Бонни Мэйлер непреклонна: своих знакомых в свидетели она не позовет. Она заработала безупречную репутацию упорным трудом и не собирается навеки ее подмочить из-за посмертной причуды своего бывшего. Знакомые Алана принадлежат к тому же кругу, поэтому тоже не годятся: ситуация столь необычна, что слухи немедленно расползутся по всему городу и над Бонни станут потешаться все кому не лень. Остаются мои знакомые, и чем случайнее они будут, тем лучше…
Необходимо подыскать двух свидетелей. Или даже трех, потому что трактовать слова адвоката можно двояко. По требованию Рональда на церемонии должны присутствовать пять взрослых белых свидетелей. Бонни, Алан и я — это уже три… Если же Бонни отводится роль вдовы, то нужны еще трое.
Я сразу предлагаю пригласить Риту.
Рита вспоминает о Марии Круз.
Та в свою очередь выдвигает кандидатуру Хосе…
Все вроде бы складывается как надо.
Церемонию решено провести в воскресенье, после полудня. В это время все тусуются в семейном кругу, клиентура Марии Круз заметно редеет, а найковицы бранчуют в Сохо, на приличном расстоянии от набережной.
Истинную профессию Марии Круз лучше не афишировать, не то Бонни откажется допустить ее в круг свидетелей. Рита интересуется, кто будет заниматься музыкой и цветами. Бонни в ответ пожимает плечами и постукивает ногтем по зубной эмали. «Никто», — перевожу я. Рита возмущается, пытается доказать, что это неправильно. Переход в мир иной должен происходить гармонично, а не то душа покойного будет пребывать в смятении, как летучая мышь, разбуженная посреди дня и не знающая, где найти темный угол. Такая душа не покинет пределов чистилища, и вечный свет будет ей недоступен.
— А она знает, при каких обстоятельствах он загнулся? — вскипает Бонни, когда я вешаю трубку.
— Нет, — виновато отвечаю я.
Я не сочла нужным рассказывать Рите о том, что Рональд расстался с жизнью не совсем обычным образом.
— А про бутылку ты ей рассказала?
— В общих чертах… Послушай, Рита — человек верующий… Я не хотела ее шокировать.
— А что ты ей вообще сказала?
— Ну про бутылку, про шлюху, про то, как мы вылавливали прах из унитаза, про Лас-Вегас я не говорила… Просто сказала, что ситуация нестандартная!
— Приехали! — вздыхает Бонни. — На церемонии будет сборище святош…
Она начинает меня бесить. Если мои друзья для нее недостаточно хороши, пусть составляет похоронную процессию из своих приятелей! Пускай разошлет приглашения с траурной каймой богатым снобам, у которых не стоит! И куда делась безутешная вдова, рыдавшая над кучкой пепла в унитазе. Все вернулось на круги своя, и неподобающие воспоминания чудесным образом выветрились из памяти Бонни. Рональд представлялся ей теперь не любовью всей жизни, а досадной помехой, которую следовало устранить как можно быстрее и незаметнее.
Приход Алана внес приятное оживление. Дзинь — раздалось у входной двери, и все вошли в свои роли. Бонни, как и подобает новоиспеченной вдове, громко высморкалась и заговорила вполголоса, а я стала следить за каждым своим движением, чтобы не броситься ему на шею.
Алан улыбается ослепительной, плотоядной, белозубой улыбкой. Блестят его волосы, глаза, кожа. Я знаю, что он вполне живой и осязаемый брюнет, а все-таки нимб так и просится к нему на голову. Будь он Христом, благодарные ученики вмиг побросали бы свои сети и тысячами ринулись за ним. Красный кадиллак паркуется перед Ритиной лавочкой. Со всего квартала сбегаются мальчишки поглазеть на фары, стереосистему и кожаный салон. Бонни читает вывеску и морщится:
— «Ясновидящая»? Твоя подруга гадалка? Этого нам только не хватало!
Рита облачилась в траурный наряд. На ней роскошная канареечная шляпка с коричневой лентой, украшенная перьями фазана, платье из коричневой замши с белой каемкой и кружевные перчатки. Поверх всего этого великолепия накинуто пальто свободного покроя с дешевым мехом, пахнущее нафталином и сахарной пудрой. В руках у нее венок из белых лилий с пышными тычинками. Уткнувшись в молитвенник и опустив веки, она поглаживает цветы.
При виде нас она закрывает дверь на ключ, вешает табличку, предупреждая клиентов о своей отлучке, и протискивается на переднее сиденье. Я сажусь сзади.
Рита обстоятельно со всеми здоровается, а Бонни со зверским выражением лица хрустит пальцами.
— Хороший выдался денек! — восклицает Рита. — Чудесно в такую погоду отправиться к Богу!
— Ее же можно на ярмарках показывать, — шепчет Бонни, прикрыв ладонью губы. — Тебе следовало меня подготовить! И где ты их откапываешь?
Я не удостаиваю ее ответом и начинаю всех знакомить. Когда я представляю Рите Алана, она закрывает глаза, трижды мотает головой и восклицает:
— Это он, это он. У меня была вспышка… Благословляю вас, дети мои… Их у вас, кстати, будет двое…
— Кого будет двое? — переспрашивает Алан.
— Рита говорит, что понадобятся еще два свидетеля, — объясняю я, толкая ее локтем. — Ее иногда посещают видения, и сейчас ей привиделось, что Ронни попросил еще двух свидетелей, иначе ничего не получится…
— И этих хватит с лихвой, — отрезает Бонни. — Мы не можем подбирать всех окрестных психов в угоду этому вонючему адвокату…
— Кого вы имеете в виду? — интересуется Рита, глядя на Бонни из-под полей своей шляпки.
— Да так, это мы о своем, — не слишком любезно отвечает Бонни.
Мы сворачиваем в сторону порта. Чтобы разрядить обстановку, я болтаю без умолку, не давая никому и слова вставить. Что вижу, о том пою. Выдаю банальность за банальностью. Замечаю, что день идеален для похорон. Ни дождя, ни града, ни снега. Не жарко, но и не холодно. Все горожане выехали на природу, поэтому пробки нам не грозят. Я отмечаю интересные здания, рассуждаю по поводу архитектуры, завожу речь о борьбе строительных компаний, о жадности застройщиков, которые взрывают сорокаэтажные небоскребы, а на их месте возводят шестидесяти-с-чем-то этажные, о безобразном состоянии дорог, которые после дождя превращаются в плавательные дорожки, вследствие чего грузовики, на полной скорости пролетая над водой, обдают несчастных пешеходов мокрой грязью, о том, что в этом городе просто гулять невозможно, прохожие носятся как угорелые… Интересно, почему в названиях всех небоскребов присутствует явный намек на деньги? А, коренные ньюйоркцы, скажите, почему так получилось? Рокфеллер-центр? Здание Сити-банка? Центр всемирной торговли? Крайслер? Такое ощущение, что их строили не из камней, а из баксов.
Я треплюсь в одиночку, увязаю в несуразностях, глядя на перья одной и кислую мину другой, и с облегчением вздыхаю, когда мы подъезжаем к дому Хосе и Марии Круз. Алан выходит из машины, я следую за ним и при мысли о том, что Рита и Бонни остаются вдвоем, тихонько хихикаю.
В лифте он прижимает меня к себе, раздвигает коленом бедра и прислоняет меня к стене. Я усаживаюсь ему на ногу, бросаю сумку на пол, радостно вздыхаю, обнимаю и осыпаю поцелуями. Колено бесцеремонно продвигается дальше, надавливает, наскакивает, а губы целуют медленно, обстоятельно, нежно. Эта смесь грубости и ласки доводит меня до неистовства. Я начинаю стонать. Шепчу:
— Еще, еще, как хорошо…
Алан ладонью прикрывает мне рот:
— Молчи! — приказывает он. — Молчи!
Его голос призывает меня к порядку, и жгучее, нестерпимое удовольствие разливается по всему телу. Приказывай мне еще, я буду слушаться… Его рука затыкает мне рот, терзает губы. Проворные пальцы проникают вглубь, щупают зубы, давят на нёбо… Зажав ногами его бедро, я откидываю голову назад, словно под теплым душем. Его губы продвигаются ниже, ползут по шее, достигают груди. Я напрягаюсь и кусаю губы, сдерживая крик.
Двери лифта распахиваются, и двое мужчин, стоящих в холле, с ухмылкой смотрят на нас. Алан опускает меня на пол, словно безвольную мягкую игрушку, не способную стоять на ногах, подбирает сумку и подталкивает вперед. Я отряхиваюсь, и мы устремляемся в коридор искать квартиру номер 1805, пристанище Марии Круз.
— А чем твоя подруга занимается? — интересуется Алан, засовывая руки в карманы и прислоняясь к дверному косяку.
— Точно не знаю… Кажется, дописывает диссертацию по Потлачу…
— По чему?
— Я тебе потом объясню…
На пороге возникает Мария Круз.
Совсем другая.
Далекая.
Она щурится, словно не сразу узнает меня. На губах — слабая, вымученная улыбка. Мария Круз будто растаяла. Она такая худенькая. Иссохшая, в своей черной юбке и черном свитере похожая на птичку на длинных беспокойных ногах. Черные прядки обрамляют печальное личико со впалыми щеками. Два огромных черных глаза с фиолетовой подводкой смотрят куда-то в глубь себя. Приподнимая веки, она окидывает нас серьезным, неторопливым и в то же время отсутствующим взглядом. От былой детскости и живости не осталось и следа. Мария Круз смотрит на меня невидящим взглядом, спрашивает:
— Ну как ты? Рада тебя видеть. Кто это с тобой?
— Друг…
Она смеется, хлопая себя по точеным бедрам.
— Можно подумать, что в наше время еще бывают друзья!
Смех у нее злой, и он говорит о ее жизни больше, чем все Ритины охи и ахи. Она склоняет голову, и смех затихает. Мария Круз затягивается и кашляет. Ее пальцы пожелтели от никотина, суставы вздулись и покраснели…
Мария Круз… Я ее не узнаю. Протягиваю руку, хочу погладить, но она шарахается в сторону, невнятно извиняется, пожимает плечами.
— Это ты, — шепчет она, — это ты… — Все это теперь так далеко.
Потом она переводит взгляд на Алана, ловит его взгляд и застывает. Глаза превращаются в два горячих черных уголька. Мария Круз будто прозрела, обрела силу. Губы стали алыми, щеки разрумянились, томные прядки упали на лоб, бедра закачались, грудь выпятилась вперед. Она вмиг преобразилась, налилась тяжелой чувственной красотой, готовой подарить себя кому угодно, потому что в этой жизни ей терять нечего.
— Я буду через минуту, — глухим голосом произносит она.
Войти она не предлагает, и мы с Аланом остаемся на пороге. Мне приходит в голову, что собирать на похороны таких разных людей не слишком разумно. Представляю, какое выражение лица будет у Бонни… Может, Хосе лучше с собой не брать, потому что, честно говоря, Хосе и Бонни Мэйлер… В голове у меня полный сумбур, мелькают бессвязные мысли, и я вдруг понимаю, что осталась одна, что рядом никого нет. Будь Алан со мной, меня бы все эти погребальные проблемы не волновали. Я бы прижалась к нему и согрела пальцы у него под курткой, пока Мария Круз проводит по губам помадой и подтягивает чулки…
Но я — одна.
Покинутая.
Брошенная.
Я поворачиваюсь к Алану. Смотрю на него. Он стоит рядом.
Но не со мной.
Он блуждает далеко.
Очень далеко.
Он весь устремлен к Марии Круз, смотрит в ту сторону, откуда она должна возникнуть. Ждет, когда она вновь появится на пороге, предстанет перед ним. Я тяну его за рукав, но он рассеянно отталкивает мою руку. Я его отвлекаю. Его глаза неподвижно уставились в глубину коридора однокомнатной квартирки, откуда вот-вот выплывет Мария Круз. Боль пронзает меня подобно клинку, на глазах выступают слезы. Я вздрагиваю и зажимаю ладонью рот. Главное, не зареветь. Я напрягаю мышцы лица, а застарелая боль уже вольготно разливается по всему телу. Выбирает уголок поуютнее, устраивается, сворачивается клубочком, жалит прямо в живот и плывет дальше. Боль радостно мурлычет, пока я изо всех сил стараюсь держать себя в руках, чтобы он ничего не заметил. Только бы не разреветься прямо здесь, отложить боль на потом…
На потом.
Все происходит будто во сне. Мария Круз запирает дверь, берет Алана под руку. Алан притягивает ее локоть к себе. Она льнет к нему, прижимается почти вплотную, а я медленно плетусь сзади. Медленно-медленно. Ноги увязают в ковре, цепляются за ступеньки, упираются в прутья лестничной клетки. Я как будто разучилась ходить. Мы спускаемся этажом ниже, заходим за Хосе. Тот идти не хочет. Недовольно дергает плечом, когда Мария Круз просит его быть пятым на похоронах. Она настаивает. Хосе взрывается: «Что ты себе позволяешь! Мне что, делать нечего! У меня сегодня прием! Я приглашен на вечеринку к мэру! А вы катитесь на свою набережную, идиоты!» — и хлопает дверью. Мария Круз со злости лягает дверь ногой, обзывает Хосе ублюдком, сыном ублюдков, королем ублюдков, а потом пожимает плечами, поправляет одежду и снова берет Алана под руку. Алан спрашивает, кто такой Хосе. Она отвечает, что приятель. Мне так и хочется заорать, что это неправда, что он ее сутенер, а она — шлюха. Шлюха! Когда мы познакомились, он наблюдал за ней из машины, Мария Круз тогда работала на Форсайт-стрит и брала десять баксов за экспресс-отсос. И нюхала кокаин, сидя на капоте, носила красные виниловые сапожки, щелкала резинкой лифчика и предпочитала цветных коренным американцам… потому что у америкосов яйца чистые, а в башке — тараканы, так она сама тогда говорила, Мария Круз… Она трудилась днем и ночью, а у Хосе в чулке копились денежки… Все это мне хочется выпалить, но во рту пересохло, язык не ворочается, руки вдруг стали неподъемными, а ноги тяжелыми, как придорожные столбы, и, глядя на эту парочку, я твержу про себя, что это несправедливо, несправедливо, и пинаю ногой все, что попадается на пути…
Чтобы не разрыдаться, я начинаю считать, быстро-быстро, не останавливаясь, почти задыхаясь, сначала по-французски, потом по-английски… Только бы слезы не брызнули из глаз, только бы рыдания не вырвались из горла, только бы утихла боль в животе. У меня даже в боку закололо, я считала так быстро, что не успевала делать вдох между числами…
В машине царит тишина. Бонни накрашенными ногтями постукивает по бутылке «Перье», торчащей из сумки от «Виттон», и каждые полторы минуты смотрит на часы. Рита держится прямо, и все ее лицо, от подбородка до фазаньих перьев, выражает неодобрение. Зажав под мышкой белые лилии, она сидит, вцепившись в молитвенник. Проехав вдоль одного из доков, машина останавливается, и все мы быстро высыпаем наружу, будто нам по восемь лет и срочно захотелось пописать. Мы выстраиваемся на берегу. Смотрим на бурую воду, по поверхности которой плывут пластиковые бутылки, старые кроссовки, пакеты из-под стирального порошка и тампаксы…
— Разве это океан? — шепчу я, глядя на грязную воду. — Это же река Гудзон!
— И что? — ревет Бонни. — Она же впадает в океан!
Она достает бутылку и приказывает свидетелям сгруппироваться.
— Плечом к плечу! — рявкает она. — Я хочу вас заснять и послать фотографию адвокату…
Мы подчиняемся. Сначала Бонни фотографирует свидетелей, потом передает аппарат Алану, чтобы тот запечатлел ее вместе с остальными. (Я наверняка в этот момент закрыла глаза, а Мария Круз, напротив, не сводила глаз с фотографа.) Затем Бонни останавливает прохожего и просит его сделать групповой снимок. Мы снова встаем плечом в плечу и замираем, немного смущенные, но полные решимости. Бонни с подозрением следит за прохожим, боится, что тот смотается вместе с аппаратом, и готова в любую минуту помчаться за ним. Несмотря на редкий дождик солнечные лучи скользят по красным кирпичным хибарам с прогнившими балками и битыми окнами. Грязная плитка сверкает в солнечном свете. Глаза слепит. Мы невольно прикрываем их ладонями, но Бонни требует, чтобы мы хоть минуту постояли спокойно, сделали ей такое одолжение. Мы замираем. А потом начинаем мигать и гримасничать, и Бонни сдается.
Пока она перематывает пленку, Рита тянет меня за рукав и спрашивает, для чего нужна бутылка «Перье», которую вдова ни на минуту не выпускает из рук, выкрикивая свои указания. Она припирает меня к стенке, и я раскалываюсь. Рита ушам своим не верит. Я объясняю, что это такая новая мода: вместо урны использовать бутылку, ее придумали в Лас-Вегасе, причем «Перье» предоставляет тару бесплатно, поэтому мы должны заснять церемонию на пленку. Прижимая к груди молитвенник, Рита вздымает глаза к небу:
— Ты видишь, до чего нас доводит прогресс? Видишь? Ничего святого у людей не осталось!
Мы стоим на гнилых досках, растянувшись вдоль набережной, и ждем дальнейших распоряжений Бонни Мэйлер. Стоим на ветру и смотрим на чаек, которые с криком проносятся туда-сюда, требуя, чтобы мы их покормили. Почему мы ведем себя не так, как другие туристы? Почему не кидаем им хлеб и попкорн? Чего мы, собственно, ждем? Они, выбиваясь из сил, исполняют для нас свой воздушный танец, а мы торчим на одном месте и позируем на фоне бутылки. Чайки едва не задевают нас крыльями, возмущаются, откровенно ругаются, в то время как мы стоим на ветру, под дождем. До чего же нахальные птицы!
Бонни снова вручает Алану фотоаппарат и длинными ярко-красными ногтями отвинчивает у бутылки пробку. У нее пальцы палача, думается мне, холеные и холодные. Ветер бьет ей в лицо, пряди волос падают на глаза.
— Ты готов? — кричит она Алану. — Снимай крупным планом, когда я буду его вытряхивать, но смотри, чтобы океан был в кадре…
— Какой океан? — снова шепчу я. — Это река Гудзон.
— Ну и похороны, — ворчит Рита. — В этой женщине нет ни капли божественной искры… Она похожа на куклу Барби, с виду такая хорошенькая, а души и в помине нет. Безбожница! Она наверняка ни во что не верит. Разве только в бабки…
Я пытаюсь защитить Бонни. Все-таки она моя подруга. Конечно, Рита вольна думать все, что хочет, но надо же знать меру… Все мы не ангелы. Я знаю, что у Бонни нежная и великодушная душа. Просто временами она отсутствует, как, например, сегодня, что вполне объяснимо: Бонни призвана исполнить ответственное поручение, и если она позволит себя разжалобить, то может все испортить, тем самым разозлив адвоката. Рита прерывает меня.
— Стыдоба! — говорит она, пожимая плечами. — Полное бездушие. Но я сейчас все подправлю…
Она достает из кармана магнитолу, нажимает на «play» и врубает звук на полную мощность. Звучит начало траурного песнопения, правда, немного смазанно, а потом мы уже вообще ничего не слышим, потому что по Двенадцатой авеню на полной скорости проносятся машины. Тогда Рита сама начинает с надрывом выводить похоронные куплеты и швыряет в воду свои белые лилии, пока Бонни вытряхивает из бутылки остатки праха и пускает слезу. Скромную такую слезу, которую сразу же стирает пальцами.
Теперь и у меня появляется благородный повод поплакать: покойник отправляется к своему последнему пристанищу. Алан сочтет, что я растрогалась под влиянием момента.
Последняя кучка пепла плюхается в реку, и Бонни застывает в нерешительности с пустой бутылкой в руке. Вид у нее крайне раздраженный. Пока Рита завершает свой сольный номер, она трясет бутылку на ветру, но куда девать ее потом, не знает. Она поглядывает на нас, на всех по очереди, будто ждет совета, подсказки, но каждый занят своими мыслями и не торопится ей помочь. Тогда Бонни с решительным видом закрывает глаза и швыряет бутылку в воду. Шлеп! Плюх! Бутылка начинает погружение. Мы подходим поближе, склоняемся над водой и наблюдаем, как она исчезает в мутных водах реки Гудзон.
Странные почести выпали на долю Рональда.
Странные вышли похороны.
Напоследок Бонни просит всех собравшихся расписаться в качестве официальных свидетелей.
— На всякий случай, — поясняет она, — от этих людей всего можно ожидать.
Она благодарит каждого из присутствующих и даже одаривает поцелуем.
— Вот видишь, — говорю я Рите, окончательно сбитой с толку. — Душа у нее все-таки есть. Просто очень своеобразная…
И мы дружно направляемся к машине, а мне по-прежнему кажется, что все это происходит не со мной.
Я вдруг почувствовала себя беспомощной и старой, словно вся жизнь, прошлая, настоящая и будущая, пронеслась надо мной, затормозила и поджидает на повороте. От усталости я будто разучилась ходить. Я механически переставляю ноги, но даже это элементарное движение дается мне с величайшим трудом. Я пинаю все что ни попадя — а мусора в порту предостаточно — и неотрывно смотрю на дорогу, только бы не видеть Алана и Марию Круз.
Вид мостовой и собственных ног меня успокаивал. Главное — не замечать страстного порыва, влекущего этих двоих друг к другу. Мне этого не вынести. Я представляла себе, как Мария Круз гибкой лианой обвивается вокруг Алана, а он моментально заводится от ее запаха, алчного рта, бьющей через край опытности.
Мы садимся в машину. Рита устраивается на переднем сиденье. Она не может смириться с тем, что произошло, и рвется высказаться. Похороны без службы! Что будет с душой покойного? Когда она обретет пристанище? А «Перье» она больше никогда пить не будет.
Бонни молча поглядывает на часы.
Я смотрю себе под ноги.
Мы остановились перед Ритиной дверью, и Рита молча вышла из машины. Алан повернулся к нам с Бонни и, сияя улыбкой, от которой у меня внутри все сжалось, зашумело, затрепетало, предложил:
— Я вас отвезу.
Бонни мотнула подбородком в сторону Марии Круз. Та сидела молча, отрешенно глядя в окно, безмятежно прислонясь к дверце.
Алан сказал, что ее он отвезет после нас.
Где же логика? Мария Круз живет рядом с портом, значит, ее нужно отвезти в первую очередь. От нее следует избавиться как можно скорее! Но я молчу. Опускаю голову.
Бонни заметила это, произнесла: «Вот как?» — и окинула меня презрительным взглядом.
Этот взгляд все решил. Чаша моего терпения переполнилась. Я выпрямилась и сказала, что выйду вместе с Ритой, мы с ней заранее договорились. И с этими словами, не оборачиваясь, вылезла из машины. Крыша у меня окончательно съехала. Рита взяла меня под руку и подтвердила, что мы действительно собирались провести вечер вместе.
Мы стояли вдвоем на тротуаре Форсайт-стрит и махали руками оставшимся в машине. Я подняла глаза на Алана. Надо признать, вид у него был странный. Во мне вдруг пробудилась какая-то злобная радость, и я нашла в себе силы с улыбкой сказать ему «До свидания».
Машина поехала дальше, а я наклонила голову, и слезы разом брызнули из глаз, как фонтан. Мне хотелось одного: уткнуться головой в сто двадцать килограммов Ритиного сочувствия и рыдать.
Долго-долго, целую вечность…