Глава шестая
Борьба за мировую шахматную корону
Чемпион мира бросает перчатку
Хотя протекло уже шесть лет со времени последнего выступления Чигорина в международном турнире, но в памяти шахматистов всего мира было свежо обаяние его игры. Телеграфный матч Петербург – Лондон, последующие замечательные чигоринские анализы ряда партий показали, что сила русского маэстро растет.
Общественное мнение выдвигало Михаила Ивановича как наиболее полноправного и опасного соперника чемпиона мира.
Еще в 1886 году авторитетный английский маэстро Г. Берд, пересмотревший за минувшие двадцать лет свое отношение к Стейницу, писал: «Чигорин из Петербурга в настоящее время, вероятно, не уступает ни одному игроку, за исключением, может быть, Стейница».
А в корреспонденции из Парижа 1887 года читаем: «Как долго Стейниц надеется держать скипетр в своих руках? Не более нескольких лет, так как он уже пережил свои молодые годы. Рано или поздно его имя появится в списке сошедших со сцены жизни, и ввиду этой возможности в кафе „Режанс“ уверяют, что тогда первенство перейдет к Чигорину в Петербурге, который, как и вся русская нация, неудержимо стремится к первенству».
Часто вспоминал о Чигорине и сам Стейниц в связи с недавней их полемикой о Морфи. Ведь Стейниц получал «Шахматный вестник» (как видно из списка подписчиков) и внимательно изучал теоретическое содержание чигоринского журнала, посылая русскому маэстро в обмен свой «Интернейшл чесс мэгэзин». К тому же Чигорин был в то время единственным из ведущих шахматистов мира, над которым Стейниц не доказал своего превосходства: в личных встречах с Михаилом Ивановичем он имел худший счет. А в характере Стейница было нечто рыцарское: он не уклонялся под теми или иными благовидными предлогами от борьбы с опасными соперниками, а сам рвался к очередному трудному поединку.
К тому же Стейниц, имевший жену и дочь и живший только на шахматный заработок, остро нуждался. Его шахматный журнал прибыли не давал, международные турниры в США не организовывались, да и в Европе проводились редко, а гастроли в различных американских городах не получались, так как своими критическими отзывами о национальном шахматном кумире и вообще резкостью своего упрямого, принципиального характера чемпион мира испортил отношения с заправилами американского шахматного движения. Поэтому они не баловали Стейница приглашениями на гастроли, хотя он и писал в своем журнале, что «отдает себя в распоряжение шахматных клубов» для проведения сеансов одновременной игры и других показательных выступлений.
Стейницу нужна была новая внушительная матчевая победа, чтобы вновь доказать шахматному миру, что он был и остается его полноправным чемпионом.
Случай скоро представился.
Еще в 1883 году Стейниц посетил Кубу, где выиграл матч у чемпиона острова Гольмайо и провел ряд выступлений. Гаванский шахматный клуб в конце прошлого столетия развивал усиленную деятельность и постепенно отбил у Лондона репутацию шахматного центра мира. Его члены – богатые плантаторы-креолы и торговцы сахаром – не жалели денег для привлечения на свой прекрасный остров американских и европейских знаменитостей. В их памяти свежо было время, когда сам знаменитый Пауль Морфи нашел пристанище на Кубе и даже играл шахматные партии с чемпионом острова негром Феликсом – рабом плантатора Сикре.
В 1888 году Стейниц уже в качестве чемпиона мира был снова приглашен в Гавану на гастроли. Он сыграл два матча с кубинскими маэстро Васкесом и Гольмайо, выиграл оба «всухую» и с удовольствием снова убедился, что полутропический климат Кубы не влияет на его здоровье и не отражается на качестве его игры. Как и партии матча с Цукертортом 1886 года в Новом Орлеане, так и кубинские гастроли показывали, что Стейниц легко акклиматизируется, и это имело огромное значение для спортсмена.
И вот, когда Гаванский шахматный клуб выразил желание провести на острове матч на мировое первенство между Стейницем и каким-либо другим знаменитым шахматистом, Стейниц решил вызвать на матч Чигорина, которого назвал «достойнейшим претендентом на мировое первенство».
Вот как позже в третьем лице чемпион мира излагал мотивы своего решения: «Стейниц выбрал в качестве противника русского маэстро Чигорина, с которым он уже дважды встречался. Первый раз на международном турнире в Вене 1882 года. Стейниц разделил тогда с Винавером первый и второй призы. Чигорин же остался без приза. Однако в личных встречах каждый из них выиграл по одной партии. Второй раз они встретились на международном турнире в Лондоне в 1883 году. Тогда в результате турнира они оказались гораздо ближе друг к другу. Стейниц взял второй приз, Чигорин – четвертый. При личных встречах Чигорин на этот раз оказался победителем в обеих партиях. Чигорин пользовался всеобщим признанием как первокласснейший маэстро. Особенное восхищение вызывал стиль его игры, характерными чертами которой являются редкая энергия и блеск комбинаций при проведении атак королевского фланга, а также точность расчетов в эндшпилях».
Надо отметить и другую, творческую, причину столь беспрецедентного в спорте шага, как вызов на матч чемпионом мира претендента. Ведь до того и после этого во всех видах спорта, не исключая шахмат, претендент вызывал чемпиона мира на матч и претендент же подготовлял практическое осуществление соревнования.
В те годы Стейниц усиленно пропагандировал принципы созданной им «новой», позиционной школы и искал случая практически проверить их во встрече с наиболее ярким представителем прежней, «старой», комбинационной школы, к которой Стейниц ошибочно причислял Чигорина.
Сам Михаил Иванович никогда не считал себя принадлежащим ни к «старой», ни к «новой» школам. Его творчество было самобытно, оригинально, оно являлось новаторством, не входящим в узкие рамки того или другого течения шахматной мысли.
В одном своем высказывании по поводу победы в партии по телеграфу со Стейницем Чигорин так охарактеризовал свой творческий метод:
«Не считая себя принадлежащим к какой бы то ни было „школе“, я в данных случаях руководствовался не отвлеченными теоретическими соображениями о сравнительной силе фигур и тому подобное, а единственно – теми данными, какие мне представлялись в том или ином положении партии, которое служило предметом подробного и возможно точного анализа. Каждый мой ход являлся посильным выводом из ряда вариантов, при анализе которых теоретические „принципы игры“ могли иметь лишь весьма ограниченное значение».
Нельзя не напомнить читателю аналогичного высказывания другого великого русского шахматиста Александра Алехина по поводу попыток модной в двадцатых годах на Западе школы шахматных «гипермодернистов» причислить Алехина к своим лидерам. «Претенциозные определения, которыми критики, более или менее благоволящие ко мне, пытаются охарактеризовать мое понимание шахмат, кажутся мне лишенными внутреннего содержания, – писал Алехин. – Я заявляю раз и навсегда, что охотно отказываюсь от чести быть одним из основателей „неоромантической“, или „гипермодернистской“ школы в пользу изобретателей сих пышных названий».
Чигорин в своих теоретических и полемических статьях не раз критиковал односторонность и догматичность «новой» школы, ведущей к обеднению творческого содержания игры.
Михаил Иванович не допускал в шахматах никакой фальсификации, никакой игры слов, понятий и вообще – искажения истины. Иначе, к сожалению, поступали Стейниц и его самые яркие последователи: Алапин в России и Тарраш в Германии. Они исходили из такого софистического силлогизма: Стейниц является представителем «новой», позиционной школы; Чигорин не шахматист позиционного стиля игры, значит, Чигорин – приверженец «старой», комбинационной школы.
При таком подходе привлекающее широкие массы шахматистов творчество Чигорина действительно являлось бельмом в глазу Стейница и его сторонников, не понимавших к тому же, что теория и практика игры органически связаны друг с другом и что практика является основой, неиссякаемым источником шахматной теории.
Если принимать их утверждения за чистую монету, то получается, что теория будто бы не имеет никакого практического значения, что можно не считаться с законами шахматной стратегии и тактики и тем не менее превосходно играть в шахматы. Вот образцы таких высказываний.
«Чигорин, – писал Стейниц, – это гений практической игры, считающий своей привилегией при каждом удобном случае бросать вызов принципам современной теории шахматной игры».
А позже Стейниц говорил Ласкеру: «Старая школа плоха, но ее король Чигорин – гениален».
Тарраш уже после смерти Михаила Ивановича писал: «Часто играл он с огромной силой. Случалось, что его ходы были плохи, но слабыми они не были никогда… У него не было и следа умения оценивать позицию (подчеркнуто мною. – В. П.), он умел только хорошо играть в шахматы, но не думать шахматно. И эта слабость была его величайшей силой. Благодаря ей никакая самокритика не уменьшала его уверенности в себе, и он обычно был убежден, что его позиция хороша и партия должна быть выиграна… Нечто демоническое было в его игре, пламенная страсть, соединенная с упрямым самоутверждением».
Только одно свойство Михаила Ивановича Тарраш, много лет пристально следивший за путем русского чемпиона, отметил правильно: «Нет никого, кому бы так мало благоприятствовало турнирное счастье, как Чигорину, но нет никого, кто так мало нуждался бы в турнирном счастье, как Чигорин».
Такая же неправильная трактовка творчества гениального русского маэстро встречается и в наше время. Сравнительно недавно, в 1952 году, в США вышла книга известного американского шахматного писателя Фреда Рейнфельда, посвященная всем чемпионам мира, под интригующим названием «Человеческая сторона в шахматах».
В связи с апологией Стейница Чигорин характеризуется там как «великий шахматист», но вместе с тем указывается, что он был «нигилистом и игроком». «Нигилизм» Чигорина, как видно из контекста, заключался в том, что он критически относился к провозглашенным Стейницем «незыблемым законам шахмат», а понятие «игрок» дано не в качестве синонима слова «шахматист», каким оно было в прошлом веке, а в обывательском его значении, как символ любви Михаила Ивановича к риску, к головоломным, не укладывающимся в стейницевские стандарты позициям. Рейнфельд так и пишет: «Для Чигорина шахматы были своего рода русской рулеткой».
Далее американский автор дает такую наивную, одностороннюю, но все же лестную интерпретацию стиля русского чемпиона, начинающуюся с крайне пессимистического философского утверждения, характерного для современной американской литературы:
«Стейниц и Чигорин сходились в одном: что шахматы могут быть, и часто бывают, иррациональны, как сама жизнь (подчеркнуто мною. – В. П.). Они тоже полны хаоса, несовершенства, ошибок, неопределенности, всевозможных случайностей, непредвиденных последствий.
Но в то время, как Стейниц старался изо всех сил навести порядок в этой иррациональности, Чигорин шел в другом направлении. „Давайте отдадимся во власть иррационального!“ – в сущности призывал он. Стейниц пытался изгнать из шахмат все непредвиденное, Чигорин же восхищался невозможностью предвидеть все, Стейниц искал порядок, логику, уравновешенность, основные принципы. Чигорин же искал сюрпризов, разнообразия, новизны, блеска, удара молнии среди ясного неба».
В той же книге, в главе, посвященной Алехину, Рейнфельд отмечает (на этот раз совершенно правильно!), что Алехин с детства взял себе за образец игру Чигорина («Чигорин был его героем»), сформировался, как маэстро, под влиянием своего замечательного соотечественника и столь же рьяно рвался к риску, к блестящей комбинационной игре. Но в «нигилисты» Алехин у Рейнфельд а почему-то не попал!
Я думаю, что читатель все же согласится с Чигориным и Алехиным. Всех нас чарует именно бездонность шахматного океана: не только логика и расчет, а как раз те творческие элементы, которые любил Чигорин и которые превращают шахматную игру в искусство.
Если придет когда-либо такое печальное время, что шахматную партию и все ее комбинации можно будет рассчитать до последнего хода, это будет концом шахмат, и они перестанут интересовать людей так же, как самый захватывающий, но уже прочитанный детективный роман.
Известный литературовед профессор Л. И. Тимофеев ка эту тему написал забавную юмореску. Вот ее содержание. Умирает страстный любитель шахмат и попадает на «тот свет». Первым делом разыскивает всех умерших шахматных светил: Филидора, Петрова, Морфи, Стейница, Андерсена, Чигорина и других. Предлагает Андерсену сыграть в шахматы. Любителю выпадает жребий играть белыми. Он делает первый ход королевской пешкой. Андерсен методично записывает ход белых, далее пишет: «Черные сдались» и под аплодисменты столпившихся вокруг корифеев поздравляет новичка с победой. Ошеломленный легким успехом, любитель спрашивает зрителей, в чем дело. «Видите ли, – объясняет ему Стейниц, – времени тут у нас не занимать стать, мы коллективно проанализировали все возможные варианты и пришли к выводу, что после хода 1. e2–e4 сопротивление бессмысленно. Зачем же дальше бороться?» «После этого, – рассказывает герой юморески, – я сыграл много партий с разными знаменитостями и, к моему полному удовлетворению, добился со всеми равного счета. Правда, партии, как и первая, продолжались недолго».
К счастью, до такого конца, как в юмореске, еще далеко! Умные машины могут рассчитать до малейших деталей даже полеты космических кораблей, но, разыгрывая шахматную партию, не подымаются над уровнем начинающего любителя. Разгадка этого проста. Работа любой кибернетической машины основана на элементарной истине: «дважды два – четыре». В шахматной партии та же формула может звучать иначе: «дважды два – пять» или «дважды два – три».
Чигорин сознавал это, Стейниц – нет.
Более убедительную характеристику Чигорина дал в 1892 году английский шахматный журнал: «Чигорин – блестящий шахматист, смелый и отважный. Однако этим качествам он редко позволяет превращаться в опрометчивость. Он обладает глубокими знаниями и, принимая многие принципы так называемой „новой“ школы, пророком которой является Стейниц, не допускает, чтобы эти принципы играли относительно его гения роль оков. Чигорин – не педантичен, его концепции высоки, идеи великолепны, стиль безупречный».
Две философии шахматного боя
Чем же все-таки объяснить такие в корне противоречивые суждения крупнейших зарубежных авторитетов?
Только тем, что Чигорин, как теоретик и шахматный мыслитель, был на голову выше своих критиков, что он отвергал не теорию вообще, как они утверждали, а лишь теорию догматическую, педантскую, состоящую из абстрактных, надуманных «законов», якобы приложимых к любой шахматной позиции и поэтому обескровливающих и обедняющих шахматное творчество, не двигающих его вперед.
Чигорин так отзывался о работах зарубежных коллег: «Нередко теоретическое – синоним шаблонного, ибо что такое „теоретическое“ в шахматах, как не то, что можно встретить в учебниках и чего стараются придерживаться, поскольку не могут придумать чего-либо более сильного или равного, самобытного».
Михаил Иванович считал, что «в каждом дебюте, чуть ли не в каждом варианте его, можно избежать шаблонных, книжных вариантов, достигая при этом, разумеется, не худших, если не лучших, результатов».
Как видно, Чигорин был страстным врагом шаблона, энтузиастом-новатором!
В другом высказывании русский теоретик подробно развивает свой тезис о творческом овладении шахматной теорией и о необходимости экспериментальных поисков в дебютах: «В шахматных книгах и журналах то и дело приходится слышать: „теоретично“, „теоретичнее было бы“ и т. п. При этом под словом „теоретично“ разумеют обыкновенно ходы общепринятые, постоянно встречающиеся, имеющие разве то преимущество, что они более других исследованы. В действительности же почти во всех дебютах можно приискать такие ходы, которые не уступят теоретическим, если опытный и сильный игрок сумеет сделать их исходным пунктом комбинации. Вообще шахматная игра гораздо богаче, чем можно представить ее на основании существующей теории, стремящейся сжать ее в определенные узкие формы».
Стейниц, Тарраш, Алапин и многие другие не понимали, что Чигорин является не королем «старой» школы, а главой третьего, наиболее передового, прогрессивного течения шахматной мысли, которое нашло свое блестящее развитие в теоретических работах и спортивных достижениях на международной арене Алехина и советских шахматистов. Именно поэтому самая передовая в мире советская шахматная школа по праву может называться чигоринской шахматной школой, поскольку Чигорин был ее основоположником и в теории и в практике.
Познакомимся вкратце с установками шахматных школ, поскольку их подробная характеристика не входит в тему этой книги, после чего «предоставим слово» самому Чигорину.
Напомню читателю, что хотя шахматная игра существует свыше тысячи лет, ее теперешние правила и вытекающие из них законы окончательно сформировались лишь за последние столетия.
Вначале основной темой шахматной борьбы была прямолинейная атака на короля и достижение мата любой ценой. Для старой, иначе итальянской, шахматной школы характерны были такие партии: или белые стремительно использовали дебютную ошибку противника и быстро матовали черного короля, или оба партнера, кое-как развив свои силы, начинали обоюдный стремительный штурм позиции неприятельского короля, не стесняясь ни пожертвованием ценного материала, ни образованием позиционных слабостей в собственном лагере. Игра шла «ва-банк»!
Очень часто исход партии решался не искусством игры того или иного шахматиста, а счастливой случайностью в виде некорректной, но удавшейся вследствие плохой защиты противника комбинации. На большой высоте были только техника конкретного расчета вариантов и комбинационное чутье. Блестящими представителями «старой» школы в позднейший период были, например, Андерсен или Блекберн.
В противоположность односторонней, основанной на нездоровом авантюрном риске, иногда ловушечной игре Стейницем был выдвинут иной подход к шахматной борьбе, основанный на значении пешечного расположения, на повышении техники защиты, на принципиальном признании возможности добиться победы не только матовой атакой, но и позиционным маневрированием с целью получить небольшой материальный перевес и потом постепенно реализовать его.
Стейниц не был абсолютным новатором в провозглашении преимуществ позиционной стратегии. Он использовал идеи и принципы, высказанные или продемонстрированные практически гениальными мастерами прошлого. Но заслуга Стейница была в том, что он сумел обобщить и сформулировать в печати установки «новой», позиционной школы, постепенно завоевавшие общее признание и прославившие имя Стейница больше даже, чем его спортивные достижения.
Как многие теоретики-новаторы, Стейниц иногда впадал в крайность, чтобы оттенить ярче свой тезис, и доходил даже до полного отрицания комбинационного творчества.
Он, например, утверждал, что «шахматный стратег не должен гнаться за возможностью блестящих комбинаций, а, наоборот, должен бороться с ними и предупреждать их простыми и неблестящими средствами».
Эта мысль, которую вознесли на щит в свое время, крайне путана. Речь идет, очевидно, не о «блестящих комбинациях» со стороны противника, потому что какой же чудак будет вызывать «огонь на себя» и готовить себе разгромное поражение? Значит, речь идет об отказе самому проводить блестящие комбинации, дабы ограничиваться спокойной позиционной борьбой.
Другим перегибом Стейница было то, что он пытался короля сделать активной воюющей фигурой. Так, в одной из статей того времени Стейниц писал:
«В настоящее время шахматная тактика во многом изменилась и во многом вполне противоположна старой. Атака на королевский фланг теперь составляет не правило, а исключение. Обыкновенно атака ведется сначала на центр или на ферзевый фланг… Основная идея (подчеркнуто мною. – В. П.), послужившая поводом к изменению системы, состоит в том, что за королем признано значение сильной фигуры, пригодной не только для защиты, но и для атаки, даже и в начале игры, причем, стоя у центра, он сможет сообразно требованиям партии поддержать оба фланга… Неизменная и преимущественно тактическая атака прежнего времени заменена в настоящее время стратегическими маневрами, небольшие преимущества схватываются и собираются на всяком пункте доски. Игра в настоящем ее виде основана на более положительных началах и более обращает внимание на целесообразное расположение сил, чем на непосредственную атаку».
Последователь Стейница, чемпион Германии конца прошлого века Тарраш в своем отрицании комбинационной игры пошел еще дальше. «Я всегда держусь того мнения, – писал он, – что жертва фигуры или пешки почти никогда не является непременным условием правильной и, так сказать, нормальной атаки и что жертва для получения или сохранения атаки нужна лишь в тех случаях, когда при естественном продолжении атаки допущена ошибка».
Таким образом, по мнению идеологов «новой» школы, борьба в шахматной партии должна была сводиться к осторожному маневрированию и к выжиданию ошибок противника. Конечно, если бы лидеры «новой» школы на практике строго придерживались своих теорий, они недалеко бы ушли в своем мастерстве, но в практических соревнованиях страстное сердце маэстро, его интуиция и темперамент препятствовали творческому самоограничению, и все они играли порой столь же смело и рискованно, как любой представитель осуждаемой ими «старой» школы. Вся разница была только в том, что они не добровольно искали осложнений, а использовали благоприятный случай, предоставлявшийся им противником. И у Стейница и у Тарраша можно найти немало прекрасных комбинационных партий, под которыми охотно подписались бы Андерсен, Блекберн, Цукерторт.
Чигорин внимательно следил за теоретическими высказываниями Стейница и хотя часто в печати критиковал его установки и отмечал непоследовательность в их применении на практике, но явно симпатизировал чемпиону мира как искателю-экспериментатору. Вообще в характере обоих великих шахматистов, в их творческом отношении к шахматам было что-то общее, роднящее их, и не мудрено, что, «враги» за шахматной доской, они стали друзьями в жизни и всегда сочувственно и почтительно относились друг к другу.
Я уже цитировал фразы Стейница, где он называл Чигорина гением.
А в 1891 году Чигорин писал Стейницу так:
«Истинные поклонники шахмат должны быть благодарны вам за тот интерес, который вы постоянно возбуждаете вашими нововведениями, и за ваше отвращение к шаблонной игре. Как вам известно, я не вполне разделяю вашу теорию и ваши принципы, что, однако, не мешает мне ценить их. Но вы несправедливы ко мне, многоуважаемый мистер Стейниц, когда приписываете мне односторонний взгляд на трактовку королевского фланга. В конце концов, вероятно, мы оба правы в наших взглядах на ведение игры. В некоторых своих лучших партиях вы тоже не отказывали себе в атаке королевского фланга».
Любопытно, что Стейниц, опубликовав это письмо в издаваемом им журнале, счел нужным отмежеваться от хулителей великого русского шахматиста. По поводу последней части письма Стейниц писал: «Многие критики, постоянно причисляющие Чигорина к старой школе, в большей степени, чем я, ответственны за то, что его упрекают в односторонности».
На самом деле Чигорин был далек от творческой ограниченности обеих школ – «старой» и «новой». Именно Чигорину суждено было объединить оба эти направления шахматной мысли. Теперь всякому квалифицированному шахматисту известно, что для достижения успеха необходимо (независимо от индивидуального стиля игры) сочетать в своем творчестве комбинационное, тактическое мастерство и позиционную, маневренную стратегию. Но в те времена это не было общепризнанной истиной.
Чигорин первым выдвинул и осуществил принцип гармоничного сочетания шахматной стратегии и тактики, комбинационных и позиционных элементов игры, что ныне является основной установкой советской шахматной школы. Михаил Иванович был сторонником вдохновенного шахматного творчества, конкретного подхода к позиции без заранее надуманных рецептов.
«Умение искусно комбинировать, способность находить в каждом данном положении наиболее целесообразный ход, скорее всего ведущий к выполнению задуманного плана, выше всяких принципов, или, вернее сказать, и есть единственный принцип в шахматной игре, поддающийся точному определению», – писал Чигорин.
Интересно, как эти творческие установки перекликаются со взглядами другого гениального русского шахматиста, преемника Чигорина. Сорок лет спустя в беседе с чешским мастером Опоченским чемпион мира Александр Алехин высказал такие мысли:
«Наше шахматное общество мастеров и гроссмейстеров страдает ограниченностью свободного шахматного духа. Мы мыслим шаблонно, мы думаем только о том, как решить позицию техническим путем. Мы слишком уверовали в непреложные законы игры. Все это мешает нашему самостоятельному мышлению, ограничивает наши возможности, сковывает нашу волю…
Современные шахматы в корне отличаются от игры наших дедов, – продолжал Алехин, – но в чем, собственно говоря, заключается прогресс? В прежние времена шахматисты полагались только на свою интуицию, надеясь на то, что в конце концов подвернется какая-нибудь комбинация. Теперь же играют только по строгим позиционным правилам и точному расчету. Раньше шахматисту достаточно было знать лишь несколько теоретических вариантов. Теперь этого уже мало. Так неужели прогресс заключается лишь в том, чтобы заучить их сотни? Нет уж, спасибо!
Заметьте, – резюмировал свою мысль Алехин, – если вы даже и запомните тысячи дебютных вариантов, вам это не поможет, так как в шахматы играют вот чем!» – и Алехин многозначительно постучал пальцем по лбу.
Как видно, оба великих русских шахматиста подчеркивали приоритет творческой фантазии, исходя из того, что шахматы – это прежде всего искусство, а потом уже наука и спорт. И приведенная цитата доказывает также, что Алехин в своем подходе к шахматам исходил из установок Чигорина. Насколько же грубо ошибались зарубежные современники Чигорина, относя его к «старой» школе!
Гениальный мастер комбинации, Чигорин был вместе с тем мастером позиционного маневра и силу тактического удара сочетал с задуманным стратегическим планированием, а нападение – с защитой.
«Желание воспользоваться сколь можно поспешнее ходом противника, кажущимся на первый взгляд неестественным, ошибочным, может завлечь в атаку по ложной дороге, – писал Чигорин. – Только при постепенном развитии своих сил и крайне осмотрительной игре мало-помалу приобретаются известные выгоды в положении, а затем является уже возможность нанести решительный удар».
Чигорин был далек от опрометчивости, от авантюрной рискованности взаимных атак шахматистов «старой» школы. Наоборот, он подчеркивал необходимость тщательной позиционной подготовки перехода в атаку или в контратаку.
Наиболее выдающиеся молодые зарубежные маэстро, свободные от предвзятых мнений, прекрасно понимали разносторонность игры Чигорина.
«Никогда не было мастера, который бы в такой степени сочетал в себе искусство атаки и защиты, как Чигорин», – писал о нем чемпион США конца прошлого века Пилсбери.
Сам Чигорин прекрасно сознавал свое новаторство, но то, что современники под влиянием печатной агитации зарубежных теоретиков воспринимают его как сторонника старины, некоего шахматного реакционера, глубоко огорчало и раздражало его.
Когда появились статьи адептов «новой» школы, упрекавшие Чигорина в любви к осложнениям, к комбинационной игре и «пренебрежении» позиционной игрой, Чигорин разразился целой филиппикой: «Они знают обо мне больше, чем я сам… Что значит „любовь к осложнениям“? Какой нормальный человек предпочтет сложность простому пути? Все дело в том, что я часто предвижу победу в таком положении, где другие усматривают только сложность. Наконец, что значит это нелепое противопоставление комбинационного и позиционного стилей? Разве можно различить их чисто механически? В шахматах есть только два стиля – хороший, то есть ведущий к победе, и плохой, то есть ведущий к поражению. В каждой позиции скрывается возможная комбинация и каждая комбинация рождается из позиции».
Первое путешествие шахматного Синдбада
Вызов Стейница на борьбу за шахматную корону оказался для Михаила Ивановича полной неожиданностью. Приглашение на Кубу было неразрывно связано с последующим участием в турнире в Нью-Йорке – первом крупном международном шахматном соревновании на американском континенте. Ведь кубинцы брали на себя только оплату проезда от Нью-Йорка до Кубы и обратно плюс содержание на месте. И надо было найти средства для пари за самого себя – ставку в размере 2000 рублей. Общая сумма взносов обоих противников (в данном случае – 4000 рублей) формально шла победителю в матче, а по существу – тем, кто давал деньги на пари. Побежденный не получал ничего, если не считать кормовых и ничтожного гонорара по 20 рублей за очко.
Но перспектива встретиться в матче со знаменитым чемпионом мира Стейницем, отвоевать у него шахматную корону была слишком заманчивой для Чигорина. К тому же представлялась редкая возможность посетить Соединенные Штаты и сыграть после многолетнего перерыва в крупном международном турнире. Страна, в которой ранее ни разу не бывали русские шахматисты! Страна, овеянная романтикой Фенимора Купера и Майн Рида, которыми зачитывался юный Михаил! Только попав в Америку, Чигорин осознал, что времена двухсотлетней войны белых трапперов с краснокожими туземцами сменились с виду мирными, но на деле не менее суровыми нравами бурно развивающегося капиталистического общества, где человек человеку волк!
После долгих колебаний Чигорин решился «открыть» Новый Свет для русских шахмат и даже рискнул надолго оставить петербургский шахматный клуб, вступивший уже в пятый год своего существования.
Оставалась только одна проблема: добыть денег на дорогостоящую поездку в Новый Свет и на матчевую ставку.
Пришлось обратиться к «просвещенным меценатам», которые недалеко ушли от обыкновенных непросвещенных ростовщиков. Многие петербургские и московские богачи-шахматисты получили письмо от члена Петербургского шахматного клуба Арнольда. В нем были изложены условия матча со Стейницем, главным из которых было то, что для ставки за Чигорина требовалось 2000 рублей плюс расходы на поездку на Кубу, а затем на шахматный турнир в Нью-Йорке.
Далее разъяснялось, что подписка на ставку за Чигорина вовсе не являлась пожертвованием, а самой обычной спекуляцией: «Условие подписки заключается в том, что если Михаил Иванович выиграет матч со Стейницем, то подписные деньги не только возвращаются полностью, но еще и с барышом, который определится за вычетом из выигранной ставки расходов по поездке, пропорционально подписанной сумме; если же Михаил Иванович проиграет, то, само собой, деньги пропадают».
Таковы были условия тогдашнего шахматного спорта! Маэстро изображали собою гладиаторов, сражающихся для пополнения кошелька расчетливых богачей. Чигорин с полным правом мог сказать словами персонажа современной пьесы Островского: «Жестокие, сударь ты мой, у нас нравы!»
Правда, к чести меценатов надо добавить, что в случае поражения их чемпиона они не тащили его в суд, не ругали, не пугали, а просто, вздыхая, проводили пожертвованные деньги по графе «убытки», давая себе зарок никогда больше не связываться с такими делами.
Но поскольку шансы Чигорина котировались высоко и были перспективы поднажиться на нем, свет оказался не без «добрых» людей. Пятьсот долларов обеспечили три любителя из самой Гаваны. Остальная сумма была собрана в России, но, по-видимому, в обрез, так как Чигорин отплыл в начале декабря в США не на солидном лайнере из Гавра, а на каком-то захудалом суденышке из Копенгагена. Это был еще встречавшийся в те времена курьезный гибрид парусного корабля и парохода. Никаких удобств на нем не было, и Чигорин, выехавший из Петербурга переутомленным и нетренированным, не мог даже рассчитывать во время путешествия отдохнуть и заняться подготовкой к труднейшему соревнованию.
Сэкономив на чигоринском билете, «меценаты» оказали плохую услугу самим себе. Плавание вместо предполагавшихся шестнадцати дней заняло на неделю больше. Как сообщала газета «Новое время»: «Во время 23-дневного переезда из Копенгагена в Нью-Йорк 20 суток кряду продолжалась бурная погода, переходившая за это время два раза в сильную бурю, причем в первый раз на пароходе разорвало паруса, а во вторую бурю, продолжавшуюся несколько дней, выломало на пароходе двое железных дверей, поломало на палубе разные предметы, разорвало снасти, поотрывало койки и пр.». В письме, посланном из Нью-Йорка, Чигорин писал, что «в продолжение всего переезда через океан он совершенно не мог спать и, как человек, не привыкший к морю, каждый момент ждал, что пароход пойдет ко дну».
Не раз во время плавания Михаилу Ивановичу приходили на ум строфы из поэмы «Поэт и гражданин» Некрасова. Знаменитый русский поэт, который очень любил шахматы, призывал все подчинить одной цели – борьбе против крепостничества:
Но гром ударил, буря стонет,
И снасти рвет, и мачту клонит, –
Не время в шахматы играть,
Не время песни распевать!
Для немолодого, не привыкшего к капризам океана нервного человека такое длительное и тревожное путешествие было мучительным и сыграло роковую роль в матчевой борьбе Чигорина с чемпионом мира.
Поскольку пароход пришел в Нью-Йорк с большим опозданием, Чигорину не пришлось отдохнуть, и он вынужден был немедленно отплыть на Кубу. «В Гаване, – как рассказывал Чигорин в интервью, данном после возвращения на родину, – я тоже не мог как следует отдохнуть, потому что местное шахматное общество торопило начало матча, желая, чтобы его открыл испанский губернатор, собиравшийся уезжать. Местный климат и пища сразу же оказали вредное влияние на мое здоровье, и я принужден был играть наполовину больным. Мне случалось порою до того дурно чувствовать себя во время игры, что я почти забывался, и мне стоило страшных усилий сосредоточить свое внимание на игре. Некоторые партии я проиграл просто зевками. Однажды, явившись на очередной сеанс матча, я выглядел настолько нездоровым, что распорядители отложили сеанс и послали меня домой лечиться. Но отложить матч не было никакой возможности, пришлось бы тогда совсем его бросить».
Подчеркнув прекрасную организацию соревнования и заботливое отношение к нему организаторов матча, Чигорин остановился на огромном общественном интересе к матчу. «Зрителей всегда было множество, – рассказывал он, – так что наш матч положительно был злобой дня в Гаване. Даже извозчики интересовались исходом нашей игры. Мне нельзя было никуда показаться – ни на гулянье, ни в лавку, чтобы не быть окруженным людьми, мне совсем неизвестными, закидывавшими меня градом вопросов… Меня ласкали, как могли, и, видимо, все симпатии были на моей стороне».
В заключение интервью Михаил Иванович сказал, что его «самое дорогое желание» сыграть со Стейницем новый матч в Петербурге и что тогда он будет «чувствовать себя на двадцать процентов увереннее в победе».
Действительно, знойный климат Гаваны был противопоказан Чигорину, уроженцу русского Севера, никогда не бывавшему не только в тропиках, но даже в Крыму. Но климат, как мы увидим дальше, не был единственной причиной его поражения. Стейниц же уже не раз месяцами гостил на Кубе и, хотя ему уже было 53 года, переносил жару легко и играл на полную мощность, демонстрируя превосходную теоретическую подготовку и тонкий психологический подход к своему противнику.
Даже режим питания у Стейница был строго продуман. Как сообщал корреспондент американской газеты, Стейниц перед каждой партией матча с Чигориным выпивал стакан разболтанных сырых яиц, утверждая, что это стимулирует ясность мысли.
Сохранилась фотография того времени. За неудобной старинной шахматной доской, даже без свободных краев, на которые можно было бы облокотиться и положить карандаш и бланк для записи партии, сидят Стейниц и Чигорин. Чемпион мира – низкорослый, плотный, приземистый человек, сама поза которого свидетельствует об основательности и уверенности в себе. Крупное лицо с большой окладистой бородой и начинающими седеть рыжеватыми бакенбардами. Часами он способен неподвижно сидеть, невозмутимый, как Будда, бесстрастно обдумывая ходы и ничем не выдавая малейшего волнения.
По другую сторону доски мы видим претендента на шахматную корону. Чигорин сидит в напряженной позе, с глазами, устремленными на доску, взвинченный, как охотник, заметивший дичь. Типичное лицо русского интеллигента девятнадцатого века с зачесанными назад волосами и небольшой бородой. В противоположность спокойно сцепленным рукам партнера его руки раздвинуты, как будто он готов правой рукой сделать ход, но левой удерживает ее от поспешности.
Один флегматичен и невозмутим, другой страстен и нервен.
Матч игрался на большинство из двадцати партий.
Сил Чигорина хватило только на хороший старт: он выиграл первую, третью, шестую и седьмую партии, но затем проиграл три партии подряд и резко снизил наступательный порыв, а на самом финише снова потерпел три поражения.
Матч, начавшийся 20 января 1889 года, окончился 24 февраля победой Стейница со счетом 10½:6½, или +10, –6, =1. Чигорин все нечетные партии играл белыми.
При изучении партий матча поражает большое количество грубых ошибок, допущенных Чигориным, тогда как Стейниц не допускал ни просчетов, ни просмотров и играл с большой выдержкой и уверенностью в себе.
Надо признать, что победа Стейница была не случайной, а заслуженной, несмотря на то что Михаил Иванович играл явно ниже своей силы. Стейниц как в матче с Цукертортом, так и в поединке с Чигориным проявил себя не только первоклассным маэстро, но также прекрасным спортсменом и тонким психологом.
Почему победил Стейниц
Свойства идеального чемпиона мира можно схематично изобразить в виде квадрата, в котором, как известно, все стороны равны. Одна сторона квадрата – природное дарование, вторая сторона – разносторонняя теоретическая подготовка, точность расчета и мастерство анализа – то, что в сочетании с талантом и создает искусство игры. Первые две стороны квадрата и характеризуют шахматиста-художника.
Третья сторона квадрата – это безупречная спортивная форма, под чем надо разуметь превосходное здоровье, железные нервы и, как следствие этого, волю к победе, выдержку и веру в себя.
Четвертая и последняя сторона квадрата – это спортивная практичность: продуманный режим, правильный выбор места соревнования, объективная оценка обоюдных шансов на победу, умение понять сильные и слабые стороны самого себя и противника, дабы использовать такое знание для подготовки победы.
Такие две стороны квадрата характеризуют шахматиста-спортсмена.
Чемпион мира, стало быть, должен быть и художником и спортсменом.
Каковы были чисто спортивные козыри Стейница перед матчем с Чигориным? Во-первых, он имел огромный опыт подобных соревнований, сыграв уже 22 (!) матча с шахматистами самой разной силы и стилей. В том числе он сыграл четыре матча на Кубе: первый раз в 1883 году и три перед поединком с Чигориным. Это были своего рода генеральные репетиции, причем в том же самом месте и при том же самом климате. Он мог не опасаться ни жары, которую привык легко переносить, ни незнакомой пищи.
Чигорин же имел небольшой опыт матчевых встреч – только с Шифферсом и Алапиным, причем матчи эти игрались уже давно и в условиях, отличных от кубинского соревнования.
А ведь между турниром и матчем большая спортивная разница!
В турнире шахматист встречается подряд со многими соперниками, в матче – с одним и тем же. Уже одно это показывает необходимость привыкнуть к определенному стилю боя, к творческим особенностям и даже к чисто бытовым привычкам противника – изучить его. Например, когда Ботвинник во время своих матчей отходил от доски и, прохаживаясь по сцене, поправлял галстук, зрители уже знали, что замечательный советский гроссмейстер доволен своим положением на шахматной доске.
Капабланка в тяжелые моменты партии накренял стул и почти припадал лицом к столу. Зато, когда у него было хорошее положение, он расхаживал по сцене и бросал благосклонные взгляды на публику. Таких «примет», помогающих определить настроение противника, можно привести очень много, и они, конечно, дают возможность наблюдательному партнеру ориентироваться в ходе партии.
В матче вы изучаете одного противника детально, в турнире – многих, но не так основательно.
В турнире, если вы идете во главе его и неожиданно проиграете партию, это не значит, что вы утратили лидерство наверняка. Ведь в том же туре ваши соперники тоже могут проиграть или сделать ничью, и картина турнирной гонки не изменится. В матче же потерянное очко стоит дорого: так как не только вы его утратили, но оно перешло в актив вашего противника. В турнире можно потерпеть два–три поражения подряд и потом наверстать упущенное. В матче же, если противники имеют равное или почти равное количество очков, проигрыш двух–трех партий подряд означает верный проигрыш всего матча. Этим и объясняется то, что исход почти всех матчей на мировое первенство вырисовывался еще до финиша. Крайне редко судьба мировой шахматной короны решалась в последней партии матча, тогда как в турнире победитель часто выясняется лишь в последнем туре.
Большая разница даже в таком с виду мелком вопросе, как ничья в турнире или в матче. В турнире ее можно делать без опасений – в порядке «передышки» или просто чтобы не рисковать в яростной схватке потерей лидерства. В матче же ничья выгодна тому из противников, кто имеет преимущество в очках, поскольку приближает заветную победу. А при равенстве очков ничья выгодна играющему черными, так как он ею «выигрывает цвет», то есть в следующей партии имеет преимущество выступки и дебютную инициативу.
В матче Чигорина со Стейницем и сказалось знание чемпионом мира всех этих как будто несущественных, но на самом деле имеющих большое значение в шахматной практике «мелочей», которые Чигорин недооценивал.
Стейниц был прекрасно подготовлен теоретически, поскольку он следил за достижениями теоретиков всего мира и испытал во встречах с Цукертортом и другими первоклассными маэстро все – как старинные, так и новые – дебюты. Стейниц внимательно изучил дебютный репертуар и стиль игры Чигорина и приготовил наименее знакомый противнику и наиболее неприятный для того дебютный репертуар.
Стейниц учел также основную творческую черту Чигорина – отвращение к ничьим. Он знал, что в равной позиции Чигорин начнет искать выигрыш во что бы то ни стало, рискнет необоснованно нарушить позиционное равновесие и навредит самому себе больше, чем самый опасный противник.
И действительно, из семнадцати партий матча Стейниц – Чигорин только одна партия закончилась вничью, именно – последняя!
Отвращение Чигорина к осторожной борьбе, к ничьим, к отказу от творческого риска хорошо было известно и его позднейшим «товарищам по оружию». Вот что говорил немецкий маэстро Тейхман, встречавшийся постоянно с Чигориным в турнирах начала нашего века:
«Единственное, что мешает практическим успехам Чигорина, – это стремление создавать в каждой своей партии бессмертный памятник шахматного искусства, не учитывая ни своего положения в турнире, ни психологии куда более практично рассчитывающих противников. Эта черта Чигорина стоила ему большого количества очков и еще гораздо большего – полуочков!»
Полвека спустя Ботвинник иначе выразил ту же мысль: «Слабостью Чигорина являлось то, что он не всегда учитывал психологию партнеров, недостаточно интересовался психологическим элементом в шахматной борьбе. Чигорин, проводя задуманные им стратегические планы, нередко шел напролом, не чувствуя настроения партнера, не считаясь с возможной опасностью. Вот почему в решительные моменты борьбы у него и получались иногда творческие катастрофы».
Вероятнее всего, однако, что Чигорин шел «напролом» не из-за недооценки психологии, а совершенно сознательно, полагая, что силой своего таланта совершит «чудо» и преобразит даже худшую позицию в выигрышную. Михаил Иванович был чужд всяким «спортивно-тактическим» расчетам вроде изучения дебютного репертуара противника, чтобы избирать именно те дебюты, в которых тот слаб, или играть практически незнакомые тому варианты. Характеру Чигорина было несвойственно стремление к достижению победы не чисто шахматными средствами, и ему даже было бы неприятно поймать противника на заранее заготовленный вариант. Он походил на древнерусского князя Святослава, который гнушался нападать на врагов врасплох я поэтому сам предупреждал их: «Иду на вы!»
Чигорин не допускал даже мысли о том, чтобы по спортивным соображениям (например, чтобы сохранить лидерство в матче или «выиграть цвет») сознательно играть «на ничью» и вообще уклоняться от острой борьбы «до последней капли крови».
По размерам и многогранности своего яркого дарования, по «рентгеновской» глубине комбинационного зрения, по искусству позиционного маневра, по точности расчета и мастерству анализа Чигорин явно превосходил чемпиона мира в двух стадиях партии – в миттельшпиле и эндшпиле.
В дебютной эрудиции Чигорин также превосходил Стейница, но только в области открытых начал, в которых оба противника первый ход делают королевскими пешками на два поля вперед. Особенно силен Михаил Иванович был в старинных дебютах, бывших в большой моде почти до конца девятнадцатого столетия: в королевском гамбите и в гамбите Эванса, сразу ведущих к головоломной борьбе. Именно на них он вырос и сформировался как шахматный маэстро.
Но закрытые и полуоткрытые дебюты, ведшие тогда к осторожной маневренной борьбе, были в восьмидесятых годах ахиллесовой пятой Чигорина. Он не был теоретически и практически знаком ни с ферзевым гамбитом, ни с дебютом ферзевых пешек, которые уже занимали видное место в дебютном репертуаре Стейница и Цукерторта и были практически освоены чемпионом мира в их матче.
Уступал Чигорин Стейницу также в состоянии здоровья. Нервная система Чигорина и связанные с нею спортивная выдержка и хладнокровие были явно не на высоте, что сказывалось в торопливых, непродуманных ходах, в просмотрах и грубых ошибках – «зевках».
Чемпион мира при подготовке к матчу учел все эти спортивные недостатки Чигорина, о которых ему заранее «любезно» сообщил из Петербурга Алапин, добровольно и охотно взявший на себя непривлекательную роль осведомителя. Детальное знакомство со спортивным и творческим обликом Чигорина в сочетании с плохим физическим состоянием русского маэстро, утомленного морскими треволнениями и страдавшего от непривычной жары, принесло Стейницу победу в матче.
Предопределила исход борьбы хитрая дебютная тактика чемпиона мира. Играя белыми, Стейниц всегда делал первый ход королевским конем, а второй – ферзевой пешкой. Это начало в те времена носило название дебюта Цукерторта. Теперь оно в зависимости от дальнейших ходов может перейти в дебют ферзевых пешек, ферзевый гамбит и т. п.
Стейниц с самого начала, зная чигоринский стиль и темперамент, думал не об атаке, даже не о получении дебютного преимущества, а лишь о непробиваемой обороне королевского фланга. Позже у одного из последователей Стейница А. И. Нимцовича такая тактика, примененная уже не только к королевскому флангу, а вообще к любому угрожаемому пункту, получила оригинальное название – «избыточная защита» и была им разработана в целую систему. Выражаясь образным языком, Стейниц начинал войну с Чигориным со строительства неприступных «противотанковых укреплений»!
Будь Чигорин таким же спортивным психологом и умей поступаться своими принципами, он мог бы перехитрить Стейница. Если бы он довольствовался созданием столь же крепкой равной позиции с вероятной быстрой ничьей, он бы добивался упомянутого выше «выигрыша цвета», то есть, играя черными, сводил бы партию вничью с тем, чтобы белыми играть на выигрыш.
Любопытно, что почти сорок лет спустя аналогичная ситуация повторилась в другом матче на мировое первенство: между великим мастером позиционной стратегии, преемником Стейница и Ласкера – Капабланкой и прямым творческим преемником Чигорина – Алехиным. Но Алехин оказался практичнее Чигорина. Впоследствии он так писал о своей матчевой тактике:
«Играя черными, я применял тот же метод упрощения, какой при защите применял Капабланка… К середине матча я находил, что игра черными „на ничью“ не представляет никаких трудностей».
Но можно ли упрекать Чигорина? Ведь в такой спортивной непрактичности опять сыграла роковую роль его шестилетняя оторванность от международного шахматного спорта, когда Чигорин почти не встречался на равных с сильными противниками, а подавляющее большинство партий играл в турнирах-гандикапах, где дебютная теория не имела никакого значения.
Те же немногие противники Чигорина, которые встречались с ним на равных, когда им приходилось играть белыми, обычно применяли такие же классические открытые дебюты, что и Чигорин: гамбит Эванса, королевский гамбит, итальянскую, шотландскую и испанскую партии, защиту двух коней.
Полуоткрытые дебюты тогда были разработаны мало и вошли в широкую практику значительно позже. Закрытых дебютов ни белыми, ни черными Чигорин до матча со Стейницем почти не применял.
Поэтому, когда Стейниц белыми избирал дебют Цукерторта, Чигорину приходилось в порядке импровизации, за доской, решать сложные и новые дебютные проблемы. Но это требовало хорошей спортивной формы, которой у него не было. Чигорин, видимо стремясь к экономии сил при разыгрывании дебюта, избирал один и тот же невыгодный для черных вариант, связанный с немедленным выводом своего ферзевого слона и дальнейшим разменом его на королевского коня Стейница, что только усиливало пешечное прикрытие белого короля.
В результате из восьми матчевых партий, в которых Чигорин играл черными, он проиграл семь (!), а выиграл только одну. Невероятный, сверхнеудачный результат!
Психологически интересно, что подобный провал не был результатом незнания Чигориным правильных принципов защиты в закрытых началах, а следствием какого-то пренебрежения к ним. Еще в 1880 году, играя черными против Алапина, Михаил Иванович блестяще (даже с точки зрения наших дней) разыграл в ферзевом гамбите систему, лишь тридцать лет спустя названную иностранцами «ортодоксальной защитой», перехватил инициативу и быстро добился победы.
В лондонском же турнире 1883 года, играя уже белыми против Мэкензи, Чигорин сам начал партию закрытым началом – дебютом ферзевых пешек и тоже в превосходном стиле выиграл.
Но самое любопытное, что, печатая эти партии со своими комментариями в журналах «Шахматный листок» и «Шахматный вестник», Чигорин дебюты и там и там окрестил «неправильным началом»!
Со второй половины девяностых годов, когда Чигорин стал постоянным участником международных турниров, он в ответ на ферзевый гамбит разработал надежные и стратегически оригинальные дебютные системы и набирал в ферзевом гамбите, играя черными, нормальный процент очков.
Современник Чигорина, австрийский мастер Г. Марко, остроумный шахматный комментатор, сделал в 1907 году такое образное примечание к партии, где Михаил Иванович на первый ход ферзевой пешки ответил ходом королевского коня:
«Теория в какой-то мере является намордником, который мы стараемся надеть на противника, чтобы защититься от его укусов. Понятно, он делает то же самое. Но намордники бывают разные: плетенные из кожи, редкие проволочные сетки, густые проволочные сотки. Нет хуже намордника, чем ферзевый гамбит! Самым ярым врагом намордников является Чигорин. Его могучая боевая натура жаждет кусаться и быть искусанным. Но ферзевый гамбит не дает для этого черным почти никакой возможности. Поэтому и в данном начале Чигорин стремится избежать шаблонных путей». Интересно, что в наши дни чигоринским ходом конем, который казался Марко странным, начинаются самые употребительные защиты.
Чигоринские «староиндийские» схемы в ответ на первый ход белой ферзевой пешки, его система контригры в ферзевом гамбите, известная ныне как «славянская защита», даже рискованная «защита Чигорина» и сейчас, как и семьдесят лет назад, постоянно встречаются в турнирной практике и вошли в золотой фонд мировой шахматной теории.
Но все это было открыто и разработано Чигориным поздно, слишком поздно для собственного применения и решающего успеха!
Невольно удивляешься, как люди, сочинявшие слезные циркуляры о необходимости материальной помощи Чигорину и, несомненно, благожелательно относившиеся к своему чемпиону, не подумали о том, чтобы создать возможность для русского претендента на мировое первенство хотя бы месяц отдохнуть на лоне природы и там заняться изучением партий Стейница и шлифовкой тех дебютных вариантов, в которых Чигорин не имел никакого спортивного опыта. Даже если бы петербургские болельщики организовали несколько тренировочных партий Чигорина с применением против него белыми закрытых начал (ведь известно было, что Стейниц часто избирает их), то даже это значительно помогло бы Чигорину.
Немалая вина, конечно, лежит и на самом Михаиле Ивановиче, проявившем полную беспечность и явно пренебрегшем физической и теоретической подготовкой к важнейшему соревнованию. Возможно, что он надеялся всем этим заняться на пароходе, но, как мы знаем, там было «не до жиру, быть бы живу».
Даже в «коронном» дебюте Чигорина – гамбите Эванса, избиравшемся им в матче восемь раз, он добился лишь пятидесятипроцентного результата, что лучше всего свидетельствовало о плохой форме русского маэстро, и одержал еще победу в третьей матчевой встрече, где был применен дебют «испанская партия».
Несмотря на неудачный исход матча, обаятельная личность Михаила Ивановича и красота его игры завоевали сердца гаванских поклонников шахмат. Они к тому же воочию убедились, как тяжело отразился на спортивной форме русского маэстро знойный климат Кубы, но надеялись, что он все же акклиматизируется и тогда заиграет «вовсю».
Они справедливо надеялись также, что первый поединок Чигорина со Стейницем должен для русского чемпиона стать «глубокой разведкой» и что в новом единоборстве он учтет не только обнаруженные у себя недостатки, но и специфику творчества своего грозного противника, и на этот раз добьется успеха. Именно так в наши дни поступал Ботвинник, готовясь после временной потери шахматной короны к матчам-реваншам против Смыслова и Таля.
Кубинцы предложили немедленно организовать новый матч между Чигориным и Стейницем до пяти выигранных партий, причем соглашались внести за Чигорина ставку в 500 долларов. Однако Стейниц не пожелал искушать судьбу и отказался играть с Чигориным вторично.
Вместо этого Чигорин и Стейниц в компании с местными маэстро сыграли между собой три консультационные партии, давшие союзникам по одной победе при одной ничьей.
Отдохнув в Гаване, Чигорин отправился на международный турнир в Нью-Йорк, сопровождаемый самыми дружескими пожеланиями кубинцев. Вот что рассказывал Чигорин: «Несмотря на неудачный для меня исход матча со Стейницем, я был приглашен снова приехать в Гавану для встреч с местными маэстро или с таким иностранным партнером, которого я себе подберу. Я выбрал Стейница и уже заручился его согласием дать мне реванш».
Но это согласие было чисто принципиальным, а кубинцы хотели вновь принять Чигорина уже в следующем году, и он обещал им спустя некоторое время назвать желательного для себя партнера.
Авторитет восстановлен!
Международный турнир в Нью-Йорке начался спустя ровно месяц после окончания матча Стейниц – Чигорин – 25 марта 1889 года и продолжался 54 дня.
Двадцать участников играли в два круга. Среди них, кроме Чигорина, были представлены сильнейшие европейские шахматисты: австриец Вейс, англичане Блекберн и Гунсберг, ирландец Мэзон и сильнейшие американские маэстро.
Стейниц также был приглашен, но он берег свои силы и вообще не очень любил турниры, так как в них играл слабее, чем в матчах. Он предпочел быть одним из руководителей турнира, освещал его ход в американской печати, а по окончании соревнования подробно прокомментировал все партии в турнирном сборнике.
Регламент турнира был очень тяжелым: играли ежедневно с часу до пяти часов дня и после двухчасового перерыва с семи до одиннадцати часов вечера. Это был по существу десятичасовой рабочий день, так как к двухчасовому перерыву партии откладывались в сложных позициях, и они занимали мысли участников даже во время обеда.
По воскресеньям доигрывались неоконченные партии, а по четвергам во втором круге переигрывались ничьи.
Казалось, что при подобной турнирной нагрузке переутомленный Чигорин не имеет ни малейших шансов на высокое место, тем более что почти все противники были ему незнакомы. Но он успел немного отдохнуть во время переезда с Кубы в США, а матч со Стейницем оказался превосходной тренировкой.
В середине турнира Михаил Иванович дал блестящую «серию» из девяти побед подряд и вместе с Максом Вейсом оказался во главе турнирной таблицы: каждый из них набрал по 29 очков. Третьим был Гунсберг, которому посчастливилось выиграть обе партии у Чигорина, четвертым – Блекберн, пятым – Берц. Как видно, европейцы поддержали марку Старого Света!
Согласно регламенту, Чигорин с Вейсом должны были сыграть матч из четырех партий за первый (1000 долларов) и второй (750 долларов) призы. Но Чигорин был так переутомлен длительным турниром, в котором уже сыграл 42 партии, что не имел сил для дальнейшей острой борьбы; а Вейс – спокойный, опытный и осторожный маэстро – только и мечтал о том, чтобы поделить славу со знаменитым русским. Все четыре партии матча кончились вничью, и Чигорин с Вейсом поделили первый и второй призы. То, что ненавидевший ничьи Чигорин вынужден был идти на них, говорит о его состоянии красноречивей больничного листка!
По окончании турнира Чигорин провел в Манхэттенском шахматном клубе сеанс одновременной игры вслепую против восьми сильнейших нью-йоркских шахматистов. Любопытно, что в числе участников сеанса был и американский маэстро Дж. Берд, занявший в только что закончившемся международном турнире среднее одиннадцатое место. В турнире Берд обе партии проиграл Чигорину и решил взять реванш хотя бы в сеансе!
Чигорин в этом трудном выступлении добился превосходного результата, выиграв пять партий при двух ничьих и лишь одном поражении.
Как ни странно, Михаил Иванович не был удовлетворен своей победой в нью-йоркском международном турнире, хотя все считали это блестящим успехом. Свои чувства Чигорин откровенно выразил в письме, посланном из Нью-Йорка в Петербург еще до окончания матча с Вейсом своему знакомому Хомутову. Из письма видны причины, помешавшие русскому маэстро занять «чистое» первое место, и подоплека странного, если учесть острый стиль Чигорина, четырехничейного счета в матче с Вейсом:
«Дорогой Петр Иванович. Вот и турнир окончился, и не совсем удачно. Многого, скажешь, захотел: довольствуйся дележом с Вейсом первого и второго призов. Я и сам более ничего не желаю, ибо стремлюсь (и Вейс стремится) поскорее сделать последнюю (четвертую) ничью и отправиться восвояси…
В турнире я достаточно пижонил, один раз даже „сфокусничал“ и проиграл с выигрышного положения. Ничья с Мэзоном (которую я не хотел оканчивать по причинам, Вам уже известным) доставила бы мне первый приз. Ничью с Гунсбергом (последняя партия) тоже я проиграл. Из-за чего? Из-за различных историй и сплетен. Вот народец-то собрался. Чисто странствующие „музыканты“ (понимаете какие) – шахматисты. Как это мне еще удалось встать наравне с Вейсом! Придется еще порассказать Вам кое-что впоследствии. Теперь нет и времени.
Первые две партии за первый и второй призы играл как следует, на выигрыш. Сделал ничьи (случайные), третью – прямо на ничью и я, и Вейс. Почему, спросите Вы? Условия этого матча донельзя глупы, скажу кратко. Победитель – выигравший две партии; первые четыре ничьи не считаются; но, далее гласит правило, если один игрок имеет одну выигранную партию, то он может требовать окончания матча, если было четыре ничьи. То они, т. е. ничьи, не считаются, то в счет идут. Теперь вот и извольте рисковать дебютом (гамбитом). Проиграл и матч, и первый приз, и славу потерял.
Какой же чудак, спрашивается, будет рисковать? Скажу еще: мы донельзя устали. Никакой охоты и ярости к игре. Денег 250 рублей (половина разницы между первым и вторым призами) на полу не подымешь. Стейниц раньше настаивал, что необходимо выиграть две партии. Мудреца не послушались. Много глупостей наделано было в этом турнире».
Обращает на себя внимание упоминание о партии с Мэзоном, которую почему-то Чигорин отказался оканчивать. Разгадку этого надо искать в следующих строках книги Рудольфа Шпильмана «О шахматах и шахматистах», в которой он рассказывал о некрасивых трюках, к которым прибегали профессиональные шахматисты, чтобы «заработать» очко.
«Известна вражда между Яновским и Мэзоном. Последний был хуже, чем курильщиком, а именно алкоголиком, и к тому же еще принципиальным противником трезвости. Яновский, человек до крайности нервный, безумно раздражался, когда против него усаживался Мэзон в подобном состоянии, и почти не способен был играть. Мэзон ловко умел этим пользоваться: всякий раз, как ему приходилось играть с Яновским, он давал волю своей „привычке“ – и всегда выигрывал».
Можно предполагать, что Мэзон такой трюк применил и против Чигорина. Встреча их в первом круге закончилась неслыханно быстрым поражением русского чемпиона. Михаил Иванович сдался уже на 13-м (!) ходу, «зевнув» за два хода до этого сразу слона и ферзя! Очевидно, Чигорин был настолько раздражен неэтичным поведением партнера, что просто не мог соображать. Ведь хотя и сам он не был врагом бутылки, но ему казалось чудовищным приходить на международное соревнование пьяным, да еще не из-за печальной случайности или слабохарактерности, а чтобы потрепать нервы противнику!
Встреча Мэзона с Чигориным во втором круге после четырехчасовой борьбы была прервана на два часа в крайне острой позиции. У Чигорина на доске оставались король, ферзь, ладья и слон при четырех пешках, у Мэзона – король, ферзь, ладья и конь при пяти пешках. Однако фигуры Чигорина были расположены активнее, его слон надежно прикрывал короля, тогда как король Мэзона находился под постоянными угрозами. Но даже если б Чигорину не удалось создать опасной контратаки, то достаточно было бы разменять слона на коня, дабы перейти в тяжелофигурный эндшпиль с максимальными шансами на ничью. А ведь в эндшпиле Чигорин был особенно силен!
Словом, все решало доигрывание, и лишняя пешка отнюдь не обеспечивала Мэзону победы.
Что случилось на самом деле, мы точно не знаем. Турнирный сборник сухо сообщает, что Чигорин не явился якобы к доигрыванию и ему было зачтено поражение.
Трудно поверить, что столь точный и аккуратный в своем спортивном поведении человек мог так манкировать турнирным долгом и без борьбы подарить драгоценные пол-очка не только противнику – Мэзону, но и своему главному сопернику – Вейсу. Более вероятно, что Чигорин явился для продолжения борьбы, но доигрывать с нарочито пьяным Мэзоном не стал, поскольку турнирный комитет, оберегая «священные права личности», не унял распоясавшегося американца и не перенес доигрывание на другой день.
Вряд ли кто из тогдашних маэстро был способен на такую спортивную принципиальность, на такую борьбу с нарушением шахматной этики!
Вся эта история, кстати сказать, снова показывает, как вредно отразились на Чигорине шестилетний отрыв от международной практики и незнакомство с нравами своих зарубежных коллег.
Попытки нервировать партнера случались и позже – в наши дни. Лет тридцать назад автор этих строк играл турнирную партию с известным ленинградским мастером. Тот попал в тяжелое положение – впору сдаваться. И тогда вдруг мой противник запел! Исполнение арии не отличалось высоким качеством, но на этом и строился весь «тонкий психологический расчет». Я пригласил судью турнира. Судья предложил певцу бросить вокал и вернуться к шахматам. Но мой партнер невозмутимо возразил, что шахматным кодексом нежелательность пения не предусмотрена, что поет он тогда, когда идут его контрольные часы, а не мои, и поэтому для жалобы нет основания. И он завел новую арию. Судья так и не сумел прекратить пение. Впрочем, партию мой партнер все-таки проиграл.
А вот чисто психологическая «ловушка», осуществленная сравнительно недавно. В одном женском турнире участница подставила своего ферзя под бой легкой фигуры противницы… и ударилась в слезы. Партнерша смутилась и, не делая хода, пошла советоваться с тренером. «Моя противница плачет из-за допущенной ошибки, – сказала она. – Ферзя, бедная, зевнула. Должна ли я его брать и победить в результате глупой случайности? Или сделать вид, что не заметила подставки и сделать другой ход?»
– Спорт есть спорт! – веско заявил тренер. – Согласно кодексу никто не имеет права делать поблажек. Играйте в полную силу! Берите!
Жалостливая шахматистка вздохнула и поплелась к доске. Неохотно взяла подставленного ферзя. И вдруг случилось неожиданное! Слезы противницы моментально высохли, она весело улыбнулась и объявила доброй душе мат в три хода.
Конечно, такие случаи в советской спортивной практике являются исключением, но среди западноевропейских и американских шахматных профессионалов они постоянно бытуют и ныне.
В одной из олимпиад ФИДЕ несколько лет назад известный аргентинский гроссмейстер Найдорф в сложной обоюдоострой позиции внезапно охнул, схватился за голову и прошептал: «Какая ужасная ошибка!» Бдительный противник радостно схватил подставленную фигуру… и сейчас же получил мат. Развеселившийся Найдорф пошел хвастаться коллегам своей «ловкостью», а когда советские гроссмейстеры начали дружески стыдить его за неэтичный поступок, он их просто не понял!
В интервью, данном по возвращении в Россию, Михаил Иванович расшифровал причины своего недовольства коллегами по турниру.
– Большинство съехавшихся в Нью-Йорк игроков, – сказал он, – приехали туда только за долларами, очень мало радело собственно о шахматной игре, а при этих условиях турнир не мог представлять особенного интереса.
У Стейница, – заявил в заключение Чигорин, – тоже есть свои слабости. Он довольно капризен, придирчив, но Стейниц любит шахматную игру как игру, а не только как средство наживать большие деньги. Что же касается большинства остальных международных игроков, то они смотрят на шахматную игру совсем иначе.
Позже Чигорин говорил, что «когда Стейниц отрешается от своих стратегических маневров, увлекаемый комбинациями и создающимися сложными положениями, то замыслы его всегда остроумны».
Русскому чемпиону надолго запомнилось неэтичное поведение некоторых зарубежных профессионалов. Для человека, рассматривавшего шахматы как высокое искусство, их трюки были профанацией любимого дела. «Так поступают только мазурики, а не собраты по шахматному искусству!» – возмущался Чигорин, рассказывая о своей поездке. Он понимал, что безудержная погоня за деньгами вредно отражается на творческом содержании игры. Пять лет спустя, перечисляя в обзоре мировой шахматной жизни наиболее значительные из происходивших дотоле соревнований, Михаил Иванович так писал о шахматном профессионализме:
«В число этих международных турниров могут быть внесены только Лондонский 1851 г., Парижский 1867 г., Баден-Баденский 1870 г., Венский 1873 г., Парижский 1878 г., Венский 1882 г., Лондонский 1883 г. и Нью-Йоркский 1889 г.
Не лишне заметить, что вначале на больших турнирах игроки не были стеснены временем (на обдумывание ходов. – В. П.), и ограничения в этом смысле, необходимость которых была указана опытом, введены в турнире 1870 г. Первоначальные турниры отличались от позднейших и своим внутренним характером. Участвовавшие в них, обыкновенно наибольшее число первоклассных игроков, воодушевлены были исключительно любовью к шахматному искусству, заботами не о выигрыше во что бы то ни стало, а об изяществе и силе своей игры, стремлениями при этих условиях к первенству и приобретению славы. В последнее десятилетие меркантильные интересы наложили и на шахматный мир свою тяжелую печать. Самый характер игры изменился. Многие игроки не создают своих партий свободно и вдохновенно, не стесняясь результатом их, даже постоянно выбирают один и тот же или два дебюта, сопряженные с меньшим риском, дающие больше всего шансов, прежде всего на ничью. Небезвыгодное участие в турнирах мало-помалу становится профессией, привлекающей сильных и слабых игроков, переезжающих с турнира на турнир».
Партию Гунсбергу, о которой Михаил Иванович упоминает в письме к Хомутову, он проиграл, пытаясь в явно ничейном положении необоснованно осложнить борьбу, дабы взять реванш за проигрыш в первом круге. Поражения Чигорина во встречах с Гунсбергом имели важные последствия. Именно Гунсберга Чигорин предложил Гаванскому шахматному клубу как своего партнера для матча на Кубе в 1890 году. Сам он объяснял это тем, что хотел реабилитировать себя в общественном мнении за нью-йоркские проигрыши английскому маэстро, но, конечно, причины выбора Чигориным Гунсберга, как партнера в матче, были гораздо глубже.
Чигорин готовился к новому, решающему матчу со Стейницем, на что имел уже принципиальное согласие чемпиона мира. Талантливый маэстро Исидор Гунсберг – по происхождению венгерский еврей, с юности натурализовавшийся в Англии, – был творческим и спортивным последователем Стейница по своему осторожному, расчетливому стилю игры в духе принципов «новой» школы, по хладнокровию и выдержке, по спортивной практичности и даже по дебютному репертуару.
Как раз в этот период Гунсберг добился максимальных успехов в своей жизни: взял первые призы на международных турнирах в Гамбурге в 1885 году и Брэдфорде в 1888 году, а в 1887 году выиграл матч на звание чемпиона Англии у Блекберна со счетом +5, –2, =6.
Таким образом, Чигорин, желая потренироваться перед новым матчем за шахматную корону в маневренной борьбе и в разыгрывании закрытых дебютов, избрал себе в противники не только одного из ведущих шахматистов мира, но и своего рода дублера Стейница.
Договорившись с Гаванским шахматным клубом о выборе будущего партнера и об условиях поединка, Михаил Иванович отплыл на родину и после полугодового отсутствия 13 июня 1889 года прибыл в Петербург.
Второе путешествие шахматного Синдбада
Второе полугодие 1889 года пролетело быстро. Летнее время всегда резко уменьшало количество посетителей Петербургского шахматного клуба. Но осенью Чигорин, готовившийся к отъезду на Кубу, обнаружил, что его враги не дремлют. Алапин, неутомимо продолжавший свою деятельность, сколотил большую группу членов шахматного клуба и деятельно готовился к захвату браздов правления в свои руки.
Формальный повод представлялся ему очень удачным: перевыборы правления клуба, которые к тому же были приурочены (совершенно незаконно) к декабрю, когда Чигорин вторично отправился на Кубу для матча с Гунсбергом. Нелепо было обсуждать деятельность организации и выбирать новое руководство, когда ее председатель отсутствует, но алапинцев это не смущало. Перевыборы состоялись, и Чигорин узнал, уже находясь за рубежом, что председателем он переизбран, но большинством всего в три голоса, что, конечно, было для него оскорбительно.
1 января 1890 года в Гаване начался матч Чигорин – Гунсберг.
Условия соревнования были таковы: играть до десяти выигранных партий. Первые десять ничьих в итоговом счете матча не считаются.
Чигорина кубинцы встретили очень радушно. Никто из них не сомневался в победе русского маэстро. Даже сам Гунсберг, по его собственному признанию, был уверен, что проиграет матч. Впрочем, для него любой исход борьбы был выгоден. Шахматист-профессионал, журналист, редактирующий шахматные отделы в двух популярнейших английских газетах «Дейли телеграф» и «Дейли ньюс», Гунсберг сознавал, что матч с Чигориным принесет ему громадное «паблисити» (рекламу) и явится источником дальнейших заработков.
Чигорин начал матч двумя победами подряд, причем во второй партии матча провел комбинацию, которую Стейниц оценивал как «комбинацию редкой красоты и глубины», а Гунсберг заявил, что «вся эта комбинация могла быть создана только великим маэстро». Другие комментаторы единодушно охарактеризовали всю партию как «проведенную с высшим мастерством», как «жемчужину матча».
После этой партии был свободный день, и здесь Михаил Иванович проявил полное пренебрежение… к самому себе! Вместо того чтобы денек отдохнуть, Чигорин согласился дать сеанс одновременной игры против двадцати пяти сильнейших кубинских любителей. Сеанс он провел блестяще, проиграв лишь одну партию при одной ничьей, но эта щедрая трата сил тотчас отомстила за себя. Очередную партию, играя белыми, Чигорин проиграл Гунсбергу. Потом последовала тринадцатиходовая ничья – небывалый дотоле случай в практике Чигорина, ярко свидетельствующий о его плохом самочувствии. А его поражение в следующей партии позволило Гунсбергу сравнять счет. Потом последовал выигрыш Чигорина, ничья и его три поражения подряд – в восьмой, девятой и десятой партиях.
Под влиянием жары Чигорин допускал грубые ошибки даже в начисто выигрышных позициях. Подлинный «смех сквозь слезы» возбудила у зрителей, например, девятая партия матча. Чигорин, игравший белыми, жертвой слона лишил черных рокировки. Затем последовали новые жертвы, и король черных Гунсберга под ударами тяжелых фигур Чигорина помчался к центру доски, как олень, травимый львами. К 21-му ходу у Гунсберга были лишних два слона и конь, но Чигорин мог дать мат в несколько ходов. Эта возможность была и на 22-м ходу, а затем в течение десяти ходов была возможность вечного шаха. Уклоняясь от ничьей, Чигорин ухитрился партию проиграть!
Матч после полуторамесячной борьбы закончился вничью: каждый маэстро выиграл по девять партий при пяти ничьих.
По возвращении в Петербург Чигорин дал интервью корреспонденту «Нового времени», который нашел, что маэстро «вернулся к ним загоревшим и порядочно похудевшим, сбавившим несколько фунтов весу». Чигорин ничейный результат матча объяснил «невыносимой жарой, все время преследовавшей меня в Гаване. Вы здесь и понятия не имеете о подобной жаре. Я буквально изнемогал от жары – даже ночью. Гунсберг переносил ее сравнительно легче. Играли мы ежедневно в два приема от двух до половины шестого и от восьми до половины одиннадцатого вечера, и все время играли в раскаленной, удушливой атмосфере. Извольте-ка думать и соображать, когда с вас пот так и льет; только этим я и могу объяснить проигрыш мною некоторых партий. Несколько раз я в выигрыше был уверен, видел совершенно ясно, какой мне остается для этого сделать ход, и все-таки не делал его, пропускал случай и проиграл таким образом совсем даром несколько партий. Под влиянием этой жары мне такие случалось делать ошибки, которые не сделал бы сравнительно слабый игрок, такой, которому я охотно вперед дам ладью. Раз как-то мне один ход оставался до мата, и видел, какой это ход, а через минуту забыл и сделал такой ход, что вместо верного выигрыша проиграл. Играй я в Париже, Берлине, Лондоне, Петербурге, где хотите, только не в этом пекле, я непременно выиграл бы матч, а в Гаване мы его сыграли вничью».
А вот другая, аналогичная жалоба: «Партия продолжалась очень напряженно, пока наконец я не достиг ясного ничейного положения. И тогда внезапно силы мне изменили. Причины шахматного порядка здесь не имели места. В моем распоряжении было много времени, и положение было очень простое, но я, не обдумывая, сделал проигрывающий ход. По-видимому, это действие акклиматизации к раскаленному и очень яркому солнцу Кубы. По моим наблюдениям, оно вызывает состояние усталости и чувство головокружения – своеобразное опьянение солнцем».
Но эти слова – не Чигорина! Так писал 31 год спустя чемпион мира Ласкер, игравший в Гаване матч на мировое первенство с гениальным кубинцем Капабланкой.
Кубинский невропатолог, к которому обратился Ласкер, посоветовал ему «соблюдать строжайший покой» и дал такое любопытное разъяснение: «Здесь для вас слишком много света, жары и шума. Это заставляет человеческое тело излучать и потреблять гораздо больше энергии, чем в более холодных и темных зонах». «Следовательно, доктор, – спросил Ласкер, – это заставляет меня инстинктивно искать покоя? Должно быть, поэтому-то мои способности отказываются работать, несмотря на все мои усилия». «Конечно, – ответил доктор. – Вы нуждаетесь в покое, ваш мозг не в силах выполнять требования, которые вы ему предъявляете». «И он дал мне, – пишет Ласкер, – подробные разъяснения. Мои переживания подтвердили все, что он сказал. Он объяснил мое чувство головокружения, мою неспособность по прошествии нескольких часов игры оценить позицию или даже точно видеть положение».
Но Чигорин не обращался к докторам за советами, невнимательно, вернее – с полной беспечностью относился к собственному здоровью и отнюдь не заботился о должной спортивной форме.
Не извлек Чигорин должного урока и из своих тропических (точнее – трагических!) переживаний на Кубе. Тому же корреспонденту, спросившему: «Предполагаете ли вы вернуться в Гавану на новый матч?», Михаил Иванович ответил: «Может быть, и придется вернуться, меня приглашали, но мне бы этого не хотелось. Моя мечта сыграть матч в Петербурге в нашем шахматном клубе, сразиться со Стейницем и получить реванш… Мало того, в наш клуб поступило несколько предложений денежных взносов на случай, если б этот матч состоялся: поступили предложения из Динабурга, Новгорода, Пскова, от Виленского шахматного собрания, от одного из полков в Выборге – всех предложений я не припомню, но не в этом, собственно, суть, то есть не в деньгах, которые, наверное, найдутся, вся суть в инициаторе, в человеке, который взялся бы устроить подписку среди русских шахматных игроков, взял бы на себя переписку, переговоры, все хлопоты, сплотил бы всех нас для этого дела – вот какого человека нам нужно! Деньги найдутся, в сочувствии не будет отказу, нашелся бы только организатор».
А практичный Гунсберг на сто процентов использовал свой почетный ничейный результат в матче с Чигориным. Ему удалось уговорить Стейница сыграть с ним матч в нормальных климатических условиях – в Нью-Йорке зимой 1890/91 года на очень скромных финансовых условиях. Стейниц не чурался никакой новой «пробы сил», а Гунсберга вообще не считал опасным противником, о чем свидетельствовала небольшая ставка – 375 долларов.
Не верил в успех Гунсберга и шахматный мир, вследствие чего часть ставки Гунсберг вынужден был внести сам. Но он правильно рассчитал, что эту затрату при проигрыше матча с лихвой покроет при обеспеченной широковещательной рекламе гонораром за корреспонденции о ходе борьбы против чемпиона мира, комментированием партий матча, сеансами одновременной игры и другими показательными выступлениями в США.
Матч Стейниц – Гунсберг игрался на большинство из двадцати партий. Гунсберг придерживался матчевой тактики и дебютного репертуара самого Стейница, но, вопреки примеру чемпиона мира, избегал рискованных экспериментов и незнакомых дебютных систем. Ученик оказался достойным партнером своего учителя. Как писал позже Тарраш, «Гунсберг – первый из противников Стейница, который выступил против него с его же оружием в руках».
Стейниц же явно недооценивал Гунсберга и пускался на самые сомнительные дебютные эксперименты, иногда даже сознательно делая плохие ходы, чтобы избежать бесцветных упрощений. Привыкший к смелой творческой манере Чигорина, Стейниц жаловался потом, что Гунсберг стремился только к ничьим и ему приходилось рисковать, чтобы оживить борьбу.
Любопытен разговор, происходивший между партнерами в начале двенадцатой партии матча. Когда Гунсберг, игравший белыми, предложил гамбит Эванса, который он обычно не применял, предпочитая закрытые начала, Стейниц сверкнул глазами и воскликнул: «А, так вы ожидаете применения моей защиты? Что ж, получите ее!»
Гунсберг ответил, что он вовсе не рассчитывает, что Стейниц применит свой излюбленный защитительный вариант, так как Чигорин его начисто опроверг в своем телеграфном матче со Стейницем.
– Вот как?! – вскричал негодующий Стейниц. – Так я избираю именно свою защиту!!
И действительно, партия Гунсберг – Стейниц до 16-го хода белых совпадала с партией по телеграфу Чигорин – Стейниц, и к этому моменту положение Стейница в обеих встречах было безнадежным. Стейниц против Гунсберга черными сделал иной 16-й ход, надеясь усилить защиту, но также не смог спасти партию и продержался еще только восемь ходов. Это был чистейший очковый подарок Гунсбергу, да и к тому же от двух маэстро – Стейница и Чигорина!
Не мудрено, что при такой спортивной тактике, свидетельствующей о том, что Стейниц не принимал матча всерьез и, будучи уверен в победе, играл кое-как, без обычного энтузиазма и глубины замыслов, он выиграл матч с очень небольшим перевесом: +6, –4, =9.
К тому же все помыслы и аналитическая энергия чемпиона мира были поглощены еще не законченным, а лишь прерванным на время поединка с Гунсбергом телеграфным матчем с Чигориным.
Большого резонанса в шахматном мире эта борьба не вызвала. Комментаторы отмечали почетный для Гунсберга результат и продемонстрированную им большую силу игры.
Чигорин приходит в газету
Кубинские матчи Чигорина с сильнейшими современниками не только сделали его имя широко известным любому шахматисту мира, но и превратили Михаила Ивановича в глазах передовой русской общественности в национального шахматного кумира.
Чутко реагировал на успехи русского шахматного короля петербургский газетный король А. С. Суворин, игравший ту же роль в русской прессе, как лорд Ротермир в Англии и Херст в США. Сам Суворин был талантливым журналистом, беллетристом, драматургом, выбившимся из нищеты, как и Чигорин, но ценою низкопоклонства перед правительством и циничного приспособленчества достигшим влияния и богатства. Суворин издавал и редактировал наиболее распространенную в то время газету «Новое время», был владельцем крупного книжно-журнального издательства и петербургского «Нового театра».
«Бедняк, либерал и даже демократ в начале своего жизненного пути, – миллионер, самодовольный и бесстыдный хвалитель буржуазии, пресмыкающийся перед всяким поворотом политики власть имущих в конце этого пути», – писал про Суворина В. И. Ленин.
Стремясь привлечь к своей газете выдвигающиеся таланты, которые он мог бы эксплуатировать, Суворин не пренебрегал никакими средствами. Например, он старался прочно привязать к «Новому времени» Чехова, распознав его огромное дарование еще в то время, когда тот только начинал входить в славу.
Вот что писал Чехов своему брату 24 марта 1888 года: «Суворин пресерьезнейшим образом предложил мне жениться на его дщери, которая теперь ходит пешком под столом…
– Погодите пять-шесть лет, голубчик, и женитесь. Какого вам черта нужно? А я лучшего не желаю.
Я шуточно попросил в приданое „Исторический вестник“ с Шубинским, а он пресерьезно посулил половину дохода с „Нового времени“. Его супруга, наверно, уже сообщила тебе об этом…» Чехов, конечно, не принял «предложения».
Суворин не упустил возможности завербовать в число сотрудников «Нового времени» Чигорина. Сыновья Суворина были шахматистами – членами чигоринского клуба. Как только Чигорин вернулся в Петербург после матча с Гунсбергом, Суворин через сыновей предложил ему вести в газете постоянный шахматный отдел. Дебют Чигорина в «Новом времени» состоялся 30 апреля 1890 года, «миттельшпиль» продолжался восемнадцать лет, до «безнадежного эндшпиля» – смерти.
Чигорину было установлено ежемесячное жалованье: сначала 50 рублей, потом 75, а с 1896 года – 150 рублей. Эти оклады явились своеобразным барометром, отразившим растущий авторитет Чигорина в общественном мнении страны и все увеличивающуюся популярность его шахматных отделов.
Для Чигорина предложение Суворина было очень заманчивым. Он получал постоянную творческую трибуну для пропаганды своих теоретических взглядов в газете, которая благодаря покровительству властей распространялась не только в Петербурге и Москве, но попадала и в самые «медвежьи углы» русской провинции. Это обеспечивало Чигорину многолетний контакт с десятками тысяч любителей игры и способствовало их объединению. Твердое же (под конец – довольно большое) жалованье, значительно превышавшее жалованье мелкого чиновника, спасало Чигорина от нищеты.
Шахматные отделы Чигорина были очень большими – величиною приблизительно в два полных столбца центральной газеты наших дней, набранных мелким шрифтом. В отделах этих печатались задачи, этюды, концовки, партии самого Чигорина и других русских и зарубежных маэстро, теоретические заметки, сведения по истории игры, хроника соревнований в России и за рубежом, ответы читателям.
В подробнейших комментариях к партиям, в теоретических статейках и заметках чувствовался новаторский подход Чигорина к актуальным проблемам дебюта, середины игры, эндшпиля, а глубокий, разносторонний анализ, колоссальная эрудиция великого русского шахматиста делали чигоринские шахматные отделы ценнейшим учебным материалом и для любителей игры и для профессионального маэстро. Достаточно самого беглого взгляда на эти огромные шахматные отделы, чтобы убедиться, что он был исключительным, самоотверженным тружеником.
Характерной чертой Михаила Ивановича как шахматного литератора был чисто научный подход к шахматной теории. Чигорин не выносил поверхностных комментариев и рассуждений по принципу «взгляд и нечто», анализов, основанных на «игре автора в одни ворота», когда принимается желаемое за действительное. В своих непрерывных дискуссиях Чигорин обрушивался на таких горе-аналитиков со всем пылом своего страстного темперамента.
Об отношении Михаила Ивановича к своей творческой, литературной и аналитической работе, о его требовательности не только к другим, но прежде всего к самому себе дают яркое представление найденные в конце 1966 года 57 писем Чигорина. Из них была опубликована лишь небольшая часть, да и то не полностью, и в дальнейшем я буду цитировать наиболее красочные из них.
Они адресованы тогдашнему молодому московскому шахматному энтузиасту Дмитрию Николаевичу Павлову, в котором Чигорин обрел наконец родственную душу, разделявшую его творческие установки, чаяния и надежды – своего рода первого шахматного апостола.
Эта переписка очень любопытна! Некоторые письма производят трогательное впечатление, а читая иные, сам переживаешь душевную боль их автора. Особенно грустно читать те строки, где Чигорин выдает себя за умудренного опытом, практичного шахматного дельца, а на самом деле остается все тем же детски-наивным, доверчивым человеком, которого, выражаясь словами известной трагедии А. К. Толстого, «во всех делах и с толку сбить и обмануть нетрудно».
Фанатизм страстного общественника сочетается в письмах с полной житейской неприспособленностью художника и шахматного поэта.
По внешней форме письма – обычные листки почтовой бумаги или небольшие редакционные бланки газеты «Новое время». Они до предела исписаны рукой Чигорина. Бисерный четкий почерк профессионального писца, выработанный во времена, когда пишущих машинок еще не существовало, изящный, но старомодный, с характерным для середины прошлого века начертанием букв. Зачастую письма состоят из многих листков, а порою даже пишутся с «продолжениями» – в случаях, если их автору пришлось оторваться для срочного дела.
В этих письмах, большинство которых еще не видело света, отражены и тогдашний шахматный быт, и взаимоотношения Чигорина с современниками, и травля его многочисленными недругами, и горький опыт, накопленный им при организации шахматных клубов и журналов, и ярость теоретической полемики Михаила Ивановича с отечественными и зарубежными оппонентами, неустанно и бездарно «опровергавшими» исследования гениального русского шахматиста.
К сожалению, в этой переписке не хватает многих интересных писем, относящихся ко времени выступлений Чигорина в крупнейших международных соревнованиях, о которых будет рассказано далее. А такие письма могли бы пролить свет на многие таинственные спортивные срывы русского чемпиона.
Начатая в 1892 году, эта интереснейшая творческая переписка спустя пять лет внезапно оборвалась ввиду переезда Павлова из Москвы на работу в глухую провинцию – на Нижне-Туринский завод Пермской губернии, после чего Павлов на долгие годы выбыл из шахматной жизни.
Привожу наиболее характерные высказывания Михаила Ивановича о самом важном участке шахматной культуры – дебютных анализах.
«О, господи! – восклицает в одном письме Чигорин. – Какие у нас шахматные критики, скороспелые на выводы и заключения. Отыщут какой-либо ход, против которого они сами не могут ничего поделать, и то так все в печать лезут: „вполне отражает“, „упустил из виду“… „ни тот ни другой не обратили внимания“… Очень полезно для решения вопроса, когда и малоопытные любители будут обращать внимание на то, что им придет в голову, давая даже не лучшие варианты, но когда они мнят, что „ларчик просто открывается“, то становится несколько забавно. Я работаю вот уже сколько лет над разбором партий, дебютов, и сколько труда приходится прикладывать, чтобы добиться истины (не всегда и добьешься ее); несмотря на это, я стал еще осторожнее».
Несколько дней спустя Чигорин в очередном письме развивает ту же тему: «Удивительное дело! Найдут ход, против которого нет спасения – по их только словам – сами не могут справиться, и сейчас же „вывод“! Я начинаю ополчаться против нынешних шахматных редакторов и разных аналитиков. Поверите ли, читать тошно! Большинство шахматистов не замечают, сколько „специального“ вранья плодят наши, не только наши, но и всего света, журналы и шахматные отделы… Для меня эти примечания все равно, что фальшивый вечно тон для музыкального уха. Начал уже поход против господ редакторов. Если не пройдет охота, дойму их. Прочитайте мои отделы, обратите внимание, как я всегда осторожно выражаюсь, не из боязни, нет, а вполне сознавая, что в каждом сложном положении „есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам“. Я начинаю поход, как сказал, против разных аналитиков, редакторов. Наживу еще врагов. Господь с ними! Гладишь их по головке и приятелем их зовешься, а как только хлопать их начнешь – врагом станешь».
В другом письме Михаил Иванович подчеркивает трудности шахматного анализа: «Сидишь, работаешь, кажись, все предусмотрел, и вдруг какой-либо простой ход разрушает все тонкие и действительно преинтересные комбинации. Я потерял всякую веру в анализы и смотрю на них с другой точки зрения. Мой личный опыт заставляет меня относиться с недоверием и к своим собственным анализам. Я ничего и никогда не буду доказывать!»
Наряду с такими чисто творческими сомнениями у Чигорина порою вырывается и настоящий стон фанатика-исследователя: «О, как трудно дать хороший анализ!
Сколько времени идет только на проверку его!»
Часто в этих письмах Михаил Иванович жалуется на недобросовестность своих оппонентов и на грубые искажения ими его утверждений.
«С нашими „полемистами“ вести полемику по существу нельзя. Если вздумаешь им возражать, то придется указывать, что там-то искажена моя мысль, там-то переиначена моя фраза и пр.».
Особенно много писем Чигорина, порою чуть ли не на десятке страниц, с подробнейшими вариантами и примерами, посвящено анализам Алапина, причем написаны они в раздраженном тоне, показывающем, как нервно реагировал Михаил Иванович на искажение истины.
И нельзя не согласиться с Чигориным в таком тезисе:
«Беда, когда пишут анализы с предвзятой целью что-либо доказать, в особенности для защиты „своих“ ходов».
Постоянно встречаются в письмах Чигорина призывы к самокритичности и тщательности аналитических оценок:
«О, как я боюсь этих страшных слов: „лучшая“ защита, „лучший“ ход, „сильнейший“, „правильный“ ход. И сам грешу иногда. Дело в том, что „лучшим“, „сильнейшим“ ходом он оказывается сегодня, а назавтра он уже ослабел».
Как видно, Михаил Иванович был прирожденным диалектиком!
Очень полезен такой совет даже для аналитиков наших дней:
«Остерегайтесь ставить вопросительные и восклицательные знаки (так комментаторы шахматных партий оценивают слабые или сильные ходы. – В. П.). Если хотите обратить внимание читателя на какой-либо ход, лучше подчеркнуть его (жирный шрифт или курсив в печати). Осторожность, право, не мешает. Не десятки, а сотни примеров, тысячи даже, можно привести, в которых знак ! должен превратиться в ? и наоборот. У Тарраша в одной партии наставлено 17 (!) восклицательных знаков к своим ходам, и получал проигрышное положение».
Такую же точность и любовь к делу Чигорин проявлял даже к чисто технической стороне своей работы и в выполнении обязательств по отношению к читателям.
Он прилагал все усилия, чтобы его нововременский шахматный отдел, обычно появлявшийся по понедельникам и четвергам, не сходил с графика.
Такая заботливость диктовалась исключительно интересами дела и читателя, так как Михаил Иванович гонорара вообще не получал, а только твердый оклад (в этот период лишь 50 рублей), и ему лично от появления лишнего отдела было ни тепло ни холодно.
Сотрудничество Чигорина в «Новом времени» Суворин очень ценил, поскольку оно способствовало распространению и популярности газеты.
Насколько шахматные отделы «Нового времени» были полезны и представляли собою не преходящую, а постоянную теоретическую ценность, видно из того, что они не только появлялись в самой газете, но и печатались отдельными оттисками, а потом по подписке рассылались любителям шахмат. В первые годы работы Чигорина в «Новом времени» вышло сорок пять таких отдельных выпусков, но с 1893 года их рассылка была прекращена. «Хлопот и неприятностей много, – объяснял Михаил Иванович, – вознаграждение просто мизерное, едва свожу концы с концами, несмотря на то, что не несу типографских расходов».
Двойная победа
Наряду с напряженной журналистской деятельностью Чигорин ни на минуту не забывал главной цели: завоевания личного мирового первенства. Прелюдией к новому длительному единоборству со Стейницем явился телеграфный матч из двух партий между двумя великими шахматистами.
Матч начался 23 октября 1890 года и закончился 16 апреля 1891 года с перерывом на время матча Стейниц – Гунсберг с 9 декабря 1890 года по 22 января 1891 года.
Любопытно, что перед матчем по телеграфу со Стейницем Чигорин для тренировки и практической проверки своих анализов провел в августе – сентябре 1890 года матч по переписке с первокатегорником А. А. Марковым. Это был знаменитый русский математик, с глубоким уважением относившийся к Чигорину, один из передовых русских людей той эпохи. Например, в 1912 году, уже будучи академиком, Марков направил такое забавное демонстративное заявление «святейшему правительствующему синоду», в котором писал: «Честь имею покорнейше просить святейший синод об отлучении меня от церкви. Надеюсь, что достаточным основанием для отлучения может служить ссылка на мою книгу „Исчисление вероятностей“, где ясно выражено мое отношение к сказаниям, лежащим в основании еврейской и христианской религий».
По тем временам это был очень смелый поступок, и растерявшийся синод после тщетных попыток уговорить блудного сына вернуться в лоно церкви вынужден был удовлетворить его просьбу.
Вероятно, такую же смелость и самостоятельность критической мысли Марков проявлял и в шахматном анализе, и это позволило ему закончить матч по переписке из четырех партий против Чигорина с почетным счетом +1, –2, =1.
Можно пожалеть, что Чигорин и прежде и в дальнейшем не использовал А. А. Маркова как тренера перед своими кубинскими матчами со Стейницем.
По требованию Стейница телеграфный матч с Чигориным игрался на ставку в тысячу долларов, но эта сумма легко была собрана подпиской среди членов Петербургского шахматного клуба. Они знали, что это – верное помещение средств с гарантированной прибылью, так как в игре по переписке Чигорин, как мы знаем, был особенно силен. В ней в полной мере проявлялся его конкретный, глубокий, абсолютно точный анализ и не могли сказываться спортивные недостатки Михаила Ивановича, да и играл он в родном, привычном климате.
Матч имел большое теоретическое значение, что оба противника прекрасно понимали. Я имею в виду не только конкретные, избранные ими дебютные варианты, которые были опровергнуты Чигориным в этом матче и навсегда сошли со сцены. Белыми Чигорин играл гамбит Эванса, черными – защиту двух коней. В обеих партиях игра началась с дебютных позиций, которые были рекомендованы Стейницем в его «Современном шахматном руководстве» как выгодные: для черных в первой партии и для белых – во второй. Но сущность теоретического спора была не столь узка, как кажется на первый взгляд. Вопрос шел не только об этих вариантах и дебютах. Он заключался в том, чей принцип оценки позиции является правильным. Стейниц считал, что наличие лишней пешки у него в обеих партиях при хорошей защищенности короля является залогом победы, и готовился практически доказать провозглашенную им основную установку «новой» школы – примат защиты над атакой.
Стейниц, детально комментировавший течение матча в своем журнале «Интернейшл чесс мэгэзин», дал такое характерное примечание к своему 13-му ходу в первой партии матча, опубликованное, конечно, задолго до победы Чигорина:
«Мой противник ведет атаку так же, как и в большинстве игранных со мною матчевых партий, т. е. как представитель старой школы. Он уверен в пользе надвигания пешек или даже пожертвования одной или нескольких с целью поставить противника в затруднительное положение на королевском фланге или запереть его фигуры. Я же утверждаю, что король – сильная фигура, в большинстве случаев может сама себя защищать, и что Чигорину, при его методе ведения атаки, придется ввести в дело тяжелые фигуры, стесняя ими легкие. Я полагаю также, что мои легкие фигуры будут успешно развиты, а далеко продвинутые пешки Чигорина, не имеющие возможности отступить, станут объектами моей будущей контратаки. Теперь у меня есть лишняя пешка; я ее, вероятно, потеряю, но зато мое положение улучшится».
Ответ Чигорина (14-й ход белых) оказался совершенно непредвиденным Стейницем, и когда чемпион мира по окончании матча опубликовал партию полностью, он к 17-му ходу дал такое примечание: «Изумительно! Этот ход, так же, как 12-й и 14-й ходы белых, носит на себе печать гения».
На самом деле игра Чигорина отнюдь не исходила из установок «старой» школы или «новой». В каждой партии он руководствовался более передовыми принципами (для того времени – сверхновейшими!), которые в наши дни являются аксиомой для любого квалифицированного шахматиста: прочное владение инициативой и гармоничное расположение фигур при надежной координации их наступательных действий с лихвой компенсируют отсутствие пешки.
Телеграфный матч Чигорин – Стейниц вызвал огромный интерес в шахматном мире. Ходы обоих противников передавались телеграфными агентствами в газеты, оживленно комментировались в русской и зарубежной печати, не говоря уже о шахматных журналах всего мира. Всюду публиковались интервью с местными маэстро, их прогнозы и анализы. Весь шахматный мир с затаенным дыханием следил за интереснейшим соревнованием двух великих шахматистов.
И не только шахматный мир «следил», но и… американская полиция, оказавшаяся еще более духовно убогой, чем русская, и насмешившая жителей Нью-Йорка своим невежеством. Стейниц, пользовавшийся при передаче по телеграфу шахматных ходов шифром, в один прекрасный день был арестован по обвинению в том, что он является «русским шпионом»! Вытащив из кармана несколько американских газет и свой шахматный журнал, Стейниц, конечно, легко доказал оскандалившимся предшественникам «охотников за ведьмами» наших дней абсурдность ареста.
После почти полугодовой борьбы телеграфный матч окончился блестящей победой Чигорина в обеих партиях. Стейниц, который вообще отличался большим благородством и принципиальностью, заявил в издававшемся им шахматном журнале, что «игра Чигорина была во всех отношениях изумительна» и что «никогда ни одно шахматное соревнование не вызывало к себе такого широкого и буквально всеобщего интереса».
Но чемпион мира явно не мог свести концы с концами и объяснить своим поклонникам: как же так – он, чемпион мира и глава «новой» шахматной школы, – проиграл королю «старой» шахматной школы. И Стейниц, не желая признавать принципиальное превосходство новаторской игры Чигорина, дал такое курьезное объяснение.
Он писал про первую партию, забыв о процитированном мною примечании и многих других, подобных ему: «Это было медлительное сражение за позицию, и русский маэстро продвигался вперед по наиболее одобренным принципам современного боевого шахматного искусства».
Как видно, чемпион мира признавал себя побежденным дважды: и как практик и как теоретик, поняв наконец ошибочность своих прежних утверждений о принадлежности Чигорина к «старой» школе.
Лавры и тернии
Результат телеграфного поединка имел важные последствия. Еще задолго до его окончания всему шахматному миру стала ясна необходимость новой матчевой встречи чемпиона мира с гениальным русским претендентом, тем более что Чигорин уже давно имел принципиальное согласие Стейница на матч-реванш.
Русские любители считали необходимым провести матч в обычном, прохладном климате.
На этот раз без всякого труда были собраны в Петербурге средства, достаточные для оплаты денежной ставки за Чигорина в две тысячи долларов, расходов Стейница по проезду его в Петербург и содержания участников матча.
Спустя лишь три дня после окончания телеграфного матча, 1 мая 1891 года, Петербургское шахматное общество направило Стейницу телеграмму с предложением играть матч в Петербурге в любое удобное для него время.
Но Чигорин уже настолько высоко котировался в мировом общественном мнении, что у его земляков появились мощные конкуренты. На следующий день из Нью-Йорка была получена встречная телеграмма: «Гаванский шахматный клуб желает устроить ваш матч со Стейницем в декабре до десяти выигранных партий на две тысячи долларов. Принимаете ли вы предложение?»
Наступил критический момент в шахматной карьере великого русского шахматиста. Чигорину было над чем призадуматься. Где лучше играть матч?
Невыгоды кубинского климата были очевидны.
Играть в Гаване значило наверняка играть ниже своих возможностей. Но на Кубе был горяч не только климат, на Кубе была горяча и любовь кубинских любителей шахматной игры к Чигорину, и не только как к гениальному маэстро, но и как к обаятельному человеку. Так к Чигорину относились не только на Кубе. Сухой, сдержанный в оценках Ласкер вспоминал о Чигорине:
«Это был живой, любезный человек, открытый, искренний. Он импонировал по внешности. Глаза его всегда оживленно блестели, одевался он очень тщательно, его манеры внушали всем уважение. Во всяком обществе он сразу же привлекал к себе всеобщее внимание – прежде всего своей сердечностью.
Если попытаться охарактеризовать его как мыслителя, то прежде всего необходимо отметить, что он был больше художником, чем философом. Однако его суждения, основанные на чувстве или инстинкте, часто бывали более метки, чем мнения многих, придерживавшихся строго логических построений. Стейниц как последовательный мыслитель был выше его, однако в понимании правильности, силы и красоты в шахматном искусстве Чигорин далеко превосходил Стейница».
Интересна и характеристика личности Чигорина, данная Ласкером.
«Михаил Иванович всегда был прекрасным товарищем. Он никогда не был в плохих отношениях ни с одним из современных ему маэстро. Он никогда не был замешан ни в какой интриге, никогда не искал случая скомпрометировать кого-либо из них. Не было случая, чтобы он пытался помешать участию в турнире кого-нибудь из своих соперников. И тени подобных побуждений у него никогда не было; он всегда стремился поднять шахматы до уровня искусства».
Однако во время пребывания на Кубе Чигорин завоевал симпатии не только тамошних шахматистов своим ярким творческим стилем игры, но и местного населения, увидевшего в представителе далекой страны простого, демократичного и просвещенного человека с широким кругозором, без каких-либо расовых предрассудков или высокомерия.
В Петербурге же Чигорину, выражаясь словами Шекспира, было бы «холодно от северных друзей». Нападки завистливых шахматных профессионалов отрицательно отразились бы и на творческом настроении и на спортивной форме Чигорина, если бы матч со Стейницем состоялся в Петербурге. Кстати сказать, события последующих лет доказали, насколько Михаил Иванович был прав в своих опасениях. Вероятно, проще всего было бы провести матч на мировое первенство в Москве. Там имелся авторитетный шахматный кружок при «Собрании врачей», были самоотверженные энтузиасты шахмат, были богачи, интересовавшиеся шахматами, которые за несколько сот рублей согласились бы прослыть меценатами.
И даже если бы московские толстосумы не пришли на помощь в организации матча со Стейницем, его финансовую сторону легко было бы обеспечить подпиской среди русской интеллигенции и вообще среди рядовых любителей шахматной игры, как это было сделано в Петербурге.
Но Чигорин, по-видимому, упустил из виду такую возможность, а может быть, своим предложением провести матч в Москве боялся вызвать новые нападки на себя алапинцев.
Несомненно, Чигорину было трудно отказываться от проведения матча в родной стране, но все же он после долгих колебаний написал Стейницу, что предоставляет ему решение: играть ли в Петербурге или Гаване. Стейниц, конечно, выбрал Гавану, климат которой он переносил хорошо. К тому же он прекрасно помнил, что Чигорин на Кубе не может играть в полную силу.
Но лучше ли было Чигорину в Петербурге?
Только недавно Михаилу Ивановичу удалось энергичным ударом прекратить склоку между «чигоринцами» и «алапинцами». В начале 1891 года было созвано общее собрание членов шахматного клуба, протекавшее необыкновенно бурно. Чигорин заявил о своем намерении оставить пост председателя правления клуба. Поддерживавшие Михаила Ивановича шахматисты просили его остаться. Алапин со своими сторонниками, наоборот, настаивали на отставке.
После жарких дебатов со взаимными обвинениями правление постановило: «Объявить Общество закрытым, устав отменить и имущество продать».
«Санкт-Петербургское общество любителей шахматной игры» распалось на два отдельных клуба. Друзья Чигорина, купив инвентарь прежнего общества, в том же помещении открыли новое «Санкт-Петербургское шахматное общество», в котором Чигорин стал уже «вице-президентом», а «президентом» был избран важный чиновник, тайный советник П. А. Сабуров.
Любопытно, что казначеем правления нового общества был избран сын Суворина – Михаил.
Очевидно, хитрый владелец «Нового времени» решил, дабы не потерять столь ценного сотрудника, как знаменитый маэстро, держать Чигорина все время в поле зрения и приставил к нему своего человека.
Новое чигоринское «Санкт-Петербургское шахматное общество» под эгидой могучих и денежных покровителей просуществовало дольше всех предыдущих – семь с половиной лет.
Любители же склок и интриг вошли в состав шахматного кружка при «Собрании экономистов».
Столичная и провинциальная пресса единодушно критиковала алапинцев, причинивших явный вред русскому шахматному движению. Действительно, их нельзя не осудить самым суровым образом хотя бы потому, что начавшийся повсеместно – в Петербурге, Москве и в провинции – заметный рост интереса к шахматам был прежде всего, если не исключительно, обязан международным выступлениям Чигорина, его гастролям по России, издававшимся им журналам и шахматным отделам во «Всемирной иллюстрации» и в «Новом времени».
Симптоматично, что недруги Чигорина не сумели без него создать прочную шахматную организацию, и после нескольких лет тусклого существования алапинский кружок развалился, а сам Алапин уже в 1893 году поселился за границей, где и провел почти всю остальную жизнь, лишь изредка наезжая в Петербург.
Третье путешествие шахматного Синдбада
В середине и конце 1891 года Чигорин сравнительно редко выступал в новорожденном шахматном клубе. Он был поглощен напряженной литературно-теоретической работой в газете «Новое время». Втайне, и не без оснований, Михаил Иванович надеялся, что его шахматный отдел, уже сейчас распространяемый по подписке, со временем превратится в настоящий шахматный журнал, издаваемый на мощной полиграфической базе суворинского печатного концерна. Тогда материальные заботы с Чигорина были бы сняты, и он мог бы заниматься чисто творческой и к тому же оплачиваемой работой.
Ему было приятно сознавать, что брошенное им семя в виде прежних журналов «Шахматный листок» и «Шахматный вестник» не пропало даром. Появились другие энтузиасты, пытавшиеся осуществить ту же задачу. В начале 1890 года в Петербурге вышло пять номеров журнала «Шахматы», издававшегося преждевременно скончавшимся молодым любителем Н. Митропольским, который основал и шахматный отдел «Нового времени», в 1891 году, после его смерти, переданный Чигорину.
В январе 1891 года, также в Петербурге, стал выходить ежемесячный «Шахматный журнал», издававшийся А. Макаровым и редактируемый П. Отто. Последний не был силен ни как теоретик, ни как журналист, и качество журнала было низким. Журнал представлял собой тощую малоформатную брошюрку, далеко не удовлетворявшую требованиям Чигорина к подобного рода изданиям, почему Михаил Иванович и окрестил иронически его «макарописью». Только в 1894–1898 годах, когда журнал стал редактироваться Шифферсом, его содержание явно улучшилось. Небольшой объем и, следовательно, низкая себестоимость издания позволили «Шахматному журналу» продержаться с перерывами до марта 1903 года.
Зато очень хорошим и по тем временам просто роскошным был издававшийся Д. Саргиным и П. Бобровым московский шахматный журнал. Начал он выходить в 1891 году под странным и вводящим многих шахматистов в заблуждение названием «Шашечница». Так называлась тогда складная 64-клеточная доска, одинаково пригодная и под шахматы и под шашки. Львиную долю места в журнале занимали шахматные материалы.
С 1892 года журнал был переименован в «Шахматное обозрение» и издавался и редактировался только П. Бобровым. В нем печатались оригинальные и переводные теоретические статьи, партии с подробными комментариями, хорошо была поставлена хроника русской и зарубежной жизни и информация о зарубежных и отечественных соревнованиях. Журнал просуществовал до 1894 года, потом выходил с 1900 по 1904 год и с 1909 по май 1910 года.
Главным сотрудником журнала и бесплатным поставщиком ценнейшего материала, зачастую составлявшего творческое ядро номера, опять-таки оказался Чигорин, хотя он жил в Петербурге и с московским журналом постоянного контакта не имел. Ценя деятельность бескорыстного поклонника шахмат Боброва и зная по собственному опыту, как тяжело поставить такое издание, Михаил Иванович разрешил безвозмездно и в любом объеме перепечатывать из «Нового времени» свои теоретические заметки и комментарии к партиям.
Возвращаюсь к спортивным выступлениям Чигорина. Во второй половине 1891 года он дважды участвовал в больших турнирах-гандикапах новорожденного шахматного общества, проводившихся в два круга.
Оба соревнования закончились его победой. В первом гандикапе Чигорин набрал 23 очка (из 28), во втором – 27 очков (из 30), причем Чигорин играл уже «вне категорий» и даже шахматистам первой категории теперь давал пешку и ход вперед!
Столь высокие результаты свидетельствуют о том, что Чигорин был в расцвете сил, но нельзя не пожалеть, что он не сыграл в тренировочном турнире или матче с высококвалифицированными партнерами на равных. Это помешало Михаилу Ивановичу практически испытать наиболее подходящую для его стиля защиту против ферзевого гамбита.
Я уже упоминал, что этот дебют Чигорин не любил и, применяя его черными в матче 1889 года против Стейница, постоянно получал худшую позицию. Ясно было, что чемпион мира и на этот раз будет белыми избирать ферзевый гамбит. Правда, как показали финишные партии матча-реванша, русский маэстро подготовил новые (по сравнению с первым матчем) системы развития в этом дебюте, но практически не освоил их и вел эти партии без обычной уверенности. Сыграй он в Петербурге десяток-другой партий ферзевым гамбитом как черными, так и белыми, он накопил бы и необходимый опыт в разыгрывании этого дебюта и ряд интересных идей, которые пригодились бы в борьбе против чемпиона мира.
Интересно, что Михаил Иванович на этот раз был настолько уверен в победе над Стейницем, что не пожелал делиться с «меценатами» плодами предстоящей победы в борьбе за шахматную корону. Ставка в матче была с каждой стороны по две тысячи долларов, то есть четыре тысячи рублей. Двести долларов внесли четыре кубинских любителя, твердо веривших в победу русского чемпиона, сто рублей – один москвич, две тысячи – петербургские сторонники претендента, а полторы тысячи рублей внес сам Чигорин, рассчитывая победой в матче не только вернуть эти деньги, но с придачей 750 долларов. Однако его надежды не оправдались и в этом отношении!
В конце 1891 года Михаил Иванович в третий раз отправился на Кубу, но теперь уже более надежным путем: сперва в Париж, потом в Гавр, оттуда на пароходе в Нью-Йорк, где провел несколько выступлений в местных шахматных клубах, а оттуда в Гавану, куда прибыл в середине декабря – на две недели раньше Стейница.
Чигорину представилась возможность и отдохнуть после длительного путешествия перед тяжелым соревнованием, и заняться анализом ферзевого гамбита, и подобрать наиболее полезный режим питания, и хотя бы частично акклиматизироваться.
Ничего этого Чигорин не сделал и отнесся к себе с безжалостностью злейшего врага. Он согласился в течение этих двух недель проводить утомительные гастроли: играть консультационные и показательные партии против местных маэстро и давать сеансы.
Когда же наконец приехал Стейниц, Михаил Иванович согласился сыграть против него консультационную партию. Каждый из них имел при себе в качестве союзника сильного местного шахматиста. Эта партия длилась четыре дня!
Такое щедрое расточительство сил перед труднейшим состязанием в знойном климате не могло привести ни к чему хорошему!
Возможно, конечно, что все это было вызвано печальной необходимостью в дополнительном заработке для покрытия чигоринского пая в ставке, так как внесенные Михаилом Ивановичем полторы тысячи рублей вряд ли были его собственными накоплениями, а скорее всего были заняты под вексель и соответствующие проценты. Чигорин никогда не располагал такими большими средствами.
Впрочем, Чигорин любил творческое общение с кубинскими ценителями шахматного искусства, в жилах которых смешалась кровь самых разных национальностей.
«Как шахматы способствуют сближению народов, – думал Михаил Иванович, бродя как-то вечером по узким улочкам старой Гаваны, мощенным булыжником, с домишками из фанеры, жести и банановых листьев. – Вот сейчас мне улыбаются, кланяются, приветствуют меня. А ведь здесь живет беднота – не то, что в благоустроенных красивых кварталах, где моя гостиница и шахматный клуб. Тут ничего не знают о далекой снежной России, может быть, раньше даже не слыхали о ней. Я – один из очень немногих русских, посетивших этот чудный остров. Но они знают меня, видели мой портрет в газетах, слышали, что я русский шахматист – не миссионер, не дипломат, не военный, не торговец бананами, не владелец сахарных плантаций. Они знают, что я только доставляю радость любителям шахмат. А их тут много – даже среди бедняков, среди цветных. Они чувствуют, что для меня все одинаковы: американцы, англичане, испанцы, негры, метисы, индейцы. Потому-то они рады мне, дарят сувениры, угощают фруктами. Я им ближе, чем многие здешние уроженцы».
Чигорин свернул на красивую набережную в сторону старинной испанской крепости, чьи ржавые пушки, как сотни лет назад, гордо и угрожающе держали под прицелом палимый солнцем город. Впрочем, недалеко от линии океанского прибоя ряды стройных пальм давали тень, и жара чувствовалась меньше.
Михаил Иванович залюбовался вечно лазурным небом и многоцветным морем, в которое медленно опускался раскаленный шар солнца, и вдруг столкнулся с креолом, бережно ведшим за руку миловидного малыша. Креол, улыбаясь, поклонился Чигорину и, показав на него сыну, начал что-то говорить тому по-испански.
– Если не ошибаюсь, вы играли вчера против меня в сеансе? – спросил по-французски Чигорин, обладавший замечательной памятью на лица. – Третья доска слева от входа. Вы начали опасную атаку двумя ладьями и слоном, но мне посчастливилось ее отразить. Верно?
– О, сеньор Чигорин! – воскликнул польщенный креол. – Неужели вы помните все партии и все лица ваших противников?
– Конечно, – подтвердил Чигорин. – Я часто даю сеансы, не смотря на доски, против десяти партнеров, а то и больше. Это требует памяти и развивает ее. Только вредны эти сеансы. Думаю бросить.
– Значит, память для шахматиста очень важна? – настойчиво спросил кубинец.
– Несомненно.
Тогда поздравьте меня, маэстро. Вчера мне удалось завербовать в наш шахматный клуб нового способного члена.
– Да? Кого же?
– А вот этого малыша! Ему четвертый годик. – Креол с гордостью показал на сына. – Представьте себе, никто и никогда не показывал ему, как расставлять фигуры и ходить ими. Рано! Вчера пришел ко мне знакомый шахматист, сидим в кабинете, обсуждаем за кофе и сигарами ваш будущий реванш против сеньора Стейница. Этот карапуз тут же вертится под ногами. Говорю ему: «Сиди смирно, не мешай, мы сейчас с доном Мартинец сыграем партийку-другую. А хочешь шалить – вон из кабинета!» – «Да нет, папа, я буду тих, как мышка!» Ладно. Играю я с приятелем, задумался как-то и по рассеянности сделал два хода подряд, не дожидаясь ответа. Одержал победу. И вдруг этот малыш засмеялся и говорит: «А ты, папа, сплутовал! Дважды пошел слоном! Так нельзя! Ай-ай!» Партнер спрашивает: «Да разве ты умеешь играть?» Я отвечаю: «Нет, он и фигуры расставить не может. Куда там играть. Мал!» – «Нет, папа, – протестует сынок, – ты много раз при мне играл, и я все запомнил: и расстановку и ходы. Да я сейчас покажу всю партию до самой твоей проделки». Мы оба онемели. Смотрю и глазам не верю! Расставил сынок шахматы, ничего не перепутал, даже места королей и ферзей, и начал, по выражению ваших журналов, «демонстрировать партию». Ход за ходом! И на двадцать третьем ходу, представьте себе, показал, как я нечаянно сделал два хода подряд. И мы оба вспомнили и согласились!
– Невероятно! – искренне изумился Чигорин. – И никто не помогал?
– Никто! – подтвердил счастливый отец.
Михаил Иванович низко наклонился и протянул малышу руку.
– Запомни, что предсказывает Чигорин, – медленно подбирая испанские слова, сказал он. – Ты станешь чемпионом мира. Как тебя зовут?
– Хосе-Рауль Капабланка-и-Граупера, – тщательно выговорил малыш заученное сочетание звуков. – Чемпионом мира стану, – самоуверенно подтвердил он. – Как вы, маэстро Чигорин. Все хвалят вашу игру. Папа говорит: вы – настоящий рыцарь! Отважный кабальеро! Шахматный Сид!
Михаил Иванович распрощался с кубинцами, и улыбаясь, медленно зашагал к гостинице.
Такова была встреча Чигорина с одним из будущих чемпионов мира.
Наконец 1 января 1892 года матч-реванш Стейниц – Чигорин начался.
Условия соревнования двух корифеев были таковы. Победителем признавался тот, кто первый наберет 10 очков. Первые пять ничьих в счет очков не входят. При счете 9:9 начинается новый, решающий матч, но уже до трех выигранных партий. Игра происходила с половины третьего до половины седьмого с контролем времени: два часа на тридцать ходов и после перерыва на обед еще два часа вечером: 15 ходов в час.
Для матча был предоставлен зрительный зал огромного, только что построенного клуба Гаваны, так как помещение шахматного клуба не вмещало тысяч зрителей, стремившихся посмотреть на борьбу двух шахматных корифеев. Люди специально приезжали из США, из Англии и других стран.
На невысокой эстраде, отделенной барьером от зрительного зала, стоял столик для участников матча. Там же находились два секунданта. У барьера стояла большая демонстрационная доска. Пока – все так, как на проводившихся в наши дни матчах на мировое первенство в Москве. Но на этом сходство кончалось. В самом зрительном зале обстановка была другая – крайне невыгодная для участников матча. Всюду были размещены шахматные столики с комплектами игр, за которыми сидели, стояли, толпились любители игры и во время матча вели ожесточенный разбор каждого хода.
Если даже в Москве, где в зрительном зале люди чинно сидят, лишь глядя на демонстрационные доски к на карманные шахматы, каждая интересная перипетии партий матчей на мировое первенство вызывает шум, нередко требующий вмешательства судьи, призывающего к спокойствию, то можно себе представить, что вытворяли экспансивные креолы, тут же, в зале, анализируя позиции. Гаванский корреспондент «Нового времени» подтверждал, что за шахматными столиками «все время идет очень оживленный разбор каждого сделанного Стейницем или Чигориным хода, но, – утешает он читателей, – говор публики не доходит до игроков, удаленных от нее на довольно большое расстояние, и потому не мешает им сосредоточиться».
Очевидно корреспондент не был знатоком игры, так как не только шум, но даже шепот мешает шахматистам, когда их внимание сконцентрировано на партии и все чувства крайне обострены.
Матч длился ровно два месяца – с 1 января по 28 февраля 1892 года. Вначале играли по четыре партии в неделю, но потом у Чигорина разболелись зубы, и было решено проводить лишь по три тура.
Прежде чем перейти к описанию хода борьбы, остановимся на неприятном инциденте, показавшему кубинцам, каково было положение Чигорина в его собственной стране.
Как-то в начале матча Стейниц в присутствии местных шахматистов, смеясь, рассказал Чигорину, что он получил много предостережений, в том числе и из Петербурга, не играть черными против Чигорина излюбленный Стейницем вариант гамбита Эванса. С таким же предостережением прибыл из русской столицы на Кубу объемистый пакет от Алапина, содержавший подробный анализ защиты Сандерса в гамбите Эванса, которую Алапин считал более надежной, чем та, которую Стейниц применял против Чигорина в прошлых соревнованиях.
Стейниц, по его словам, «рассмотрел два варианта из огромного алапинского анализа, они ему не понравились, и он за недостатком времени не счел нужным рассматривать весь анализ». Надо, однако, отметить, что Стейниц все же внял предостережениям недругов Чигорина и ни разу не применил в матче-реванше не оправдавшую себя ранее собственную систему защиты в гамбите Эванса, но зато дважды испробовал проанализированную Алапиным систему Сандерса. Одну из таких партий Стейниц проиграл, другую свел вничью.
Конечно, посылка Алапиным Стейницу детального анализа актуального варианта могла при случае оказаться ценной помощью чемпиона мира, и это произвело и в Гаване и во всем мире отвратительное впечатление.
Чигорин писал из Гаваны еще до начала матча издателю «Шахматного журнала» в Петербурге Макарову:
«Здесь в Гаване поступок Алапина заклеймили, считают изменою своему отечеству (если таковое он признает). В данном случае можно, до некоторой степени, применить его поступок к войне, когда за выдачу неприятелю планов кампании изменников казнят. В шахматной войне, конечно, применимо нечто другое. Но будьте уверены, что трудом, да еще „обширным“, как заявляет Шифферс, Стейниц едва ли воспользуется, несмотря на хвастливое уверение Алапина, что он разрешил категорически спорный вопрос. Еще не родился человек, который мог бы с положительностью неопровержимо доказать, в чью пользу гамбит Эванса».
Из этого письма, в котором сквозит гнев патриота и презрение знатока к плохому гражданину и плохому теоретику, видно, насколько Чигорин был уязвлен предательством Алапина. Несомненно, это повлияло и на настроение Чигорина в Гаване.
Сам «виновник торжества» оправдывался с удивительным бесстыдством. Алапин заявил, что он уже семь лет состоит в постоянной переписке со Стейницем как постоянный подписчик журнала чемпиона мира, косвенно признав таким образом, что он и раньше информировал Стейница о свойствах русского маэстро. По поводу посылки анализа в Гавану Алапин издевательски указал, что тотчас после отъезда Чигорина на Кубу он прочел лекцию о рекомендуемой им системе защиты в созданном им «античигоринском» шахматном клубе и что, дескать, сторонники Михаила Ивановича могли прийти на лекцию, записать варианты и переслать их Чигорину.
Конечно, такие смехотворные оправдания никого не удовлетворили, так как самый факт помощи Алапина иностранному чемпиону мира против гениального соотечественника, борющегося за шахматную корону, явился позорным поступком, продиктованным завистью, и именно так он был расценен русской и зарубежной печатью.
Инцидент получил, например, забавное отражение даже на страницах московского юмористического журнала «Будильник». На рисунке был изображен Чигорин, взбирающийся вверх по приставленной к стене лестнице, символизировавшей путь к мировому первенству, и боров, подкапывающий землю под нижней ступенькой лестницы. Надпись гласила – «Доморощенный подвох».
Юмористическая печать того времени вообще интересовалась шахматными соревнованиями. В петербургском журнале «Стрекоза» в тот же период появился шарж с подписью «Борьба шахматных великанов. Чигорин и Стейниц». На шахматном поле с расставленными вперемежку фигурами Чигорин в рыцарской броне с копьем в руках наступал на Стейница, оборонявшегося щитом и также направлявшего свое копье в грудь русского маэстро.
Как же протекал матч?
Начал борьбу Чигорин красивой победой, предприняв очень далеко рассчитанную жертву коня, которая затем чуть ли не полвека служила предметом оживленных споров аналитиков. На 19-м ходу была осуществлена жертва, а на 31-м ходу Стейниц сдался.
К сожалению, у Чигорина потом начали болеть зубы и одна из партий была даже им перенесена на другой день. Из следующих пяти партий он две проиграл и сделал три ничьих – небывалый дотоле случай в его практике. Ничьих он не любил, как черт ладана!
В следующих четырех партиях, когда полегчало с зубами, он добился трех побед при одной ничьей, завершив первую половину матча со счетом 6:4.
Однако во второй половине матча погода, которая вначале была сравнительно прохладной, сменилась жарой, и это сразу отразилось на качестве игры Михаила Ивановича. Он стал часто допускать ошибки, а то и прямые просмотры, а на финише матча их количество еще увеличилось. Стейниц же играл очень выдержанно, осторожно и полностью отказался от всяких спорных дебютных экспериментов, характерных для его предыдущих матчей. Он превосходно использовал ухудшение спортивной формы партнера, и во втором десятке партий матча выравнял счет: +8, –8, =4. Любопытно как показатель снижения выдержки Чигорина, что в этой серии не было уже ни одной ничьей!
Исход напряженной двухмесячной борьбы решили три последние партии. Двадцать первая партия матча, которую Чигорин, не то желая творчески польстить чемпиону мира, не то в виде неуместной спортивной бравады, начал гамбитом Стейница (началом ненадежным и некорректным и главное – детально знакомым противнику!), закончилась вничью.
Двадцать вторую партию Чигорин играл ниже всякой критики. На девятом ходу в хорошо известной позиции ферзевого гамбита он «зевнул» пешку, через несколько ходов потерял фигуру и после длительного сопротивления сдался. Счет матча стал +9, –8, =5 в пользу Стейница. Показательно для характеристики тонкого спортивно-психологического подхода чемпиона мира к противнику, что в начале матча он ни разу не избирал ферзевого гамбита, но на финише применял его в восемнадцатой, двадцатой и двадцать второй партиях, причем во всех трех встречах одержал победы! Чигорин разыгрывал ферзевый гамбит гораздо лучше, чем в матче 1889 года, но потом – в поздней стадии дебюта и в миттельшпиле – допускал просмотры и вообще играл необычайно вяло и пассивно.
Наблюдать за двадцать третьей партией матча пришла огромная толпа гаванских любителей. Темпераментные кубинцы заключали пари об исходе этой встречи. Все понимали, насколько важно Чигорину выиграть партию. Тогда начался бы новый короткий, решительный матч до трех выигранных партий.
Чигорин блестяще вел атаку и уже к 27-му ходу добился выигрышной позиции. Но в дальнейшем он очень волновался и дважды упустил форсированный выигрыш, хотя и при этом сохранил решающий материальный перевес – лишнюю фигуру. Но позиция была очень острая, и чемпион мира продолжал сопротивление в расчете на счастливую случайность. Но произошло нечто еще более невероятное, о чем красочно рассказал в корреспонденции из Гаваны кубинский маэстро Васкес:
«Едва ли мы сможем когда-нибудь забыть этот роковой момент! Больше тысячи зрителей присутствовало на двадцать третьей партии. Все оживленно обсуждали блестящую кампанию Чигорина и ожидали, что Стейниц вот-вот сдаст партию. И вдруг началось необычайное волнение! Публика повскакала с мест, увидев, что русский маэстро, нервный, с изменившимся лицом, в ужасе схватился за голову. Без всякой необходимости он отвел слона, защищавшего его короля от мата.
– Какая жалость! – повторяли сотни голосов. – Какой досадный конец великолепного матча на мировое первенство!»
Окончательный итог матча стал +10, –8, =5 в пользу Стейница.
Чигорин упустил последний, неповторимый шанс стать чемпионом мира. Чемпиону мира было уже 56 лет, и матч с Чигориным явился последним соревнованием, в котором Стейниц играл в полную силу. Да и сам Чигорин тоже был немолод, а ведь уже вырастала новая плеяда молодых даровитых претендентов на мировое первенство, с которыми он встретился три года спустя.
Стейниц характеризовал матч как свою «пиррову победу». После нее он отклонил предложение Чигорина приехать в Петербург, где они могли бы встретиться в нормальных климатических условиях, но на радостях предложил провести матч-реванш по телеграфу теми же дебютами, что в первом телеграфном матче 1891 года. Чигорин согласился. К несчастью, у Стейница в конце 1892 года внезапно умерли жена и восемнадцатилетняя дочь. Чемпион мира, конечно, был настолько потрясен, что долго не мог думать о соревнованиях и взял назад вызов, брошенный Чигорину. Эта потеря тяжело отразилась на классе игры Стейница и даже на его литературной деятельности. Перестал выходить его шахматный журнал, и Стейниц не стал продолжать столь интересно начатое «Современное шахматное руководство». Вскоре закрылся и шахматный отдел, который чемпион мира вел в распространенной нью-йоркской газете.
Стейниц уже никогда не подымался до прежней спортивной и творческой высоты, что ясно проявилось в его очередном матче на мировое первенство в 1894 году против Ласкера.
Моцарт, побежденный Сальери
Окончив свое последнее соревнование со Стейницем, Михаил Иванович тепло распрощался с кубинскими друзьями и отправился домой – как всегда, через США. Торопиться особенно было некуда, и он осуществил свое давнишнее намерение – принял приглашение поехать на гастроли в Новый Орлеан, родной город гениального Морфи. Он хотел подробно разузнать о последних годах жизни и печальной судьбе американского шахматиста, но родственники Морфи – эти воинствующие мещане – замкнулись, как улитки в раковине, и не пожелали беседовать с «шахматным профессионалом» – даже знаменитым. Ни рукописей Морфи, ни писем, ни шахматных книг, оставшихся после него, Михаилу Ивановичу раздобыть не удалось.
Чигорин сыграл несколько показательных партий с местными шахматистами, увидевшими в лице русского маэстро как бы воскресшего земляка, и провел три сеанса одновременной игры.
В апреле 1892 года Чигорин вернулся в Петербург.
Встреченный корреспондентом «Нового времени», Михаил Иванович дал такое правдивое объяснение своей неудаче в борьбе за шахматную корону:
«По совести вам скажу, что только благодаря климату я проиграл матч со Стейницем. Под конец я играл наполовину больным. После матча все мои костюмы висят на мне, как на вешалке. Матч был проигран последней партией, когда у меня была лишняя фигура и мое положение было выигрышным. Только до крайности утомленный, я мог в такой позиции допустить сделать себе мат в два хода».
О тяжелой для него потере полутора тысяч рублей как части матчевой ставки, покрытой из личных средств, Чигорин даже не упомянул! Он был горд и искал только творческого сочувствия, но не просил материальной помощи.
Любопытно, что мировая шахматная печать и после поражения Чигорина отнеслась к нему очень благосклонно, объяснив (ошибочно) проигрыш в матче принципиальным превосходством «новой» школы, возглавляемой Стейницем.
Сам Чигорин в 1903 году – уже после смерти Стейница – в беседе со своим другом Шабельским гораздо глубже и объективнее оценил значение своих матчей с чемпионом мира, остановившись лишь на чисто творческой стороне соревнований.
«Стейниц, несомненно, был гениальный шахматист и, что я больше всего уважаю в нем, высоко оценивавший шахматы именно как искусство. Но вместе с тем он, когда садился за доску или писал о шахматах, отвлекался в сторону их научной трактовки. Двойственность эту он сам признавал, объяснив ее тем, что всякое искусство должно иметь научный фундамент. Что ж, пожалуй, он прав и тут, но ведь если шахматист, выступающий в состязаниях, постоянно будет отвлекаться мыслью о фундаменте, то когда же он даст самое здание? Борьба с ним за шахматной доской заставляла меня переживать и минуты высокого наслаждения и периоды упадка духа. Стейниц, несомненно, один из величайших шахматистов, до сих пор появлявшихся; но в нем мне лично несимпатичен преувеличенный догматизм. Я хотел в борьбе против него показать, что можно противопоставить его утрированной солидной позиционности элементы, более свойственные искусству; свою личную трактовку положения, интуицию, – фантазию наконец. Это мне не удалось, по крайней мере, не вполне удалось. Наши три матча дали Стейницу 20 очков против моих 16. Но разве все дело в очках? Я считаю, что мы со Стейницем представляем собой просто два разных направления в нашем искусстве. И если бы это не звучало как преувеличение, я сказал бы, что он напоминает Сальери, тогда как мне хотелось бы быть Моцартом».
Трудно найти более удачное сравнение! Именно Моцарт, образ которого и нам и Чигорину близок по гениальной «маленькой трагедии» Пушкина, наиболее подходящ (не по внешним обстоятельствам, а по духовной сущности человека, беззаветно преданного искусству) для характеристики Михаила Ивановича!
Для Чигорина шахматное искусство было всем, как музыка для Моцарта, и если Чигорин при его огромном даровании не стал чемпионом мира, то это объясняется не шахматными причинами, а чисто спортивными недостатками, тяжелыми условиями жизни и детской непрактичностью великого русского шахматиста.
Нервный, переутомленный, издерганный, всегда нуждавшийся в деньгах одиночка, недооценивающий значение психологического подхода к противникам и «специальной подготовки» к соревнованиям, чуждый спортивных расчетов, не заботящийся о своем расшатанном здоровье, а щедро расточающий силы в любой матчевой, турнирной, гастрольной, гандикапной партии в поисках красивых комбинаций и изящных маневров, доверчивый и бесхитростный – таков был Чигорин.
Чигорину в матчах со Стейницем определенно не хватало профессиональной хватки, психологических навыков и специальной тренированности, которыми обладал его мощный соперник, всю жизнь кочевавший из страны в страну, игравший в турнирах и матчах с противниками всех стилей и темпераментов. Поэтому, будучи блестящим шахматным творцом и мыслителем, Чигорин почти всегда был в худшей, чем его противник, спортивной форме.
Всего оба великих соперника сыграли между собою пятьдесят девять партий (не считая игранных по консультации с другими маэстро). Стейниц выиграл двадцать семь партий, Чигорин двадцать четыре при восьми ничьих. Результат почетный для обеих сторон!
Странно не то, что Чигорин не стал чемпионом мира, поражает другое: каким образом при таких тяжелых условиях жизни, как у Чигорина, в обстановке зависти и интриг, при плохом здоровье и постоянной нужде Чигорин без всякой помощи и поддержки все же смог выбиться в число лучших шахматистов мира, завоевать ряд призов в международных турнирах, в течение четверти века быть фактическим чемпионом России и любимцем всего шахматного мира. Вот это удивительно и доказывает все величие русского шахматного Моцарта!
