#img_13.jpeg

 

13

С чего начинается дружба? Настоящая — с драки, и Машка Виляй Хвост тому свидетель.

После конфуза на поле Володя три дня и три ночи не выходил из дома. И по Пушкареву переулку пронесся слух, что он лежит на животе, не ест, не пьет, не говорит, а только думает про то место, с которого у него спущено будто бы семь шкур.

Любят люди приврать! Все это выдумал Богубёг. Три дня подряд он вызывающе разгуливал по переулку — утром, днем и вечером. Его пес садился на мостовой и безнаказанно делал свои дела, тоскливо озираясь. У Володиного дома он натягивал поводок, морщил верхнюю губу, но в подвальном окне никто не показывался.

На радостях старик расщедрился: выдал по ириске всем, кто соглашался подойти и погладить дога; и все шли и гладили… Вот до чего докатились чапаевцы, казаки-разбойники! Были б хоть ириски двухкопеечные, а то ведь на копейку — две штуки.

Все шло насмарку в Пушкаревом переулке! Все, чего достиг Володя долгим бескорыстным искусным трудом. Ирисками пропахла вся улица, вся Вовкина держава.

Тщетно мальчишки хором вызывали его из дома, толпясь у окна. Вовка прятался, сидя на полу, под высоким подоконником. Машка сидела рядом, согнувшись так, что не разберешь, где у нее уши, где пятки; косички торчали дыбом, точно хвост у козы.

Неожиданно самый робкий из мальчишек, самый слабый запел под окном:

— Во-овка, подвальный, ры-жий, скандальный, совсем ненормальный… — Еще свистнул, убегая.

Ну, братцы, дальше ехать некуда!

Обзывать человека тоже полагается не с потолка, а по закону. Разве Вовка рыжий? Отродясь в отца, как грач. Но кличка эта прилипла к нему, точно бумага для мух.

Между тем Сережки на улице не слышно было.

Володя посылал Машку разведать, нет ли его на поле. Она вернулась, по-рыбьи открывая рот, выпучив глаза. Поклялась, что ее никто не видел. Серьги не было и на поле.

Неужто и он сейчас отсиживается дома? Кто же кому утер нос?

«Может, его переехало трамваем на Сретенке?» — думал Володя. Этого он не хотел бы. Под трамвайное колесо, на рельсу лучше класть пробки. Как-то Мишка положил их цепочкой — на тридцать копеек! Вот была стрельба… И то трамвай с рельсов не сошел, а вожатый догнал Кощея и оторвал ему ухо.

Потом Володя понял, в чем загвоздка. Просто Серьге неинтересно без Вовки. Он скучает без него третий день. Не может без нас!

— А, миленький, — сказал Володя Машке и схватил ее за нос — Поговори вот со своим Кощеем. Он не рыжий.

— А, миненьгий… — повторила Машка в нос.

Дни, как назло, стояли теплые, длинные, без ветра и дождя. На поле человеку — лафа! Ширь неоглядная… Вот бы выбежать, швырнуть камнем, свистнуть на голубя, сигануть через троих, играя в чехарду, или завести разок Машку, чтобы на Сретенке слышно было…

На четвертый день Володя отчаянно махнул рукой, вскочил на спинку кровати, крикнул: «Коня!» — и галопом вылетел из окна. Маша с визгом бросилась вдогонку.

Пока не появился Сережа, Володя успел навтыкать всем своим дружкам — по очереди, а в особицу тому, кто первый запел «рыжего». Дружки рассыпались по подъездам и воротам. Маша ликовала.

Но пришел Сережа. Володя отступил к своему окну, выжидая.

Вперед вышел битый за «рыжего» и поманил Вовку:

— Ладно, не бойся… я тебя не трону!

Володя сплюнул ему под ноги. Изо всей мочи плюнула и Маша — себе на подол.

Тогда Сережа окликнул его издали:

— Эй… рыжий… Пойдешь на поле?

И Володя пошел.

Маша принялась напевать с закрытым ртом: «…летел вокруг шарика, сел коло фонарика…», сперва тихо, потом громче.

Сережа смолчал. Это был его первый промах.

Вышли на поле, стали играть в лапту. И Володе опять подфартило. Машка споткнулась и упала. Когда к ней подошли, она ощерилась и зашипела, как зверек, попавший в капкан.

Она сидела на красно-серой земле, держалась за лодыжку и не плакала. Володя попробовал ее поднять, но она закричала, и он поскорей бросил ее.

— Надо ка-ак дернуть ее за ногу! — сказал Сережа.

С ним не спорили. Надо-то надо, но кто дернет?

— Вы!.. Держите ее за руки, — скомандовал Сережа и стал перед Машкой на одно колено.

Никто не двинулся с места. Держать? Девчонку? За руки?

Конечно, в лапте случается догнать, осалить. В спешке, в суете можно и дернуть за косу. Это не марает мужской чести, и хорошо, когда девчонки пищат. Но невесть с чего, добровольно… Кто же, скажите на милость, сам себе враг?

Сережа вскочил в нетерпенье.

— А лучше ее домой…

Володя хрюкнул, шмыгнул носом: его нос чуял забаву.

Сережа подошел и, поднатужась, поднял Машу на руки. Она была легкая-прелегкая, легче маминой сумки с картошкой.

На этот раз Маша не крикнула — она впилась зубами в руку, державшую ее под мышку. Но в лодыжке, опухшей, горячей, отдалась такая боль, что Маша не смогла и куснуть по-человечески. Закатила глаза, обвисла. Она сделала все что могла, люди видели.

К сожалению, Сережа, хоть и не уронил своей ноши, когда его укусили, не смог нести ее так долго, как папка нес маму в Ухтомке. У края поля он задохнулся, сел с Машкой на землю.

Подоспел взрослый, городошник, подхватил ошалевшую от боли девочку и понес дальше. Сережа остался сидеть на пыльной обочине. Остался и Вовка, встав над ним, как крест над могилой…

Тут только очухался Сережа и сообразил, что натворил. Не зря, ох, не зря люди опасаются девчонок!

Володю не пришлось долго ждать. Он уже пел:

— Ма-ашкин муж! Ма-ашкин муж! — И скакал на одной ноге.

Сережа не смел ни спорить, ни драться. Мальчишки избегали смотреть ему в глаза. Серьга клялся при всех — никогда не жениться. И вот кончено… он попался!

Когда нога зажила, Вовка и Виляй Хвост вышли из окна не гуськом, а рядышком. Он церемонно вел ее под ручку…

Машка была невиданно разряжена. На голове — модная шляпа из драной рогожки, на ногах — необъятные старые отцовские калоши, в косичках шутовские тряпичные ленты и банты. У Вовки углем намалеваны усы. Над собой он держал картонку, наколотую на деревянную саблю, — зонтик.

Маше было стыдно, но она жертвовала собой, чтобы отомстить Сережке — за все. Уж ей доподлинно было известно, какова походка у замужних женщин. И она шла, подражая матери, мелкими шажочками, а подол ее юбчонки мотался из стороны в сторону, подобно опахалу.

Сережа, как увидел ее походку и нос шильцем под толстым слоем мела, отшатнулся и побежал. За ним погнались:

— Машкин му-уж!

Наступила очередь Сережи. Теперь он несколько дней не показывался на улице.

Жизнь складывалась так, что ему оставалось единственное: уходить из Пушкарева переулка куда глаза глядят. Раз он Машкин муж, хочешь не хочешь, езжай в командировку…

Он думал вылететь безлунной ночью, когда Вовка спит. Самолет был наготове. Сережа полез за спичками — и что же увидел!

Он прятал коробок в самом сухом месте, около печки, за отлипшим краем обоев, но однажды спички почему-то отсырели и перестали зажигаться. Этикетка сморщилась, облиняла.

А сегодня Сережа обнаружил в коробке загадочную находку — широкую бумажную ленту, свернутую в трубку, чуть потолще спички. Бумага сиреневого цвета, глянцевитая, — видимо, непромокаемая. Сережа развернул ее; на бумаге было что-то написано черной тушью красивыми печатными буквами… Записка! Такие бывают в закупоренных бутылках, в океане, и их находят отважные путешественники, когда им больше нечего делать.

Понятно, что эту записку никому нельзя было показывать под страхом смертной казни, даже маме. Но как узнать, что в ней написано?

Вовка ходил в школу целый год, а Сереже идти только с осени…

Сережу никто никогда не учил читать. В этом не было нужды. Книжки читала мама, а он и так знал, что в них написано. Знал наперед, с каких слов начнется каждая следующая страница, и напоминал их маме, когда она запиналась. Мама то и дело запиналась; Сережа с жаром подсказывал ей по полстраницы подряд, а она только просила — потише…

Еще Сережа знал, какая вывеска на одном магазине; она написана тоже печатными буквами, и в ней есть буква «О».

Магазин — на Сретенке. Тайком от Вовки, проходным двором Сережа побежал к тому магазину. Долго, упорно читал вывеску вслух: «О-во-щи… О-во-щи…» Вернулся домой и осторожно развернул записку — вдруг она заговорит, как вывеска?

Записка молчала. Сережа легко отличил буквы «о», одну, вторую, третью. Узнал он и несколько других букв, хороших, приятных. Ткнешь в них пальцем, а они послушно и приветливо гудят тебе в уши на разные голоса: «Р-р… ж-ж… в-в…» Но между ними теснились незнакомые, угрюмые, немые. Они стояли, словно частокол. И это из-за них записка молчала. Лишь некоторые слова отрывисто, сдавленно и невнятно выговаривали: «Ки… ко… не… на…» Как заики!

Сережа нашел у Сретенских ворот, на угловом доме, где кино «Фантомас», между первым и вторым этажом, синюю табличку, на которой белыми буквами было написано — он знал, что: «Сретенка». И стал читать ее с жадностью.

Но табличка неожиданно сказала «Сы…ры…е…» — и умолкла.

При чем тут «сы-ры»? Какие «сыры»? Буквы не хотели с ним разговаривать, как некогда Вовка…

Целый день Сережа злился и ночью во сне злился, а утром рискнул и спросил у мамы, когда она разбирала свои постылые тетрадки (постылые потому, что они ей дороже родного сына):

— Интересно… бывают буквы дуры?

— Нет, Сереженька. Таких нет.

— Ни одной?

— Ни одной.

— Со-мне-ва-юсь, — сказал Сережа, ковыряя пальцем в носу.

— Это потому, — отозвалась мама, не оглядываясь, — что ты еще не понял, чем они хороши. Ты и твой нос.

Сережа выдернул из носа палец.

— А чем они… хороши?

— Тем, что терпеливы. Тысячу раз посмотри — и тысячу раз они не поленятся, скажут, что написано. Ночью смотри — они тут же проснутся и заговорят… Они самые терпеливые на свете. Терпеливей всех.

Сережа подумал и поразился: а ведь верно! Потом он испугался: не выдал ли себя, свою тайну? И закричал маме в щеку:

— А правда, что птицы приносят пользу огородам?

Она поморщилась, взяла чистый лист бумаги, сложила его вдвое и на одной половинке написала что-то крупными буквами. Прикрыла их другой половинкой и пододвинула к краю стола.

Сережа схватил бумагу, умчался в другую комнату, отвернул чистую половинку листа и беззвучно зашевелил губами.

— Ог… Ор… Од… Ог! Ор! Од! — сказали ему буквы.

«Что бы это значило?» — подумал Сережа, изнемогая от любопытства, и вдруг завопил неистово, самозабвенно:

— ОгОрОд!

Побежал к маме.

— Я не буду кричать! Я только немножко… Ты не знаешь, ч т о  ты здесь написала.

— Кричи, милый. Кричи, пожалуйста, — сказала мама.

И он ходил по обеим комнатам, глядел в бумагу и кричал «огород», пока мама не стала собирать тетрадки.

Когда она ушла, он немедля развернул ту таинственную записку. Вздохнул огорченно. Записка по-прежнему бессмысленно, нелепо заикалась.

Он снял с полки любимую из своих книг. И нашел, что на обложке ее написано неправильно: сы-казы-ки… А нужно просто: сказки. Он понял: буквы передразнивают его. Они шутят. Что ж, каждый имеет право пошутить!

Зато, когда он перевернул обложку, на первой же странице (с картинкой сверху) буквы осрамились. Бедняжечки… Они такие нерасторопные, хоть и терпеливые. Не поспевали они сказать слово, как Сережа говорил за них, что было дальше. Приходилось возвращаться назад, дожидаться, пока они выговорят то, что он уже сказал.

Между прочим, Сережа заметил, что буквы, многие, разные, так же, как он, любят букву «о» и не могут без нее обойтись.

У него была книга, тоже интересная, с замечательным заглавием. Оно состояло из многих букв, но сами они ничего не могли сказать: «Пр… вд… пр… вд…». Казалось, буквы толкали, пинали друг друга локтями, коленками и — ни с места! И вот, пришла веселая бойкая буква «о», и тотчас все помирились и заговорили, дружно, складно, как будто буква «о» подставилась и покатила другие, как на колесах: про-во-до-про-вод…

Сережа долго радовался и дивился этому слову. Оно было длинней Первой Мещанской! Оно катилось, как поезд, как бесконечный товарный состав с одинаковыми вагонами и платформами. Катилось и катилось, погромыхивая на рельсах…

Прежде Сережа листал свои книжки от картинки к картинке и больше всего ценил обложки — на них картинки в красках. Но, оказывается, буквы интересней картинок! Буквы манили, как полярные льды. И Сережа упорно и увлеченно водил по строкам заслюнявленным пальцем, шевелил губами и вскрикивал при каждой букве «о».

Вскоре он пришел к выводу, что все буквы делятся как бы на Вовок и Машек, на буквы-вагоны и буквы-колеса. Одни катили других, как буква «о», или же таскали на закорках, как «у», подсаживали, подталкивали, тянули за ручки, за ножки. Ну и, как водится, среди маленьких ходили буквы-мамы и буквы-папы — заглавные; буквы-паровозы…

Что было бы, если бы не было буквы «и»? Все бы опоздали на работу, — радио не смогло бы выговорить: «пи-и, пи-и, пик!»

Без буквы «а» мама стала бы вовсе не Ан-нА, а это уже не та мама, гораздо хуже.

В два-три дня Сережа испятнил, замусолил все свои нарядные книжки, подошел к маминому столу, влез с ногами на стул и взял из стопки мамину книгу. Она толстая, тяжелая, без картинок. В ней уж очень маленькие буковки. Страшновато было ее листать. Но Сережа не оробел — лег на книгу грудью и медленно прочел:

— Ма-дам Бур-же вы-шла в не-гли-же…

Мадам — это что-то нехорошее, зазорное. Сережа разочарованно покривил губы. Ну и пусть себе выходит! Закрыл книгу и отнес ее на место.

Он был не такой терпеливый, как буквы, и больше не захотел читать. Походил по комнатам, из-под шторы незаметно посмотрел в окно на Вовку с Машкой, сиротливо стоявших на той стороне улицы (который уже день!), и спел «Три танкиста, три веселых друга». От нечего делать достал из спичечного коробка таинственную записку, разгладил ее ладонью, заглянул в нее… И сердце его екнуло и остановилось. Записка заговорила!

Сережа залез под мамину кровать и с трепетом стал читать.

Записка не обманула его. Она была на самом деле секретной.

«Р а д и о г р а м м а. Сереже Карачаеву — из Главсевморпути. Догадайся, почему у тебя не горят спички, и я буду тебя уважать. С полярным приветом. Т а и н с т в е н н ы й  Н е з н а к о м е ц».

До обеда Сережа не вылезал из-под кровати, а за обедом вдавил голову в плечи и надулся от щек до живота, как лягушка, проглотившая ужа.

На улицу он вышел в полном полярном снаряжении. Как в первую встречу с Володей, он летел вокруг шарика. Пролетел до самой Трубной, вытянув крылья и мощно гудя. Мальчишки молча бежали за ним по пятам и впереди других — Вовка и Виляй Хвост.

У Володиного дома Сережа скомандовал через плечо:

— Рыжий, подай трап!

Володя подал, и Сережа из своих рук показал радиограмму на глянцевитой непромокаемой бумаге.

Такого еще не случалось в Пушкаревом переулке! Мальчишки теснились вокруг Сережи, точно зеваки вокруг пешехода, который угодил под летящую из-за поворота, ревущую от ярости красную пожарную машину и вылез из-под нее невредимый.

Володя почесал одной ногой другую и спросил жалобно, без малейшей надежды:

— Дашь подержать?

Маша замигала мохнатыми ресничками и всхлипнула из сочувствия и невольного почтения.

Таинственный Незнакомец… Живет он, конечно, на зимовке, носит унты на собачьем меху. Встречает людей раз в год. Ест концентраты, пьет спирт, изредка — воду из растопленного льда. Привычка! От всего иного у него изжога…

О том, что Сережа Машкин муж, в тот день не вспоминали. До позднего вечера без передышки осваивали Северный морской путь. Вовка неотступно бегал за Сережей, глядел на него преданно и был счастлив, когда радиограмма приходила ему. Тщетно Маша сопела, дергала брата за рукав.

Появился Богубёг со своим псом. Пес жарко, жутко задышал Сереже в лицо. Сережа сказал густым простуженным басом:

— С полярным приветом!

Богубёг спросил, как погода.

— Обычная: шторм — двенадцать баллов. Ложусь в дрейф.

Богубёг поправил на носу пенсне.

— Можно  в а с  просить держать меня в курсе, пока не кончится шторм?

— Ге-ге, — сказал Сережа. — Он никогда не кончится… Не отходите от аппарата!

— Есть не отходить, — сказал Богубёг.

Мама сидела в своей комнате, над тетрадками, когда Сережа вернулся домой и сунул за обои спички.

Ему нестерпимо хотелось спать. Кое-как, кось-накось, он постелил себе на диване, вышел в коридор и постоял минутку за дверью, будто моет на ночь ноги. Спросил непринужденно, чтобы мама не догадалась:

— Мама, а что такое — «мадам Бурже вышла в неглиже»?

Но мама поднялась из-за стола, вышла к Сереже и сказала странно:

— Поздравляю тебя, родной мой… Папин ты сын…

— Ну, мама, ты не говоришь!

— Подрастешь, милый, поймешь.

Сереже сразу расхотелось спать. Вдруг он кинулся к печке, выхватил из тайника заветный коробок и закричал так, что у него надулась жилка на шее:

— Думаешь, мы дураки, да? Ребенки, да? Вот, пожалуйста! — Он положил спички на самый краешек стола, глядя на них с отчаянием. — Можешь… бери… Но только знай теперь, раз и навсегда!

Мама тихо, нежно обняла его, и он умолк.

Все же она была виновата и потому сама уложила его, укрыла и не заикнулась про мытье ног.

Сережа глянул на бедные, несчастные, кинутые им в беде спички и заснул.

Ему снился отец — в унтах и лисьем малахае. Отец ехал на узких нартах по бескрайней белой равнине. В нарты были впряжены два северных оленя, и одним из них был Сережа.

Отец не узнавал Сережу и с размаху подстегнул его ременным бичом; Сережа не обиделся, с удовольствием побежал быстрей.

А другим оленем оказалась мама. Они стали говорить по-оленьи. Но мама-олень была очень смешная… И Сережа засмеялся во сне.

 

14

Теперь — про Ухтомку. Мама любила туда ездить. И Сережа любил. Выдался погожий день; мама вспомнила, как давно они никуда не ездили. Она сварила четыре яйца. И вдруг спросила:

— Ты почему не сказал, что тебя избили на пустыре?

Сережа фыркнул надменно.

— А ты слушай побольше тетю Клаву!

— Стало быть, ты кого-то избил?

— Хотя бы.

— И тебе приятно было бить?

— Спрашиваешь.

Мама велела Сереже подойти поближе.

— Он ругал твоего отца?

— Нет… Что ты!

— Надо позвать его. Он поедет с нами, как думаешь?

— Поедет! Поедет! — закричал Сережа. — Но, понимаешь, у него, как у безногого, костыли… Называется Виляй Хвост. Такая девчонка.

— Что ж, значит, обоих.

Сережа сорвался и убежал на улицу. Привел Володьку. Тот сперва боялся идти, а когда увидел маму, ухмыльнулся до ушей:

— Этой мамаше — полпуда каши… тогда, глядишь, дойдет до мамаши! — И подмигнул, как бы говоря про самого себя: видали стервеца?

Но мама неторопливо подошла и положила свою ладошку на стриженую голову Володьки.

Сережа оцепенел от ужаса. Плюнет! Укусит!

Володька не шевелился. Смотрел исподлобья на руку в широком рукаве халата и терпел, сам себя не понимая. Женщина, чужая, похожая на ученицу второй ступени, нахально трогала его за черепок, а ему хоть бы хны… Хотелось стоять и стоять смирно. У Володиной мамки рука была тяжелей.

— Ну что ж… Ты складно сказал, — улыбнулась мама. — Правда, я уже съела полпуда каши… А еще я съела сто книг!

— Но, но! — сказал Володька не очень уверенно. — Сто-о книг… Докажите!

— Пожалуйста. Ты знаешь, отчего у змеи ни одной ноги, ни одной руки, а два языка?

— Отчего? — изумился Володя.

— Оттого, милый, что у нее между языками — ядовитый зуб…

Володя и Сережа исподтишка переглянулись, соображая. И оба надулись, краснея от смеха.

Тем временем у двери появилась маленькая складная девочка… У нее было чистенькое, с нежным румянцем личико и огромные, вытаращенные глаза, прозрачно-серые, казавшиеся от испуга черными.

— Мышка… — с нежностью сказала мама, заметив ее. — Прости, пожалуйста. Здравствуй. — Подошла и протянула ей руку.

И Маша тоже засмеялась оттого, что ее так назвали, и оттого, что ей протянули руку.

Сережа крикнул: «Все наверх!» Кинулся к зеленому брезентовому рюкзаку, стянул шнурком горловину, завязал его морским узлом, просунул руки в ремни и поднял рюкзак спиной. Мама подтянула ремни покороче, настоящие ремни, толщиной в Сережин палец, шириной в плечо. Сережа подошел к зеркалу и дал особый тройной гудок: «Уу…у…у!» На матросском портовом языке он означал: уу-хо-жу!

Путешествие началось.

В трамвае Володя, не переставая, канючил, ныл: «Дай поносить…» Сережа был в поту, плечи под рюкзаком занемели, но он не садился и ноши не уступал.

Маша не сводила глаз с чужой необыкновенной мамки. На что уж у них с Вовкой маманя — блондинка! Извините, подвиньтесь. И платья… Ой, платья! Огонь, карусель… Чем же Сережина лучше? Ее велено звать тетей Аней. «Мышка, прости, пожалуйста». Разве так тети говорят? Потом Маше стало жалко себя — мышек всегда убивают.

Трамвай остановился. Казанский вокзал. Самый большой, самый любимый. Он же — второй незамерзающий полярный порт после Мурманска. Мама купила билеты — туда и обратно; пошли к вагону. В нем было много свободных скамей. Сережа увидел на зеленом боку вагона табличку, прочел: «Дет-сы-кий…» Фыркнул и отошел. Соседний вагон — без таблички. Сережа отодвинул вбок внутреннюю дверь и громко спросил:

— Этот вагон идет до Баренцева моря?

Ему ответил дедушка в парусиновой толстовке:

— А как же! Без пересадки.

В вагон набилось полно народу. Мама все время молчала. И Сереже пришлось самому объяснять дедушке и своей команде, почему Ухтомка — Ухтомка.

Был такой машинист Ухтомский. Он не захотел вести поезд с белогвардейцами против революции. И не повел. Его поставили к стенке… Кровь его пролилась на железную дорогу. Поэтому назвали то место, где пролилась его кровь, Ухтомкой.

В Ухтомке у них была дача, теперь — нет, зато там есть океан!

Когда же Сережа осмотрелся, он увидел — нет мамы… Пропала и Машка…

Он нашел их на вагонной площадке. Мама стояла у открытых дверей, прижав к носу маленький платок. Глаза у нее были узкие-узкие, блестящие. А Маша держала ее за руку, как будто свою маму.

Сережа до того удивился, что не посмел их расспрашивать ни о чем.

В Ухтомке сошли на берег. Дедушка в толстовке сошел с ними.

— А ведь я вас, мне кажется, знаю. Мой дом по соседству — на «Третьем Интернационале»…

— Возможно. Разумеется… — перебила его мама. — Благодарю вас. Не беспокойтесь! — И быстро пошла по платформе, а дедушка остался.

Затем Сережа, Володя и Маша разулись и зашагали босиком под соснами по горячему колючему песку. Сосны росли до неба. Стволы были золотистые, шелковые, словно прозрачные. По стволам головой вниз ходили сизые дятлы.

Сережа и Володя приспустили у рюкзака ремни и понесли его вдвоем — по ремню на каждого. Шли не в ногу, толкались, лягались, бодались, безглазые от смеха. Маша висла сзади на мешке и ехала на мальчиках, взвизгивая так нежно и отчаянно, что мама всякий раз оглядывалась.

Вдоль проточной канавки вышли к океану. И вот он открылся во всем своем величии. Океан был круглый, примерно саженей двадцати в поперечнике. Океанская вода синела на солнце. Берега простирались отлого, желтые, чистые, теплые, как в Африке.

Сели закусить. У океана хорошо закусывать. Распотрошили рюкзак и долго веселились, развернув салфетку с вареными яйцами. Они были немилосердно раздавлены.

— Ребятки, — сказала мама, закалывая шпильками волосы на затылке, — значит, так: на море ураган! Над портом поднят сигнал: выходить в открытое море запрещено! Машенька, смотри за капитанами. Я буду тут недалеко. Если полезут в воду, крикни мне. Я приду, и мы… поедем домой.

Маша немедля встала между мальчишками и прудом, расставив ноги, с всхлипом, воинственно потянула носом. Мама пошла вдоль берега в лес…

Несколько гнетущих минут длилось молчание. Маша стояла как скала. Все трое угрюмо сопели.

Такого подвоха Сережа не ожидал. Это было слишком жестоко. И если на то пошло, он вообще уходит с корабля, срывает с себя капитанские нашивки, бросает в пучину золоченый кортик и флягу с ромом. Баста! Сейчас он умрет на диком обрыве в безысходной тоске по родине.

Сережа повалился на спину, на голубой лед глетчера, но не успел умереть. Неведомо откуда донеслось гнусавое пение:

Сережа не выдержал, бросился со своего глетчера на Володьку, и они кубарем покатились по песку. Возились-возились, выбились из сил. Отдышались и заорали в два горла:

У Маши немного отлегло от сердца.

Она разжала кулачок, развернула сложенный вво́сьмеро, слипшийся, измятый рубль. Подошла к пруду и принялась полоскать рубль в воде, размашисто водя им из стороны в сторону.

Когда же она подняла голову, капитаны стояли в пруду уже по коленки.

Маша так и села. Хотела взвизгнуть. Горло перехватило. Поздно. Прозевала.

Мальчишки яростно трясли кулаками. Сережа шептал, пригибаясь:

— Виляй Хвост! Стой! Умри…

— Сама не умрешь — убьем! — добавил Володя.

В один миг стянул с себя рубашку и швырнул на берег. Сережа не успел схватить его ни за руку, ни за трусы. Поеживаясь, покряхтывая, потирая ладонями бока, Вовка ходко пошел от берега вглубь, в сверкающий под солнцем, горящий бездымным спиртовым пламенем океан.

— Рыжий! — вскрикнул Сережа испуганно. — Пошел домой! Слышишь? Такого уговора не было…

Маша заплакала, сидя около своего рубля.

— Вовочка, иди сюда скореечко… Братик родненький, хорошенький…

— Ори, ори погромче, чтобы услышала… Ори давай! — ответил Вовка.

Он зашел в воду по грудку, потом по шейку, оглядываясь смешливо, наслаждаясь тем, как на него смотрят. Нырнул, показал пятки, достал дно и, вынырнув, высморкался пронзительно. Отплыл еще немного и беспорядочно заболтал руками и ногами, забулькал, пуская большие пузыри, и стал кричать, захлебываясь, негромко и страшно:

— Тону-у… Буль-буль-буль… Спасите!.. Буль-буль… Судорога-а… Буль-буль-буль…

Сережа не умел плавать. На его глазах никогда не тонули. Он не знал, что можно так баловаться. Спина его под рубашкой мгновенно покрылась обжигающей испариной. Неведомая сила, против воли, вопреки желанию, толкнула его к Вовке.

Скорей… скореечко… пока не показалась из лесу мама!

— Сережка, не верь… — приглушенно пискнула Маша.

Сережа не понял ее. Он шел к Володе, с оторопью глядя в воду перед собой, и уши его наполнял могучий колокольный звон: буль! будь! будь!

Дно под ногами становилось мягче. Ступни скользили, вязли. Ил… жирный… Противно и жутко. Вода туго всползла по животу, холодным обручем сдавила грудь, лизнула под мышками. Сережа шел все медленней, уже через силу. Вода душила, сжимая его горло, точно петлей. А Володя бился где-то бесконечно далеко, в сияющем солнечном пятне…

Но тут дно стало тверже и круто пошло вверх. Сережа с плеском поднялся из воды по пояс и в упор наткнулся на Володю — он тоже стоял в воде по пояс, утирая нос ребром ладони и ухмыляясь.

Рубашка на Сереже вздулась, из рукавов текли ручьи. А он не смог сообразить, что же случилось.

— Где… у тебя?.. — спросил он, хахакая, точно собака после гона.

— Чего?

— Суд…р…га…

Вовка с хохотом повалился в воду.

Перекувыркнулся и схватил Сережу обеими руками за шею, стараясь повалить.

Но в ту минуту Сережа был намного сильнее, чем обычно. Он так стиснул Вовку в конвульсивных объятиях, что тот замычал:

— Руку… руку!

— Рыжий ты, рыжий… И за что я тебя люблю? — жалобно сказал Сережа, со страхом оглядываясь на глубокое место с зыбким ускользающим дном, отделявшее его от берега.

Володя с лукавой наигранной покорностью стал стаскивать с Сережи мокрую рубашку. Скрутил ее жгутом, выжал и швырнул в Машу… Попал! Прямо в нос. Жгут пролетел, как стрела, не разворачиваясь. Маша терла нос и смеялась. Залились смехом и мальчишки.

— Знаешь, чего? Пошли дальше по донышку, — сказал Володя азартно. — А? Ка-ак дойдем до соплей, р-раз — и назад.

— Но я же не умею плавать.

— А я умею? Я умею?

Маша невнятно вскрикнула сзади. Сережа обернулся. Она бестолково размахивала руками. Чего ей еще?

— Ты не будешь… пихаться? — спросил Сережа.

— Крест святой! Не сойти с этого места! Не видать матери-отца, ни начала, ни конца, не есть, не пить, на воле не жить, по ветру катиться, с туркой водиться, на первом суку удавиться!

Клятва правильная. И дело заманчивое. Вдруг они перейдут океан — впервые в истории, как прошли герои Северный морской путь? Этим еще можно хоть как-то оправдаться перед мамой…

Сережа ступил для пробы шаг, другой. Вода по колени.

— Слушай… Тут, если хочешь знать, остров. Подводный! Опасная мель… вулканического происхождения… Мы — на подводном вулкане. Редкое явление…

Вовка осклабился.

— Га!.. Редкое… Сдрейфил? Так и скажи, что слабо́. А то — я да я… Кара-ча-ев!

— Пошли, — сказал Сережа и, не колеблясь, шагнул вперед.

Почти сразу же он провалился в воду по грудь. Едва устоял на ногах. Задохся со страха.

— Ой-ой, ой-ой, — заскулила Маша и побежала по берегу вокруг пруда.

— А-а! Что? — обрадовался Вовка. — Душа винтом выходит? — Он с гиком, в веере брызг, обогнал Сережу. — Катись, моряк, до дому. Объясни мамане, что такое океан!

Сережа отдышался и тихо, нащупывая ступнями дно, пошел за ним: Карачаев не мог не пройти там, где был Шумаков.

Прошел он много — шагов пять… Дно было твердо и спускалось отлого. Вода холодно и остро коснулась шеи Сережи, влилась в ямочку под горлом. Это он ощутил отчетливо, точно прикосновение пальца. Грудь и спину знобило. Живот стал тяжелый, как рюкзак. Ноги не шли. Сережа остановился.

— Дальше не пойду… Не хочется…

Вовка язвительно смотрел на его посиневшее лицо.

— Почему это не хочется?

— Я боюсь.

Володя шмыгнул носом. Ишь хитрый, как вильнул: «Я боюсь», а выходит, я не боюсь…

Сережа осторожно обернулся. Позади расстилалась бескрайняя водная ширь. Берега не видно. Исчез песок. Сосны росли из воды.

А Вовка не унимался:

— Что значит — боюсь! Раз дал зарок, клялся, божился, чур, не пятиться…

Сережа на миг и сам поверил, что обещал…

Володя стоял впереди. Стоял по плечи в воде, звонко шлепая по ней ладонями. И Сережа спокойно шагнул к нему.

Между ними была маленькая ямка величиной с таз, и потому вытянутая нога Сережи не нашла дна. Вода лизнула подбородок, Сережа рывком закинул голову назад, оберегая рот и нос, и повис в воде над ямкой.

— Ма!.. — крикнул он в последнее мгновенье и захлебнулся.

Вот когда Маша взвизгнула. Она ожидала, что Сережина мама покажется из леса. Увидит, полетит на крыльях. Но Сережина мама не показывалась. На берегу у пруда ни души. Под соснами — пусто.

— Теть Ань… — закричала Маша на весь лес. Так ей казалось. На самом деле сдавленный птичий писк забился и угас в ее горле, будто она сама захлебывалась в воде.

Сережа барахтался, хватаясь за воду руками, вытянув ноги, как палки. Голова его то окуналась, то выпрыгивала, как мяч. Грудь разрывалась от мокрого кашля, а когда ему удавалось коротко вдохнуть, из горла вылетал длинный звук, похожий на крики ишака.

Вряд ли он мог бы откашляться. Утонул бы старый моряк на месте, где ему было по макушку. Но в эти секунды извечный инстинкт согнул и выпрямил ноги Сережи. Согнул и выпрямил… Сережа принялся месить воду руками и ногами, как это сделал бы щенок или котенок.

Рассудок ставил мальчика торчком, инстинкт уложил плашмя. Так случается с нами и на суше.

Сережа перестал кашлять. Сережа дышал.

Володя держался на боку в полутора шагах, дробно стуча зубами. Ближе подплыть он опасался. Он не ожидал, что Сережка сойдет с места после того, как сказал: «Я боюсь». И не понимал, почему тот окунулся с головой там, где было по плечи. Володя хотел бы ему помочь… Но хорошо помнил, как Сережка стиснул его с перепугу на «подводном острове». Извиняюсь… лучше не надо. Дураков мало. Охнуть не успеешь — утопит! Кабы он был не стриженый — другой разговор. Сейчас бы его за волосы — и дело в шляпе. А коли стриженый, не лезь. Москва слезам не верит…

Хуже всего было то, что Сережка плыл прочь от мелкого места. Он не мог повернуть ни назад, ни вправо, ни влево.

Вовка уже дважды пробовал достать дно. И уходил в воду с ручками. Тут глубина. А впереди — столько же, сколько позади. Они на середке пруда.

Губы и щеки у Вовки тряслись. На лице застыла болезненная гримаса. Из горла, точно по капле, сочилось плаксивое, бессмысленное: «Гы, гы, гы…»

Жутко было видеть, что делал Сережка. И нельзя отвернуться. Разве он плыл? Он толокся в воде изо всей своей мочи. И полз, точно червяк по пашне.

— Вов-вочка… спаси-и… — молила с берега Маша. А как его спасать?

Сердце у Сережи колотилось в горле. Он хрипел.

— Не на-до так! Не надо-о! — в голос заревел Володя. — Опусти голову, ду-ра! Ложи башку на воду… ухом… ложи!

Сережа не слышал его, не видел, не понимал.

Володя кинулся в Машкину сторону. Нырнул… Дно!

— Плыви сюда! Сюда! Куда же ты прешь? Глухая тетеря… Уто-онешь!

Маша вошла в воду по колени.

— Сереженька-ай!

Ее он услышал. Скосил в сторону Володи вытаращенный дикий взгляд. Узнал его. Шевельнул губами:

— Во…вка…

Володя догадался — стянул с себя трусы и кинул их на воду во всю длину руки. Закричал со злым рыданьем, с покаянными слезами:

— Хватайся! Маленечко еще…

Клюнул Серьга на трусы. Повернул к Володе.

Их разделяли шага три. Трусы медленно тонули в воде, и глаза у Сережки сходились к переносице. Володя взмахивал трусами, чтобы забросить снова подальше, и глаза у Сережки закатывались, лезли из орбит.

Три шага. Сережа тянулся из последних сил. Наконец достал, вцепился в трусы и пошел ко дну.

Володя дернул, протащил его под водой, поднял почти в беспамятстве, подхватил обеими руками под живот и стал трясти.

К счастью, Сережу стошнило. Володя доволок его до берега и положил на спину, на песок. Маша села в изголовье, подсунула ему под затылок ладони — ковшиком. Сердце у Сережи билось так, что было видно, где оно под ребрами.

Но губы его, словно измазанные чернилами, прошелестели:

— Мам-ме… не-е… не-е…

Ну, значит, живой будет!

Когда мама пришла из леса, все трое сидели на прежнем месте, вокруг рюкзака, и на лицах их было написано, что они ничего не знают. Тем временем и трусы подсохли на капитанах. Сильно пекло солнце.

Мама прежде всего подошла к пруду и тщательно умыла лицо. Вытерла его платочком. И села поодаль, боком к ним.

«Ясное дело», — подумал Сережа. Они с Вовкой тоже умывали Машку.

Но едва Сережа об этом подумал, мама резко обернулась, посмотрела на Сережу слегка косящими глазами. И краска отхлынула от ее лихорадочно-пунцовых щек…

Она посмотрела на Володю — он хмыкнул. Повернулась к Маше. Сережа с Вовкой задрожали.

— Теть-Ань… — проговорила Маша беззвучно.

Мама посмотрела на пруд и, слабо вскрикнув, закрыла ладонями лицо.

Все долго-долго молчали.

Анна не чувствовала ног. Ни боли, ни колотья, никаких ощущений ниже колен. Отнялись ноги.

— Тебе жарко? — спросил Сережа, почесывая нос.

— Отвратительно! Безобразно! Гадко… — сказала Анна, растирая ноги от колен до лодыжек.

И Сережа понял, что́ отвратительно, что́ безобразно, что́ гадко.

— Мама! — вскрикнул он, вскакивая на ноги. — Это правда. Но зато… я умею теперь плавать! Хочешь, покажу?

Анна застыла, с содроганьем глядя на пруд.

— Да. Покажи.

— Когда? — спросил Сережа, судорожно глотнув слюну.

— Сейчас, конечно.

— А ты пойдешь со мной?

— Зачем? Мне будет видно и отсюда.

Сережа молчал, глядя на маму с восхищеньем. Молчал и глядел. Потом неторопливо, свободно пошел к воде. С этой минуты он не боялся ни воды, ни ила, ни мели, ни глубины, ничего на свете!

И едва он ступил в воду, Анна тоже почувствовала, что ноги у нее есть, что она может их вытянуть, может встать.

Купались до вечера. Сережа вправду плавал — по-собачьи, навостряя уши…

А на обратном пути к станции Володя внезапно ощутил неловкость — непривычную пустоту за спиной. Он оглянулся. Что такое? Где Виляй Хвост?

Маша шла вплотную за Сережкой, у его правого локтя, как, бывало, ходила за братом.

Ночью Сережа проснулся неизвестно отчего. Вскочил, побежал в смежную комнату, залез к маме под одеяло и долго лежал, не шевелясь, обняв ее руками и ногами. Спросил шепотом:

— Он не будет с нами жить?

— Кто?

«Таинственный незнакомец»…» — грустно подумал Сережа. И вздохнул, вспомнив, как отец обещал: «Не забуду ему этого гвоздя».

Потом поднял голову и увидел, какое у мамы лицо. Взял ее за руку. Сказал страстно:

— Не думай… Я никогда от тебя не уйду. Ты мой милый друг.

#img_14.jpeg