Косталмед действует. – На гимнастику, живо! – Исцеление прокаженных. – «Альте камераден». – Мюллеровская гимнастика. – Манна небесная на классной печке. – Парень с бабьим лицом. – Туфля. – Жест налетчика. – Недотыкомка.

Прозвенел звонок, кончилась перемена. В класс четвертого отделения вошел Косталмед, он же Костец.

– На гимнастику, живо!

Ребята нехотя поплелись из класса.

– Живо! – подгонял Костец, постукивая круглой полированной палочкой.

Когда все вышли из класса, за партами остались сидеть Японец и Янкель.

– А вы что? – подняв брови, спросил Костец.

– Не можем, – скривив лицо, проговорил Японец. – У нас ноги болят.

Больные шкидцы по приказанию Викниксора освобождались от гимнастики.

– Покажите, – сказал Костец.

Японец, прихрамывая, подошел к воспитателю и поднял босую ногу. Нога на пятке пожелтела, вздулась, и в самом центре образовалось отвратительное на вид нагноение.

– Нарыв в последней стадии, – стонущим голосом отрекомендовал Японец. – В уборную еле хожу, не только что на гимнастику.

– Ладно, оставайся, – сказал Костец. – А ты? – обратился он к Янкелю.

Янкель чуть ли не на четвереньках подполз к халдею.

– Сил нет, – прохрипел он. – Замучила, чертова гадина.

Он загнул брюки. На изгибе колена и дальше к бедру проходил страшный, красный с синеватыми прожилками шрам.

– Где это тебя угораздило? – поморщившись, спросил Костец.

– Дрова пилил, – ответил Янкель. – Пилой. Ходить не могу, дядя Костя, тем более упражнения делать.

– Оставайся, – согласился Костец и вышел из класса.

Когда он вышел, Янкель, плотно закрыв за ним дверь, сказал:

– Ну, брат, сейчас, пожалуй, можно и вылечиться.

С этими словами он подошел к своей парте, загнул брюки и, помусолив ладонь, одним движением руки смыл страшную рану.

То же самое сделал и Японец.

Исцелившись, оба уселись за парты. Японец вынул книгу, а Янкель – начатый журнал.

Этот способ отлынивания от гимнастики был придуман Янкелем; он же, обладая способностями рисовальщика, художественно разрисовывал, за небольшую плату, язвы, раны, опухоли и прочее.

Костец верил, что эти болезни – настоящие. И сейчас, когда воспитатель поднимался наверх в гимнастический зал, его душа под грубой казарменной оболочкой халдея была преисполнена состраданием к несчастным мученикам.

А в гимнастическом зале уже собрались ребята. Когда вошел Костец, они визжали, возились и слонялись без дела по большому залу.

– Ста-новись! – закричал Костец.

Ребята зашевелились, как муравьи, и в конце концов выстроились по ранжиру в прямую линию.

Первым с правого фланга стоял Купец, за ним Цыган, Джапаридзе и Пантелеев. За Пантелеевым обычно становился Янкель, сейчас же место оставалось свободным, и Костец скомандовал:

– Сомкнись!

Шеренга сомкнулась.

– Равнение на… пра-во!

Все головы, за исключением головы Воробья, повернулись в правую сторону, Воробей же задумался и прослушал команду.

– Воробьев, выйди из строя, – приказал Косталмед.

Воробей вышел.

– Имеешь запись в «Летопись», – сообщил Костец и добавил: – Стань на место.

Добившись, чтобы шеренга выстроилась в идеально прямую линию, Костец повернул ее направо.

Третьеклассник Бессовестин, хорошо игравший на рояле и благодаря этому плохо учившийся, уселся за пианино.

– Шагом марш! – скомандовал Костец.

Бессовестин заиграл старинный марш «Альте камераден», и под звуки марша три десятка босых ног заходили вдоль стен зала.

Шли гуськом. Впереди выступал Купец: шел он лучше всех, имел выправку, полученную еще в корпусе. Не успевая в других предметах, Купец страстно любил гимнастику.

Остальные шли не так молодцевато, лишь Пантелеев, Дзе и Цыган подделывались под Купца, хотя и не совсем удачно. Зато Воробей, получивший запись в «Летопись», бузил. Он шел не в ногу, растягивал интервалы и, очутившись за спиной Костеца, показывал ему кукиш или язык.

– Левой, левой, – командовал Костец, отстукивая такт полированной палочкой. – Левой, левой. Раз, два, раз, два…

Осеннее солнце тускло отражалось в паркетных квадратах и белыми пятнышками бегало на выкрашенных под мрамор стенах…

– На-а гимнастику… выходи!

Купец, дойдя до середины стены, круто повернул налево.

У противоположной стены шеренга разошлась через одного в разные стороны и сошлась уже парами, а затем четверками.

– Стой! Отделение, разом-кнись!

Отделение разомкнулось.

Ребята расположились на квадратах паркета, как фигуры на шахматной доске.

– Вольно!

Купец выставил ногу вперед, руки заложил за спину. Остальные стали как попало. Большинство принялось подтягивать спустившиеся во время маршировки брюки, поправлять ремни, сморкаться и кашлять.

– Смирно! Первое упражнение! На-чи-най!

Бессовестин заиграл вальс.

Под такт костецовской палочки ребята принялись выделывать сокольские упражнения, потом мюллеровские упражнения, потом шведскую гимнастику.

– Шамать хотца, – сказал Японец, захлопнув книгу. Янкель перевел взгляд с лошади, которую он рисовал, на Японца и ответил:– Да-с, пожрать бы не мешало.– У тебя нет?Янкель махнул рукой.– В четверг-то… Было бы, брат, так давно бы нажрался.Он уныло заглянул в пустой ящик парты, потом пошманал по чужим партам, – везде было пусто.– Хоть бы корочку где найти.Вдруг Японец хлопнул себя по лбу.– Идея! Помнишь, Курочка рассказывал, что у них в классе, на печке…Янкель вскочил.– И правда, идея!..Оба подскочили к печке и взглянули наверх.– Эх, черт, – вздохнул Янкель, – как бы туда залезть?– Вали, подсади меня. Я тебе на плечу стану.– Идет.Янкель нагнулся и уперся руками в колени. Японец взобрался к нему на плечи.– Еще немного поднимись.Янкель стал на цыпочки.– Хватит!Японец уцепился руками за карниз печки и заглянул в пыльное углубление.– Ну как? – спросил Янкель, разглядывая грязный пол.Японец минуту копошился, потом раздался радостный возглас:– Есть!– Что?– Булка белая… еще булка… кусок сахару… хлеб… Да тут целый склад огрызков.– Вали, кидай!На пол упало что-то тяжелое, твердое как камень. Потом посыпался каменный дождь…Посыпались заплесневелые, окаменевшие остатки завтраков, которые сытые ученики коммерческого училища забрасывали когда-то на печку. Последний огрызок – булка с прилипшим к ней и затвердевшим, как каменный уголь, куском колбасы – ударился о пол. Японец уже собирался спрыгнуть с Янкелевых плеч, когда раздался окрик:– Это что такое?!Янкель от неожиданности вздрогнул и опустил руки. Пирамида рухнула. В дверях класса стоял Викниксор. Рядом с ним стоял парнишка лет пятнадцати с широким бабьим лицом, торчащими в стороны жесткими волосами, одетый в серую куртку и подпоясанный ремнем с серебряной гимназической пряжкой.– Что это такое? – повторил Викниксор. – Где класс?– На гимнастике, – тихо ответил Янкель.– А вы что?– Ноги болят, – чуть ли не шепотом проговорил Янкель.Викниксор нахмурился.– Ноги болят? Вот как… А на печку зачем лазили? Лечиться?Противники мюллеровских упражнений и шведской гимнастики молчали.– Оба в пятом разряде, – объявил Викниксор. – А сейчас марш наверх.Товарищи в сопровождении Викниксора и незнакомца с бабьим лицом поднялись наверх. В гимнастическом зале ребята опять маршировали. Бессовестин играл марш на мотив известной песни:

По улицам ходила

Большая крокодила,

Она, она

Голодная была.

При появлении Викниксора Костец скомандовал: – Стой! Смирно!Ребята остановились. Викниксор подошел к Костецу и громко спросил:– Почему Черных и Еонин оставались в классе?– Они больны, Виктор Николаевич, – ответил воспитатель.Викниксор нахмурился.– Неправда, они совершенно здоровы.– Не может быть, Виктор Николаевич! Я сам видел…– А я вам говорю, что они здоровы.Потом Викниксор повернулся к классу.– Ребята, Еонин и Черных переводятся в пятый разряд за симуляцию болезни и отлынивание от занятий. Пусть это послужит вам уроком. В следующий раз больные должны представлять удостоверение лекпома.Янкель и Японец уже стали в строй. У дверей остался стоять незнакомый парнишка в серой куртке.Викниксор вспомнил о нем и отрекомендовал:– А это ваш новый товарищ Ельховский Павел… Ельховский, – обратился он к новичку, – стань в ряды.Новичок смущенно и нерешительно подошел к строю.– Стань по ранжиру, после Черных, – сказал Костец.Строй разомкнулся, и Ельховский стал в спину Янкелю. Сзади него оказался Японец.Викниксор вышел из зала, зачем-то вызвав и Костеца.– Как тебя зовут, сволочь? – спросил Японец у новенького.– Почему сволочь? – удивился тот. Голос у него оказался тонким и каким-то необыкновенно писклявым.– Почему сволочь? – переспросил Японец. – Да потому, что, гадина, мы из-за тебя засыпались. Не приди ты, ничего бы не было.– Не логично, – пропищал Ельховский. – Я не виноват, что так случилось.– «Не логично»… А тут изволь в пятом разряде сиди, – вмешался Янкель, не успевший даже подзавернуть хлебных огрызков и предвкушавший удовольствие просидеть без отпуска, а следовательно, и впроголодь, в течение пяти недель.В зал вошел Костец. Был он хмур и насуплен, – по-видимому, получил от начальства выговор.– Смирно!Снова класс заходил вкруговую по залу. Снова из-под пальцев Бессовестина полились звуки марша:

Увидела француза

И хвать его за пузо, —

Она, она

Голодная была.

Японец злился. Он чувствовал, что сам виноват в случившемся, но, желая выместить на ком-нибудь злобу, стал преследовать новичка Ельховского. Он наступал новичку на ноги, отчего у того сваливались тряпичные домашние туфли, и украдкой шпынял его кулаком в спину… Ельховский сперва решил не обращать внимания на выходки Японца, но, когда эти выходки стали переходить меру, он запищал: – Отстань!Японец еще больше обозлился и с силой наступил на ногу новичка. Ельховский дернул ногой, застежка туфли лопнула, и туфля осталась на полу.Выходка Японца была бы замечена, и он был бы еще больше наказан, не прозвени в этот самый миг звонок.Ребята, наблюдавшие еще во время маршировки за преследованием Японцем новичка, обступили Ельховского.Тот сидел на корточках, склонившись над разорванной туфлей. Лицо его сжалось в гримасу: казалось, что вот-вот он расплачется.Но он не заплакал. Вместо этого он стал чихать. Чихал он как-то особенно, корчил лицо, жмурился, и звук чоха у него получался какой-то необыкновенно нежный:– Апсик!..Чихал он часто, с определенными промежутками. Ребята окружили его и смотрели с недоумением и любопытством.– Что это с ним? – испуганно спросил Японец.– Чихает, – ответил Янкель.– Вижу, что чихает, а зачем чихает?– Так, должно быть, привычка… наследственность.– Чихун, – сказал кто-то.Купец нагнулся и больно щелкнул Ельховского в затылок. Тогда выступил Ленька Пантелеев.– Чего издеваетесь над человеком? – сказал он. – Тебя небось, Купец, не мучили, когда новичком был?!Класс расхохотался.– И смешного ничего нет, – покраснев, заявил Пантелеев. – Нечего хвастаться своей гуманностью, хорошим отношением к новичкам, когда сами их бьете… Разве не правда?Никто не ответил. Все молчали, молчание же, как известно, служит знаком согласия.Ельховский тем временем напялил искалеченную туфлю, поднялся, чихнул в последний раз и, тоскливо оглядев ребят, остановил признательный взгляд на Пантелееве.В коридоре, когда ребята расходились по классам, Пантелеев подошел к новичку.– Будем сламщиками, – сказал он. – Сламщиками у нас зовут друзей. Будем друзьями… Идет?Ельховский не ответил, только кивнул головой. Пантелеев протянул сламщику руку, тот крепко пожал ее.Панька Ельховский родился в Смоленске.Панькин отец, учитель начальной городской школы, принадлежал к числу тех людей, которых не любит начальство. Начальство не любит людей слишком умных, замкнутых и свободомыслящих. Панькин отец был умный и свободомыслящий: он принадлежал к местному социал-демократическому кружку. За это он был отстранен от должности учителя, проще сказать – изгнан. Он целиком отдал себя революционному делу, семья же голодала, дети росли. Отец искал работы, но не мог найти ее. Мать стирала в господских домах, мыла полы. Детство Паньки – нерадостное детство.В 1917 году Панькиного отца убили на улице казаки. Панька жил с матерью, потом мать отдала его в приют; там он пробыл до 1921 года. Потом старший брат Паньки, краском, поехал в Питер в Военную академию, а через полгода выписал в Петроград и семью – мать, сестру и братишку Паньку. Панька пожил с месяц, не больше, дома и забузил, забузил отчаянно, так как был истериком. Брат попробовал воздействовать на него сам – не помогло; тогда он обратился в отдел народного образования. И Панька попал в Шкиду.Шкида его встретила недружелюбно, но потом, узнав поближе, полюбила крепко, пожалуй крепче, чем кого-либо. Он был парень добрый, необыкновенно отзывчивый, по-шкидски честный, а главное – любил бузить. Буза же была, как известно, культом поклонения шкидцев.На другой день после прихода Ельховского Шкида должна была совершить еженедельное паломничество в баню. Все четыре отделения выстроились в зале, устроили перекличку. Не хватало одного новичка. На его розыски был послан Алникпоп. Через минуту он вернулся и, подойдя к Викниксору, что-то сказал ему. Викниксор покраснел, сорвался с места и побежал в четвертый класс. Панька Ельховский сидел на новом своем месте, за партой Пантелеева, и читал книгу. При входе Викниксора он даже не поднял головы. Викниксор мгновение стоял ошеломленный, потом закричал:– Встать!Ельховский посмотрел на него, отложил книгу, но не встал.– Встать, тебе говорят! – уже заревел завшколой.– Чего вы кричите-то? – не повышая голоса, проговорил Панька и встал, держась руками за крышку парты.– Ты почему не идешь наверх? – гневно спросил Викниксор, подходя к Панькиной парте. Тот, не двинувшись с места, ответил:– А что мне там делать?– Что делать? В баню идти, вот что. Все уже собрались, а ты тут прохлаждаешься. Не думай, что ты здесь можешь делать что хочешь… Пожалуйста, не рассуждай, а марш наверх!– Ничего подобного, – ответил Панька и, сев за парту, углубился в чтение.Викниксор, как тигр, кинулся к нему и впился руками в плечи.– Нет, ты пойдешь, скотина! – заревел он и вытащил Паньку из-за парты.Панька стал отбиваться. На шум сбежались воспитатели и ребята.– Я тебе покажу!.. – кряхтел Викниксор и пытался вытолкнуть Паньку в коридор. Тот вырвался красный, взлохмаченный.– Подлец! – заорал он, потом сморщил лицо и заплакал.Викниксор, тоже красный и помятый, поднял голову и, отдуваясь, прошипел:– Пятый разряд!Потом вышел из класса.Этот случай создал славу новичку. Никто не понимал, почему он отказался идти в баню и забузил, но это, по шкидскому мнению, и было верхом геройства: бузить ради бузы. С этого момента никто уже не думал обижать его, хотя обидеть его мог всякий. Был он мягкотел и лишь в редких, неизвестно чем вызванных случаях делался вспыльчив и груб, да и то лишь по отношению к начальству.В те дни четвертое отделение увлекалось книгами Федора Сологуба [6] . В одном из романов этого некогда известного писателя выведен женоподобный мальчик Саша Пыльников. Японец указал товарищам на сходство Ельховского с этим типом. Паньку прозвали Сашей Пыльниковым [7] , взамен утвердившегося было прозвища Чихун…Впоследствии звали его еще и Недотыкомкой [8] , Бебэ, Почтелем, но обычно звали Сашкой. Многие даже не знали, что настоящее его имя – Павел.