Сумерки незаметно обступили городок. Когда на улицах зажглись фонари и засветились окна домов, на Малом пруду закончились все приготовления к открытию порта.
Луна бросила в пруд золотой серп, и лягушки с суматошным кваканьем стали кидаться за ним в воду. Глубоким сном спали у Лягушиного побережья жёлтые кубышки. Им снился новый день, с щедрым солнцем, навстречу которому они раскроют бархатистые чашечки. Нагоняя дремоту, тростник нашёптывал что-то своё. На пляже в свете луны поблёскивал свежевыровненный песок, и, очутись ты в воздухе, между небом и землёй, пожалуй, подумал бы, что это мириады звёзд, мерцающие алмазные россыпи.
Мальчики попрощались и направились по домам.
С мыслью о том, что завтра они опять соберутся на берегу любимого пруда, ребята шли по улицам и переулкам, как бы овеянные брызгами того моря радости, по которому и тебя не раз мчали паруса надежды, и, бодрый, весёлый, ты испытывал неудержимое желание ликовать, скакать на одной ножке и подбрасывать вверх шапку…
Поскольку ужин ещё не был готов, Илиуцэ решил заглянуть к своему другу Нику. Было ещё сравнительно рано, а во время каникул можно лечь и позже. Спать ему совсем не хотелось… Да и до сна ли в такой вечер? Разве заснёшь, когда знаешь, что завтра утром начинается сбор растений, что ты снова капитан крейсера и на твоих плечах такая ответственность и столько неотложных дел! Илиуцэ накинул курточку и вскоре уже был возле дома приятеля, намереваясь позвать его погулять…
Отец Нику, Мирон Негулеску, работал шофёром в городском совете. Был он высокий, плотный, говорил внушительным густым басом. Любил приодеться, следил за собой, после работы на руках у него не увидишь и пятнышка масла. И летом и зимой он носил ботинки «со скрипом» — обстоятельство весьма существенное для Нику, так как оно исключало возможность внезапного появления отца в нежелательный момент. Например, когда Нику отгадывал кроссворды. Отец не одобрял это занятие. Скрип ботинок был сигналом тревоги: журнал с кроссвордом исчезал под скатертью, а на его месте появлялся раскрытый учебник истории.
В семье Негулеску было трое: отец, мать, хлопотавшая по дому, и Нику. Они занимали квартиру из трёх комнат, и самая большая, самая светлая принадлежала Нику. Отец не раз говорил ему: «На всём готовом живёшь, кормлю тебя, одеваю, обуваю, в школу определил! Я свой долг выполнил! Выполняй и ты свой! Не будь вертопрахом! Не срами меня!» Такие речи были не по вкусу Нику. Он слушал их с отсутствующим видом, думая о своём. Отца побаивался. Рука у того была тяжёлая — и Нику неоднократно испытал это на себе.
Илиуцэ выбрал для своего визита явно неподходящий момент. Вместо того чтобы купить льду, Нику истратил деньги на иллюстрированный журнал. Стоило отцу с первым же глотком убедиться, что вода тёплая, как он начал читать нотацию и, по обыкновению, от слов перешёл к действиям — к пощёчинам и подзатыльникам. Мать убежала на кухню, а отец шваркнул ложку в тарелку с супом, встал из-за стола и ушёл к себе в комнату, хлопнув дверью. Нику слонялся по квартире, бухая ногой в стену, в буфет, во что попало, подвернулась кошка — досталось и ей. Когда вошёл Илиуцэ, тучи уже рассеялись, но о ясном небе говорить пока не приходилось. Отец ушёл из дому, не преминув запереть в шкаф туфли Нику, и, разумеется, взял с собой ключ. На вопрос Илиуцэ, пойдёт ли он гулять, Нику показал на свои босые ноги:
— Не могу же я пойти так.
— А туфли где?
— Долго рассказывать, — сказал раздосадованный Нику.
— Опять он запер? — спросил Илиуцэ без всякого удивления, потому что с приятелем это случалось не впервые.
Нику кивнул головой.
— И надолго это?
— Нет! Я уже его изучил. Рассвирепеет, стукнет меня разок, другой, а потом сразу остынет. Перед уходом туфли запер, а сам сказал матери, что возьмёт на завтра три билета в кино. Если берёт три билета, значит, один — для меня. Отец не злой, он только хочет власть свою показать.
— Как это?
— Ему хочется, чтобы я его боялся. Не понимаешь? Он любит говорить: «Здесь я хозяин!»
— А что мать говорит?
— Мама очень добрая. Она всегда на кухню уходит, когда мне влетает. А у тебя как?
— У меня? — Илиуцэ подумал, но вспомнить ему было нечего, и он просто сказал: — У меня иначе…
— Как это — иначе? Тебе никогда не достаётся?
— Что ты! Разве без этого бывает? — возмутился Илиуцэ. — Если я натворю что-нибудь, меня, конечно, ругают, но поделом, я и не обижаюсь. Досадно, это правда, да ведь когда провинишься, радоваться не приходится. Но обижаться я не обижаюсь.
— А ты думаешь, я обижаюсь? — засмеялся Нику. — Меня это мало трогает!
Долго этот разговор не мог продолжаться. Не для того пришёл сюда Илиуцэ… Нику подобная тема не доставляла никакого удовольствия.
— Итак, завтра утром начинаем, — заговорил гость.
— Начинаем…
— Представляю, как завтра Санду будет объявлять приказ об открытии! Выпятит грудь и забасит: «Товарищи командиры!..» Здорово, правда?
— Ерунда! — сказал Нику. — Все вы так. Что бы ни сделал Санду, всё здорово, всё необыкновенно… А другой хоть весь свет объедет за минуту — и никто не скажет: «Молодец!». Надоело мне…
— Что надоело?
Нику сурово посмотрел на него:
— Всё… И ты надоел… к твоему сведению.
— А что я тебе сделал? Я твой лучший друг, — оправдывался Илиуцэ.
— Попугай ты, вот кто! Повторяешь всё, что говорят другие. Ты у них на поводу… Почему Санду — адмирал, а не ты? Или я?
— Все ребята любят Санду. Выбрали его, а не меня и не тебя…
— И потому он берёт такие обязательства на сборе отряда? Надоело… Малый пруд велик! Там сотню таких портов можно устроить.
Илиуцэ наморщил лоб, пытаясь понять, куда клонит приятель, но так и не догадался.
— Что ты хочешь этим сказать? Опять путано говоришь, как… — и, не найдя подходящего сравнения, добавил: — по-своему!
— Я довольно ясно сказал!.. Разве на свете только и есть один порт, тот, которым командует Санду Дану?
— Порт — наш, а не Санду Дану!
— Не мой и не твой… Твердишь, как попугай, то, что говорят Петрикэ, Алеку, Дину и все прочие! Мы могли бы соорудить себе такой порт, какого свет не видывал! — Он выжидающе посмотрел на Илиуцэ. — Что скажешь?
— Чудак ты!
— Ну, если так, то пеняй на себя, и получишь по затылку как следует… Не я ли защищаю тебя всегда? Не будь меня в школе, все бы тебя лупили. А так — кто тебя тронет? Никто не смеет, все знают, что я тут! Когда ты со мной, ничего не бойся. И не будь попугаем! Я надумал: давай и вправду устроим другой порт, наш! И гербарий соберём, ещё получше, чем у них!
Илиуцэ, хотя и был уверен, что этого никогда не будет, спросил из любопытства:
— А с кем мы будем и порт и гербарий делать?
— В этом, по-твоему, загвоздка? — махнул рукой Нику, как бы говоря: «Ну и бестолочь!» — Оглянуться не успеешь, как я ребят соберу… И кораблями разживёмся. Растения собрать всякий может. Их вдоволь! Пусть не думают, что Нику простачок и только Санду Дану умник-разумник! Понял?
В комнате аппетитно запахло жареной картошкой. Мать Нику готовила ужин во дворе, в летней кухне. Илиуцэ захотелось есть.
— Нику, если ты не можешь идти гулять, я пойду домой. Завтра день велик, ещё успеем наговориться… Только, знаешь, я не попугай. Ты хочешь, чтобы я поддерживал тебя, даже когда ты неправ, вот в чём дело! — Илиуцэ протянул ему руку: — Значит, завтра утром у пруда…
— До завтра, — пробормотал Нику, стиснув ему руку, словно клещами. — Полагайся на меня, не пропадёшь! — И он покровительственно шлёпнул Илиуцэ по затылку.
* * *
Много было в городе домов красивее и больше, чем дом Петрикэ, и всё-таки ни один не фотографировали столько раз. Месяцев семь назад снимки появились в местной газете и даже в журнале. Правда, голубятня на крыше вышла не очень заметной в газете, но Петрикэ сам позаботился об этом и пририсовал её карандашом на том экземпляре, который принёс отец. Снимки, конечно, появились не случайно. Здесь, в семье машиниста Георге Бунеску, родился десятый ребёнок. Мать Петрикэ получила медаль и денежную премию, а дом, в котором жила эта весёлая, многочисленная семья, приобрёл известность. Разумеется, на снимке был изображён не только дом; сам по себе он не представлял интереса. У крыльца на стульях расположились отец и мать с «малышкой» на руках. Вокруг них — кто впереди, на земле, кто по бокам, кто позади — девять сыновей и дочерей.
Петрикэ был седьмым по счёту. Прозвали же его «меньшим», потому что на протяжении пяти лет он был действительно самым младшим в семье Бунеску. Старше него были: сестра — каменщица, брат — лейтенант, ещё две сестры — одна воспитательница в детском саду, а другая техник местного радиоузла, потом сестра — студентка последнего курса металлургического техникума и брат, который учился на третьем курсе химического техникума. Все они считались взрослыми. Младшими были: Петрикэ, двое близнецов-дошкольников и, наконец, «малышка».
Петрикэ часто жаловался на своё скверное «стратегическое положение» в семье. Ни большой, ни маленький!
«В общем, — говорил он, — получается ни то ни сё! У всех — права, только у меня — обязанности!» Например, кончился сахар. Кто сбегает в продмаг? Каменщица? Лейтенант? Воспитательница или радиотехник? Или, может быть, дошкольники, которые ещё в детском саду? Или «малышка»? Она ещё и ходить не умеет! Нет! А раз нет, то путём исключения напрашивается вывод, что идти должен Петрикэ. Слов нет, покупать сахар не так уж неприятно. По дороге можно съесть несколько кусочков. Но какая радость, когда тебя посылают за содой или за керосином?
Бывали моменты, когда «скверное стратегическое положение» сулило кое-какие преимущества. Существенную роль в таких случаях играла копилка «меньшого». Каждую получку отец, каменщица, лейтенант, воспитательница и радиотехник непременно откладывали в эту копилку несколько медных и серебряных монет. Даже будущий техник-металлург и будущий химик, хотя сами ещё ничего не зарабатывали, не желая лишаться «титула» взрослых, вносили свой пай из полученных от родителей денег.
Недавно Петрикэ купил на эти деньги конфет для маленьких. Но этим жестом, к своему прискорбию, он не завоевал права взрослого.
Кроме выражения «стратегическое положение», в семье Бунеску бытовало и другое: «ничто не исчезает, всё преобразуется». Оно было, так сказать, семейной гордостью, и, когда каменщица предложила заменить его выражением: «нет отбросов, а есть ресурсы», будущий химик горячо запротестовал. Но что означало это выражение в семье Бунеску? А вот что. Допустим, каменщица купила себе новые перчатки. Старые перчатки она дарила металлургу. Если же они оказывались слишком рваными и не выполняли своего назначения, их распускали на пряжу, и в результате получался клубок величиной с кулак лейтенанта или два клубочка с кулачок младших детей. Пока придумывали наилучший способ употребления пряжи, клубок служил мячиком для «малышки». Потом мать или воспитательница вязали либо варежки Петрикэ, либо носочки одному из дошкольников, либо башмачки «малышке».
Не менее распространённым было выражение «семейный совет». В совет входили отец, мать, каменщица, лейтенант и воспитательница. «Семейный совет» собирался по понедельникам вечером и, помимо всего прочего, обсуждал еженедельный бюджет, распределял деньги на все «запланированные», а также на «непредвиденные» расходы. Деньги хранились в ящике, который никогда не запирался; назывался он «семейным банком», а сокращённо «С. Б.».
Хотя дети Бунеску весьма различались между собой, у всех у них было общее свойство: весёлость. Смех в этом доме неумолчно звучал на разные лады — от трелей малышей до раскатистого баса лейтенанта. Даже «малышка» обещала не отставать от других. Стоило подойти к её кроватке, как она заливалась смехом, показывая свой единственный, недавно прорезавшийся зуб величиной с рисовое зёрнышко.
Из сада в открытое окно комнаты, занимаемой будущим химиком вместе с Петрикэ, доносился сладкий запах лилий.
Вернувшись домой, Петрикэ в ожидании ужина стал один играть в настольный футбол, и, понятно, скоро это ему наскучило, хотя он и забил два мяча (вернее, две пуговицы) в ворота «противника». Недолго думая Петрикэ швырнул в сторону пуговицы и выпрыгнул из окна в сад. В глубине сада, у самого забора, росла вишня. Она сразу привлекла внимание Петрикэ, так как с ней происходило что-то необыкновенное. Ветер был настолько слабым, что тонкие стебли лилий только чуть покачивались, но ветви вишни гнулись, точно застигнутые бурей. Подойдя ближе, Петрикэ заметил среди листвы босую ногу. Он крикнул:
— Эй, кто там? Что ты тут впотьмах делаешь?
— Это я, твоя соседка, ем вишни. Вовсе и не темно. Луна!
Петрикэ узнал голос Нины, соседской девочки, и сердито крикнул:
— Сейчас же слезай! Ты спрашивала разрешения? Вишня не ваша!
— И неправда! Половина ваша, половина наша… Я на нашей половине и могу есть сколько захочу.
Действительно, часть ветвей свешивалась через забор. Ствол же находился в саду Бунеску. Петрикэ попытался объяснить это Нине, но она живо привела веские доводы:
— А ты ешь абрикосы с нашего дерева!
— Вот и не ем, они червивые!
— А вишни кислые, да и неспелые!
— Погоди, пока поспеют!
— До тех пор ты сам всё съешь.
— Я имею право, это мои. Ну-ка, слезай, а то доберусь до тебя, тогда не поздоровится!
— И не подумаю. Я влезла на свою половину. Если хочешь, милости просим наверх, меня не испугаешь! — И девочка, смеясь, бросила в Петрикэ вишнёвую косточку.
— Значит, ты так! Ну, погодите, агрессор, я вам покажу…
— Я тебе не агрессор… — ответила девочка и вызывающе бросила в него ещё одну косточку.
— Вот именно, что агрессор, потому что на чужую вишню залезла.
Если Петрикэ пустил в ход слово «агрессор», это уже значило, что он взбешён. Проворно взобравшись на дерево, Петрикэ грозно взглянул на девочку, остриженную по-мальчишески, с «серёжками» из вишен, и сурово приказал:
— Слезай!
— Не слезу! Вишня наша.
— Корни и ствол наши.
— Я не заяц, корни и ствол не глодаю. Я вишни ем. Вот, смотри. — Девочка сорвала вишню и положила в рот. Потом, не переставая жевать, добавила: — Они, правда, не поспели, но мне и такие нравятся. Смотри, ещё одну, сорву…
— Не сорвёшь!
— Нет, сорву!
— Нет, не сорвёшь!
Нина протянула руку за вишней, Петрикэ привстал, пытаясь удержать её.
— Ага! Не достанешь!
— Увидишь! — И Петрикэ потянулся, но тут же почувствовал, что ветка уходит из-под ног.
Раздался хруст. Нина испуганно вскрикнула, хотела было схватить его за руку, но было поздно. «Меньшой» кубарем покатился по траве. Он не очень ушибся. Чувствовал только, как жжёт лицо и шею. Петрикэ хотел пощупать ссадины и тотчас же судорожно отдёрнул руку.
— Галстук… Где мой галстук?
В серебристом свете луны высоко на ветке виднелся клочок. А на траве мальчик ощупью нашёл другой.
— Галстук… разорвался!.. Всё из-за тебя!
Краска сбежала с его лица. Позабыв о ссадинах, он поднял обрывок галстука. Нина слезла с дерева и протянула другой клочок:
— Петрикэ, прости меня… Я же не думала, что так получится!.. Я не хотела… Петрикэ! Почему ты не смотришь на меня?
— Уходи отсюда! Уходи! — крикнул Петрикэ, и на глазах у него показались слёзы.
— Почему ты гонишь меня? Если бы я знала, я бы не лазила на вишню! Больно?
— Нет!
— Ничуть?
— Нет же! Оставь меня в покое… Поняла наконец?
— Нечего кричать, всё равно не уйду! — И Нина села на траву возле Петрикэ. Помолчав, она шёпотом спросила: — Ты простишь меня?
— Нет!
— Почему ты такой злой? Я же не хотела… — Глядя, как Петрикэ дрожащими руками прилаживает обрывки галстука, она добавила: — Дай я сошью.
— Не нуждаюсь в твоих услугах!.. Оставь меня и уходи! Что ты ко мне пристала? Что тебе нужно? Хочешь съесть все вишни? Ешь, пожалуйста, мне всё равно… Но что я буду делать без галстука? Твоё счастье, что ты девочка, а то бы отколотил тебя!
— Бей! Я даже сдачи тебе не дам… И плакать не стану… как ты!
— Вовсе я не плачу. Мне что-то в глаз попало… Я пионер, не девчонка!
— Я тоже пионерка! А ты злюка! Сколько раз зову тебя играть вместе, всё не хочешь. Думаешь, зачем я полезла на дерево? Я и не люблю вишен. Просто хотела, чтобы ты меня увидел и заговорил со мной… Ну, злюка, дай я зашью галстук… Так постараюсь, что никто и не заметит…
— Всё равно будет заметно, знаю я! — Раздосадованный Петрикэ вырвал пучок травы и швырнул его. — Уйди, оставь меня!
— Ладно, уйду… Я хотела загладить свою вину… Хотела, чтобы мы дружили. Давно хотела… Даже в своём дневнике написала про тебя… А теперь всё зачеркну… всё!
Нина встала и пошла. Дойдя до забора, она оглянулась на Петрикэ и грустно спросила:
— Даже не позовёшь меня?
Не глядя на неё, Петрикэ немного погодя крикнул:
— Ну, иди уж!
— Теперь вот и не пойду! — И Инна ловко перемахнула через забор…
