ОДНИ БЕРУТ СВОИ сказки из кармана, другие — с потолка, в общем, каждый волен брать, откуда ему хочется.

Я — это известно — не беру их ниоткуда. Сказки сами ко мне приходят, несмотря ни на какую погоду (однажды одна сказка пришла в то время, как лил дождь, и у нее даже зонтика не было), а иногда пристают ко мне ночью (чтобы разбудить, они дергают меня за пуговицы пижамы или трогают за нос, нажимая на него, как на кнопку звонка).

Вчера, пока я брился и напевал под нос чудесную песенку «Весна, весна идет» (на улице стоял трескучий мороз, а я, напевая, притворялся, что не замечаю его), вчера, говорю, в семь утра вдруг является ко мне сказка про снежок. Здоровается, спрашивает, что я делаю (как будто не видит, что бреюсь), как поживаю, я отвечаю, что хорошо, только вот лезвие туповато, и предлагаю ей подождать меня в кабинете, а потом мы вместе будем пить чай. У меня нет времени, говорит, и к тому же, от чая у меня сердцебиение; ты не стесняйся, брейся, а я быстро расскажу тебе, что надо, и уйду; тебе останется только записать мою сказку или выбросить в корзину, меня это уже не интересует.

И, сев на полочку перед зеркалом, верхом на мою зубную щетку, сказка про снежок положила ноги на обмылок, оперлась локтем на тюбик с кремом для лица и стала рассказывать:

Жил-был снежок. Он спрятался за угол дома и, когда в дом хотела зайти одна девочка, окликнул ее:

— Эй! Остановись! Ни шагу вперед! Не послушаешься, я во весь дух налечу, забьюсь в твои волосы, за воротник пальто, залеплю тебе снегом глаза и уши!

И, хотя девочка собиралась зайти в дом, потому что ей надо было навестить простудившуюся подругу, показать, какие уроки им заданы, и, если та станет чихать, сказать «Будь здорова!», она не посмела зайти, не навестила подругу и не сказала: «Будь здорова!», потому что не представилось случая услышать, как та чихает.

Потом в дом хотела зайти бабушка. Она только что получила пенсию и хотела принести внуку сто граммов конфет с ореховой начинкой и спросить его, понравились ли ему конфеты с кремом, которые она ему покупала тоже с пенсии, но за прошлый месяц.

Тут снежок и ей стал кричать:

— Эй! Остановись! Ни шагу вперед! Не послушаешься, я во весь дух налечу, забьюсь в твои волосы, за воротник пальто, залеплю снегом глаза и уши!

Бабушка испугалась и печально сказала:

— Вот они, нынешние-то снежки! — и повернула обратно, не принеся внуку конфет с ореховой начинкой и не спрося его, понравились ли ему конфеты с кремом, тоже купленные с пенсии, а это такая подробность, что забывать о ней было бы жаль.

Немного погодя мимо дома проходил стекольщик. Он ступал осторожно, чтобы не поскользнуться и не разбить стекло, и время от времени выкрикивал: «Стекла вставлять!», чтобы люди не подумали, будто он тащит на спине двери.

Снежок, как только увидел его, пристал:

— Эй! Остановись! Ни шагу вперед! Не послушаешься, я во весь дух налечу, забьюсь в твои волосы, за воротник пальто, залеплю снегом глаза и уши, да еще и стекло разобью!

Стекольщик, хоть он и был не трус (он один спускался в погреб и, когда видел мышонка, не залезал на стол), но теперь испугался за свое стекло и повернул обратно.

Примерно через час солнце пробилось сквозь облака и, увидев окна большого дома, хотело пробраться через них. Это было солнце последних зимних дней или, может, первых весенних — этого никто не может знать в точности, и так, возможно, даже лучше, потому что кто много знает, тот быстро старится; очень хорошее солнце, оно походило на желтую дыню, только много больше, его просто хотелось съесть, посыпав сахаром; я бы очень хотел, чтобы вы его видели, вы бы порадовались, такое оно было хорошее и желтое.

Только снежку было наплевать на такое хорошее солнце и он, как только увидел его, стал грозить:

— Эй! Остановись! Ни шагу вперед! Не послуш…

В это мгновение снежок почувствовал, что лишается голоса, почувствовал, что лишается веса, почувствовал, что лишается смелости. И вот, начав лишаться того да сего, он лишился и звания снежка, превратившись в глазок воды, меньше, чем на донышке кастрюльки.

Закончив рассказ, сказка слезла с полочки, вернее, соскочила с моей зубной щетки на кран, а с крана на носок моего шлепанца. Я хотел задержать ее, чтобы вместе с ней попить чаю, но уже не нашел.

Вероятно, со шлепанца она прыгнула на окно, а с окна — на улицу.

Но мне не пришлось пить чай в одиночестве. Когда я сел за стол, в окно заглянуло солнце, я позвал его, налил ему чашку чая и, как мне помнится, оно, кажется, попробовало немного и поджареного хлеба с маслом.