Монография «Механизмы коммуникации у птиц», истории создания которой были посвящены две предыдущие главы, целиком основана на материалах, полученных мной самим в процессе длительных полевых исследований. Совершенно по-иному складывалась судьба книги, о которой я собираюсь рассказать сейчас. В ее основу был положен обширнейший массив литературных источников. Их содержание я анализировал, опираясь на те собственные представления, к которым пришел ранее, и которые все более укреплялись результатами более поздних моих изысканий, осуществленных преимущественно в 1980-х гг.

 

О чем эта книга

Вторая половина 1960-х и первые десятилетия 1970-х гг. ознаменовались кардинальными сдвигами в интересах зоологического научного сообщества. В центре внимания обширной армии исследователей оказалась беспредельная, по сути дела, сфера явлений, которых до этого мимоходом касались лишь отдельные энтузиасты. Именно в этот период начало набирать силу новое, мощное направление исследований. Для простоты назову его пока что «зоосоциологией».

В предшествующие десятилетия этологи были заняты преимущественно изучением мотивов, движущих поведением отдельной особи. Если же речь шла о взаимоотношениях индивида с себе подобными, то рассматривали в основном ситуации так называемых «парных контактов» между самцом и самкой в брачных парах, между родителями и их отпрысками или же с участием особей, занимающих соседствующие территории. Если говорить о птицах, то все это можно было делать, не выходя далеко за пределы, скажем, собственного садового участка или университетского городка, населенных видами, которые придерживаются моногамных половых отношений, причем каждая пара занимает собственную территорию – как мы видели это при описании поведения зуйков, сорокопутов и каменок. Именно такой характер взаимоотношений свойственен подавляющему большинству видов умеренных зон Европы и Северной Америки, где такие исследования в основном и проводились.

Как правило, территории гнездящихся пар достаточно обширны, занимая площадь, измеряемую в гектарах. У так называемых колониальных видов, которых сравнительно немного, территории сильно уменьшены в размерах, до диаметра в несколько метров или еще менее, и к тому же словно сплюснуты друг с другом на ограниченном участке местности. Пары обосновываются в тесном соседстве, оставляя незанятыми обширные участки точно такого же характера. Такие группировки-колонии стали одним из первых объектов пристального многолетнего изучения теми из орнитологов, которые сразу поверили в перспективность молодой зоосоциологии.

Еще один способ существования, принципиально отличный от двух названных, свойственен в умеренных широтах северного полушария очень немногим видам из числа курообразных (таких, как тетерева и глухари) и куликов (например, дупелю). У них самцы собираются в сезон размножения группами разной величины на так называемых «токах», где конкурируют между собой за право спариваться с самками, посещающими периодически эти сборища. На изучение процессов, происходящих в такого рода коллективах, в начальный период становления зоосоциологии сосредоточили внимание, одновременно и независимо друг от друга, некоторые европейские и североамериканские зоологи.

Понятно, что здесь совершенно недостаточным и непригодным оказался традиционный этологический подход, основанный на анализе парных контактов. По словам одного из основателей нового направления, английского зоолога Джона Крука, он стал столь же неприемлемым, как попытки прокомментировать футбольный матч, рассматривая его как ряд последовательных контактов между разными парами игроков. Сама суть игры состоит в неповторимом разнообразии позиций каждого из членов обеих команд, причем каждую позицию следует рассматривать по отношению к позициям всех прочих участников матча.

Происходившее в дальнейшем во многом напоминало события средневекового периода великих географических открытий. Тогда каждая экспедиция привозила в Европу сведения о новых, ранее неизвестных видах животных и растений. Теперь же зоологи потянулись из хорошо обжитых мест умеренного пояса в тропики – в поисках неких экзотических способов организации взаимоотношений у великого разнообразия тамошних видов животных.

Вскоре выяснилось, помимо прочего, что казавшиеся поначалу столь необычными отношения между особями, как, например, острая конкуренция за возможность спаривания на токах, весьма широко распространены среди тропических видов птиц – причем таких, которые совсем не родственны не только тетеревам и куликам, но и друг другу. Более того, оказалось, что тот же характер отношений присущ и некоторым видам млекопитающих – например, антилопам и летучим мышам.

Последнее обстоятельство послужило важным фактором сближения интересов исследователей из станов орнитологии и териологии. Прежде эти две ветви зоологии развивались во многом изолировано друг от друга. Теперь же, когда выявилось совершенно неожиданное сходство в общих принципах организации образа жизни птиц и млекопитающих, появилась реальная возможность кооперации на почве изучения явлений одного и того же порядка. Эти поистине революционные события в зоологии того периода заложили основу формирования нового, подлинно научного направления. Изоляция, в основе которой лежали «местнические» представления о якобы принципиальных, неповторимых различиях в объектах исследования каждой из дисциплин, уступила место синтетическому подходу, который сосредоточился на интересе к общим закономерностям, действующим в обоих подразделениях царства животных.

Уже самые первые попытки разобраться в том, как в действительности обустроена приватная жизнь братьев наших меньших у них дома, показали, что происходящее имеет очень мало общего с тем, как это виделось ранее из тиши научных кабинетов. Долгое время казалось, что по всей области распространения данного вида, в местах, пригодных для его существования, сравнительно однотипные особи распределены в пространстве равномерно. Их перемещения представлялись сходными в какой-то степени с движением броуновских частиц, которые сталкиваются друг с другом совершенно случайным образом. Так же виделись контакты между самцами и самками в тот период, когда формируются брачные альянсы.

Независимо от того, какой вид был взят изначально в качестве объекта исследований, будь то африканские человекообразные обезьяны или плотоядные обитатели этого материка (гиеновая собака, лев и другие), сразу же выяснялось, что местные их популяции поделены на более или менее автономные ячейки, именуемые демами. Внутри же дема его члены неизменно оказывались далеко не однородными по своим физически и психическим качествам. Здесь каждый индивид стремится реализовать присущие ему поведенческие программы: врожденные или приобретенные на опыте, жестко консервативные или лабильные, рассчитанные на решение сиюминутных задач или на длительное время. Эта индивидуалистическая линия поведения неизбежно приводит к столкновению интересов особи с устремлениями прочих членов социума. Все это выливается в компромиссы разного рода, так что процесс существования подобной ячейки есть не что иное, как непрерывная цепь компромиссов. При этом ячейка достаточно длительное время сохраняет свою целостность – вопреки изначально конфликтной природе царящей в межиндивидуальных взаимоотношениях. Отсюда сам собой напрашивался вывод о существовании неких организационных механизмов, обеспечивающих соблюдение определенного порядка.

Попросту поразительным сразу же оказалось разнообразие форм коллективизма в мире животных. Так, результаты двух пионерских проектов, которые были инициированы в конце 1960-х гг. в разных регионах Африки двумя выдающими исследовательницами, Джейн Гудолл и Дайан Фосси, показали, что даже у столь близких видов человекообразных обезьян, как шимпанзе и горилла, способы организации демов принципиально различны. По-иному они выглядели и в группировках африканских гиеновых собак, образ жизни которых в те же годы изучали в природе Джейн Гудолл и ее первый супруг Гуго ван Лавик. К трем хорошо известным ранее типам реализации взаимоотношений между особями (территориальная моногамия, колонии и тока) сразу же добавились еще три: гаремы у горилл; группы, периодически расщепляющиеся и вновь объединяющиеся в прежнем составе у шимпанзе; и «коммуны» у гиеновых собак. Но составление полного списка возможных вариантов находилось пока что чуть ли не на зародышевой стадии.

Завершить, по возможности, составление этого перечня, а затем описать сущностные характеристики каждого типа и объяснить принципы, в соответствии с которым он функционирует, и предстояло новой нарождающейся научной дисциплине. Она была названа социоэтологией. Объект ее – все те формы поведения, которые обеспечивают, тем или иным способом, взаимосвязи между членами данной группировки, а также между разными группировками внутри местной популяции вида. Одновременно эта категория поведения, именуемого социальным, служит регулятором взаимоотношений между особями, вовлеченными во взаимодействия того или иного характера.

Перед социоэтологией были поставлены три главные задачи. Во-первых, оценить степень влияния на видоспецифическое социальное поведение особенностей той среды, к жизни в которой приспособлен данный вид – характер ландшафта, состав кормов, способы их добывания и т. д. Все эти показатели определяют вкупе экологические потребности вида. Поэтому поиски взаимосвязей между экологией и социальным поведением и их возможного взаимовлияния стали предметом так называемой соцоэкологии. Второй раздел социоэтологии – социодемография. В ее компетенцию входит изучение роли социального поведения в регуляции возрастного состава группировок, соотношения в числе самцов и самок, участвующих в размножении, а также общей численности местных особей и ее динамики во времени. Наконец, синтез всего того, что становится достоянием двух названных линий исследования, должен послужить пониманию глубинной сущности долговременного социального процесса в данной локальной популяции вида.

Хотя многие авторы склонны муссировать эффекты взаимопомощи в коллективах животных, более правдоподобной мне представляется следующая точка зрения. “Всесторонние исследования поведения индивидов в популяциях животных свидетельствуют о преобладании здесь конфликта интересов, – писал в 1990 г. английский орнитолог Н. Б. Девис. – В самом деле, подчас приходится удивляться, каким образом особям вообще удается вступить в отношения успешной кооперации ради того, чтобы принести потомство и вырастить его!”.

Принципиальная новизна задач, поставленных перед социоэтологией, ознаменовала собой революционный переход этого раздела зоологии от своего рода «кинетического атомизма», при котором поведение особей позволительно приравнивать к случайному блужданию броуновских частиц, к тому, что принято называть системным стилем мышления. В первом случае, как писал в свое время выдающийся методолог науки Юлий Анатольевич Шрейдер, можно говорить о «многом, мыслимом как целое», во втором – «о целом, мыслимом как многое». В этом противопоставлении лежит принципиальное различие между понятиями «множество» («совокупность») и «система».

Здесь уместно будет напомнить определение второго понятия. Говоря о системе, имеют ввиду некое сложное целое, которое заключено в определенные границы и слагается из относительно независимых компонент, связанных между собой таким образом, что изменение положения или состояния какой-либо одной из них с неизбежностью приводит к изменению состояния других частей. Нетрудно видеть, что локальный фрагмент популяции в понимании социоэтологов очевидным образом соответствует всем характеристикам объекта системной природы. Поэтому тот фрагмент реальности, который предстояло изучать в соответствии с принципами социоэтологии, был обозначен в качестве социальной, по другому – социодемографической системы.

В таком понимании локальная популяция выступает в качестве достаточно упорядоченной, определенным образом организованной системы. Внимание исследователей отныне концентрируется на ее свойствах как единого целого, не сводимого к свойствам отдельных слагающих ее элементов. Организация осуществляется средствами социального поведения, лежащего в основе процессов саморегуляции (по принципу гомеостаза), которые обеспечивают преемственность в структуре коллектива и, таким образом, его тождественность самому себе на длительных отрезках времени.

Каким должно было быть правильное название книги

Из всего сказанного следует, что центральным понятием в моей книге было социальное поведение животных. Казалось бы, так и следовало бы ее назвать. Но вместо этого ясного и лаконичного заголовка мне пришлось придумать длинное словосочетание, звучащее не слишком вразумительно. Очевидный дефект этой словесной конструкции состоял в том, что, в отличие от первых двух слов, понятных каждому («поведение животных»), все прочие («этологическая – структура – популяций») звучали полнейшей загадкой для непосвященного. Каждый из этих трех терминов требовал предварительного разъяснения.

Но если бы книга была названа так, как того требовал здравый смысл, ее бы не одобрили на ученом совете института, в котором я в то время работал, и не рекомендовали бы для печати в издательстве «Наука». Дело в том, что в те годы слишком сильны были идеологические стереотипы. В соответствии с одним из них принято было считать, что у животных, в отличие от людей, никак не может быть социального поведения.

В качестве иллюстрации приведу два любопытных эпизода. Вскоре после возвращения в Москву из Новосибирского Академгородка я послал в редакцию журнала «Природа» статью под названием «Популяция и индивидуум: эволюция взаимоотношений». Вскоре пришел ответ, в котором было сказано, что статья напечатана быть не может. Забраковал ее доктор биологических наук Н. И. Калабухов, специалист в области физиологической экологии и медицинской зоологии, тематик, не имеющих ничего общего с вопросами, затронутыми в моей статье. Ему она просто не понравилась тем, что могла навести читателя на мысль о существовании у животных того, что я неосторожно назвал «социальным поведением». Мне, тогда всего лишь кандидату наук, не оставалось ничего, кроме как покорно склонить голову перед мнением маститого ученого.

Другой эпизод произошел в те же годы, когда на семинаре в Институте морфологии и экологии животных АН СССР я прочел доклад, посвященный социальному поведению животных. Тогда другой доктор биологических наук, Д. В. Радаков, задал мне следующий вопрос: «А почему Вы называете их (животных) социальными: у них же нет денег!». Когда я позже рассказал эту историю Борису Григорьевичу Юдину, философу и социологу, члену-корреспонденту Российской Академии наук, он расхохотался и долго не мог успокоиться.

В Институте меня пытались направить на верный путь, настаивая, что правильно говорить не о «социальном», а о «групповом» поведении животных. Я возражал на это, пытаясь доказать, что понятие «групповое поведение» гораздо уже, чем категория социального поведения, поскольку непосредственные и функционально важные поведенческие контакты могут иметь место между животными, не объединенными в группы, а живущими большую часть времени в одиночку или в составе замкнутых моногамных семей. Но убедить своих идеологически подкованных коллег мне так и не удалось. В 1976 г. когда была организована II Всесоюзная конференция по поведению животных, один из сборников тезисов докладов, зачитанных там, его редактор, профессор Б. П. Мантейфель, озаглавил все-таки по привычному: «Групповое поведение животных».

Тогда в ситуациях, подобных той, с какой я столкнулся при выборе названия книги, нетрудно было избежать нападок со стороны сильных мира сего, сославшись на какую-нибудь цитату из классиков марксизма-ленинизма, где бы было сказано нужное вам слово. Наиболее надежно действовала ссылка на ра боты В. И. Ленина, причем в списке литературы цитированный источник шел самым первым, вне алфавита. Но я не мог прибегнуть к этому приему, поскольку Ильич, к несчастью для меня, никогда ничего не писал о поведении животных. Я все же нашел выход, который вполне мог удовлетворить придирчивого редактора. Вот та сноска, которую я сделал на странице 6, где впервые вынужден был использовать словосочетание «социальное поведение животных»: «Термины “социальное поведение” и “общественное поведение”, бесспорно, являются синонимами. Ф. Энгельс пользовался последним из них в применении к животным, когда писал, что “…общественный инстинкт был одним из важнейших рычагов развития человека из обезьяны” (К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч. 2-е изд., т. 34, с. 138). О “социальном инстинкте” у животных говорит и И. П. Павлов (Соч. М., 1952, т. 4, с. 26)».

Потребовались годы, чтобы эти нелепые запреты на научную терминологию ушли в прошлое. Сегодня, набирая в поисковой системе Интернета словосочетание «социальное поведение животных», вы найдете соответствующие ссылки в названиях кандидатских и докторских диссертаций и даже в заголовке реферата девятиклассника: «Особенности социального поведения и взаимоотношений у копытных».

 

Первые шаги

Идея, пока еще не оформленная в решимость, написать обзор по вопросам зоосоциологии, впервые посетила меня в бытность мою в Академгородке. Первым толчком к этому послужило случайное, в общем, обстоятельство. В библиотеке нашей лаборатории я обнаружил кипы реферативных журналов «Биология» за многие годы и стал в свободное время листать разделы, где речь шла о поведении животных. Вскоре я наткнулся на рефераты статей, сильно меня заинтересовавших. В них речь шла о характере взаимоотношений у самых разных существ, – от насекомых до млекопитающих, причем о многих видах я знал лишь понаслышке или вообще сталкивался с их названиями впервые. Как это обычно бывает, «аппетит приходил во время еды», и, чтобы не потеряться в столь разнородном материал, я стал вырезать заинтересовавшие меня рефераты и наклеивать их на перфокарты, которыми в то время пользовались для систематизации обширных массивов данных.

Количество вырезок увеличивалось не по дням, а по часам. Систематизируя их в первом приближении, прежде чем наклеивать на перфокарты, я раскладывал эти клочки бумаги кучками на своем рабочем столе. Как-то во время этих занятий ко мне заглянул Саша Базыкин в сопровождении своего знакомого. Тот удивленно воззрился на стол и спросил: «А это зачем?». В ответ Базыкин сказал: «А он из них клеит свои книги». Как выяснилось в дальнейшем, это вскользь брошенное замечание оказалось пророческим.

Позже я сам начал сотрудничать с Реферативным журналом. От этого была двойная польза. Во-первых, мне присылали полные тексты статей, именно по той тематике, которая меня больше всего занимала. Естественно, результат был много продуктивнее, чем при беглом ознакомлении с короткими выжимками, сделанными кем-то, чьи интересы не совпадали с моими. Во-вторых, эта работа оплачивалась. Правда, деньги были смешными, максимально рублей десять-пятнадцать за реферат, если память мне не изменяет. Но при интенсивном реферировании за несколько месяцев могла накопиться достаточно приличная сумма. Я настолько втянулся в эту работу, что даже принимал участие в планировании рубрикации разделов по этологии. Впрочем, мои рекомендации принимали далеко не всегда. Например, социальное поведение здесь так и оставалось «групповым».

Еще одним важным источником ценной информации стало мое сотрудничество с Издательством «Новые книги за рубежом». Это была поистине блестящая находка. После того, как я сдавал в редакцию рецензию на присланное мне издание, книга поступала в мою полную собственность. Так мне удалось приобрести несколько солидных сборников статей, которыми я пользуюсь до сих пор, когда приходится возвращаться к анализу истории этологии.

В итоге, за несколько лет мне удалось накопить достаточно обширный материал по строению и многообразию социальных систем в мире животных. Сам собой напрашивался вопрос, что со всем эти следует делать дальше.

К тому времени я начал осознавать, что для начала следует разграничить, насколько это возможно, две стороны заинтересовавших меня явлений. Это категории структуры и организации. Когда речь идет о структуре социальной системы, имеется в виду способ членения ее на элементы более низких уровней (группировки, демы и прочее). Они определенным образом размещены в пространстве и обладают свойственными данному виду демографическими параметрами, такими, например, как соотношение численности размножающихся самцов и самок. Простейшим примером может служить все то, что мы наблюдали в сезон размножения у каменок: моногамные семьи (самец, самка и их отпрыски) относительно равномерно распределены в пригодных для их существования участках местности. Фигурально выражаясь, структура – это одномоментный срез через систему, отражающий ее статику. Множество последовательных временных срезов дают динамическую картину, позволяющую перейти к описанию организации. Организация – это все способы взаимодействия структурных единиц разного уровня друг с другом: их взаимное притяжение, отталкивание, вытеснение одних другими и т. д. Эти взаимодействия могут быть как непосредственными (собственно коммуникация), так и опосредованными. В последнем случае наблюдаемый исследователем результат (например, вытеснение одной группировки другой) может быть следствием событий, существенно удаленных в пространстве и во времени от непосредственно исследуемой ситуации.

Важно заметить, что сам факт существования конкретных устойчивых связей между элементами системы указывает на ограничения, которые налагаются ими на все мыслимое пространство возможностей. Если возможны все без исключения варианты связей, то организация, в строгом смысле слова, отсутствует. С этой точки зрения организация есть не что иное, как спектр ограничений или запретов, налагаемых на отношения между структурными элементами системы.

Весь литературный материал, который уже был накоплен мной, рисовал картину поистине необозримого разнообразия социальных структур. Взять хотя бы описанные к тому времени у птиц. Здесь можно было видеть полный спектр от воплощения стремления семейных пар к полной пространственной изоляции от других таких же ячеек до поистине удивительных форм «коллективизма», которые очевидным образом вредят жизненному успеху по крайней мере некоторых членов подобного социального организма. Например, в колониях южноамериканских кассиков висящие плетеные гнезда почти вплотную примыкают одно к другому. Их может быть выстроено так много в ряд, что ветвь удерживающая фрагмент колонии, обламывается под тяжестью, и все гнезда с яйцами либо с птенцами содержимым оказываются на земле и обречены здесь на гибель.

У кукушек-личинкоедов, обитающих в субтропиках и тропиках Нового Света от Техаса до Аргентины, две или три, редко четыре супружеские пары объединяются на более или менее длительный срок в своеобразное содружество индивидов, не состоящих в кровном родстве. Птицы строят общее гнездо, в которое откладывают яйца все самки группы. Чем раньше та или иная самка оказывается готовой к откладке яиц, тем меньше потомков она рискует оставить. Дело в том, что следующая по очереди, прежде чем начать нестись в гнездо, выбрасывает из него все отложенные ранее яйца. Так, в группах с тремя самками та из них, которая приступает к откладке яиц второй, лишается в среднем двух из 5 своих яиц. Самки, начинающие нестись последними – после того, как они свели на нет все предыдущие усилия своих товарок, вышвырнув их яйца на землю – сохраняют в неприкосновенности все отложенные ими яйца, которых обычно бывает 4 или 5. Таким образом, в гнезде, опекаемом тремя самками, к моменту завершения кладки сохраняется, как правило, не более 12 яиц из снесенных 16–18. Гнездо оказывается переполненным, яйца лежат в два слоя друг на друге. Нижние из них никогда не получают достаточного тепла, сколько бы наседок ни принимало попеременно участия в их обогреве. Такие «сверхнормативные» яйца со временем все глубже уходят в мягкую подстилку гнезда, так что птенцы из них либо не вылупляются вовсе, либо бывают затоптаны своими собратьями при попытке выбраться из скорлупы яйца.

Уже эти немногие примеры могут дать отдаленное представление о том, насколько социальные системы многообразны в структурном плане. Они могут быть принципиально разными даже у родственных видов, обитающих в сходных экологических условиях. Например, гепардам присущ «одиночный» образ жизни, а львы существуют в составе довольно устойчивых группировок, именуемых «прайдами». А что уж говорить о столь далеких друг от друга миров, как, скажем, позвоночные и членистоногие. У последних также существуют все варианты социальных структур – от склонности индивидов к полному отшельничеству до гигантских коллективов, включающих в себя миллионы особей, как мы видим это у термитов.

Социоэтология, социология и системный подход

Возникал вопрос, каким образом следует действовать, чтобы удалось окинуть все это многообразие единым взглядом, если это вообще возможно.

Подсказка пришла с неожиданной стороны. Моя вторая жена Людмила Шилова училась в то время на историческом отделении Новосибирского университета. Через нее я познакомился с учеными-гуманитариями, которые были увлечены общими проблемами теоретического познания. Новосибирский Академгородок был тогда островком научного свободомыслия в СССР. Здесь можно было заниматься поисками истины, не оглядываясь на идеологические запреты. К нам с Запада, из-за железного занавеса просачивались новые веяния науки. На слуху были такие понятия, как общая теория систем и системный подход. В городок приезжал из Москвы энтузиаст этого направления Георгий Петрович Щедровицкий, философ и идейный вдохновитель «методологического движения», как его называли в те дни. Он проводил семинары, на которые собирались ученые разных специальностей, близкие по общенаучным интересам, вне зависимости от того, каковы были объекты их конкретных сиюминутных исследований.

Из общения с коллегами-гуманитариями я понял, что, сам того не ведая, оказался у опасной черты. Я замахнулся на анализ проблем зоосоциологии, тогда как социология человеческого общества уже многие десятилетия была в СССР под запретом. Мне рассказывали, что еще в начале 1920-х гг. из страны был выслан Питирим Сорокин – признанный во всем мире классик в этой области знаний. Тогда же курсы социологии были изъяты из преподавания в школах и высших учебных заведениях. В сталинские времена, начиная с конца 1930-х гг., социология попала в категорию «лженаук», наравне с генетикой, а позже – и кибернетикой. Сам термин «социология» разрешалось употреблять лишь с эпитетом «буржуазная» и упоминать о ней только в тех публикациях, где их авторы критиковали зарубежные социологические теории.

Теперь мне стал понятен один эпизод из нашего общения с иностранцами, которые изредка посещали Академгородок. Дело происходило в 1963 г., то есть еще до того, как я заинтересовался социальным поведением животных. Канадский зоолог Паул Андерсон, приезжавший тогда на консультации с Н. Н. Воронцовым, как-то раз вернулся совершенно обескураженным после посещения книжного магазина. «Почему – вопрошал он, – у вас совершенно нет литературы по социологии?» И что же мы могли сказать ему в ответ, пользуясь нашим «basic English»… Могли ли мы растолковать пришельцу из другого, свободного мира, что любое движение мысли оказывается у нас под контролем догматов так называемой марксистско-ленинской философии, куда ее идеологи втиснули социологию в качестве составной части. Советские философы не осмеливались оспаривать догмат, согласно которому доктрина «исторического материализма» и есть то самое, что идеологи именовали тогда «социологией марксизма». Могли ли мы объяснить Андерсону, что социология опасна для тотали тарного режима: ведь научные исследования в этой области, которые опирались бы на точные факты, неизбежно могли привести к обобщениям, противоречащим пропаганде так называемых «социалистических завоеваний».

На Западе лидером теоретической социологии был американский социолог Толкот Парсонс, автор фундаментального труда «Социальная система», опубликованного еще в 1951 г. В этой книге и в нескольких других, изданных в последующее десятилетие, им была создана всеохватывающая теория социальных систем. Только теперь мне стало понятно, почему П. Андерсон искал книги по социологии. Он занимался структурой популяций мышевидных грызунов и рассчитывал применить к анализу этих явлений теоретические наработки, основанные на многолетнем изучении принципов организации коллективной жизни у человека.

Что касается системного подхода, о котором я упомянул выше, то эта концепция, по замыслу ее создателей, должна была иметь дело с гораздо более широким кругом явлений. Впервые основную идею высказал наш соотечественник Александр Александрович Богданов еще в самом начале прошлого века. Его книгу «Тектология» впервые опубликовали в 1913 г. в Берлине, и переиздали в России в 1920-х гг. Однако в последующее десятилетие ее изъяли из читательского оборота, поскольку Ленин в своей работе «Материализм и эмпириокритицизм» заклеймил Богданова как отступника от марксистских основ теории познания.

В книге речь шла о так называемой «всеобщей организационной науке», объединяющей принципы естественнонаучного и гуманитарного знания, что в понимании автора могло послужить методологической основой познания реальности как единого целого. Тектология, таким образом, была ориентирована на поиски самых общих закономерностей структурирования мира, в котором мы живем, и самого человеческого общества, как его неотъемлемой части.

А. А. Богданов очевидным образом опередил свое время, и значение его труда научное сообщество не смогло тогда оценить адекватно. Но его главная идея возродилась позже в трудах австрийского биолога Карла Людвига фон Берталанфи. По его собственным словам, первая попытка донести задуманное им до научного сообщества, предпринятая на семинаре в Чикагском университете в 1937 г., не вызвала оптимистического отклика, так что автор концепции был вынужден «спрятать свои наброски в ящик стола». В печати первый проект «Общей теории систем» появился лишь в 1950 г. в виде статьи в журнале Science под названием «Теория открытых систем в физике и биологии».

Сильно упрощая картину, можно обозначить главную суть этой концепции следующим образом. В ее основе лежит принцип «изоморфизма», согласно которому все системы – технические, биологические, социальные, информационные и прочие – обладают общими чертами, которые обозначаются как «системные».

Это была та самая «волшебная палочка», в которой я так нуждался, намереваясь предпринять обзор многообразия социальных систем в мире животных. Системный подход позволял, как мне сразу стало ясно, сравнивать между собой явления столь разные, что их сопоставление казалось на первый взгляд невозможным. А что есть процедура сравнения? Это не что иное, как поиски сходства и различий в объектах соответствующего сравнительного исследования. Принципиальная возможность рассматривать, на неких общих основаниях вещи, кажущиеся полностью несопоставимыми, выражена в образной форме в следующих словах нашего отечественного философа Юнира Абдулловича Урманцева: «…пределов для сходства любых произвольно взятых систем, как бы далеко они ни отстояли друг от друга, откуда бы они ни были взяты, не существует… нет такого места, времени, границы, после которых начиналось бы уже полное несходство…».

Классификация социальных систем

Мой следующий шаг состоял в том, чтобы каким-то образом систематизировать всю ту массу громоздкой информации, которая оказалась в моем распоряжении при чтении первоисточников. Их оказалось около 1 200, и охватывали они данные по более чем 400 видам, от членистоногих (ракообразные, насекомые, пауки и другие) до человекообразных обезьян. Я должен был выбрать удобный способ классификации столь многочисленных, а главное – весьма разнородных объектов.

Остановился я на методе так называемой дедуктивной классификации, суть которой в том, чтобы очерчивать границы классов, группируя сходные между собой явления вокруг нескольких эталонных типов. Последние служили как бы центрами множеств того или иного типа. Я хорошо понимал, что при таком подходе едва ли удастся избежать определенного субъективизма, поскольку полагаться придется во многом на интуицию. Но другого пути на этом самом первом этапе работы я в то время не видел.

Объекты, группируемые в классы, должны были обладать сходством по ряду таких структурных особенностей, которые присутствуют практически в каждой социальной системе, различаясь лишь в частных деталях. Именно в этом находит воплощение принцип структурного подобия, или изоморфизма. Я составил список из примерно двух десятков таких параметров и, оперируя ими, сгруппировал все разнообразие социальных систем в пять основных типов с девятнадцатью подтипами. Для каждого я выбрал в качестве иллюстрации и подробно описал такую социо-демографическую систему, которая казалось изученной наиболее полно.

Когда более двадцати лет спустя я, во время работы над этой книгой, заглянул в Интернет, то нашел в нем развернутое учебное пособие по социальному поведению животных, в котором его анонимный автор целиком опирается на основы моей классификации. При этом он не удосужился упомянуть, из какого именно источника материал им заимствован. «Что же, – подумал я, – мой труд не пропал зря и несет полезное знание новым поколениям».

На пути к пониманию принципов социальной организации. Плоды общения с гуманитариями оказались неоценимыми для меня в том отношении, что заставили понять всю важность строгого методологического подхода к оценке собственной научной деятельности и выводов, из нее вытекающих. Это те качества, которые принято называть «здоровой рефлексией ученого». Среди моих тогдашних коллег-биологов они, к сожалению, встречались не столь уж часто.

Теперь, когда я разобрался, в первом приближении, со структурным разнообразием социо-демографических систем, следовало перейти к объяснению принципов их функционирования и преобразований в процессе эволюции. Но что значит дать некоему объекту подлинно научное объяснение? Сразу же выяснилось, что ответ далеко не столь прост, как это может показаться. Осознать все те подводные камни, которые стоят на пути попыток всестороннего объяснения сущности сложных систем, мне помогла замечательная книга отечественного философа и методолога Евгения Петровича Никитина «Объяснение – функция науки», которую, как я полагаю, обязан прочесть каждый, кто намеревается с юных лет посвятить себя исследовательской деятельности.

В этой книге ее автор акцентирует критическую необходимость продуманного разграничения как минимум трех разных категорий объяснений. Одна из них имеет дело с тем, как именно построен объект, какова его анатомия, то есть задача состоит в том, чтобы раскрыть характер связей между его компонентами и отношений между ними. Это структурные объяснения. Другой тип объяснений касается анализа последствий, к которым приводит деятельность объекта. Таковы следственные объяснения, позволяющие понять функции объекта и потому чаще всего именуемые функциональными. Наконец, немалую роль, особенно в биологических исследованиях, играют генетические объяснения, обращенные к выяснению генезиса объекта, то есть истоков и причин его возникновения, а также процессов последующего развития.

При продуманной стратегии анализа эти три типа объяснений на заключительной стадии исследования неизбежно бывают объединены в составе сложного (комбинированного, смешанного) объяснения, которое и дает интегральную картину сущности интересующего нас явления. Но это ни в какой мере не отрицает необходимости четкого разграничения структурного, функционального и генетического подходов в тот момент, когда исследование только начинается. Более того, отсутствие ясности в их разграничении приводит к нарушению основных законов логики – например к смешению категорий причины и следствия.

К сожалению, мое знакомство с обширной литературой по вопросам социоэкологии явно свидетельствовало о том, что именно с этим дефектом трактовок приходится сталкиваться чаще всего. Размышляя над тем, почему это так, я пришел к выводу, что причину следует искать в приверженности биологов понятию «адаптация», которую каждый еще со студенческой скамьи приучен считать альфой и омегой любого исследования. Адаптацию понимают и как процесс (исторический) выработки структуры, предназначенной для выполнения некой конкретной функции, и как конечный результат этого процесса. Понятно, что при этом разделить три типа объяснений, о которых только что шла речь, не представляется возможным.

Впрочем, в таком аморфном конгломерате суждений о природе социо-демографических систем неявным образом доминировала идея эволюционного становления целесообразной функции, «полезной» для исследуемых объектов. Таковыми до появления на научной сцене социоэкологии были клетка, орган либо система органов, и, разумеется, организм в целом. Когда же в сферу интересов биологов попали социальные системы, объединяющие множество индивидов, то этот подход был, как бы по привычке, распространен и на их изучение. Но здесь, как мне стало казаться, его применение не сулило большого успеха.

Причину заблуждений, порождающих широко бытующее стремление показать во что бы то ни стало «полезность» того или иного типа социо-демографических систем остроумно обрисовал Уильям Росс Эшби, один из пионеров в исследовании сложных систем и вопросов кибернетики. Он писал: «Биолог… изучает главным образом животных, выживших в результате длительного процесса естественного отбора. Поэтому почти все организации, которые он наблюдает, были в его глазах уже отобраны как “хорошие”, и он склонен думать, что организация по необходимости должна быть “хорошей организацией”».

Я задался целью разработать принципиально иной подход, в котором была бы всячески акцентирована компромиссная сущность любого коллектива, где непременно имеет место конфликт интересов составляющих его особей, подчас весьма жесткий. Кроме того, я намеревался уделить максимум внимания явлениям, которым склонны приписывать роль механизмов, выработанных в ходе эволюции «для» выполнения тех или иных социальных функций, но которые в реальности есть проявление «социальной патологии» в условиях чрезмерного переуплотнения: своего рода «психология толпы» в мире животных.

Здесь я опирался на следующую, принципиально важную точку зрения видного американского социолога Роберта Кинга Мертона: «Функции – это такие наблюдаемые следствия, которые способствуют приспособлению данной системы; дисфункции – такие, также наблюдаемые, которые уменьшают приспособленность или регулирование системы. Существует также эмпирическая возможность нефункциональных следствий, которые попросту безразличны для рассматриваемой системы».

В этой связи стоит напомнить парадокс колониального гнездования у упомянутых выше южноамериканских кассиков. Самки этих птиц селятся столь тесно, что целые гроздья гнезд падают на землю под собственной тяжестью, что приводит к одновременной гибели десятков насиженных яиц, а то и почти выросших птенцов. Едва ли кто-нибудь возьмет на себя смелость назвать эту систему «хорошей».

Такого рода размышления и плоды последующего общения с московскими коллегами-орнитологами привели к тому, что я посвятил несколько полевых сезонов изучению социального поведения совершенно новых для меня видов птиц.

 

Что и как было сделано самим автором для подтверждения идей, высказанных в книге

К середине 1970-х гг. тема колониального гнездования у птиц, которая интенсивно разрабатывалась в Европе и США уже около двух десятилетий, заинтересовала и некоторых отечественных орнитологов. Наиболее активно этим вопросом занимался сотрудник нашего института Виктор Анатольевич Зубакин. В 1976 г. он защитил кандидатскую диссертацию по теме «Сравнительная экология колониального гнездования чайковых птиц». Само ее название говорит о том, что в центре внимания автора была экологическая сторона вопроса. А именно, роль тех условий среды, в которых обитают колониальные птицы, как определяющего фактора формирования и существования этих своеобразных гнездовых агрегаций. Особенно заинтересовали Зубакина те из них, где размножающиеся пары чаек и родственных им крачек селятся с очень высокой плотностью, так что расстояния между гнездами измеряются сантиметрами. Он назвал сравнительно немногие виды, которым свойственно такое поведение, облигатно колониальными, то есть вынужденными гнездиться именно таким образом. И в самом деле, у этих видов, подобно тому, что мы видели у кассиков, гнездование отдельной пары вне тесного коллектива если и возможно, то представляет собой явление исключительно редкое.

Идея диссертации, о которой идет речь, сформировалась под влиянием концепции, принадлежавшей влиятельному английскому орнитологу Дэвиду Лэку, и пользовавшейся широкой популярностью на протяжении полутора десятилетий после выхода в свет (в 1954 г.) его классического труда «Численность животных и ее регуляция в природе». Суть концепции в том, что пространственная и демографическая структура популяции есть прямая адаптация к конкретным предписывающим условиям среды. Или, другими словами, в силу такого приспособления каждой «средней» по своим качествам особи гарантируется доступ к достаточным для выживания кормовым ресурсам и максимальная безопасность хищников. В такой трактовке оптимум достигается в ходе эволюции как сумма приспособлений индивидов к характерным для данного вида условиям существования. Это происходит за счет так называемого индивидуального отбора – согласно дарвиновскому принципу: «выживают наиболее приспособленные». В этой системе взглядов организующая роль социального поведения остается за скобками. Группировки особей (локальные популяции и демы) выступают как простые множества, а не в качестве системных образований, находящихся под воздействием самых разнообразных внутренних регуляторных механизмов.

Хочу подчеркнуть, что этот подход как раз хорошо иллюстрирует методологическую слабость адаптационизма: монополию функциональных объяснений и их смешение с генетическими при тенденции к игнорированию структурных. Ведь совершенно ясно, что если два близких вида обитают бок о бок друг с другом, то влияние на них доступности кормовых ресурсов и хищников должно быть примерно одинаковым. Значит, и структура их локальных популяций не должна различаться сколько-нибудь существенно. Но зоологи буквально на каждом шагу видят нечто совершенно иное, о чем я расскажу далее.

Из всего сказанного ранее вполне очевидно, что я в то время стоял на принципиально иных позициях. Я был уверен в том, что социальное поведение – это самостоятельное активное начало, которое невозможно игнорировать, идет ли речь о социо-демографических системах в их нынешнем виде, или же строя гипотезы об эволюционной истории их становления и перспектив дальнейшего существования. Там, где дело касалось темы эволюции этих систем, я опирался на идеи выдающегося отечественного эволюциониста Ивана Ивановича Шмальгаузена. Он полагал, что биологические системы, по мере приобретения ими собственных внутренних регуляторных механизмов и их дальнейшего развития, все более уходят из-под непосредственного контроля среды и ее случайных влияний. А это, естественно, может приводить к развитию в сходных условиях (и даже на сходной структурной основе) систем, достаточно различных по своему строению.

Уже в те годы некоторые сравнительные социоэтологические исследования по родственным видам в самых разных группах животных уже убедительно показали, что многие черты различий в их социальной структуре и организации не дают оснований видеть в них прямые адаптации к экологическим условиям существования. В результате появилось понятие «социальный отбор» как причина становления такого рода различий – своего рода альтернатива отбору индивидуальному.

Наши споры с Виктором Зубакиным приобретали порой весьма острый характер. Иногда в них участвовали и другие заинтересованные лица, в частности, Екатерина Стоцкая. Она была скорее на моей стороне, отдавая себе отчет в том, что облигатная колониальность, как и жизнь в советской коммунальной квартире, не несет птицам ничего хорошего. Но особенно непримиримыми противниками моей позиции были младший коллега моего главного оппонента С. П. Харитонов и его супруга. Они имели передо мной то преимущество, что изучали сами колонии ряда видов птиц, и чайковых в их числе, тогда как я в то время был знаком с происходящим в таких коллективах только по литературным источникам. Поэтому я решил, что должен сам вплотную заняться этими вопросами, чтобы убедиться в своей правоте или же изменить высказываемые взгляды. Так был задуман долговременный проект по изучению систем колониальности у чаек и крачек.

Подготовка к первой экспедиции: автомобиль и водительские права

Местом начала работы я выбрал озеро Тенгиз в Казахстане, где, судя по литературным источникам, обычной была чайка черноголовый хохотун, типич ный представитель облигатно-колониальных видов. Озеро расположено в малодоступной, ненаселенной местности, поэтому решено было, что без собственного транспорта там не обойтись. Но, в отличие от ситуации в Академгородке, где экспедиционные машины можно было арендовать без проблем, в Москве конкуренция за доступ к ним между полевыми отрядами была слишком велика, так что существовала опасность даром потратить время и ничего не добиться.

Поэтому я решил приобрести собственный автомобиль, да не простой, а достаточно проходимый в условиях отсутствия дорог. Как раз в это время Луцкий автомобильный завод на Украине начал выпускать миниатюрные вездеходы под маркой ЛУАЗ. Машина предназначалась для использования воздушно-десантными войсками, была пригодна для спуска на парашютах, эвакуации раненых с поля боя, подвоза боеприпасов и военно-технического имущества.

О том, что машину действительно можно купить, мне сообщил мой друг Даниил Иосифович Берман, работавший тогда в Институте биологических проблем Севера в Магадане. Когда я спросил его, каково перемещаться в купленном им ЛУАЗе, он ответил: «Как в танке». «Что, так надежно?» – спросил я. «Нет, так ничего не видно», – последовал ответ. И в самом деле, первая модель выпускалась с брезентовом тентом, в который были вмонтированы три маленьких окошечка – один сзади и два по бокам. Так что хороший обзор был только спереди – через лобовое стекло и два окошка на дверях. Этот странный на вид вездеход на небольших колесах и с кузовом оранжевого цвета в народе окрестили «еврейским танком».

Удивительным казалось то, что стоил автомобиль недорого, а главное, приобрести его можно было без очереди. Не как при покупке, скажем, «Москвича» или «Волги» («Жигулей» тогда еще не существовало), когда ожидание вакансии растягивалось на годы. Видимо, на заводе предполагали, что немного найдется нормальных людей, которые захотят приобрести такую машину. Впрочем, сразу же выяснилось, что и при этих условиях купить ее может все же не каждый желающий. Пришлось заручиться множеством разных справок от Академии наук СССР, заверяющих, что ЛУАЗ совершенно необходим мне для работы, без которой сама деятельность всего нашего Института окажется чуть ли не под угрозой. Обычная полуправда, не прибегая к которой при советской власти практически ничего невозможно было сделать.

Итак, оранжевый ЛУАЗ стоит во дворе моего дома, а мужики ходят вокруг, приговаривая: «Вот это аппарат!» Но теперь встает вопрос, не менее трудно разрешимый, как добыть водительские права? Именно, «добыть», поскольку получить их законным путем в Москве было практически невозможно. Количество автошкол исчислялось единицами, и чтобы записаться в какую-нибудь из них, пришлось бы опять же стоять в очереди не меньше года. А у меня такого времени в запасе не было.

Поэтому пришлось, как это было привычно в «совке», искать обходные пути. Лаборант нашей лаборатории, Михаил Владимирович Галиченко, который принимал самое деятельное участие в подготовке экспедиции, разузнал через знакомых, что есть шанс быстро получить права в городе Венев, в Тульской области. Большое неудобство состояло, однако, в том, что добираться туда было совсем не просто. Из Москвы поезд уходил в начале ночи, затем надо было пересесть на другой, шедший по узкоколейке. В результате в Венев мы могли попасть только после полудня, когда прием экзаменов бывал уже закончен. Весь этот день приходилось провести в захолустном городишке, не находя себе места от безделья, а затем, в ожидании следующего утра, ночевать на столах в автошколе.

Когда мы оказались в Веневе в первый раз, нам было сказано, что расплачиваться за услугу придется не деньгами, а твердой колбасой. Раз уж мы залетные пташки из столицы, то должны потрудиться и достать несколько килограмм этого дефицитного продукта. Игра стоила свеч, поскольку принимавшие нас брали на себя самое сложное – подготовку двух липовых медицинских справок и такого же характера разрешений на получение прав за пределами постоянного места жительства и прописки, что в то время было запрещено.

В Москве мы выяснили, что в центре, кажется, на Трубной, есть магазин, в который к началу его работы по утрам завозят копченую колбасу. Но очередь надо занимать загодя, часа за два до открытия. Не помню, уж как это получилось, но мероприятие пришлось осуществлять мне в одиночку. Запасшись деньгами и книжкой для чтения, я был у входа в магазин уже около шести часов утра. Когда двери открылись, и толпа из двух-трех десятков человек ринулась в помещение, мгновенно образовались несколько очередей к разным прилавкам. Мне, как новичку, разъяснили, что в одни руки дают не больше килограмма одного сорта.

Колбасу пока что еще не «выбросили», как тогда принято было говорить. Когда же, уже во второй половине дня люди беспокойно зашевелились, стало ясно, что оно вот-вот начнется. Тогда я быстро присмотрел в двух очередях кроме той, в которой стоял сам, мужчин, с виду вызывавших доверие. Выяснив, что сами они берут по килограмму лишь одного сорта (продукт был не дешевым), я уговорил их взять деньги и купить для меня еще по килограмму другого. Все это происходило в безумной спешке – помимо всего прочего следовало следить в людском круговороте за тем, чтобы не потерять из виду этих людей, а с ними – и значительную сумму денег. Но все обошлось благополучно, хотя и не без психологических потерь. Из магазина, где пришлось провести в общей сложности не меньше семи часов, я вышел полностью опустошенным. Но осознание того, что дело сделано, о чем свидетельствовала увесистая сумка с четырьмя килограммами твердой колбасы двух разных сортов, вскоре подействовало на нервы успокаивающе.

В следующий приезд в Венев мы успешно сдали экзамен по теории вождения. Я получил справку с моей фотографией, которую оставил начальнику автошколы еще в прошлый раз. В документе было сказано: Панов Евгений Николаевич, тракторист деревни Марфино Веневского района Тульской области. То же следовало и из готовой уже медицинской справки.

Не так просто шли дела со сдачей экзамена по вождению. Для этого пришлось посетить Венев еще дважды. В первый заход инструктор высадил меня из машины сразу. Не помню точно причину: то ли я обошел автомобиль, прежде чем сесть в него, спереди (по правилам полагается – сзади). То ли пытался повернуть ключ зажигания, когда мотор уже был заведен заранее. Сделано это было явно для того, чтобы столичному гостю жизнь медом не показалась.

Большого нервного напряжения потребовал следующий приезд, когда все было поставлено на карту – уж очень много энергии затрачивалось на такой вояж, растянутый на двое суток. Сейчас я боялся того, что после движения по городу не смогу найти обратную дорогу к автошколе. Поэтому накануне раз за разом обходил ее окрестности, пытаясь составить в голове четкий план местности. Еще сильнее я опасался того, что инструктор, не дай Бог, скажет мне: «Давай-ка съездим в твое Марфино. Ведь это недалеко отсюда?» А я, разумеется, ни малейшего понятия не имел даже о том, в какую примерно сторону следовало бы ехать. Все эти страхи попросту парализовали сознание, да еще предстояла ночевка на твердом столе в неуютном казенном помещении. Впрочем, все обошлось сравнительно благополучно, хотя я, двигаясь на разбитом, видавшим виды «Москвиче» (с затрудненным переключением передач), застрял при подъеме на крутом, неасфальтированном склоне оврага, пересекавшем городок. Так или иначе, на обратном пути в Москву мы с Мишей торжествовали: права, наконец, были у нас в кармане.

Переезд до Кургальджино

По Москве с тульскими правами ездить было небезопасно. Слишком много нелицеприятных вопросов могло быть задано водителю, если бы его остановила ГАИ. Поэтому мы с Мишей решили отложить совершенствование в управлении автомобилем на то время, когда уже будем в пути. Руководить нами при этом согласился мой хороший знакомый, Михаил Анатольевич Рыбаков, кинорежиссер студии «Экран». Когда я познакомил его с идеей поездки, он решил снимать на озере научно-популярный фильм о фламинго. В этом мы как зоологи могли бы основательно помочь ему. Так что заинтересованность в совместной поездке была обоюдной.

Мы втроем выехали из Москвы в середине апреля. Путь был не ближним: 2755 км до Целинограда (бывший Акмолинск, ныне – Астана, столица Казахстана) и еще 130 км к юго-западу от этого города – в поселок Кургальджино. Там располагалось управление Кургальджинского заповедника, откуда нам предстояло двигаться дальше, к месту работы. Другие члены нашего полевого отряда (Лариса Юрьевна Зыкова и Галина Николаевна Костина, а также студент-практикант Николай Богатырев) должны были одновременно с нами добираться до пункта назначения самолетом и, далее, поездом. Прибытие же киногруппы в заповедник планировали на более поздний период.

Машину вел в основном Рыбаков, а на свободных участках дороги давал по очереди порулить примерно по полчаса мне и Галиченко, комментируя наши ошибки, много реже – высказывая скупые слова одобрения. За день удавалось проехать не более 500 км. На приборном щитке шкала скорости заканчивалась на цифре 90. Легко удавалось выжать 95 км, но машина при этом так жестоко сотрясалась и вибрировала, что казалось – она вот-вот развалится на части.

В тот день, когда мы проехали Казань, в лобовое стекло попал камень из-под колес обгонявшей нас машины, и оно рассыпалось на мелкие кусочки. Погода стояла прохладная, и при такой температуре ехать без лобового стекла оказалось гораздо неприятнее, чем можно было предположить. Пришлось сильно сбавить скорость и двигаться черепашьим шагом до ближайшего города. Это оказался Чистополь, где я ребенком во время войны, боле 30 лет назад, был в эвакуации и жил в интернате.

Когда мы подъехали к авторемонтной станции, нас окружили работяги. Они цокали языками и, узнав, что мы едем из Москвы в Казахстан, повторяли в один голос: «Ну, мужики! Как же вы на этой штуковине решились ехать в такую даль?». Разумеется, о том, чтобы найти здесь фирменное лобовое стекло для ЛУАЗа, не могло быть и речи. Но, как говорили тогда, «совка в ступке пестиком не ударишь!». Так что местные умельцы к следующему дню вырезали нам плоское витринное стекло нужного формата, а Галиченко своими золотыми руками поставил его на автомобиль.

Поехали дальше, и все было хорошо до того, как пришлось преодолевать перевалы южного Урала. Наверху температура была минусовой и стекло сильно охлаждалось. А снизу его вовсю грел жар от мотора, свободно распространявшийся в железную коробку салона. И стекло начало идти трещинами снизу. С каждым часом они все удлинялись. Опасаясь, что трещины пойдут далеко вверх, мы время от времени заклеивали их толстым скотчем. Когда же на пятый или шестой день после выезда из Москвы подъезжали к Кургальджино, стекло просто парусило под давлением встречного воздуха, вдавливаясь внутрь машины и явно угрожая рассыпаться. Но, к счастью, мы уже были на месте и располагали теперь запасом времени, чтобы к моменту отъезда в поле привести ЛУАЗ в рабочее состояние.

Пробиваемся к Тенгизу

Оказалось, что ходатайства от московского академического института, которое я предъявил директору заповедника, недостаточно, чтобы разрешить нам работать на его территории. Пришлось посылать запрос в Алма-Ату (тогдашняя столица Казахской Советской Социалистической Республики), положительный ответ на которой пришел только дней через пять. Терять драгоценное время дальше было недопустимо, и мы решили ехать своим ходом, не дожидаясь приезда киногруппы.

Отправились в путь впятером – в тесноте, да не в обиде. Рыбаков за рулем, Лариса Зыкова, Галя, я и, в качестве проводника, работник заповедника, орнитолог Николай Николаевич Андрусенко. На Тенгизе был поставлен вагончик, в котором он с женой Натальей ежегодно проводил весь полевой сезон, с весны до осени. Настроение при выезде у всех было радужное: «Наконец-то!». Но нам, москвичам, невдомек было, что же такое настоящий солончак. Впрочем, печальный опыт пришел довольно скоро. Километров через десять, при попытке форсировать небольшой ручеек, вполне невинный на вид, машина села по самые ступицы.

Вот здесь-то и выяснилось, насколько коварна мокрая соленая глина. Копать ее лопатой невозможно. Когда вы погружаете в такой грунт полотно инструмента всего лишь два-три раза, оно превращается в шар, на который продолжают налипать новые слои тяжелой глины. Лопата мигом становится неподъемной и настолько бесполезной, что единственный верный шаг – отбросить ее в сторону и забыть о ней. Но здесь есть риск распрощаться с инструментом навсегда. Когда пять человек беспорядочно топчутся вокруг машины, увязшей в солончаке, кто-то может ненароком наступить на лопату, и не один раз. Тогда уже придется затратить дополнительные усилия на то, что бы просто распознать искомое в бесформенном длинном куске глины с шарообразным расширением на конце, а затем – вызволить его из сплошной клейкой массы. Этот клей агрессивно протискивается в любую самую узкую щель, быстро расширяя ее. И если долго топтаться по такому субстрату в кирзовых сапогах, от них постепенно начинают отрываться подошвы.

Итак, ЛУАЗ пришлось откапывать руками. Когда, наконец, спустя часа полтора или два, над поверхностью солончака стали видны колеса, они, как и полотно лопаты, имели идеальную шарообразную форму. В итоге стало ясно, что сами мы отсюда не выедем. Как говорил про ЛУАЗ Галиченко: «Это вездеход, но хорошо, если бы он был и всегдаход…» Каким-то чудом в окрестностях удалось найти трактор, который уже ближе к закату вытащил нас на асфальтированную дорогу. Было решено дальше не испытывать судьбу, возвращаться в Кургальджино и там дожидаться того момента, когда киношники смогут арендовать более проходимое транспортное средство. Решение было единственно верным, поскольку, как мы увидим дальше, вознамерившись двигаться в сторону Тенгиза самостоятельно, мы столкнулись бы с абсолютно непреодолимыми преградами. Даже те, которые нам не удалось преодолеть, выглядели, по сравнению с ними попросту пустяковыми.

Через день после нашего бесславного возращения, 2 мая, экспедиция располагала уже весьма солидным средством передвижения. Это был Урал 375Д, военная трехосная машина, рядом с которой наш ЛУАЗ выглядел сущим карликом. Сравните габариты: 7.4 и 3.4 м в длину, соответственно. Примерно километров за десять до места назначения нашим взглядам предстал разлив, противоположного берега которого не было видно. Урал взял ЛУАЗ на буксир, и мы поехали, точнее было бы сказать – поплыли. Ширина колеи машины, идущей впереди, составляла 2 м, а той, которую вел Рыбаков – на 70 см уже. Поэтому колеса одной стороны ЛУАЗа шли точно по одной из колей Урала, а два других – по возвышению между его колеями. В результате наш автомобиль двигался, наклонившись на бок под таким углом, что положение временами становилось угрожающим. Я в такие моменты советовал Ларисе быть готовой к эвакуации. Благо, глубина воды не превышала сантиметров семидесяти. А это значит, что вода едва не достигала нижней кромки лобового стекла, а в салоне машины доходила почти до колен. «Ну, вот, – думал я, – и конец моему новому вездеходу!».

Впрочем, пессимизм оказался напрасным. Мы выехали на сушу, развели костер, попили чайку и высушились. Когда примерно через час настало время ехать дальше, фары были еще наполовину заполнены водой, мотор, к всеобщему удивлению и моему ликованию, завелся как ни в чем не бывало. Вскоре машина вообще взяла реванш. Один из мокрых солончаков на конечном отрезке пути легкий ЛУАЗ успешно миновал, а Урал, весом немногим менее тонны, сел и оставался здесь еще около суток, пока его не вытащил трактор. Рыбаков поехал дальше, а мы с Ларисой, чтобы предельно облегчить машину, последние два километра прошли пешком.

Хохотуны и хохотуньи на острове Смеха

На берегу Тенгиза мы разбили лагерь в том месте, откуда примерно в полутора километрах был виден небольшой островок площадью около гектара. Оттуда доносились странные звуки – нечто вроде глухого рева, не прекращавшегося ни на минуту – даже ночью. Это была хоровая вокализация черноголовых хохотунов. Вода в этом году стояла низко, и мы понадеялись, что до их колонии можно будет дойти пешком по мелководью.

Коля Андрусенко подсказал нам, что для начала следует разыскать под слоем воды, доходившей до колен, полосу уплотненной глины, нащупывая ее ступнями. Таковы тропы, утоптанные сайгаками, когда их стадо переходит (неизвестно зачем) с берега на остров. Им такое не всегда удавалось, и мы как-то раз наблюдали из лагеря, как небольшая группа этих своеобразных антилоп пошла неверным путем – животные один за другим увязали в солончаке и в конце концов все погибли. Одна из нескольких неудачных попыток закончилась тем, что Лариса, увязнув, лишилась носка. Сев в воду, она все же смогла вытянуть ноги из сапог, стиснутых соленой глиной, а затем, с большим трудом, и сами сапоги.

Помимо огромных хохотунов с размахом крыльев в метр восемьдесят сантиметров на острове гнездились еще и чайки хохотуньи, меньшие по размерам примерно в полтора раза. В отличие от голоса хохотунов, напоминающего, как я уже сказал, глухой рев, их крики и в самом деле очень похожи на истерический смех. Отсюда, вероятно и название места их прибежища – остров Смеха. Хохотуны оккупировали середину острова, полностью лишенную какой-либо растительности. Их гнезда, располагаются почти вплотную одно к другому. Птицы, сидящие на соседствующих гнездах, то и дело угрожают друг другу широко раскрытыми клювами, острия которых при этом почти соприкасаются. Хохотуньи занимают всю остальную поверхность острова, поросшую скудной травой и, кое-где, низкорослым кустарником. Они разделены дистанциями от двух до четырех метров.

Черноголовый хохотун. Larus ichthyaetus

Итак, перед нами идеальный пример того, как в одном и том же месте два вида со сходными, в общем, экологическими потребностями ведут принципиально разный образ жизни. Теперь нам предстояло разобраться, в чем же тут дело. Этим мы и занимались вплотную на протяжении всего последующего месяца.

Немного о бытовой стороне нашей жизни

Полевой лагерь выглядел так: посредине – большая желто-зеленая «польская» палатка, выполняющая функции кают-компании. Там складной стол для совместных трапез и кухня. Вокруг разбросаны одноместные палатки членов комплексной экспедиции, «научников» и киношников. Число этих индивидуальных убежищ время от времени менялось, поскольку состав наших коллег из студии «Экран» (операторы, звукооператоры и их помощники) не был сколько-нибудь постоянным.

Погода выдалась крайне неблагоприятная. Сильные холодные ветра и почти постоянно – дождь. Привычные телогрейки уже не спасали, и мы сменили их на тулупы, не помню уже, откуда взявшиеся. Побыть немного в тепле удавалось только в большой палатке, где еду готовили на незаменимой паяльной лампе, гудение которой придавало месту отдыха особый уют. Ее же использовали для обогрева помещения. Нашли большой лист железа и разогревали его лампой докрасна – явно пренебрегая правилами противопожарной безопасности. Впрочем, блаженство длилось недолго: как только лампу выключали, непрекращающейся ветер быстро уменьшал разницу в температуре внутри палатки и снаружи.

Иногда, чтобы высушить постоянно влажную одежду, разводили костер. Но за дровами надо было ездить километров за десять. В солончаковой степи деревья не растут, поэтому на топливо приходилось разбирать старые брошенные постройки. Хотя лагерь стоял прямо у воды, для питья и готовки она была непригодна. Тенгиз – озеро горько-соленое. Так что воду также приходилось возить издалека, с осторожностью минуя участки мокрого солончака. Кроме того, машина служила для связи с четой Андрусенко, чей вагончик отстоял от лагеря на 4 километра. Короче говоря, ЛУАЗ полностью оправдывал себя: без собственного транспорта наше существование в этих условиях было бы немыслимым.

Обычно после ужина мужчины подолгу засиживались в палатке, попивая казенный спирт и беседуя на всевозможные отвлеченные темы. По сути дела, здесь столкнулись два мировоззрения, основанных, с одной стороны, на трезвом научном подходе к происходящему вокруг и, с другой, на восприятии действительности с точки зрения служителей искусства. Дискуссии между «физиками и лириками» – дежурная формула из лексикона интеллигенции 1960-х гг. По одну сторону были я и Галиченко, по другую – Рыбаков и подъехавший позже оператор Валерий Ахнин (который, кстати, внес разнообразие в наш стол, привезя с собой большую бутыль первоклассного грузинского самогона). Иногда эти диспуты становились весьма горячими и затягивались далеко за полночь. Как-то утром после такого собеседования мы обнаружили, что Ахнин исчез – его палатка была пуста. Только позже случайно обнаружили его спящим в салоне ЛУАЗа.

В тот день, когда, наконец, казалось, что погода установилась, Рыбаков и Ахнин, погрузив аппаратуру в моторную лодку, управляемую Андрусенко, отплыли на удаленный остров снимать колонию фламинго. Утро было теплое, и киношники, вопреки моим рекомендациям, оделись по-летнему. В середине дня поднялся ветер и стал постепенно крепчать. Начало смеркаться, а лодка все не появлялась, и даже шума мотора не было слышно. Мы в лагере надеялись, что, может быть, они уже пристали у вагончика. Помчались на машине туда – их нет и здесь. А солнце уже вот-вот коснется горизонта. Едем назад в панике. Вот тут-то и понадобился наш запас топлива – несколько нагромождений бревен от разобранных ранее построек. Мы с Галиченко быстро сложили их в одну огромную кучу, облили бензином и подожгли как раз в тот момент, когда наступила темнота.

Минут через двадцать послышалось урчание мотора. Вот уже слышен плеск воды – они бредут к берегу по мелководью. По дороге к палатке сбивчиво рассказывают нам, как все было. Пошла сильная волна, и как раз в это время мотор заглох. Чтобы хоть временно удержать лодку поперек волны, пришлось вместо якоря бросить за борт единственный тяжелый предмет – дорогущую импортную головку от штатива. Но в полной темноте потеряно направление к берегу, и как раз тут вспыхивает наш костер, а мотор неожиданно заводится.

 

Контрастные социальные системы хохотунов и хохотуний

За несколько лет до нашего приезда в заповедник Николай Андрусенко начал ежегодно вести полный учет птенцов в этой колонии черноголовых хохотунов. Он кольцевал их поголовно, а в конце сезона размножения подсчитывал количество выживших. Погибшие от разных причин также заносились в общий реестр. И тут вдруг выяснилось, что число вылупившихся из яиц пуховичков намного превосходило окончательные суммарные цифры. Так, в прошлом году он не досчитался около полутора сотен птенцов. Они исчезли напрочь. Это казалось совершенно необъяснимым.

Но Андрусенко посещал колонию только на короткое время проведения учетов. А мы проводили здесь часы, сидя в палатке-укрытии и наговаривая всё увиденное на диктофон. И разгадка вскоре была найдена. Мы были поражены, увидев в первый раз как хохотун методически избивает птенца из соседнего гнезда, который неосторожно отошел от опекающего его родителя. Агрессор раз за разом наносит сокрушительные удары своим мощным крючковатым клювом в голову птенца, пока тот не перестанет подавать признаки жизни. В этот момент убийца либо оставляет свою жертву, перестав обращать на нее внимание, либо, что случается реже, заглатывает ее целиком.

В последнем случае проглоченный птенец служит в дальнейшем кормом для собственных птенцов хищника. Как и стандартная добыча хохотунов – крупная рыба, проглоченный птенец частично переваривается в зобу убийцы, который в момент кормления отпрысков отрыгивает тушку и держит ее в клюве на весу. А птенцы отклевывают кусочки плоти, после чего полупереваренный труп возвращается в зоб родителя до следующего сеанса кормления.

Мы объяснили для себя этот случай каннибализма тем, что местные хохотуны живут в условиях дефицита корма. В горько-соленой воде Тенгиза способен существовать только один вид живых организмов – крошечный жаброногий рачок артемия, но уж никак не рыбы. Поэтому хохотуны вынуждены летать на охоту за 70 километров от колонии – на пресноводное озеро Кургальджино.

Спрашивается, что же заставляет этих птиц гнездиться в месте, столь неблагоприятном, казалось бы, для их выживания. Оказывается, в данном случае все дело в давних традициях. Обосновавшись однажды в такой местности, где отсутствуют явные внешние отрицательные воздействия, взрослые особи и их потомки стремятся сюда с началом сезона гнездования и в последующие годы. В дальнейшем оказывается, однако, что реально гарантий полной безопасности нет и здесь. Вполне вероятно, что первый выбор места, где птицы будут затем гнездиться из года в год, обусловлен отсутствием там наземных хищников. Этому условию удовлетворяют острова, куда лисицам, например, добраться с берега затруднительно. Но эти изолированные участки суши вполне доступны для таких пернатых, от которых может исходить угроза ничуть не меньшая.

Во время работы на острове Смеха мы еще не подозревали, насколько опасно для хохотунов соседство с безобидными, как тогда казалось, хохотуньями.

Мы изменили свою точку зрения в последующие несколько лет, отданных изучению образа жизни хохотунов на островах Каспийского моря. И вот что тогда нам удалось выяснить.

Одна из колоний хохотунов, за которой мы вели наблюдения на острове Огурчинский, сильно пострадала от хищничества хохотуний. Только за 21 час нашего присутствия здесь мы зафиксировали 83 попытки этих чаек поживиться содержимым гнезд хохотунов. Удалось увидеть похищение шести яиц, поедание других шести, украденных ранее, а также успешное нападение на птенца, которое привело к его гибели. Наиболее активно в роли мародера выступала одна хохотунья, которую мы легко опознавали по легкому прихрамыванию. Во всех прочих отношениях эта птица была вполне нормальной. Она несколько раз участвовала в брачных играх с другими особями своего вида, и частенько изгоняла прочих хохотуний из поселения хохотунов, служившего для нее своего рода охраняемой кормовой территорией. Эта птица присутствовала в поселении не всегда, посещая его, по всей видимости, в основном ради охоты.

В арсенале хищнического поведения этой особи было три способа мародерства. Она или нападала на насиживающего хохотуна спереди с целью согнать его с гнезда или выхватывала яйцо из-под наседки сбоку. Но наиболее оригинальным и самым эффективным оказывался третий способ. Хохотунья подходила к насиживающей птице сзади, хватала ее за конец крыла и стаскивала с гнезда. Не более 18 секунд требовалось на то, чтобы протащить хохотуна, оказавшегося в такой ситуации абсолютно беспомощным, на расстояние немногим более метра. Тогда мародер отпускал свою жертву, перелетал через нее к гнезду и, если успевал к нему первым, хватал яйцо и улетал на край поселения, где и расклевывал добычу. Именно этим способом были осуществлены все успешные нападения на гнезда со стороны этой хохотуньи.

Второй из трех перечисленных способов оказывается, по всей видимости, наиболее эффективным при похищении из гнезд хохотунов недавно вылупившихся птенцов, которые, в отличие от яиц, зачастую хорошо видны под сидящей на них взрослой птицей. Еще более уязвимыми для такого рода нападений становятся птенцы в тот момент, когда они только начинают выходить из-под наседки. Прежде чем похитить птенца из выводка, наиболее настойчивая хохотунья подолгу ходит вокруг хохотуна, опекающего маленьких птенцов, а затем внезапно бросается вперед и выхватывает пуховика из-под родителя, не успевшего «сориентироваться». Маленьких птенцов хохотуньи могут заглатывать целиком, о чем свидетельствует характер выброшенных ими погадок. В одном случае погадка представляла собой целый скелет птенца с кольцом на ноге, что объясняет многочисленные случаи исчезновения помеченных нами птенцов хохотуна в возрасте двух-трех дней. Более крупных птенцов, убитых самими хохотунами или же хохотуньями, эти чайки расклевывают.

В тщетных попытках объяснить целесообразность всего, что мы видим в природе, «полезностью» для тех или иных участников событий, горе-теоретики придумали следующее объяснение того, почему животные собираются в плотные группы. Это так называемый «эффект смущения». Суть идеи в том, что когда хищник видит перед собой множество потенциальных жертв, он не в состоянии сосредоточить свое внимание на какой-то одной. В том же духе предполагается, что плотное скопление особей может само по себе служить их пассивной защитой от хищника, который, якобы, не решается предпринять даже попытку нападения на группу (так называемый «эффект массы»). В этом сторонники такого рода упрощенческих воззрений видят одно из «преимуществ» колониального гнездования.

Согласившись со всем этим, логично было бы ожидать, что хохотуньи-мародеры будут разорять гнезда хохотунов, размещенные более разрежено по периферии их колонии, а не плотно сконцентрированные в ее центре. Но, как оказалось, наиболее успешно мародерствовавшую хохотунью совершенно явно привлекали именно эти компактные кластеры гнезд в гуще поселения. Разоряя их одно за другим, эта чайка прогрессивно разрежала центральную часть колонии, создавая тем самым удобный плацдарм для хищничества менее искусных мародеров.

Подключению к питанию яйцами все новых и новых хохотуний (а возможно, и самих хохотунов) могло способствовать еще одно обстоятельство. Добычливый хищник поедает лишь часть украденного им, оставляя все прочее прямо в колонии или непосредственно на ее периферии. Так, прихрамывавшая хохотунья, наиболее преуспевшая в похищении яиц, уносила свою добычу метров за пять-десять от ограбленного гнезда, тут же пробивала скорлупу и съедала эмбрион. Остатки содержимого яйца вскоре подъедали другие хохотуньи, а скорлупу иногда проглатывал целиком какой-либо из проходивших мимо черноголовых хохотунов. Иными словами, перед нами типичный случай того, что в науках о поведении именуется «пищевым подкреплением». Получается, что успешное хищничество всего лишь одной или немногих особей способствует быстрому увеличению контингента птиц, которые справедливо рассматривают поселение черноголовых хохотунов в качестве кладовой высококалорийного и относительно легко доступного корма.

Не срабатывал эффект массы и в качестве средства защиты гнезд от четвероногих хищников небольших размеров. Одна из колоний на острове Огурчинский подверглась ночному нападению одичавшей домашней кошки. Здесь мы на следующий день не досчитались двенадцати меченых птенцов и, кроме того, собрали 29 трупов пуховиков. Их мы отнесли в лагерь для измерений, которые отложили до завтра. Трупы были аккуратно разложены на скамейке. Когда утром собрались мерить их, оказалось, что часть материала исчезла. Кошка была неуловимой и лишь однажды кому-то из нас удалось засечь боковым зрением ее промелькнувшую тень. Так мы убедились в том, что этот хищник уносит трупы с собой. Так что можно было отнести 12 птенцов, пропавших из колонии, к числу унесенных и съеденных им. Что же касается остальных птенцов, погибших в ночь нападения кошки на колонию, то их гибель мы приписали перемешиванию выводков в момент паники и последующей неспровоцированной агрессии к собственным птенцам со стороны взрослых хохотунов.

Так что же мы видим в итоге. Во-первых, каждый хохотун, вопреки своему угрожающему облику, оказывается совершенно беззащитными даже в отношении мародеров, значительно уступающих ему по размерам – таким, как хохотунья или сопоставимой величины (домашняя кошка). Хохотуны позволяют хохотуньям беспрепятственно находиться в самом центре поселения. Насиживающие хохотуны не реагируют на похищение мародерами яиц из гнезд, расположенных вплотную к их собственным. Они не преследуют чаек, похитивших их яйцо или птенца. Открытой агрессивности с их стороны не вызывает даже физическое насилие – в том случае, когда хохотунья стаскивает насиживающую птицу с гнезда, подолгу удерживая ее за крыло. В те моменты, когда хохотунья отпускала свою жертву, та ни в одном случае не делала даже попытки предпринять какие-либо ответные наказующие действия.

Во-вторых, у этих птиц отсутствует какая-либо коллективная защита от хищников. При посещении колонии человеком (а также при виде пролетающего вертолета) все взрослые хохотуны поднимаются в воздух и отлетают в сторону, оставляя гнезда без всякой защиты. Они даже не пытаются пикировать на врага, что свойственно многим другим видам чаек, и хохотуньям в том числе. Ясно, что именно так эти птицы ведут себя при появлении в колонии кошки или лисицы, позволяя им хозяйничать в гуще гнезд и лишь терпеливо ожидая ее ухода. Таким образом, привычные представления о том, что система облигатной колониальности есть эффективная стратегия защиты от хищников, оказались совершенно ложными.

К сказанному важно добавить, что хохотуны полностью лишены некоторых особенностей, которые не без оснований принято считать важными приспособлениями к защите от хищников. В этом отношении эти птицы резко отличаются от хохотуний. Те прячут свои гнезда в траве или под кустами, а птенцы у них окрашены покровительственно. Они серые, испещренные буроватыми пятнами разной величины и формы. Такая окраска называется «расчленяющей»: контуры птенца, когда он неподвижен, «разбиваются» этими пятнами, и тот оказывается почти незаметным на фоне пестрого субстрата. Именно по этому принципу маскируется военная техника и окрашивается камуфляжная одежда.

Кластеры гнезд хохотунов видны издалека. Их присутствие выдает не только само скопление насиживающих птиц и их хоровая вокализация, но и то, что гнезда хорошо выделяются на желто-серой поверхности солончака контрастными светлыми пятнами. Дело в том, что насиживающие птицы испражняются на край гнезда, так что его края оказываются зацементированными их зеленовато-белым пометом. Птенцы хохотуна одноцветные – чисто белые или светло-палевые, то есть не располагают маскирующей окраской. В ответ на появление опасности они затаиваются, прижимаясь к земле и оставаясь в полной неподвижности весьма длительное время. Но такой птенец хорошо виден издалека каждому, кто вознамерится поживиться мясом чайки. Здесь перед нами показательный пример того, как у каждого из двух видов все без исключения их характеристики сочетаются между собой по системному принципу. Каждый такой комплекс тесно взаимосвязанных свойств может быть назван уникальным синдромом, специфичным для каждого вида.

Помимо всего прочего, создается впечатление, что все особенности гнездовой биологии хохотунов формировались в эволюции таким образом, что возможность воздействия хищников не играла при этом ни малейшей роли. Пойдя однажды по пути формирования плотных колоний, вид, фигурально выражаясь, как бы «махнул рукой» на эти опасности. И в самом деле, зачем естественному отбору заботиться о покровительственной окраске птенцов, когда само присутствие колонии станет очевидно каждому потенциальному хищнику, находящемуся за километр от нее – уже, хотя бы, по непрерывному реву ее обитателей?

Вообще говоря, для оценки эффективности любой системы репродукции биологи вынуждены полагаться на единственный параметр. Это так называемый «успех размножения» – доля потомков, выживших до момента приобретения ими самостоятельности. Существенный отход молодняка в период от рождения до этого времени неизбежен всегда. Однако, у черноголовых хохотунов, как выяснилось, он приурочен к первым трем дням жизни потомства, когда до 20 % птенцов уничтожаются взрослыми членами колонии. Смертность птенцов хохотуньи, как нам удалось выяснить, оценивается примерно теми же цифрами, но пик их смертности приходится здесь на более поздние сроки, когда уже подросшие птенцы теряют родителей и гибнут от голода или переохлаждения.

Казалось бы, «баш на баш». Но черноголовый хохотун в ходе эволюции пошел явно по тупиковому пути. Возможность дальнейшего существования этих чаек, как кажется, сохранится лишь до тех пор, пока будут существовать острова, полностью свободные от наземных хищников. Что касается хохотуний, то им в будущем ничего такого не угрожает: в условиях изолированного существования гнездящихся пар существенная их доля всегда сможет успешно вырастить свое потомство. Как удачно выразился один зоолог, неуспех отдельных гнезд этого вида можно сравнить с потерей нескольких спичек из коробка, а крах большой колонии хохотунов из нескольких сотен пар равноценен потере зажигалки.

 

Контрастные социальные системы у двух видов ящериц

Предистория

В 1978 г. ко мне в Москву на консультации приехала из Туркмении Мирра Евгеньевна Гаузер. Она работала в Красноводском заповеднике, на островах южного Каспия, где собирала материал для диссертации по биологии колониальных чайковых птиц. В то время главным объектом ее исследований были пестроносые крачки. Они, как и черноголовые хохотуны, гнездятся в составе очень плотных колоний. Разница состоит в том, что эти поселения объединяют не десятки и сотни, а тысячи пар, до 20 000 на острове Большой Осушной в Красноводском заливе. Здесь же, кстати сказать, бок о бок с ними обитают и три другие вида крачек, гнездящихся, подобно хохотуньям, изолированными парами.

Ира Гаузер, как ее называли в кругу близких и знакомых, убедила меня в том, что изучение черноголовых хохотунов могло бы быть продолжено нами в заповеднике. Так я решился попытать счастья там весной следующего года. Казалось, и, как позже выяснилось, совершенно справедливо, что путь к этому месту попроще, чем на Тенгиз, а дружественный заповедник может сильно способствовать выполнению задуманного.

Но куда же теперь без ЛУАЗа! Ехать со мной решил Владимир Потапов, который ранее снимал фильмы о животных в Туркмении за собственный счет. У него была точно такая же машина, но он настоял, чтобы путешествовали на моей. Выехали 17 марта. Гололед был такой, что выйдя из автомобиля, с трудом удерживались на ногах. Путь до Баку составлял около 2 200 км, а оттуда до Красноводска предстояло плыть на пароме через Каспийское море. В России еще стояла зима. В одном месте, где шел ремонт шоссе, правая полоса бетонной дороги отсутствовала, а провал был почти полностью скрыт снегом. Наш ЛУАЗ провалился туда и пострадал настолько, что пришлось срочно самим, коченеющими от холода руками, менять заднюю полуось.

Машину вели по очереди. Ехать надо было быстро. Я-то уже знал, что скорость в 95 километров в час машина выдерживает. Потапов же, который на своем ЛУАЗе ездил до этого только по Москве и ее ближайшим окрестностям, когда не было нужды особенно торопиться, буквально цепенел от страха, когда я развивал полную скорость. «Будь что будет!» – думал, вероятно, он, оставив попытки убедить меня ехать медленнее, и предпочитал заснуть, чтобы не участвовать в происходящем.

Но при всем этом только на седьмой день после выезда из Москвы мы въехали в Азербайджан. Здесь погода стояла уже летняя, но неприятности продолжали преследовать нас. В пригороде Сумгаита, который несколько лет спустя прославился на весь мир жестокими армянскими погромами, попали в ДТП. У нас отобрали документы, и пришлось дожидаться диагноза врачей относительно состояния женщины, которую считали пострадавшей при этом происшествии. Нас держали около суток, и все это время говорили: «Вам еще повезло, что это случилось в Азербайджане. Вот если бы попали в руки армян, тогда бы так просто не отделались!». На следующее утро стало ясно, что с пострадавшей ничего страшного не произошло, и нас отпустили. Пришлось все же отдать милиционерам почти все деньги, которыми мы располагали. В тот же день мы прибыли в Баку и, простояв в длиннющей очереди автомобилей, въехали к вечеру на паром и ночевали здесь. Пока ждали своей очереди, я купил с рук треугольный флажок из тех, что вешают в автомобиле за ветровым стеклом. На одной его стороне была фотография Сталина, а на другой – Бриджит Бардо. Когда флажок крутился под ветерком из открытого окна машины, изображения этих двух персон сливались в нечто не поддающееся описанию.

В Красноводске мы оказались утром 25 марта, на девятый день автопробега. Лариса и Галя прилетели сюда накануне, а Миша Галиченко должен был приехать позже. На следующий день по инициативе директора Красноводского заповедника Владислава Ивановича Васильева мы вместе с ним и Ирой отправились на экскурсию в хребет Большой Балхан. За это время поездом из Москвы пришел багаж экспедиции – палатки, тенты, раскладушки, вьючные ящики с оборудованием и инструментами и все прочее, необходимое для автономного существования в пустыне на протяжении двух месяцев.

Выезжаем 2 апреля в сторону залива Кара-Богаз-Гол, где, по словам Владислава и Иры, из года в год гнездились в большом количестве черноголовые хохотуны. Ехать придется по бездорожью западной окраины пустыни Каракум без малого 200 км. Помимо нашего громоздкого имущества везем с собой лодку с мотором и 20 молочных фляг с водой – на острове, где нам предстоит работать, источников пресной воды нет. Все это помещается в два ГАЗ-66, а для обеспечения большей мобильности их сопровождает микроавтобус УАЗ. И, разумеется, моя машина, которую водители-туркмены окрестили странным именем «Опель-олюм».

Остров, где гнездились хохотуны, располагался посреди пролива, соединяющего огромный по площади залив Кара-Богаз-Гол с Каспийским морем. Уровень горько-соленой воды в заливе ниже поверхности моря на 4.5 м. Слабо соленая, сильно опресненная впадающими в море реками, вода Каспия стремительно несется в Кара-Богаз, образуя в проливе мощный водопад. Местные называли пролив шириной от 200 м до 1 км в разных местах «морской рекой». Это было идеальное место для жизни чаек. Пресноводная рыба, увлекаемая током воды в рассол залива, тут же засыпает. Поэтому, пройдя всего лишь сотню метров вдоль берега, мы могли собрать свежей скумбрии на хорошую уху. Я не буду здесь далее останавливаться на подробностях нашего житья-бытья и всяческих приключений во время этой экспедиции. Все это красочно и в подробностях описано в книге Ларисы Зыковой «Люди и животные в экстремальных ситуациях: записки натуралиста». (М.: Наука и жизнь, 2010. 270 с.).

За полтора месяца наблюдений в этом поселении хохотунов нам удалось узнать о них многое из того, о чем я рассказал в предыдущем разделе. Особенно мы были довольны еще и тем, что удалось отработать методику работы в колонии, которая позволяло во многом избежать нашего отрицательного влияния на судьбы птенцов. После того, как мы опубликовали ранее материалы исследований на Тенгизе, наши оппоненты в лице В. А. Зубакина и С. П. Харитонова пытались доказать, что высокая смертность пуховиков на почве их уничтожения взрослыми – это результат беспокойства, которое вносит наше присутствие во время осмотра гнезд: птенцы разбегаются, попадают в чужие гнезда и уничтожаются их хозяевами.

Чтобы опровергнуть эти утверждения, мы придумали следующее. Идя вдвоем в колонию, брали с собой столько кусков материи (полотенца, портянки, наволочки и пр.), сколько гнезд собирались осмотреть. Птенцы хохотуна, как я уже упоминал выше, при опасности затаиваются и остаются в этом состоянии полной прострации очень подолгу, пока угроза не минует и еще некоторое время. Это гарантировало нам, что они не побегут врассыпную, пока мы медленно движемся от гнезда к гнезду, кольцуя их и нанося каждому цветные индивидуальные метки. После осмотра гнезда покрывали его материей и продолжали работу. Когда же все было сделано, Лариса уходила из колонии и наблюдала с расстояния в бинокль, что будет дальше. Я же пробегал по колонии, хватая тряпку за тряпкой и, держа их в охапке, быстро ретировался. Тут Лариса радостно сообщала мне, что ни один птенец не изменил места своего пребывания.

На обратном пути в Москву мне впервые в жизни пришлось вести машину без сменщика. Ехали мы с Ларисой вдвоем. Сначала переправились на пароме из Красноводска в Баку, а затем лежал путь длиной около 2 300 километров до места назначения. При максимальной скорости машины не более 90 км в час дорога заняла около недели. Ехать быстрее не было возможности еще и из-за того, что при такой скорости редко удавалось обогнать длинную фуру с прицепом на участках трассы, где она была однополосной и двухсторонней, а это была почти стандартная ситуация на всем протяжении пробега. Так что приходилось подолгу тащиться за грузовым тихоходом, проклиная все на свете.

Между тем мой ЛУАЗ начал подавать признаки предсмертной усталости. Сначала все чаще стал отказывать бензонасос, но я быстро научился приводить его в чувство всего за десять-пятнадцать минут вынужденной остановки. Потом забарахлили тормоза.

В один из дней пришлось еще поутру съехать с трассы и снять одно колесо. Опыта у меня не было, и я целый день провозился с тормозной колодкой, так и не закончив работу к вечеру. Лариса то и дело подходила ко мне, предлагая прерваться и выпить кружку чая. Уже наступили сумерки, а работа не продвинулась ни на шаг. Я оставил детали машины и инструменты разбросанными на траве, сел к костру, разведенному Ларисой, и перед ужином принял хорошую порцию спирта. Потом лег на голую раскладушку, благо было тепло, и стал размышлять, как же удастся проехать еще около тысячи километров. А тут заморосил дождь. «Ну, все один к одному!» – подумал я. Достал из машины спальник, постелил на землю, лег на него, а раскладушкой накрылся как зонтиком. К счастью, дождь так и не начался, так что остаток ночи удалось провести более комфортно.

Поразительно, но во время сна меня осенило. Встав рано утром, я снял пружину с раскладушки и заменил ей одну из тех, что удерживают тормозную колодку. Не прошло и часа, как мы уже выезжали на трассу. А мое устройство так и оставалось жить на ЛУАЗе до тех пор, пока я не отдал его сыну Ларисы Дмитрию.

Начинаем изучать социальное поведение ящериц

План на следующий полевой сезон казался самоочевидным. Едем на тот же самый чудесный остров! Но в «совке» было так: человек предполагает, а ЦК КПСС располагает. Ранней весной следующего 1980 года из Красноводска пришло письмо. В нем нам сообщали, что едва ли стоит ехать на прежнее место работы, поскольку пролива уже не существует, и хохотуны вряд ли будут гнездиться на «острове» посреди суши.

На этой истории я хочу остановиться более подробно, чтобы показать, как кучка недоумков способна за пару месяцев уничтожить истинное чудо природы. Я приведу несколько выдержек из публикаций тех лет на эту тему, которые сегодня каждый сможет найти в Интернете.

Вот с чего все началось. «Еще в начале ХХ века, – писали В. Кузнечевский и А. Чичкин, – местные жители стали замечать, что кромка берега этого уникального не соединенного с океаном моря-озера отступает, и прибрежные населенные пункты все дальше “уходят” от воды. А начиная с 30-х годов феноменом заинтересовались ученые, как местные (азербайджанские, казахстанские, туркменские, российские), так и Академия наук СССР. Очень быстро “высоколобые” пришли к выводу: все дело в том, что Каспий расположен в жарком климате, водная акватория очень большая, открытая, лесов вокруг практически нет, поэтому идет очень интенсивное испарение. В особенности ученых обеспокоила прорва воды, которая круглые сутки с ревом через узкую горловину (всего в 200 метров) уходила в залив Кара-Богаз-Гол у побережья Туркменской ССР. Там она испарялась катастрофически интенсивными темпами, оставляя после себя соль. К 70-м годам ученые пришли к выводу, что уровень Каспия понижается необратимо. Активизировавшиеся к этому времени экологи забили тревогу в средствах массовой информации: Каспий погибает! По уровню испаряемости этот водоем занимает одно из первых мест в мире! Экологи даже запустили в оборот термин: “Новое Мертвое море”. И выбросили лозунг: “Спасем и море, и людей”».

И вот, «В различных высоких инстанциях решили перекрыть узкий (до 200 метров) пролив Кара-Богаз-Гол, соединяющий Каспийское море с заливом Кара-Богаз-Гол, который испарял со своей поверхности около шести кубических километров каспийской воды в год. Таким образом, по замыслу Министерства мелиорации и водного хозяйства СССР, перекрытие дамбой пролива позволяло компенсировать забор воды на орошение из Волги. В 1980 г. дамбу между Каспием и заливом соорудили в рекордно короткие сроки, без проведения экспертизы и взвешивания последствий. Неминуемое изменение экологической обстановки, ухудшение условий существования тысяч людей, живущих в районе залива, вообще не принималось во внимание».

Комментарий академика Г. Голицына: «В 1980 году совсем уж втайне от научной и вообще широкой общественности за несколько месяцев реализовали одно вполне конкретное и недорогое мероприятие по “спасению” Каспия – был засыпан пролив из моря в Кара-Богаз. В то время залив потреблял из Каспия всего лишь около шести кубокилометров воды в год, то есть засыпка “спасала” около полутора сантиметров уровня моря. Тогдашний президент Академии наук Туркмении, член-корреспондент АН СССР А. Г. Бабаев рассказывал мне в 1984 году, что когда он узнал о решении отсечь залив, то пробовал в своем правительстве выразить сомнение в разумности такой меры. Его направили в спецотдел, где показали решение Политбюро ЦК КПСС о начале работ. В то время после этого оставалось только молчать».

И далее, там же: «По проекту плотина в проливе должна была быть с воротами, во всяком случае, способной пропускать воду, если уровень моря начнет подниматься (в 1980 году Каспий уже поднялся примерно на полметра по сравнению с 1977 годом). Однако… быстро построили глухую плотину, без возможности пропуска воды. Для укрепления земляной дамбы было уложено (не по проекту!) много железных опор высоковольтной линии электропередачи, поэтому, когда лет через пять спохватились, создать в ней пропускные системы оказалось невозможно. К осени 1984 года Кара-Богаз-Гол высох и стал источником пыли и соли, развеваемых с его дна ветрами на сотни километров вокруг. Перестал работать химический комбинат на берегу залива, сырьем для которого служили рассолы Кара-Богаза».

А вот лишь некоторые последствия: «Через два года активисты перекрытия залива начали чесать в затылках: береговая кромка Каспия продолжала отступать, а сам залив резко обмелел, превратился в зловонное болото с запахами йода, хлора, сероводорода. Соленость залива выросла более чем втрое! Практически погибла уникальная флора и фауна юго-восточной акватории Каспия».

«Когда залив пересох, перестали подпитываться промышленные скважины, обеднели химическими элементами подземные рассолы, резко возросли затраты добывающих предприятий на производство продукции. Еще суровее стали условия жизни населения. Мелкая соль со дна бывшего водоема, поднимаемая ветрами, окутывает белой дымкой населенные пункты. Соль проникает в дома, садится на посевы и небогатые пастбища животноводческих ферм, приводя к падежу скота. Появились слухи о закрытии добывающих предприятий».

Между тем, до этого «Залив Кара-Богаз-Гол являлся (теперь уже в прошедшем времени. – Е.П.) уникальным природным объектом, стабильной экологической системой, которая формировалась тысячелетиями, и богатейшей сырьевой базой для многих отраслей промышленности. Из подземных рассолов добывали ценное сырье – бор, бром, редкоземельные элементы. Из рассолов бишофит, сульфат натрия, эпсомит, медицинскую глауберову соль и другие химические продукты. Здесь находится величайшее в мире месторождение мирбилита».

А «Тем временем стали поступать тревожные сигналы о наступлении моря, что для специалистов не явилось такой уж неожиданностью. Все гидрометобсерватории по побережью уже с 1978 года фиксировали резкое повышение уровня Каспия. Создалась нелепая ситуация, когда в тиши кабинетов разрабатывались меры по спасению моря от обмеления, а на местах принимались героические усилия по защите от морских волн, заливавших сенокосные луга, стога сена, технику, животноводческие стоянки, поисковые площадки нефтедобытчиков и освоенные месторождения. Море, увеличившись почти на два годовых волжских стока, поднялось более, чем на метр. Поднятие уровня моря создало серьезную угрозу многим прибрежным сооружениям, а в Дагестане, к примеру, был затоплен целый совхоз – 40 тысяч гектаров земли.

Специалисты вдруг прозрели и сделали заключение, что уровень моря пульсирует в пределах до 4 метров с исторически выверенной периодичностью в зависимости от тектонических процессов в недрах земной коры, и пришли к выводу, что Каспий не нуждается в дополнительных источниках воды, которой вскоре и так будет в избытке».

Это было написано спустя восемь лет после преступной акции. Автор продолжает: «Академики и член-корреспонденты Академии наук СССР, по сути заварившие всю эту кашу с нашумевшим “проектом века”, затеяли между собой научный спор о правильности прогнозов по угасанию Каспийского моря или же полной непригодности этой методики прогнозирования. Проблему в силах разрешить специальное водорегулирующее сооружение на входе протоки в залив. Однако, как только стало ясно, что Кара-Богаз-Гол не мешает забору воды из Волги на орошение, Министерство мелиорации и водного хозяйства СССР утратило к нему всякий интерес, а Минхимпром СССР не считает спасение залива своей обязанностью».

В 1984 г. в дамбе пробили отверстия, через которые пропустили 11 труб. Но это не дало желаемого эффекта: Кара-Богаз-Гол продолжал оставаться соляной пустыней. В 1992 г., уже после выхода Туркменистана из состава СССР, дамбу взорвали.

Не было бы счастья, да несчастье помогло

Несмотря на предупреждение, полученное от Владислава и Иры, я все же решил попытать счастья на старом месте. В Красноводске мы были уже 20 марта, а через день к вечеру прибыли на место экологической катастрофы. Хохотуны таки прилетели и группа из 30 птиц даже садилась на короткое время там, где в прошлом году располагалась большая колония. Другая стая примерно из 40 птиц держалась на море, на косе у входа в бывший пролив. Так что какая-то надежда оставалась.

Осмотрев место колонии, мы обнаружили, во-первых, что вокруг нее все заросло высокой полынью и, во вторых, что ее кустики растут как раз по центрам бывших гнезд, где почва годами удобрялась пометом, но не сцементирована им по краям. Ясно, что хохотунам, привыкшим к широкому обзору пространства, не нравится разросшаяся растительность по периферии колонии и там, где им следовало бы откладывать яйца. Поэтому я решаю, к плохо скрываемому неудовольствию трех моих коллег, устроить прополку территории. Несколько часов в ночь с 1 по 2 апреля проводим за этим занятием. Идем вчетвером фронтом и выдергиваем с корнем кусты полыни. Оголили в результате довольно значительную площадь и с нетерпением стали ждать утра. Но, увы, весь труд пошел прахом. По-видимому, этот фрагмент голого пространства слишком мал по сравнению с остальной поверхностью острова, чтобы заставить птиц обосноваться здесь для гнездования. Ведь в предыдущие годы здесь был обширнейший голый солончак.

Оставалось только ждать приезда машин из заповедника. Связи с ним у нас, разумеется, не было. Мы хорошо понимали, что торопиться они не будут. Им было известно, что пресной воды во флягах должно хватить нам на месяц. С пополнением ее запаса два ГАЗ-66 прибыли чуть раньше – 24 апреля. К этому времени мы нашли примерно в десяти километрах от лагеря маленький каменистый островок, над которым видели летающих хохотунов и хохотуний. Полевой лагерь перевезли ближе к этому месту и поставили на высоком песчаном месте посреди невысоких барханов. Ближе к островку удобного места не было, так что до него приходилось идти от лагеря примерно три километра по обнажившемуся дну Кара-Богаза. До самого горизонта, насколько хватало глаз, перед нами лежала поверхность, которая издали выглядела ровной как стол. На самом же деле это была сплошная мозаика тесно примыкающих друг к другу выпуклых темно-серых соляных конкреций слоистого строения, которые мы называли «пузырями». Их диаметр составлял примерно от 20 до 40 см при немного меньшей высоте. Местами все это покрывал тонкий слой рассола, и пузырь прогибался, когда на него наступали. Там, где воды не было совсем, они трескались под сапогом, а при дуновении ветра с их поверхности летели струйки глауберовой соли, от которой слезились глаза. В общем, прогулка по такому неровному и непредсказуемому субстрату не доставляла особого удовольствия.

Далее путь к островку преграждала узкая протока, через которую можно было перейти по камням, когда сильный ветер сгонял воду. Но мы предпочитали вести наблюдения с этого ее берега. На островке были две маленькие колонии хохотунов – из 32 и 24 гнезд. Но как-то раз Лариса и я не уследили за двумя нашими лаборантами. Они по собственной инициативе переправились на остров и слишком долго осматривали гнезда. В результате, почти все хохотуны бросили свои кладки. Осталось только 14 гнезд и около 30, принадлежавших хохотуньям. Все же нам удалось собрать кое-какой новый материал по каждому из этих видов.

В частности, вскрытие яиц в брошенных гнездах хохотунов четко показало, что колония формируется центробежно. Кладки в центральной части поселения были полными (по три яйца) и наиболее сильно насиженными, а в периферийных гнездах они еще не были закончены и состояли всего лишь из одного или двух яиц. Когда эта работа была окончена, до приезда машин оставалось еще две недели.

Степные агамы

Вот тут-то мы вынуждены были изменить орнитологии и переключиться на изучение совсем других созданий, именно, ящериц. Позже мы с Ларисой не раз благодарили судьбу за то, что она одарила нас столь интересными объектами, о поведении которых, как вскоре выяснилось, было известно прискорбно мало. Об этих наших изысканиях, которым мы в дальнейшем посвятили больше десяти лет, я подробно расскажу в главе 10.

А это был наш первый опыт на ниве герпетологии. Прямо на территории лагеря жили степные агамы. Весь участок, на котором стояли палатки, входил во владения одного самца. Интересно, что пока мы были заняты чайками, агам видели изредка и только мельком: «Глаза есть, а посмотри – нету», – повторял я, цитируя любимую поговорку Дерсу Узала. Первым делом мы переловили всех агам в лагере и в его ближайших окрестностях и пометили каждую индивидуальной цветной меткой. Сам процесс ловли этих довольно крупных ящериц – занятие увлекательное и даже азартное. Вы как можно медленнее подходите к замеченному животному, держа перед собой наготове в вытянутой руке гибкий прутик длиной метра полтора с петлей из лески на его конце. Осторожно надеваете петлю на голову ящерицы и делаете резкое движение вверх, как рыболов, подсекающий клюнувшую рыбу. Вынимаете свою добычу из удавки, следя за тем, чтобы ее челюсти не сомкнулись мертвой хваткой на вашем пальце, засовываете ящерицу в матерчатый мешочек с завязками и идете дальше в поисках очередного экземпляра.

После того как ящерица помечена, и ее можно без труда отличить от всех прочих в этой местности, начинаются ежедневные многочасовые наблюдения, когда на диктофон фиксируются все действия животного. Для начала я сосредоточился на выяснении маршрутов самца, которые наносил на план местности. Так удалось оценить размеры его территории и установить границы ее с участками других самцов-соседей. Лариса же вела не менее тщательные наблюдения за одной из двух самок, живших на участке этого самца.

Самцы степной агамы чрезвычайно воинственны и абсолютно нетерпимы к присутствию других взрослых самцов на своей территории. Будучи существами безгласными, они не в состоянии, подобно птицам, уведомлять соседей-конкурентов о занятости земельного участка при помощи красивой песни, как это делают, например, соловьи. Единственный способ удержать территорию в неприкосновенности состоит здесь в том, чтобы постоянно быть начеку, не упуская из виду ни одного клочка своей земли.

По утрам, когда солнце еще не набрало силы, но уже нагрело землю настолько, что самец решается покинуть место своего ночлега, он выглядит весьма невзрачным. На серо-буром фоне спины виден неясный светлый орнамент, коричневатый хвост опоясан более темными кольцами, горло и брюшко окрашены в блеклые песчаные тона. В таком виде самец может целый час совершенно неподвижно пролежать неподалеку от норки, в которой провел ночь, но лишь до тех пор, пока температура не поднялась до 27–28 °С. Теперь это уже совсем другое животное. Верхняя часть головы и спины приобретают чистую желтовато-серую окраску, красиво контрастирующую со светло-оранжевым хвостом. Горло становится темно-синим, внешние поверхности передних лапок – голубоватыми, бока брюшка – иссиня-черными с фиолетовым отливом. Самец привстает на передних ногах, раздувает горловой мешок, несколько раз кланяется.

Он сразу же приступает к методичному патрулированию границ своего надела. Чтобы лучше видеть всю территорию самому и в то же время быть на виду у хозяев соседних участков, самец взбирается на куст или корягу на самом краю своих владений. Побыв здесь минут 10–20, он спускается на песок, пробегает несколько десятков метров, залезает на другой такой же куст и некоторое время остается здесь. И так весь день самец раз за разом обходит границы своих владений, пока наступление предвечерней прохлады не подскажет ему, что пора устраиваться на ночлег и что сегодня уже нечего опасаться вторжения непрошеных гостей.

При виде пришлой агамы самец опускает широкую складку кожи в области подбородка. При этом под его нижней челюстью появляется своеобразный треугольный мешок ярко-синего цвета. Свидетельством возбуждения, вызванного появлением чужака, служат также лихорадочные поклоны передней частью тела. Если пришелец сидит не на земле, а на кустике, хозяину участка «становится ясно», что перед ним отнюдь не желанная самка, а зарвавшийся в своих притязаниях чужой самец. В этот момент владелец территории внезапно белеет: за какие-нибудь 1–2 секунды все его тело приобретает цвет грязной штукатурки. Разумеется, чужак не в состоянии заметить этих изменений. Хотя агамы отличаются прекрасным, зрением, сходным с птичьим, разглядеть с расстояния в несколько десятков метров окраску существа в пядь длиной, выделяющегося темным силуэтом на фоне неба – задача непосильная для самого зоркого глаза.

Разгневанный хозяин отнюдь не довольствуется подачей «цветового сигнала». С необычайным проворством он соскакивает с ветки куста на песок и пулей несется к нарушителю границы, перепрыгивая через препятствия и буквально стелясь над землей в своем неистовом беге. Здесь уже непрошеному гостю есть над чем задуматься, и, как правило, он не дожидается дальнейшего развития событий.

Но если пришелец не склонен спасаться бегством, мимолетный эпизод может перерасти в продолжительную драку. Зрелище это поистине захватывающее. Оказавшись рядом и сохраняя между собой дистанцию около полуметра, противники занимают боевые позиции. Высоко приподняв над землей поджарые тела и слегка наклонив головы, они медленно, очень медленно бродят по песку; каждый старается обойти другого сзади. Приспущенные горловые мешки с едва намечающимися светло-серыми продольными полосками придают мордам самцов угрюмый и зловещий вид. Белесая однотонная окраска делает ящериц почти плоскими, словно вырезанными из куска светлого картона. Они настолько сливаются со светло-серой пустынной почвой, что иногда начинают казаться какими-то нереальными призраками, и в эти минуты лишь их медленно движущиеся темные тени помогают наблюдателю не упустить их из виду среди палевой травы выжженной солнцем пустыни.

И внезапно – молниеносный прыжок вперед, глухой удар от столкновения пружинящих тел. На мгновение ящерицы расходятся в стороны и снова сшибаются в свирепом бою. Щелканье челюстей, мелькание хвостов и лап, и вот уже один самец лежит на спине, а другой не дает ему подняться, удерживая поверженного врага бульдожьей хваткой своих челюстей. Горе тому из соперников, который, зазевавшись, позволил другому применить этот опасный прием. Теперь побежденный абсолютно беспомощен, и пройдет много времени, прежде чем его враг, успокоившись, ослабит тиски своей мертвой хватки и даст проигравшему возможность спастись бегством.

Самки степной агамы, в отличие от самцов, не закрепляют за собой единоличных земельных участков. Живущие неподалеку друг от друга, время от времени наведываются по соседству. Если самкам при этом случится столкнуться лицом к лицу, они проявляют взаимную враждебность, но сразу же разбегаются в разные стороны, не придавая серьезного значения инциденту. Поскольку самка рано или поздно должна будет отложить в вырытую ею норку 5–10 белых, одетых в кожистую скорлупу яиц, она большую часть времени отдает добыванию корма: обильное и полноценное питание в этот период – необходимый залог счастливого материнства.

Неторопливо передвигаясь среди скудной пустынной растительности, самка нет-нет да поймает жука-чернотелку или проглотит яркий цветок, а другой раз в высоком изящном прыжке настигнет пролетающую мимо бабочку. Понятно, что часами просиживать на вершине куста, как это свойственно самцам, значило бы лишить себя возможности добыть лишний лакомый кусочек, что для самки в этих условиях совершенно непозволительно.

Степная агама. Trapelus sanguinolentus

Едва только самец заметил самку на своей территории, он ведет себя точно так же, как и при появлении пришлого самца. Прежде чем пуститься в погоню, он ритмично приподнимается на передних ногах, каждый раз сильно сгибая их и почти ложась грудью на ветку. Совершив две-три серии таких поклонов, он с огромной скоростью преодолевает расстояние, отделяющее его от самки, и здесь вновь и вновь кланяется, почти касаясь синим горловым мешком поверхности песка. Затем самец обходит самку сзади и крепко зажимает складку кожи на ее загривке своими роговыми челюстями. Так партнеры лежат бок о бок почти целый час, после чего происходит спаривание. После его окончания любая попытка самца сблизиться с самкой встречает с ее стороны резкий отпор.

Степная агама. Trapelus sanguinolentus

С каждым днем хотелось узнать об образе жизни этих ящериц как можно больше – по принципу «аппетит приходит во время еды». Теперь нам уже трудно было относиться к агамам, как к представителям «низших» позвоночных (традиционное наименование рептилий). Слишком много общего с поведением птиц мы обнаружили у них. Помимо непосредственных наблюдений, которые позволили узнать столь много из того, о чем не прочтешь в работах профессиональных герпетологов, мы провели небольшой эксперимент по изучению их кормовых потребностей. Сделали из сетки маленькую вольеру, посадили в нее самца и поместили туда же заранее подсчитанное количество число цветков астрагала. Затем подсчитывали, сколько их было съедено за определенный промежуток времени.

Кавказская агама. Во многих предгорных районах Предкавказья и Средней Азии степные агамы обитают бок о бок с другим обычным в этих местах видом ящериц – агамой кавказской. Первые занимают участки в днищах сухих долин, а вторые привязаны к подножиям горных склонов.

Обитая в столь тесном соседстве друг с другом, эти ящерицы, тем не менее, придерживаются существенно разных способов социальной организации. Правда, и там и тут самцы охраняют свои территориальные наделы, хотя и разной величины: у кавказских агам эти участки, как правило, значительно меньше по площади. Но при этом принципиально различен характер взаимоотношений между самцами и самками. Если у степных агам, как мы видели, они контактируют только в момент спаривания, то у кавказских особи разного пола объединены в устойчивые ячейки – «семейные группы», нередко существующие в одном и том же составе по многу лет.

Семейная группа состоит из одного взрослого территориального самца и одной или нескольких самок разного возраста (максимально – до четырех). В период размножения, в апреле-мае, самец постоянно ночует в общем убежище со своей единственной самкой (если семейная группа моногамна) или с одной из них – «фавориткой», если самок несколько. Это, как правило, самая крупная самка в группе, с которой самец сосуществует на своем участке более одного года, (максимально до 5 лет).

По утрам самец и самка выходят из облюбованной ими расщелины каменистого или глинистого обрыва одновременно и до часа и более остаются у его входа, принимая солнечные ванны. При этом партнеры зачастую лежат, соприкасаясь друг с другом. После этого они направляются на кормежку по собственным маршрутам. Но перед этим нередко приходится видеть особую церемонию ухаживания самки за самцом. Эти же удивительные, по сути дела, взаимодействия случаются время от времени и далее на протяжении дня, при случайной встрече самца с какой-либо из самок семейной группы, или же в постоянных «местах свиданий». Выглядят они так: самка сближается с самцом, ползет по нему, пытается подлезть под него спереди и сзади и трется боком головы об его морду и область клоаки. Для нас стало неожиданностью, что эти контакты никогда не заканчивались спариванием. Они служат, вероятно, механизмом консолидации членов семейной группы.

Но я забегаю здесь вперед. К моменту завершения книги мы с Ларисой успели собрать лишь первые крохи знаний о жизни и поведении этих ящериц. О том, что нам удалось cделать в этом направлении за последующие 12 лет их изучения, я расскажу более подробно далее, в главе 10.

 

Социоэтология и социобиология

В середине 1960-х гг. зародилось еще одно направление в исследовании социального поведения животных, принципиально отличное от социоэтологии. Датой оформления этого направления в самостоятельную дисциплину считают 1975 год, когда был опубликован массивный том под названием «Социобиология. Новый синтез», за авторством видного американского зоолога Эдварда Уилсона. Именно его обычно называют отцом этого направления, в задачи которого входило изучение эволюции социальности не только у животных, но также и у человека.

В действительности, основные идеи книги Уилсона были заимствованы им у английского математика Уильяма Гамильтона. С его основополагающим трудом я подробно ознакомился в тот момент, когда работа над моей книгой близилась к концу. В это время из научной командировки в Англию вернулся Саша Базыкин. Он сам работал в области математического моделирования биологических процессов и на этой почве познакомился там с Гамильтоном. Тот преподнес Базыкину оттиск своей статьи под названием «Альтруизм и близкие ему явления, главным образом, у социальных насекомых», вышедшую в свет в 1974 г.

По словам самого Уилсона, предложенная Гамильтоном так называемая генетическая теория социальной эволюции, поставила его в ряд основоположников социобиологии. Эти идеи были развиты Р. Докинзом в его многочисленных «научно» – популярных книгах, из которых наибольшую известность получила первая («Эгоистический ген»). Докинз называет У. Гамильтона «одним из величайших теоретиков эволюции в ХХ веке», а сам он в 2013 г. был назван британским журналом Prospect «главным интеллектуалом мирового значения».

Читая объемистую статью Гамильтона, я был просто поражен тому, насколько механистически упрощенным может выглядеть для ученого процесс эволюции столь сложных структурно-организационных образований, каковыми являются социо-демографические системы. Генетическая теория социальной эволюции Гамильтона может служить ярчайшим образцом редукционизма в биологии. Суть его в попытках объяснить происходящее на высоких уровнях организации живого (популяция, социум) через события более низких уровней (в данном случае, генетики индивидов), которые подчиняются принципиально иным закономерностям. Это все равно, как если бы мы попытались объяснить работу автомобиля через поведение атомов металла, из которого сделаны детали машины. А в нашем случае подход Гамильтона можно было бы образно назвать «генетическим атомизмом». Это прямая противоположность системному подходу, о котором речь шла выше.

Гамильтон пообещал противопоставить «беглым и праздным замечаниям» о полезности того или иного типа поведения для популяции и вида «точный анализ путей распространения гена» в популяции. Тем самым он уповал на всесилие математического аппарата в деле решения вековых загадок биологии. Однако здесь легко забыть о том, что лишь глубокое понимание сущности анализируемого объекта (его структурных объяснений) способно удержать математику в рамках биологической реальности.

Гамильтону показалось, что он нашел ответ на вопрос, который ставил перед собой еще Ч. Дарвин. А именно, почему в общине медоносных пчел все самки, кроме матки, не размножаются, но становятся членами касты рабочих. В основе идеи У. Гамильтона лежит то реальное обстоятельство, что у пчел среднее родство самки к собственным детям равно 1/2, а к родным сестрам 3/4. Но вывод, сделанный исследователем из этого, сводился к следующему: естественный отбор среди самок был направлен против их естественного стремления приносить потомство. Вместо этого, эволюционное развитие пошло по пути выработки у них стратегии заботы о своих сестрах. Этот феномен У. Гамильтон называл «альтруистическим поведением».

В другой своей работе он так объясняет суть своих построений: «Представим себе, – пишет он, – что ген стоит перед проблемой увеличения числа своих копий и отдает себе отчет в том, что есть возможность следующих выборов: 1) вызвать у своего носителя А. поведение, полезное только для него самого и ведущее к увеличению его репродукции, или же 2) “бескорыстное” поведение, некоторым образом приносящее выгоду родичу Б». Если рассматривать данную альтернативу в рамках представлений об индивидуальном отборе, на первый взгляд более выгодной представляется первая тактика.

«Жертвуя собственными интересами» сегодня (то есть, не размножаясь), индивид может таким образом получить “выигрыш в будущем”, в форме итоговой (результирующей, совокупной) приспособленности». Таким образом, распространение «копий своих генов», которое есть, по Гамильтону, главная задача особи в соревновании с себе подобными, осуществится не обычным, «эгоистическим», а обходным – «альтруистическим» путем.

Получается, что эффект итоговой приспособленности данной особи сказывается спустя долгое время после того, как сама она уже перестала существовать. Эта странная особенность всей концепции, именно, возможность оценивать настоящее через будущие события, как это ни удивительно, была замечена в то время лишь немногими. Один из исследователей писал в 1976 г., что преимущества и недостатки того или иного способа поведения особи определяются здесь в терминах будущего репродуктивного успеха данной особи и, таким образом, оказываются практически не измеряемыми в настоящем. А каков ход и результат тех событий, которые последуют в будущем, возможно, по мнению, автора концепции, предсказывать математически.

Нетрудно видеть, что один из главных пороков построений Гамильтона – это биологическая неадекватность, нереальность главных исходных допущений, таких например, как метафора: «ген, способный к выбору линии своего поведения». Вот как оценивал первые результаты исследований социобиологов один из видных американских орнитологов, Дж. Браун, в 1978 г. По его мнению, для них характерны «…отсутствие точности в проведении полевых исследований, нехватка ясных и широких подходов, путаница в терминах и понятиях и засилье антропоморфизма – этого камня преткновения современной социобиологии».

Вот что писал о такого рода «теориях», которые быстро завоевывают всеобщее внимание и доверие, выдающийся философ науки П. Фейерабенд. Факт подобного успеха «…ни в какой мере нельзя рассматривать как знак ее истинности или соответствия происходящему в природе… Возникает подозрение, что подобный, не внушающий доверия, успех превратит теорию в жесткую идеологию вскоре после того, как эти идеи распространятся за пределы их начальных положений» (курсив мой. – Е.П.).

Именно активная деятельность Гамильтона и, особенно, популяризация его взглядов Докинзом, привели в конечном итоге к широко распространенному сегодня, но абсолютно ложному представлению. Суть его коротко изложена в книге, написанной журналистом М. Ридли и состоит в том, что «начиная с 1970-х годов, эволюционная биология стала наукой не о животных, а о генах». Или, как писал наш отечественный генетик Б. М. Медников в восторженном предисловии к книге Докинза «Эгоистический ген»: «Наши тела – это временные, преходящие структуры, создаваемые бессмертными генами-репликаторами себе на потребу.» (курсив мой. – Е.П.).

Понятно, что в своей книге о социальном поведении животных я не мог обойти все эти проблемы. Им целиком посвящена последняя глава 8, где я на 49 страницах подробно разбираю суть построений социобиологии, а также степень соответствия предсказаний ее теории тем результатам, которые были получены зоологами при полевых исследованиях множества видов животных. В работе над этим трудным разделом неоценимую помощь оказала мне моя третья жена Елена Георгиевна Потапова. Ее жесткая критика каждой очередной написанной страницы заставила меня многократно переделывать текст и придать ему, в конце концов, необходимую прозрачность и доступность даже для неподготовленного читателя. Каждому, кто захочет ознакомиться с обсуждением вопросов, которые я, за недостатком места, затронул здесь в беглой и компактной форме, я предлагаю обратиться к оригиналу книги.

 

Как книгу издавали

В 1982 г., когда книга была рекомендована к печати ученым советом Института эволюционной морфологии и экологии животных, существовало правило, согласно которому объем текста не должен был превышать 20 печатных листов. Одним печатным листом в то время считали 24 страницы текста, отпечатанного на пишущей машинке. Таким образом, текст, больший чем 480 страниц, издательство «Наука» попросту отвергала уже на стадии подачи рукописи. «Забирайте и сокращайте!», говорили авторам. Неизвестно, кто и когда придумал это правило, и входило ли оно в число «указов», которыми регулировалась вся жизнь общества. Объясняли это непререкаемое требование тем, что в стране существует дефицит бумаги, так что на всех ее не хватит. «Ишь, чего захотели!»

Понятно, что мой обзор мировой литературы по вопросам социального поведения никак не мог уложиться в эти рамки. Один только перечень цитированных мной источников, напечатанный в книге шрифтом более мелким, чем основной текст, занимал 45 страниц. К счастью, директор нашего института, Владимир Евгеньевич Соколов, пользовался заметным влиянием в высших академических кругах. Он пообещал мне, что поможет «пробить» книгу, не прибегая к сокращению ее объема.

Тут началась длительная бюрократическая волокита. Соколов не мог просто взять и приказать руководству издательства принять мою книгу в печать. Оттуда должен был быть послан запрос на его имя, на который следовало ответить подробным объяснением того, почему для меня нужно сделать исключение из общего правила. Все это следовало выполнить как всегда срочно, поскольку иначе существовал риск, что я могу пропустить свою очередь.

Как раз в тот день, когда мне на руки выдали запрос из издательства, который я планировал сразу же передать Соколову, началось заседание Президиума Академии наук СССР. К счастью, контора, где я получил документ, находилась на той же улице имени Первого Великого Вождя (Ленинский проспект), где располагалось и величественное здание Президиума АН. В заседании принимал участие и Владимир Евгеньевич. И вот я, взмыленный, прибегаю туда, но у входа путь мне решительно перегораживает вахтер: «Куда! Вам сюда нельзя!» Я с трудом начинаю осознавать, что я, простой кандидат биологических наук, кощунствую, пытаясь проникнуть на Олимп, где сильные мира сего обсуждают судьбы передовой советской науки. А точнее, делят деньги, выделенные правительством Академии наук: какому институту и/или лаборатории дать, а какие и так перебьются.

Из-за турникета вглядываюсь в толпу снующих по вестибюлю академиков и членов-корреспондентов в надежде заметить среди них Соколова. И тут вижу директора Института цитологии и генетики, в котором я работал в Новосибирском Академгородке, Д. К. Беляева. «Дмитрий Константинович, – кричу я, – подойдите, пожалуйста!». Он подходит, а я говорю: «Мне срочно надо передать документ Владимиру Евгеньевичу Соколову, а меня не пускают…». «И не пустят, голубчик, и не пустят…», – отвечает он, берет из моих рук бумагу и уходит.

В итоге рукопись взяли с превышением объема в два печатных листа. С моим редактором, Галиной Михайловной Орловой, отношения сложились ровные и даже дружественные. Она вносила в текст минимальное количество правки, наиболее часто меняя словосочетание «друг с другом» на казавшееся ей более правильным «между собой». И вдруг меня срочно вызывают в издательство. Оказалось, что дело вот в чем. В книге я цитировал книгу польского социолога Яна Щепаньского «Элементарные понятия социологии». Но в это время руководству Советского Союза чем-то не угодила Польша. Поэтому мне было сказано изъять из моего текста две с половиной строки этого цитирования и заменить удаленное точно таким же количеством знаков. Иначе, предупредили меня, книга не может быть издана. Пришлось согласиться на это абсурдное требование.

И вот, казалось бы, все улажено и верстка готова к печати. Но тут я объяснил Галине Михайловне, что публикация такого характера не сможет быть использована в работе специалистами, если не будет снабжена указателями – предметным, названий животных и именным (с фамилиями цитированных авторов). Услышав это, она пришла в отчаяние: «Ведь это еще, как минимум, два печатных листа! Снова идти к руководству и молите их об увеличении объема! Я этого не выдержу». Но к этому времени бороться с моими «причудами» устали, по-видимому, уже все. Случилось даже чудо – мне заплатили какую-то небольшую сумму за составление указателей. Правда, это было единственное денежное вознаграждение за три мои объемистые книги, вышедшие в Издательстве «Наука».