Весна и математика. – Окно в мир. – Дочь Маркони. – Неудачники. – Смотр красавиц. – Победитель Дзе. – Кокетка с подсолнухами. – Любовь и мыло. – Конец весне.

– Воробьев, слушай внимательно и пиши: сумма первых трех членов геометрической пропорции равна двадцати восьми, знаменатель отношения равен четырем целым и одной второй, третий член в полтора раза больше этого знаменателя. Теперь остается найти четвертый член. Вот ты его и найди.

Воробей у доски. Он берет мел и грустно обводит глазами класс, потом начинает писать формулу. Педагог ходит по классу и нервничает.

– И вы решайте! – кричит он, обращаясь к сидящим. – Нечего головами мотать.

Но класс безучастен к его словам. Лохматые головы рассеянны. Лохматые головы возбуждены шумом, что врывается в окна бурными всплесками. На улице весна.

Размякли мозги у старших от тепла и бодрого жизнерадостного шума, совсем разложились ребята.

– Ну же, решай, головушка, – нетерпеливо понукает педагог застывшего Воробья, но тот думает о другом. Ему завидно, что другие сидят за партами, ничего не делают, а он, как каторжник, должен искать четвертый член. Наконец он собирает остатки сообразительности и быстро пишет.

– Вот.

– Неправильно, – режет халдей.

Воробей пишет снова.

– Опять не так.

– Брось, Воробышек, не пузырься, опять неправильно, – лениво тянет Еонин.

Тогда Воробей, набравшись храбрости, решительно заявляет:

– Я не знаю!

– Сядь на место.

С облегченным вздохом Воробышек идет к своей парте и, усевшись, забывает о математике. По его мнению, гораздо интереснее слушать, как на парте сзади Цыган рассказывает о своих вчерашних похождениях. Во время прогулки он познакомился с хорошенькой девицей и теперь возбужденно об этом рассказывает.

Его слушают с необычайным вниманием, и, поощренный, Цыган увлекся.

– Смотрю, она на меня взглянула и улыбнулась, я тоже. Потом догнал и говорю: «Вам не скучно?» – «Нет, говорит, отстаньте!». А я накручиваю все больше да больше, под ручку подцепил, ну и пошли.

– А дальше? – затаив дыхание, спрашивает Мамочка.

Колька улыбается.

– Дальше было дело… – говорит он неопределенно.

Все молчат, зачарованные, прислушиваясь к шуму улицы и к обрывкам фраз математика.

Джапаридзе уже несколько раз украдкой приглаживает волосы и представляет себе, как он знакомится с девушкой. Она непременно будет блондинка, пухленькая, и носик у нее будет такой… особенный.

На «камчатке» Янкель, наслушавшись Цыгана, замечтался и гнусавит в нос романс:

– Черных, к доске!

– Черных, к доске!

Грозный голос преподавателя ничего хорошего не предвещает, и Янкель, очнувшись, сразу взвешивает в уме все шансы на двойку. Двойку он и получает, так как задачу решить не может.

– Садись на место. Эх ты, очи сизые! – злится педагог.

Звонок прерывает его слова. Сегодня математика была последним уроком, и теперь шкидцы свободны, а через час первому и второму разряду можно идти гулять.

Едва захлопнулась дверь за педагогом, как класс, сорвавшись с места, бросается к окнам.

– Я занял!

– Я!

– Нет, я!

Происходит горячая свалка, пока все кое-как не устраиваются на подоконниках.

Лежать на окнах стало любимым занятием шкидцев. Отсюда они жадно следят за сутолокой весенней улицы. Они переругиваются со сторожем, перекликаются с торговками, и это им кажется забавным.

– Эй, борода! Соплю подбери. В носу тает, – гаркает Купец на всю улицу.

Сторож вздрагивает, озирается и, увидев ненавистные рожи шкидцев, разражается градом ругательств:

– Ах вы, губошлепы проклятые! Ужо я вам задам.

– О-го-го! Задай собачке под хвост.

– Дядя! Дикая борода!

На противоположной стороне стоят девчонки-торговки, они хихикают, одобрительно поглядывая на ребят. Шкидцы замечают их.

– Девочки, киньте семечка.

– Давайте деньги.

– А нельзя ли даром?

– Даром за амбаром! – орут девчонки хором.

Закупка подсолнухов происходит особенно, по-шкидски изобретательно. Со второго этажа спускается на веревке шапка, в шапке деньги, взамен которых торговка насыпает стакан семечек, и подъемная машина плывет наверх.

В разгар веселья в классе появляется Косталмед.

– Это что такое? – кричит он. – А ну, долой с подоконников!

Сразу окна очищаются. Костец удовлетворенно покашливает, потом спокойно говорит:

– Первый и второй разряды могут идти гулять.

Классы сразу пустеют. Остающиеся с тоской и завистью поглядывают через окна на расходящихся кучками шкидцев. Особой группой идут трое – Цыган, Дзе и Бобер. Они идут на свидание, доходят до угла и там расходятся в разные стороны.

В классе тишина, настроение у оставшихся особенное, какое-то расслабленное, когда ничего не хочется делать. Несколько человек – на окнах, остальные ушли во двор играть в рюхи. Те, что на окнах, сидят и мечтают, сонно поглядывая на улицу. И так до вечера. А вечером собираются все. Приходят возбужденные «любовники», как их прозвали, и наперебой рассказывают о своих удивительных, невероятных приключениях.

Уже распустились почки, и светлой, нежной зеленью покрылись деревья церковного сада. На улицах бушевала весна. Был май. Вечерами в окна Шкиды врывался звон гитары, пение, шарканье множества ног и смех девушек. А когда начались белые ночи, к шкидцам пришла любовь.Разжег Цыган, за ним Джапаридзе. Потом кто-то сообщил, что видел Бобра с девчонкой. А дальше любовная горячка охватила всех.Едва наступал вечер, как тревога охватывала все четвертое отделение. Старшие скреблись, мылись и чистились, тщательно причесывали волосы и спешили на улицу. Лишение прогулок стало самым страшным наказанием. Наказанные целыми часами жалобно выклянчивали отпуск и, добившись его, уходили со счастливыми лицами. Не останавливались и перед побегами. Улица манила, обещая неиспытанные приключения.Весь Старо-Петергофский, от Фонтанки до Обводного, был усеян фланирующими шкидцами и гудел веселым смехом. Они, как охотники, преследовали девчонок и после наперебой хвалились друг перед другом.Даже по ночам, в спальне, не переставали шушукаться и, уснащая рассказ грубоватыми подробностями, поверяли друг другу сокровенные сердечные тайны.Только двоих из всего класса не захватила общая лихорадка. Костя Финкельштейн и Янкель были, казалось, по-прежнему безмятежны. Костя Финкельштейн в это время увлекался поэтическими образами Генриха Гейне [15] и, по обыкновению, проморгал новые настроения, а Янкель… Янкель грустил.Янкель не проморгал любовных увлечений ребят, он все время следил за ними и с каждым днем становился мрачнее. Янкель разрешал сложную психологическую задачу.Он вспомнил прошлое, и это прошлое теперь не давало ему покоя, вырастая в огромную трагедию.Ему вспоминается детский распределитель, где он пробыл полгода и откуда так бесцеремонно был выслан вместе с парой брюк в Шкиду.В распределителе собралось тогда много малышей, девчонок и мальчишек, и Янкель – в то время еще не Янкель, а Гришка – был среди них, как Гулливер среди лилипутов. От скуки он лупил мальчишек и дергал за косы девчонок.Однажды в распределитель привели новенькую. Была она ростом повыше прочей детдомовской мелюзги, черненькая, как жук, с черными маслеными глазами.– Как звать? – спросил Гришка.– Тоня.– А фамилия?– Маркони, – ответила девочка, – Тоня Маркони.– А вы кто такая? – продолжал допрос Гришка, нахально оглядывая девчонку. Новенькая, почувствовав враждебность в Гришкином поведении, вспыхнула и так же грубо ответила:– А тебе какое дело?Дерзость девчонки задела Гришку.– А коса у тебя крепкая? – спросил он угрожающе.– Попробуй!Гришка протянул руку, думая, что девчонка завизжит и бросится жаловаться. Но она не побежала, а молча сжала кулаки, приготовившись защищаться, и эта молчаливая отвага смутила Гришку.– Руки марать не стоит, – буркнул он и отошел.Больше он не трогал ее, и хотя особенной злости не испытывал, но заговаривать с ней не хотел.Тоня первая заговорила с ним.Как-то раз Гришку назначили пилить дрова. Он пришел в зал подыскать себе помощника и остановился в нерешительности, не зная, кого выбрать. Тоня, стоявшая в стороне, некоторое время глядела то на Гришку, то на пилу, которую он держал в руках, потом, подойдя к нему, негромко спросила:– Пилить?– Да, пилить, – угрюмо ответил Гришка.– Я пойду с тобой, – краснея, сказала Тоня. – Я очень люблю пилить.Гришка, сморщившись, с сомнением оглядел девочку.– Ну, хряем, – сказал он недовольно.Полдня они проработали молча. Тоня не отставала от него, и совсем было незаметно, что она устала. Тогда Гришка подобрел.– Ты где научилась пилить? – спросил он.– В колонии, на Помойке. – Тоня рассмеялась и, видя, что Гришка не понимает, пояснила: – На Мойке. Это мы ее так – помойкой – прозвали… Там только одни девочки были, и мы всегда сами пилили дрова.– Подходяще работаешь, – похвалил Гришка.К вечеру они разговорились. Окончив пилку, Гришка сел на бревно и стал свертывать папироску. А Тоня рассказывала о своих проделках на Мойке. И тут Гришка сделал открытие: оказывается, девчонки могли рассказать много интересного и даже понимали мальчишек. Тогда, растаяв окончательно, Гришка распахнул свою душу. Он тоже с гордостью рассказал о нескольких своих подвигах. Тоня внимательно слушала и весело смеялась, когда Гришка говорил о чем-нибудь смешном. Гришка разошелся, совершенно забыв, что перед ним девчонка, и, увлекшись, даже раза два выругался.– Ты совсем как мальчишка, – сказал он ей.– Правда? – воскликнула Тоня, покраснев от удовольствия. – Я похожа на мальчишку?.. Я даже курить могу. Дай-ка.И, выхватив из рук Гришки окурок, она храбро затянулась и выпустила дым.– Здорово! – сказал восхищенный Гришка. – Фартовая девчонка!– Ах, как я хотела бы быть мальчишкой. Я все время думаю об этом, – сказала печально Тоня. – Разве это жизнь? Вырастешь и замуж надо… Потом дети пойдут… Скучно…Тоня тяжело вздохнула. Гришка, растерявшись, потер лоб.– Это верно, – сказал он. – Не везет вам, девчонкам.Через неделю они уже были закадычными друзьями.Тоня много читала и пересказывала Гришке прочитанное. Гришка, признававший только детективную, «сыщицкую» литературу, был очень удивлен, узнав, что существует много других книг, не менее интересных. Правда, герои в них, судя по рассказам Тони, были вялые и все больше влюблялись и ревновали, но Гришка дополнял ее рассказы уголовными подробностями.Рассказывает Тоня, как граф страдал от ревности, потому что графиня изменяла ему с бедным поэтом, а Гришка покачает головой и вставит:– Дурак!– Почему?– По шее надо было ее.– Нельзя. Он любит.– Ну, так тому бы вставил перо куда следует…– А она бы ушла с ним. Граф ревновал же.– Ах, ревновал, – говорит Гришка, смутно представляя себе это непонятное чувство. – Тогда другое дело…– Ну вот, граф взял и уехал, а они стали жить вместе.– Уехал? – Гришка хватается за голову. – И все оставил?– Все.– И мебели не взял?– Он им оставил. Он великодушный был.Гришка с досадой крякает.– Балда твой граф. Я бы на его месте все забрал: и кровать бы увез, и стол, и комод, – пусть живут как знают…Иногда они горячо спорили, и тогда дня мало было, чтобы вдоволь наговориться.– Знаешь, – сказала однажды Тоня, – приходи к нам в спальню, когда все заснут. Никто не помешает, будем до утра разговаривать…Гришка согласился.Целый час выжидал он в кровати, пока угомонятся ребята и разойдутся воспитательницы, потом прокрался в спальню девчонок. Тоня его ждала.– Полезай скорей, – шепнула она, давая место.И, закрывшись до подбородков одеялом, тесно прижавшись друг к другу, они шептались.– Знаешь, кто мой отец? – спрашивала тихонько Тоня.– Кто?– Знаменитый изобретатель Маркони… Он итальянец…– А ты русская. Как же это?– Это мать у меня русская. Она балерина. В Мариинском театре танцевала, а когда отец убежал в Италию и бросил ее, она отравилась… от несчастной любви…Гришка только глазами хлопал, слушая Тоню, и не мог разобраться, где вранье, где правда. В свою очередь, он выкладывал Тоне все, что было интересного в его скудных воспоминаниях, а однажды попытался для завлекательности соврать.– Отец у меня тоже этот, как его…– Граф?– Ага.– А как его фамилия?– Дамаскин.Тоня фыркнула.– Дамаскин… Замаскин… Таких фамилий у графов не бывает, – решительно сказала она.Гришка очень смутился и попробовал выпутаться.– Он был… вроде графа… Служил у графа… кучером…Тоня долго смеялась над Гришкой и прозвала его графским кучером.Гришка привык к Тоне, и ему было даже скучно без нее.И неизвестно, во что бы перешла эта дружба, если бы не беда, свалившаяся на Гришку. Но, как известно, Гришка здорово набузил, и вот в канцелярии распределителя ему уже готовили сопроводительные бумаги в Шкид.Последнюю ночь друзья не спали. Гришка, скорчившись, сидел на кровати около подруги.– Я люблю тебя, – шептала Тоня. – Давай поцелуемся на прощанье.Она крепко поцеловала Гришку, потом, оттолкнув его, заплакала.– Брось, – бормотал растроганный Гришка. – Черт с ним, чего там…Чтобы утешить подругу, он тоже поцеловал ее. Тоня быстро схватила его руку.– Я к тебе приду, – сказала она. – Поклянись, что и ты будешь приходить.– Клянусь, – пробормотал уничтоженный и растерянный Гришка.Утром он уже был в Шкиде, вечером пошел с новыми друзьями сшибать окурки, а через неделю огрубел, закалился и забыл клятву.Но однажды дежуривший по кухне Горбушка, необычайно взволнованный, ворвался в класс.– Ребята! – заорал он, давясь от смеха. – Ребятки! Янкеля девчонка спрашивает. Невеста.Класс ахнул.– Врешь! – крикнул Цыган.– Врешь, – пролепетал сидевший в углу Янкель, невольно задрожав от нехорошего предчувствия.– Вру? – завопил Горбушка. – Я вру? Ах, мать честная! Хряй скорее!..Янкель поднялся и, едва передвигая онемевшие ноги, двинулся к дверям. А за ним с ревом и гиканьем сорвался весь класс.– Амуры крутит! – ревел Цыган, гогоча. – Печки-лавочки! А ну, поглядим-ка, что за невеста!Орущее, свистящее, ревущее кольцо, в котором, как в хороводе, двигался онемевший от ужаса Янкель, ввалилось в прихожую. Тут Янкель и увидел Тоню Маркони.Она стояла, прижавшись к дверям, и испуганно озиралась по сторонам, окруженная пляшущими, поющими, кривляющимися шкидцами. Горбушка дергал ее за рукав и кричал:– Вон он, вон он, твой Гриха!Тоня бросилась к Янкелю как к защитнику. Янкель, взяв ее руку, беспомощно огляделся, ища выхода из адского хоровода.– Янкель с невестой! Янкель с невестой! – кричали ребята, танцуя вокруг несчастной парочки.– Через почему такое вас двое? – пел петухом Воробей в самое ухо Янкелю.– Дю-у-у! – вдруг грохнул весь хоровод. Тоня, взвизгнув, зажала уши. У Янкеля потемнело в глазах. Нагнув голову, он, как бык, ринулся вперед, таща за собой Тоню.– Дю-у-у! – стонало, ревело и плясало вокруг многоликое чудовище. Янкель пробился к дверям, вытолкнул Тоню на лестницу и выскочил сам. Кто-то напоследок треснул его по шее, кто-то сунул ногой в зад, и он как стрела понесся вниз.Тоня стояла внизу на площадке. Губы ее вздрагивали. Она стыдилась взглянуть на Янкеля.Янкель, почесывая затылок, бессвязно бормотал о том, что ребята пошутили, что это у них такой обычай, а самому было и стыдно, и досадно за себя, за Тоню, за ребят.Разговор так и не наладился. Тоня скоро ушла.Две недели вся школа преследовала Янкеля. Его вышучивали, над ним смеялись, издевались и – больше всего – негодовали. Шкидец – и дружит с девчонкой. И смех, и позор. Позор на всю школу.Янкель, осыпаемый градом насмешек, уже жалел, что позволил себе дружить с девчонкой.«Дурак, баба, нюня!» – ругал он себя, с ужасом вспоминая прошлое, но в глубине осталась какая-то жалость к Тоне.Многое передумал Янкель за это время и наконец принял твердое решение, как и подобало настоящему шкидцу.Через две недели Тоня снова пришла в Шкиду. Она осталась на дворе и попросила вызвать Гришу Черных.Янкель не вышел к ней, но выслал Мамочку.– Вам Гришу? – спросил, усмехаясь, Мамочка. – Ну так Гриша велел вам убираться к матери на легком катере. Шлет вам привет Нарвский совет, Путиловский завод и сторож у ворот, Богомоловская улица, петух да курица, поп Ермошка и я немножко!Мамочка декламировал до тех пор, пока сгорбившаяся спина девочки не скрылась за воротами.Вернувшись в класс, он доложил:– Готово… На легком катере.– Молодец Янкель! – восхищались ребята. – Как отбрил.Янкель улыбался, хотя радости от подвига не чувствовал. Честь Шкиды была восстановлена, но на душе у Янкеля остался какой-то мутный и грязный осадок.А вот теперь, через два года, Янкель снова вспомнил Тоню.На его глазах ломались традиции доброго старого времени. То, что тогда было позором, теперь считалось подвигом. Теперь все бредили, все рассказывали о своих подругах, и тот, у кого ее не было, был самый несчастный и презираемый всеми.«За что же я ее тогда?» – с горечью думал Янкель, и едкая обида на ребят разъедала сердце. Ведь это из-за них он прогнал Тоню, а теперь они сами делали то же, и никто не смеялся над ними.Янкель ходил мрачный и неразговорчивый. Думы о Тоне не выходили из головы, и с каждым днем сильнее росло желание увидеть ее, пойти к ней.Однажды Янкель открыл свою тайну Косте Финкельштейну.Костя выслушал его и, щуря темные подслеповатые глаза, важно сказал:– По-моему, тебе надо сходить к ней.– Ты думаешь? – обрадовался Янкель.– Я думаю, – сказал Костя.Наступал вечер. Шкидцы торопливо чистились, наряжались, нацепляли на грудь жетоны и один за другим убегали на улицу, каждый к своему заветному уголку.Только Костя не торопился. Он доставал из парты томик любимого Гейне, засовывал в карман оставшийся от обеда кусок хлеба и уходил.Косте еще не довелось мучиться, ожидая любимую где-нибудь в условном месте, около аптеки или у ларька табтреста. Костино сердце дремало и безмятежно отстукивало секунды его жизни.Костя любил только Гейне и сквер у Калинкина моста.Скверик был маленький, грязноватый, куцый, обнесенный жидкой железной решеткой, но Косте он почему-то нравился.Каждый день Костя забирался сюда. Здесь, в стороне от шумной улицы, усевшись поудобнее на скамье, он доставал хлебную горбушку, раскрывал томик стихов и углублялся в чтение.Стоило только Костиным глазам скользнуть по первым строчкам, как все окружающее мгновенно исчезало куда-то и вставал новый, невиданный мир, играющий яркими цветами и красками.Костя поднимал голову и, глядя на темнеющую за решеткой Фонтанку, вдохновенно декламировал:

Воздух свеж, кругом темнеет,

И спокойно Рейн бежит,

И вечерний отблеск солнца

Гор вершины золотит… [16]

Костя поднимал голову и в экстазе глядел, любовался серенькой Фонтанкой, которая в его глазах была уже не Фонтанка, а тихий широкий Рейн, лениво играющий изумрудными волнами, за которыми чудились очертания гор и…

На скале высокой села

Дева – чудная краса,

В золотой одежде, чешет

Золотые волоса…

Костя жадно глядел вдаль, стараясь разглядеть в тумане эту скалу, и искал глазами Лорелею, златокудрую и прекрасную. Искал долго и упорно, затаив дыхание. Но Лорелеи не было. На набережной слышался грохот телег, ругались извозчики.Тогда Костя уныло опускал голову, чувствуя, как тоска заползает в сердце, и снова читал. И опять загорался, ерзал, начинал громко выкрикивать фразы, перевертывая страницы дрожащими от возбуждения пальцами, и снова впивался глазами в серую туманную даль.И вдруг однажды увидел Лорелею.Она шла от Калинкина моста прямо к скверику, где сидел Костя. Легкий ветерок трепал ее пышные золотистые волосы, и они вспыхивали яркими искорками в свете заходящего солнца.Правда, на Лорелее была обыкновенная короткая юбка и беленькая блузка, но Костя ничего не видел, кроме золотой короны на голове. Костя по причине плохого зрения не мог даже разглядеть ее лица.Он сидел неподвижный, с засунутым в рот куском хлеба, и с замиранием сердца следил за светловолосой незнакомкой. Она медленно прошла до конца сквера, так же медленно вернулась и села против Кости, положив ногу на ногу.Придушенный вздох вырвался из Костиной груди. Он бессильно отвалился на спинку скамьи, не переставая таращить глаза на златокудрую девушку.Да, вихрем проносилось в Костином мозгу, Лорелея! Именно такой он и представлял ее… Эти чудные волосы, эта пышная корона, окружающая прекрасное, царственное лицо…Что лицо прекрасно, Костя не сомневался, хотя, сощурившись, видел перед собой только мутный блин.Забыв о книге, Костя сидел, не спуская глаз с незнакомки, и слушал, как сердце колотилось в груди. Несколько раз он с усилием отводил взгляд, пытаясь сосредоточиться на стихах, но напрасно. Через минуту он снова глядел на нее, а мысли неслись бурным потоком, перескакивая одна через другую.– Что делать? – бормотал возбужденный Костя. – Как поступить?Он не может так уйти. Он должен подойти к ней и сказать…«Что сказать?» – в двадцатый раз с досадой спрашивал он себя.Прошло полчаса, а Костя все сидел, метал огненные взгляды в сторону незнакомки и обдумывал, как лучше заговорить с ней.– Лорелея, – шептал он умиленно, – я иду к тебе, Лорелея…Но Лорелея вдруг встала, отряхнула платье и, неторопливо шагая, вышла из сквера.Сразу померкла радость. Стало скучно и холодно. В сквер ввалилась компания пьяных, распевавших во все горло:

На банане я сижу,

Чум-чара-чура-ра…

Костя захлопнул книжку, поднялся и уныло заковылял к выходу… На следующий день Костя был угрюм и рассеян. На уроках сидел задумчивый, вперив глаза вдаль. Слушал невнимательно, что-то бормоча себе под нос, а на русском языке, когда дядя Дима спросил, какое произведение является наилучшим в творчестве Сейфуллиной [17] , Костя рассеянно сказал:– Лорелея.– Лорелея? – переспросил дядя Дима.Все захохотали. Костя сконфузился.– Я сказал «Виринея», – поправился он.– Это он Гейне зачитался! – закричали ребята.Но едва кончились уроки, Костя ожил. Схватив книжку, он первый выскочил из класса. Ребята еще только начинали чиститься, а Костя уже шагал по Старо-Петергофскому проспекту.Вот и мост. Костя добежал до сквера, беспокойно оглядывая скамьи, и вдруг радостно задрожал.«Здесь, – чуть не закричал он, увидев огненную шапку. – Она пришла, Лорелея пришла!»Он ринулся к скверу. Бухнувшись на свою скамью, в безмолвном восторге уставился он на Лорелею. Умилялся, восторгался, готов был кричать от радости.Пришла! Она заметила его. Какое чудесное, безмолвное свидание!Но напрасно убеждал он себя подойти к незнакомке. Проклятая робость сковала все члены.Опять битых полчаса просидел Костя. Уже стемнело, а он все сидел как приклеенный, чуть не плача с досады.И опять так же внезапно Лорелея встала и пошла к выходу.Еще не зная, что будет делать, он вскочил. Вдруг что-то белое выпало из рук незнакомки.Платок!Сердце Кости екнуло. Перед глазами вихрем пронеслись прекрасные сцены: пажи, рыцари, дамы, оброненный платок…Костя кинулся к белевшему на дороге комочку, быстро схватил и развернул его.Это была обертка от карамели. На бумажке танцевала рыжая женщина, и внизу было написано: «Баядерка».Поздно ночью, ворочаясь в кровати, Костя меланхолично шептал:

Что бы значило такое,

Что душа моя грустна?

Потом достал из кармана брюк бумажку, тщательно разгладил ее и долго рассматривал рыжую баядерку. Ему казалось, что это не конфетная обертка, а портрет самой незнакомки. Осторожно, чтобы не смять, он положил бумажку под подушку и, счастливо улыбаясь, заснул.На другой день Костя снова был в сквере. И еще раз был. И еще… Незнакомка всегда словно ожидала его. А он, протосковав на скамье целый вечер, уходил домой, так и не решаясь заговорить с ней.Уроками он совсем перестал интересоваться, писал стихи или мечтал. Даже к Гейне охладел.Шкидцы ссорились, расходились, заводили новые любовные интрижки, а странный Костин роман, казалось, еще только начинал разворачиваться.

Костя вошел в сквер. Костя сел на свое место против Лорелеи и, раскрыв для приличия книгу, стал довольно смело поглядывать на незнакомку. Он уже привык к ней. Сегодня он твердо решил заговорить с ней, и тогда… Но к чему заглядывать в будущее?Костя захлопнул книжку и решительно поднялся. Он уже шагнул к Лорелее, мысленно подготовляя фразу, которая сразу бы открыла ей его намерения. Он не хулиган и не намерен нанести ей какое-либо оскорбление.Но тут Костя остановился.Широкоплечий парень в полосатой майке, покачиваясь, подошел к незнакомке…– Ну, цаца! – расслышал Костя грубый окрик, за которым последовало продолжительное и замысловатое ругательство.Костя похолодел. Он слышал, как тихо вскрикнула Лорелея. Он уже ясно слышал грубую перебранку, глухой голос парня и выкрики незнакомки, причем голос незнакомки оказался не таким серебристым, каким он представлялся Косте.Костя еще не знал, как поступить, и стоял в нерешительности, как вдруг парень, выругавшись, замахнулся на незнакомку.– А-а-а! Убивают! – закричала девушка.– Стой! – заорал Костя, прыгнув к парню и хватая его за руку. – Ни с места!Парень отступил на шаг, стараясь вырваться, но Костя продолжал его держать и, повышая голос, кричал:– Как ты смеешь! Негодяй!Собралась толпа любопытных. Парень испуганно оглядывался по сторонам. Костя, торжествующий, обернулся к Лорелее.– Не бойтесь! – сказал он, но тут же голос его осекся. Костя в безмолвном ужасе попятился. Он впервые увидел близко Лорелею, о которой так пламенно мечтал долгими бессонными ночами. Но что это за Лорелея! На него глянуло тупое раскрасневшееся лицо, изрытое оспой и окруженное рыжими растрепанными волосами. В довершение всего от этой особы исходил густой запах спирта.Костя стоял окоченев, не в силах выдавать ни слова, а вокруг беспокойно спрашивали:– Что? Что случилось?– Да вот, – говорил, оправившись, парень, – я с бабой стою, тихонько, разговариваю, а он драться лезет…– Неправда, граждане, – наконец выговорил Костя.– Как неправда? – вдруг взвизгнула Лорелея и, прижавшись к парню, закричала, указывая на Костю: – Он, хулюган черномазый. Мы разговаривали, а он…– За это морды бьют, – сказал кто-то.– Я заступиться хотел! – выкрикнул Костя.– Я вот покажу тебе, как заступаться! – гаркнул парень, осмелев и наступая на Костю. – Я тебе дам, понт паршивый!– И правильно будет, – поддакнул опять кто-то. – Учить таких…Костя беспомощно огляделся и, видя угрожающие лица, направился к выходу.– Вали, вали! – кричали вслед. – Поторапливайся!Костя, не торопясь, понурившись, брел к дому…Несколько дней Янкель думал о Тоне, и, чем дальше, тем больше он убеждался: Костя прав.«Надо сходить», – решил он наконец. К тому же и тоска одолела. До смерти захотелось увидеть черноглазую девочку.И Янкель пошел.Распределитель помещался недалеко от Шкиды, на Курляндской улице. Трехэтажное здание окружал небольшой садик.Перед калиткой Янкель остановился, чувствуя, как замирает сердце. Во дворе несколько девочек в серых казенных платьях играли в лапту.«А может, ее нет здесь? Перевели куда-нибудь?» – подумал Янкель не то тревожно, не то радостно и, толкнув калитку, вошел в сад.– Ай, мальчишка! – вскричала одна из девочек. Они бросили игру и остановились, издалека разглядывая его.– Ты зачем здесь? – крикнула другая, курносая, воинственно размахивая лаптой.Янкель перевел дух и сказал:– Мне надо Тоню, Тоню Маркони.– Тосю? – разом выкрикнули девчонки и побежали к лестнице, крича: – Тося, Тося, выходи! К тебе пижончик.Янкель стоял ни жив ни мертв. В эту минуту он уже раскаивался, что пришел, и понял, что затеял безнадежное дело. Оробев, он взглянул было на калитку, но знакомый голос пригвоздил его к месту.– Что вы орете? Как не стыдно! – услышал он и сразу узнал голос Тони. Девочки примолкли и расступились. Янкель увидел ее, выросшую и изменившуюся. Тоня подходила к нему.Вот она остановилась, оглядела Янкеля с головы до ног, удивленно подняла брови. Она не узнала Гришки.– Вам что? – строго спросила она.Янкель растерялся окончательно. Все обращения, которые он придумывал по дороге, словно от толчка выскочили из головы.– Здравствуй, Тоня, – пролепетал он. – Не узнаешь?Девочка минуту пристально смотрела на Янкеля, и вдруг яркий румянец залил ее лицо.«Узнала», – радостно подумал Янкель.– Тоня! – заговорил он вдохновенно. – Тоня, а ведь я не забыл своей клятвы… Ты видишь…Тоня молчала, только лицо ее странно подергивалось, будто она готова была расплакаться. Янкель запнулся на минуту и сбился…– А ты… ты помнишь клятву? – смутившись, спросил он.Тоня минуту помолчала, словно раздумывая, потом, качнув головой, тихо сказала:– Нет, я ничего не помню…– Ну да, – недоверчиво протянул Янкель. – А как по ночам болтали, не помнишь?– Нет…– А про папу своего американца-изобретателя тоже не…Внезапно Янкель замолчал и с испугом поглядел на Тоню. Девочка стояла бледная, кусая губы, и с ненавистью смотрела на него. Казалось, сейчас она закричит, затопает, обругает его.– Тося! – позвал чей-то тонкий голос. – Открой библиотеку…– Сейчас! – крикнула Тоня, и, когда снова повернулась к Янкелю, лицо ее было уже спокойно.– Слушайте, – сказала она тихо. – Убирайтесь вон отсюда.– Убираться? – спросил Янкель. – Отсюда?Улыбка еще блуждала на его физиономии, когда он ошалело повторял:– Значит, совсем?.. Убираться?– Да, совершенно.– Окончательно?Янкель очутился за калиткой.– А клятва? – дрогнувшим голосом спросил он, подняв глаза на Тоню. И на секунду что-то хорошее мелькнуло на ее лице, но тотчас же исчезло.– Поздно вспомнил, – сказала она тихо. – Все кончено.– Совсем?– Навсегда.Янкель уныло вздохнул.– Ламца-дрица! – сказал он с грустью, потом плюнул на носок сапога и тихо заковылял прочь.

Янкель медленно шел, раздумывая о случившемся. У школы его окликнула знакомая торговка конфетами. – Гришенька, – кричала девчонка. – Хочешь конфетов?– Давай, – сказал Янкель и, не глядя, протянул руку.Эта девчонка уже давно заигрывала с ним, но Янкель не обращал на нее внимания.Девчонка выбирала конфеты, а сама поглядывала на Янкеля и тараторила не переставая.Янкель не слушал ее. Внезапно новая мысль осенила его.