Фантастический рассказ Д. Панкова

Иллюстрации С. Лузанова

…………………..

Содержание первых глав, напечатанных в ноябрьской книжке «Мира Приключений.

Странный субъект, называвший себя Иоганном Жибрамом, в 1943 г. надоедал президенту французской республики, министрам и ученым предложением делать специальные прививки в мозг, чтобы люди получили отвращение к войне. Над изобретателем-идеалистом насмехались и, наконец, о нем забыли.

Через семь лет Жибрам под именем химика Жан-Жак Бетье предложил французскому военному министру для снабжения армии ткань, совершенно задерживающую пули. Эта же ткань, под влиянием особого реактива, делалась настолько липкой, что нельзя было оторвать все, что бы ни коснулось ее. Бетье продал свое изобретение Франции с тем условием, чтобы ему не помешали одеть враждебную английскую армию в эту ткань, а Франция могла бы потом «прилипить» на фронта всех англичан. Затем Бетье продал и Англии свое изобретение. Английская армия сделалась неуязвимой, но драгоценная ткань, по инициативе самого Бетье, контрабандой проникла и во Францию, и вся армия мало-по-малу облачилась в эту чудесную материю.

Тем временем изготовленная Бетье ароматическая жидкость, превращающая защитную ткань в ужасную липучку, была сброшена английскими авиаторами над расположением французских войск. Французская армия прилипла. Ужас распространился во Франции.

Бетье торжествовал, французы сделают то же самое с англичанами, и через трое суток два лагеря врагов — в его руках, две сильные и самые беспокойные в мире нации станут двумя стадами кротких овечек. И он будет диктовать остальному миру не злобу и сокрушение, а мир, только мир.

Но французы почему-то медлят. Бетье сносится с военным министром Франции, но оказывается, что тот арестован за государственную измену. Он виноват, что армия прилипла. Бетье сам едет в Париж, его арестовывают и заставляют выделывать средство, уничтожающее липкость. Однако, Бетье находит возможность бежать в Швейцарию Вся Франция в панике…

…………………..

VIII.

СРОЧНО, по телефону, президента вызвали на фронт. Через два часа он был на месте. Он вошел в помещение штаба северной армии. Перед ним выстроилось в ряд полсотни генералов и офицеров различных рангов. В комнате чувствовался слабый приятный аромат. Все съежились, были с осунувшимися липами, некоторые неестественно взмахивали руками, двигали ногами, поводили шеей. Президент поздоровался, огляделся и удивленно раскрыл глаза: у некоторых военных на ногах и щеках висели какие-то лохмотья, выпачканные не то в творог, не то в известь.

Выступил начальник штаба, генерал Серсиль.

— Господин президент! В армии творится нечто непонятное и страшное.

Мы не знаем, что произошло: болезнь, работа газов, измена или что другое?! Армия, одетая в ассепсанитас, почти сплошь прилипла. Мы все сидим в каком-то клейком месиве. Мы призывали врачей, профессоров, химиков,　техников, но никто ничего не может ни понять, ни объяснить, ни, тем менее — оказать помощь. Еще несколько часов такого состояния и начнется паника. И тогда полный разгром! Что делать?

Президент оправился от тревоги и, стараясь смотреть бодро, произнес:

— Опасного ничего нет. Сейчас спешно вырабатывается жидкость, так называемый «дезассепс». В ассепсанитасе он убьет липкие свойства. Над дезассепсом работает один гениальный химик, изобретатель ассепсанитаса.

— Необходимо поторопиться, господин президент, ибо неприятель, вероятно, еще не знает о том, что происходит у нас. Но когда узнает…

— Будьте, господа, спокойны и в этом отношении: у неприятеля не совсем благополучно… Правда, говорить что-либо об этом рано. Но это скоро выяснится… Что касается нас, то тут вообще или недоразумение, или преступление… Это тоже выяснится…

Откуда-то раздался стон. Вдоль стен стояло несколько кроватей, совсем, как в лазарете, и на них лежали больные.

— Что у них такое?

— Это те, что оделись в белье из ассепсанитаса. Они закупорились липучкой и их тело не производит теперь никаких отправлений…

— Но, ведь это опасно?　

— О, да, врачи говорят, что если липучка не будет снята　через сутки, им грозит смерть. Президент поехал к линиям окопов.

Солдаты кучками, человека по два, по три, старались отделить друг у друга ассепсанитас от тела. Для этого они осторожно разрезали ткань на полосы и медленно отдирали их от кожи. Пораженный липучкой корчился от боли, но продолжал стоять, героически перенося операцию. В некоторых местах можно было видеть солдат, уже оперированных. Всю ткань снять с них не удалось, и она виднелась на теле безобразными желтыми пятнами, а там, где была снята — тело покрывал желто-кремовый творог. От ранений ножом и отдиранием сквозь клейкую массу кое-где проступила кровь и образовала безобразные красные пятна, похожие на язвы. Иногда, не помня себя от отчаяния, солдаты рвали ассепсанитас вместе с кожей, извивались от боли и с бешеными воплями катались по земле. Из самых траншей неслись крики, ругань, плач, в иных местах превращавшиеся в исступленный вой. Там целые роты валялись по настилке пола, прилипшие к нему спинами, затылками, ладонями рук, животами, коленями, щеками. К ним подходили их счастливые неприлипшие товарищи и кормили из чашек.

Солдаты рвали ассепсанитас вместе с кожей, извиваясь от болей. Из траншеи неслись криви, ругань, плач…　

Часть траншей опустела. Только на полу их лежали снятые с ног сапоги, вороха аммуниции, оружие, дощечки. Все это прилипло. По дощечкам люди вышли из траншеи. Кое-где с потолков спускались ружья, сабли, одежда. Потолок, покрытый ассепсанитасом для защиты от пуль и шрапнели, превратился в липучку. Из любопытства к нему приклеивали различные вещи, и они так и оставались, точно развешанные для просушки.

Время от времени из траншей выбегали солдаты и с криком: «спасите, сил нет терпеть!» — бежали неизвестно куда.

Президенту то и дело попадались люди то с заклеенной головой, то со слипшимися пальцами, то с лицом, на котором виден был или только рот, или глаза, или одна щека. Встречались с ног до головы укутанные ассепсанитасом, как одеялом, лежавшие прямо на земле. Липучка застигла их во время сна: тканью они прикрылись, чтобы ночью их не обсыпало картечью или пулями. Теперь их можно было принять за обернутые саваном трупы, если бы они не давали знать о себе стонами и криками о помощи.

Валялись и подлинные мертвецы: им заклеило рот и нос — они задохлись.

В некоторых местах президент наблюдал, как пристреливали задыхавшихся лошадей, у которых морды были заклеены мешком от овса, сделанным из липучки.

Фронт превратился в колоссальный лагерь не то прокаженных, не то сумасшедших. Ни выстрелов, ни обычной боевой суеты не было: о неприятеле никто и не помышлял. Но все были озабочены и напуганы гораздо больше, чем если бы на них надвигалась вражеская атака. Мрачные или злобные лица, посиневшие точно от холода, унылое или недоумевающее выражение глаз, нервные движения, ругань, стоны — все это подавляло президента и его свиту, и они терялись, не зная, что предпринять и даже что сказать.

— Да, ведь, это целое народное бедствие! Что же делать?

Он испуганно, вопросительно оглядел свиту.

Во всяком случае президенту нужно было что-то сказать. И он обратился к фронтовикам с речью. Он говорил о родине, об ее чести, о необходимости победы, о зазнавшемся враге. Тоном полной уверенности сказал, что прилипание — вещь временная и неопасная. Она, если не сегодня, так завтра, наверное, будет уничтожена, и армия — победоносная, могущественная, единственная в мире, вернется домой к очагам, семьям и мирной работе.　

Речь его была длинна и патетична,　но он ее еще не кончил, когда к нему протискалась кучка солдат и офицеров, бесцеремонно подергала за полы пальто и возбужденно заговорила:

— Речи мы слышали, господин президент… Нам их не надо. Лучше дайте нам сведущих докторов, чтобы они спасли нас от липкой болезни… Слышите? Докторов! Докторов! Выпишите их из-за границы, если наши ничего не смыслят… А победа — какая там победа, если мы сами побеждены липучкой!

Речи мы слышали, г. президент, дайте нам докторов, докторов! 　

Президент не нашелся, что сказать, и только растерянно заулыбался во все стороны. Ему хотелось скорее уехать. Он направился к автомобилю. В это время к нему протискался чиновник связи и вручил радиотелеграмму: «Химик Бетье исчез. Дезассепс не изготовляется. Розыски предателя тщетны. В Париже наростает возбуждение! Торопитесь возвращением». Он читал, а сотни глаз впились ему в лицо и, по его выражению,　пытались понять смысл известия. Президент побледнел, робко глянул на толпу, встретился глазами с ее жутким, вопрошающим взглядом и, силясь улыбнуться, залепетал:

— Да, да… это ничего… так… — из дому — семейное. Я пришлю докторов, ученых… конечно… все будет в порядке…

Сел и укатил, оставив за собою вонь бензинного перегара и облако пыли.

IX.

ОН въезжал в Париж и наблюдал из окна автомобиля. Кучки народа собирались вокруг отдельных лиц в военных шинелях… Огромные хвосты солдат и офицеров перед дверьми больниц, амбулаторий и квартир врачей. Бегут, кричат, жестикулируют… Несут и везут на подводах людей во что-то закутанных, точно во время похоронной процессии. Куда? Зачем? Неужели это все пораженные ассепсанитасом с фронта?

Когда он приехал к себе, приемная была　заполнена министрами, высшими чинами учреждений, военными всех рангов. Он раскланялся и вошел в кабинет. Там уже ожидал его первый министр.

— Что же мы будем делать, м-сье Лясомм?

— У меня на руках странное донесение, господин президент. Армия неприятеля и часть его населения в пограничной полосе также объяты липучкой.

— Для меня тут нет новости, м-сье Лясомм. Мне и немногим другим был известен договор генерала Альма с химиком о производстве для английских войск ассепсанитаса. Армия врага прилипла в результате полета над его траншеями нашей эскадрильи, это входило в наши планы. Но нам совершенно непонятно, почему прилипла ваша армия? Конечно, сейчас наводить следствие несвоевременно. Надо сначала поторопиться избавлением от липучки всех прилипших. Как не сумели укараулить Бетье?

— Поиски еще идут, господин президент. Я думаю назначить за его голову награду.

— Разумеется надо. Только — вдруг он не явится? Надо принять самим меры. Назначьте крупную награду за открытие средства от липучки. Пусть химики поработают! Но скорее… А кока необходимо созвать совещание лучших наших медиков: ведь, нужно же что-нибудь предпринять для облегчения прилипших.

— Я только хотел предложить вам, господин президент, освободить от ареста генерала Альма. Возможно, что он мог-бы оказать нам какую-нибудь помощь…

— Альма? Ни в коем случае… Заключить так опрометчиво договор с Бетье, погубить армию!

— Но, ведь, он арестован как раз за то, что не допускал ассепсанитаса в нашу армию!

— Так что же? Теперь открылись новые обстоятельства дела, вообще, мы возимся с этой подлой липучкой по его милости…

X.

7 мая, в 7 часов утра, в главный штаб французской армии с английской стороны явились парламентеры для переговоров о мире. Конвоируемые генералом Серсилем, они прибыли в Париж, к президенту республики.

Мирная декларация была прочитана в присутствии всего совета министров. В ней говорилось:

Войско короля Англии всегда было славно своими победами. Великобританский лев всегда наводил страх на врагов и вызывал уважение у союзников. Но… волею злой судьбы у льва в настоящее время прилипла одна лапа, и он бессилен двигаться. Королевскому правительству известно имя лица, совершившего эго беспримерное в истории злодеяние, тем не менее изменить положение армии оно не в состоянии. Однако, по точным сведениям, в таком же положении оказалась и доблестная французская армия. Предательство коснулось и ее. Его королевское величество, считая продолжение войны нецелесообразным, предлагает французскому правительству изложить условия, на которых оно сочло бы возможным немедленное прекращение военных действий.

Так была закончена война. О ее конце кричало на весь мир радио, а на всю Францию — саженных размеров плакаты. Другая серия плакатов извещала население о том, что французское правительство назначает 500,000 франков награды тому, кто укажет местопребывание Бетье. Биография его такая-то, предметы такие-то. А изловляется он потому, что именно он и есть виновник ассепсанитаса. Через час был вывешен второй анноне о том, что английское правительство с своей стороны назначает 100.000 фунтов за указание местопребывания химика. И об этом радио оповестило весь мир. Суммы на афишах пестрели аппетитным шрифтом, потрудиться над поимкой преступника стоило. Завозились сыщики всех племен, наречий, состояний; организовались даже целые синдикаты сыщиков.

Через 6 часов за особу химика был обещан уже миллион фунтов. Еще через 3 часа — два. Организации по его розыску росли, как грибы. Вообще суммы эти во всех государствах дали толчок к возникновению новой отрасли промышленности — сыщнической. И чем больше плодилось сыщиков, тем больше нарождалось химиков Бетье. Через очень непродолжительное время в любой кучке людей оказывались и сыщик, и химик. Сыщик торжественно подводил к кучке сержанта и, указывая на химика, говорил: «Арестуйте его, это Бетье!» А «Бетье», смотря по темпераменту, начинал или смеяться, или драться. Полиция сбилась с ног, ежеминутно арестовывая тысячеголового химика.

В 6 часов вечера появились еще плакаты и еще радио: «Правительства Англии и Франции совместно выплачивают десять миллионов франков и обещают полную амнистию самому химику, если он явится с повинной к одному из правительств двух государств».

Между тем липучка не дремала: уже слег адмирал Рамбулье, тот самый, который… Слегли Бежо, Пижо, Муссонье, Предижиль, Ассамбре, Аккруа — все выдающиеся люди страны, один незаменимее другого в своей области.

У англичан дела обстояли еще хуже: там, пораженные ассепсанитасом, постепенно занемогали военные штабы в полном составе, комиссии по военному снабжению, десятки госпиталей с больными, сотни врачей! Все это корчилось, стонало, изрыгало ругань по адресу провидения и Бетье и неизменно умоляло о помощи.

А Бетье, настоящий, подлинный, никем не находился, и не шел сам

XI.

И ВДРУГ в семь часов вечера того же дня над Францией и Англией на огромной высоте появились аэропланы и стали сеять бесчисленными объявлениями, отпечатанными на ярко-розовой бумаге:

— «Французскому и английскому правительствам от химика Жибрама-Бетье.

Ассепсанитас — мое изобретение. Я взял им в свои руки около трех миллионов людей, объятых его липкими молекулами. Липучка не выпустит их из своего мертвого охвата до тех пор, пока они не задохнутся. Они могут просуществовать еще пять дней — не больше. Потом обречены на медленную смерть. Но их спасение может быть начато через час, если правительства согласятся сделать им и всему населению противовоинственную инъекцию по способу, который в 1943 году излагал в Париже химик Жибрам. Пусть о своем согласии правительства оповестят меня и мир по радио».

Летучки вызвали неописуемое волнение. Жибрам? Это какой Жибрам? Шесть лет назад? Где? У кого? Кто знает, кто помнит? Наконец, вспомнили. Да, да. Был такой! Психопат. Странный, подозрительный, самолюбивый. Все странствовал по кабинетам министров и их канцеляриям. Но разве он не умер, или не исчез с европейского горизонта?

Прививки? Да, — он предлагал прививки. Сверлить мозги, вливать туда что-то. Помним, помним! Это было при президенте республики Шуазо. Спросить у Шуазо, кто и что за человек Жибрам. Шуазо ушел? По настоянию Альма? Ах, этот Альма! Это он накликал беду на два государства. Альма за его призвание химика должна быть несомненная смерть! Он сейчас в тюрьме, над ним состоится военный суд, но во всяком случае, он должен быть гильотинирован! Ибо он погубил три миллиона жизней! Он величайший негодяй, которого когда-либо знал мир!

А сколько человек он уволил в угоду Бетье? Неужели сорок? Таких полезных для государства лиц! Вот откуда оно — бедствие, обрушившееся на страну! Немедленно их восстановить в их должностях, а над Альма немедленно учинить суд! Теперь вполне понятно, откуда и измена, и сумятица, и вся неразбериха!

Однако, надо что-то предпринимать! Надо, во-первых, спросить всех пораженных ассепсанитасом, желают ли они антивоинственной прививки. За ними последнее слово! Прилипнувшие громко и с раздражением заговорили. Конечно, они согласны на прививку! И на что угодно еще! Без прививки, ведь, им грозит смерть! Смешно спрашивать и тянуть время! Немедленно позвать этого мерзавца, чтобы он освободил их от липучки какою угодно ценою!

Тем временем, пока шли вопросы, переговоры и сомнения, в Париж прибыл швейцарский подданный Вильгельм Брудерер, явился к первому министру и потребовал уплаты ему обещанных двух миллионов фунтов за указание местожительства химика, ибо последний живет у него, Брудерера, в его шалэ, под Маттергорном.

Новая неописуемая сенсация. По двум государствам опять прокатился девятый вал ожидания, тревоги и радости. Заскрипели перья журналистов, загромыхали вагонетки ротационных машин, затрещали телефонные звонки, застучали телеграфные аппараты. Полились потоки чернил, типографской краски и бумаги. С шумом низвергались водопады человеческих речей!

Потребовать от швейцарского правительства выдачи Жибрама! Немедленно! Сейчас! Сию минуту! В случае надобности от двух великих держав предъявить ультиматум! Не дожидаясь ответа — каждый час дорог, ибо ассепсанитас не ждет и медленно, и верно душит людей — послать экскорт в тысячу человек и взять химика силой! А тут с ним уж повести разговор по своему!! Что? Нейтральная страна? Вы ее боитесь? А что она нам сделает? Международный договор? О нем поговорим и его урегулируем потом. Может быть, составим новый… И новый наверняка будем уважать, а сейчас — к чорту международный договор! Подать Жибрама! Взять Жибрама! Силою, если Швейцария не выдаст добровольно!

И три срочных поезда, набитых десятками отборнейших рот Франции и Англии, двинулись к границе нейтрального государства, проникли в самое его сердце и, несмотря на протесты швейцарского правительства и раздражение населения, добрались до шалэ Брудерера под Маттергорном, нагрянули, как снег на голову, на химика, окружили тесным кольцом в полторы тысячи человек и привели к поезду. А поезд умчал его в Париж.

XII.

ПАРИЖ был возбужден, как стадо обезьян от появления тигра.

Везут Бетье!!!

На вокзале его встретила многотысячная толпа. Она кричала, бесновалась, отталкивала солдат и полицейских, требовала смерти химика. И когда с большим трудом оцепили площадь, где стоял автомобиль, и посадили Жибрама, толпа преградила ход машине. Вызвали помощь, автомобиль оцепили тройным кольцом охраны и медленно, все время прочищая путь сквозь толпы, повезли химика по направлению ко дворцу юстиции. А потоки людей росли. Они запрудили все соседние улицы, покрывали черным налетом, точно выпавшая печная сажа, крыши, балконы, окна, двери, автобусы и омнибусы, и стотысячеязыким ртом кричали:

— Смерть мерзавцу! Негодяй! Предатель!

И в то же время толпа жадно осматривала «негодяя» с головы до ног. Отмечала каждую деталь его костюма. Запечатлевала выражение лица, глаз, губ. Поглощала памятью движения его головы, рук, туловища.

Все кругом бесновалось. Все улицы, при появлении кортежа с химиком, немедленно превращались в Броккен с его шабашом чертей и ведьм. И среди ада злобы и воплей только Бетье-Жибрам сохранял полное хладнокровие. Он спокойно сидел и, насупив брови, осматривал толпу медленным и острым взглядом, не обнаруживая своих мыслей и чувств.

Опять во все страны света понеслись радио-волны. Они известили население всего мира не о согласии правительств на требования Жибрама, а об его аресте. А арест был связан с беспримерным в истории нарушением прав нейтральной Швейцарии…

Допрос Жибрама-Бетье решили произвести публично, в соединенном трибунале из военных и штатских властей обоих государств, в присутствии членов палат и сената. Место допроса — Париж.

Он был введен под конвоем сильных, здоровенных солдат. На него направились сотни биноклей, лорнетов, пенснэ, тысячи невооруженных глаз. Все это море голов, тел, рук, ног и языков зашевелилось при появлении химика, как шевелятся листья леса от начинающегося града.

Жибрам смотрел на них спокойно и гордо. Он — все тот же низенький, живой, во не вылощенный и кругленький, каким он много месяцев назад появился у военного министра, а худой, со своими запавшими в орбиты глазами, лохматый, одетый в потертый, запачканный костюм. Волосы рыжие, лицо коричневое — мулата, бежавшего тогда из лаборатории.

— Вот странно, да он совсем непохож на Бетье, изображенного на фотографии. Как же его ловили?..

Бетье-Жибрам стоял, осматривал всех, молчал и ждал.

Собрание открыл президент французской республики.

— Гражданин Бетье! Мы не знаем, кто вы, и очень плохо знаем, что вам нужно. Но нам очень хорошо известно, что вы нарушили мирное течение жизни двух государств. Вы поставили под знак вопроса существовании целых трех миллионов граждан, а самое главное — подорвали веру в гений человека. Кто теперь думает, что с появлением гениального лица на жизненной сцене человеческое общество улучшит свой быт, станет непобедимее в борьбе со своим исконным врагом — природой? Свой талант вы использовали на зло человечеству! Конечно, в целом оно не погибнет от вашего изобретения. Однако, это изо р чтение все-таки смертельно опасно для миллионов наших граждан. И если они погибнут, — погибнете злою смертью и вы, а кроме того ваше имя будет передано потомству, как имя врага человеческою рода. Мы собрались здесь, чтобы потребовать от вас ответа, что вам нужно, какие конечные цели вы преследуете и немерены ли в скором времени избавить пораженных вами людей от ассепсанитаса?

Президент, взволнованный, сел и замолк.

Бетье взошел на трибуну, окруженный стражею, не спускавшей с него глаз. Он оглядел аудиторию и при мертвой тишине звонким, неприятным фальцетом начал:

— Господа! То, что я сейчас скажу, я уже говорил несколько лет тому назад и скажу в последний раз. Поэтому прошу выслушать меня внимательно и спокойно. Прошу знать и запомнить, что мои слова будут категоричны, никаких опровержений, оспариваний я не потребую и не приму.

Итак — что мне от вас нужно?

Господа! Я считаю войны, которыми время от времени забавляется человечество, настолько позорным и губительным занятием, что с течением времени люди должны выродиться в расу мелких гиббонов, тех самых, от которых они произошли. Допустить для человечества такой конец нельзя. Тысячи утопистов стремились убедить людей отказаться от самоистребления, но иных из них заставляли платиться за свою проповедь головой. Страннее всего то, что в мирное время люди, повидимому, проникались миром. Но являлся на сцену какой-нибудь капризный властитель, кричал — объявляю войну! — и человечество послушно, как стадо мясного скота под кнутом погонщика, шло на убой. И еще хуже! Существуют сотни учебных заведений, где тысячи ученых обучают десятки тысяч неученых, как по всем правилам науки толпу живых людей превратить в кучу трупов! Наука на службе истребления! До этого, в эпоху варварства, не мог додуматься никакой Атилла, несмотря на всю свою свирепость! Наконец, еще одно явление: самих организаторов войн люди неизменно возводили в сан героев. Они любовно корпели над их биографиями, бережно передавали потомству описания их преступных похождений в тысячах томов.

Я — химик Жибрам-Бетье — я пытался убедить людей по собственной воле отказаться от мании массового убийства, именуемого войной. Восемь лет тому назад вот по этим самым залам бродил совершенно мирный человек, одержимый одним страстным желанием — уничтожить войны простой инъекцией. И что он встретил? От него старались отделаться, как от налета проказы. Его чуть не спускали с этих лестниц услужливыми руками нанятых подлецов и дисциплинированных дураков.

О, милое моей человеческой душе — милое, подлое, великое и тупое человечество! Сколько вдохновенных, счастливых минут пережил я, обдумывая проблемы твоего возрождения! И сколько горячих слез пролил я, обозревая мыслью твою вековечную манеру расправляться с теми, кто тебе же нес свои силы и таланты! И как мне, который слышит только обвинение в том, что он враг рода человеческого, не укрепиться в решении лечить твои воинственные склонности, не спрашиваясь тебя, и даже заведомо против твоей воли, как лечат больных в бреду!

Да, — это я одел в ассепсанитас две армии. Я сознательно, сыграв на разрушительных, диких инстинктах ваших командных сфер, предложил раз брызгать по фронтам эссенцию, вызывающую в ткани свойства беспощадной липкости. Своими слабыми руками (их только две!) я не мог схватить за шиворот миллионы людей и отпустить их под условием инъекции, и за меня эту задачу блестяще выполнил мой ассепсанитас, продукт моего гения. Он охватил ваших бойцов безжалостными присосками и готов высосать из них их жизни, а освободит их только тогда, когда захочу я. Вы все — командиры армий, вы — ничто! Теперь командир их и вас всех — я!

И вот, перед лицом всего мира, который прислушивается так же, как и вы, к каждому звуку моей речи, я, я, химик Жан-Жак Жибрам-Бетье, объявляю: Я дам свободу и жизнь всем миллионам прилипших, но каждый из них за свою жизнь обязан предварительно подвергнуться некоторой инъекции. В его мозг будет влито всего две капли жидкости с целью убить всякую склонность не только к войне, но и просто к вражде. Операцию вливания я готов начать немедленно, как мне дадут возможность. С другой стороны, правительства подпишут со мною акт о том, что они обязуются подвергнуть инъекции все мужское население в возрасте от 17 до 40 лет в течение ближайших лет. Для этого организуются специальные пункты и уделяются государственные средства.

Бетье приподнялся, окинул горящим взглядом аудиторию и крикнул:

— Господа! Вы слышали мои условия. Клянусь лучезарной идеей мира! — Я не отступлюсь от них даже перед пытками! Но если вы согласны, — тогда я и вся моя жизнь — в вашем распоряжении.

Несколько минут длилось молчание. Затем разразилась буря. Взвились кверху кулаки и голоса. Кто кричал — Смерть предателю! — Кто — Его надо охранять, чтобы не убили… — Кто: — Он великий реформатор! — Кто — Он просто авантюрист! — Часть депутатов выражала полную солидарность со взглядами и поведением химика и решила сейчас же организовать партию «бетистов», чтобы пропагандировать его идеи. Другая часть требовала изгнания из Франции «бетистов». На некоторых скамьях начиналась схватка…

Затем химику задали вопрос:

— Почему он не хочет совершить свою инъекцию после освобождения всех от липучки?

— Почему? Да просто потому, что, освободившись от нее, люди могут не захотеть инъекции, а меня несомненно уничтожат!

— А если население откажется выполнить договор с вами об инъекции, что тогда?

— Что? А что вы делали, когда население отказывалось прививать оспу или соблюдать карантинные правила во время чумы, холеры и т. п.?

К президенту наклонился генерал Серсиль и сказал:

— С фанатиком, м-сье, не приходится спорить… Пожертвуем мозговыми полушариями этих миллионов, чтобы избавить их от ассепсанитаса. А там — мы не знаем, что будет… Примем и подпишем договор.

XIII.

12 мая, в 6 часов утра, Жибрам уже работал в амбулатории. С одной его стороны стояла кучка ассистентов в белых халатах, а с другой— толпа «залепленных», как они сами себя называли. Залепленные были обеих национальностей — французы и англичане. По договору, и те и другие пользовались инъекцией на равных правах. Снаружи здания, у дверей, тысячи «залепленных» запрудили улицу и, бледные, худые, злые, стонущие, оспаривали друг у друга очередь прививки.

К химику подводили людей с выбритыми начисто головами. Они садились перед ним на стул. Указательным пальцем он нащупывал какое-то, ему одному ведомое, углубление на черепе. Потом накладывал на него платиновую пластинку с миниатюрным моторчиком, штифтами и крошечной вороночкой сверху. В вороночке виднелась прозрачная жидкость. Жидкость смачивала крошечное платиновое сверло. Моторчик мгновение быстро вращался. Химик затем брал короткий тонкий шприц, вкладывал в просверленное отверстие и впускал две капли фиолетоватой жидкости. Наконец, прикладывал к отверстию смоченную ватку, и «больной» вставал. Ему сейчас же вручался маленький флакончик с мутной розовой жидкостью — «дезассепс». Нескольких его капель на рукомойник воды достаточно было, чтобы вода приобрела свойства смывать липкий ассепсанитас без остатка.

— Берегите жидкость. Второй порции вам не будет дано. Следующий…

Среди ассистентов Жибрама были известные врачи и ученые. Они пребывали здесь волею химика и предписанием министра здравоохранения. Их назначение было в том, чтобы научиться угадывать на черепных крышках «залепленных» те самые углубления, под которыми таился «воинственный» узелок человека.

— Вот — видите? Бугорок — справа от этого места, несколько синеватого оттенка; я его называю бугорком № 13, если счет вести от лба, и другой слева — № 9. Углубление всегда между ними… т. е. большею частью. Строго говоря, их расположение индивидуально… Бывает и наоборот: № 13 помещается слева, а 9 — справа. Иногда они располагаются даже так, что один спереди, а другой сзади, но тогда углубление передвигается немного к середине темени. Понятно? Впрочем, я покажу.

— М-сье Жибрам! А вот здесь в одном месте три возвышеньица, а углубления совсем нет. Где же оно?

— А потому его и нет, что на его месте этот бугорок. Его и надо пронизывать.

— Следовательно, углубление бывает не всегда?

— Конечно, я и не говорил, что всегда. Понимаете — индивидуально… Но вы не смущайтесь. Вы привыкните и дальше станете это место находить наугад, чутьем, по еле уловимым признакам. Я, например, могу его угадать в темноте, на ощупь…

Ассистенты добросовестно смотрели, щупали, но таинственное углубление им не давалось. Между тем, сам Бетье работал быстро, почти с проворством машины, и два десятка парикмахеров едва успевали брить головы «больным», непрерывным ручьем втекавшим в амбулаторию.

Сам Бетье делал прививки быстро, почти с проворством машины…　

Один из врачей приспособился только вливать капли в отверстие, просверленное Жибрамом. Но и тогда за день успевали совершить инъекцию лишь тысяче человек. А их были миллионы.

Первыми под шприц химика пошли командующие частями войск. Жибрам сделал такой отбор из своих соображений: командный состав он считал более пропитанным воинственными традициями, чем солдат.

— У них и узелки больше… объяснял он окружающим.

Но привилегия быть освобожденным от липучки ранее, в первую очередь, вызвала возмущение среди «облепленных». Офицеры и генералы сначала? Почему? Равенство! Здесь должен быть соблюден тот же процент, что и в действующих частях! Там на 50 солдат приходился один офицер. Пусть та же пропорция имеет место и здесь…

На второй день работа Бетье ускорилась: он намечал лишь точку, где необходимо производить сверление. Само сверление делал ассистент. Работа ускорилась до 2.000 человек в день. И все-таки цифра была ничтожно мала по сравнению с миллионами «облепленных». На это обратили внимание Бетье.

— Но, чорт бери! Пускай же учатся! Не виноват же я, что в ассистенты мне командируют двояковыпуклых дураков!

«Дураки» старались изо всех сил, отыскивали «воинственные» центры самостоятельно, и, отыскав, пытались делать вливание. Однако после их операций большая часть «больных» или умирали, или заболевали тяжелыми формами мозгового расстройства. Их неудачи вызвали новое возмущенна К ним никто не хотел итти под шприц.

XIV.

ЕЩЕ через день утром химику донесли, что толпа напала на лабораторию, где изготовлялся дезассепс, разгромила ее, разграбила флаконы и баллоны с жидкостью, а оборудование изувечила. Необходимо нужно было спешно создать новую лабораторию. «Залепленные» требовали расстрела виновных.

Через несколько часов на улице, перед амбулаторией, возник спор между штатскими и военными. Они пререкались из за первой очереди на прививку. Военные основывали свое право на первенство на том, что они «проливали кровь», а штатские — на том, что в тылу они изготовляли одежду, вооружение, пищу для военных.

— Очень хорошо нас одели… в ассепсанитас, — кричали военные, — за такую одежду вешать надо…

— А вы зачем в нее одевались? Боялись пуль? Трусили?

— А вы зачем: От храбрости? Не боялись, что прилипнете? Если не боялись, идите последними, а мы пойдем первые…

Спор перешел в драку. Вмешалась полиция. Так или иначе являлась необходимость очередь привести в порядок.

Прошли еще сутки.

Из Англии пришли сведения об огромных демонстрациях «залепленных». Они негодовали на медленность инъекции и требовали от правительства ее ускорения.

Затем в обоих государствах началось массовое умирание «залепленных» от удушения. Трупы их часто находили прямо на улице. Они производили страшное впечатление: лица их были темные, посиневшие, как у удавленников. Там, где сорвана была одежда, виднелась творожистая липкая масса. Особенно много их было в районе фронта.

Стала развиваться паника, как во время эпидемии. Многие думали, что липучка — заразная болезнь. В Англии говорили, что облепление устроили французы, во Франции — что англичане. Всем казалось невероятным, чтобы один человек мог «напустить» липкость на два государства и не желает от нее избавить из-за того лишь, что предварительно ему угодно сделать какую-то прививку.

Паника ширилась. Бежали из домов, где оказывался умерший «залепленный», отказывались их убирать. Отовсюду несся плач, кряки отчаяния. Возникали маленькие бунты, усмирять которые призывались войска. Очень часто во главе бунтующих стояли женщины и дети, неистово требовавшие от властей, чтобы их мужей, братьев или сыновей немедленно освобождали от ассепсанптаса. Медленность прививок объясняли нераспорядительностью, тем, что докторам на «больных» хочется заработать, и тем, что первыми пускают генералов, а не простых солдат.

На дезассепсе возникла спекуляция. Спекулянты поджидали у дверей амбулатории «привитых» и за огромные деньги предлагали им уступить баночку с жидкостью. Продавших дезассепс обещали снова устроить в очередь.

Появились продавцы фальсифицированной жидкости. Но, обыкновенно, после того, как фальсификация раскрывалась, обманщиков жестоко избивали. Бывали случаи и ограбления обладателей дезассепса целой шайкой каких нибудь родственников облепленного, дни которого были сочтены.

Открывались специальные лавочки для продажи средства от липучки, полученного тем или иным путем. Дезассепс крали непосредственно и у Бетье, часто тут же, в амбулатории, из-под рук.

Время от времени к химику врывался «больной» и говорил, что его обманули, что порция жидкости, данная ему, оказывалась никуда негодной, и просил новой порции.

Жибраму все время докладывали о положении «облепленных». Докладывали против его воли, с целью вынудить на изготовление большего количества жидкости и раздачи ее без инъекции. Его это всегда приводило в раздражение, и он стереотипно говорил:

— Получит тот, кому сделано вливание. И ни склянки больше. Война может и должна быть уничтожена с корнем!

— Но ведь вы не успеете прививку сделать всем. Ведь вас ожидают миллионы. Посмотрите — начинается повальная смерть! Тысячи умирают от удушения!

— Я в этом не виноват: пусть мне помогают ваши ученые. Разве я их не брался учить, как прививать? А где они? С другой стороны — продлись война — разве людей не умерло бы те же миллионы? А здесь они живы и получают инъекцию.

— Но они не живы, они умирают…

— Я прошу вас, — резко обрывал Бетье, — прекратить разговор. Вы отнимаете у меня время и силы, а я за этот промежуток уже пропустил бы десяток человек…

От него отходили мрачные, раздраженные его упорством.

А он работал, не покладая рук, хотя организм его держался одним нервным возбуждением. Ему хотелось отдохнуть, заснуть, но разве он мог позволить себе сон, когда так много работы, когда он у цели и когда ее окончательное достижение зависило от того, успеет ли он пропустить через свои руки всех «больных». Ведь, он боролся с войной, и вот этими точками, что он отмечал на черепах «облипших», он наносил ей смертельный удар! И имел ли он право именно сейчас растрачивать свое время на глупый сон и без образную еду!

В обоих государствах царило возбуждение. Бетье перепутал в них жизнь. Его липучка заслонила собою все: она стала центром внимания парламентов, научных обществ, семейных бесед, уличной жизни, даже театров, даже кабарэ. О ней читались лекции, ее громили с церковных кафедр, изучали в лабораториях, о ней говорили и столетние старики, и трехлетние дети. И возбуждение росло. Вздымался кверху огромный вал раздражения и злобы.

XV.

ОДНАЖДЫ утром, когда поглощенный работой химик ничего не замечал, он вдруг очнулся, потому что его кто-то усиленно тряс за рукав.

— М-сье, вас просят туда… на балкон… народ вызывает.

— Какой народ? Ведь, я же просил меня не беспокоить. Вы же сами торопите меня с прививкой!

— Но это, м-сье, исключительный случай. Вот вы выйдите, на минуту…

Бетье вышел на балкон. Одну сторону улицы, начиная от дверей, занимал хвост облепленных, а другую — огромная процессия детей. И как только он появился, детская толпа закричала сначала:

— Да здравствует Бетье! А потом на стул взобрался мальчик лет двенадцати и произнес с чьих-то слов заученную речь:

— М-сье Жибрам! Мы — дети наших отцов, умирающих от липучки. Они не дождутся своей очереди и умрут. Мы останемся сиротами после них. Мы очень просим вас дать нашим родителям и братьям по склянке дезассепса, а вливание капель в мозги они обязываются сделать потом, как только вы им прикажете притти! Просим вас со слезами!

И дети упали на колени и стали плакать. Бетье стал красен, как кирпич. Ничего не сказав, он ушел с балкона и хлопнул дверью.

— Зачем эта комедия? Кто прислал сюда детей? Зачем вы без конца меня энервируете и мешаете планомерно работать? Я сказал раз навсегда, что от своей программы не отступлюсь!

Он снова углубился в работу. А на улице поднялся гул возбужденных голосов— детских и взрослых.

— Зверь!.. Подлец! Он морит людей! Смерть Жибраму-Бетье!

Гул то рос, то ослабевал, наконец, затих где-то вдали.

Работа шла час, другой… Внезапно гул возник с другого конца улицы. Усиливался, усиливался и перешел в рев. Жибрам оторвался от черепа, на котором он хотел поставить точку, и прислушался.

— Что там такое? Схватка, драка? Как будто нечто необычное! Возможно, что новая толпа «облепленных» нагрянула сюда и оттесняет занявших место перед амбулаторией, чтобы самой попасть на инъекцию.

Рев стал рости с ужасающей силой. В окна ворвалось несколько огромных камней, зазвенели разбитые стекла. Все переполошились. Сквозь щели в стеклах, вслед за камнями влетели исступленные крики:

— Смерть подлецу!! Подать его сюда!

В амбулаторию вбежало несколько человек растерзанных, бледных.

— М-сье, спасайтесь скорее!.. Вас убьют!!

Бетье бросил взгляд на дверь. Оттуда показалось несколько озверелых лиц. Взглянув на них, он мгновенно понял, что с ним сейчас же будет покончено, что он будет убит или изувечен если не убежит.

Спасаться! И он ринулся к противоположной двери. Зацепил за стол, распахнул дверь, побежал… Слышал, как преследователи от него не отставали, как за его спиной раздавалось отрывистое, хриплое рычание:

— …Не уйдешь… нет… Ах, ты, гадина! Хватай его… Стой, скотина, тебе говорят! Стой!

Бетье со скоростью падающего камня катился по какой-то лестнице вниз, к подвалу, в темноту, где — он чувствовал инстинктивно, — ему легче скрыться с глаз врага.

И врага, вдруг, действительно, не стало слышно, а он с последней ступени куда-то спрыгнул…

И почувствовал неожиданно, что ноги его увязли. Их сцепило нечто клейкое. Он не мог уже двинуться и бежать. Тогда он рванулся, потерял равновесие и упал.

— Аа! Что же это? Неужели ассепсанитас? Да, да! Это она, его липучка! Он не может оторвать от нее своих ладоней и колен!

Тем не менее он встал, попытался двинуться и снова упал, теперь уже боком, коснувшись ассепсанитаса щекой.

Рванулся, но щеку словно обожгло каленым железом, и что-то теплое и влажное поползло по ней вниз. Неужели кровь?

Он вдруг почувствовал страшную усталость. Ах, как хорошо бы полежать, отдохнуть, выспаться!

Он перестал двигаться и прильнул тою же щекою к липкому ложу. Липучка в тот же момент завладела щекою, кончиком носа, частью рта, глазом. Больше половины его туловища было у нее в плену. Но им овладело непреодолимое чувство покоя, и в то время, как оно охватывало его сознание, липучка постепенно обволакивала его тело, залепляла его рот.

Внезапно сознание его проснулось. Да, ведь, это смерть! Он здесь один. Кто и когда сюда спустится, чтобы его отыскать? И как попала сюда липучка? Умереть здесь, одному, бесславно и бесполезно! И погибнут миллионы залепленных! Он ставил их жизнь на карту, сознательно ставил, но он хотел сохранить согни миллионов человеческих жизней в будущем. Он хотел возродить все человечество. И теперь он умирает… И точно молния прорезала его сознание. В своем бессилии физическом он вдруг прозрел и познал, как бессильна была его гордая идея — одному и поработить, и возродить весь мир. Жалкий безумец, он хотел сам, один, прекратить вражду на земле. И вот…

Он еще раз рванулся, встал, упал, снова встал. Наконец, опрокинулся навзничь, силясь залепленными руками освободить от ткани рот. И совершенно его закрыл. Тогда он стал кричать о помощи и биться. Но это были уже предсмертные, хриплые и глухие вопли… Он был окутан ассепсанитасом, как покойник саваном. Липучка задушила его.