Введение в Игру

1. Машины на Кольцевой автомобильной дороге подобны каплям воды в клепсидре: каждые тридцать секунд по одной просачиваются в узкое горло Рублево-Успенского шоссе и там уже текут медленно. Как будто отмеряют собою ход особенного времени, более существенного и плотного, чем у обычных людей.

Бог знает чем руководствуется регулировщик, когда заставляет нас стоять или позволяет двигаться. Длинная вереница машин безропотно ожидает в пробке. В каждой машине водитель звонит кому-нибудь, чтобы предупредить об опоздании. Звоню и я: «Сан Саныч, простите, я к вам опоздаю, наверное! Тут какой-то идиот гаишник регулирует движение так, что никто никуда не едет!»

Голос в трубке смеется: «Напрасно вы, Валерий, думаете, будто гаишник регулирует движение для того, чтобы вы куда-то ехали. У него другие задачи. Он готовит трассу для проезда правительственного кортежа. В этом смысле его действия совершенно рациональны и профессиональны, — слышу, улыбается. — Не волнуйтесь. Подожду».

А я и так уже не волнуюсь. Выехав на Рублевку, всякая машина движется размеренно, со скоростью шестьдесят километров в час. И дело даже не в том, что обогнать никого нельзя. Не в том, что дорога в две полосы, разделенные на всем протяжении двойной сплошной линией. И не в том, что скорость превысить нельзя, так как на каждой версте стоит регулировщик. Тут магия какая-то. Дерк Сауэр, один из первых иностранцев, поселившихся на Рублевке, говорит: «Вот странно, вроде и в пробке стоишь, вроде и ждешь по сорок минут, пока проедут кортежи, но достаточно бывает пересечь по Рублевке границу Москвы, и я как будто дома, уютно как-то становится»…

Особое умиротворение чувствует на этом шоссе всякий. Мы движемся медленно, а навстречу так же медленно катят машины представительского класса — «Мерседес», «Мерседес», «Майбах», «Мерседес», «Бентли» (хоп! «Фольксваген» — это наверняка прислуга), «Мерседес», «Мерседес», «Майбах», «Мерседес»… Мы движемся медленно, а вокруг вековечный лес, и на опушке леса — рекламные плакаты, предлагающие купить колечко по цене небольшого поместья, поместье — по цене небольшой страны, лодку — по цене небольшого авианосца или… Или нанять горничную-филиппинку, которая всегда улыбается, чисто метет и неизвестно куда исчезает на ночь (вероятно, ставит саму себя, неприметную, вместе со швабрами в шкаф).

Здесь всегда было так: свое время, особенное пространство. Имения царской семьи в девятнадцатом веке, дачи и санатории ЦК КПСС — в двадцатом, дворцы олигархов — в двадцать первом. Всегда так было здесь, на этом никакими морями не окруженном острове благополучия под названием Рублевка.

Если предложить риелтору обвести на карте границы Рублевки, то риелтор нарисует фигуру, более или менее напоминающую огурец. Границы престижной Рублевки протянутся не от Кольцевой автомобильной дороги, а примерно от Ромашкова до Николиной Горы — всего-то двадцать километров, если напрямик, как летает птица. А в ширину — километров по пять-семь вправо и влево от Рублево-Успенского шоссе. На север до Ильинского — Рублевка, престижно. За Ильинским уже не престижно, там уже Новая Рига. На юг до Лайкова — престижно, а за Лайковым уже не очень, там Минское шоссе. И сколько ни спрашивай риелтора, почему именно так пролегли границы престижности, тот будет только плечами пожимать, дескать, исторически сложилось. Вроде и сосновые леса на Новой Риге те же, и Москва-река течет та же за Николиной Горой. Но священной земли там нет. Священная земля здесь, вокруг Рублево-Успенского шоссе, огурцом: примерно двадцать километров в длину и десять в ширину.

Объяснение границам найдется, если, например, ввести в гугл-карты запрос «Рублево-Успенское шоссе кладбища». И увидеть: кладбища на карте располагаются строго по границам престижной Рублевки, которые интуитивно обозначил риелтор.

Ближе Ромашкова к Москве жить нельзя — в Ромашкове кладбище. Южнее Лайкова жить нельзя — в Лайкове кладбище. Севернее Ильинского нельзя — кладбище в Ильинском. И дальше Николиной Горы нельзя, потому что за Николиной Горою в Аксиньино — тоже кладбище.

А здесь, на Рублевке, кладбищ нет. Считай — нет смерти. Во всяком случае, наглядных ее проявлений. Вот мы и едем медленно по этой священной и не знающей смерти земле, как ехала 19 января 2011 года на скромном «Опеле-Астра» двадцатитрехлетняя Елена Ярош. Надо полагать, с тем же чувством умиротворения. Пока не вылетел ей навстречу черный БМВ представителя президента в Госдуме Гарри Минха… Лобовое столкновение. Водитель Минха погиб на месте, Елену Ярош доставили в больницу с сотрясением мозга и множественными переломами, а самому Минху — ничего. Стало быть, бессмертные, конечно, живут на Рублевке. Но не все тут бессмертные, а лишь некоторые. Немногие тут, как в компьютерной игре, завладели волшебными доспехами, дополнительными жизнями, сверхъестественными способностями, такими как, например, способность Гарри Минха не получить ни царапины при лобовом столкновении машин. Или повлиять на суд, чтобы тот не признал Елену Ярош даже пострадавшей в аварии.

Впрочем, могущественный Гарри Минх, которому позволено ездить на Рублевке по встречной полосе и которому ничего не бывает в результате автомобильных аварий, остановился бы, если бы ему, как мне сейчас, дорожный полицейский махнул жезлом. Мерседесы, майбахи, бентли — все жмутся к обочине, все замирают, как жучки-притворяшки, будто бы их и нет. Стоим на обочине тихо, окон не открываем, из машин не выходим, на клаксон не нажимаем, потому что через сорок минут промчится мимо кортеж Первого Лица, ради которого останавливается шоссе и отползают на краешек все автомобили. И какой бы ты ни был Гарри Минх, сколько бы у тебя ни было запасных жизней, кортеж Первого Лица лишит тебя всех их разом, как в компьютерной игре «Варкрафт» эльф восьмидесятого уровня одним лишь заклинанием уничтожает любого воина, добравшегося только до двадцатого уровня или до тридцатого. Вот и стоим, тихо стоим в своих автомобилях представительского класса. Дураков нет проверять, что получится, если выехать, к примеру, поперек дороги или загудеть в клаксон. Стоим. И еще минут сорок простоим.

Иностранцы, впервые попадающие на Рублевку, недоумевают: отчего это ради проезда президента или премьера надо перекрывать и останавливать целое шоссе на сорок минут? Почему не на пять? Но мы, погруженные в ролевую Игру «Рублевка», как подростки бывают заражены играми «Варкврафт», «Моровинд», «Обливион» или «Скайрим», — мы понимаем.

«Зачем сорок-то?» — недоумевает Дерк Сауэр.

И это значит, что за двадцать лет жизни в здешних местах уважаемый издатель газеты «На Рублевке» не понял элементарных особенностей ее быта. Путин ведь едет от Усова. От Усова до Москвы семнадцать километров. Туда и обратно офицер путинской охраны, отвечающий за пустоту шоссе, проезжает примерно за сорок минут. Офицер лично проверяет, остановлено ли движение, поголовно ли согнаны на обочину наши автомобили, не выходим ли мы из машин, не гудим ли в клаксоны. И если Дерк Сауэр вдобавок спросит, почему бы расставленным на каждом километре регулировщикам по рации не отчитаться начальнику стражи, что шоссе стоит, то опять выйдет, что уважаемый издатель ничего не понимает. Ведь если собирать доклады по рации, то ответственность — а значит, и власть — офицер охраны делит с регулировщиками. А если офицер осматривает шоссе лично, то ответственность вся на нем и власть вся — ему. Он незаменим и, следовательно, неуязвим, пока Первое Лицо доверяет ему обеспечивать пустоту дороги, пока велит ездить от Усова до Москвы и обратно. Делегировать свою незаменимость, неуязвимость, ответственность и власть подчиненным — это даже не против правил, а против самого духа Игры, в которую вольно или невольно, сознательно или бессознательно играют на Рублевке все, кроме грудных детей.

2. А как попадают в Игру? Как меняют социальный статус? Как превращаются из людей типа Елена Ярош в людей типа Гарри Минх? Вера Кричевская говорит: «Я не меняла социального статуса. Ничего не изменилось от того, что я живу на Рублевке. Я как работала, так и работаю. С кем дружила, с теми и дружу».

Но дело не в социальном статусе. Дело в том, в Игре ты или вне Игры. И вот как Вера Кричевская попала в Игру.

Ей было двадцать пять. Она уже семь лет как работала журналистом. Она обратила на себя внимание, еще будучи школьницей, когда выходила в Ленинграде митинговать с требованием, чтобы газета «Смена», с которой Вера сотрудничала, перестала подчиняться Ленинградскому горкому комсомола.

Она прославилась в августе 1991-го, когда пересказывала по Ленинградскому радио репортажи, надиктованные ей приятелем из мятежного ельцинского Белого дома. В двадцать пять лет она работала режиссером и продюсером на телеканале НТВ и делала блестящую телевизионную карьеру: хорошо зарабатывала, придумывала проекты, про которые принято говорить «ух ты, круто!», пользовалась уважением коллег и начальников. Но не была в Игре. Все еще числилась среди тех, кто берет интервью, а не тех, у кого берут.

И вдруг что-то случилось. Ей позвонил тогдашний владелец НТВ Владимир Гусинский и позвал на совещание к себе в офис. Ее? Непосредственные Верины начальники понятия не имели, что бы это значило. Через их головы? Двадцатипятилетнюю девочку-режиссера? В кабинет к Гусинскому?

Да Вера вдобавок и опаздывала. Выжимала как могла педаль газа в плохоньком своем жигуленке, но машина, казалось, вообще не двигалась. Машина, которой еще накануне Вера гордилась, потому что купила ее на свои деньги, вдруг, когда понадобилось ехать в офис к владельцу телекомпании, оказалась никуда не годной. Вера опаздывала на полчаса и, входя в приемную, думала, что теперь ее точно убьют, съедят или как минимум уволят. Но, к счастью, Гусинский опаздывал еще сильнее.

В приемной Гусинского ждали люди, к которым Вера относилась ну если не как к небожителям, то около того. Подойти к каждому из них с частным вопросом стоило Вере усилий.

— Олег Борисович, — это к тогдашнему вице-президенту компании НТВ Добродееву. — Вы случайно не знаете, почему меня позвали на совещание?

— Понятия не имею, — Добродеев пожал плечами. — Но вы не беспокойтесь, Вера. Мы, если что, вас поддержим.

— Евгений Алексеевич, — это к другому вице-президенту и ведущему программы «Итоги» Киселеву. — Вы не знаете, за что меня?

— Вер, ну не надо так сразу отчаиваться!

Но так хотелось отчаяться, что чуть не до обморока.

— Игорь Евгеньевич, — это, когда паника приблизилась почти вплотную, к президенту и генеральному директору Малашенко. — Что я такого сделала?

А Гусинского все не было. Час не было. Полтора часа. На исходе второго часа опоздания Гусинский явился. Шумный, быстрый, грузный. Всем пожал руки, сразу приступил к делу. Сказал, что телекомпания НТВ должна открыть огромный корпункт и представительство в Петербурге. Что бюджет Петербургского отделения и число работающих там будут сопоставимы с бюджетом и штатом московским, что сроки кратчайшие, что ответственность огромная и… И что возглавит весь этот проект Вера Кричевская, которая вот тут сидит, прошу любить и жаловать.

От неожиданности они даже задохнулись, все эти президенты и вице-президенты. Не сразу смогли переварить, что двадцатипятилетняя девочка-режиссер вдруг стала им ровней. Потом принялись подбадривать, обещать содействие, говорить, что, дескать, верят в нее. А сами не могли понять почему. Почему вдруг она? Должна же быть какая-то причина. Какая-то же благодать должна была снизойти на рыжую ее голову. Ну не любовница же она Гусинскому? Любовниц берут секретаршами, пристраивают к синекурам, а в Игру не берут, даже жен не берут, кроме редчайших исключений.

Сама Вера ни малейшего представления не имела, какая, где и когда снизошла на нее благодать. Она понимала только, что если упустит этот шанс, то второго не будет. Вернулась в родной Петербург, наняла людей, выстроила инфраструктуру, учредила для своих журналистов драконовские порядки пополам с дворянскими привилегиями — и через несколько месяцев повезла президентов и вице-президентов во главе с Гусинским на самолете Гусинского в Петербург торжественно открывать корпункт и представительство. А во время торжественного открытия, когда стало уже понятно, что ее работой довольны и что шанса своего Вера не упустила, — подошла к дизайнеру Семену Левину, допущенному к Гусинскому в конфиденты, и спросила:

— Семен Менделевич, — чужие звали Левина Семеном Михайловичем, Вера — Семеном Менделевичем, подчеркивая, что своя, — вы не знаете, почему все-таки Гусинский выбрал меня организовывать питерский корпункт?

Левин обещал выяснить и через несколько часов рассказал. Оказывается, Гусинский заметил Веру во время «Новогоднего огонька», праздничного ночного шоу, которое записывало НТВ за девять месяцев до событий. Эстрада, артисты, столики, шампанское, свечи… Вера была режиссером и продюсером этого шоу, а Гусинский пришел с женой, никого не предупредив, что придет, и столика ему не хватило. Кто-то из ассистентов передал Вере, что где-то в зале — Гусинский с женой, но места для него нет. Вера по неопытности не знала, как Гусинский выглядит, но знала, что он владелец компании. И тогда она заорала: «Вот здесь, на этом месте, чтоб был стол через тридцать секунд!» — «Так нет же стола нигде…» — промямлил ассистент. «Так найди, блядь! — вопила интеллигентная девушка из приличной петербургской семьи. — Двадцать секунд! Чтоб стол, скатерть, свечи, посуда и приборы! Бего-оом!»

А неузнанный Гусинский стоял рядом, любовался Верой и думал: если по ее приказу сейчас действительно явится стол, то надо брать девочку в Игру.

Стол явился. И Вера оказалась в Игре.

Реликвии, подобающие Игроку, и атрибуты, такие как дом на Рублевке, были теперь делом времени и, разумеется, доставались Вере на особых условиях или за полцены. Дом в поселке Чигасово Вера купила тогда, когда у Гусинского стало туго с деньгами и он распродавал поселок своей мечты, в котором жил сам, в котором селил своих замов и вице, в котором обихаживал прикормленных им политиков, юристов, общественных деятелей. Еще на что-то надеясь, Гусинский распродавал дома своим, знакомым, приближенным, то есть с огромными скидками. Вот Вера и купила.

 

Глава первая. Игра начинается

3. Какова цель Игры «Рублевка», мало от какого Игрока узнаешь. Редкий рублевский житель сознательно формулирует цели. Это и безопаснее. Ибо если посторонний человек поймет, к чему ты стремишься, так может ведь и помешать.

Петр Авен (глава «Альфа-Банка», совладелец нефтяных и финансовых активов «Альфа-Групп», $4,5 миллиарда состояния, 28-е место в списке Forbes), разливая шампанское по бокалам, произносит: «Ну помилуйте, Валерий, три, максимум четыре человека в компании понимают, к чему мы стремимся. Остальные не понимают, да и не надо им».

Пустой дом. Поздний вечер. Три вооруженных охранника из «Альфа-Банка» следят за периметром. А я сижу с ногами в кресле и думаю: ни за что… ни за что Петр Олегович не расскажет о своих целях, да и незачем мне. Так, любопытство.

Любопытство, которое никогда не будет удовлетворено. Зачем человек переселяется на Рублевку? Зачем втягивается в Игру? Зачем сразу после революции 1917 года Троцкий занял Юсуповский дворец? Удовлетворить комплекс неполноценности еврейского мальчика, которого десятью годами прежде и близко ко дворцу не подпустили бы? Или утвердить себя в статусе такого пролетарского полководца, которого даже жизнь во дворце не может сделать менее пролетарским? Или позлить Сталина, ревность которого (уж не к жизни ли Троцкого во дворце?) закончится ударом ледоруба?

Зачем Ленин (по свидетельству Адриана Рудомино) в 1918 году писал о необходимости открыть в Барвихе для членов ЦК образцовый санаторий, потратив на это валюту? Голод в стране, гражданская война идет, валюты не хватает на закупку хлеба — зачем? Неужели нельзя было обойтись? Или настолько Ленин утвердился в несусветной любви голодающих народных масс, что знал: даже и образцовый санаторий за валюту простят ему оные массы?

Зачем (по свидетельству того же Рудомино) советский министр финансов Марьясин в начале 30-х годов XX века строил у себя на рублевской даче огромные конюшни для скаковых лошадей? И в середине 30-х влюбился несчастливо в одну из своих наездниц и пытался повеситься на конюшне от несчастной любви? А в конце 30-х не за эти ли конюшни Марьясина расстреляли?

Поступки рублевских жителей кажутся нелогичными, непоследовательными, если предположить (и ошибиться!), будто цель их состоит в том, чтобы спокойно жить в самом экологически чистом пригороде Москвы. Цель, наоборот, в том, чтобы жить неспокойно.

Можно было бы понять, для чего великий Мстислав Ростропович поселился на даче в Жуковке. Это, предположим, свидетельствовало бы о причастности виолончелиста к советской артистической элите. Но зачем тогда Ростропович приглашал к себе на дачу гостить и работать опального писателя Солженицына? И даже построил Солженицыну для работы отдельный флигель? Приютив опального, стал опальным и сам, лишился концертов, заграничных гастролей, любимого оркестра. Зачем Ростропович это сделал? Разве только затем, чтобы не быть больше музыкантом, обласканным властью, а быть музыкантом, с которым советская власть ничего не может поделать. И вот гулял Солженицын, обдумывая антисоветские произведения, в Жуковском лесу, и на тропинках очень даже легко могли ему встретиться советские руководители — Суслов там или Брежнев. И разве что только не раскланивались они при встрече.

А президент Ельцин? В тревожном 1993 году зачем он жил не в Кремле, где и правительственная связь под боком, и руку легче держать на пульсе зарождающегося мятежа? Зачем — на Рублевке? Ведь сам же писал в мемуарах, что был бы отстранен от власти, кабы вовремя не прилетел за ним на дачу вертолет. Почему от вертолетчика зависела вся ельцинская власть? Или не была бы она священной, если бы президент боялся, что предаст вертолетчик?

А президент Путин? Зачем живет на Рублевке и каждый день останавливает шоссе на сорок минут? Его же ненавидят за это. Или в том-то и дело, что ненавидят, но молчат, боятся и терпят?

И самый скромный рублевский домовладелец — зачем он покупает здесь дом? Понимает же, что бриллиантовое колье жены не тут придется хранить, а в банковском сейфе, ибо на удивление расторопны, хитры и отчаянны рублевские воры. Понимает же, что платить будет втридорога за все: за чашку чая в ресторане «Причал», за билеты на концерт в Барвиха Luxury Village, за свет, за газ, за воду (а вода все равно с перебоями, сколько за нее ни плати). Понимает же, что по два часа будет добираться в город по делам. Понимает, что то и дело соседи или сосны начнут вырубать, или семиметровый забор ставить, закрывая герою нашему белый свет. Понимает — и все равно покупает дом по цене какой угодно виллы на каком угодно море, любого шале в любых горах, любой квартиры в Нью-Йорке, Париже, Лондоне… А еще можно жить в Москве. В центре. Или снять апартаменты в отеле и с приятностью проводить свой отрезок вечности, нимало не заботясь о собственности.

Однако же наш герой все равно покупает дом на Рублевке. А у кого нету денег на дом, тот все равно рвется сюда, хоть на вечер, хоть на пару дней. Позвольте предположить — не для того, чтобы устроиться на покой. А наоборот, чтобы поставить себя в условия жесткого соревнования всех со всеми и в результате либо погибнуть, либо стать сильнее.

4. Формулировать цель Игры — это для начинающих. Для слабеньких игроков. Но именно от них и можно добиться смысла. Банкир Петр Авен не сформулирует цели: «Помилуйте, Валерий…» Банкир Михаил Фридман сформулирует уклончиво: «Понимаете, в кризис все теряют. Так можно же терять меньше, чем все остальные…» А вот светская обозревательница Божена Рынска сформулирует в лоб: «Выиграть соревнование жизни!» То есть жить на Рублевке следует не для того, чтобы наслаждаться комфортом, любить и быть любимой, растить детей, самореализовываться в работе, сексе, спортивных развлечениях, красоваться в новых нарядах, вкусно есть, гулять по свежему воздуху… нет! Выиграть соревнование жизни! Возвыситься как-то по отношению к окружающим. Или окружающих как-то принизить. Это все равно. В тучные годы зарабатывать больше, чем конкуренты. В кризисные годы меньше, чем конкуренты, терять. Зачем зарабатывать? Почему бы не потерять? Не задавайте глупых вопросов! Пока раздумываешь, того и гляди конкуренты обойдут тебя и выиграют у тебя соревнование жизни.

Вот писатель Солженицын. Сидел у Ростроповича во флигельке, писал свои книжки и, казалось бы, весь с потрохами был во власти членов коммунистического ЦК, живших неподалеку. А шеф КГБ, лечивший почки в барвихинском санатории, и рукописи у Солженицына арестовывал, и печататься Солженицыну не давал, и выслал в конце концов из страны. Но прошли годы, и где теперь те члены ЦК? Где теперь тот шеф КГБ? Их нет. Только дощечки каменные остались от них в кремлевской стене. А писатель Солженицын Нобелевскую премию по литературе получил, пережил эмиграцию, вернулся с триумфом.

И президент Путин (наследник шефа КГБ) приезжал к нему кланяться. А президент Медведев (наследник членов ЦК) приезжал поклониться его гробу. Вот это Божена Рынска, вероятно, и называет «выиграть соревнование жизни». Предположить, что писатель может писать не ради того, чтобы унизить властителя и возвыситься над простыми смертными, — это не в рублевской логике. Служить литературе? Размышлять о судьбах Родины? Исследовать человеческую душу? Глупости какие! Выиграть соревнование жизни — вот цель. И других целей нет.

Или Михаил Ходорковский: в считаные годы создал банк, приобрел нефтяную компанию, стал самым богатым человеком в стране, но на пике успеха сорвался, сам не удержался от тюрьмы и компанию свою от разорения не удержал. Значит, проиграл соревнование жизни, если только не предполагать, что в далекой перспективе выйдет из заточения и всем отомстит. Стратегии ведь бывают разные.

И некоторые совсем неожиданные, досадно непобедимые. Пишет Божена Рынска в своем блоге, что в Европе, где ей комфортно, невыносимы, невыносимы, невыносимы инвалиды. Для них всю ночь под Божениным окном Лакшери-отеля пищит и пищит светофор для слепых — и не выключишь никак, хоть президентский люкс арендуй. Или останавливается перед Божениной машиной автобус, и долго-долго грузится в него инвалид-колясочник. А ты, красивая и богатая, успешная и здоровая, сиди и жди. Или еще — на любой парковке для дорогой Божениной машины может и не быть места, но самые удобные места для инвалидов почти всегда пустуют. Нечестно! По Божениной логике, инвалидов нельзя победить в соревновании жизни, если им ни за что ни про что даются такие преференции. И трудно Божене признать, что инвалиды взяли и победили ее в соревновании жизни. Да еще и не по правилам победили, так, что обыграть их, лишить привилегий или самой получить их привилегии — нельзя, не ногу же себе отрезать.

5. Правил определенных и впрямь нет. Вот в воскресный день Эллен Фербеек выходит из жуковского своего дома на лыжах. План воскресной прогулки у Эллен такой: по льду Москвы-реки пройтись накатанной лыжней до ресторана «Причал», скинуть лыжи, выпить в «Причале» чашку чая, а после чаю вернуться все по той же лыжне домой. Но не тут-то было. Помимо скромных лыжников, гоняют по московорецкому льду еще и безумцы какие-то на снегоходах. Шум, треск, выхлопные газы от двигателей. И ведь не мальчишки какие-нибудь, не молодежь — взрослые солидные люди, а носятся как бешеные, да по лыжне, да поперек лыжни, как будто поставили перед собой цель давить лыжников, соседей своих, с которыми, может быть, раскланивались накануне, покупая продукты в Dream House. А теперь — давить. И ведь много кто погиб на этих снегоходах, не справившись со скоростью, и много кто покалечился. И в лучшие свои годы даже и сам Борис Березовский помчался на снегоходе по полям, налетел на кочку, перевернулся, сломал позвоночник и на носилках с подвязанной головой доставлен был частным самолетом в швейцарскую клинику, где позвоночник долго лечили.

«Проклятые снегоходы», — думает Эллен, возвращаясь с испорченной прогулки, и пишет в газету «На Рублевке», что, дескать, не понимает радости снегоходов, но если кому так приспичило, то, может быть, стоит договориться, чтобы лыжники, например, прогуливались по правой стороне реки, а снегоходчики — по левой? Установить правила, чтобы не мешать друг другу. Так пишет Эллен, искренне не понимая, что правила в этой Игре должны быть не установлены изначально, а навязаны теми, кто сильнее. Навязывание правил — это ведь и есть часть Игры. Дело не в том, что снегоходчик сильнее лыжника, а в том, кто лыжник и кто снегоходчик. Если бы Первому Лицу вздумалось вдруг прокатиться на лыжах по льду Москвы-реки, снегоходы как ветром бы сдуло: прижались бы к берегам, заглушили бы двигатели, потому что одно дело лыжник Эллен Фербеек, а другое дело лыжник Первое Лицо — понимать же надо, сила!

Однако не стоит думать, будто правила на Рублевке навязывают обязательно силой. Иногда и хитростью, и неожиданностью действий, внезапностью. Вот, например, в самом начале 90-х жил в поселке Новь, в той его части, что выходит к деревне Раздоры, профессор Московского университета Александр Аузан. С 50-х годов жил — тогда бабушка выкупила здесь участок в память о расстрелянном муже, легендарном комкоре Аузане, мечтавшем жить в Раздорах. Жил хорошо, соседствовал с маршалом авиации Евгением Савицким, чья дочь Светлана — вторая в Советском Союзе женщина-космонавт и дважды герой Советского Союза.

Но меняются времена. Маршал беднел, и дочь его, привычная к светлым подвигам, а не к каждодневному капиталистическому труду, беднела. И все чаще маршал, встретившись с Аузаном на дорожке или подсев к Аузану на скамейку, заводил разговор о том, что хотел бы продать дачу. Возможно, ждал, не предложит ли сам Аузан выкупить маршальский участок. Возможно, просто так ворчал по-стариковски. Возможно, видел, что пишет Аузан экономические статьи в центральных газетах, и полагал Аузана близким к новой власти, а стало быть, состоятельным. Но не близок оказался Аузан и не состоятелен — не так прямолинейно работают правила Игры «Рублевка», — и участка Аузан не купил.

И вот однажды маршал Савицкий рассказал Аузану, что нашел, дескать, покупателя на свою дачу, солидного человека. А через несколько дней заселился в бывший генеральский дом Отари Квантришвили — по официальной версии предприниматель, меценат и любитель вольной и классической борьбы, а по слухам — криминальный авторитет. Поселился и первым делом, конечно же, рядом с генеральским дачным домом принялся строить новый, в десять раз больше.

Слухи о том, что Отари — высокопоставленный бандит, косвенно подтверждались. С самого утра каждый день у его ворот маячили неприятные личности, ожидающие разрешения воровских споров «по понятиям». Аузан нервничал: бандиты ведь как акулы, задыхаются без движения, не могут угомониться на достигнутом, и если Отари получил участок, то захочет ведь прирезать и соседний.

Именно так и случилось. Однажды Квантришвили пришел к Аузану и начал «гнать телегу», то есть рассказывать малоправдоподобную историю, в которую не поверить нельзя, потому что, если не поверишь, рассказывающий очень обидится, а ему только того и надо — обидеться, найти повод для ссоры. Квантришвили рассказал, что строители у него идиоты, неправильно как-то спроектировали новый дом, что дом сам собой выстраивается как-то так, что залезает к Аузану на участок, и — резюме! — не будет ли Аузан так добр продать Квантришвили пару соток своего участка по рыночной цене?

Аузан понимает: это только начало разводки, только первый ход многоходовой комбинации, цель которой — захватить его участок. Как шпана на темной улице останавливает интеллигентного прохожего просьбой закурить: откажет — можно обидеться, избить и ограбить; согласится — значит слабак, и после второго вопроса можно найти повод обидеться, после чего избить и ограбить.

И тогда Аузан сказал: «Тут у нас, в Раздорах, земельные споры между соседями принято решать по-добрососедски». Квантришвили кивнул: да, по-добрососедски — это правильно, это и по воровским понятиям правильно, и по древним, отложившимся в памяти Квантришвили грузинским обычаям. «И денег, — продолжил Аузан, — с соседа не брать». Квантришвили удивленно вскинул брови. Сотка на Рублевке даже в начале 90-х стоила уже целое состояние.

«Поэтому, Отари, — резюмировал Аузан, — возьми себе две сотки даром, готовь документы, я подпишу».

И грозный Квантришвили повержен. Древние, глубже воровских понятия пробуждены в его душе: грузинское добрососедство, жертвенность в отношении друзей, уважение к старинным укладам. Дальнейший захват Аузанова участка оказался для Квантришвили невозможен. Ибо можно отобрать все что угодно у фраера, но нельзя крысятничать, то есть грабить своих. Можно захватывать собственность, но нельзя забывать благодеяние. Можно хитрить, но нельзя нарушать старинные традиции. И сказал тогда Отари с уважением: «Ты меня, грузина, учишь добрососедству! Да я… Да я… — и, приняв решение, — я тебе белую спальню подарю!»

С этого момента профессор и вор стали друзьями. Криминальный авторитет подвозил профессора в Москву на своей машине, помогал достать дефицитные доски, заходил в гости, уважительно смотрел, как ученые-экономисты на террасе играют в «Монополию» по усложненным правилам, и спрашивал уважительно: «Скажи, Саша, вот ты много работаешь, а я никак не могу понять, где в твоей работе деньги?»

Иными словами, Квантришвили не понял усложненных правил, по которым играет в рублевскую Игру Аузан. Следовательно, проиграл. В терминах великой рублевской Игры это значит, что профессор сумел навязать вору свои правила, а вор профессору — нет.

Прошло несколько лет, и Квантришвили убили. В Москве, возле Краснопресненских бань, в какой-то криминальной войне, смысл которой нам неведом. Из уважения к жертве стрелок бросил оземь и разбил винтовку, из которой стрелял, чтобы никто после Отари не был бы убит этим оружием. Впрочем, уважение не помешало партнерам Отари растащить всю его собственность, ибо таковы их правила. Вдове Элисо достался только маленький салон красоты на Рублевке и дачный участок с двумя домами, старым и новым. Новый дом она начала сдавать и на эту арендную плату (немалую) жить. В некоторый период дом у нее снимал заместитель министра финансов Олег Вьюгин. Он завел себе охрану. Охранники Вьюгина перекрывали раздорские аллейки, когда хозяин выезжал на службу. И однажды Элисо сказала Вьюгину: «У нас в Раздорах не принято, чтобы охрана мешала гуляющим. Даже у Отари не было столько охраны». Вдова криминального авторитета сделала с замминистра финансов то же, что сосед-профессор прежде сделал с ее мужем — навязала свои правила. И Вьюгин подчинился. Снял охрану. Охранники Вьюгина с этих пор прятались за воротами поселка.

6. Само по себе установление правил — уже ведь стратегия и залог победы в Игре. Кто устанавливает правила, тот и победил. Кто принимает правила, тот проигравший. Ибо как же вы победите в соревнованиях, если правил не знаете, а ваш соперник знает? Поэтому серьезные Игроки правил по возможности не принимают, даже бытовых, даже мелких, вроде женских капризов. Вот подруга банкира Тарико обставляет дом. Тщательно листает каталоги. Выбирает красивые виллероевские тарелки. Предлагает купить. Но банкир Тарико наотрез отказывается и специально выбирает вместо красивой посуды черт знает что почти из чистого золота, избыток которого — чересчур даже для восточного набоба. Он так делает не потому, что чужд хорошего вкуса или современных представлений о хорошем дизайне, а именно ради того, чтобы не подчиниться правилу «жена обустраивает дом». Если заведется такое правило, то бог знает, как им воспользуется женщина, каких ловушек порасставит, как свяжет жизнь.

А нефтяной трейдер Магомедов заходит вечером в детскую проведать жену и младенца. Опасный поступок. Может стать правилом — каждый вечер заходить в детскую, тетешкать младенца и ласкать жену. Опрометчиво! Поэтому миллиардер берет с полки пачку детских подгузников, рассеянно вертит в руках, углядывает цену и спрашивает удивленно:

«Сколько-сколько стоят памперсы?»

И бежит вон из комнаты, звонит управляющему, требует, чтобы с завтрашнего же дня управляющий повысил зарплату всем служащим магомедовской компании. Потому что, дескать, не могут же люди нормально жить и работать, когда детские подгузники стоят такую прорву денег. А проделано все это, чтобы не подчиниться навязанному женой правилу каждый вечер хотя бы ненадолго становиться отцом и мужем, заходить в детскую, сидеть, умиляясь. Бог знает до чего может довести такое расслабленное умиление. Лучше не подчиниться и показать, что в детскую зашел не как отец и муж, а все же как нефтяной трейдер, владелец компании и миллиардер.

Так вернее, потому что…

7. …не играть в рублевскую Игру нельзя. Если не играешь — это не значит, что стоишь в стороне или живешь частной жизнью. Это значит проигрываешь. Как юный компьютерный геймер спит по четыре часа в сутки, а остальное время играет в сети, боясь отстать от соперников, так и рублевский житель всякое свое действие — деловые ли переговоры, любовное ли свидание, прогулку ли по лесу — сообразует с ходом Игры. Тут даже не в деньгах дело. Тут лишь бы за Игрой поспеть.

Вот трое молодых людей — Емельян Захаров, Егор Шуппе и Демьян Кудрявцев — решают открыть в Жуковке ресторанчик. Старшему из них, Емельяну Захарову, принадлежит небольшая антикварная лавка и прилегающее к лавке помещение. Егору и Демьяну тоже, кажется, принадлежат в лавке и будущем ресторанчике какие-то доли, но про это молодые люди, по рублевскому обыкновению, темнят. Известно одно: втроем ресторан они содержать не смогут, просто потому что не умеют управлять ресторанами. Тогда они зовут к себе в команду известного ресторатора Аркадия Новикова и открывают вместе с ним заведение «Веранда у дачи», потому что антикварная лавка Емельяна Захарова называется «Дача», а веранда, отданная под ресторан, — рядом.

Аркадий Новиков соглашается руководить «Верандой» на том условии, что будет получать половину прибыли. И надо сказать, рестораном руководит блестяще. По всей Рублевке в мгновение ока распространяется слух, что на «Веранде» не только вкусно, но еще и весело. Устраиваются какие-то праздники, сам директор расхаживает по залу, приветствует посетителей, подсаживается за столики, знакомит людей друг с другом. Одним словом, «Веранда» всегда полна и прибыль приносит значительную. Долго ли коротко ли, но контракт, заключенный между Захаровым и Новиковым, истекает. Захаров, Кудрявцев и Шуппе решают, что ресторан «Веранда у дачи» достаточно уже известен, персонал достаточно уже обучен, что клиенты к ресторану уже привыкли, а потому продлевать контракт с Новиковым, забирающим половину прибыли, нет никакого смысла. Новиков уходит, и в тот же день клиентов в ресторане «Веранда у дачи» становится меньше примерно вполовину. Оказывается, многим было важно, что директор расхаживает по залу. Оказывается, многим важно было, что директор звонит лично и приглашает на ресторанные мероприятия. И еще, что директора зовут Новиков.

В смысле денег Захаров, Кудрявцев и Шуппе не потеряли ничего: посетителей стало вдвое меньше, но ведь зато и не надо отдавать Новикову половину прибыли. Деньги те же, забот даже меньше по причине малолюдья, но Захарова, Кудрявцева и Шуппе гложет главный рублевский страх — что они вне Игры, не развиваются, не растут и не являют собою рублевский тренд. Потерпев пару недель, молодые люди контракт с Новиковым возобновили и восстановили команду из четырех Игроков — классическую, кстати говоря.

8. Да-да, рублевская Игра — командная. Ни один человек на Рублевке, рассказывая об успехах своих и неудачах, не говорит «я». Только «мы». Путин — не сам по себе, но с Ковальчуками, Ротенбергом, Тимченко, Сечиным… Ходорковский — не один: с ним Лебедев, Невзлин, Шахновский, Брудно… И Березовский был немыслим без Бадри Патаркацишвили. И даже самая индивидуалистская «Альфа-Групп» состоит из нескольких человек (Фридман, Авен, Хан, Сысуев, Гафин): их роли не ясны широкой публике, но очевидно, что они некоторым образом команда.

Любой геймер вам скажет, что в онлайн-играх команда может включать в себя сколько угодно игроков, однако же в хрестоматийном варианте ролей четыре: Воин, Колдун, Доктор и Вор. В рублевской Игре так же: Воин бросается напролом к цели, Колдун помогает ему издали заклинаниями, как артиллерия — пехоте, Доктор старается свести к минимуму ущерб, полученный Воином, а Вор — тот под шумок использует для достижения все тех же целей незаконные, хитрые, лукавые методы.

Когда команда на подъеме, в ней доминируют Воины. Когда наступают тяжелые времена, все больше появляется Докторов. Это очень наглядно видно, например, в истории компании ЮКОС. Там поначалу Михаил Ходорковский играл роль Воина — напролом захватывал одну нефтяную компанию за другой, строя холдинг. А в роли Колдуна подвизался Платон Лебедев, тонкий финансист, помогавший Ходорковскому: обеспечивал деньги, собирал деньги, распылял деньги, уводил деньги, приводил деньги — чем не магия? А в качестве Доктора — Леонид Невзлин: дружил с кагэбэшниками, заручался их поддержкой, объяснял, добивался расположения. А Вор? Не станем никого обижать, но имелся в команде и Вор… Важно, что ко времени развала ЮКОСа Докторов в команде Ходорковского оказалось сразу много. Тайные переговоры со спецслужбами и властью вели и Невзлин (как всегда), и бывший генерал КГБ Кондауров, и Василий Шахновский, пользовавшийся в Федеральной службе безопасности давним и заслуженным авторитетом. И совсем уже на излете борьбы, совсем уже перед крахом попытался позвать Ходорковский себе в команду в качестве суперДоктора заместителя главы администрации президента Владислава Суркова. И все уж договорено было. И в Жуковке рядом с юкосовским поселком Яблоневый сад строился для Суркова дом, и уж выстроили. Но в последний момент разладилось. Видимо, Сурков решил, что даже и его сил не хватит, чтобы оживить стремительно гибнувшую команду Ходорковского. Так дом и стоит без хозяина.

А нам важно, что вся история Рублевки, все пространство ее и время могут быть представлены как борьба команд примерно по четыре человека в каждой. Все рублевские тайны можно раскрыть, если подслушать, о чем разговаривали на разных террасках в разное время четыре разных человека — команда Ельцина, команда Путина, команда Ходорковского, команда Фридмана, команда Березовского… И даже…

…даже антисоветский писатель Солженицын, живший и писавший в Жуковке на даче у великого виолончелиста Ростроповича, тоже состоял в одной из команд в рублевской Игре. Солженицын был в этой команде Воином, напролом идущим против советской власти. Ростропович был Колдуном, поддерживавшим Воина издали своим авторитетом. А живший напротив великий композитор Шостакович был Доктором. И только Вора им не хватало.

 

Глава вторая. Обыватель

9. Каково это — быть в Игре? Вообразите, что вы уже в ней. На нулевом уровне у вас нет ничего, что давало бы хоть каплю могущества и позволяло бы хоть как-то действовать. Вы даже не знаете толком, что именно надо иметь. Вы даже не слишком представляете, зачем действовать и чего добиваться. Однако что-то же да есть? Не голые же вы стоите тут, посреди Рублево-Успенского шоссе?

А если даже и голые? Летом на «Причале» почти голышом дефилируют девушки, предоставляя себя взглядам состоятельных мужчин. Только купальник на девушке, но…

Во-первых, смотря какой купальник. Модный? Значит, следит за трендами и понимает, что не следует позорить мужчину, присевшего рядом поболтать. Дорогой? Значит, ей купальник купил кто-нибудь, и, стало быть, есть за что.

Во-вторых, маникюр. Если у девушки наращённые ногти со звездочками, то ей операционисткой в Сбербанке надо работать, а не по «Причалу» дефилировать. А если маникюр сдержанный и дорогой, стало быть, понимает… Ну, хотя бы что-нибудь понимает.

В-третьих, прическа. Опытный глаз безошибочно различит фирменную встрепанность, приобретаемую в салоне «Жак Дессанж», равно как и фирменный перфекционизм салона «Альдо Коппола».

В-четвертых, кулончик. На шее у девушки может поблескивать небольшой кулончик, например из тех, которые, как говорят, миллиардер Михаил Прохоров клал прошедшей зимой в Куршевеле в бокалы с шампанским, чтобы все пили до дна и заодно получали новогодние подарки. Стало быть, была в Куршевеле. Стало быть, с кем-то же была, не одна же. А если сейчас одна, то, стало быть, не вцепилась клещом в мужчину, которого сопровождала, не устроила скандала, не потребовала замуж. Понимает, стало быть, правила, чему кулончик на шее является свидетельством.

Заметьте при этом, что красота девушки в Игре не имеет никакого принципиального значения, как в квесте красота компьютерной графики не имеет отношения к вашему успеху. Значение имеют артефакты (как называют их разработчики компьютерных игр) или реликвии (как предпочитаем называть мы). Так, в сумочке у блондинки может лежать аккредитация от центральной газеты, что блондинка эта является светским обозревателем. Аккредитация позволяет проходить на закрытые мероприятия. Автомобиль рыжей девчонки и охрана на джипе следом могут свидетельствовать о том, что девчонка непростая, что есть у нее папа, выделивший автомобиль и нанявший охрану. И даже когда рыжая девчонка откажется от папиного автомобиля и папиной охраны и примется ездить на простой подержанной «Ладе», все равно за ней сохранится в качестве волшебной реликвии папина фамилия — Шахновская. Фамилия будет волшебным образом открывать закрытые двери, умножать зарплату, заставлять встречных улыбаться или кивать уважительно. Особенно это работает, если носитель непростой фамилии не кичится ею, не выставляет напоказ, а наоборот, скрывает, делая вид, будто фамилия ни за чем ему не нужна.

На первом уровне это не важно, но на дальнейших рублевские реликвии следует носить со скромным достоинством. Ибо только рэпер Тимати выставляет свои реликвии напоказ — татуировки, бранзулетки, автомобили. Ну так и останется навсегда просто рублевским обывателем, так и будет всегда следовать за модами, которые придумывают другие, так и будет коллекционировать реликвии, множить их количество без всякой надежды перейти на новый, качественный уровень, в отличие от рыженькой девушки, с которой знакомишься, а она протягивает руку и говорит: «Юля». Просто Юля. Не знаете, какая Юля? Вам же хуже. Займитесь пока коллекционированием.

Потому что первый уровень рублевской Игры — уровень, который мы называем обывательским, — есть не что иное, как коллекционирование реликвий. И реликвии, надо понимать, — это не дорогие вещи, и не модные вещи, и не те вещи, про которые написано в журнале Vogue. Реликвией может стать что угодно: деньги, украшения, автомобили, женщины, мужчины, музыкальные инструменты, оружие, дома, спортивный инвентарь, имена, фамилии, письма, ноты, банковские карты… Реликвии — это вещи, которых любым способом коснулась, на которые снизошла каким-то боком переменчивая и зыбкая рублевская благодать.

10. Наипростейшая вещь может оказаться в рублевской Игре реликвией. При определенном стечении обстоятельств имеет смысл беречь и хранить даже и мелочь какую-нибудь — тряпочку, щепочку, случайную фотографию, шишку, найденную в лесу, или… ломтик ветчины.

Вот семья упомянутого уже экономиста Александра Аузана обедает. Теплый летний день. Стол посреди дачного участка в поселке Раздоры. Для бабушки Александра Аузана это важно: ее муж комкор Аузан получил здесь участок еще в 30-х годах. В 1937-м был арестован и расстрелян. И участок, разумеется, конфисковали у вдовы врага народа. А когда в 1957-м комкора Аузана реабилитировали, то семье предложили денежную компенсацию. Почти никто в Советском Союзе компенсаций не брал: к деньгам относились с презрением и на реабилитации родных настаивали лишь для восстановления справедливости. Но бабушка Аузана деньги взяла и выкупила участок в Раздорах — реликвию.

И вот они сидят за большим столом в саду, обедают. Конец 80-х годов. Саша Аузан никакой еще не профессор Московского университета, а всего лишь студент. Времена голодные. Из соседних областей едут и едут в Москву так называемые колбасные электрички, потому что в Москве, отстояв очередь, можно еще купить какие-никакие продукты, а в Рязани, например, совсем уже ничего нельзя.

Но семья Аузана по тогдашним временам не бедствует. Кое-какие деньги водятся, кое-какие продукты удается покупать. Кое-как удается приготавливать из этих продуктов затейливые блюда советской кухни, главный секрет которой заключается в том, что любая дрянь становится съедобной, если добавить к дряни покупной майонез.

Аузан уж не помнит, что им удалось приготовить в тот день: холодный ли свекольник (с майонезом), окрошку ли на сладком квасе (с майонезом), салат ли оливье (с майонезом), мясо ли «по-французски», запеченное с луком, дурным сыром и, разумеется, майонезом. Семья обедает, и скудость стола не слишком ее беспокоит, поскольку люди интеллигентные и главным в семейных обедах всерьез полагают не гастрономию, а общение. Едят, разговаривают: про Сашин университет, про начинающуюся перестройку, про фильм Тенгиза Абуладзе «Покаяние» — да мало ли про что…

Как вдруг из-за забора над цветущими кустами сирени, или что там у них цвело, со стороны участка маршала авиации Савицкого летит ворона. Летит низко, и обедающей семье хорошо видно: у птицы в клюве — некая добыча, что-то съестное, украденное, вероятно, у маршала. А пролетая над самым аузановским столом, ворона вдруг чего-то пугается, громко каркает, совершает воздушный кульбит, и из клюва выпадает прямо на стол к Аузанам ломтик венгерской формованной ветчины.

Повисает пауза. Ломтик ветчины из вороньего клюва сиротливо лежит на скатерти, и вся семья смотрит на него, не зная, что предпринять. Выбросить, скажете вы? Скормить собаке? Теперь Александр Аузан так и сделал бы, посмеявшись над незадачливой птицей. Но в конце 80-х ломтик венгерской формованной ветчины — это не просто еда, это реликвия. В конце 80-х эта ветчина в красных жестяных банках выдавалась только в специальных продуктовых распределителях (например, на улице Грановского в Москве) в специальных заказах и только высокопоставленным военным, высокопоставленным партийным и советским работникам. И если у вас на столе лежала формованная венгерская ветчина из красной жестяной банки, это не просто означало, что скоро вы поедите ветчины. Это означало, что вы элита, что вы выиграли важный этап соревнований. Ветчина — она приз, как желтая майка лидера. Выкинуть венгерскую формованную ветчину в конце 80-х — все равно что нынче выбросить колечко Chopard. Разве вы выбросите колечко Chopard, даже если его принесет ворона?

Но, с другой стороны, ритуальное поедание венгерской формованной ветчины, побывавшей в вороньем клюве, — это уж слишком, это негигиенично, в конце концов. Вороны клюют падаль. Вороны — переносчики орнитоза. Не голодаем же мы! Да. Но у кого поднимется рука выбросить кусок венгерской формованной ветчины?!

После нескольких секунд паузы мама Александра Аузана решительно встала из-за стола, взяла пресловутую ветчину, подозвала собаку, и та, виляя хвостом, благодарно приняла подачку, совершено не подозревая, скотина, что жрет реликвию, ради которой многие, очень многие в то время люди пошли бы на ложь, унижение, подлог, воровство и даже на государственную измену. Жрет, собачий сын, облизывается и бежит метить известным собачьим способом священную рублевскую территорию. Помеченная им тогда рублевская земля стоит теперь, надо полагать, сто миллионов долларов — никак не меньше.

11. А обитатели этой земли продолжают собирать реликвии. Вот в ресторане «Твербуль» благотворительный аукцион. За столиками — как бы богатые, но не вполне богатые, а так, что им еще имеет смысл коллекционировать реликвии. И знаменитые, включая писателя Виктора Шендеровича, который выглядит не по-рублевски, но на Рублевке частый гость с тех пор, как ездил к Гусинскому обсуждать сатирическую программу «Куклы», украшавшую телеканал НТВ. Мнется, чувствует себя неловко, смысла в мероприятии не видит иного, чем собрать деньги для доктора Лизы Глинки, у которой благотворительный фонд, которая кормит и лечит бездомных, а теперь помогает детям пострадавшего от наводнения Крымска. А доктор Лиза, хоть и обеспеченная женщина, тоже чувствует себя неловко и тоже думает, что смысл аукциона — собрать деньги.

Тогда как смысл аукциона также и в другом — освятить реликвии. Ведущая Ксения Собчак, может быть, не понимает этого, но чувствует. Она все чувствует. У нее к Игре — талант. И говорит Ксения в микрофон: «Самые модные девушки на Рублевке продают свои самые модные украшения в пользу доктора Лизы».

Торги начинаются. Серьги дизайнера Яны Расковаловой уходят за пятьсот тысяч рублей. Побрякушки дизайнера Маши Цигаль, украшения Полины Киценко, совладелицы бутика… женщины на Рублевке известные, но не настолько, чтобы за их украшениями гонялись собиратели реликвий, не настолько, чтобы серьги, побывавшие в их ушах, вырастали в цене.

Но именно на этом настаивает ведущий вечера Игорь Верник: «Это их украшения. Они их носили. Они передали этим побрякушкам свое тепло. Уже только поэтому украшения должны стоить вдвое больше».

Итак, заметим: украшения растут в цене от того, что их носили модные дамы. А дамы приобретают в цене оттого, что способны поднимать цену побрякушек «своим теплом».

Так устроены реликвии и владельцы реликвий — повышают стоимость друг друга.

Делают друг друга ценностью, которую имеет смысл беречь и охранять.

12. И как охранять! По самым скромным подсчетам армия охранников на Рублевке измеряется тысячами. И функций у охранников две: с одной стороны, они и впрямь охраняют, а с другой — являются реликвией, атрибутом власти и могущества охраняемого лица. Одних только сотрудников Федеральной службы охраны, то есть людей, обеспечивающих безопасность высших государственных чиновников, тысяча человек на Рублевке, никак не меньше.

И не следует думать, будто всех охранников мы видим, когда премьер-министр или президент несутся по шоссе мимо нас, прижавшихся к обочине. На самом деле охрана разнообразна и эшелонирована.

Есть ближний круг — непосредственные телохранители, так называемые прикрепленные. К каждому высокому чиновнику прикреплено их человек по шесть-восемь. Работают сутки через трое. Знают про подопечного своего все на свете, потому что и в спальню к нему заходят (не только к жене, но и к любовнице), и туалет случается проверить, прежде чем воссядет там охраняемый. И видят, когда пьян, как проспал, как кричит, кого приласкал, с кем поссорился.

Многие безобидные предметы в руках прикрепленного могут оказаться оружием: чемоданчик, например, одним нажатием кнопки превращается в автомат. Шариковая ручка во внутреннем кармане пиджака нет-нет да и оказывается трехзарядным пистолетом, мелкокалиберным, но вполне убойным с небольшого расстояния (в существование таких пистолетов трудно поверить, пока не подержишь в руках). Охраняемые лица, как правило, круглосуточным присутствием прикрепленных бывают раздражены (так, Михаил Ходорковский настаивал, что к родителям будет ездить один. Ну и что? Только проблемы это создавало прикрепленным: все равно надо было следовать за Ходорковским, однако ж еще и скрытно). Их выгоняют, выставляют из комнаты, требуют отойти подальше во время конфиденциальной прогулки. Но потом привыкают, начинают использовать как слуг, просят захватить подарки после какого-нибудь банкета, цветы после юбилея, женину шубу понести, если вдруг стало жарко.

Парни обычно не ропщут. Не приучены роптать, да и не имеют возможности. Их набирают из Кремлевского полка или из спецподразделений по принципу отменного здоровья, хорошей реакции, подобающей боевой подготовки, небогатой фантазии и полного отсутствия интереса к чтению книг. Книги ведь сеют сомнения, а сомнений не должно возникать у прикрепленного в голове ни на минуту.

Биография прикрепленного должна быть прямой, как стрела, и прозрачной, как стекло: мама-папа, желательно из военного городка, средняя успеваемость в школе с пятеркой только по физкультуре, срочная служба в армии, сверхсрочная во внутренних войсках, жена (не имеющая никаких карьерных амбиций, а желающая сидеть дома и растить детей), дети (желательно двое, мальчик и девочка, здоровые, чтобы не понадобился вдруг миллион евро на лечение в Германии). Каждый день, каждый час жизни прикрепленного должен быть понятен: где был, чем занимался. И если есть хоть пара месяцев, о которых не ясно, где был человек, то в личную охрану уже нельзя, потому что — а вдруг проходил как раз в это время подготовку в террористическом лагере или уверовал в Аллаха в подпольном медресе. Ни во что не должен верить прикрепленный: ни в Бога, ни в демократию, ни в братство всех людей на земле — только в величие государства и в необходимость охраняемого лица для этого самого величия. И с другой стороны, страх, совершенная уверенность, что начальство знает наперечет всех его любимых — жену, детей, маму — и что часа они не проживут в том случае, если прикрепленный предаст. Только при таких условиях можно всерьез надеяться, что целым и невредимым доведет прикрепленный охраняемого от особняка до кортежа.

Да в какую еще машину посадит? В ту ли, на которой президентский флажок? Вовсе не обязательно. Тут уже начинается зона ответственности группы сопровождения. Для того и едет кортеж в несколько машин, чтобы неизвестно было, в какой сидит охраняемый. Иногда, когда имеется угроза, даже монетку кидают, чтобы выбрать машину. Сами до последнего мига готовы не знать, какой выбор. Для того и опустошают шоссе, чтобы гнать на большой скорости, ибо в быстро движущуюся мишень труднее попасть. Для того и не сбрасывают скорости на поворотах, и перекрывают Московскую кольцевую автодорогу в районе Рублевки на время проезда кортежа, ибо мост, под который ныряет Рублевка на въезде в Москву, — самое опасное место.

Проверено. Просчитано. Из автомобилей в устроенной на МКАД пробке могут ведь заблаговременно (с точным расчетом времени) по сигналу наблюдателя, сидящего гденибудь в Жуковке, побежать к мосту сразу несколько гранатометчиков. Остановить их будет трудно.

Это уж дело снайперов. Задолго до проезда кортежа движется по Рублевке машина специальная или автобус и высаживает людей. В особо опасных местах, заранее обследованных, куда сами засели бы, если бы были не охранниками, а диверсантами. И главное — у моста. Работа этих людей — осмотреть окрестности, увидеть, не спрятался ли кто, притвориться кустом и держать под прицелом проклятый мост.

Что же касается заборов, которые во многих местах подступают к шоссе вплотную, и домов, которые во многих местах на шоссе смотрят, то их не особо обследуют и не особо боятся — это работа агентурная.

Если вы живете на Рублевке, если ваш забор, ваши окна или хотя бы сосна какая-нибудь в саду смотрит на шоссе — приглядитесь к своим гостям. Сосед зашел к вам на день рождения выпить водки — или сотрудник ФСО, проверяющий, не просверлили ли вы в заборе бойницу? Нового бойфренда привела знакомить с вами взрослая дочь — или сотрудника ФСО, желающего проверить вашу лояльность? А инженер из дачного кооператива, пришедший сообщить, что на общем собрании постановлено строить вокруг поселка новый шестиметровый забор, — он правда инженер? Или сотрудник ФСО? И правда ли забор строить в дачном кооперативе постановлено? Не в Кремле ли, дом 9?

Да, и поосторожней с фейерверками. За шумом фейерверков легко ведь спрятать и нешуточные взрывы. ФСО беспокоится. Вот сенатор Изместьев любил на дни рождения сына Марика устраивать фейерверки, больше похожие на артподготовку. Так и посадили сенатора Изместьева. Формально, разумеется, не за шуточные взрывы на Рублевке. Нашли за что. Но вся Рублевка знает: Изместьев сидит за фейерверки. И целый квартал вокруг расселили, чтобы никому не повадно было.

13. Сами сотрудники ФСО в свободное от работы время и в дружественной обстановке рассказывают про себя вот какую байку. Дескать, однажды поехал Владимир Путин в бытность свою премьером к тогдашнему министру по чрезвычайным ситуациям Сергею Шойгу на родину в Тыву. В отпуск. Порыбачить, поохотиться, искупаться в холодных речках, у костра посидеть… Эта поездка памятна российскому электорату женского пола. Во время этой поездки премьер, готовясь стать президентом в третий раз, мужественно позировал фотографам: с голым торсом, верхом на лошади, в волнах, выгребая мощным баттерфляем… Поплавал, порыбачил, попозировал фотокамерам, да и уехал, оставив несколько сотрудников ФСО собирать по окрестным кустам специальную аппаратуру и сворачивать закамуфлированные под скальную породу наблюдательные пункты.

Разумеется, сворачивать аппаратуру сотрудники ФСО не спешили. Место путинского пикника и впрямь было хорошее, река и впрямь рыбная, шашлыка заготовленного осталось на целую роту, да и напитков — на взвод. Любуясь родным пейзажем, фэсэошники сидели, жарили шашлык и выпивали водку, как вдруг из тайги вышел к ним охотник. По виду судя, профессиональный: хорошая амуниция, полный ягдташ дичи, а за плечами — очень приличная винтовка с оптическим прицелом. Думали уж пригласить к костру, но тот с ходу спросил:

— Мужики, тут что, Путин, что ль, был?

— Какой Путин? — принялись темнить фэсэошники по профессиональному обыкновению. — Ты что? Какой Путин? Здесь?

— Ну да, — не унимался охотник. — Я же вижу! Путин!

— Как это ты видишь? Откуда? — рассмеялись парни, представляющие себе диаметр оцепления.

— Ну, — охотник снял винтовку с плеча. — В прицел! Я же вижу — Путин!

И тут повисла пауза. Говорят, потом целый месяц происходили в ФСО «разборы полетов» о том, кто виноват да как получилось, что допустили к Путину на расстояние выстрела человека, который, слава богу, оказался не террористом, не анархистом и не диверсантом, а добропорядочным и законопослушным охотником, использовавшим оптический прицел исключительно с целью поглазеть издали на главу государства.

Эта байка вполне может показаться неправдоподобной. Но совершеннейший факт тот, что фэсэошники эту байку о себе рассказывают. Зачем рассказывают?

Легко предположить, что профессиональные эти телохранители повествуют о курьезной своей ошибке именно по причине уязвленной профессиональной гордости. Именно потому, что на Рублевке принято использовать ФСО не столько для охраны, сколько как атрибут могущества и власти охраняемого лица — ради понтов, одним словом, а не безопасности. Если говорить всерьез, то дыра на дыре у нас в охране первых лиц государства, проблема на проблеме. У миллиардеров же и так называемых олигархов — только одно слово, что охрана. Нету охраны, чистая профанация.

Отставной подполковник спецназа «Вымпел» Анатолий Ермолин говорит, что еще в 90-е годы, когда он служил, ФСО часто привлекала их, профессиональных диверсантов, проверять эффективность охранных мер. По условиям военных игр считалось, что охраняемое лицо убито, если бойцам «Вымпела» удавалось высокого чиновника сфотографировать — все равно ведь, на кнопку фотоаппарата нажимать или на спусковой крючок снайперской винтовки. Так вот, по словам Ермолина, они перефотографировали всех: президента, премьер-министра, министров силового блока, главу Центробанка — до единого.

И всей эшелонированной охране если не грош цена, то два гроша, все по той же причине: телохранители не столько хранят тело, сколько являются атрибутом в большой рублевской Игре.

Как ни быстро движется кортеж, сколько снайперов ни рассыпь по маршруту движения, все равно ведь маршрут длинный, определенный, единственно возможный, и тысячу огневых точек может подготовить хороший диверсант по дороге. Куда безопаснее было бы первым лицам государства давно уж летать на работу вертолетом: и быстрее, и маршруты можно менять, и незаметнее. Но именно незаметность вертолетных перемещений, похоже, и не устраивала главного рублевского Игрока. Вертолет всего лишь доставляет до места работы, тогда как кортеж приводит все окрестное население в оцепенение, чтобы покорно застывали на сорок минут. И ради этой покорности до самого последнего времени пренебрегали безопасностью.

На взгляд профессионала, если ею пренебрегать, то лучше уж как американский президент — идти в толпе. Странным образом в толпе безопаснее, чем по пустой дороге. В толпе обязательно рассыпаны агенты в штатском. Возможный злоумышленник не видит агентов, считает агентом каждого прохожего, не знает, от кого прятаться. Тогда как на пустой дороге прячется он лишь от заметных в форме дорожной полиции фэсэошников да от пары кустов в лесу, подающих признаки человеческой жизни. Эти подробности, эти дискредитирующие байки про себя же офицеры охраны рассказывают с горечью, потому что их профессиональная честь уязвлена. Даже не привыкшие задумываться прикрепленные плюются желчно, вспоминая, как приходилось идти с полными руками цветов и подарков, а автомат-чемоданчик нести подмышкой. И если пришлось бы стрелять, то сколько драгоценных мгновений ушло бы, пока бросишь цветы и подарки. Неразумно? Да, если охрана нужна только для охраны. Но если охрана есть атрибут власти, тогда естественно: властитель к телохранителям своим относится пренебрежительно, унижая тех, от кого зависит жизнь.

Есть еще частные охранные структуры. Формально они никакой властью не обладают на Рублевке. Телохранители любого олигарха при столкновении с ФСО должны безусловно уступить — сойти с дороги, сдаться, сложить оружие, позволить арестовать клиента. И так бывало: государственные силовые структуры клали лицом на землю и охрану Березовского, и охрану Гусинского. И телохранители Ходорковского не препятствовали аресту шефа.

Но не все же отношения формальны. И на Рублевке принято охрану себе набирать из государственных структур. Не потому что там люди лучше обучены. Не потому, что нельзя вымуштровать телохранителей под руководством лучших американских или израильских специалистов. Но именно ради неформальных связей: чтобы государственные охранники по старой дружбе подсказали частным, как лучше разъехаться. Чтобы закрыли глаза на нарушение режима. Чтобы предупредили о возможном аресте или обыске. Чтобы не заметили взлетающего из Внукова частного самолета. Для этого олигарх Гусинский нанимал себе главой службы безопасности генерала КГБ Филиппа Бобкова, расходуя на безопасность до шестидесяти процентов оборота компании. Для этого же Михаил Ходорковский нанимал главой своих охранников Михаила Шестопалова, начальника управления по борьбе с экономическими преступлениями ГУВД Москвы, да еще и афганского ветерана со спецслужбистскими ветеранскими связами.

Формально нет никого на Рублевке сильнее главы государства с его ФСО. Но на самом деле лишь на миг пролета кортежа замирают почтительно другие силовые структуры. А пролетел кортеж, можно и шалить, как несносные дети, стоит лишь отвернуться родителям.

И охрана государственная видит, насколько меньше у частной обязательств и больше денег. Потому время от времени появляются у частных охранных предприятий от государственной ФСО документы и другой компромат на первых лиц государства. Пленки, говорят, продают за пару миллионов долларов заинтересованным людям, но не публикуют, а прячут до поры — на случай то ли опалы, то ли заговора.

14. Кроме охраны, самой простой и самой понятной реликвией на Рублевке является одежда. Но не какая попало, а одежда-пароль, одежда-пропуск. Дело даже не в том, чтобы модная, и не в том, чтобы дорогая. Дело в том, чтобы наметанный глаз рублевского жителя с первого взгляда признавал по ней своего. Бог знает, по каким приметам.

Между пятницей и субботой бедные девушки из провинции толпятся у входа в ночные клубы, потому что фейс-контроль не пускает их внутрь. Цель этих девушек проста — прорваться. Прорваться случайно, воспользовавшись замешательством охраны, затесавшись в большую компанию, — как угодно. А там, внутри, прельстить серьезного мужчину своей безусловной доступностью. Поехать с ним, куда скажет. На следующее утро надо же ему будет как-то избавиться от случайной провинциалки, выпроводить ее без грубости из квартиры, специально предназначенной для свиданий, или из загородного дома, или из гостиничного номера. И чтобы не выглядеть совсем уж мерзавцем, предложить: «Пойдем купим тебе платье». Этого-то девушка и ждет, потому что случайный любовник не только заплатит за платье, но и выберет. И так, чтобы оно стало пропуском на вечеринки. Чтобы через неделю фейс-контроль уже без проблем пропускал бедняжечку, а она проходила бы в клуб, находила нового мужчину, соблазняла доступностью, ехала, куда скажет, а наутро получала бы подарок — и так неделя за неделей собирала бы реликвии, каждая из которых делает ее сильнее. Часами напролет рублевский обыватель и особенно рублевская обывательница способны обсуждать одежду. Потому только, что многие предметы здесь сродни священным реликвиям. Все эти туфельки Manolo Blahnik, все эти сумки Birkin, все эти «шопарики» (то есть ювелирные изделия компании Chopard) суть то же самое, что волшебные доспехи и заколдованные мечи в «Моровинде» — их надо собирать и накапливать.

Точно так же долго, как простые обыватели на Рублевке способны разговаривать об одежде, люди посерьезнее способны разговаривать о своем пренебрежении к одежде.

Вот ресторан «Веранда у дачи». 2004 год. Несколько уже месяцев олигарх и владелец компании ЮКОС Михаил Ходорковский сидит в тюрьме. А мы сидим за столиком с адвокатом Ходорковского Антоном Дрелем, и Антон обстоятельно рассказывает мне историю про то, как Ходорковский выкидывал смокинг.

Эта история, скорее всего, недостоверна, скорее всего, байка, неизвестно кем, когда и зачем придуманная. Но Антон рассказывает ее, потому что…

Потому что однажды Ходорковский, дескать, был приглашен на прием к английской королеве. Это мифологема такая. Еще с советских времен. «На прием к английской королеве» — это высшая степень мирового признания, которой может добиться советский человек. Гагарин был приглашен на прием к английской королеве. Первый человек в космосе. А потом Ходорковский был приглашен — значит, он почти Гагарин, почти первый и почти в космосе. Для похода на прием к английской королеве, дескать, не хватало Ходорковскому только смокинга. Он купил смокинг, посетил Ее Величество, а вернувшись из дворца в гостиницу, немедленно смокинг снял и выбросил в мусорную корзину. На том основании, что предпочитает ходить в джинсах и свитере и уж смокинг-то ему точно никогда в жизни не понадобится, а если понадобится, так новый купит.

Выкинул смокинг в мусорную корзину, уехал в аэропорт и улетел из Англии.

А потом, рассказывает Антон Дрель, гостиничная обнаружила в мусорной корзине президентского люкса новенький смокинг. Сдала, дескать, в химчистку, отутюжила, упаковала в конверт и заказной почтой отправила Ходорковскому в Москву.

А он, дескать, вскрыл конверт, обнаружил смокинг и выкинул в мусорную корзину уже дома. Но и домашняя прислуга, обнаружив в мусорном ведре совершенно новый смокинг, подумала, что Михаил Борисович случайно его выкинул, снесла в химчистку, отутюжила и повесила в шкаф.

И так, дескать, все не мог Ходорковский выкинуть смокинг. Все возвращался он, как в старинном анекдоте к австралийскому аборигену возвращался тщетно и неоднократно выброшенный бумеранг.

Антон рассказывал. Я жевал суши, смотрел на Антона и не пытался возражать. Фактологически история малоправдоподобная: скорее всего, и Ходорковский не стал бы выбрасывать новую вещь, и уж гостиничная прислуга не стала бы высылать постояльцу что бы то ни было, выброшенное оным в мусорное ведро. Но Антон рассказывал, а я сидел и кивал.

Мы оба понимали: история не про то, как Ходорковский выкидывал смокинг, а про то, что Ходорковскому не нужны реликвии — не тот уровень. И в этом никаких сомнений. С этим я согласен.

15. Главная же реликвия у рублевского обывателя — дом. Понятно, что дом на Рублевке должен быть как-то по-особенному устроен. Но как — неизвестно. Нет никакого рецепта, чтобы дом на Рублевке делал хозяина сильнее.

Чаще наоборот. Рублевские дома отталкивают, создают хозяину дурную репутацию. Вот доктор Анри, например, работает в Жуковской клинике, лечит людей: днем — богатых за деньги, ночью — бедных бесплатно. Всех этих бабушек, с незапамятных времен живущих в покосившихся домиках вдоль дороги и не понимающих, что только домик их мешает участку стоить миллионы долларов. Или понимающих, но все равно не продающих миллионного участка: кто по сентиментальным соображениям, потому что тут родина и зарыта под яблоней плацента родившегося в этой избушке и сгинувшего на афганской войне сына, а кто из страха, потому что множество совершалось мошеннических сделок с этой землей и множество раз обманывали наивных аборигенов черные нотариусы. Так и живут: торгуют колотыми дровами, лечатся по ночам у доктора Анри.

Главный врач намекает доктору, что, дескать, догадывается о его ночной филантропии. Поосторожнее, дескать, с филантропией, богатый пациент вряд ли ведь захочет лечиться в тех же кабинетах и теми же инструментами, которыми пользуют по ночам бедняков.

«Понимаю, — говорит главврач, — клятва Гиппократа. Но поосторожней все-таки». А сам надеется, что постепенно остепенится доктор, обзаведется частной практикой, бросит вредное для медицинского бизнеса хождение в народ. Да так и случается. Постепенно сдруживается доктор Анри с богатыми дневными пациентами, настолько, что однажды получает от одного из них приглашение на именины. И едет по указанному адресу.

А там — что за чудо: дома нет, а стоит православная церковь. Доктор звонит имениннику, говорит, что заблудился. Но нет, не заблудился: церковь — это и есть дом, въезжай, доктор. Ворота открываются, доктор въезжает в церковь прямо на машине и не знает, то ли лоб крестить, то ли машину парковать.

А хозяин ведет доктора в надвратную часовню и показывает мощи. Говорит, святого князя Владимира. Говорит, специально отрядил экспедицию профессиональных археологов из головного института Академии наук — искать. Те нашли и даже дали официальный сертификат подлинности из своего научно-исследовательского института, что останки именно князя Владимира, мумифицированные неизвестным науке способом (то есть чудо). И вот лежат теперь мощи в золотой раке, и доктор не знает, прикладываться ли. Из вежливости прикладывается.

Хозяин ведет его дальше по дому. Сразу, как выходишь из часовни, — огромная трапезная, посередине — подиум. А у самого подиума стол накрыт на двоих. Потому что никого, кроме доктора, хозяин на именины не ожидает. И доктор даже начинает понимать почему: кто же поедет к человеку, у которого над воротами дома в золотой раке мощи святого князя Владимира с сертификатом подлинности из археологического института?

Садятся ужинать. Наливают. И при первом же бокале вина принимаются дефилировать по подиуму модели в откровенных платьях последней коллекции Роберто Кавалли. И хозяин спрашивает, не желает ли доктор, чтобы модели платья поснимали. Доктор же не знает, как ноги унести из дома, где над воротами — сертифицированные мощи, в гостиной — показ мод, а людей никого, кроме прислуги да этих самых моделей, которых автобусом привезли и автобусом увезут. Досиживает кое-как до десерта, раскланивается и на следующий же день подает в своей клинике заявление об уходе. Со снижением зарплаты впятеро устраивается в больницу в Москве и навсегда зарекается работать на Рублевке врачом, тем более иметь частную практику. А у давешнего именинника разом пропадают и лечащий врач, и единственный, он же последний гость.

Подобные шутки часто шутят рублевские дома со своими владельцами. Вот, например, Настя Чуковская с подружками бежит привычно по тихим улочкам своего дачного поселка в Жуковке. Бежит, прижимая к груди куклу, и вдруг видит на месте легендарной дачи академика Сахарова бульдозер и подъемный кран. Девочкам интересно, они пробираются сквозь дырку в заборе, лазают по развалинам, которые при других обстоятельствах потянули бы на музейные экспонаты. Особенно занимает девочек широченная, отлитая уже из бетона и покрываемая мрамором лестница к будущему дому, не имеющему даже фундамента. Это какой же будет дом, если такое крыльцо? Это сколько же человек будут жить в таком доме — полк? Или, может, тут поселятся великаны?

Вечером за ужином взрослые обсуждают, что дом академика Сахарова купил и снес Мартин Шаккум, который только тем и прославился, что однажды баллотировался в президенты России и набрал чуть больше одного процента, а с тех пор избирался депутатом от правящей партии (какая бы ни правила). А может, и не Шаккум — взрослые не знают точно, слухами полнятся рублевские поселки. Знакомиться с соседями и проверять факты не принято. Принято ворчать, что разрушаются, дескать, памятники — вот дом академика Сахарова! Это Настя слышит от взрослых за ужином, но не говорят взрослые, что и сами едва ли знают, как сохранить собственный дом, столь же мемориальный, принадлежавший Настиному дедушке великому композитору Шостаковичу. Трудно его сохранить: обветшалый, с неудобной планировкой, со сталинских времен неудобной и разболтанной мебелью, со старинным железным лифтом, ведущим с первого этажа на второй, который нарочно был пристроен, когда великий композитор одряхлел, — лифтом, в котором гений застревал иногда на полдня, лифтом, которого маленькая Настя боялась, когда Шостакович умер и его лифтовая комната стала Настиной спальней. Особенно трудно сохранить все это, потому что мемориальный дом с лифтом только мешает участку под домом стоить миллионы долларов. По пальцам можно перечесть случаи, когда даже очень богатому человеку удалось бы сохранить даже очень мемориальный дом. Да и то всегда с потерями. Редчайший случай — дом Петра Авена в Барвихе, в котором жил писатель Алексей Толстой. Государственная дача, выданная для проживания главному в ту пору пролетарскому писателю лично товарищем Сталиным.

Дом оброс легендами, как обрастала легендами в Советском Союзе всякая видимость благополучия.

В воспоминаниях современников Толстого и даже в позднейшей компиляции Адриана Рудомино «Легендарная Барвиха» про этот дом — дифирамбы: какие там устраивались званые обеды, какие там подавались особенные огурцы, засоленные с гвоздем, чтобы гвоздь придавал огурцам хруста… Но нынешний владелец Петр Авен, человек внимательный, дотошный, недоверчивый и потому изучавший свой дом по околотолстовской частной переписке, показывает мне комнаты, отскобленные до чистого дерева, и говорит: прежний именитый хозяин был здесь глубоко несчастен. Мы поднимаемся по лестнице, которая выстроена заново — Толстой по ней уже не поднимался. Массивные ступени еле слышно поскрипывают у Авена под ногами (такая вокруг тишина), и банкир говорит:

— Толстой на старости лет отчего-то хотел жениться. И женился на Людмиле Крестинской-Барщевой. Только она, кажется, совсем его не любила. Он, пока был в силе, все устраивал для жены праздники, но ничто ее не радовало.

— А Рудомино, — перебиваю, — пишет, будто Людмила Ильинична была счастлива, пока жила в Барвихе, а несчастна стала, только когда ее выселили с государственной дачи.

— Не знаю, — Авен пожимает плечами. — Насколько мне известно, когда Толстой одряхлел, жена сдала его тут неподалеку в партийный санаторий. Он все писал оттуда, просился домой, но она не приняла. Там он и умер. Не дома.

Мы поднимаемся на антресоль, где стоит пара детских кроваток, разложены аккуратно детские вещи и косолапятся под креслом тапочки, принадлежавшие прежде няне. Но не слышно ни детских голосов, ни уютного няниного шарканья. И вообще — никого. Гулкая тишина. Семья Авена живет в Англии. Теперешний хозяин тоже, кажется, не слишком-то счастлив в этом доме. Про былое счастье напоминают только редкие фотографии: Авен в обнимку с Гусинским, хохочущий Авен с хохочущим Березовским, Авен под руку с Ельциным — жизнь шла в гору, время, которого не вернешь. Ибо человек счастлив не тогда, когда живет на четырехмиллиардной горе денег, а когда идет в гору, пусть и не столь головокружительную. Я:

— А вот Адриан Рудомино…

— Глупости все пишет ваш Рудомино! — отмахивается Авен без злобы, но и с некоторым раздражением. — Он и сам признал, что глупости.

Адриан Рудомино в книге «Легендарная Барвиха» сообщает, что после смерти Толстого дача его передана была кремлевскими хозяйственниками для пользования министру связи СССР Псурцеву. И Псурцев, дескать, все годы, пока на этой даче жил, бережно сохранял мемориальный кабинет Толстого. Авен же (пишет Рудомино) мемориальный кабинет разрушил, дом весь изнутри перестроил, а сам прогуливается вокруг с женой и охранником, и «на лицах написано полное безразличие и презрительное отчуждение», а «о том, чтобы раскланиваться, как то полагается, с соседями, и речи быть не может». Авен машет рукой:

«Рудомино приходил ко мне. Когда надо было какую-то рощу защищать от застройки. И я ему говорю: что же вы пишете, будто я не здороваюсь с соседями? Он засмущался». — «А вы?» — «Ну, помог как-то защитить рощу».

По рассказам Авена, когда он приехал смотреть этот дом, относившийся все еще к кремлевскому хозяйству, тут не было ни толстовского мемориального кабинета, ни старинной мебели, ни даже исправного водопровода.

— Во всех комнатах, — говорит Авен, — кровати стояли, потому что был тут бордель. Я дом выкупил за очень приличные по тем временам деньги. И рабочие долго выносили всю эту дрянь и грязь. Кроме стен, нечего было сохранять.

Так говорит Авен, в то время как с легкой руки Рудомино распространяется по соседям слух: «Хоть и говорят, что он коллекционирует картины мастеров “Голубой розы”, Алексей Николаевич Толстой ему оказался безразличен».

И вот я стою в этом пустом доме, и на стенах не только мастера «Голубой розы», но и «Бубнового валета», и Врубель, и Серебрякова, и Кустодиев — живопись, в которой Авен разбирается тончайше. Стою и думаю: вот же дом, на стенах которого развешано картин, которых хватит на приличный европейский музей. А у хозяина, тем не менее, репутация варвара, разрушающего памятники культуры, ибо таково свойство домов на Рублевке: в них нужно не просто жить, но еще и объяснять всему миру, почему живешь так, а не иначе.

В конце 90-х, чтобы владельцам легче было совладать с социальной функцией своих рублевских домов, появилась даже отдельная профессия — не архитектор, не декоратор, а что-то вроде домового продюсера. Его задача — строить дом и одновременно легенду о доме.

Одним из таких людей долгое время был мой приятель Григорий Масленников, до тех пор пока не увлекся проектированием некоего механизма, которого не существует в природе. По профессии Григорий горнолыжный инструктор. Это многое объясняет. Он легко относится к жизни, двадцативосьмидневный роман (срок горнолыжной путевки в советское время) кажется ему уже долгими отношениями, а про деньги Григорий не знает, откуда они берутся. Притворяется, конечно. Просто берутся они откуда-то, и все по той зыбкой причине, что «у реального пацана должны же быть на кармане деньги».

Приехав с Кавказа в Москву, свою жизнь на Рублевке Григорий начал с того, что подыскал место, похожее на Домбай, по которому тосковал. В деревне Лайково ландшафт показался Григорию сродным кавказскому — холмы, перелески. А когда встал вопрос, какой дом строить, Григорий выдвинул жизнеспособную легенду: дескать, дом — это просто, у бедного человека должно быть что-то типа шалаша с костром, у состоятельного — плюс-минус шале с камином. И построил шале с камином, ориентируясь на лучшие альпийские образцы.

Теперь трудно представить, какая в 90-х это была архитектурная революция. Тогда главным рублевским декоратором являлся некий Рубашкин. Он оформлял дома так, чтобы одна зала в древнеегипетском стиле, другая — в древнегреческом, третья — в древнеримском, четвертая — в средневековом… В целом у человека, идущего по рубашкинскому дому, возникало такое чувство, будто он третьеклассник, которого привели на экскурсию в музей, да не в Эрмитаж, где все подлинное, а в Румянцевский, где копии. Как только интеллектуальное развитие домовладельца и его гостей преодолевало уровень начальной школы, жить в доме, декорированном Рубашкиным, становилось невозможно.

Тут-то и появились шале с камином по рецепту Григория Масленникова. И несколько лет Григорий с продюсируемыми им домами был нарасхват — ровно до тех пор, пока не застроились холмистые окрестности Лайкова. На равнинной части Рублевки альпийские масленниковские шале смотрелись не менее глупо, чем рубашкинские экзотариумы. Сидя на «Веранде у дачи», глядя в окно на строящееся напротив швейцарское шале, отчетливо понимаешь: с этим шале Жуковка не станет выглядеть Гштаадом. Наоборот, шале подчеркивает, что Жуковка не Гштаад. Российская грязь под колесами роллс-ройсов и ягуаров еще заметнее. А Григорий Масленников сетует на вымирание эксцентричных рублевских фриков, которым то часовню подавай, то шале, то мощи. Все усреднилось, и рублевские домовладельцы выстроились в подобострастную очередь — копировать западные образцы.

16. Одним из первых людей на Рублевке, придумавших образцово-показательную жизнь на европейский манер, был сосед Григория по Лайкову водочный производитель, торговец дорогими напитками и банкир Рустам Тарико. Рустаму чуть ли не первому на Рублевке пришло в голову, что образ жизни (рублевское словечко — лайфстайл), если афишировать его и тиражировать, может стать такой же реликвией, как дом, машина или кремлевский пропуск. То есть может придать человеку могущество. Чуть ли не с Рустама первого начался в России персональный пиар, создание имиджа не для какой-то конкретной цели, а впрок. Имидж, как выяснилось, всегда можно применить для укрепления своего общественного положения, развития своих проектов, роста своего бизнеса, приближения к деньгам и власти — одним словом, применить для «прокачки», как выражаются геймеры, называющие «прокачкой» прохождение уровней игры и совершенствование разных полезных качеств своего игрового персонажа.

«Что ж такого? — как бы говорил Рустам каждым своим поступком, вернее, каждой журнальной заметкой о его поступках, каждым телевизионным сюжетом. — Живу европеец европейцем. Принят в высшем европейском обществе. Дружу с европейской элитой…»

Чуть ли не первым из новых российских богачей Рустам стал всерьез тратиться на создание своего имиджа, причем — надо отдать ему должное — делал это без скупости, с недурным вкусом и некоторой даже изобретательностью. По совету грамотных пиарщиков окружал себя журналистами и деятелями культуры, если культурой называть популярную музыку. Причем не платил им денег прямо, а именно дружил. И правильно делал: деньги — дело опасное, они суть инструмент куда более высокого уровня Игры, нежели тот обывательский уровень, который мы теперь описываем.

Здесь, на обывательском уровне, деньги синонимичны свободе. Получая деньги, человек не чувствует себя обязанным делать что-нибудь сверх указанного в контракте. Не должен сочувствовать, соучаствовать. Закончил работу и ушел. Человеку, оперирующему деньгами, плевать на реликвии. И потому Рустам Тарико расплачивался со своей клиентелой маленькими реликвиями успешной жизни: путешествиями, ночами в дорогих отелях, морскими прогулками. Он снял, а потом и купил виллу на Изумрудном Берегу Сардинии, нанимал самолет, сажал туда веселую компанию журналистов, сотрудников своей фирмы и бывших своих подруг — да и вез их всех на море. Там селились в гостиницах «Порто Черво» и «Кала ди Вольпе», валялись на пляже, пили розовый «Крюг», ели омаров, приготовленных по особому местному рецепту, и катались на быстроходных лодках, до которых Рустам был большой охотник. Разумеется, за все, включая напитки из мини-бара, платил Рустам, а толпы журналистов жили вокруг него паразитами.

Однажды в этой компании веселых и остроумных паразитов оказался и я. Причем в такой момент, когда Рустам устраивал в Порто-Ротондо гонки на быстроходных морских лодках, которых у него к тому времени имелось уже, кажется, три штуки. Я спрашивал его: зачем все это? Зачем покупать лодки, участвовать в гонках, устраивать гонки? Рустам отвечал, что ведь в Европе не принято жить на море и не участвовать в морской жизни. Он говорил об этом, как о чем-то само собой разумеющемся, и так, будто действительно существует какая-то морская жизнь, а не просто богатые люди от нечего делать покупают себе быстроходные катера и гоняют на них между Сардинией и Корсикой.

Съехалось много гостей. Однажды вечером, когда мы пили (куда только влезало?) шампанское перед ужином, за столик к нам подсел познакомиться экс-чемпион мира по этим самым гонкам на катерах Гвидо Капеллини. Оказался симпатичным крепким парнем, который ни про что, кроме катеров, говорить не способен или не хочет. Подсел и пожилой человек, производитель лодок, у которого Рустам — любимый клиент.

А на следующий день состоялись соревнования. И как-то так были придуманы правила, как-то так согласно этим правилам сочетались гонки с навигацией, что победил не Гвидо Капеллини, как ожидалось, а Рустам Тарико. Рустама поздравляли, он скромно принимал поздравления и на радостях устроил большой праздник в Порто-Ротондо с салютом и каким-то проходимцем в красных мокасинах, про которого следовало знать, что он известный артист.

А еще через день за обедом, когда стайка московских журналистов собралась вокруг Рустама и заливала свое подобострастие розовым «Крюгом», помощница банкира принесла главное в Италии спортивное издание Gazzetta dello Sport. Там соревнованиям в Порто Ротондо посвящалась целая страница. Разъяснялись хитроумные правила, описывались ходовые характеристики гоночных лодок, улыбался на фотографии, поднимая кубок над головой, победитель Рустам Тарико, про которого сказано было, что он возрождает забытую на Сардинии морскую жизнь. Журналисты передавали друг другу газету и кивали с пониманием. Каждый готовился написать в свое издание про Рустама Тарико, который здесь, в Средиземноморье, практически свой.

Из сидевших тогда за столом итальянский знали я и Рустам. Но и прочие журналисты были не безъязыкие: по аналогии с английским или французским в состоянии были разобрать поверх газетной полосы заметную надпись «На правах рекламы». Но Рустам молчал об этом, и мы все молчали.

На самом деле Тарико прекрасно понимал, что никакой он здесь не свой. Что никакой морской жизни на Сардинии отродясь не бывало, поскольку остров населен скотоводами, а не моряками. Что северный берег, бедный пресной водой, вообще пустовал, пока в 60-е годы не пришли арабские нефтяные нувориши и не понастроили искусственных вилл и искусственных улиц с бутиками. Что Гвидо Капеллини нанят за деньги. Что владельцы спортивных лодок согласились участвовать в соревнованиях, потому что Рустам взял на себя оплату морских развлечений днем и банкета в Порто Ротондо вечером.

Полагаю, Рустам это понимал. Как и то, что здесь, на Сардинии, праздник вокруг синьора Тарико секунды не длился бы, перестань синьор Тарико платить за эту самую секунду.

Более того, полагаю, что Рустам, в отличие от своей клиентелы, понимал и другое: праздник устроен не ради натурализации Рустама Тарико в Италии, но ради продолжения и развития той Игры, которая ждет Рустама в Москве на Рублевке. Стать своим в Европе или Америке практически невозможно. Все равно останешься богатым русским, кем-то вроде Пиноккио, за которым вечно гоняются Лиса и Кот. Но дома, на Рублевке, можно стать заметно сильнее, если значительное число игроков поверят в твою европейскость, в то, что там, в Европе или Америке, у тебя дом, счет в банке, футбольный клуб, отель, музей, ресторан или вот — популярные гонки на скоростных морских лодках.

Европейцы удивляются: зачем это русские богачи ведут себя в Европе так заметно? Для чего, например, рублевские жители покупают автомобиль «Феррари» и попадают на нем в аварию на Английской набережной в Ницце? А ответ прост: для того чтобы их европейскую жизнь заметили. Причем издалека, с Рублевки, где разворачивается захватывающая и захватившая их Игра.

17. Попасть в Европе в аварию, а еще лучше — попасть ненадолго за нарушение правил дорожного движения в монакскую тюрьму — это тоже атрибут Игры, который засчитывается на далекой Рублевке. И тут имеет значение, на какой машине попасть. Не на арендованном же «Опеле». Французским полицейским, недотепам, все равно. Хоть на велосипеде нарушь правила. Но не все равно на Рублевке. Тут за маркой и цветом автомобиля следят пристально — атрибут. Цвет и марка автомобиля многое могут рассказать о хозяине. А могут и соврать.

Черный — цвет власти. Черный мерседес последней модели означает принадлежность к власти действующей. Большой черный внедорожник — что-то военное. Из черных гелендвагенов составляется кортеж Первого Лица. А режиссер Никита Михалков раз за разом меняет одинаковые черные ренджроверы. И неспроста: позиционирует он себя не столько художником, сколько военным. Фильм снимал про войну, возглавил общественный совет при министерстве обороны и в качестве главы совета имел (теперь уж отняли) не вполне законную мигалку на крыше.

А приятель мой телеведущий Евгений Ревенко непосильный кредит взял, только чтобы купить себе черный «Рендж Ровер». Казалось бы, не по статусу. Телеведущий да на военной машине?

Но нет: вырос в военном городке, то есть военный отроду, служил пресс-секретарем правительства, что по табели о рангах значит генерал, а теперь на телевидении тем и объясняет свое участие в государственной пропаганде, что солдат, выполняет приказы, даже если не согласен с ними.

А невоенный человек и не государственный должен иметь на Рублевке машину любого цвета, кроме черного. Но обязательно новую, если, конечно, ты не Александр Мамут, разъезжающий на винтажном «Бентли», потому что Мамут — меценат, поддерживает и возрождает культуру, о чем и свидетельствует нарочито несуразный, но очень дорогой и очень красивый автомобиль.

Много автомобилей иметь не принято. Сбивает с толку. Если автомобилей у одного человека больше двух, то это, скорее всего, несерьезный человек: что-то вроде рэпера Тимати или телеведущего Владимира Соловьева, который вечный мальчик, хоть и отец семерых детей. Множество машин иметь несерьезно, как и множество колец на пальцах.

А серьезней всего на Рублевке иметь подержанную дешевенькую «Ладу», если при этом ты молодая девушка и дочь миллиардера. Значит, купила на свои деньги, не на папины — серьезная заявка на самостоятельный вход в Игру.

18. На старенькой «Ладе» и ездила Юля Шахновская (о! подождите, она еще станет директором Политехнического музея в эпоху имитации технических инноваций!). Машинка эта была атрибутом самостоятельности. Чтобы добыть такую реликвию, понадобилось найти работу. А работа на Рублевке — тоже ведь атрибут Игры.

Тут редко кто работает ради хлеба насущного. Если купил тут дом, то деньги, потраченные на него, мог бы консервативно разложить по инвестиционным фондам и банкам — и жить на ренту. Не-е-ет, тут работают не ради пропитания. Работа (равно как и демонстративное пренебрежение ею, праздность и веселье) предоставляет человеку новые возможности, новые знакомства, новые шансы — «прокачивает» человека, как сказали бы геймеры. Беда только в том, что молодым людям довольно трудно объяснить, зачем работать, если живешь на всем готовом, а у родителей достаточно денег, чтобы исполнить любой каприз.

Василий Шахновский, впрочем, довольно легко объяснил необходимость работать дочери своей Юле, как только той исполнилось семнадцать лет. Юля рассказывает, что буквально на следующее утро после праздника за завтраком отец заявил, что денег больше не будет. То есть еда на столе останется, конечно. И одежда девушке будет, конечно, покупаться по мере необходимости. Но на карманные расходы отец больше не даст. Ни копейки. Никогда.

— Ты уже взрослая, — сказал Шахновский. — Если тебе нужны деньги, пойди и заработай.

Шел последний год счастливого существования компании ЮКОС. Шахновские жили в поселке Яблоневый сад. Их дом стоял бок о бок с домами Ходорковского и Лебедева. Жили весело, ходили друг к другу в гости. ЮКОС был такой огромной компанией, что в ней, разумеется, нашлось бы место для семнадцатилетней девчонки, которую папа хочет приставить к делу. Но Шахновский настаивал:

— Ты уже взрослая. Ты должна найти работу сама.

На территории поселка был спортивный клуб. Девочка могла бы работать там какимнибудь помощником менеджера. У соседа Ходорковского был огромный благотворительный фонд «Открытая Россия», занимавшийся образовательными программами — девочку можно было пристроить туда. Опять же, на территории поселка был дом приемов, значительную часть которого оккупировал Платон Лебедев, разместивший там своих финансистов. Неужели в финансовой службе Лебедева не нашлось бы места для Юли, которая Лебедеву как родная? Но Шахновский настаивал: «Ты взрослая. Ты должна найти работу сама. Причем вне компании ЮКОС, потому что работа в компании, где отец — твой начальник, не предоставит тебе ни одного шанса, никогда». В свои семнадцать Юля, пожалуй, не понимала, о каких таких шансах говорит отец. Теперь понимает. Речь шла о возможности войти в Игру. Вроде той, которая представилась режиссеру НТВ Вере Кричевской. Шанс войти в Игру, который работа в московской мэрии предоставила и самому Василию Шахновскому в августе 1991 года.

Тогда, в августе, когда путч провалился, генерал Пуго покончил с собой, а других участников ГКЧП арестовали; ликующие защитники Белого дома, не находя выхода своему упоению, направились к зданию Комитета государственной безопасности на Лубянке. Они шли, выкрикивая лозунги свободы и демократии. И они шли, чтобы захватить здание КГБ, выворотить на свет божий все документы, все архивы, все секреты охранного ведомства и тем самым покончить раз и навсегда с советской властью, назвать и судить всех преступников, эту власть представлявших.

Остановить этих людей было нельзя. Во-первых, потому, что они были толпой, огромной толпой, остановить которую невозможно даже при помощи оружия. Во-вторых, потому что на сторону толпы перешла армия, опрометчиво введенная гэкачепистами в Москву. Если бы КГБ взялось защищать свои тайны с применением оружия, в Москве на Лубянской площади завязался бы бой и спецслужбисты проиграли бы его. Суд, а то и казнь ожидали бы не только сотрудников КГБ, но и функционеров коммунистической партии, членов правительства, союзного и московского — всех, кто подвернулся бы под руку ликующей толпе. Сотруднику мэрии Василию Шахновскому тоже, пожалуй, досталось бы. И он, пожалуй, это понимал.

Говорят, именно он придумал возглавить толпу, которую нельзя было остановить. Именно он в мгновение ока нашел и пригнал на Лубянскую площадь подъемный кран. Именно он пустил по толпе лозунг демонтировать памятник Дзержинскому.

До этого момента недорого стоила способность Василия Шахновского пригнать подъемный кран. Но в тот момент любой генерал КГБ отдал бы за подъемный кран полцарства. Толпа, еще час назад желавшая выпотрошить КГБ, теперь ликовала, глядя, как снимают с постамента памятник. А когда памятник погрузили на грузовик и увезли, люди разошлись с чувством выполненного долга. В то время как позади памятника, в здании КГБ, заканчивали вывозить и перепрятывать архивы, уничтожать документы, не пригодные для наступившей новой эпохи. За этот подъемный кран, говорят, навсегда остались благодарны Василию Шахновскому высокопоставленные кагэбэшники. Эксплуатация этой благодарности была, говорят, главной служебной обязанностью Шахновского в компании ЮКОС. И все та же благодарность спасла Шахновского, когда компанию разрушали — по тем же обвинениям, по которым Ходорковский и Лебедев сели в тюрьму на восемь лет, Шахновский получил год условно и уехал в Швейцарию.

Не зная еще финала своей истории, тем не менее вот про какого рода шанс говорил Шахновский дочери. И она нашла работу. Походила по юридическим фирмам и нашла, на должности помощника. Разумеется, фамилия помогла ей. Но это же была ее фамилия. Довольно скоро, учась в университете и работая, Юля купила себе первый автомобиль, подержанную «Ладу», которая интересно смотрелась в поселке миллионеров — вызывала уважение.

19. При этом надо понимать, что из всех рублевских реликвий работа — самая опасная. Хорошо иметь дорогую машину, но опасно: ее могут угнать, причем даже и выкинув из салона хозяина, ночью, на пустой дороге. Но на то охрана. Хорошо иметь украшения с бриллиантами, но их могут украсть, пробравшись в дом и взломав сейф. Но на то заборы да собаки. Хорошо иметь дом, но опасно и это: дом может понравиться кому-нибудь, кто сильнее, дом могут отобрать по суду, подкупив судей. Но на то юридическое крючкотворство, оформление домов на зарубежные компании, а не на частных владельцев.

Хуже с работой. Хорошо иметь престижную работу. Но она опасна сама по себе, и опасности зашиты в должностных инструкциях, в штатном расписании, а главное — в неписаных правилах лояльности по отношению к компании, в которой работаешь, в правилах, соблюдение которых важнее для репутации человека, чем все писаные рекомендации и характеристики с предыдущего места службы.

В этом смысле работающий рублевский житель подобен пожарному. Дежурит в уютном офисе, читает газеты, занимается спортом, проверяет комплектность инвентаря, а то и просто спит — и все это ради того, чтобы был на нужном месте верный человек, ибо однажды случится тревога и придется идти в огонь. За секунду до объявления тревоги все спокойно и ничто не предвещает, но вдруг раздается звонок.

Как ранним утром 5 октября 2003 года. Когда раздался телефонный звонок, адвокат Антон Дрель спал. Звонил помощник Михаила Ходорковского, владельца нефтяной компании ЮКОС, на которого адвокат Антон Дрель работал. Работа была непыльная: адвокат Дрель занимался личными юридическими делами Ходорковского, если в двух словах — юридически оформлял минимизацию налогов патрона. Рутинная была работа, не творческая. Зато теперь адвокат Антон Дрель встал с телефонной трубкой с постели, подошел к окну, смотрел на свежевыпавший снег и думал: «Вот оно, началось!» Телефонная трубка кричала:

«Люди из ФСБ! Они взяли Михаила Борисовича и куда-то увели. А мы сидим в самолете и не знаем, что делать!»

Адвокат задавал дополнительные вопросы: «Сколько людей из ФСБ? Какие документы предъявляли? Откуда вообще известно, что они из ФСБ? Когда именно произведен арест? Где? В Новосибирске?..» А сам думал: «Началось!» И жена уже встала, готовила Антону завтрак и вещи в дорогу. И на немой его вопрос, заданный одними глазами, дескать, зачем вещи, отвечала, пожав плечами: «Ты же в Новосибирск сейчас летишь?» То есть понимала и она, что да, началось.

С этого дня жизнь адвоката Антона Дреля переменилась. Из аккуратного составителя бумаг он превратился в политика, в шпиона, в Мату Хари, в подпольщика, в организатора сопротивления — в кого угодно, только не в хладнокровного юриста, ибо юристы здесь, на Рублевке, никогда не бывают своим клиентам просто советчиками, а бывают для них лазутчиками — или за них заложниками.

Кроме обычной адвокатской работы (оспаривать в суде арест Ходорковского, собирать группу адвокатов, присутствовать на допросах, ходить в следственный изолятор, писать жалобы) Дрелю приходилось еще и передавать от подзащитного просьбы и распоряжения на волю, задавать подзащитному вопросы, которые хотят задать известные журналисты, налаживать переписку подзащитного с внешним миром, гласную и негласную, говорить от имени подзащитного с обществом, вести от имени подзащитного переговоры черт знает с кем, представляющимся переговорщиком от власти.

Всю эту деятельность, больше похожую на шпионское кино, Антон вел несколько лет. И все это время внимательно оглядывался, следил за знаками, ловил намеки. И однажды… Однажды адвокату Антону Дрелю передали из прокуратуры очередной том материалов по делу Ходорковского. В этих материалах (можно было бы подумать, по ошибке стенографистки) Антон Дрель именовался не адвокатом, а обвиняемым. Много раз: «обвиняемый Ходорковский в присутствии обвиняемого Дреля показал, что…» Непривычный к Игре человек пошел бы в прокуратуру и потребовал переписать документы. Сказал бы: «У вас тут ошибка, я не прохожу в качестве обвиняемого, я адвокат». Но Антон в Игре пообвык. Антон понимал, как это бывает, когда одним росчерком пера адвокат обвиняемого переквалифицируется в сообщника, после чего его арестовывают непосредственно здесь, в кабинете следователя. Еще не было нашумевшего дела юриста Магницкого, который по делу своего клиента был арестован и погиб в тюрьме. Еще не переквалифицировались в обвиняемые другие юристы ЮКОСа Василий Алексанян (погиб, отсидев долгий срок) и Светлана Бахмина (отсидела долгий срок, родила в тюрьме ребенка и только после этого была отпущена под нажимом общественности). Этих вопиющих случаев еще не произошло, но более мелкие прецеденты имелись.

И Антон Дрель совершенно однозначно понял эту как бы случайно вкравшуюся в протокол «ошибку переписчика».

Единственное слово «обвиняемый» Дрель вместо «адвокат» Дрель явило собою намек. Прокурорские предупреждали Антона, выдвигали ему ультиматум. «Ошибка переписчика» означала: «Бросай это дело, уезжай отсюда, иначе мы живо переделаем тебя из адвокатов в подозреваемые — так же легко, как поменяли одно слово на другое в протоколах допроса». Антон собрал жену и дочек, уехал в Лондон, перестал отвечать на звонки с незнакомых телефонных номеров, перестал встречаться с незнакомыми людьми. И без особой необходимости никому на свете не говорит больше, где теперь живет.

20. Таковы правила. Неписаные рублевские правила. Соперника, врага, конкурента можно засадить в тюрьму по сфабрикованному делу, если имеешь на то силы и средства, но следует и предупредить заранее. Антон Дрель был предупрежден. Михаил Ходорковский был предупрежден перед посадкой. И всякий рублевский Игрок, которому предстояло попасть в жернова нашей судебной системы, бывал предупрежден заблаговременно. По правилам: если внял предупреждению, успеваешь уехать в Лондон и жить там спокойно. Не внял — попадаешь в тюрьму на практически бесконечный, всякий раз увеличиваемый срок. Таковы правила. Полный свод рублевских правил недоступен, нигде не записан, не выводим ни из какого разумного основания, неохватен, обновляется ежеминутно. И будучи Игроком, надо неустанно следить за тем, как правила обновляются. Не уследишь — проиграл.

Вот автор этих строк встречается с ресторатором Аркадием Новиковым поговорить про успешное рестораторство, а Новиков считывает его, то есть меня, будто книгу. Мокасины Tod’s, джинсы Levi’s, рубашка Etro, на запястье вместо часов цветные веревочки, повязанные, помнится, уличным марокканским торговцем в Турине — одет по правилам. Успешный журналист, и одет в карнавальный костюм успешного журналиста. Если бы у меня на руке были дорогие часы, Новиков бы отметил про себя — не по правилам. Если бы я носил костюм, шитый на Сэвил-роу, и это Новиков отметил бы — не по правилам. И если бы я был одет не по правилам, это значило бы, что либо я правил не понимаю, и тогда говорить со мной бессмысленно, либо я пытаюсь ввести собеседника в заблуждение — и тогда говорить со мной опасно. Но я одет по правилам. И, стало быть, беседа пойдет по правилам: я задам вопросы, которые мне интересны — Новиков даст ответы, которые ему выгодны.

Из этих негласных правил немногое мы можем выделить и сформулировать. И то разрозненно. Ну, например: мы говорили, что серьезный государственный человек должен ездить на мерседесе последней модели и черного цвета. Но не за рулем. А если за рулем, то тогда черного же, но БМВ, как премьер Дмитрий Медведев, когда посчитал нужным обратиться к гражданам о необходимости соблюдать правила дорожного движения. Почему если за рулем, то на БМВ — бог весть. Таковы правила, и они поважнее дорожных.

Или еще пример: жена успешного Игрока должна стричься в парикмахерской «Альдо Коппола» в Жуковке. Если не стрижется там, то, стало быть, подает всему миру сигнал бедствия: значит, либо семья на грани распада, либо у мужа значительные проблемы, либо тяжело больна. То же самое и с бриллиантами: на каждый Новый год успешный человек должен подарить жене или подруге бриллианты новой коллекции компании Chopard. Если не подарил или подарил прошлогодние, значит либо семья близка к разводу, либо бизнес — к краху. И серьги в ушах жены, колечки на ее пальцах — предупреждение всему миру. Так, например, бизнесмен Алексей Козлов, совершенно не разбираясь в украшениях, дарил тем не менее каждый год жене своей журналистке Ольге Романовой какие надо бриллианты. А она не носила, предпочитая копеечную бижутерию, подходящую журналистке, но не жене миллионера. Рублевские соседки по утрам в парикмахерской «Альдо Коппола» и по вечерам в ресторанах спрашивали: «Чем помочь?», «Неужели муж бьет?», «Неужели так плохи дела?». И никто особо не удивился, когда партнер Козлова Владимир Слуцкер натравил на бывшего товарища своего генеральную прокуратуру и упек Козлова в тюрьму. Все чего-то подобного и ждали. Жена ведь не носила бриллиантов — верный признак.

Не носить последней бриллиантовой коллекции можно и нужно только в одном случае: если наступил глобальный экономический кризис. Кризисный 2008-й Новый год женщины в рублевских ресторанах и спа-салонах так и называли — Новый год без шопариков. И не в том дело, что их мужья в тот год и вправду не имели денег на новые побрякушки. Но если в кризисный год даришь жене новые бриллианты, значит не чувствуешь остроты момента, значит наживаешься, когда все теряют. То есть наживаться можно, но демонстрировать преуспеяние, в то время как у других кризис, нельзя. Таковы правила.

Систему рублевских правил проще понять даже не как свод неписаных законов, а как необходимый для продолжения Игры набор навыков. Это как машину водить или на горных лыжах кататься. Опытный человек бессознательно нажимает на газ, тормозит, переключает передачи, включает поворотники, добавляет тепла в печке или, наоборот, холода в кондиционере. А новичку все это не под силу, потому что пытается рулить сознательно, а не интуитивно. Вот так и рублевским новичкам не под силу угнаться за меняющимся сводом правил, стало быть, они — вне Игры.

Без правил на Рублевке жить можно. Но недолго и не интересно. В последние годы немало домов тут куплено новыми и случайными людьми. Владелец какой-нибудь газпромовской дочки из Когалыма, тюменский мелкий нефтяник, милицейский чин, нахватавшийся взяток, — все они могут теперь, когда Игра подходит к концу, купить дом на Рублевке. И жить тихо. Могут даже предпринимать отчаянные попытки понять правила: посылать жен на курсы ношения модных платьев, сами записываться на курсы сомелье, чтобы разобраться в вине. Однако чем больше они мечтают жить по правилам, тем дальше от заветной цели. Ибо — парадокс! — правила существуют ровно для того, чтобы их нарушать.

21. Спекулировать правилами — это отдельная на Рублевке профессия. Занимательная, хоть и не очень, по рублевским меркам, доходная, да и не очень престижная. Если сумел выделить и сформулировать какое-нибудь правило, даже мелкое, если правило это принимается значительным числом Игроков, то в качестве изобретателя правила можно и заработать. Серьезный Игрок торговать правилами, разъяснять правила за деньги не станет. Выдумывание правил — это следующий, более высокий уровень Игры. Но Игроку мелкому, которому правило досталось частное или случайно, почему бы и не продать — все равно ведь не знаешь, как приложить к делу.

Старинный мой друг Геннадий Иозефавичус, прежде чем превратиться в профессионального путешественника по дорогим отелям всего мира, был устроителем праздников, сенешалем, как сказали бы в Средние века и как не говорят на Рублевке, а жаль — хорошее было бы правило. И вот однажды захожу я к другу в офис с целью дальнейшего совместного распития спиртных напитков, а там — посетители, клиенты, с которыми сенешаль ведет разговор.

Посетители из Сибири откуда-то. У их шефа, провинциального нефтяника средней руки (то есть состояние под сто миллионов долларов), юбилей — то ли тридцать лет, то ли сорок. Они просят сенешаля устроить праздник и высказывают пожелания: «Ну, хотелось бы, чтобы весело. Ну, чтобы русская кухня. Мы хотим, чтобы были пельмени, конечно же, потому что это наша сибирская еда. А еще мы хотим…»

Сенешаль некоторое время их слушает и вдруг вежливо перебивает: «Простите, но так, как вы хотите, вы ведь и сами можете организовать себе праздник. Вы ведь, наверное, пришли ко мне, чтобы я организовал вам праздник так, как я хочу», — это он утвердительным тоном говорит, не допускающим сомнений. И они застывают на полуслове. На лицах сначала недоумение, но почти мгновенно оно сменяется восторгом, детским согласием, доверчивостью даже какой-то и облегчением от того, что вот сидит перед ними человек, знающий правила.

— А как вы хотите? — спрашивают визитеры.

— Ну, разумеется, никаких пельменей. Разумеется, будут руккола и сыр. А на горячее… Они еще не обсуждали гонорар. Но благодаря этим словам в несколько раз, если не на порядок, увеличивается сумма вознаграждения, ибо сенешаль продает рублевским неофитам не просто хорошо организованную вечеринку, а правило организации вечеринок — жевать рукколу и сыр, которыми юбиляр и его гости станут с непривычки торжественно давиться. И много лет пройдет, прежде чем юбиляр узнает (если узнает вообще), что нет такого правила — подавать на закуску рукколу, что просто самому сенешалю нравится руккола, что на вечеринках в ЮКОСе, например, подаются маленькие пирожки, а вовсе не руккола, а в барвихинском ресторане — гречневая каша с луком. И запивать можно водкой.

Уж не юбиляр ли этот несколько лет спустя с мрачным лицом в монакском кафе будет выслушивать капризы юной спутницы «Я не люблю шампанское, оно кислое»? И станет повторять, как ребенку: «Надо выпить, привыкай, надо». И заставит бедняжечку выпить Dom Perignon, как лекарство.

22. У Григория Масленникова есть даже ностальгическая теория, описывающая правила нарушения рублевских правил. Ностальгическая потому, что хорошо применялась на практике в 90-е годы, с трудом работала в 2000-е, а теперь, когда Игра подходит к концу, не работает вовсе. Согласно этой теории, люди делятся на два типа: «лохи» и «пацаны».

«Лох» — ничего уничижительного, просто термин — человек, который соблюдает правила. Ездит по правой стороне дороги, останавливается на красный свет, платит налоги, отдает долги… При этом «лох» не обязательно беден, он может быть и богатым человеком, и успешным, но если богатства и успеха достиг, соблюдая правила, он «лох».

«Пацан» — человек, который нарушает правила. Даже не ради какой-либо цели, а просто всегда и принципиально нарушает все правила, какие может. Как бы постоянно раздвигает личные границы возможного.

Например, если на Рублевке стоит пробка, то «пацан», ничтоже сумняшеся, подъезжает к регулировщику (который, как мы знаем, может быть и офицером ФСО) и прямо предлагает пятнадцать тысяч рублей за то, чтобы поехать по встречной и чтобы инспектор еще и передал своим коллегам дальше по трассе не останавливать его автомобиль. Это срабатывает. Инспектор берет деньги. «Пацан» едет по встречной. Но если и на следующий день пробка, то снова поехать по встречной полосе за пятнадцать тысяч рублей «пацану» уже не интересно. Он подъезжает к полицейскому и, открыв окно, спрашивает нарочито громко:

«Инспектор, а месячный абонемент, чтобы по встречке ездить, у тебя сколько стоит?» Находится цена и «месячному абонементу».

Идеальный «пацан» стремится нарушать не только людские конвенциональные правила, но и физические законы, и физиологические. Если, например, жена забеременела и доктор на УЗИ говорит, что родится девочка, то «пацан» обязательно спросит, сколько стоит, чтобы был мальчик. Даже не потому, что хочет сына, а просто из удальства. А если «пацану» сказать, что товарищ его убит, то «пацан» непременно станет требовать от реаниматолога оживить покойного. Если доктор откажется, то смерть друга «пацан» будет объяснять не пулей в сердце и не разрывом аорты, а тем, что «айболит совсем зажрался и даже денег уже не хочет». Это не преувеличение, это реальный случай, рассказанный реаниматологом Н.

Другой реальный случай из своей практики рассказывает рублевский психотерапевт Виктория П. Ее пациент, четырнадцатилетний мальчик из очень богатой рублевской семьи, пытался покончить с собой после того, как отец уволил водителя — единственного человека, который с мальчиком разговаривал. Примечательно, что водитель был уволен за то, что остановился на красный свет. Мальчик рассказывал психотерапевту, что отец прямо на перекрестке выскочил из машины и с криками: «Ты че остановился? Это для тебя, что ль, красный? Пошел вон!» — выволок водителя из машины, сам сел за руль и уехал.

Психика ребенка, разумеется, не выдержала этой сцены, но родитель вел себя совершенно последовательно, возможно, даже и понимая, что травмирует сына. И делал это сознательно. Если останавливаться на красный свет, если не выгонять верного работника посреди дороги без выходного пособия, то психика ребенка, конечно, будет сохраннее, но зато взрослый потеряет свою пацанскую идентичность. И он выбрал идентичность в ущерб психическому здоровью сына.

Нарушая правила, «пацан» обычно понимает, какие могут быть последствия. Не останавливаясь на светофорах, рискуешь попасть в аварию. Не возвращая кредиты — в тюрьму.

«Пацан» понимает это, но все равно не тормозит на перекрестках и не возвращает долгов. Готовность к возмездию за нарушение правил называется на пацанском языке «ответить за базар». «Пацан» готов ответить, но втайне рассчитывает, что именно ради него правила возмездия будут изменены благодаря сплетению бизнес-интересов, взяткам или просто фортуне. Рано или поздно этот расчет не оправдывается, и «пацан» гибнет. Подробности гибели несущественны: может сложить буйну голову во время вертолетной охоты (губернатор Есиповский), свернуть шею во время снегокатных гонок (телеведущий и продюсер Супонев), убит конкурентами (не только криминальный авторитет Квантришвили, но и сотни других). Может под угрозой судебного преследования бежать из страны, спасая семью и остатки капитала (банкир Гусинский, банкир Смоленский, сенатор Шахновский, мэр Москвы Лужков).

Тем досаднее «пацанам», что сейчас, когда Игра подходит к концу, все жертвы их и все геройства оказываются напрасны. Григорий Масленников, тяжело вздыхая, признает, что теория его про «пацанов» и «лохов» не действует больше, потому что Рублевка заселилась людьми нового типа. Григорий презрительно называет их «карлики».

«Карлики» — люди, нарушающие правила безнаказанно, ну то есть без всякого для себя риска. С них как с гуся вода. Они безнаказанно воруют, безнаказанно убивают, безнаказанно нарушают не только законы страны, но и законы физики. Эта книга начиналась с описания инцидента, произошедшего на Рублевском шоссе с представителем президента в Госдуме Гарри Минхом, чья машина выехала на встречную и протаранила маленький «Опель» гражданки Ярош. Но сколько таких дорожных эпизодов! Рублевская мифология всерьез настаивает на том, что всегда в серьезных авариях травмы получают, а то и гибнут водители высокопоставленных «карликов», водители протараненных ими машин, пассажиры, прохожие… Но сами «карлики» — никогда.

Гарри Минх ли, вице-президент ли компании «ЛУКОЙЛ» Анатолий Барков — с них как с гуся вода. «Мерседес» Баркова врезается лоб в лоб в маленький «Ситроен». При столкновении погибает водитель Баркова и сидящие в «Ситроене» врачи-акушеры Ольга Александрина и Вера Сидельникова. А Барков отделывается ссадиной на ноге. Легко объяснить, почему и Минх, и Барков признаны невиновными, несмотря на протесты общественности. Это объясняется коррупцией, круговой порукой высокопоставленных чиновников и нефтяных бизнесменов. Но как объяснить физическую неуязвимость Баркова и Минха?

Барков в одном из интервью об аварии говорил, что выжил исключительно потому, что, сидя на заднем сиденьи, был пристегнут ремнем безопасности. Поверить нельзя. Сколько ни ездил я в представительских автомобилях с бонзами и богачами, никто из них, сидя на заднем сиденьи, не пристегивался ремнем.

Объясняя свое спасение, Барков дал такой очевидный, но такой неправдоподобный ответ, что кажется, будто нарочно сбивает с толку. Охраняет священную тайну рублевской неуязвимости, о которой еще пойдет речь в этой книге.

 

Глава третья. Трендсеттер

23. «Быстро открыл! Бегом, лошара! Бегом, я сказала!» — так или примерно так кричит интеллигентного вида блондинка в очках с переднего пассажирского сиденья черного «Мерседеса» S-класса. Охранник суетится. По инструкции, прежде чем открывать шлагбаум, он должен сверить номера со списком приглашенных. Но ведь и глаза у него есть. Видит, что автомобиль непростой. Черный новый «Мерседес» значит: государева служба. Но почему тогда нечиновного вида господин на заднем сиденьи, а блондинка с айпадом на переднем? Счастливый номер 117 с осмысленно подобранными буквами и федеральным флажком вместо регионального кода означает: особые привилегии. Но почему тогда блондинка не на заднем сиденьи, черт возьми, а на переднем? Дочка чья-нибудь? Разумеется, дочка, но почему тогда выглядит не гламурной кисой и не нарочито скромной студенткой, а наглой знайкой в очках? Еще секунда, и охранник узнает блондинку. Как же не узнаешь? Это же телеведущая Ксения Собчак. Совершенно сбитый с толку сторож поднимает шлагбаум, не сверивши номера. То есть идет на прямое должностное нарушение. И это правильно. Именно такое впечатление на лоха и должен производить рублевский Игрок второго уровня, которого мы условно называем трендсеттер, законодатель мод.

При случае я спрашиваю у Ксении Собчак: «Зачем же вы, Ксения, так орете на охрану?» И в ответ получаю скромно потупленные глаза, мотыльком порхающие реснички и извиняющуюся интонацию: «Вы правы, Валерий, это ужасно. Я стараюсь не орать, но видите ли, в чем дело, — они не понимают. Они не привыкли, что с ними разговаривают вежливо. Они принимают вежливость за слабость. И как только видят слабого, немедленно начинают издеваться, понимаете? Такой уж у них условный рефлекс выработался за многие годы. Приходится орать, хоть это и неприятно!»

Пока она говорит, у меня в голове случается такое же раздвоение сознания, как у вышеописанного охранника. Я вижу перед собой интеллигентную девушку из профессорской семьи, и эту же девушку я видел орущей на охранника, будто рыночная хабалка. Два образа не сходятся, как не сходятся электроды в школьной динамомашине на уроке физики, когда учитель хочет показать детям разряд молнии. Чтобы проскочила молния, между электродами должен быть зазор. И точно так же логический зазор должен быть между поступками трендсеттера, если он хочет диктовать людям тренды. В этом смысле биография Ксении Собчак сплошь состоит из логических зазоров.

Впервые публично Ксения показалась на похоронах. Хоронили ее отца Анатолия Собчака, бывшего мэра Санкт-Петербурга, на которого в начале своей политической карьеры работал Владимир Путин. Путин приехал поклониться гробу бывшего своего благодетеля. Подходил к одетой в траур семье, тихо соболезновал, обещал помощь. В скором времени мать Ксении и вдова Собчака Людмила Нарусова сделалась сенатором, и понятно стало, что вот президент устроил семье бывшего начальника синекуру. Ксения, как планировалось, будет жить тихонечко, но в достатке, как и подобает дочери заслуженного, но всеми забытого человека.

Однако ничуть не бывало. Следующее известие касательно Ксении было таким: у нее украли черные бриллианты, подаренные Умаром Джабраиловым. Джабраилов в общественном сознании представал тогда чеченским бандитом, убившим партнера своего Пола Тейтума, и, даже если никакого Тейтума Джабраилов не убивал, все равно странно, что профессорская дочка принимает дорогие подарки от человека с такой репутацией.

Так она — подумалось всем — светская вертихвостка? Но почему тогда так достойно держала себя на похоронах отца? Ответа не нашлось, но логический зазор между двумя образами Ксении вызвал к девушке незаслуженный еще на тот момент общественный интерес.

Потом некоторое время Ксения вела себя как совершеннейшая светская вертихвостка. Являлась на все рублевские тусовки, путешествовала с Рустамом Тарико на Сардинию, бесконечно училась в престижном вузе, ненадолго вышла замуж за богатого человека. И вот когда общественное мнение совсем уж было приготовилось навесить на Ксению ярлык гламурной кисы, девушка принялась вдруг делать совершенно необычную для светской вертихвостки вещь — работать, причем много. Она вела телевизионную программу «Дом-2», токшоу на радио «Серебряный дождь», церемонии музыкальных и киношных премий, корпоративные вечеринки, брала вполне серьезные интервью для глянцевого, впрочем, журнала GQ. И никакой политики. В общественном сознании утвердилось, что Ксения — из тех довольных путинским режимом глянцевых журналистов, которым нефтяное наше изобилие предоставляет возможность жить припеваючи, при условии, чтобы не лезли в политику. Это походило на правду, тем более, в рублевских ресторанах Ксения прямо говорила друзьям-приятелям, что не станет направлять свое год от года все более изощренное перо против (в прямом смысле слова) крестного своего отца Владимира Путина.

Ее даже полюбили. В тридцатилетний юбилей ей даже устроили бенефис на Первом государственном канале телевидения. Она даже пела… Как вдруг ни с того ни с сего Ксения Собчак стала участвовать в протестных акциях, последовавших за парламентскими выборами декабря 2011 года. Записные оппозиционеры посмеивались над ней, долго не признавали за свою, пока ее телевизионное ток-шоу «Госдеп-2» не оказалось чуть ли не единственной трибуной оппозиционеров. Светские хроникеры связывали протестные настроения Ксении Собчак с тем обстоятельством, что у нее, дескать, роман с оппозиционным политиком Ильей Яшиным. Кремлевские охранители называли декабрьские протесты на московских улицах «норковой революцией», намекая в первую очередь на участие в протестах гламурных персонажей вроде Собчак. Но, так или иначе, во всех головах засел насажденный Ксенией логический зазор, когнитивный диссонанс по поводу этой девушки, тем более усилившийся, когда выяснилось, что на протестные акции Ксения приезжает в машине с мигалкой, принадлежащей не то ФСБ, не то подмосковной прокуратуре. Ближе к президентским выборам 2012 года Ксения совершила еще два поступка, головокружительно несуразных с точки зрения прямой логики, но совершенно оправданных с точки зрения раздвоенной логики трендсеттера. Во-первых, она задала «неприличный вопрос» Чулпан Хаматовой. Во-вторых, донесла властям на провокаторов Марша миллионов.

Перед президентскими выборами актриса и попечительница крупнейшего в России благотворительного фонда «Подари жизнь» Чулпан Хаматова выступила по телевизору с публичной поддержкой кандидата в президенты Путина, баллотировавшегося в третий раз. Хаматова говорила, что Путин — единственный из кандидатов, кто всерьез помогал ей с детьми, обещал построить и построил в Москве современнейшую и высокотехнологичнейшую онкогематологическую клинику. Разумеется, для оппозиционно настроенной интеллигенции это выступление любимой актрисы, которую в связи с благотворительной деятельностью считали чуть ли не святой, оказалось ударом. Оппозиционеры решили единогласно, что поддержать Путина Чулпан вынудили, запугав закрытием клиники и разорением фонда. Спасая детей (решили оппозиционеры), Чулпан вынуждена поддерживать сатрапа.

Разумеется, публично задавать актрисе вопросы об этой истории считалось неприличным, потому что, дескать, рассказать правду Чулпан не могла (на то она и жертва шантажа), а могла только еще раз произнести болезненные для себя слова, что, дескать, голосует за Путина.

Каково же было всеобщее негодование, когда на церемонии вручения премии кинематографистов «Ника» ведущая Ксения Собчак спросила во всеуслышание: «Чулпан, скажи, ты занималась бы политикой, если бы не занималась благотворительностью?» Зал свистел. А некоторое время спустя Ксения Собчак позвала Чулпан Хаматову к себе в ток-шоу и сорок минут на разные лады задавала все тот же вопрос: «Если бы не дети, если бы не благотворительный фонд, стала ли бы ты поддерживать Путина?» Сорок минут Чулпан героически уходила от ответа, но всякий раз так, чтобы не возникало сомнений, что Путина она поддерживает. А Ксения… Ксении, кажется, не важно было, что отвечает гостья, важно было, что вот она, Ксения Собчак, сорок минут кряду задает вопрос, который задавать нельзя. Она нарушала правила принародно и долго, чтобы даже до самых тупых телезрителей дошло: она трендсеттер, человек, целенаправленно нарушающий правила, установленные другими, и устанавливающий свои. На фоне этой истории померкла и даже как-то незамеченной прошла история с прямым доносом, который написала Ксения Собчак на товарищей своих оппозиционеров.

Дело было так. Шестого мая, накануне инаугурации президента Путина, избранного на третий срок, в Москве прошла протестная демонстрация. Она называлась Марш миллионов. Случились столкновения демонстрантов с полицией. Был применен слезоточивый газ. Полицейские пустили в ход дубинки. Демонстранты бросали в полицейских камнями и кусками асфальта. Полицейские заявляли, что среди демонстрантов были провокаторы, первыми напавшие на полицию. Демонстранты, наоборот, заявляли, что это полиция первой начала разгон разрешенного и согласованного шествия.

И вдруг в интернете появилось заявление Ксении Собчак. Что она, дескать, была допущена в узкий круг организаторов митинга, заранее знала, что демонстранты готовят провокации против полицейских, и поэтому впервые с начала московских протестов на митинг не пошла.

Шизоидность этого заявления казалась вопиющей. Тебя допустили в узкий круг организаторов, а ты разглашаешь их тайны? Так ты предательница. Ты узнала о готовящихся провокациях и хочешь рассказать о них? Но почему тогда рассказала после митинга, когда побоище уже случилось, а не до, когда провокации можно было предотвратить?

Прямая человеческая логика непригодна, чтобы объяснить поведение Ксении Собчак. Но мы объясним: она трендсеттер. Трендсеттер нелогичен. Трендсеттер нарочно делает то, чего от него не ждут, чтобы утвердить свое право совершать невиданные, выбивающиеся из всех прежних конвенций поступки.

24. Или вот вам еще эпизод — чемпионат трендсеттеров. Рассказывает Ольга Романова, сама образцовый трендсеттер, жена богача, но в дешевой пластмассовой бижутерии. Посадили мужа в тюрьму, так она не сидит тихонько дома, как положено по правилам, а отчаянно за него воюет и в конце концов вызволяет. И вот ее рассказ.

О том, как Альфред Кох праздновал годовщину свадьбы. Сама по себе история парадоксальная, потому что Кох тридцать лет женат на одной и той же женщине. Редкость на Рублевке. Среди гостей — высокопоставленный государственный чиновник преклонных лет с молодою женой. Про чиновника известно, что он гей, а жена ему нужна в качестве реликвии, потому что у каждого ведь есть молодая жена модельной внешности — ну как он-то без такой? Про жену известно, что она из тех рублевских девочек, которых «растили на продажу».

Есть такая категория молодых женщин на Рублевке. Они здесь выросли. С самого раннего детства их матери только о том и думали, чтобы дочка выгодно вышла замуж, и для того проводили большую работу. Во-первых, с внешностью. Курносый ли нос, маленькая ли грудь, большая ли попа — все под нож пластического хирурга. В губах — силикон. Ни о каком животе не может быть и речи — на то фитнес-клубы. А из одежды — только марки, не дай бог иметь даже носки от Zara или H&M.

Во-вторых, серьезная предпродажная подготовка проводилась с психикой. Всякими правдами и неправдами вытравлялись сколь-нибудь романтические представления о жизни. Любви нет. Принцев на белом коне не бывает. Секс не должен приносить удовольствия. Верности, нежности, порядочности не должна ждать девочка, которую «выращивают на продажу». Только деньги должны иметь значение, и ради денег она должна быть готова на все. Но и не продешевить. Не давать кому попало за побрякушки, а заполучить действительно богатого и влиятельного мужа.

И вот сидит за праздничным столом эта молодая женщина и во всеуслышание говорит про жену Коха, присутствующую здесь же: не может же мужчина хотеть женщину после тридцати-то лет совместной жизни. Стало быть, аморально поступает жена юбиляра, что продолжает жить со своим богатым и нестарым еще мужем. Давно должна была бы уехать тихонько куда-нибудь в Суссекс или в Нормандию и доживать незаметно, освободив место рядом с богатым мужчиной для молодых, нарочно «выращенных на продажу».

Когда общее застолье заканчивается и гости принимаются болтать, образовывая кружки и группки по интересам, эта молодая дрянь, только что публично хозяйку вечера оскорбившая, подсаживается к ней и, доверчиво заглядывая в глаза, принимается громко расспрашивать, как в молодом человеке разглядеть будущего олигарха, как в юном студенте распознать будущего вице-премьера правительства — как, иными словами, найти любовь красивой и романтичной девушке. Вам же ведь это удалось, дорогая. Ну подскажите же — как? Если непривычному наблюдателю кажется невозможным сначала оскорблять хозяйку, а потом просить у нее интимных советов, то мы ничего неожиданного в таком поведении не видим. Молодая женщина, которую никто не считает даже и человеком, а только вещью, реликвией, чем-то вроде портсигара, неуклюже пытается стать трендсеттером, утвердить свое право на парадоксальное поведение.

Но не хватает мозгов. Развитие умственных способностей не входит в программу подготовки девочки, «выращенной на продажу».

25. Потому что не надо думать, будто невиданных и парадоксальных поступков достаточно, чтобы стать трендсеттером. Совершенно недостаточно. Невиданные и парадоксальные поступки совершает и описанный в прошлой главе «пацан»-обыватель, но совершает просто так, из удали, редко когда ухитряясь извлечь из своей эксцентричности какуюникакую выгоду. Тогда как трендсеттер совершает неожиданные поступки с толком: чтобы тысячи людей удивились его поведению, возмутились, оскорбились, восхитились, принялись бы следить, обсуждали бы и, наконец, переняли бы у трендсеттера манеру говорить или завязывать галстук, то есть последовали бы тренду. Иными словами, чтобы быть трендсеттером, противоречивости недостаточно, нужно еще желание насаждать тренды. И вот вам пример трендсеттера-пустышки, женщины, которая могла бы диктовать моды, но не продиктовала ни одной.

Однажды в Монако (надо понимать, что многие рублевские жители воспринимают это благословенное княжество как филиал Рублевки) журналистка и жена миллионера Ольга Романова в одном из облюбованных русскими ресторанов познакомилась с необычной женщиной.

Женщина эта была негритянкой, но по-русски говорила совершенно чисто, хоть и всякие глупости. Одета была прилично, но вела себя вызывающе: подсаживалась к разным людям за столики, пробовала еду из чужих тарелок. И из своей тарелки своей вилкой предлагала всем подряд тоже попробовать. Когда Романова пробовать чужую еду отказалась, женщина настаивала, не понимая, отчего это Романова манкирует таким милым развлечением.

При этом русские посетители ресторана к эксцентричной афророссиянке относились с большим интересом, если не сказать подобострастием, зазывали за свои столики, старательно поддерживали совершенно бессодержательную беседу и, что называется, глядели ей в рот — не скажет ли чего этакого. За весь вечер, однако, афророссиянка ничего умного не сказала, ничего примечательного не учудила и запомнилась Романовой только тем, что надоела хуже горькой редьки.

Однако, придя домой, по журналистской привычке Романова полезла в интернет выяснять, кто же такая афро-россиянка, оказавшаяся звездой вечера. Довольно быстро Гугл дал ответ: женщину звали Анжелой Ермаковой. Та самая Анжела Ермакова, что забеременела и родила ребенка от всемирно известного теннисиста Бориса Беккера, да к тому же еще и отсудила у Беккера денег, да к тому же… Тут Романову чуть не стошнило при воспоминании о том, как пробовали друг у друга из тарелок. Пикантная подробность про беременность Анжелы Ермаковой была вот какая: сексом с Беккером она занималась лишь однажды, в техническом чуланчике лондонского отеля. Причем секс был исключительно оральный.

Романова представила себе, как давешняя знакомая набирает полный рот спермы знаменитого теннисиста, как сплевывает в пакетик, замораживает, как, дождавшись овуляции, втягивает в шприц и вводит себе во влагалище… А потом вот этим самым ртом лезет пробовать еду у Романовой из тарелки! Чтобы отвлечь себя от рвотных рефлексов, Романова попыталась понять, чем именно из вышеописанного Анжела Ермакова так привлекла соотечественников. Почему ищут знакомства с нею? Почему зовут за столики? Почему слушают ее болтовню? Почему с каким-то подобострастием смотрят ей в рот? (Черт! Опять этот рот!) Ни в тот вечер, ни после Романова не нашла ответа.

А мы находим легко. Дело даже не в известности. Не в том, что на несколько месяцев Анжела Ермакова стала героиней таблоидов. Дело в том, что она представлялась идеальным трендсеттером.

Вся была из невиданных противоречий. Русская, но негр. Вышла замуж за богатого англичанина, но в Лондоне не стала (как заведено у вышедших замуж) притворяться английской леди, а принялась околачиваться возле набитого русскими богачами ресторана Nobu (как принято у невышедших замуж). Забеременела от богатого и знаменитого (традиционный на Рублевке бизнес), но не обычным способом, а через рот. Идеальный трендсеттер!

Если бы в тот вечер в монакском ресторане Анжела Ермакова показала бы новый способ завязывать шейный платочек, то через месяц вся Рублевка так завязывала бы. Если бы на Анжеле Ермаковой было в тот вечер платье неизвестного молодого дизайнера, то через полгода бутик этого дизайнера открылся бы в Барвиха Luxury Village. Если бы призвала к революции, то — чем черт не шутит — дамы в соболях и горностаях, может быть, уже тогда стали бы выходить на площадь с антипутинскими плакатами.

Но…

Ничего не предложила Анжела Ермакова ни в тот вечер, ни после. В отличие от Ксении Собчак, которая только за последние пару лет ввела в рублевский обиход следующие тренды:

1) моду для девушек носить очки в тяжелой оправе и выглядеть не просто интеллектуалкой, а знайкой и немного синим чулком;

2) моду для девушек работать;

3) моду для девушек ходить с портфелем;

4) моду для девушек ездить с водителем, но на переднем сиденьи автомобиля;

5) моду для девушек участвовать в протестных акциях.

Она вводила в обиход тренд за трендом, пока не нарушила главное, кажется, и единственное для трендсеттера правило — «правило зеркала».

26. Григорий Масленников «правило зеркала» формулирует так: зеркало переворачивает право и лево, но не переворачивает верх и низ. То есть трендсеттеру всегда следует нарушать горизонтальные правила и никогда — вертикальные. Всегда чудить с равными, но никогда не позволять себе эксцентричности с начальством или прислугой. Если видишь на дороге запрещающий знак «кирпич», то надо обязательно под этот знак подъехать. Но если твою машину на шоссе останавливают, чтобы пропустить кортеж Путина, ни в коем случае не надо ехать поперек кортежа, ибо таким образом ты, безусловно низший, противопоставляешь себя Путину, безусловно высшему. Убьют дурака, и все дела. Опыт показывает, что люди, соблюдающие невнятное и зыбкое «правило зеркала», имеют успех, но стоит это правило нарушить — беда. Многие люди, которые в иерархии Большой Рублевской Игры давно уже прошли уровень трендсеттера, тем не менее продолжают (просто по привычке) составлять свою жизнь из трендсеттерских парадоксов, никогда (по привычке же) не нарушая «правило зеркала».

Вот, например, миллиардер Роман Абрамович идет в ресторан Ragout, успешное предприятие известного ресторанного критика Алексея Зимина. Уже трендсеттерский парадокс, потому что миллиардер идет в дешевый ресторан, рассчитанный на людей совсем уж среднего достатка. Может быть, потянуло к простым людям? Подобно Гаруну аль-Рашиду, решил посетить инкогнито кварталы бедняков? Ничуть не бывало: помощник Абрамовича звонит заблаговременно владельцу ресторана, назначает визит Абрамовича на неурочное время между обедом и ужином, просит не отпускать повара и официантов… И вот часа в четыре, когда ресторан пустует, а повар и официанты стоят навытяжку в ожидании почетного гостя, дверь распахивается, вваливают человек восемь охраны, рассредоточиваются по ресторану, как если бы захватили его, — и входит Абрамович. Садится скромно за стол, долго читает короткое меню и, наконец, говорит: «Салат приготовьте, пожалуйста, только без заправки».

Он не издевается. Не пытается оскорбить шеф-повара или владельца ресторана. Он ведет себя как трендсеттер — нарушает горизонтальные правила: будучи миллиардером, идет в дешевый ресторан, а придя в ресторан, славящийся своим шеф-поваром, заказывает просто резаные овощи, которые курьер мог бы принести из ближайшего «Макдоналдса». Чудит, одним словом. Но этому же самому Абрамовичу даже и в страшном сне не привиделось бы чудить, когда Путин на два срока отправил его в ссылку губернатором Чукотки — поехал как миленький и всерьез заботился о благосостоянии чукчей. И тот же Абрамович беспрекословно оплатил контракт футбольного тренера Гуса Хиддинка, когда Путину (не президенту уже, но все же верховному властителю страны) стало нужно, чтобы российская сборная попала на чемпионат мира по футболу. Потому что горизонтальные правила следует нарушать ежеминутно, а вертикальную субординацию — никогда. Те, кто нарушал вертикальные правила, — в изгнании или в тюрьме.

Вот в аналогичном случае, за обедом житель Николиной Горы, богач и тверской губернатор Дмитрий Зеленин. В салате обнаруживает червяка. Пишет немедленно в твиттер, что подали, дескать, салат с червяком, и размещает фотографию червяка и салата. Беда только в том, что обед происходит в Кремле. Согласно «правилу зеркала», Зеленину следовало бы благодарно съесть червяка, раз уж его подали, или, по крайней мере, не болтать о конфузе. И результат — отставка. Возможно, не из-за одного червяка, возможно, и другие претензии накопились у президента к Зеленину, но факт тот, что губернатор был отправлен в отставку после инцидента с червяком. А медиамагнат Владимир Гусинский явился однажды к премьер-министру Михаилу Касьянову, попросил списать государственный кредит и получил отказ. Вместо того чтобы поинтриговать, найти могущественных союзников, дождаться удобного момента, Гусинский в отместку растрезвонил по всему своему телеканалу НТВ, что Касьянов, дескать, берет взятки по два процента с каждой сделки, которую визирует. Дескать, в правительстве, сказал журналистам Гусинский, Касьянова так и зовут — Миша-Два-Процента. Шутка пошла гулять. Сатирик Виктор Шендерович раз пятьсот пошутил про два процента в своем эфире на НТВ. И все бы ничего. Прежде и кредиты Гусинскому списывали, и Шендеровичу позволяли шутить довольно жестко. Но тут нашла коса на камень, нарушено было «правило зеркала»: Гусинский не сам напал на Касьянова (притом что политический вес медиамагната в те времена был сопоставим с политическим весом премьера), а холопа отправил. Это запомнили, и при первой возможности Гусинский оказался в тюрьме. Точно так же в тюрьме и все за то же нарушение «правила зеркала» оказался нефтяной магнат Ходорковский, когда у президента на совещании по борьбе с коррупцией попытался бороться с коррупцией, употребляя слова «все мы виноваты». Как все? И президент?

В тюрьме закончил свои дни юрист компании Hermitage Capital Сергей Магницкий, когда попытался раскрыть коррупционные схемы партнеров, облеченных властью. Это не была борьба равных, это низший напал на высшего, причем не с пустопорожним оппозиционным лаем, а с юридическими доказательствами в руках. Нарушил «правило зеркала».

Наконец, возвращаясь к телевидению, вспомним, как уволен был с телеканала НТВ ведущий аналитической программы «Намедни» Леонид Парфенов. Уж сколько ему прощалось. Но тут Парфенов в прямом эфире сделал интервью с Маликой Яндарбиевой, вдовой бывшего чеченского президента, убитого российскими спецслужбами. Нарушил «правило зеркала» тем, что привлек к политической борьбе бабу. Тогда как женщины в Большой Рублевской Игре неизменно почитаются низшими существами и (за редчайшими исключениями) не говорят.

Во всяком случае, не говорят на трендсеттерском языке.

27. Трендсеттерский язык, манера говорить — это предмет особый. Ночь уже, тишина, пустой дом, темный сад за окнами, про который мы знаем, что трое вооруженных людей где-то там в темноте охраняют периметр. Банкир Петр Авен водит меня по комнатам, показывает коллекцию живописи и спрашивает время от времени, указывая на какую-нибудь картину на стене: «Знаете, кто это?»

Я пожимаю плечами. Я не узнаю человека в очечках и с бородой на портрете, судя по всему, начала XX века. Мало ли там их было в очечках и с бородой. Они все были в очечках и с бородой. Если бы на человеке был военный френч, тогда я бы сказал… Может быть…

— Троцкий! — улыбается Авен, прежде чем я успеваю высказать догадку. — А это знаете что? Почему рваное?

На стене висит листок бумаги, на котором изображен человек — довольно схематично, но совершенно трагически. И голова человека не поместилась, поэтому к основному листку приклеен еще клочок бумаги, и на клочке портрет продолжается.

— Знаете, что это? — спрашивает Авен.

Пока я собираюсь с мыслями, он внимательно смотрит на меня. Как только я готов высказать предположение, Авен говорит:

— Это Врубель! Врубель! В конце жизни в сумасшедшем доме. Ему не хватало бумаги, он склеивал из клочков.

Воспользовавшись моим замешательством, даже неловкостью от того, что не угадал Врубеля, Авен читает мне что-то вроде лекции (впрочем, очень содержательной) про русский авангард. Его лекция от лекций, которые я слушал студентом, отличается только интонацией. В студенческие мои годы профессор Аверинцев, обращаясь к аудитории двадцатилетних балбесов, начинал так: «Эпикур, как вы знаете, родился в триста сорок втором или сорок первом году до нашей эры на острове Самос…» Мы же, разумеется, про год и место рождения Эпикура слышали впервые, а многие и про самого Эпикура впервые слышали, и про остров Самос. Но такие авансы студентам профессор считал правильными. Интонация лекций Аверинцева была — поддаться. Интонация Авена — доминировать.

Притом что доминировать ему не надо (просто трендсеттерская привычка). Как только я собираюсь с мыслями, чтобы поддерживать разговор, Авен подводит меня к очередной картине и говорит:

— А вот Кустодиев. Вы же должны догадаться, что это за сюжет.

— Это пьеса Островского г… г… — я заикаюсь, просто я заикаюсь от природы.

И поэтому Авен опережает меня: «…“Гроза”».

А дальше следует история про то, как Авен нашел и купил этого Кустодиева, как картина не влезала в обычный его «Мерседес», как он звонил в банк и вызывал микроавтобус с охраной, боясь хоть на секунду оставить нежданно обретенный шедевр.

Наш разговор (как любой разговор с трендсеттером) похож на игру в одни ворота. Трендсеттер всегда задает собеседнику вопросы, сбивающие с толку, и всегда, воспользовавшись замешательством, буквально сгружает в голову собеседнику то, что должно стать трендом. К чести Авена, надо признать, что многих людей на Рублевке именно он научил собирать живопись, впрочем, тогда уже большинство бесхозных шедевров русского авангарда были скуплены им самим. Интеллигентный Авен пристрастил миллиардеров-выскочек к коллекционированию искусства, сам оказавшись первым коллекционером. Насадил тренд и оказался лучшим во многом — благодаря манере разговаривать. В этой его манере нет ничего обидного. Ничего уничижительного. Он не для того сбивает меня с толку вопросами, чтобы упрекнуть незнанием Кустодиева или Врубеля. Просто технический прием — сбить собеседника вопросом, самому дать ответ и продолжать уже с позиции человека осведомленного обращаться (при всем уважении) к неосведомленному. Таковы трендсеттеры. Так они разговаривают.

Еще одно правило трендсеттера в том, чтобы на вопрос собеседника никогда не отвечать прямо. Это лишает инициативы. Говорить о другом. Менять тему. Отвечать прямо только в тех случаях, когда ответ дает преимущество и позволяет трендсеттеру прочесть собеседнику лекцию.

Ночь, тишина, пустой дом. Мы гуляем из комнаты в комнату. Я спрашиваю:

— А вам не кажется, что следовало бы издать каталог вашей коллекции?

— Я, — отвечает Авен, — давно уж издал каталог.

Протягивает руку, берет со стола толстенную книгу и предлагает мне полистать. Я листаю, восхищаюсь и думаю, как это получилось у Петра Олеговича, что каталог, про который я спросил, оказался как раз под рукой. Случайно? Или на каждом столе в огромном доме к приходу гостя приготовлено по каталогу? Или трендсеттерское везение? Вечный рояль в кустах.

— Я смотрю, Петр Олегович, вы…

— Да, — подхватывает Авен. — Я глубоко в теме. Пойдемте, я покажу вам фальшивки. За всю жизнь я купил всего две фальшивые работы. Сейчас покажу.

И как-то само собой получается, что я отвесил Авену комплимент, а он его скромно принял, оттенив оцененную мной компетентность рассказом о коллекционерских неудачах. Так или иначе, вот он опять читает мне лекцию о том, как отличить фальшивку от подлинника, а я стою и слушаю с открытым ртом. И всю эту словесную паутину Авен плетет не ради выгод каких-нибудь. Ему ничего от меня не нужно. Я просто напросился в гости, а он просто любезно пустил. Просто трендсеттерская привычка, хотя Петр Авен давно уже прошел трендсеттерский уровень в Большой Рублевской Игре.

28. Если трендсеттер не понимает, зачем ему задают вопрос, то никогда не отвечает на него. Но не отказывается от ответа, не произносит стандартное «без комментариев». Вместо того чтобы ответить на заданный вопрос, отвечает на другой, незаданный. Так рождаются легенды. Ведь любой трендсеттер хочет, чтобы о нем рассказывали не истории, а легенды.

— Скажите, — спрашиваю я ресторатора Аркадия Новикова, — правда ли, что, когда вы перестали управлять «Верандой у дачи», прибыль ресторана сразу упала вдвое, так что владелец его, Емельян Захаров, вынужден был возобновить с вами контракт?

— Нет, — отвечает Новиков. — Это красивая легенда, но дело было совершенно не так. Ребята и сами неплохо управляли «Верандой». Я следил за их успехами и даже слегка завидовал. И очень обрадовался, когда они предложили мне управлять их рестораном.

Обратите внимание: я спрашиваю Новикова о том, правда ли, что, поуправляв некоторое время «Верандой», он ушел и тогда прибыли упали вдвое, а владельцы вынуждены были позвать его обратно. А Новиков отвечает, что был очень рад, когда его пригласили управлять рестораном. Я спрашиваю про одно время, а Новиков отвечает про другое. Абсурдность нашего разговора стала бы очевидной, если бы проставить даты. Если бы я спросил: «Правда ли, что в ноябре?..», если бы Новиков ответил: «Нет, не правда. В январе я…» — логический зазор разверзся бы. Но даты не проставлены. Разговор течет плавно. Сразу и не сообразишь, что я спрашиваю про одно, а Новиков отвечает про другое. Но у меня в душе поднимается смутное беспокойство от того, что Новиков не отвечает на вопросы, которые я задал, и отвечает на вопросы, которых я не задавал. Это беспокойство — нормальная реакция лоха (я ведь лох, я ведь соблюдаю правила) на словесную игру трендсеттера. Оно заставляет меня слушать невнимательно: формально задавать вопросы, формально получать ответы, но на самом деле следить за выражением лица, за деталями одежды, за случайными событиями вокруг… Тут-то и разыгрывается для меня спектакль, весьма эффективно вживляющий мне в мозг Легенду-о-Новикове.

Мы разговариваем в одном из новиковских ресторанов. И вот, пока мы разговариваем, к Новикову подходит девушка-менеждер, чтобы рассказать, как она отчитала охранника, не пустившего в ресторан за четверть часа до открытия каких-то людей, которые хотели войти.

— Я объяснила ему, что так нельзя с гостями. Еще один раз, и…

— Хорошо, — говорит Новиков, — я потом еще сам с ним поговорю…

А еще почти поминутно в новиковский мобильный телефон приходят эсэмэски, цифры какие-то. Я кошусь на телефон, спрашиваю, что за цифры, и Новиков поясняет: сводки из его нового ресторана в Лондоне — сколько было посетителей, какие заказывали блюда, какой в среднем счет за ужин, сколько столов заказано на вечер… Оказывается, даже будучи в Москве, Новиков руководит лондонским своим детищем в онлайн-режиме.

Друзья мои журналисты рассказывали, что во время интервью или даже во время фотографических глянцевых съемок случалось, что к Новикову подходил шеф-повар задать какой-то вопрос и Новиков просил прервать съемку, отправлялся на кухню, принимался там готовить что-то вместе с шеф-поваром, да так увлекался, что приходилось перетаскивать на кухню студийный свет и там продолжать фотосессию. И я допускаю, что это неусыпное внимание к каждой мелочи в каждом своем ресторане Новиков проявляет вполне искренне. Правда интересуется! Правда вникает! Правда следит! Правда профессионален, как черт! Но искренняя и наглядная погруженность Новикова в мельчайшие детали своего ремесла, тем не менее, есть не что иное, как трендсеттерская уловка. На моих глазах, пользуясь моей неудовлетворенностью его анахроничными ответами, Новиков создает в моей голове легенду о себе.

По здравом размышлении мне следовало бы решить, что успех Новикова не может определяться его личным вниманием к каждой детали. У него больше сотни ресторанов, разбросанных по всей Москве, по всей Рублевке, да вот теперь еще и в Лондоне. Он физически не может в каждом из этих ресторанов отчитывать охранников, следить за числом забронированных на вечер столиков и готовить в четыре руки с шеф-поварами. По здравом размышлении…

Но я не способен на здравое размышление. Не отвечая на заданные вопросы и отвечая на незаданные, Новиков сбивает меня с логического хода мысли. Это виртуозный трендсеттерский финт.

Я мог бы оглядеться вокруг и увидать, что мужчины за столиками едят в основном мясо, а женщины — в основном рыбу. Мужчины пьют в основном крепкие напитки, а женщины — в основном вино. Я мог бы сообразить, что любой новиковский ресторан — это в сущности усовершенствованный «Арагви», то есть продвинутая шашлычная. Я мог бы предположить хотя бы, что успех Новикова определяется этим не прерванным все же родством с шашлычной, которая понятнее нашим стремительно разбогатевшим шашлычникам. Я мог бы хотя бы допустить такую мысль. Или какую-нибудь другую. Но куда там…

После часового интервью я выхожу из ресторана с полным диктофоном бессмысленных слов, но с уверенностью, что разгадал секрет успеха ресторатора Новикова. Я буду рассказывать, что Новиков успешен, потому что лично вникает во все детали, лично отчитывает охранников, лично отслеживает заказ столиков и лично готовит с шеф-поваром. Эти мои рассказы (и других попавшихся на ту же удочку) будут подпитывать Легенду-о-Новикове. Тысячи людей будут всерьез считать, что ходить следует в те рестораны, где Новиков бывает лично. Эти рестораны будут модными, трендовыми. А прибыль в ресторанах, которыми Новиков лично перестал управлять, мгновенно упадет вдвое. Такова сила легенды.

29. Довольно часто трендсеттеры строят свои легенды даже и против воли. Сплошь и рядом легенды вырастают из сплетен, а то и вовсе прямой клеветы. В этом смысле мало от кого бывает трендсеттеру столько пользы, сколько от врагов. И бесценным подарком может стать для трендсеттера то, что для простого человека драма.

Например, развод. Обыкновенному человеку — лоху, соблюдающему правила, — никаких бонусов не может поступить от развода, особенно если развод недружественный, с судебным разделом имущества и детей. Лох страдает, когда в процессе судебного разбирательства выплывают на свет подробности его частной жизни. Когда приходится тащить в суд малышей, чтобы Его честь спрашивал: «Ты с кем хочешь жить? С папой или с мамой?» После бракоразводного процесса лох растерзан и подавлен, благодарит Бога, что весь этот ужас наконец кончился.

Трендсеттер — другое дело. Вероятно, он тоже переживает и страдает — человек все-таки. Но бракоразводные страдания позволяют трендсеттеру разъяснить всему миру, что человек-то он необычный.

Одним из самых громких разводов на Рублевке был и до сих пор остается развод четы Слуцкер. Владимир Слуцкер, удачливый бизнесмен, миллионер, сенатор и по слухам — тот самый человек, при посредничестве которого можно решить в генеральной прокуратуре любую проблему или, наоборот, любую проблему создать. Ольга Слуцкер — предпринимательница, владелица сети фитнес-клубов World Class. Первый ее клуб в Жуковке долгое время был на Рублевке единственным, в него ходили все: от хамоватых нуворишей с криминальным прошлым до милейшего и интеллигентнейшего историка и телеведущего Николая Сванидзе. Ольга, разумеется, со всеми знакома и ключевым светским персонажем стала волей-неволей.

Пока не дошло у Слуцкеров до развода, про них больше и сказать-то было нечего. Про Владимира известно только, что он увлекается каббалой. А про Ольгу — что деньги на свои фитнес-клубы она взяла у мужа, но бизнес успешный, и долг давно отдан. Ничего особенного, люди как люди. Мало ли на Рублевке успешных бизнесменов и сенаторов, чьи жены ведут успешный бизнес и красуются в светской хронике глянцевых журналов?

Но стоило супругам Слуцкер начать бракоразводный процесс, как оба они превратились в героев рублевского эпоса, в самых что ни на есть трендсеттеров.

Сначала Владимир Слуцкер заявил, что дети должны остаться с ним, поскольку Ольга даже и не рожала их. Дети были выношены суррогатной матерью. В косной России такая информация, может быть, и должна была склонить общественное мнение на сторону Владимира, но только не на Рублевке. Рублевцам, наоборот, нравится всякий логический зазор, всякий обходной путь, при помощи которого может быть изменен естественный ход вещей. Им нравилась профессорская дочка Ксения Собчак, ругающаяся на охранников как сапожник. Их занимала Анжела Ермакова, зачавшая через рот. Теперь они увлечены Ольгой Слуцкер — ни разу не рожавшей матерью двоих детей. Не проходит и месяца, как все рублевские обывательницы принялись копировать Ольгину манеру одеваться, болтали о суррогатном материнстве, и совсем уж неслыханной популярностью начала пользоваться детский психолог, к услугам которой Ольга прибегала в суде и во время разборок с мужем. Ольга стала трендсеттером, каким не могла бы оказаться, сколько бы ни настроила в Москве фитнес-клубов.

На волне своей популярности Ольга совершила серьезную трендсеттерскую ошибку: дала несколько интервью, которые по логике должны были бы компрометировать Владимира Слуцкера, но на самом деле мифологизировали его. Ольга сказала, что дети должны оставаться с нею, поскольку Владимир оголтелый сионист. Дескать, он разъясняет детям, что кровь их недостаточно чиста, не вполне еврейская…

(Мы сидим с Ольгой в маленьком ресторанчике, и она прямо так и говорит: «Представляете, дочка плакала и оправдывалась, что в ней ведь грязной крови совсем немного. “Мамочка, — говорит, — во мне ведь грязной крови совсем немножко”. И это мою кровь в своих жилах она называла грязной».)

Кроме того, Ольга заявила, что Владимир тронулся рассудком на своих каббалистических штудиях. Всерьез считает себя богом, мессией, всерьез говорит, что душа его живет в двух телах, одно из которых здесь, в России, а другое — где-то в Германии.

В православной стране такая информация, может быть, и должна бы склонить общественное мнение на сторону Ольги. Но только не на Рублевке. Рублевцам нравятся всякие аберрации традиционных вероисповеданий. Как верят они в то, что мощи святого князя Владимира могут быть сертифицированы археологическим институтом, так верят и в то, что сенатор Слуцкер может оказаться… ну… богом не богом, мессией не мессией, но уж во всяком случае могущественным каббалистом, сколотившим состояние при помощи гематрики. Глазом не успеваешь моргнуть, как половина рублевских обывателей носит уж на запястье красную ниточку, по которой узнают друг друга потешные каббалисты.

(Я сижу у Владимира Слуцкера в кабинете и слушаю, как он клеймит всех этих краснониточников шарлатанами. За его спиной в застекленном шкафу — книги на иврите и на древнеарамейском. И невольно поддаешься этой рублевской легенде, хочется унести поскорее ноги — того и гляди превратит в крысу.)

Вот так и выходит, что развод и традиционное при разводе поливание друг друга грязью превращает вдруг малоинтересных людей в легендарных, сказочных персонажей, в трендсеттеров.

Им остается только как-то приложить к делу свою способность навязывать людям модные тренды. Использовать свое трендсеттерство для продвижения вверх по иерархии Большой Игры.

30. Штука в том, что сам по себе тренд ни для чего не нужен — так, безделка. Владимиру Слуцкеру никакой пользы от того, что тысячи людей начнут увлекаться каббалой. Ольге Слуцкер не тепло и не холодно от того, что сотни женщин станут всерьез обдумывать возможность суррогатного материнства. Ксении Собчак, может, и приятно сознавать, что множество девушек переняли у нее манеру носить очки в толстой оправе, но пользы-то опять никакой.

Тренды возникают и забываются. Ничего не значит ни появление трендов, ни их исчезновение. Просто какой-то трендсеттер зацепил общественное сознание каким-нибудь логическим парадоксом, и трендсеттеру ненадолго стали подражать. Без последствий.

Главный редактор журнала Vogue Алена Долецкая придумала никогда не носить чулок, некоторое время рублевские дамы подражали ей. И что? Ничего. Забыли. Снова принялись носить.

Бывший глава администрации президента Александр Волошин полюбил певицу Сезарию Эвору. Ввел моду ее слушать. Многие слушали. И что? Ничего. Разве что для Сезарии Эворы был от этого прок: несколько раз пригласили старушку с Кабо-Верде на Рублевку выступить за астрономический гонорар. Все. Мода прошла даже раньше, чем почила в бозе эксцентричная любительница сигар.

Миллиардер Алишер Усманов ввел моду на узбекскую кухню. И что? И ничего. В выходные дни под рублевскими соснами при каждой уважающей себя усадьбе стали колдовать узбекские повара над своими казанами, мангалами и тандырами. Но вскоре мода на узбекскую кухню прошла, увлеклись японскими суши. Те же таджики, что прежде притворялись узбеками, теперь стали притворяться японцами. А потом забыли и японцев, увлеклись фермерскими продуктами, так что повара вынуждены были рядиться в русские косоворотки. И что? Ничего. Быстротечная мода. Меняющиеся тренды.

Была, например, мода строить дома, похожие на Бутырскую тюрьму. Потом пришла мода строить дома, похожие на Зимний дворец в Петербурге. Потом стали строить финские дома. Потом — швейцарские горные шале. Потом пристрастились разбирать и привозить из Европы целые комнаты, а то и шато — аутентичный паркет, лестницы, камины. И что? Ничего. На территории некоторых рублевских усадеб так и стоят рядом тюрьма, дворец, финский дом, шале и шато — четыре дома пустуют, а хозяин живет в пятом, потому что он теперь в моде. И что?..

А в 90-е была мода оборудовать в подвале тир. А в 2000-е вместо тиров стали устраивать винные погреба. А в 2010-е поколения сменились, и молодежь принялась не складировать в подвалах дорогие бутылки, а выращивать в подвалах марихуану под лампами. И что? Ничего!

Меняющиеся рублевские моды имели смысл только для тех трендсеттеров, что ухитрились оседлать запущенный ими тренд, заработать на тренде деньги, пока тренд актуален. Григорий Масленников строил горные шале на равнинной местности, пока шале не вышли из моды. Ксения Собчак написала книжку для девушек о том, как модно одеваться. Сталик Ханкишиев вымуштровал целый полк узбекских поваров, колдовавших над казанами, и написал про колдовство над казанами три книжки. Аркадий Новиков построил сотню ресторанов на узбекском гастрономическом тренде. Алексей Зимин — пару ресторанов, когда вошли в моду фермерские продукты.

Есть люди, которые смогли превратить тренд в проект. Эти люди — герои следующей главы. Их проекты — не что иное, как монетизированные тренды. Не что иное, как мода, которую трендсеттер насаждает не просто для развлечения, а с целью заработать на тех, кто ей следует.