Салон шатнуло, в толстое стекло иллюминатора ударил пенный пузырчатый всплеск. На несколько секунд потемнело, потом на влаге стекающих по стеклу струй, на медном ободке иллюминатора заиграли отблески солнца.
Капитан первого ранга кончил писать. Взглянул на часы. Встав из-за стола, подошел к зеркалу, стал прикреплять к черной парадной тужурке колодку с чуть позванивающими друг о друга орденами и медалями.
Майор Людов сидел в глубоком кресле, вобрав голову в плечи, вытянув худые ноги. Рядом с ним стоял Андросов. Он, как и Сливин, был в парадной тужурке, на его груди блестела малиновая и голубая эмаль орденов, круглая бронза медалей.
Да, оказывается, недостаточно было прекрасно провести подготовку к походу, чтобы избежать в пути некоторых неприятных приключений, — сказал Людов. — В настоящем случае Амундсен оказался неправ.
К сожалению, это так, — откликнулся Сливин и взглянул удивленно. — Позвольте, майор, я действительно только что подумал об этом. Вы что — умеете читать мысли?
Увы, до этого мне еще далеко, — мягко улыбнулся Валентин Георгиевич. — Просто я обратил внимание, как с минуту назад вы захлопнули вот эту книгу Амундсена «Моя жизнь», лежавшую у вас на столе, и, нахмурившись, отложили в сторону. Мне и пришло на ум идеалистическое высказывание знаменитого норвежского полярника о причинах возникновения так называемых приключений. Высказывание, которое, естественно, не может не вызвать протеста с вашей стороны, особенно после всего того, что произошло в этом походе.
Да, — согласился Сливин, — такой поход может любого лишить некоторых иллюзий. Например, иллюзии, что с окончанием явных военных действий окончилась тайная война фашизма против нас. Вы слышали, что сказал лоцман Олсен, когда покидал наш борт у Гаммерфеста?
Благодарил вас за гостеприимство, казался смущенным, что не мог предотвратить аварию? — подсказал Андросов. — Да, он крепко сдружился с нами за этот поход. Трогательно нес свою вахту на мостике, даже когда мы совершенно в нем не нуждались.
Нет, он сказал мне нечто более характерное. Это коварство с маяком перевернуло его душу. Я напомнил ему народную норвежскую поговорку: «Кто ложится спать с собаками — просыпается с блохами». Он ответил: «Только бы нам избавиться от собак, а блохи исчезнут сами собой»… Старик настроен воинственно, но едва ли ему позволят открыть рот. Дело на маяке, конечно, замнут…
«Не пойман — не вор» — лейтмотив большинства буржуазных дипломатических нот, — сказал Людов. — Поскольку тому субъекту удалось бежать с маяка, все будет шито-крыто.
Возможно, — протянул Сливин, Он снова взглянул на часы, сложил и сунул в карман несколько исписанных листков. — Через пять минут обращусь по трансляции к личному составу в связи со вступлением в отечественные воды. После этого, товарищ майор, надеюсь, вы не откажетесь отобедать с нами… Ефим Авдеевич, подпишите приказ…
«Командирам дока, „Прончищева“, „Пингвина“, „Топаза“, — читал Андросов строки, написанные размашистым почерком Сливина. — Поздравляем личный состав со вступлением в воды дорогого Отечества. Начальник экспедиции Н. Сливин, начальник штаба С. Курнаков, заместитель командира то политчасти…»
«Е. Андросов» — аккуратно вывел капитан третьего ранга своим мелким, округлым почерком.
— Да, кстати, Николай Александрович, подано вам заявление от Фролова, — сказал, распрямляясь, Андросов.
Он бережно вынул четвертушку бумаги, вручил начальнику экспедиции.
«От бывшего краснофлотца Дмитрия Ивановича Фролова. Рапорт, — прочел Сливин. — Сим рапортом прошу о зачислении меня в личный состав наших Военно-Морских Сил. Как участник Великой Отечественной войны и сигнальщик первого класса, хочу быть полезным в еще большем укреплении родного флота».
Подумаем, — сказал, помолчав, Сливин. — Побеседуйте с ним — он в гражданском флоте, кажется, хорошо прижился… Кстати, нужно решить наконец, как быть с аналогичной докладной, которую еще в базе подал мне старший матрос Жуков. Хороший моряк, но после того романа…
Тот роман послужит ему уроком на всю жизнь. Я беседовал с Жуковым, он тяжело переживает это дело. Если командование сочтет возможным принять мое поручительство за комсомольца Жукова…
— С вашим (поручительством, Ефим Авдеевич, едва ли ему откажут в чести продолжать службу в Военно-Морском Флоте, — с глубоким уважением сказал Сливин.
— Подсменить? Сбегай, оденься потеплее.. Видишь, не очень-то оно ласково, наше Баренцево море, — прокричал Жукову сквозь ветер Фролов.
Жуков отрицательно качнул головой. Он действительно очень продрог на резком северном ветру в своем коротком, туго застегнутом бушлате. Но он неустанно, закоченевшими пальцами, прижимал к глазам тяжелый бинокль, вел им по волнам, по береговой черте, по небу в своем секторе наблюдения.
Чтобы не сорвало ветром бескозырку, он держал ее ленточки в стиснутых зубах. Его чернобровое смуглое лицо хранило какое-то особо значительное выражение.
Фролов давно вышел на мостик. Шрам под повязкой на голове почти не болел. Он совсем не был похож на больного. Его полные розовые губы счастливо улыбались.
Почти все время проводил он теперь на верхней палубе, несмотря на пронзительный ветер и усиливающуюся качку.
Ветер гудел в снастях все сильнее. На серых, длинных, бегущих от океана волнах вспыхивали язычки беляков. Горы отвесно срывались к воде — то коричнево-черные, то белеющие снеговыми вершинами, то до самого подножия поросшие нежно-зеленым мхом. Узкие трещины фиордов врезались в береговые массивы.
Невозможно было оторвать глаз от величественных картин заполярной природы, от этих сопок — свидетелей легендарных подвигов советских моряков. И снова захотелось Фролову повидаться с Агеевым — старым фронтовым другом.
Фролов увидел мичмана значительно позже, когда, приняв вахту у Жукова, набросив на шею тонкий ремешок бинокля, стал тщательно просматривать море. Уже остался сзади, растворялся в тумане берег Скандинавии — длинная и плоская полоса, слившаяся с океанской водой. Уже прозвучала в громкоговорителе речь начальника экспедиции. Всегда спокойный гулкий голос Сливина дрогнул волнением, когда он благодарил военных и гражданских моряков за отличную работу.
— А теперь, — услышал Фролов в громкоговорителе благожелательный голос Андросова, — наш корабельный поэт лейтенант Игнатьев прочтет стихи, посвященные всем морякам экспедиции.
И над палубами «Прончищева», дока, «Пингвина» зазвучал юношеский голос лейтенанта:
Родина!
Над ней и воздух чище
И слабей удары непогоды,
Вместе с доком входит наш «Прончищев»
В Баренцево море, в наши воды.
Нас вели фарватерные тропы В океанские чужие дали. У старинных пристаней Европы Мы на берег сходни подавали.
Где б ни загоралась на причале Звездных бескозырок позолота, — Враг ярился, и друзья встречали Моряков прославленного флота.
Хмурились готические башни,
Будто удивлялись
Русской силе.
Мы в угрюмый день позавчерашний
Солнечное завтра приносили.
Небо цвета голубиных перьев Мирно голубело перед нами, Механизмы тщательно проверив, Мы следили зорко за волнами.
И всплыла бесшумно с нами рядом Мина, затаенная в глубинах, Разразилось грохотом и градом Небо цвета перьев голубиных.
Клочья штормовой свирепой пены Океанская вздымала лапа. Рифами грозились Лофотены, Плыл в тумане черный рог Нордкапа.
Но в победах трудных — наша слава! Знает вахту зоркую несущий: Где бы наш могучий флот ни плавал, Это часть родной советской суши!
Курнаков остановился на крыле мостика. Только недавно сдал вахту Чижову, хотел прилечь в каюте, но стоял неподвижно, выслушав сперва речь капитана первого ранга, потом выступление Игнатьева.
Начальник штаба чувствовал себя виноватым перед младшим штурманом. Растроганный стихами, сильнее ощутил эту вину.
Прекрасно работал лейтенант весь поход, не допустил ни одного просчета в обсервации и счислении! Видно, всей душой живет в штурманском деле. И тогда, перед маяком Скумкам, сдал вахту в полном порядке, как уточнили потом, не ошибся ни на кабельтов, ни на минуту… В конце концов, при этих условиях, почему бы ему и не писать стихи!
Голос в громкоговорителе умолк. Немного спустя лейтенант взбежал на мостик — счастливый, раскрасневшийся. Увидев Курнакова, перестал улыбаться, невольно провел рукой по лбу — заправлены ли волосы под фуражку.
Вы вот что, лейтенант, — обычным своим немного чопорным тоном сказал Курнаков. — Как-нибудь в свободное время продиктуйте мне эти стихи. Сохраню их на память о переходе.
Товарищ капитан второго ранга! — глаза Игнатьева засияли. — Да я сам вам перепишу, пожалуйста! — Он подошел ближе, не мог сдержать новой счастливой улыбки. — А я ждал — вы меня за них бранить начнете.
Нет, почему же, поскольку это не идет в ущерб штурманскому делу. Кстати сказать, отлично вы проявили себя в походе как штурман.
Он оборвал сам себя, кажется, слишком увлекся похвалами.
Правда, должен отметить в ваших стихах фактическую неточность. Никакой мины на фарватере мы не встречали.
Этот поэтический образ, я думаю, можно простить лейтенанту, — сказал подошедший Людов. — Насколько я понял, под миной он подразумевал происки наших классовых врагов… С моей точки зрения, интересен в художественном отношении и образ мирного неба цвета голубиных перьев, таящего в себе угрозу предотвращаемой нами войны.
«Где бы наш могучий флот ни плавал, это часть родной советской суши», — процитировал Курнаков. —
Хорошо, лейтенант! — И снова оборвал сам себя, укоризненно взглянул на Игнатьева. — Только поймите, эти ваши вихры, они всю картину портят!
— Не знаю, как с точки зрения широких масс штурманов, — улыбнулся Людов, — но, по мнению современных поэтов, длинные волосы совсем не обязательны для писания хороших стихов. Лучший, талантливейший поэт нашей эпохи Маяковский любил ходить с коротко остриженными волосами.
— Что же, товарищи, — слегка упавшим голосом сказал Игнатьев, — пожалуй, придется мне зайти к парикмахеру в базе.
Сергей Никитич Агеев встретился с Таней вскоре после беседы в каюте Андросова. Окликнув Таню на верхней палубе, отдал ей горсточку скомканных обрывков. Она всмотрелась в них, ее милые губы задрожали, и влажно блеснули глаза. Сильно перегнувшись через поручни, она бросила обрывки за борт.
— Спасибо, Сергей Никитич!
Она взглянула с нежной благодарностью, хотела еще что-то сказать, но промолчала.
«Ну, говори же, чудак! — подумал тогда Агеев. — Возьми в руки эти пальцы, скажи все, что ты думаешь о ней, о том, что она самая красивая, самая лучшая девушка в мире».
Начистоту скажите, Татьяна Петровна, — выговорил он вслух. — Не обижаетесь на меня? Что я тогда вроде вас заподозрил?
Вы не могли иначе, — задумчиво откликнулась Таня. — И я не имела права ничего сказать никому… С меня слово взял майор Людов.
Молчание — ограда мудрости? — сказал невольно Агеев.
Она взглянула удивленно. — Это у капитана Людова поговорка такая была в военное время.
Но она думала о другом. Она стала говорить, глядя в волнистую даль. Рассказывала все, что столько времени такой страшной тяжестью лежало на сердце.
Это произошло на главной улице базы, когда, выйдя из книжного коллектора, она возвращалась в порт.
По тротуарам спешило много людей, и, может быть, она разминулась бы с ним, если бы не встретилась почти лицом к лицу, и, конечно, узнала его с первого взгляда.
Он шел деловитой, быстрой походкой — человек, кольцо которого она носила всегда. Он был не в военном, а в штатском, слегка мешковато сидевшем на нем костюме, как сидят купленные готовыми вещи. Один момент она даже поколебалась. Еще в госпитале подруги поддразнивали ее, говорили, что у него такое обычное, похожее на сотни других лицо. Но она не могла ошибиться — слишком хорошо запомнила, ухаживая за ним круглые сутки, и посадку его головы, и особое движение плеч, и другие непередаваемые приметы.
Она не смогла догнать его сразу. Он свернул в переулок, зашел в ворота одного из домов. Увидела лишь закрывшуюся под полутемной аркой ворот дверь.
Она постучала — сперва очень тихо. Изнутри никто не отзывался. Она хотела уйти, но постучала еще раз сильнее — дверь отворилась. Он стоял на пороге, чутьчуть нахмурившись, явно не узнавая ее.
Простите, вам кого?
Вы не узнаете меня? — спросила она. Теперь она убедилась окончательно.
Дмитрий Васильевич, вы не узнаете меня?
Она часто дышала от быстрого бега, прижала, вероятно, руку к груди. Тогда он, конечно, увидел кольцо. И наверное увидев кольцо, улыбнулся с тем мягким подкупающим выражением, которое она так любила.
— Таня? Неужели Таня? Входите.
Она вошла. Он поторопился закрыть за ней дверь.
Когда она впервые почувствовала нечто неладное? Тогда ли, когда, впустив ее в комнату, в странную, мрачноватую комнату с крикливой обстановкой, он даже не предложил ей сесть? Или когда поняла, что его мысли заняты чем-то другим, что он озабочен и расстроен, хотя с улыбкой смотрит на нее, пожимает дружески руку?
— Да, теперь я узнал вас. Не узнать девушку, спасшую мне жизнь!
У него были потные, холодные пальцы. Сколько раз представляла себе, как произойдет эта встреча, — и в жизни все вышло не так. Он улыбался, но какой-то натянутой улыбкой. Смотрел на нее, но, казалось, ее не видит.
— Как прекрасно встретить старого друга… И как обидно, что все уже в прошлом…
Он поторопился сказать это. «Все в прошлом…» Она знала, что принято понимать под этими словами. Он так спешил избавиться от нее! Уже тогда она нашла бы в себе силы уйти, не сказав ничего больше… Но нужно было выяснить, понять…
— А я ждала вас, — услышала она свой очень слабый, умоляющий голос.
Сердце билось быстрей и больней. Он стоял, слегка склонив голову, в большом зеркале на стене отражались его прямые плечи и широкий, будто железный, коротко подстриженный затылок.
— Если можете, Таня, простите… Такова жизнь… Затылок в зеркале напрягся, слегка приподнялись плечи.
— Встретил другую хорошую девушку. Работа, семья. Я рад был увидеться с вами.
Такой обидной, пренебрежительной усмешки она никогда раньше не видела у него.
И если бы я знал, что этот наш фронтовой роман…
Фронтовой роман?
Ее руки сами собой расстегнули сумочку. Рвали на части, вновь и вновь маленькую глянцевую карточку, которой так дорожила, все эти годы носила с собой.
— Ах, это не то, не то… — Опять она слышала свой отвратительно слабый, беспомощный голос. Его взгляд стал настороженным, приподнялись щетинистые, седоватые брови. — Я писала вам и не получила ответа. Случилось попасть в ваш город после войны. Зашла к вашей маме…
Почувствовала — теперь он думает только о ней, об этих ее словах.
— Ваша мама считала, что вы погибли в плену у фашистов… — Железный затылок в зеркале слегка покачнулся. — Ей написал товарищ, видевший казнь ее сына. Но я сказала ей, что вы живы. Что встретила вас уже потом. — Она заставила себя улыбнуться. — Ведь не могли же мы встретиться после вашей смерти?
Он слушал все внимательней, напряженней. Как забыть его лицо в те мгновения — лицо волевого, но очень усталого, давно не спавшего человека! Он шагнул. Ей показалось — хочет привлечь ее к себе. Она отступила.
Спасибо, Таня, вы правы. Я был подлецом, что так долго не писал маме. Но я уже навестил ее, теперь она живет хорошо, не нуждается ни в чем.
Но она скончалась в прошлом году! Значит, вы неправду говорите! — вскрикнула Таня.
Его лицо дернулось, посерело. Тогда-то и раздался в дверь тот настойчивый, яростный стук снаружи.
Его рука рванулась за пазуху. Блеснул пистолет с черным раструбом глушителя на стволе — такие пистолеты она видела только в кино, в гангстерских фильмах. Она ахнула, но он не отводил взгляда от входа, от сложенной бумажки, просунутой снаружи под дверь.
Он шагнул на цыпочках. Наклонился. Даже издали можно было рассмотреть счет домоуправления в его пальцах. Его лицо порозовело.
— Нервы… — Счет упал на пол, он сунул пистолет в карман, повернулся к ней. — Я объясню тебе все… Не хотел подвергать тебя риску…
Куда девались любимое раньше лицо, незабываемый прежний голос — лицо и голос лежавшего в госпитале человека. Того, кто, расставаясь, надел ей на палец кольцо.
Выпустите меня! — Она бросилась к двери, в растерянности, в страхе, в тоске. Он больно стиснул ей руку.
Я обманул тебя, не сердись на меня, Таня, У меня нет семьи, я совсем одинок… Но теперь, когда сама судьба свела нас, когда я встретил верного, преданного друга…
Она рванула руку. Почувствовала боль в пальце — кольцо не снималось… Она сдернула с пальца кольцо, услышала, как оно звякнуло о пол.
— Выразительно… И категорично… — тихо сказал он.
Тогда-то она и уловила в его словах легкий иностранный акцент… Он схватил ее, привлекая к себе. Зеркало на стене покачнулось, исчезло.
— Сейчас ты не покинешь меня, Таня. Не отпущу тебя никуда. Я неплохой человек, мне не повезло в жизни… Я бежал из тюрьмы, но не виноват ни в чем… Пойми, главное в жизни — любовь.
Она вырывалась, боролась. Он зажал ей скользкой ладонью рот. Гипнотизировали молящие, странно бесцветные, когда-то такие дорогие глаза… Она оперлась обо что-то рукой.
— Я никогда не утешусь, если мне придется убить тебя, Таня, — звучит его голос.
И следующее, что помнит, — его, лежащего навзничь.., Тяжесть схваченного с окна утюга… Тупой стук упавшего на пол металла… Раскрывшаяся дверь… Ночная темнота… Она бродит по бульвару, садится на скамью, снова бродит около того места. Необходимо рассказать сейчас же все, выяснить — зачем попал сюда этот человек… Но так трудно решиться…
Она звонит по телефону… Входит в кабинет… Рассказывает… Старается понять и запомнить, что говорит ей невысокий, задумчиво снимающий, иногда медленно протирающий очки майор…
И другое страшное воспоминание.
Она идет по ночной улице. Кругом тишина, безлюдье. Косые, черные, неподвижные тени протянуты от стен и деревьев. Сколько времени прошло? Сколько продумано и пережито…
Кто-то подходит к ней сбоку. Она вздрагивает, убыстряет шаг. Отделившись от тени, ее путь пересекает какой-то гражданин.
Он ростом похож на того… На Кобчикова… Она плохо различает его в темноте. Воротник пиджака поднят, глаза скрыты полями шляпы. Но у него такой же, как у того, — уверенный, приятный, немного вкрадчивый голос.
Простите, на два слова… — Он поравнялся с ней, идет рядом. Они совсем одни, вдалеке свистят маневренные паровозы, гудит теплоход, блестят цветные судовые огни.
Должен сказать — вы поступили неосторожно. И вас не удивляет, что вы до сих пор на свободе, после того как забыли там это?
В колеблющемся тусклом свете фонаря на его плоской ладони блестит кольцо, белеют несколько обрывков фотоснимка.
Она хочет вскрикнуть, но не кричит. Она бросается бежать, но, точно во сне, он не отстает ни на шаг среди вздрагивающих, длинных теней.
— Не бойтесь, я только хочу вам помочь. Если бы это обнаружили там, где ищут убийцу близкого вам человека…
Его голос звучит тише.
Убийцу агента иностранной разведки Кобчикова, которого уничтожили вы, чтобы скрыть свою связь с ним.
Неправда, неправда, неправда! — задыхаясь, повторяет она. Ей страшно и отвратительно. Она останавливается, смотрит сквозь слезы. — Прошу вас — отдайте кольцо. Произошла ошибка.
Не останавливайтесь, — властно говорит он. — Идите со мной рядом.
Ей кажется — она сейчас умрет от ужаса, упадет на месте. Но она идет рядом с ним.
— Я отдам вам кольцо и снимок завтра, когда выполните мою маленькую просьбу.
Вдруг она заметила: он все время нес под мышкой толстую, большого формата книгу. Не останавливаясь, протягивает книгу ей.
— Возьмите… Эту книгу вы снесете на док, оставите в вашей передвижке. Вот все, что у вас прошу. Сейчас она вполне безопасна.
— Конечно, нужно согласиться не сразу. Так приказал майор, чтобы у того не возникло никаких подозрений.
— Я никогда не сделаю этого!
— Сделаете, — уверенно говорит тот. Он крепко сжимает ей локоть, заставляет идти не останавливаясь. Он совсем обычный с виду прохожий, с вкрадчивым, неотступным голосом.
— У вас нет выхода. Или поможете мне, или конец, гибель всего.
— Что в этой книге? — спрашивает она. Она должна была прикинуться ошеломленной, не знавшей, на что решиться. — Я боюсь, боюсь…
Он идет молча, он дает ей время подумать.
— Мне страшно. Пожалейте меня! — беспомощно повторяет она.
— Не бойтесь, все предусмотрено, — успокаивает он.
— Если что-нибудь случится — меня все разно арестуют!
— Говорите тише… Вас не заподозрит никто. Вы оставите книгу на доке и вернетесь на ледокол. Вы на хорошем счету. Причина взрыва никогда не будет раскрыта. Поймите — книга сгорит сразу, без остатка.
Его пальцы сжали ее локоть тисками.
— Немедленно возьмите!
Ему удалось всунуть ей книгу под мышку. Она не могла сдержать дрожи. Чувствовала — он внимательно наблюдает за ней.
— Повторяю — сейчас она безопасна вполне. Можете даже перелистать ее… Но лучше не выпускать из рук, пока не принесете на место.
Он ласково проводит по книге рукой.
— Она сработает только через пять часов. И когда будут взрыв и пожар — никто вас не заподозрит. А утром получите не только кольцо и снимок, но и деньги — гораздо больше, чем зарабатываете в год.
— Хорошо, я сделаю все, — слышит она свой надтреснутый, неестественный голос. И он пожимает ей локоть, отступает в темноту, на мгновение вынимает пистолет.
— Но помните — не пытайтесь меня надуть. Я все время буду следить за вами…
И потом все, как в кошмаре. Она садится в катер, идущий на док… В каютке катера ждет майор Людов… Она отдает книгу, немного спустя ей возвращают как будто тот же самый том…
Лестница дока в ночной темноте, сердце, будто подступившее к горлу…
Сергей Никитич, помните, как мы встретились тогда на доковой башне… Я так боялась все время… И не только за себя — за всех вас, моих товарищей, боевых друзей. Потому, наверное, и нашла силы действовать, как приказал майор. Какой он сердечный, простой человек… Вы, оказывается, давно знакомы…
Майор Людов человек справедливый, правильный, справедливый человек, — ответил Агеев.
И он замолчал опять, стоя рядом с ней, яростно посасывая незакуренную трубку; и она молчала тоже. Потом взглянула со странным выражением из-под сдвинутых пушистых бровей, повернувшись, пошла по шкафуту. «Да, упустил… Самое время было сказать обо всем», — упрекал себя мичман.
Фролов стоял на вахте, щурился под встречным ветром. Когда отрывался от бинокля, оглядывался на ходовой мостик — видел массивную фигуру капитана первого ранга, его надвинутую на брови фуражку и распушенную над регланом бороду, а рядом чуть согнутые плечи капитана Потапова у машинного телеграфа и Андросова, присевшего на откидную скамеечку у поручней.
Фролов заговорил с Агеевым, когда, поднявшись на мостик, мичман стал тщательно осматривать, не облупилась ли где краска во время похода, не нужно ли заново промазать мазутом металлические, подверженные ржавлению части.
Сергей Никитич остановился у сигнальной мачты — как всегда сосредоточенный, немного хмурый. В последнее время мало говорил с Фроловым, хотя частенько заглядывал в лазарет — проведать, как поправляется старый друг. Но так получалось, что почти всегда встречал там Таню Ракитину, и смущался, терял дар речи, пробормотав несколько слов, растревоженный, вспотевший от волнения выходил из лазарета, медленно прикрывая за собой дверь.
И теперь боцман привычно хмурился, но в глазах была большая затаенная радость. Удачно, раньше положенного срока, заканчивался поход. И, стоя рядом с североморским соратником и другом, Агеев сдержанно улыбнулся в ответ на широкую улыбку Фролова.
— Хорошо-то как на душе, Сергей Никитич! Кончаем поход, снова в родное Заполярье вступили, — улыбался Фролов.
Мичман коротко кивнул.
— А вы меня поздравите скоро! Первым поздравите — как старый фронтовой друг.
— С тем, что в военный флот переходишь обратно? Как же, слышал, рад.
— Да нет, Сергей Никитич, не только с этим. Поразмыслить советуют мне, не торопиться с рапортом, поскольку и на гражданском флоте нужный я человек… Тем более — семейное положение срочно меняю… Помните, при нашей встрече на Балтике вы правильно сказали: моряк не кукушка, прочное гнездо свить должен. Я наконец подходящую девушку нашел — на всю жизнь.
Фролов не заметил, как недоуменно повернулось к нему лицо стоявшего рядом Агеева, грозно взметнулись светлые, как у тигра, глаза. Он продолжал, весь во власти нового увлечения.
— Знаете — Ракитину Таню! Вот это девушка! Ухаживала за мной, ночей не спала… Она и про вас так хорошо говорит, очень вас уважает, только боится немного. Сегодня вдруг понял — люблю я ее. Придем в базу — свадьбу сыграем.
Агеев не отвечал. Фролов опустил бинокль. Увидел, что Сергей Никитич сжал поручни своими могучими руками, не спускает глаз с бегущих издали серых, кое-где вспененных волн.
— Да ты что — уже говорил с ней? — странно изменившимся голосом спросил наконец Агеев.
— Пока не говорил, да ведь объясниться недолго. У меня к ней такая любовь! А передо мной еще ни одна девушка не устояла.
— Он только позже понял, почему так весело, с таким облегчением расхохотался Агеев. Смотрел на мичмана удивленно — не так часто видел смеющимся старого друга.
— Ну-ну, иди, говори, — сказал шутливо Агеев. — Смотри только не просчитайся.
— Что это вы слишком веселый? — спросил подозрительно Фролов.
Он поднял бинокль.
— Эх, Сергей Никитич, зря вы к девушкам так равнодушны. За вас любая бы с радостью пошла. Только этому делу больше внимания уделять надо…
— А вы, товарищ сигнальщик, вместо посторонних разговоров лучше бы за морем внимательно следили, — вдруг резко и холодно сказал Агеев. — Почему не докладываете о мачтах кораблей — по носу курсовой угол десять?
— Мачты справа десять градусов! — крикнул Фролов. Не успел мичман договорить, а уже сам сигнальщик заметил чуть проступающие острия над далеким рубчатым горизонтом. Только ястребиные глаза Агеева, не вооруженные биноклем, смогли различить раньше него эти верхушки мачт.
— Мачты военного корабля. Крейсер. Идет курсом на нас! — звонко докладывал Фролов. — Силуэты двух миноносцев. Наши военные корабли на горизонте.
— Наши корабли. Крейсер и два миноносца, — подтвердил, всмотревшись, Сливин…
Звеня каблуками, мичман сбежал с мостика. «Уж не приревновал ли меня? — вдруг подумал Фролов. — Да нет, с чего бы?» Никогда он не видел Сергея Никитича гуляющим с ней, занятым долгим разговором. Никогда не обмолвился Агеев о своем чувстве к Тане. Почему же так грубо осадил? Естественно — сделал замечание по службе: «Настоящий боцман — придира и грубиян», — вспомнилась шуточная оценка Кульбина. «Нет, не могу на него обижаться», — не опуская бинокля, думал Фролов.
Агеев прошел на ют. Сама собой рука потянулась в карман, вынула разноцветную трубочку. Медленно набил трубку табаком.
Вдалеке величественно плыла громада дока, она казалась совсем неподвижной, только перед носовыми торцами вставали снежно-белые фонтаны ударяющихся в понтон волн. У тросов чернели крошечные фигурки вахтенных. Сергей Никитич знал, что там стоят надежные люди: боцман Ромашкин, Мосин, Щербаков, другие матросы, которым сумел, похоже, передать кое-что из своего многолетнего опыта.
Все яснее вырисовывался впереди горбатый силуэт Рыбачьего — нашей североморской твердыни, один взгляд на которую поднял в душе вихрь воспоминаний и чувств.
Вспомнился Кувардин, разговор с ним в часы поисков «Красотки Чикаго» о сказочном будущем полярного края. Не дожил Матвей Григорьевич до этих, уже близких теперь дней. Спи спокойно, боевой друг, в ледяной подводной могиле, не зря отдал ты жизнь для нашей победы…
Все явственней вырастали силуэты кораблей. Четко были видны обводы их высоких и стройных бортов, зачехленные орудия и торпедные аппараты.
— Смотри ты, опять белые чайки вокруг. А в пути они какие-то другие были, чернокрылые, — донесся до Агеева голос одного из свободных от вахты матросов.
— Эх, красавец крейсер! — услышал он голос другого. На ют вышел Людов, встал рядом с боцманом, смотрел на бушующий за кормой молочно-белый бурун.
— Ну, Сергей Никитич, кажется, морская жизнь ваша подходит к концу? Женитесь, детьми обзаведетесь, само собой потянет на берег.
Агеев ответил не сразу.
— Не знаю, товарищ майор. Только думаю: она сама человек морской, если посчастливится нам семью завести — не будет препятствовать моей службе.
— Значит, намереваетесь поплавать еще лет двадцать?
Боцман задумчиво кивнул.
А то, если уйдете с кораблей, непременно разыщите меня — может, опять поработаем вместе.
— Вместе будем книжку по философии писать? — улыбнулся Агеев.
— Вот именно! — сказал майор Людов.
Со стапель-палубы дока доносилась матросская песня:
— Нелегкая дорога, но в ней и честь и слава. Далеко флаг Отчизны проносят моряки. И где бы ни ходил я, и где бы я ни плавал, Повсюду мне сияют родные маяки…
Сливин, Потапов, Курнаков, Андросов, Жуков вглядывались в приближающиеся корабли.
На мачте крейсера широко развевались, пружинились на ветру пестрые сигнальные флаги.
«Добро пожаловать в воды дорогого Отечества. Поздравляю с успешным окончанием плавания», — читал Фролов флажный семафор.
— Да ведь это Володя Ларионов! Ишь каким красавцем командует! — крикнул, вытягиваясь над поручнями, Сливин.
Его острый глаз уже различал черты старого фронтового друга, бывшего командира эсминца «Громовой», теперь держащего на грот-мачте крейсера брейдвымпел командира соединения.
Ларионов стоял на мостике крейсера, тоже смотрел в бинокль. Невысокий, очень прямой, франтовски затянутый в черную морскую тужурку.
— Захождение! — скомандовал Сливин. Взбежавший по трапу горнист уже ждал, приложив к губам, сверкающую медь горна. Военные моряки вытянулись, офицеры приложили руки к фуражкам. Звонкие протяжные звуки горна полились с мостика над волнами.
И над палубой крейсера взлетели такие же звуки — музыка традиционного боевого приветствия, которым обмениваются, встречаясь, корабли нашего непобедимого флота.
И мичман Агеев, вытянувшись на юте, приложив к фуражке сильную обветренную руку, почувствовал новый прилив высокого светлого счастья — счастья советского человека, после долгого похода увидевшего вновь берега милой родной земли.
Балтика — Северная Атлантика — Москва — Чкаловская
1953—1956