Ну, наконец, начнем. День был прекрасен — и мы вынесли стулья на террасу и продолжили вчерашний разговор. Верино ателье находится на самом верху серого многоэтажного здания совсем рядом с набережной Дуная, да вы наверняка знаете, если от Устья пойти в сторону Земуна по новобелградскому берегу, оставить позади отель «Югославия», затем огромное пустое плато, где когда-то была железнодорожная станция, а сейчас бегают доберманы, миновать луна-парк по левую и яхт-клуб по правую сторону, то вот вы и пришли; войдите в лифт, нажмите кнопку, поднимитесь на последний этаж, перепрыгните еще через несколько ступенек и перед вами дверь Вериной мансарды: если вы приглашены, заходите, можно не звонить, во-первых, потому что звонок не работает, а во-вторых — потому что почти всегда открыто.

Я уже сказал, что день был прекрасный, словно отлитый из жидкого хрусталя весеннего света, проснувшись, мы широко раскрыли балконную дверь, и я убрал напитки, оставшиеся после вчерашней вечеринки, на которой мы отмечали годовщину окончания школы. Вера натянула джинсы и сварила крепкий кофе — жалко, что ты не пьешь кофе, сказала она; спасибо, я предпочитаю бренди, бренди — лучший напиток, ответил я — мы никуда не спешили, все выходные у нас были впереди. Верин муж, он же мой лучший друг, куда-то уехал из города, мы себя чувствовали в безопасности и были готовы на два дня забыть обо всем мире. По небу, оставляя след, полз реактивный самолет. Пространство вокруг нас было объемным, каким-то выточенным, рваным и скрученным, казалось, чувствуется, что земля круглая. Во все еще чистом утреннем воздухе над Дунаем были видны зеленые затопленные рекой ивы. Приближался сезон рыбной ловли. Вера взяла альбом и начала что-то рисовать. Потом сказала:

— Я думаю, что он знает.

— Ты уверена?

— Да, он всю зиму не вылезал из дома, сейчас еле уговорила его поехать. Правда, он ничем не показывал, что подозревает, я просто почувствовала. А ты как думаешь?

— Думаю, что догадывается. Он мне сказал несколько дней назад.

— Что он тебе сказал?

— Сказал, что в последнее время ты странно себя ведешь, и что он предполагает — у тебя кто-то есть. Попросил меня присмотреть за тобой, пока его нет.

— Ты пообещал?

— Естественно, пообещал, ты же видишь, я ни на минуту с тобой не расстаюсь, — сказал я, и Вера мне улыбнулась. Вера чудесно улыбается.

— Странная была вчера компания.

— Странная. Мы так изменились. Некоторых я вообще не узнал. Как звали того типа в очках, сказали, что он писатель, помнишь, он ничего не хотел пить?

— Ты имеешь в виду Михайло. Как же ты его не помнишь, у него есть старший брат, Станко, но Михайло пошел в школу раньше срока, поэтому оба оказались в нашем классе. Они играли в баскетбол, и в каком-то классе заняли первое место по гимназии.

— Плохо помню, — сказал я. — Никто на себя больше не похож.

— Просто ты много пил, — сказала Вера.

— А как было не пить. После стольких лет каждый хочет выглядеть лучше, чем он есть на самом деле. У меня такое впечатление, что, хотя мы не виделись годы, а может быть именно поэтому, между нами происходило какое-то тихое, но очень жесткое состязание. Кто чего достиг, кем стал, какую карьеру сделал, женат или разведен, есть ли дети, где живет, куда ездит отдыхать и так далее, куча глупостей, свойственных среднему возрасту, причем, все это в потерпевшей полное фиаско, никому не известной стране, которая совершенно очевидно находится глубоко в заднице, но всем на это наплевать. Когда в мире воцаряется дьявол, все становятся его учениками. (Совсем неплохо я сформулировал, не правда ли, вроде героев фильмов Леоне.) Ты только представь себе, — продолжал я пережевывать эту жвачку, чувствуя, как во мне нарастает беспричинное бешенство, — эта Вуйич, ну, ты помнишь Вуйич, она постоянно кудахтала на своей первой парте, так вот, эта Вуйич меня два часа терзала рассказом про свой выдающийся научный труд. Представляешь? А знаешь, о чем там речь? Она сказала, что опубликовала исследование о лечении поноса у новорожденных телят, и даже подарила мне оттиск — с дарственной надписью. Ты не поверишь, отдельный экземпляр из журнала «Современное сельское хозяйство», второй номер за этот год: Богомира Вуйич «Современные взгляды и выводы относительно этиологии поноса телят в первые дни жизни». Послушай, что она написала: «С любовью, Богомира». Любовь и понос у телят. Мне пришлось несколько раз как следует глотнуть бренди, пока я все это выслушивал.

— Я заметила. Ты слушал очень, очень внимательно. И здесь, на террасе, и, как я предполагаю, там, — сказала Вера, махнув рукой в сторону окон комнаты у себя за спиной, с той двусмысленностью в голосе, которая мне в ней особенно нравится. Я точно не знал, что это — шутка или легкая, немного наивная ревность девочки, которая стыдится признаться себе самой в том, что влюбилась. А может быть, дело и в том, и в другом. Похоже, что она действительно видела, как мы с Богомирой ушли в соседнюю комнату. (Там мы рассматривали книги и Верины рисунки, честное слово. Богомира, сказал я ей, будь оригинальна, все другие девушки сказали «нет».) Стараясь изобразить равнодушие, я ответил легким контрударом:

— А что мне оставалось делать, если ты весь вечер болтала с этим писателем.

По реке проплывали суда. Дунай, великая река, тёк на край света.

— Ошибаешься. Это было вовсе не то, что ты имеешь в виду. Мы не виделись с Михайло несколько лет, точнее, с моей последней выставки. Когда-то мы были близкими друзьями. После стольких лет, естественно, нам хотелось поговорить.

— Понимаю, — сказал я немного обиженно. — Художник и писатель, вероятно, это была очень интересная беседа.

— Представь себе, именно так. Мы договорились, что он напишет предисловие к каталогу моих рисунков, а я сделаю виньетку к его новой книге, «Дьявол в лифте». Хорошее название, сказала я ему, мне нравится, а он спросил, почему художники не умеют давать хорошие названия своим картинам.

— A-а. И что ты ему ответила?

— Что о названии думать не надо. Оно приходит само. Если приходит. А если не приходит, значит оно и не нужно. Он сказал, что художники это люди без языка, и поэтому они счастливы совершенно особым образом. Картины ничего не говорят, картины молчат. И благодаря этому они говорят лучше всего. А писатель говорить обязан, хотя знает, что не в состоянии что-нибудь действительно сказать. Слова нестойки, точно так же, как и то, что писатель хочет нам сообщить.

— Занятно. Должно быть, он это прочел у Давида Албахари. И что было потом?

— Потом вмешался Николич, Данило, знаешь, этот, горный инженер.

— И замучил вас рассказами про уголь…

— Нет. Вообще он совершено нормальный тип. Мы смотрели с террасы, вниз, на Дунай, в темноту, а потом один из них, не помню, кто именно, сказал, что дно не существует, если бы кто-то из нас прыгнул, то падал бы вечно, и тут я вспомнила, как девочкой представляла себе край света, в таком духе, как тот туземец из фильма. Наверное, «боги сошли с ума», идешь так, идешь, целыми днями идешь, ночами. И приходишь на высокую скалу, на край света, внизу бездна, а когда ты ребенок, то не можешь представить себе что-то бесконечное, и ты представляешь, как у тебя под ногами грохочет океан. Тогда Николич сказал, что такое же чувство у него было в Боре, на карьере: когда стоишь на его краю, то чувствуешь, особенно в сумерках или рано на рассвете, как это пространство, этот балканский пупок, эта самая глубокая в Европе яма зовет тебя — и заглатывает. Тут я сказала, что моя самая большая мечта, к сожалению, неосуществимая, — нарисовать пустоту, и когда человек окажется перед моей картиной и протянет руку, чтобы дотронуться до холста, его рука просто пройдет насквозь, туда, на ту сторону, в Зазеркалье.

Было около полудня. Когда смотришь на Новый Белград с высоты, он выглядит как открытка плохого качества. Слишком много прямых линий. Множество ящиков, сброшенных с воздуха, аккуратно расставленные коллективные гробы, как сказал бы толстяк Крлежа.

— Мы всё еще дети. А дети наших друзей уже учатся в гимназии.

— Мы всегда такими останемся.

— Ты уверен?

— Абсолютно. Вот я смотрю, как ты рисуешь.

— Как?

— Так, как будто играешь.

— Точно, я играю. Я знаю и другие игры.

— Какие?

— Потом расскажу. Кстати, и ты мальчишка. Ходишь удить рыбу.

— Обожаю.

— Почему?

— А черт его знает. Понимаешь, когда постоянно делаешь одну и ту же работу, ее сущность куда-то испаряется, просто исчезает. Над водой все по-другому, я хочу сказать, чувствуешь себя как-то естественно, органично, сидишь, смотришь и ждешь чего-то, что вообще не должно произойти. Только над водой я — это я. Больше нигде.

— Даже со мной?

— Трудный вопрос.

— Я хотела тебя спросить, ты меня любишь?

— Это легкий вопрос.

— Хорошо, только ты мне еще не сказал, что это за работа, которую ты постоянно делаешь?

— Ну, вот эта, люблю жену своего лучшего друга.

— Это обычная история.

— Разумеется, но, понимаешь, с нами она произошла впервые.

— Понимаю.

— Тут нечего понимать, просто это так.

Некоторое время мы молчали. Я смотрел на нее сбоку, как она рисует. Мне не нужно было ничего вспоминать. Мы сидели здесь, на террасе, в нашей истории. Она заметила, что я за ней наблюдаю. Повернула ко мне голову, будто собираясь что-то сказать, но я ее опередил:

— Пора обедать. Хочешь, я принесу что-нибудь сюда?

— Нет, давай поедим в доме. Пошли?

Она положила эскиз в папку и встала.

Я допил бренди и пошел за ней. Это нельзя назвать неинтересным, думал я, может быть из-за того, что это бессмысленно. Мы ели, не сводя друг с друга глаз.

— Закрой дверь на ключ, — сказала Вера, — если хочешь, чтобы я тебе кое-что показала.

Я сделал это молча и вернулся в комнату. Сел на кровать. Она подошла ко мне и коснулась меня пальцем.

— Раздеться? — спросила она невинно, как только она одна это умела, как будто это с ней впервые.

— Да, — сказал я голосом незнакомца, теряясь.

Она сняла с себя хлопчатобумажную рубашку, расстегнула джинсы, которые соскользнули на пол и осталась стоять, стройная, как мальчик, в тонкой короткой комбинации, с голыми плечами и руками. Потом сбросила и ее.

— Иди ко мне, — сказал я, и она опустилась на постель рядом со мной. Я положил руку на внутреннюю сторону ее бедра. Оно было теплым. Мы целовались долго, впереди была вся вторая половина дня, ночь, потом еще один день, пустое воскресенье, долгое, как год. На восемь или девять этажей ниже, в квартире судьи Димитриевича, в плохо обставленной комнате, без людей, светился пустой телевизионный экран. В кухне в вазочке остывал шоколадный пудинг. Привлеченная необычным, гипнотическим сиянием прилетела из соседнего парка сорока и села на карниз. Мы заснули.

Разбудил меня стук. Я прижал ладонь к Вериному рту, она открыла глаза, и я сделал ей знак молчать. Встал и беззвучно подошел к входной двери. Посмотрел в глазок. Это был он, Верин муж, мой лучший друг. Он стучал все сильнее, потом принялся колотить, закричал:

— Откройте, я знаю, что вы здесь.

Я перестал дышать. Совсем рядом друг с другом, разделенные только обычной деревянной дверью, бились два сердца. Вера подошла ко мне сзади и обняла меня. Она дрожала. Все продлилось полминуты, не больше. Потом его крики стали тише, удары слабее. Наконец он прислонился лбом к стене и совсем замолчал. Я слышал, как он всхлипывает.

Я взял Веру за руку и повел на террасу. Сумерки, с реки поднимался ветер. Темнота надвигалась из далеких равнин, конец дня походил на финальную сцену какого-то театрального зрелища, развивающегося подобно мистической драме — в далях атмосферы, движениях, красках и поднебесных знаках. Прямо перед глазами расстилалась широкая равнина неба с большими крепостями облаков, окрашенных кровью солнечного заката. Тьма навалилась разом, словно после сыгранного спектакля кто-то опустил тяжелый, глухой занавес. Мы стояли и смотрели друг на друга, молча, в тишине.

Мы знали, что дно не существует.

Перевод

Ларисы Савельевой