоден. Но та не поверила и потащила меня в первую ДМШ, лучшую в городе. Там я никого не боялась, и мне сказали, что у меня абсолютный музыкальный слух, хороший голос и талант. Педагоги напрасно проявили демократичность и спросили меня, на каком инструменте я сама хотела бы заниматься. Предложили на выбор три: фортепиано, скрипку и виолончель.
На пианино я точно играть больше не хотела и чуть не расплакалась, когда объяснили, что все равно придется в рамках общего курса. Скрипку уже видела и слышала. А вот что такое виолончель, я не знала, и выбрала ее. Все были удивлены, но перечить не стали. Только мама сказала, что я дура. Стоило мне увидеть эту бандуру, я сразу согласилась с мамой.
Учительницу звали Лилия Ивановна. Ее ломало заниматься со мной весь урок, поэтому она заставляла учить стихи — типа для развития памяти. Меня это раздражало, так что к одному из занятий я постаралась подготовиться особенно хорошо. Все сорок минут я рассказывала ей стихотворение Лермонтова «Воздушный корабль».
Говорила я медленно и выразительно. После строчек:
сделала длинную паузу, и на глазах у меня показались слезы. Я очень любила Францию.
Лилия Ивановна сказала, что стихи учить больше не надо.
Я таскала виолончель на своем горбу, и это отбивало у меня всякую любовь к искусству. Но мало того — параллельно мама записала меня еще и на гитару. Была куплена гитара, тяжелый футляр — и в те дни, когда виолончель оставалась дома, я сгибалась под тяжестью гитары. Зато на футляре можно было кататься с горки.
Как-то я занималась дома. Мама стояла рядом и давала мне полезные советы. Видимо, пахан не смог этого выносить, потому что ворвался в комнату и с воплем: «Да что ты с ней трахаешься, видишь же, не хочет она нормально учиться!» — вырвал смычок и ударил им по голове. Тот разломался пополам, я зарыдала, но почти сразу обрадовалась — сегодня занятия точно отменялись.
— Зачем же ты с белым волосом смычок сломал! — закричала мама. — Не мог с черным схватить? Ты хоть знаешь, сколько он стоит — концертный смычок?!
Помимо музыки, в первом классе я занималась еще фехтованием, акробатикой и ходила в бассейн. Чувство усталости преследовало меня постоянно, а радовало только фехтование. Мне дали рапиру, и я постоянно пыталась свинтить с нее наконечник, чтобы кого-нибудь победить по-настоящему. Мне казалось, что такие бои, без крови — хуйня и профанация. Я все время напевала песенки из фильма «Три мушкетера», вроде
Это поднимало мой боевой дух.
В группе по фехтованию я была единственной девочкой, и самой маленькой к тому же. Остальным ребятам было от четырнадцати лет, они ругались матом, а я делала им замечания. И вот первый поединок! Тренер поставил меня сражаться с щуплым пацаном в два раза старше. Смутило не это — дрался он не так, как учил тренер, а как-то подло. Тогда я стала махать рапирой, тыкать ей ему в маску и орать: «Сдавайся, трус!» Я выиграла бой со счетом «четыре — два». Над парнем все ржали. «Да она ебнутая!» — обиженно сказал тот тренеру. Я это услышала и решила, что после такого оскорбления мне надо либо его убить, либо уйти и больше никогда с ним не встречаться. Убивать его, я рассудила, глупо — он и так мной унижен. Поэтому я мысленно попросила прощения у тренера и ушла по-английски, прихватив с собой рапиру.
Это была моя вторая кража. Брат жутко завидовал и оторвал голову моей любимой кукле Ваньке. Из шеи пупса торчала вата, он был изуродован — выглядело это ужасно. Я пыталась образумить братца, но к своим пяти годам он был избалован до совершенно скотского состояния. С ним никто не мог справиться — только когда пахан начинал его бить, братец слегка приходил в чувство.
На скрипке мы учились у одного педагога — Герты. Она поначалу была в восторге: какие музыкальные дети! Но вскоре она узнала нас получше.
Ко мне была одна претензия — во время уроков я всегда зевала. А что поделать? Все время жутко хотелось спать, а обедала я обычно холодной котлетой с булкой в трамвае по пути из гимназии в музыкалку! Я научилась зевать с закрытым ртом, но она все равно палила меня и пилила, как ту скрипку.
А вот к брату у нее не было никаких замечаний до тех пор, пока он не сказал ей однажды:
— Видите ли, Герта Николаевна! От вашей чертовой скрипки у меня расстраиваются нервы. Этот тонкий звук невыносим! Он режет мне уши, я схожу с ума! Я ненавижу скрипку и музыку! Заниматься больше не буду! — и затрясся, закрыв уши ладонями.
Естественно, этот небольшой этюд поставила я. Коля сам спросил — что ему сделать, чтобы никогда не заниматься больше скрипкой? Я подсказала брату, как действовать, но эта помощь вышла мне боком: Герта возненавидела всю нашу семью.
Незадолго до того она пыталась впарить моей мамаше маленькую, но очень дорогую скрипочку для Коли. Он расстроил все ее планы, так что агрессию она впоследствии выплескивала на меня.
Мама же мечтала, чтобы я стала великой скрипачкой.
Для этих целей сшили фиолетовое бархатное платье. Когда я с распущенными длинными волосами и скрипочкой выходила на сцену, все умилялись. Когда начинала играть — умиляться переставала даже мамаша. «Говорила тебе — занимайся! занимайся!» — своим занудством она могла вывести из себя святого.
Больше всего я любила читать. Я умудрялась импровизировать двумя руками на фортепиано и одновременно поглощать Кинга. После «Кошачьего кладбища» меня полгода мучили кошмары. Эта история очень заинтересовала моего психиатра: «Надо же — в семь лет! Что вы почувствовали? Что вы подумали?» «Да что, — говорю я. — Подумала, наш отец не стал бы так заморачиваться, если бы мы с братом умерли. И Гейджа жалко было. Братика младшего».
Врач меня долго не отпускала. У меня уже кровь шла из носа, я размазывала ее по подбородку и просила разрешения уйти. Было начало десятого вечера, коллеги заглядывали в кабинет и звали домой, но она была тверда: «Еще десять минут. Кровь потом смоете, успеете. Говорите!»
И я рассказывала про «Воспламеняющую взглядом» — когда я еще не умела читать, мама зажигала настольную лампу, читала вслух в темноте на диване. Было жутковато, но интересно. «Вот это — отец! Образ идеального отца! — замечала мама, отложив книгу. — Твой бы уже обосрался, а этот рискует жизнью, спасает дочь!»
Любимым героем был Воланд — всемогущий и насмешливый, мудрый и справедливый. Иешуа я считала бесхарактерным смертником, а Мастера — просто слабым. Маргарита казалась мне неразумной упрямой истеричкой. Мать осуждала героиню, но с завистью — ведь у Маргариты муж был хороший! И квартира какая, и домработница! И добавляла: «Зажрала меня проклятая нищета…» Я жалела, что меня назвали не Маргаритой. Тогда бы оставался крохотный шанс, что Воланд когда-нибудь выберет меня.
Я любила мечтать, но от чертовой скрипки мне было никуда не деться, ведь я же не хотела расстраивать маму! Окончив музыкальную школу, я поклялась никогда больше не брать скрипочку в руки и отрастить длинные ногти. Недавно я ее съела — старинный немецкий инструмент отнесли в ломбард и сдали за копейки. Больше не потрогать мне головку в форме льва, не погладить пальцами, не прикоснуться губами к благородному дереву, не подуть в прорези дек, не услышать легкий и нежный стон. Колки съезжали по несколько раз за урок. Как же меня бесило натирать их канифолью!