ВОЗМОЖНО, БЫЛО НАЧАЛО сентября и точно так же возможно, еще не закончился август. У меня привычка путать месяцы, не почему-либо, а просто и они меня ужас как путают. Точно помню, что я возвращался с моря, как всегда возвращаюсь с моря с чемоданом, битком набитым солнцем, медузами, капитанами кораблей, замками из песка, белизной чаек, зеленью далей, ракушками, следами моих ног на мокром песке, словом, с чемоданом, битком набитым МОРЕМ.

Я возвращался домой, насвистывая, и поверьте, мне даже в голову не приходило, что, как всегда бывает, когда я возвращаюсь с моря, я не найду ключа в замке, забыв, что с тех пор как я себя знаю, я в первый же день на пляже бросаю ключ от дома в воду и закрыв глаза, не двигаясь жду, когда волны проглотят его, медленно изжуют крошка по крошке и потом вытрут губы салфеткой ветра. Все это время, то есть, когда я стою закрыв глаза и не шевелясь, я тихонько, про себя напеваю:

Только я очутился у закрытой двери и, насвистывая, дошел до самой высокой ноты (до нее очень трудно добраться, если учесть, что тяжесть чемодана тянула меня вниз), до ноты, которая как две капли воды походила на сливу, притаившуюся на самой верхней ветке сливового дерева, как вдруг мне навстречу выходит мой дорогой, добрый черный рояль.

— Ты вернулся? — спрашивает, поигрывая клавишами, мой дорогой, добрый черный рояль.

— Вернулся, — говорю. — Всему есть конец.

— Был на своих островах?

— Был, — соврал я. — Вернее сказать, был, если тебе обязательно хочется, чтобы я тебе врал.

— Ты всегда возвращаешься с моря вруном, — заметил он, вздохнув двумя клавишами, по-моему, фа и си. — Почему?

— Не знаю, — ответил я в замешательстве. — Может, из-за морских коньков. От них редко услышишь правду. На днях один из них наговорил мне с три короба всякого вранья. Клялся, что все это правда, но я, разумеется, ничуть не поверил. Даже истории про шоколадного мальчика не доверил.

— Про какого шоколадного мальчика?

— Про мальчика. Не помню, как его звали. Будто он приехал на море и загорел сначала как сливочный шоколад, потом как шоколад с орехами, и наконец, как натуральный шоколад, и все, кому хотелось шоколаду, приходили к нему и просили: «Шоколадный пальчик, прошу вас!», «Будьте добры, мне шоколадный нос!», «Я хотел бы шоколадное ушко!» Ну разве этому поверишь?

— Не поверю, — ответил мой дорогой, добрый черный рояль. — Оставь морских коньков. Ты не у них научился врать.

— Если не у них, — говорю, — тогда определенно у розовых раковин. Ох, какие они вруши! Одна сказала мне, что до того, как стала розовой раковиной, была морским волком, курила трубку, охотилась на китов, носила фуражку набекрень, грызла, как морковку, хвосты белых медведей, а когда тонул корабль, что случалось почти каждый четверг, играла с акулами в шахматы. Ну разве такому поверишь?

— Не поверю, — сказал мой дорогой, добрый черный рояль. — Оставь розовые раковины. Ты не у них научился врать.

— Если не у них, — говорю, — тогда остается подумать про ту девочку. Как ее зовут, я тоже не знаю. Просто называю Та Девочка.

— Ну и что с ней?

— Ничего. Она говорила, что ее папа — знаменитый профессор, а я знал ее папу, мы с ним играли в шашки, пили пиво, делали грязевые маски, разговаривали про рыбу, смотрели на маяк, наблюдали, как птенец чайки учится летать, и обменивались галстуками. Ее папа — рабочий на одном заводе в городе, где много заводов.

Мой дорогой, добрый черный рояль молчал; молчал, молчал так долго, что я устал держать чемодан, а потом он печально сказал:

— Не рассказывай мне больше про Ту Девочку. Пожалуйста.

В дом я зашел, повернув в замке ключ соль, который мне одолжил мой дорогой, добрый черный рояль.

Как я уже говорил, это было в начале сентября или в конце августа, не помню, у меня привычка путать месяцы; вообще у меня хватает плохих привычек, но когда меня о чем-либо просит мой дорогой, добрый черный рояль, я не забываю.

Долго еще до следующего лета, когда опять к морю?