Светлана Евсеева — известная поэтесса, бесспорно, талантливая, со своим голосом. С тем большим интересом читаешь ее поэму «Есть где-то неоткрытый кратер» («Неман» №3, 1968).

Я овощ тот, чуть горьковатый .— Был крепок, видимо, засол…

Намеченное в этих скуповатых, крепкого засола, строчках конкретизируется Лирическая героиня смотрит сама на себя:

Как на сестру, как на мужчину. На непричастных миражу. Как будто на чужую спину, На себя сама гляжу.

Тут что ни слово — сюрприз. Героиня смотрит на себя, как на сестру Что ж, как говорится, вас понял. Но дальше, через запятую, как будто перечисляя сходные вещи, автор пишет — «как на мужчину». Затем к сестре и мужчине прибавляются «непричастные миражу» и чужая спина. Ответить на вопрос: как же смотрит на себя героиня, — невозможно. Но и в банальности ее не упрекнешь.

Рассказав о себе — она аспирантка ветеринарного факультета, — героиня переходит к «нему».

Ты пригласил меня, как в двери. В любовь.

Поэтесса стремится к оригинальности во всем. Это — ее право. Можно было бы, правда, приглашать в комнату — старо, обычно, а вот в двери — свежо.

Точно так же, когда мы читаем:

Предупредив беду лихую. По дороге, может быть, Заеду в светлую чайную, Где любят все поговорить.

Иной педант начнет доказывать, что правильнее не «чайная», а «чайная». Но ведь «чайная» говорят все, и этого достаточно, чтобы поэтесса рифмовала «чайную» — «лихую».

Начиная описание «его», героиня делает небольшое отступление философского характера. Она высказывает мысль, что разные люди ведут себя по-разному:

Один купается в мороз И на волне скользит удало, Другой в опилки словно врос. Развинчивая удава.

Кое-что неясно. Если купание в мороз — откуда волны? Буря в проруби? И зачем понадобилось врастать в опилки? Разве что для того, чтобы развинтить удава. Кто знает, может быть, действительно так их и развинчивают.

И вот героиня непосредственно переходит к нему, подробно его описывает. Она его очень любит. За что?

За то, что крепкий, золотой, Схож кожей с белыми грибами…

Не какой-нибудь там мухомор — белый, царь грибов!

А на жаре совсем такой. Какой Отелло после бани.

Образ шекспировского героя принадлежит к числу вечных спутников человечества. Много было и еще будет самых различных его истолкований, трактовок, интерпретаций. Но можно смело утверждать: сравнение героя с Отелло после бани — такого не было. Как говорится, старики не упомнят.

Ему, схожему с Отелло после бани, с одной стороны, и с белыми грибами — с другой, несет героиня свою любовь, дарит свою женственность.

А надо сказать, что женственность получает в поэме особенно колоритное, образное преломление. В первых строчках она, как мы помним, контрастно сталкивалась с овощем крепкого засола. Теперь героиня восклицает:

И женственностью я богата, Как деньгами моя страна.

Дальше — новый смысловой портрет, образный изгиб, новый виток ассоциации:

Расширить эту радость нужно. Продолжить, а не то — беда: Прокиснет женственность, как лужа. Где непроточная вода.

Героиня, богатая любовью, молодостью, еще не прокисшей женственностью, признается «ему» в том, что он ей нужен. Но ведь на то и художественное произведение, чтобы не говорить просто: «Ты мне нужен», — а выстраивать целую вереницу сравнений:

Ты нужен мне, как югу север, Как алфавиту твердый знак. Ты без меня — обычный плевел, Со мною ты — обычный злак.

Северу нужен юг — примем этот факт на веру. Не будем подходить к сложному поэтическому образу с нашими грубо житейскими представлениями. Очевидно, нужен — в каком-то особом образном смысле. Может еще показаться непонятным: почему герой, до этого столь восторженно воспеваемый, вдруг обозван обычным плевелом? Не совсем мотивированный перепад. Но и это можно как-то объяснить. Причуда. Поэтический каприз. Чуждая смысловому крохоборству, поэтесса смело устремляется к главному вопросу — что ее влечет к герою и что такое вообще любовь. Все это увенчивается таким образным определением:

Ты у меня один. Вторые — Чужие, лишние всегда. Любовь — как ветеринария, Не массовый падеж скота.

Ты уловил, многострадальный друг-читатель? Конечно же, ты не новичок и многое читал о любви, знаешь, что любовь свободна, мир чаруя, что есть любовь — широкая, как море, ее вместить не могут жизни берега, слышал ты и грубоватое, но неоспоримое: любовь— не картошка. Но поэтесса вносит новый вклад: не только не картошка, но, что особенно важно отметить, не массовый падеж скота. И попробуйте с ней спорить! Начнете доказывать, что нет, любовь именно массовый падеж скота, — сразу окажетесь в дураках. Так что ладно, хорошо, не массовый. Вы положили меня на обе лопатки.

В финале поэмы героиня, как будто спохватившись и вспомнив о некоторых неоспоримых вещах, пишет, что «любовь не все твое богатство» и что никак нельзя ограничиваться той областью, «где один интим».

Я лирику свою допела.  Опасным был бы рецидив. Иду к труду. И труд — Отелло, Он так же черен и ревнив.

Так снова возникает шекспировский образ, но на этот раз уже для прославления не любви, а труда.

Закрывая последнюю страницу этой поэмы, столь бесспорной в своем заключительном призыве (ну, кто станет отрицать роль труда — нет таких) и столь непроходимо новаторской по стилю, испытываешь сложное чувство. Как будто действительно проглотил некий «овощ», не совсем ясно какой, но, безусловно, крепкого засола.

1969.