Весь следующий вечер меня трясло. Я смотрела на серые металлические часы на стене у Бонни Мэйлер, видела, что маленькая стрелочка уже на семи, а большая приближается к половине, и спрашивала себя, действительно ли сейчас в дверь позвонит Алан. Весь день я готовилась к худшему. «Он не придет, ни за что не придет, — твердила я, тщетно пытаясь заглушить боль. — Он не придет…» Так всегда бывает. Когда очень сильно чего-то хочешь, все неизбежно проваливается. Я почти не двигалась, чтобы ничего не натворить, потому что тогда он уж точно не придет. Сидела не шевелясь и заклинала время поторопиться, а сердце с каждой минутой колотилось все бешенее. Я старалась не рисковать понапрасну: голову мыть не стала, красоту наводить — тоже. Главное, вести себя потише. Я пыталась убедить себя, что если я буду тихо сидеть в своем уголке, то Жулик, торчащий на небесах, про меня забудет и Алан благополучно прибудет ко мне на свидание. Никто не будет воздвигать нам препоны и насылать на нас проклятия. Я не хочу ожидать обещанного сорок лет, не хочу застрять на пути в Землю обетованную подобно Моисею, безмерно возжелавшему свой надел земли. С Жуликом надо держать уши востро: он ни на йоту не отступит от своих правил, никого не позволит поставить выше себя. Если я схитрю, попытаюсь приодеться, подкраситься, напялить безделушки, он обойдется со мной как с той вавилонянкой, которую терпеть не мог и клеймил на каждой странице, или с Вифсавией и Далилой, поразит меня своим гневом и отменит встречу с предметом моего вожделения.

Я делала вид, что ничего особенного не происходит и мне не так уж важно, объявится он сегодня или нет. Да и недосуг мне ждать продавца чулочно-носочных изделий — и так дел по горло. Надо работать над книгой, читать Фланнери, изучать свою душу, скупать на корню первый этаж «Блумингдэйла», пристраивать куда-то покойника в бутылке.

Бутылка из-под «Перье» красовалась на туалетном столике Бонни, и, входя к ней в комнату, я всякий раз испытывала дискомфорт. Мне казалось, что за мной шпионят, надо мной издеваются. Чудилось, что зеленые глаза с золотой каемкой насмешливо поглядывают на меня из недр бутылки, от души потешаясь над моим замешательством. Жидкость была теперь неоднородной: пепел, отделившись от воды, серыми комочками всплыл на поверхность, что производило весьма жуткое впечатление.

Наутро Бонни вскочила с кровати бодрая и свежая и вела себя совершенно как обычно. Даже не верилось, что накануне она дала себе поблажку, позволила чувствам бить через край: ничто в ее найковом облике не выдавало безутешную вдову. Вероятно, даже в минуту скорби Бонни держала себя в узде, чтобы не переступить роковую черту и не нарушить привычный порядок вещей. С утра все пошло своим чередом: пробуждение, тосты с тонким слоем масла, «Нью-Йорк Таймс», душ, припудривание носа, облачение в костюм… Бросив мне на прощание: «Чао, до вечера. Буду поздно: у меня сегодня заседание правления», Бонни отчалила, даже не взглянув на прах любимого супруга.

А я осталась наедине с бутылкой.

И заметьте, майя со склеенным ухом неотступно за мной следила. Я все больше и больше жалела, что когда-то вернула ей человеческий облик.

Мысли вихрем проносились в голове, пока я, завернувшись в купальный халат, потягивала кофе с молоком. Надо сказать, что атмосфера в квартире царила не слишком веселая и к оптимизму не располагала. Я весь день слонялась между спальней и гостиной, в надежде, что телефон не зазвонит, а значит, свидание состоится. Если же такая неприятность случится, я готовилась встретить ее на боевом посту, как отважный маленький солдатик, осушить чашу страдания залпом, не сходя с места.

Время шло, и надежда во мне крепла, предвкушение радости росло. Меня так и подмывало пуститься в пляс на белоснежном ковре, увлекая за собой обретшую ухо майю. В семь двадцать пять я спешно признала победу и пулей полетела в ванную наводить красоту.

В семь тридцать я была готова. Сложила руки на коленях, откинулась на канапе. Бирюзовая блузка небрежно свисала по бокам, поверх серых штанов. Я подушила за ушком, подкрасила губы, нанесла на скулы тональный крем.

В семь сорок раздается звонок.

Я неспешно направляюсь к домофону. Считаю шаги. Один, два, три, четыре, пять, шесть… Снимаю трубку, откашливаюсь и хорошо поставленным голосом произношу: «Алло». Уолтер гнусаво сообщает, что пришел мой красавец мужчина, что он, наверное, уже у двери, поскольку не пожелал подождать в холле, пока Уолтер не объявит о его приходе, а ведь он действует по инструкции, отвечает за безопасность жильцов, и что он может поделать, если люди отказываются соблюдать самые элементарные правила. Я выражаю понимание, извиняюсь за поведение «красавца мужчины», чтобы Уолтер в следующий раз не выставил его за дверь. Прежде чем повесить трубку, Уолтер ворчит, что смазливая физиономия — еще не повод позволять себе все что угодно, а шелковый платочек никому не дает права вести себя как вздумается.

Алан трезвонит в дверь. Я все так же неторопливо опускаю трубку на рычаг и снова считаю шаги: один, два, три, четыре, пять, шесть… Подхожу к двери, отпираю три верхних засова, два нижних и с невозмутимым видом впускаю Алана, будто это заглянул на огонек мой старый приятель, или портье принес письма, или посыльный из химчистки доставил меховые пальто, или слесарь-сантехник явился ко мне по вызову с кожаным чемоданчиком и разводным ключом наперевес, и восклицаю:

— Алан? Какими судьбами? Ты уверен, что мы на сегодня договаривались?

Это и вправду он. Он пришел. На часах семь сорок три, и Алан стоит передо мной собственной персоной. Но я весь день так тряслась, что сейчас все мое существо заполняет страх, и вместо прилива страсти я ощущаю лишь озноб и испуг. Страх истязает меня, замораживает руки, зажимает все тело в стальные тиски. Я боюсь, что он уйдет, что он заскочил на минутку, что он посмотрит на меня и передумает оставаться… Страх тонкими ручейками стекает по вискам, сковывает ладони, мешает дышать. Кровь приливает к щекам и шее, проступает красными пятнами.

Я его ненавижу.

Я ненавижу его за то, что он здесь, за то, что позвонил в мою дверь. На Манхэттене тысячи девиц, и каждая только о нем и мечтает… Но при чем здесь я? Мне-то зачем все это? Как он посмел довести меня до такого состояния?

К счастью, на выручку подоспевает Кретинка, убеждает меня расслабиться, пустить ее вперед, она сама все сделает, а я посмотрю и поучусь. Намотаю себе на ус. Начитавшись женских журналов в невероятном количестве, она знает, как управляться с такими крутыми мужиками. Поводя бедром, она небрежно бросает: «Nice to see you! How sweet of you! How nice!», нагромождением фраз заполняя пустоту. С видом бывалой искусительницы, которую ничем не проймешь, она отодвигает меня на второй план, и я спокойно закрываю засовы, не рискуя показаться смешной.

Алан недоуменно смотрит на меня. Его взгляд не предвещает ничего хорошего. «Это еще кто? — соображает он. — Куда делась девушка, которая вчера вечером млела в моих объятиях? Сладострастно стонала, позабыв приличия и условности? Таяла от наслаждения и целовалась со мной взасос во мраке ночи? Была послушной, как пластилин, и позволяла моим губам делать со своими все, что им вздумается? Согласна была погибнуть в дебрях парка, только бы не оказаться третьей лишней? И что это за дылда с замашками светской дамы?»

Вслух он этого не произносит и плюхается на канапе, а я, мысленно сосчитав до трех, небрежно опускаюсь напротив. С характерной интонацией Бонни Мэйлер предлагаю:

— Что будем пить? Шампанское? Виски?

Я закидываю ногу на ногу и тут же возвращаюсь в исходную позицию. Кретинка диктует мне свои правила, она не сомневается, что в эту минуту я неотразимо соблазнительна.

— Я ничего не хочу, — бурчит Алан.

— А я, пожалуй, выпью. — Мизансцена настолько удалась, что мне не хочется ее обрывать. Я лениво поднимаюсь с белого канапе и, упиваясь собственным великолепием, роняю:

— Ты уверен?

И в эту минуту звонит телефон. Уолтер гнусавым голосом сообщает, что я забыла положить трубку домофона, а заодно интересуется, пришел ли мой гость и все ли в порядке.

— Милый! — восклицаю я. — Как славно, что ты позвонил. Ты где? В Париже! И когда прилетаешь? Что, правда? Ты просто чудо! В «Плаце»? Прекрасно, я живу совсем рядом, замечательно. До встречи. Все, жду. Ты у меня прелесть…

Я кладу трубку и ныряю в дверь кухни. Ну вот и все, теперь он может уйти с чистой совестью, неопровержимые улики у него на руках. Что я могу сказать в свое оправдание? На мне шапка горит. Я сама себе противна: дурёха, возомнившая себя разбивательницей мужских сердец, трусиха, которую одна мысль о любви бросает в постыдную дрожь. Что ж, такова данность. Было бы глупо утверждать, что меня испытывает судьба, что злой рок смеется над моими чувствами, на самом деле это я раз за разом испытываю терпение высших сил, сама душу все свои романы в зародыше, не оставляя себе шансов на успех. Это моя вина, моя вина, моя ужасная вина. Я сама себя наказала. И, если Алан сейчас хлопнет дверью, я не буду рыться в глубинах подсознания, пытаясь найти объяснение столь загадочному поступку. Что толку валить с больной головы на здоровую!

Я возвращаюсь в гостиную. Вид у Алана мрачный. Он развязал галстук и внимательно разглядывает собственные ногти, будто изучает увлекательнейший документ.

— Как прошел день? — любезно интересуюсь я, закидывая ногу на ногу.

— Так себе. Пришла партия футболок из Кореи и застряла в аэропорту Кеннеди. Сто тысяч штук! Совсем совесть потеряли!

— Так ты и футболками торгуешь? — кривится Кретинка.

— Да, а заодно станками, стереосистемами, видеомагнитофонами, сырами, свечами, если тебя интересуют детали… — Он начинает заводиться. Хрустит пальцами. Раз, другой… Вздыхает, потухшим взглядом окидывает белую гостиную Бонни Мэйлер.

— Ну, работы бывают разные… — великодушно допускаю я.

Он резко вскидывает голову и спрашивает, где в этой дурацкой квартире могут быть сигареты.

— А вот прямо перед тобой… И зажигалка там же…

Массивная серебряная зажигалка красуется на столике у дивана. Алан берет сигарету «Данхил» с золотистым ободком, закуривает, откидывается назад и затягивается с видом мальчишки, тайком курящего в школьном туалете.

— Честно говоря, — продолжает он, — я хотел спросить, не обидишься ли ты, если мы перенесем наш вечерний выход на другой раз. Я сегодня совершенно никакой.

Так я и знала…

Так я и знала!

Я ждала именно этой минуты, пыталась внутренне подготовиться к ней, смириться с поражением, подавить в себе ростки самолюбия.

— Да?

— Мне хочется одного — поскорее забраться под одеяло.

— Да?

— Ты не очень расстроилась?

— Да нет, что ты… Сказать по правде, я и сама мечтаю устроиться с тарелкой у телевизора… Весь день носилась как сумасшедшая, совершенно выдохлась.

Я говорю, говорю, и боль стихает. Горе становится легким, даже сладким. Я смакую поражение, как вожделенное лакомство. Старательно и умело зализываю старую рану. Боль проснется позднее. Внезапно и резко. Я стану смывать косметику перед зеркалом в ванной, и слезы вдруг хлынут ручьем, безудержным потоком, и я буду не в силах их остановить. Прислонившись к раковине, я буду наблюдать, как они текут по щекам, представлять себе жизнь в самом мрачном свете и философствовать напропалую: любовь — дерьмо, дурацкая выдумка, позволяющая держать нас в напряжении до конца жизни, пряник при кнуте, стакан бодрящей колы, чтобы запивать горькое лекарство… Но все эти рассуждения придут потом, а пока я в полном порядке. Только ком встал поперек горла, словно бумажный голубь, пущенный чьей-то беспечной рукой.

Я изящно поднимаюсь и предлагаю все-таки что-нибудь выпить перед уходом. Он отвечает, что раз уж я так настаиваю, то он, пожалуй, не откажется от бокала шампанского, одаривает меня широкой улыбкой и снова ослабляет узел галстука.

Стоя у кухонного окна, я жадно глотаю воздух, массирую шею, из стороны в сторону мотаю головой, тонизирую лицо, прикладываю к затылку кубик льда, провожу им по спине, под мышками, под грудью, по вискам. Экстренная талассотерапия, мгновенное душеспасение. Напоследок я набираю полные легкие воздуха, натираю льдинкой лоб и щеки, морщусь, шепотом обещаю своему ангелу-хранителю, что он свое еще получит: сообщение для его Шефа я передам чуть позже.

Я протягиваю Алану бокал с улыбкой, которой полагается быть расслабленной и лучезарной, но уголки губ предательски дрожат. В знак благодарности Алан посылает мне воздушный поцелуй.

— Ты славная девушка, — замечает он.

Как легко дарить любовь на расстоянии, расплываясь в безупречной американской улыбке. Такая улыбка без труда дается тем, кто загребает тысячи долларов ежедневно благодаря беззащитным вьетнамкам, за горку риса и кучку вермишели изнемогающим у ткацкого станка. Такая улыбка стоит денег. Зубы у Алана белые, ровные, великолепный загар явно не из солярия. Все ему дается легко: улыбка, загар, взгляд, прическа… И почему бы заодно не охмурить несчастную девушку вроде меня? Наградить многообещающим поцелуем и выбросить на обочине?

Он пьет, уткнувшись носом в бокал. Мы оба молчим. Странная, однако, ситуация, если не сказать — подозрительная.

Он встает и с бокалом в руке направляется ко мне.

Наклоняется и чокается со мной.

Я делаю то же самое.

Он смотрит на меня очень серьезно, будто ждет признания. Я сижу молча и ловлю губами пузырьки воздуха, всплывающие на поверхность, — верный способ преодолеть неловкость в щекотливой ситуации.

Он распрямляется, но не отходит, нависает надо мной. В поле моего зрения оказываются его колени, темно-синие брюки безупречно отутюжены. Я изо всех сил вытягиваю шею, пытаюсь заглянуть ему в лицо.

Что я должна делать?

— И долго ты собираешься валять дурака? — интересуется он. — Не надоело притворяться?

— Я не понимаю, о чем ты…

Я тереблю пальцами лохматую обивку дивана, заплетаю косички, белые ворсинки на глазах становятся черными.

— Ты прекрасно все понимаешь. Твои наигранные интонации, притворная веселость, все, что ты наплела мне про сегодняшний день, звонок этот выдуманный…

— Но я даже не представляю…

Когда получится десять косичек, я сплету их вместе.

— Чего ты так боишься? — продолжает он, наклоняясь ко мне.

Получится целая гирлянда, я покрашу ее в черничный цвет, и в шафранный, и в бурый.

— Что ты имеешь в виду?..

— Расскажи мне… — Он пускает мне дым прямо в глаза, и я невольно отворачиваюсь. — Ну скажи, что с тобой?

Я упрямо мотаю головой. Начинается! Что ему от меня надо? Хочет получить ключ от моего сердца и пароль в придачу? Предлагает поиграть в минуту откровенности? Знаем мы, к чему приводят такие игры! Стоит выложить все начистоту, и мужика заклинивает: он либо все начинает понимать превратно и умывает руки, либо раздраженно морщится. А ведь я изо всех сил стараюсь объяснить, что со мной происходит… Мне всегда кажется, что говорим мы на разных языках и в процессе перевода смысл теряется. Или человек слышит только то, что хочет слышать. Ему так удобнее. И все слова, которые я с такой доверчивостью, с такой прямотой кладу к его ногам, передергиваются и толкуются превратно. В результате выходит, что я чокнутая, тронутая, спятившая и совершенно сумасшедшая. Я уже не раз попадалась на эту удочку. Хватит с меня, пожалуй! Больше я никому не дамся!

— Это что — сеанс психоанализа под дулом пистолета?

Алан снова пускает мне в лицо клуб дыма, причем нарочито, без малейшего стеснения.

— Ты врушка, самая обыкновенная врушка! Очковтирательница! Скажи: «Я — врушка», иначе мы больше не увидимся…

— Только не это! — вырывается у меня. Я прикусываю язык.

— Вот видишь, ты все время лжешь…

— …

— И мне это надоело…

— Хорошо, я скажу.

— Что ты скажешь?

— Что я притворщица и врушка… Теперь ты доволен? Но не это главное. Все гораздо сложнее. Мне страшно, до жути. Я весь день тряслась от страха: боялась, что ты не придешь… Мне осточертело слоняться по квартире и ждать тебя! Я не могу больше! А ты требуешь от меня естественности! Сколько дней я провела под юккой в обществе майи, слушала, как шумит вентилятор фастфуда, — и ждала, ждала… Как же мне себя вести? Ты меня берешь и тут же бросаешь, целуешь и сразу едешь к другой! А мне что делать?

Он опускается на диван рядом со мной, смотрит внимательно и сочувственно. И, глядя в его глаза, я вдруг понимаю, что могу открыться ему. Последний раз в жизни я решаюсь рискнуть и выдать без прикрас мою правду. Кретинку со всеми ее ухищрениями я отправляю куда подальше, а ей на смену сразу приходит та, с которой мне и впрямь по пути, которая словно греет меня изнутри, собирает воедино разлетевшиеся фрагменты моего «я», даруя удивительную цельность. Она появилась недавно, всегда улыбается и своим присутствием ободряет меня. Ее я никуда от себя не отпущу. Отставить игры: хочет правду — пусть получает.

— И какую же линию поведения я должна была избрать, когда ты наконец соблаговолил позвонить в мою дверь? Меня ведь так и тянет повиснуть у тебя на шее. Как мне с этим справляться? Что делать человеку, если его заносит, если он совершенно потерял рассудок? В таком случае на помощь приходит опыт и кричит: притворяйся! делай вид, что ничего особенного не происходит, что ты холодна, будто ледяная скульптура, а иначе — все пропало. С нашей первой встречи мне хочется только одного — обхватить тебя руками и никуда не отпускать! Как мне с этим жить? Думаешь, я способна вести себя цивилизованно? А если я перестану, как ты изволил выразиться, врать и на самом деле брошусь тебе на шею, какова будет твоя реакция?? Скорее всего, ты постараешься сбежать, не так ли?

Я незаметно перехожу в атаку, наступаю ему на пятки со своей правдой наперевес. Произнося эту пламенную речь, внимательно наблюдаю за тем, как он воспринимает мои слова. И наконец понимаю, почему позволила себе распустить язык: он настоящий и сильный. Ему можно рассказать про Чертовку, С-леденцом, Кретинку, Маленькую девочку — это его не смутит. Напротив. Он соберет разрозненные части моего «я», восхитится моей многогранностью и вдобавок будет благодарен судьбе за то, что я небанальная, милая, соблазнительная… Это открытие меня опьяняет. Теперь понятно, почему в первый же вечер я почувствовала — это ОН, почему меня так тянет к нему: Алан не страшится трудностей, он готов все принять и понять. И то, что пугает меня во мне самой, он превратит в достоинства. В его руках я стану редкой жемчужиной, ибо он ничего не боится.

Он создан специально для меня.

От волнения у меня кружится голова. Я жду, что он скажет.

Я жду.

И жду.

Пан или пропал. Он тронут или ему все по фигу? Верит мне или не верит? Слушал меня или слышал только себя? А он смотрит на меня и молчит. Уголки шелкового платочка смешно выглядывают из кармана, словно кроличьи ушки. Черные волоски торчат из-под воротника. Он размышляет над моими вопросами. Взвешивает все «за» и «против». Спрашивает себя, не лгу ли я. Кто с ним только что разговаривал? Настоящая «я» или очередной двойник? Вслушивается в тишину, которая становится все более напряженной. Покусывает белоснежными зубами край бокала. Решает мою судьбу.

А я жду.

И жду.

Может, он рассчитывает, что я пойду еще дальше? Предоставлю ему более осязаемые доказательства своей искренности? Расскажу про того, с конским хвостом?

Я нервно играю пальцами. Нет, это невозможно.

И зачем я столько ему наговорила, да еще с таким жаром. Правда до добра не доводит, я всегда это знала. Правда у каждого своя, и потому не следует делать на нее ставку. Это давно для меня не новость…

И все-таки я каждый раз поступаю по-своему. Кричу: «Ва-банк» — и бросаю на зеленый ковер все свое состояние. Пусть знают, с кем имеют дело. Недомолвки нам ни к чему.

Я не смею глаза поднять на господина крупье. Надо было вызвать Кретинку…

— Что-то я слишком много говорю. Вдобавок ко всему ты еще сочтешь меня истеричкой. Но ты сам виноват… Меня мало кто может вывести из себя, а у тебя это прекрасно получается.

Алан смотрит на меня очень серьезно. Пристально. Сигарета тает между пальцев. Пепел вот-вот упадет на белоснежный коврик, а майя все заметит и не преминет доложить Бонни Мэйлер.

— Вот такой ты мне больше нравишься, — произносит он. — Особенно когда не корчишь из себя кисейную барышню. Игры ведь очень быстро надоедают, особенно если за ними ничего не стоит. В этом городе полно девиц, которые постоянно лицемерят, не дают волю эмоциям, всегда держат себя в узде, лишь бы не страдать. Ты ведь и сама это знаешь, прекрасно знаешь… Разве тебе хочется быть похожей на них? Отвечай же…

Я отрицательно качаю головой, выдыхаю:

— Я не найковица…

Он не понимает, смотрит удивленно.

— Ну понимаешь, — объясняю я, — это такие девушки, которые ездят на работу в кроссовках и костюме и не позволяют себе расслабляться…

Алан улыбается и прислоняется лбом к моему лбу.

— Нет, ты, конечно, не найковица, хотя иногда пытаешься под нее закосить…

— Я их терпеть не могу…

— Я тоже.

Он закрывает губами мои губы и целует, целует, совсем как вчера, в кадиллаке… пока не поехал встречаться с другой.

При этой мысли мне становится не по себе, я невольно отодвигаюсь.

— Осторожно, не урони пепел на коврик, а то Бонни…

— О чем ты сейчас подумала?

— О твоей сигарете…

— Неправда…

— …

— Нет, все-таки это сильнее тебя!

— О девушке, которую ты вчера целовал сразу после меня…

Алан ладонью прикрывает мне рот, и пепел падает на ковер. Он кладет сигарету в пепельницу, ставит бокал, забирает у меня мой, поднимает меня на руки и несет в комнату Бонни.

— А что скажет Бонни? — спрашиваю я. Как странно вдруг оказаться в его объятиях…

— Она поздно вернется. У нее заседание правления.

Он проносит меня мимо кухонного зеркала и перед глазами проплывает мгновенный снимок: я, такая маленькая, и он, такой огромный. И я жду от него тысяч и тысяч поцелуев, и любви, и еще любви, я столько всего от него жду. Я утыкаюсь носом в карман пиджака с кроличьими ушками. Мне так легко. Я такая счастливая. Я посмела, я все сказала, и он выбрал меня, такую, какая я есть, непритворную, настоящую. Мои ноги и руки безвольно висят вдоль туловища. Голова прижимается к его груди. Я вдыхаю аромат его туалетной воды. Закрываю глаза. И открываю их в тот миг, когда он уже опускает меня на кровать.

Перед глазами встает бутылка из-под «Перье».

Я цепляюсь за его шею и бормочу:

— Только не здесь, пожалуйста.

— Что такое?

— Только не здесь, не при нем!

Я подбородком указываю на бутылку.

Алан оглядывает комнату в поисках незваного гостя.

— Да кто у тебя тут?

— Он там, в бутылке.

— Где?

Он размыкает объятия и смотрит на меня с явным беспокойством.

— Выслушай меня, пожалуйста… В этой бутылке Рональд, муж Бонни… То есть то, что от него осталось, и при нем я не могу…

— Муж Бонни? Рональд Бауэр?

— Да. Ей вчера по почте прислали его прах… Я тебе все сейчас расскажу. Просто пойми, он в этой бутылке, в этой комнате. Я так не могу…

— Я ничего не понимаю.

И я рассказала ему эту душераздирающую историю.

Поначалу он не верил, думал, что это очередная моя выдумка, что я таким образом набиваю себе цену, но, когда в подтверждение своих слов я извлекла из урны оберточную бумагу, усеянную почтовыми марками, он понял, что я ничего не выдумываю, и захохотал, безудержно, как сумасшедший. Остановить его было невозможно, он самолично проверял каждую деталь: упаковка для мороженого, хромированная коробочка с кольцом, штамп похоронной конторы, открытой двадцать четыре часа в сутки и принимающей кредитные карты… Он все хохотал и повторял: «Бедняга Рональд! Ну надо же так!» — и снова давился от хохота.

В итоге мы забыли, что собирались в постель, и целоваться перестали: с этим можно было подождать до следующего раза.

Странно, но в тот вечер у меня возникло ощущение, что торопиться больше некуда.

В этой истории все еще впереди.