На следующий день Санду вышел из дому вместе с Топом.
Свежее утро сменило душную ночь, которая точно и в самом деле закуталась в семь овчинных тулупов, как говорится в одной сказке. Плавно дымила труба фабрики «Виктория», словно трубка старого моряка. Дым поднимался медленно, ровно.
Ни пионеры, ни малыши ещё не пришли. Не было даже Петрикэ. А ведь известно, что «меньшой» вставал ни свет ни заря.
Слабый ветер покрыл мелкой рябью пруд. Кувшинки ещё не раскрылись. Лягушки, утомлённые вечерним концертом, спали на камнях, нагретых первыми лучами солнца. Тростник оказался расторопнее всех. Поднялись поникшие было от духоты метёлки, выпрямились лезвия листьев, поворачиваясь ребром к ветру.
Санду уже подходил к адмиралтейству, как вдруг Топ рванулся и яростно залаял.
Навстречу им от берега, где начинался забор фабрики «Виктория», шёл мужчина в большой соломенной шляпе, такой высокий, словно на ходулях, тощий, белолицый, как будто ему никогда не приходилось бывать на солнце. Топ не переставал лаять, пока незнакомец не подошёл ближе.
— Вы кого ищете? — спросил Санду, приподняв брови, удивлённый этой неожиданной встречей.
— Я с фабрики «Виктория».
— Чем я могу вам помочь? Вы пришли слишком рано, мы совсем не рассчитывали, — заулыбался Санду.
Окинув его равнодушным взглядом, незнакомец досадливо сказал:
— Брось болтать, малец! Где остальные? Мне некогда рассусоливать.
— Какие остальные?
— Ваша банда…
— У нас нет никакой банды! — возразил Санду и вспыхнул. — Банды бывают у бандитов. У нас звенья, отряды и дружины!
Незнакомец скривил губы и сказал:
— Я повторяю, у меня нет времени. Где остальные? Я видел, тут вас много…
— Ещё не пришли. А зачем они вам?
— Вытряхаться вам отсюда надо, да поскорее!
— Как вы сказали? — Санду даже опешил, потом подумал, что тот, наверно, шутит. — Вы, конечно, шутите?..
— Мне не до шуток! — строго сказал незнакомец.
Мальчик почувствовал, как у него горят щёки и дрожат губы. Глядя на неумолимое, суровое лицо собеседника, он с трудом проговорил:
— Надо? Почему это надо?
— Без разговоров! Чтоб вы мне тут больше не попадались…
— Но как же так? Почему? — спросил Санду упавшим голосом.
Незнакомец раздражённо ответил:
— Играть в орлянку и морду бить можно и в другом месте. А отсюда вам придётся сматываться. Не то…
Санду не дал ему договорить и крикнул, чтобы не выдать дрожи в голосе:
— Неправда! Неправда! Мы в орлянку не играем и вовсе не дерёмся. Мы пионеры, а не шалопаи! — Видя, как незнакомец делает ему знаки, чтобы он замолчал, Санду продолжал: — Нет, не замолчу! Почему вы нас считаете шалопаями? Почему?
Незнакомец попятился. Вынул из кармана портсигар, взял сигарету и закурил. Затянувшись, он выпустил дым через нос, раздувая ноздри.
— Ну, почему? — настаивал Санду. — Почему мы должны уйти отсюда?
Тот сплюнул волоконце табака и преспокойно сказал вразумляющим тоном:
— Вы должны убраться отсюда, это вам не пустырь, чтобы всяк, кому не лень, шатался здесь и вытворял, что ему вздумается. Тут рядом вон что. — И он многозначительным жестом указал в сторону фабрики.
— Мы тоже знаем, что там фабрика, — ответил Санду.
— Ерунда, малец, ерунда! — Голос незнакомца опять стал резким: — Некогда мне тут рассуждать! Тебе ясно было сказано: убирайтесь! Да побыстрее! Не дожидаясь вечера! Больше чтоб я вас здесь не видел, понял? — И прежде чем Санду успел ответить, он бросил сигарету и зашагал прочь.
Санду провожал его взглядом, пока тот не свернул за угол высокого забора. День ещё только начинался, а Санду вдруг ощутил страшную усталость. Он чувствовал, как тяжелеют ноги, словно на нём были не сандалии, а свинцовые калоши скафандра. Он присел на пенёк. Подле расположился Топ. Мальчик молча гладил его лоснящуюся шерсть…
Муравей с крупинкой в два раза больше его самого дополз до сандалии Санду и остановился. В другое время Санду непременно полюбопытствовал бы, что предпримет муравей, теперь же он отодвинул ногу и тихо сказал:
— Ну, ползи… Я тебя не задерживаю…
И тут Санду вспомнилась сказка про парня, как он в долгом своём пути через лес в поисках змеиного замка повстречал муравьиную свадьбу. Впереди — жених и невеста, позади — гости. Ползут они, радуются; вдруг, откуда ни возьмись, ручеёк перерезает им путь… Как переправиться? Как жениху доставить свою милую в новый муравейник? «Помоги нам, добрый молодец!» — попросили парня муравьи. Не заставил он просить себя дважды. Посадил на свою богатырскую ладонь жениха, невесту и всех гостей и мигом перенёс их на другую сторону. «Спасибо тебе, молодец! Попомним и мы твоё добро, когда тебе худо будет, — сказал жених. — Вот тебе муравьиная ножка, и как станет тебе горько, достань её и скажи только: «Бирибом, бирибум, бирибим», — и выручим мы тебя, как ты нас выручил…»
Но неблагодарный муравей невозмутимо пополз дальше со своей крупинкой, миновав место, где перед тем возвышался непреодолимый для него барьер. Мальчик проводил глазами муравья, пока тот не исчез совсем.
Здесь, на пеньке, подле задремавшего Топа, Петрикэ и нашёл Санду.
— Здравствуй, дружище! — крикнул Петрикэ.
— Здравствуй, — тихо ответил Санду. — Пришёл?
Петрикэ хотел было, по обыкновению, сострить: «Нет, ушёл!» — но он не расположен был шутить, к тому же по выражению лица и по ответу Санду видно было, что с ним произошло что-то и ему не до шуток.
Так всегда бывает. От настоящего друга ничего не скроешь. Посмотрит он на тебя, подметит какой-нибудь жест или необычный взгляд и тут же спросит: «Что случилось? Что с тобой? Не могу ли я тебе помочь?»
— Пришёл, — сказал Петрикэ, садясь рядом с Санду. — Что с тобой? Чем ты удручён?
Санду молчал. Немного погодя, теребя за ухо Топа, он уклончиво ответил:
— Жаркий день сегодня будет… Видишь, Топ задремал.
Петрикэ стал теребить Топа за другое ухо, потом сказал с досадой:
— Ты только с Топом хорош! Только он один и знает о твоих огорчениях… А с другими ты откровенничаешь, только когда тебе весело. Ну и ладно!
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ничего… Это я про себя говорю. Такая у меня привычка. У меня ведь нет собаки, как у тебя, — только две утки. Мать прирежет их в один прекрасный день, и у меня вообще никого не останется. Понимаешь? — Петрикэ всё больше повышал голос, так что последние слова он почти прокричал.
— Чего ты кричишь?
— Чего? — Петрикэ побагровел. — Чего я кричу?.. Потом) что ты позабыл о клятве. Вот почему!
— О какой клятве?
— О нашей…
— Нет, не забыл!
— Повтори!
— Сейчас не могу. Клятву дают в особых случаях.
— И теперь особый случай, — сказал Петрикэ уже мягче. — Считалось, что мы с тобой друзья, а теперь вот я сомневаюсь. Говори!
По шоссе проехал огромный грузовик с досками. Когда шум утих, Санду, глядя на взметнувшееся облако пыли, сказал:
— Если хочешь, пожалуйста: «Дружить до гроба! А изменника пусть в дугу согнёт, в колесо свернёт!»
— М-да! — пробормотал Петрикэ. — Говорить-то ты можешь… И только! — Он утоптал песок и, нагнувшись, вывел пальцем на песке крупными печатными буквами: «И только!» — и подчеркнул два раза.
Санду запротестовал:
— Вот и неправда! И ты поверил, что я забыл клятву? Если хочешь знать, я огорчён не за себя. Если бы только это, я бы знал, как поступить! Но тут другое… Ну, ладно, так и быть, расскажу тебе, что случилось. Только тебе!
— Рассказывай!
Санду помедлил немного, потом собрался с духом:
— Ну, слушай…
Тем временем солнце поднялось ещё на одну ступеньку незримой лестницы и забросало пруд огненными стрелами, замелькали в воздухе резвые пылинки. Словно позолоченные гребешки, солнечные лучи прочёсывали космы дальних ив. Прямые дерзновенные пики тростника, казалось, только и ждали сигнала, чтобы взлететь вверх. На глади пруда жёлтые кубышки уже встречали первых мошек, потчуя их сладким нектаром. Никогда ещё Малый пруд не был таким красивым.
— …Вот что вышло, — заключил Санду. — Тут-то и начинается самое трудное: значит, мы уже больше не сможем вернуться в порт? И собирать гербарий не будем?.. Ничего?
— Не знаю, — сокрушённо ответил Петрикэ. — Всё шло так хорошо, и вдруг нате вам! — Он пожал плечами. — Что делать?
— А я знаю? — Санду тоже пожал плечами. — Я бы хотел сейчас быть девчонкой… Пошёл бы домой, поплакал, и всё бы прошло…
— Это ты и так можешь сделать. Плачь сколько угодно. Хоть весь пруд залей слезами! Но уж потом ребята не посчитаются с тобой, и не жди.
— О ребятах-то я и думаю. Как им сказать?
— А как мне сказал?
— Положим, это не всё равно! — возразил Санду. — Нам двоим ничего не страшно. Мы не сдаёмся. Так ведь?
Петрикэ очень понравились эти слова.
— Верно. Мы не сдаёмся. Надо подумать, кто бы нам помог… Только вот кто?
Санду вздохнул и промолчал.
— Я вспомнил про Влада, — продолжал Петрикэ. — Но кто пойдёт к нему?
— К Владу любой может пойти, — удивлённо сказал Санду. — Ты или я…
Петрикэ вдруг встал. Избегая взгляда Санду, он сказал:
— Я не могу пойти к нему.
— Почему?
— Потому что не могу, и всё!
— Не понимаю…
— Он не станет разговаривать со мной.
— Почему?
— Потому… Ну что ты пристал ко мне со своими «почему»? — Петрикэ так крикнул, что Топ открыл глаза и зарычал. — Извини, что я кричу, — примирительным гоном продолжал он. — Такая уж у меня привычка. Раскричусь, а потом как ни в чём не бывало. — Он опять сел на пень рядом с Санду и обнял его. — Знаешь, Санду, у меня большое горе… Я ещё вчера хотел с тобой поговорить, да как-то не получилось. Никто даже не знает, как я извёлся… Брат мой, химик, такой бесчувственный, как бревно. Вечером легли мы спать, я хотел было с ним посоветоваться, а он повернулся на другой бок, пробормотал спросонок какой-то углеводород с шестью углеродами, и всё… Ты меня непременно выслушаешь…
По тому, как лихорадочно говорил Петрикэ, Санду решил, что тот действительно хочет поделиться чем-то важным. Желая обнадёжить друга, Санду повторил клятву и добавил:
— Можешь положиться на меня!
Петрикэ помялся и вдруг, словно боясь, что если он не скажет это сию же секунду, то потемнеет небо и грянет буря, выпалил:
— Я разорвал галстук!
— Что ты говоришь?
— Да… Никто, кроме тебя, не знает. Вернее, знает ещё… кое-кто. Одна девчонка. Это она мне разорвала!
— Вы подрались?
— Нет. Я готов броситься в пруд от злости, что не оттаскал её за косы!.. — Вспомнив, что у Нины нет кос, он поправился: — Ну, хоть бы оттрепал её…
— Что же теперь делать?
— Я уже думал.
— Ну?
— Что «ну»? Ничего не придумал! — Он засвистел, потом процедил сквозь зубы: — Хороши каникулы, нечего сказать!
— М-да, — подтвердил Санду. — Так ждали их, и вот, пожалуйста… Уж лучше бы они кончились! Пошёл бы себе домой, стал решать задачи, рисовать карты и горя бы не знал.
Словно паровоз перед входом в туннель, протяжно загудел фабричный гудок. Половина восьмого.
— Сейчас соберутся ребята, — напомнил Петрикэ. — Как нам быть? Дождёмся и скажем им?
— Нет, — покачал головой Санду. — Я сам ничего не стану говорить. Когда на сборе отряда мы обещали, что соберём гербарий, мы ведь не оговаривали: дескать, если что-нибудь случится, то мы ничего не сделаем… Надо попытаться, постараться самим, а уж если ничего не придумаем, тогда можно сказать ребятам и остальным пионерам нашего отряда. Тогда уж всё равно…
— Посоветуемся с Владом. Но я уже сказал тебе: к Владу я не могу идти!
— И сколько же времени ты будешь прятаться от него? День, два… месяц… год… А потом?
— Потом я стану утемистом, — со вздохом ответил Петрикэ. — Ну и дурак я! Кто же меня примет в утемисты? Мне скажут: не умел, мол, беречь пионерский галстук — не сумеешь сберечь и билет.
— Ты всё-таки должен пойти к Владу, — посоветовал Санду.
— Без галстука? А если он спросит, что я ему скажу?
— Расскажешь всё как было.
— Тебе легко говорить!
— Вовсе не легко, я же твой друг…
— Вижу я, какой друг! Я бы ради тебя в пруд бросился, а ты готов бежать и рассказать Владу, что у меня галстук порвался.
— Я бы тоже мог броситься в пруд ради тебя, но, если Влад спросит меня, что с твоим галстуком, я скажу.
— Скажешь?
— Скажу!
— Честное слово?
— Честное слово.
— Я ещё раз спрашиваю тебя: честное слово?
— Честное пионерское!
Петрикэ возмущённо вскочил:
— Теперь мне ясно, что ты за друг!.. Так знай же, что грош цена твоей клятве! Знай же, что ты ябеда, а я дурак, что поверил тебе и рассказал всё. Я ухожу и даже не прощаюсь! Оставайся со своей собакой и клянись ей!
И, не дожидаясь ответа Санду, Петрикэ круто повернулся и быстро зашагал прочь.
…Сколько так просидел Санду на пне, поглаживая Топа и глядя на пруд, он и сам не мог бы сказать. Наконец он поднялся и пошёл в адмиралтейство. Там сел за стол и написал:
«Приказ номер два.
Мы, адмирал Александру Дану, приказываем: вплоть до новых распоряжений прекращается всякая деятельность в порту Малый пруд».
Он прикрепил листок кнопкой к двери адмиралтейства, задвинул засов, повернул два раза ключ в замке и, похлопав Топа, сказал ему:
— Плохи дела, старина, плохи! Может быть, потом будут лучше.
* * *
В географическом пункте Лягушиное побережье, обозначенном зелёным пятном на карте Малого пруда, находилась старая, развесистая ива. Её тонкие и частые ветви походили на струи фонтана.
Редко кто заглядывал сюда. Тому, кто пожелал бы добраться до ивы, здешние топи доставили бы немало хлопот, и если он не был намерен оставлять свою обувь в илистых тенётах, то не отважился бы пуститься в такой путь.
Но, как показывали следы ног, старой иве, видимо, не суждено было пребывать в вечном одиночестве.
В её тени, на связке тростника, сидели два мальчика. Один плёл корзиночку из ивовых прутьев, другой обстругивал перочинным ножичком не то саблю, не то тросточку, не то обыкновенную палку. Поскольку мальчики давно уже работали молча, можно было предположить, что они или очень заняты и не хотят мешать друг другу разговорами, или же — чего только не бывает на свете! — поссорились.
Но вот мальчик, который плёл корзиночку, привстал, намереваясь устроиться поудобнее, и, сделав неловкое движение, поскользнулся. Тут его нога, обутая в белую парусиновую туфлю, погрузилась в ил. Мальчик брезгливо тряхнул головой, и у него сорвалось:
— Ох, проклятое болото!..
— Нужно быть осторожным, — сказал другой, продолжая строгать.
— «Осторожным, осторожным»!.. Тут только канатоходец сможет удержать равновесие… И надо же было выбрать именно это болото для порта!
Отшвырнув палку, другой отвечал:
— Ты, наверно, на ковры рассчитывал? Может быть, тебе подушечку подложить? Или одеяло, чтобы не простудиться? Здесь, братец, будет порт для настоящих морских волков! Если ты сейчас не свыкнешься с трудностями, ничего из тебя не выйдет… «И тебе не развернуться, дорогой мой Илиуцэ!» — Он засмеялся. — Видишь, не только Дину умеет сочинять стихи. Я тоже умею!
— Такие стихи всякий может сочинить.
— Попробуй, если можешь! Ну-ка, с чем ты срифмуешь «Нику»? — смеясь, спросил он.
— Никуха-Грязнуха!.. Просто не пойму, что ты нашёл тут хорошего? Неужели нет места почище? Здесь даже негде разложить гербарий… Или, может быть, ты вовсе не собираешься заниматься этим. А?
— Напротив, хочу, чтобы наш гербарий был ещё лучше, чем у них. Но это не к спеху. Если ты торопишься и хочешь приняться за работу сейчас же, я не возражаю, можешь вырвать с корнями даже вот эту иву и засушить её. Я, как адмирал, разрешаю тебе!
Прищурившись, Илиуцэ смерил его взглядом:
— А разрешите узнать, с каких это пор ты адмирал?
— С сегодняшнего дня, извольте знать.
— Тебя выбрали?
— А кому выбирать? Пока нас только двое… Сегодня приготовим всё, а завтра утром подыщем ребят. Я хоть сотню найду, если захочу.
— А корабли?
— Корабли?.. — Нику закрыл складной нож и спрятал его в клеёнчатый футляр. Похлопывая футляром по ладони, он сказал: — Раздобудем и корабли!
— Где?
— У них… — И он показал рукой на другую сторону пруда.
— Вон что! — насмешливо сказал Илиуцэ. — Так они нам и дали! Как только увидят нас, поклонятся в ножки и скажут: «Добро пожаловать, дорогие товарищи!.. Хотите корабли? Пожалуйста, пожалуйста, возьмите хоть всё… Мы даже просим вас, возьмите»… Они нас так турнут, что только пятки засверкают!
— Ну и дурак же ты! Мы вовсе не станем просить. Сами возьмём, балда!
— Как это «возьмём»? Ты хочешь сказать… стащим?
— Нет, возьмём, потому что корабли ведь и наши. Мы возьмём только несколько.
— Может быть, ночью, во сне?
— Нет, днём, наяву. Подкрадёмся и возьмём у них прямо из-под носа. — Радостно потирая руки, Нику продолжал: — Небывалый манёвр! У меня замечательный план! Представляю, как они будут кусать локти и обвинять друг друга, что не охраняли суда…
— Словно они не сообразят, что это мы их… взяли! — Он хотел сказать «стащили», но не отважился.
— Ну и пусть! Я даже хочу, чтобы они знали. Мы оставим им записку: «С приветом!» — и подпишемся. — Осторожно привстав, Нику привязал к поясу футляр с ножичком и сказал: — Пойдём на наш наблюдательный пункт, посмотрим, что делает… дорогой адмирал Александру Дану.
С трудом минуя топкие места, ребята добрались до другой ивы, повыше и помоложе. Они взобрались на неё и, приставив ладони щитком ко лбу, стали вглядываться ж даль.
— Никого там не видно, — сказал Илиуцэ.
— Да, вроде нет никого, — удивился Нику. — Что случилось?
— Что бы такое случилось? — повторил Илиуцэ.
И оба, не двигаясь, удивлённо смотрели вдаль.
* * *
…«Дункан» — прочное судно, а капитан его — искусный моряк. Пусть налетает буря, мы сумеем справиться с ней».
Санду закрыл книгу. Заметил сто девятнадцатую страницу. Не читалось. Уже больше получаса, как он застрял на этой странице, а запомнил только одно: что «Дункан» плыл вдоль австралийского берега и что из-за муссонов это путешествие было очень опасным. Только и всего.
Санду решительно не знал, чем заняться. В другое время он с трудом отрывался от книги. А вот сегодня он оставил детей капитана Гранта среди бушующего океана… Хорошо ещё, что дети бесстрашного мореплавателя столь же бесстрашны, как и отец, и не отступают перед лицом опасности. Наоборот, где опаснее, там и они. Недаром поётся:
Санду спрятался на чердаке. Он забрался сюда почитать, решив не встречаться ни с кем из друзей до тех пор, пока сам не придумает, как быть. Посыплются вопросы, на которые не сумеешь ответить. А если удастся что-нибудь придумать, тогда другое дело. Он тогда сможет ясно сказать, да или нет. Пока есть надежда, что кто-нибудь непременно поможет, стоит ли расстраивать ребят? И без того уже он огорчил Петрикэ…
Здесь, на чердаке, так приятно было почитать, поговорить с приятелями или помечтать. Зимой, бывало, поднимешь крышку ларя и перебираешь содержимое. Подзорная труба, почтовый ящик, шпагат и катушки «линии сигнализации» напоминали тогда о солнечных днях каникул. Хорошо было здесь и весной, когда каштан протягивал к слуховому окошку усыпанные цветами ветви. Всякий раз чердак представлялся каким-то другим, встречал какой-нибудь переменой… А теперь вот приходится здесь скрываться от товарищей! Брр!
Санду снова открыл книгу на сто девятнадцатой странице и прочитал: «Джон Мангле ждал сильнейшей бури; хотя небо ещё и не предвещало этого, но непогрешимый барометр не мог ввести его в заблуждение…»
Санду услышал вдруг скрип лестницы и поднял глаза от книги: на чердаке появился Топ, и не один — следом за ним вошли Дину, Мирча и Алеку.
— Я же говорил! — сказал Алеку. — Надо было мне держать пари на коробку конфет. Верный выигрыш! Вот он! — Алеку показал пальцем на Санду, точно судья на обвиняемого.
Однако, увидев опечаленное лицо Санду, Алеку сразу опустил руку.
Прошло несколько минут тягостного молчания. Никто не решался даже кашлянуть. Все стоя смотрели на Санду, который сконфуженно вертеп пуговку на рубашке. Наконец Мирча сказал ему:
— Перестань крутить пуговицу, оторвёшь!
— Не оторву… — И в ту же минуту пуговица очутилась в руке у Санду.
Все рассмеялись. Улыбнулся и Санду. Топ залаял.
Смех разрядил атмосферу.
— Как вы меня отыскали? — спросил Санду.
— Я — да не найду? — похвастался Алеку. — Не зря же меня называют Колумбом вторым!
Действительно, года два назад на уроке географии Алеку спутал одни континент с другим, и ребята прозвали его Колумбом вторым.
— Почему ты спрятался от нас, Санду? — сказал Дину, пристально глядя на него сквозь толстые стёкла очков. — Что означает этот приказ? Почему ты нас не подождал?
Поскольку Санду не торопился с ответом, Алеку воскликнул:
— Мы что, баловством занимаемся или мы люди серьёзные? Ну-ка, Санду, выкладывай всё, нам и так уже не терпится!
— Где остальные ребята? — вместо ответа озабоченно спросил Санду.
— Поздновато ты вспомнил о них! — сказал Мирча. — Думаешь, мы обрадовались твоему приказу? Мы было решили, что ты пошутил, но, видно, ошиблись. Ну, говори, что случилось?
Санду закусил губу. Трудно ему было говорить. И почему он не спрятался получше? Но раз уж его нашли, что делать? Может быть, выдумать какой-нибудь предлог? Нет, только не это! Он торопливо стал перелистывать книгу, как будто хотел одним духом прочесть всю. Потом бросил её в угол.
— Хорошо, я расскажу вам… Я собирался сказать завтра, но уж если нельзя, скажу сегодня. Мне очень не хочется огорчать вас, но…
— За кого ты нас принимаешь? Мы не хныксы, а пионеры! — возмутился Дину. — Что бы там ни было, не заплачем. И как тебе, Санду, не стыдно!
— Стыдись, Санду! — поддержали Дину остальные.
— Ты, видно, считаешь нас молокососам!!
— Щенками!
— Так, да?
— Виноват, — сокрушённо вздохнул Санду. — Ну ладно, слушайте…
И Санду всё подробно рассказал им. Только о своей ссоре с Петрикэ не проронил ни слова.
Наступившее молчание нарушил Дину, сказав упавшим голосом:
— А я-то утром иду себе спокойно, думаю — всё будет хорошо… А теперь… — Поправив очки, он спросил: — Вы верите в судьбу?
— Во что? — отозвался Алеку.
— В судьбу. Помните, у Болинтиняну? «Судьба была жестокой на сей раз…»
— Какое отношение имеет Болинтиняну к нашему порту? Ни с того ни с сего поэт цитирует стихи! — разозлился Алеку. — Так, пожалуй, и я могу тебе процитировать: «На тёмной скале, в старом замке…» Пожалуйста, тоже Болинтиняну!
— Ничего ты не понял! — оскорбился Дину. — Я о судьбе, а не о стихах! Ведь говорят же: «Такова была воля судьбы». Разве ты никогда не слышал?
— И кто же, по-твоему, эта «судьба»?
— А я знаю? Так говорят… Может быть, она хотела испытать нас.
— Глупости! — сказал Санду. — Дан Мэргуш тоже весь год не занимался и всё говорил, что у него счастливая судьба… И остался на второй год! Если мы положимся на волю судьбы, то ничего не добьёмся. Мы должны найти выход. Вот что!
Ребята пробыли у Санду чуть ли не до обеда, но, сколько они ни ломали голову, сколько ни бились, ничего не придумали. Конечно, первый, о ком все вспомнили, был Влад. Но Алеку заходил в школу и узнал, что Влад уехал с ребятами в деревню помогать на уборке и вернётся только на следующий день. Ждать столько времени не имело смысла. Пока порешили не унывать и самим искать выход.
Санду опять остался один. Отыскивая в углу книгу, которую он давеча забросил, Санду увидел рядом с трёхколёсным велосипедом свою любимую вещь. Это была большая картонная коробка. Открывая её, всяк сказал бы: «Наверно, какой-нибудь хлам!» На коробке не было надписи, но в семье Санду Дану она была известна как «шкатулка воспоминаний». Действительно, с каждой находившейся в ней вещицей было связано определённое воспоминание — забавное, трогательное или грустное. Санду пододвинул к себе коробку, сдул с крышки пыль и открыл её. Он отлично знал историю её содержимого. Но ведь можно сто раз смотреть на одну и ту же картину и всё-таки находить в ней что-то новое. Можешь сто раз подниматься на гору по одной и той же тропинке и всё-таки не скажешь: «Надоела мне эта дорога!» Так вот и Санду рад был порыться в «шкатулке воспоминаний».
…Вот башмачки со стёртыми носами и рваными шнурками. Мать сберегла их на память о первых самостоятельных шагах Санду — от кровати к столу. Какое важное событие! Вот обёрнутая в синюю бумагу тонкая тетрадка в клеточку. На первой странице — чернильная свинка, дальше огромными кривыми цифрами выведен пример, перечёркнутый крест-накрест красным карандашом: 2+3=6. Затем внизу — целая строчка примеров. 2+3=5. Двойка напоминает то лебедя, то утку, а тройка-то вопросительный знак, то ухо. Что же касается пятерки, то вряд ли кто-нибудь определил бы, на что она похожа, в лучшем случае — на древнеегипетский иероглиф… И тетрадку сберегла мама в память о первых школьных занятиях Санду.
Вот рядом с дедушкиными очками — жестяная коробочка, а в ней — кусочек свинца. Его сохранил отец. Были зима, страшная вьюга. Капрал Думитру Дану, командир отделения, получил приказ вывести из строя гитлеровский пулемёт, укрытый на одном из перевалов в Татрах и не прекращавший огня. Капрал Думитру Дану с честью вы полнил задание. Но вражеская пуля ранила его в плечо. После операции врач подал ему кусочек свинца и сказал: «На, возьми на память». И отец сохранил его…
Есть в «шкатулке воспоминаний» снимок, изображающий маленький домик, крыша которого похожа на ветхую шапчонку. В нём раньше жила семья Дану. Тут же лежат и бабушкины спицы, и полевой цветок, заложенный в картонную обложку. Кто сберёг его? Мать говорит, что она, а отец говорит, будто бы он сам. Но чтобы мать не обижалась, отец всегда добавляет: «Мы вместе сохранили его. Верно?» Советский танкист, который в конце августа 1944 года первым появился в их городе, бросил этот цветок в толпу, встречавшую освободителей. Мать говорит, что она поймала цветок на лету, а отец говорит, будто он. А чтобы мать не обижалась, он добавляет: «Мы поймали его вместе…»
«Шкатулка воспоминаний» казалась бездонной. Нагнувшись над ней, Санду мысленно переносился в прошлое…
А вот под бабушкиными спицами, в рамочке из ракушек, — забытая фотография. В кузове грузовика с песком — двое мужчин. Один дружески обнял другого за плечи. Рядом — две лопаты, воткнутые в песок. На обратной стороне снимка надпись, и, судя по почерку, писавший её больше привык держать в руке лопату или молоток, нежели карандаш или ручку. Надпись такая: «Думитру, не забывай те дни, когда мы вместе работали на стройке нашего парка. Петре». Один из мужчин — отец Санду, другой — высокий, широкоплечий, с необыкновенно густыми бровями и расплывшимися в улыбке губами. Он, казалось, так и говорил: «Ну, выкладывай, какие у тебя радости, какие горести. Радости мы умножим, а горести развеем!» Человек этот был Петре Станку, секретарь партийной организации фабрики «Виктория». Окрестная детвора и фабричная молодёжь называли его запросто дядей Петре.
Санду долго смотрел на снимок и подумал: «А не поможет ли нам дядя Петре?» И эта мысль постепенно завладела им. Ну конечно, ведь именно дядя Петре в прошлом году подарил им корабли… Никаких сомнений нет, он сумеет выручить из беды. Только ведь как просить? Проще всего, конечно, прийти и сказать: «Дядя Петре, пожалуйста, замолвите за нас словечко!» Но ребята никогда бы не простили этого Санду. Они взяли бы его в оборот: «Адмирал ты или кто? Если адмирал, так нечего соваться с «дяденькой». Адмирал, который защищает честь своих моряков, не нуждается в «дяденьках». Он должен прийти и сказать: «Товарищ секретарь, я, адмирал Александру Дану, пришёл поговорить с вами о важном деле…»
Санду закрыл коробку. Он услышал стук двери, а потом и голос матери:
— Ты дома?
— Да, мама, — ответил он, не вставая.
— Есть хочешь?
— Нет…
— А что ты ел?
— Ничего…
— Ну и как, вкусно это «ничего»? Ну-ка, иди вниз, я собираю на стол. Только факиры ничего не едят… Да и они, если бы отведали моего борща, на всю жизнь зареклись бы поститься.
