это ты что ли в пирогах штолле куришь парламент плетёшь орнаменты виртуозной лжи потенциальному мужу чувствуется мужик конкретно прогружен я иду мимо над головой апрель птахи свистят гимны весне ибо оттепель ибо пора брачных игрищ так не сочти за глум замужеств тебе удачных до пенсии минимум

…вот и черешня пошла. (ненавижу черешню). полдень. избыток тепла проявляется внешне в мареве над мостовой, в тополиной позёмке, в жизни, уже неживой. по заваленной плёнке плоский скользит персонаж. — твой любимый типаж. в лёгких не воздух, но смог, перегрета трахея. город, считай, занемог, — переулки глухие, улицы, парки, дома, едкий дёготь глотая, медленно сходят с ума, постепенно впадая в кататонический ад. — твой любимый расклад. ленту на кадры дробя, аппарат, допотопный, крутит кино, где тебя этот город загробный водит по давним местам — переулкам и скверам. где парадигма проста — ни надежды, ни веры. тусклый мерцающий свет, и катарсиса нет.

1. порхает нáбоков над лугом хвостом немая рыба бьёт твоя печальная подруга случайных песен не поёт ей больше незачем и не чем ей тело — мраморный протез так ждать тебя гораздо легче без боли в сердце сердца без ей безупречен изыск линий ей скорбь навек гляди Улисс и лучше так — под сенью пиний чем затхлый «заячий ремиз» ты никудышным был супругом но как вдовство тебе к лицу порхает нáбоков над лугом роняет чахлую пыльцу 2. нáбоков спит и видит как лаоцзы ловит в верховьях длинной реки янцзы бабочек обрывает у них крыла давит изуродованные тела нáбоков огорчается но во сне не в состоянии повлиять на расклад и не в состоянии увернуться от ловких рук тело ломается с хрустом и этот звук последнее что он чувствует прежде чем откинуть коньки совсем

…как будто бы это не мы с тобой — посторонние, что ли. словно — это не у меня запой, это не я без боя оставляю последние рубежи, вязну во лжи. как будто бы это всё как в кино. — силуэты с экрана. в зрительном зале темным-темно, киномеханик, пьяно кашляя, курит сырой памир, рушится мир. а фильм — бездарный, с массой длиннот, да и снят на свему, и нет никакого кайфа от него — всё не в тему. но я сижу, как дурак, в последнем ряду — никак не уйду.

тяжкий жребий проклиная, знай, — за крайнею чертой не случится жизнь иная. только старец с бородой, что совковая лопата, в дланях длинное весло, не за совесть, но за плату, чёлн, гружёный тяжело, по притокам ахерона направляет в царство тьмы. где, по жанровым законам, навсегда осядем мы. где ни звука нет, ни света, льётся скорбная печаль, да орфей, и. о. поэта, клянчит в пропуске печать. но мандат его просрочен, раскурочен инструмент, сам бессвязное бормочет, словно нюхал клей момент; но, в краю теней и мрака, безусловно, решена участь всякого, и, всяко, причитаньям грош цена. это только в дольнем мире: выйдешь к роще у реки, вдаришь чувственно по лире, ляпнешь в рифму две строки. глядь, — несут венок лавровый и торжественный нектар, — ювелиру, дескать, слова за его бесценный дар. а уж как велись пейзанки — норовили всё в гарем. правда, как-то раз по пьянке упромыслили совсем. и возврата нет к былому, как пощады ни канючь, — скажут: что ещё за клоун, да запрут на дальний ключ. полусонной станешь тенью, молчаливой и пустой, уподоблен привиденью, лёгкой дымке над водой, по которой древний старец бодро шлёпает веслом. хрен чего от нас останется, никому не повезло.