Над головами протяжно загремело железо — по палубе «Прончищева» проносили поданный с берега груз.
Сквозь распахнутый иллюминатор, обрамленный ярко начищенной, пропитанной солнечным жаром медью, было видно, как решетчатая стрела крана снова проплыла над стенкой, заваленной ящиками и тюками.
— Таким образом, прогнозы благоприятствуют выходу, — закончил штурман Курнаков и стал выравнивать стопку лежавших перед ним документов. — Устойчивые ветры северных направлений, в один-два балла. Штормовая погода возможна не раньше, чем в Скагерраке, ну и, конечно, у Лофотен…
За иллюминатором плавился, казалось, от жары наружный безветренный воздух. Снова загремело над головами. Мимо иллюминатора мелькнула решетчатая рука крана.
В кают-компании ледокола за длинным, застеленным синим сукном столом сидели моряки командного состава — кто в белых форменных кителях, кто в легких штатских костюмах. Два длинных пропеллера вращались у подволока, покрытого белой масляной краской. Они овевали внимательные лица, обращенные к большой карте перехода. Карта висела за спиной Сливина на покрашенной под дуб переборке.
Рядом с Курнаковым — начальником штаба экспедиции — очень прямым, худощавым, полным той корректной сдержанности, которая отличает наших штабных офицеров, сидел младший штурман Игнатьев. Шапка белокурых волос вздымалась над юношески свежим лицом.
Заместитель начальника экспедиции по политической части капитан третьего ранга Андросов, полный, с лысиной над большим покатым лбом, сложил и сунул в карман кителя конспект своего доклада.
Против Сливина откинулся в кресле одетый в просторный чесучовый костюм капитан «Прончищева» Потапов. Обмахиваясь четвертушкой бумаги, он слушал с обычным своим немного рассеянным, будто скучающим видом. Вот он наклонился к старшему механику — пожилому человеку с седеющим ежиком волос, что-то шепнул. «Проследите… механизмы…» — донеслось до капитана первого ранга. Старший механик кивнул, осторожно отодвинул кресло, вышел из кают-компании.
На карте, вокруг желто-коричневых, изрезанных фиордами берегов Скандинавии, по голубизне двух океанов тянулась тщательно вычерченная штурманами нить — намеченный курс каравана. Линия, начинаясь от Балтийского моря, вдавалась острыми углами в шведский порт Гетеборг и в норвежский — Берген. Она огибала самую северную оконечность Европы, уходила в простор Ледовитого океана.
Начальник экспедиции провел платком по гладко выбритой голове. Просматривал записи, сделанные во время доклада. Тяжелая, прорезанная сетью голубых вен рука легла на сукно стола.
— Ну что же, товарищи… Как будто подготовились к выходу не плохо… Вопросов к докладчикам словно бы нет… Так, так…
Сливин вчитывался в свои заметки.
— По сообщению штурманской части… Вы, капитан второго ранга, не очень полагайтесь на прогнозы… В одном из прошлых походов, тем же маршрутом, синоптики давали сплошной штиль, а корабли чуть не навалило штормовым ветром на скалы… Стало быть, лоцмана впервые примем на борт у Треллеборга?
— У Треллеборга, — вытянулся капитан второго ранга Курнаков. — Подойдет датчанин, будет вести нас Зундом в Каттегат.
Прошу сесть… По докладу капитана третьего ранга Андросова тоже все ясно… Темы намеченных политзанятий… Будет укомплектована новыми книгами библиотека, перенесенная с дока на ледокол… Обеспечить передвижками док, «Пингвин» и «Топаз»… Хорошее дело! Описки закупленных книг доложите мне.
Есть, доложить списки, — поднялся с кресла Андросов. — Разрешите маленькое дополнение?
Сливин кивнул.
По инициативе комсомольской организации библиотекарь Ракитина производит опрос личного состава для выяснения, кому какие книги хочется прочесть в пути.
Верно, спрашивала она и меня, — улыбнулся Сливин.
— Татьяна Петровна уже связалась с местным книжным коллектором, — продолжал Андросов. — Там обещали обеспечить нужный нам подбор книг…
Приятная девушка Таня. Вот бы ее сюда в каюткомпанию вместо этого вашего дракона — Глафиры! — шепнул белокурый Игнатьев штурману ледокола Чижову.
Тогда бы она библиотекарем быть не могла. Обслужить кают-компанию — работа на целый день, — деловито откликнулся Чижов.
Начальник экспедиции кончил просматривать свои заметки…
Бесшумно вращались пропеллеры, из иллюминаторов потянуло предвечерней прохладой.
Сливин с удовольствием расправил плечи, погладил бороду, окинул присутствующих взглядом. Командиры «Пингвина» — буксирного корабля и «Топаза» — посыльного судна, сидя в конце стола, шепотом говорили друг с другом, но теперь повернули к Сливину загорелые лица.
— Итак, товарищи, в основном закончена подготовка к походу, — оказал Сливин, вставая. — В дни мира мы, военные моряки, должны выполнить с честью важное задание правительства. Моряки «Прончищева» нам помогают отлично.
Сливин значительно помолчал.
— Прошу всех помнить. Много дней проведем в водах иностранных государств. Капитан третьего ранта Андросов не напрасно подчеркивает необходимость познакомить личный состав с историей, этнографией, теперешними политическими режимами Швеции и Норвегии. Посещение иностранных государств — новая возможность для нас укрепить дружбу с народами, которые мы защитили от гитлеровского ига.
Сливин вновь обвел взглядом сидящих вокруг стола.
— Мы призваны помочь растущему нашему гражданскому флоту перегонкой на Север плавучего дока для ремонта ледоколов, траулеров, пассажирских судов. Уверен — каждый отдаст все свои силы и способности делу успешного завершения похода. Во всяком случае, если пойдем без задержек, будем в пункте назначения до наступления осенних штормов.
В круге иллюминатора сияла голубизна безоблачного неба. От стоящего в соседнем бассейне военного корабля стали доноситься чистые звоны отбивающих время склянок…
На мостике «Прончищева» Фролов поднял бинокль, стал медленно вести им слева направо. По военной привычке тщательно просматривая море и берег.
Скоро время сдавать вахту Жукову — новому сигнальщику экспедиции.
Неплохой малый Жуков, шустрый парнишка… Сперва попробовал было заноситься, хвастать — что он, дескать, боевой моряк, в дни войны ходил на Ханко, имеет звездочку, медали «За отвагу» и «За оборону Ленинграда». Но он, Димка Фролов, тоже гангутец, оборонявший Ханко, а потом служивший всю войну за Полярным кругом, рассказал ему только один-два из своих боевых походов, и парень сразу стал держаться по-другому…
Фролов вел биноклем по береговой черте.
В светлом, сдвоенном круге возникли и поползли вбок квадратные плиты набережной.
Зачернели чугунные тумбы кнехтов, стальные тросы закрепленных вокруг них швартовов.
Качнулись поручни деревянных сходней, перекинутых на стенки с бортов кораблей.
Взгляд Фролова скользнул дальше — по воде рейда, гладкой, как асфальт, радужной от нефтяных разводов.
В окуляры бинокля вошли борта кораблей. Бинокль уперся в прямоугольную громаду дока посреди рейда.
«Вот так махина! — уже не в первый раз с уважением подумал Фролов. — Целый плавучий завод. Отсюда его боковые башни кажутся не очень большими, но матросы рассказывали — в них скрыта целая электростанция, освещающая док, приводящая в движение его лебедки и краны… В этих башнях расположены жилые помещении, камбуз, ремонтные мастерские. А на нижней палубе, огромной, как стадион, сразу могут ремонтироваться несколько кораблей. И размещенные по краям этой палубы, вдоль башен, две старые океанские баржи занимают на ней не очень много места…»
«Прончищев» принимал с набережной последние грузы. Матросы, выстроившись у сходней, передавали из рук в руки ящики, мешки с продуктами. Работал разгрузочный кран. Грузовики один за другим уходили в тесные портовые переулки, в сторону оттененных зеленью красных черепичных крыш.
«Скоро в море, — думал Фролов, глядя на очертания дока, — трудно себе представить, что наш „Прончищев“ впряжется в эту громадину, потянет ее за собой через два океана».
С дока слышался отдаленный грохот металла о металл, по его нижней палубе двигались фигурки матросов…
«А интересно получается в жизни. Вот где, значит, пришлось встретиться с боцманом Агеевым… Оказы вается, вместе пойдем в поход, — он на доке, я на ледоколе. Он — мичман, по-прежнему военный моряк, я — моряк ледокольного флота, гражданский теперь человек».
Вдруг стало горько, что списался с военных кораблей.
«А вот боцман Агеев ее описался. Не списались и капитан второго ранга Медведев и капитан-лейтенант Бубекин, отчаянный моряк, ходивший на „Геринга“ в торпедную атаку…»
Услышав от Жукова фамилию командира «Ревущего», сразу вспомнил об этом подвиге северных моряков.
«Но и на ледоколе интересная работа, хорошие, дружные ребята… Вот тот же Жуков — как рвется в бессрочный. Правда, мечтает о бессрочном, а иногда становится мрачным, намекает, что, если бы не сердечная причина, не ушел бы с боевых кораблей… Хороший парнишка Жуков, пожалуй, крепко сдружимся с ним в походе… А что-то сейчас делает боцман? Верно, подтягивает ребят на доке, учит своему любимому делу…»
— Перекурка, матросы, — сказал, распрямляясь, Агеев.
Сунув под мышку жестяной мегафон, он снял брезентовые рукавицы, стер пот с жесткого сурового лица. Шагая через бухты тросов и грузные извивы якорных цепей, присел на груду длинных, неструганых бревен, уложенных рядом с баржей, вдоль стены доковой металлической башни.
Матросы боцманской команды рассаживались вокруг. Одни были в рабочем платье, распахнутом на груди, другие — в потемневших от пота тельняшках. Несколько человек работали обнаженными до пояса — под закатным солнцем плечи и спины блестели, как полированная медь.
Они усаживались в теневые места, где больше чувствовалась вечерняя прохлада.
Матросы смотрели на море, на четкие очертания кораблей, опрокинутыми силуэтами отражавшихся в желтовато-зеленой воде.
На корму «Прончищева» вышла Таня Ракитина в белом халате, с ведром в руке. Ветер завивал халат вокруг ее ног, играл выбившимися из-под косынки темными завитками волос. Чайки, парившие вдали от корабля, с хриплыми криками кинулись к выплеснутым из ведра хлебным коркам.
Повернув ласковое живое лицо в сторону дока, девушка улыбнулась кому-то.
Матросы заулыбались в ответ. Мосин — мускулистый, обнаженный до пояса парень, сдернул бескозырку, взмахнул ею над коротко остриженной головой. Девушка отвернулась, легко помахивая ведром, скрылась в камбузной рубке.
— Стало быть, не мне позывные! — с шутливой грустью сказал Мосин. — Вот девушка на все руки! И буфетчица, и библиотекарь, и медсестра. Эх, не удержали мы ее, братцы, отпустили на ледокол!
Мосин снова нахлобучил бескозырку на брови.
— Тогда кому же улыбку посылала, кто счастливец, матросы?
Обвел озорными глазами лица моряков, остановил взгляд на молодом матросе Щербакове, присевшем поодаль.
— Не вам ли, товарищ колхозник, девушка весть подавала?
— Кому она весть подавала — тот про это и знает, — строго сказал Агеев. — Для вас здесь самое главное, что не вам.
Главный боцман видел, как застенчиво встрепенулся задумавшийся Щербаков. Сергей Никитич не выносил попыток поднимать на смех молодых матросов.
От понтонов палубы пахло теплым металлом и морской глубиной. От древесных стволов — сладким смолистым запахом леса. Свежий аромат ржаного, только что выпеченного хлеба тянулся из пекарни, сооруженной на палубе дока… И обожженное солнцем лицо Щербакова, сидевшего у среза бревна, подернулось задумчивой грустью.
Он положил на шершавую кору ноющие от напряжения ладони. Томительно ярко встали в воображении хвойные заросли вокруг родного колхоза, из которого уехал служить на флот.
Солнце низко висело над радужной поверхностью рейда. Чайки кружились над водой. Одна птица подхватила хлебную корку, круто взвилась вверх.
— В древних книгах писали, — сказал молодой боцман Ромашкин, — дескать, души моряков, погибших в море, переселяются в чаек. Летят эти души за кораблями в поход, тревожным криком предупреждают о шторме.
Это и я слышал, — подхватил Мосин, — потому, дескать, и убивать чаек не положено. По-дедовски выражаясь, — большой грех. — Он покосился на мичмана, набивавшего трубку. — Знаем мы эти бабушкины сказки.
Насчет душ — это точно бабушкины сказки, — откликнулся Агеев. Отойдя от бревен к кормовому срезу, он чиркнул зажигалкой, затянулся. Разноцветные дольки наборного мундштука поблескивали в его прямых губах. — А что убивать чаек нельзя — истинная правда. Чайка моряку друг. Только вот разве подводники в военное время эту птицу не уважали — рассекречивали чайки их корабли.
Матросы подошли к главному боцману. Ближе всех к Сергею Никитичу встал Щербаков.
Папаша мой не раз рассказывал, друзья, — продолжал мичман. — Дружба чайки с моряком с давних времен повелась, когда еще не знали теперешних карт и приборов. Уйдет, скажем, поморский карбас на рыбалку, куда-нибудь к Новой Земле, а туда испокон веков, когда Баренцево море еще Студеным называлось, ходили поморы. И настигнет, бывало, карбас в океане штормом или все кругом туманом затянет — неизвестно, где берег. Вот тут-то чайка и приходит на помощь: с какой стороны помашет крылом, с той, значит, и суша. Моряк чайку кормит, и она ему отвечает добром.
Ну а нам, товарищ мичман, в океане, пожалуй, никакие чайки не помогут, — сказал Мосин, поглаживая голые плечи.
Он присел на широкую тумбу кнехта, за спиной Щербакова. Подмигнул в сторону молодого матроса, при рассказе Агеева даже приоткрывшего от внимания рот.
— Выволокут док на буксирах в Атлантический океан, да тряхнет его штормом, порвет концы, и понесет нас неведомо куда. — Мосин сделал страшные глаза. — Своего-то хода и управления мы не имеем! Слышал я: когда тащили американцы док на Филиппины, что ли, их так закрутило — одна жевательная резинка осталась.
— С американцами это случиться могло, — сухо сказал Агеев.
Он загасил трубку. Положил руку на плечо тревожно насторожившегося Щербакова, строго взглянул на Мосина.
— Зачем парня дразнишь? Ты, я вижу, известный травило… Думаете, товарищ матрос, если прошли вы пять раз из Таллина в Кронштадт — так уж старый моряк, можете зубы заговаривать новичку? А вот сами на кнехт сели — допустили нарушение морской культуры.
Он не сводил с Мосина взгляда чуть прищуренных глаз, пока тот, что-то пробормотав, не поднялся нехотя с кнехта.
— Да, товарищи, — помолчав, продолжал боцман. — Поход наш будет не из легких. Только все здесь от нас самих зависит. Хорошо подготовим буксирное хозяйство — никаким свежуном его не порвет.
Он сунул трубку в карман.
Ромашкин, через пять минут кончать перекур! Поднажмите — окончить разноску якорь-цепей к спуску флага.
Есть, окончить разноску якорь-цепей к спуску флага! — весело крикнул Ромашкин.
Сергей Никитич зашагал к барже. Ромашкин потянулся. Подошел к Мосину, зло и отчужденно смотревшему вдаль.
Вы, Мосин, что хмурый такой? Погладил вас против шерстки главный боцман. Так разве не поделом?
Поделом! — Мосин негодующе сплюнул. — И пошутить, стало быть, нельзя?
Он повернулся к Ромашкину.
С кнехта меня согнал — как маленького, осрамил перед всеми!
И правильно согнал — главный боцман морской серости не терпит! — быстро, убежденно сказал порывистый Ромашкин. — Эх, парень, против какого человека ершишься!
А какой такой особенный человек?
Какой такой человек? — Ромашкин смотрел со снисходительным сожалением. — Трубку его видел?
Не слепой!
Заметил — мундштучок на ней какой-то чудной, словно мохнатый, со всех сторон зарубками покрыт?
Мосин молчал полуотвернувшись.
— Так, может быть, ты и о «Тумане» ничего не слыхал? — продолжал Ромашкин. — Служил товарищ мичман на североморском тральщике «Туман»: на том корабле, который бой с тремя фашистскими эсминцами принял, флага перед ними не спустил. И когда не стало «Тумана», поклялся наш главный боцман не пить и не курить, пока не истребит собственными руками шестьдесят фашистов — втрое больше, чем его боевых друзей на «Тумане» погибло.
Ромашкин говорил с увлечением, и все больше матросов боцманской команды скоплялось вокруг него.
Пошел Сергей Никитич в сопки, в морскую пехоту, знаменитым разведчиком стал. Умом, русской матросской хитростью врагов вгонял в могилу. И как прикончит фашиста — делает зарубку на трубке, которую ему геройский друг с «Тумана» подарил. Ровно шестьдесят зарубок на мундштуке этой трубки — и проверять не надо.
Да ну! — сказал пораженный Щербаков.
Вот тебе и ну! Да не в этом главная суть. А суть в том, что, как окончилась война, Агеев снова на корабли вернулся, рапорт на сверхсрочную подал и, видишь, служит, как медный котелок. А вы, Мосин, — «какой такой человек»! Такой он человек, что море больше жизни любит, хочет сделать из нас настоящих военных моряков.
Ромашкин затянулся в последний раз, бросил окурок в обрез.
— По годам еще молодой, а видите, как все его знают и уважают на флоте.
Он взглянул на часы.
— А ну — по местам стоять, к разноске якорь-цепей приготовиться!
Матросы разбегались по палубе, выстраивались в две шеренги возле якорных цепей…
Агеев стоял у борта, смотрел в сторону ледокола. «Кому она весть подает, тот про то и знает». А знает ли он сам, кому улыбнулась Татьяна Петровна?
Вчера, уволившись на берег, как бы невзначай встретил он на пирсе сходящую с баркаса Таню. Была изрядная зыбь, борт баркаса раскачивался у стенки, она не решалась перескочить с палубы на берег, и он очень своевременно очутился с ней рядом…
Татьяна Петровна шла в книжный коллектор, и мичману оказалось как раз по пути с ней. Говорили о книгах, о политике, о предстоящем походе… Может быть, посторонним слушателям представился бы не очень интересным этот обычный, обрывочный разговор, но для Агеева он был наполнен огромной прелестью, глубоким, замечательным смыслом.
Красота какая кругом! — сказала, проходя по высокой набережной, Таня. Они поднялись из порта в город, откуда видны далекий голубеющий рейд, белые надстройки кораблей, паруса на горизонте.
Я, Сергей Никитич, кажется, больше всего на свете море люблю!
С вашим сердцем и не полюбить моря! — Он шагал с ней совсем рядом, приноровив свой широкий шаг к ее легкой походке. Счастливое, светлое чувство внутренней близости с этой девушкой все больше охватывало его.
— Что вы знаете о моем сердце, Сергей Никитич! — Она вдруг остановилась, с задумчивой улыбкой протянула руку. — Совсем я заговорилась с вами. За книгами как бы не опоздать.
И, коснувшись ее руки, Агеев почувствовал — должен сейчас же высказать свои сокровенные мысли. Подался вперед, взглянул ей прямо в глаза.
— Давно хотел я вам сказать, Татьяна Петровна… Ее милое смуглое лицо внезапно стало напряженным, тревожным, но он уже не мог остановиться.
Знакомы мы всего без году неделя, а как будто знаю вас много лет… Такой девушки в жизни я не встречал…
Не нужно, не говорите, — вырвалось у Тани. Мягко, но решительно она высвободила руку, пальцы мичмана скользнули по желтеющему на загорелой коже тоненькому, похожему на обручальное, кольцу.
Она подняла голову, улыбнулась какой-то неполной, взволнованной улыбкой.
— Для меня радость быть вашим другом, поверьте… Мы ведь всегда останемся с вами друзьями? — торопливо добавила Таня, наверное заметив, как потемнел, насупился ее спутник.
— Есть, остаться друзьями! — отрывисто сказал он тогда, приложив пальцы к фуражке.
Вот и весь разговор. И они не встречались с тех пор. «Для меня радость быть вашим другом, поверьте»… И на пальце — тоненькое золотое кольцо. Что же, оно необязательно должно быть обручальным. Не часто носят теперь обручальные кольца…
— Сдавай вахту, — поднявшись на мостик «Прончищева», сказал Жукову Фролов.
— Ну, как у тебя там? Не подавала она позывных? Но Жуков промолчал, может быть, не расслышал, склонясь над сигнальными книгами, перекидывая через голову ремешок передаваемого Фролову бинокля…
Совсем ведь недавно, переходя с «Ревущего» на док, расстался с Клавой как с родной — потому что твердо обещал демобилизоваться, уйти с кораблей. А потом смертельно затосковал, понял — обещал несбыточное, не может расстаться с морем. Вновь бросился к ней — сказать все как есть — и никогда не забудет, какой яростной злобой налились любимые глаза. «Если так — кончено у нас все с тобой!» — сказала как отрезала — отчужденно и грубо.
Даже сам себе боялся дать отчет Жуков, как плохи, как безнадежно плохи стали вдруг его отношения с Клавой. А в глубине сознания теплилась мысль — если все же настоит на своем, поставит ее перед фактом — может быть, наладится жизнь. Ведь, в конце концов, его одного любит эта непонятная Клава! И если честно предложить ей теперь же оформиться в загсе…