1. Новая фаза чистки

1 декабря 1934 года Советский Союз потрясло известие об убийстве в Смольном первого секретаря Ленинградского обкома, члена Политбюро С.М. Кирова. В последующие дни все газеты страны выходили в траурных рамках, сообщая факты биографии погибшего и информацию о бесчисленных митингах скорби советских трудящихся.

Мало кто мог тогда предположить, что это загадочное убийство послужит началом широкой кампании политических преследований, которая будет продолжаться несколько лет и потребует огромного количества человеческих жертв.

Уже через несколько дней с момента убийства советская» пресса сообщила о казни 66-ти «белогвардейцев» Москвы и Ленинграда, обвиненных в подготовке террористических актом против работников советской власти. Спустя десятки лет общественности стало известно, что это событие явилось первой частью жуткого политического сценария, который Сталин разыгрывал вместе с доверенными лицами с целью дискредитации и физического уничтожения бывших оппозиционеров.

Сталинский план заключался в том, чтобы начавшееся расследование обстоятельств гибели Кирова направить на доказательство существования широкой подпольной террористической организации зиновьевцев, готовившей покушения на руководителей страны.

В течение декабря 1934 года были арестованы Каменев, Зиновьев и ряд их бывших сторонников — Куклин, Бакаев, Евдокимов, Гертик и другие. Им предъявили обвинение в организации «московского центра», а затем стали готовить к открытому судебному процессу.

Одновременно следствие проводилось и в Сибири. Здесь, на Кузнецком металлургическом комбинате, НКВД арестовало группу «двурушников» из числа близких к зиновьевцам людей и их бывших последователей. В ней оказались: П. Тарасов — начальник строительства прокатного цеха, А. Евдокимова — его жена (дочь Г.Е. Евдокимова), Петровский — начальник горнорудного Тельбесского района, Нарыков — начальник строительства мартеновского цеха и работники комбината — Штифанова, Батиков, Бабчин. Обвинение гласило, что все они «проводили подпольную подрывную работу против партии».

Из факта «разоблачения» этой группы крайком ВКП(б) устроил показательную инсценировку борьбы за «революционную бдительность». На заседании бюро Сталинского горкома, где проводилась процедура исключения «зиновьевцев» из партии, лично присутствовал секретарь крайкома Эйхе. Он произнес эмоциональную речь о непримиримости к «антипартийным теориям» и «антипартийным разговорам», пригрозив в итоге не щадить никого из разоблачаемых.

Несколько дней местные газеты извергали поток клеветы и ругательств в адрес исключенных из партии, пытаясь изобразить их коварными заговорщиками и предателями.

«…Недаром молчала Евдокимова А.Г., — писала «Советская Сибирь». — Недаром ни слова о политике партии нельзя было услышать на партийных собраниях от Тарасова. Это была тактика. Злобные, но бессильные и трусливые враги партии молчали, таились, чтобы не видать себя «прежде времени»…Этой тактики придерживались все они — Нарыков, Штифанова, Бабчин, Петровский, Батиков. (…)

На их вечеринках выражалось самое отрицательное отношение к коллективизации, к победам колхозного строя, к темпам индустриализации и т. д. Штифанова в своих показаниях заявила, что она отрицает возможность построения социализма в СССР без поддержки какой-либо другой революционной страны, что она отрицает социалистический характер нашей теперешней экономики».

Аресты «троцкистско-зиновьевских последышей» были проведены также в Барнауле, на меланжевом комбинате и ряде организаций, в Томске, Красноярске, Омске, в Барабинском тресте совхозов, на железнодорожном транспорте.

Для той обстановки, которую создал Сталин, было вполне естественно, что даже периферийные кадры НКВД постарались воспользоваться убийством Кирова, чтобы продемонстрировать служебное рвение и «политическое чутье». «Преступные ошибки» ленинградского НКВД для всех являлись важным уроком. Поэтому Западно-Сибирское управление НКВД поспешило разоблачить местных «террористов», у которых «намечен был товарищ Эйхе».

В связи с якобы готовившимся терактом были арестованы 8 жителей Новосибирска, из бывших офицеров. Никаких преступных действий они, разумеется, осуществить «не успели», но тем не менее троих — Федора Абрамова, Петра Колоярцева и Громова — приговорили к расстрелу, а других упрятали в заключение.

В январе-феврале 1935 года во всех парторганизациях страны в обстановке всеобщего оцепенения и парализующего страха зачитывалось составленное Сталиным закрытое письмо! ЦК ВКП(б) «Уроки событий, связанных с злодейским убийством тов. Кирова». В этом документе, основанном на сплетении лжи и большевистской демагогии, Сталин убеждал партию в том, что ответственность за дерзкое преступление полностью лежит на зиновьевцах. Партия оказалась недостаточно бдительной, объяснял Сталин, и потому стало возможным проникновение в нее опасных двурушников.

«Двурушник не есть только обманщик партии. Двурушник есть вместе с тем разведчик враждебных нам сил, их вредитель, их провокатор, проникший в партию обманом и старающийся подрывать основы нашей партии, — следовательно, основы нашего государства… Поэтому в отношении двурушника нельзя ограничиваться исключением из партии, его надо еще арестовать и изолировать, чтобы помешать ему подрывать мощь государства пролетарской диктатуры. (…)

Не дело большевиков почивать на лаврах и ротозействовать. Не благодушие нужно нам, а бдительность, настоящая большевистская революционная бдительность».

Сталинское подстрекательство стало поводом для новой встряски партии. В ходе обсуждения письма из ВКП(б) исключили десятки выявленных «троцкистов» и «зиновьевцев», которые, казалось, принесли недостаточно искренние покаяния за прошлое. Проработка бывших оппозиционеров шла нескончаемо. Газеты ежедневно поставляли сведения о партсобраниях, где прошлое каждого подозреваемого выворачивалось наизнанку для всеобщего поношения. Рушились карьеры, коверкались человеческие взаимоотношения и судьбы.

В феврале 1935 года в Сибирь стали прибывать большие группы ленинградцев — членов партии и беспартийных, — высланных после убийства Кирова. Среди них действительно было немало бывших сторонников оппозиции, занимавших при Зиновьеве ответственные партийные, хозяйственные и комсомольские посты, но большинство уже давно не участвовало в политике, и высылка их представляла собой обыкновенную месть Сталина за нанесенные ему в 1925–1927 годах обиды. По постановлению Политбюро из Ленинграда предполагалось выслать на Север Сибири и в Якутию 663 «зиновьевца».

Ленинградцев принимали во всех крупных городах Сибири: Омске, Новосибирске, Томске, Барнауле, Красноярске, Иркутске. Отсюда их чаще всего направляли еще дальше, в районные организации, где для них находилась работа по специальности.

Прибывшие представляли в основном партийную интеллигенцию. Тут были служащие госучреждений, преподаватели, хозяйственные и профсоюзные руководители среднего уровня, среди них находились и участники XIV съезда партии — делегаты мятежной ленинградской организации — М.А. Королева, И.А. Петрик, Н.П. Смирнов, С.Х. Субоч.

Секретарь ЦК ВКП(б) Н.И. Ежов, будущий руководитель НКВД, давал крайкомам и обкомам указание о том, как распорядиться новыми партийными кадрами:

«Командированных товарищей не рекомендуем направлять на партийную работу. Используйте их по своему усмотрению в зависимости от опыта каждого на хозяйственной (в промышленности, кооперации, торговле) или административно-советской работе.

Все командированные в прошлом активно участвовали в зиновьевской оппозиции. Хотя они давно уже отошли от оппозиции и из партии сейчас не исключены, все же их практическую работу необходимо иметь под постоянным наблюдением. (…)

Откомандирование этих товарищей из пределов края не может быть произведено без согласия ЦК ВКП(б) в каждом отдельном случае».

Иная судьба ожидала изгнанных из партии. Для этих жертв Сталин выбрал более суровую месть.

Собрав сотни зиновьевцев Ленинграда, секретная служба отправила их в политссылку под надзор своего аппарата в районы Восточной Сибири, где когда-то отбывал ссылку сам Сталин. В одном лишь Красноярском крае, главным образом в г. Енисейске, было сосредоточено 280 человек «зиновьевского актива». Это составляло примерно половину политссыльных, находящихся в крае.

В середине 1935 года, в новом закрытом письме от 13 мая, ЦК ВКП(б) потребовал провести проверку партийных документов и очистить партию от засорения ее «враждебными элементами».

Проверка имела ряд принципиальных отличий от проходившей год назад чистки партии. Теперь были значительно повышены требования по части политической благонадежности коммунистов. Вводились особые категории для исключения по признакам социального происхождения, прежнего рода занятий, родства и проживания в прошлом за границей. Основной компрометирующий материал для разоблачений поставлял НКВД.

Одну из «троцкистских групп» из 7-ми человек арестовали опять на Кузнецком металлургическом заводе в г. Сталинске (Новокузнецк), но уже за связь с предыдущей группой.

Группа, обнаруженная в Анжеро-Судженске на шахте им. Кирова во главе с «троцкистом» Маштаковым, «выступала против стахановского движения, называя стахановские методы «тейлоризмом» и «фордизмом».

13 «шпионов» разоблачили в Кемерово. Это были иностранные рабочие, отказавшиеся принять советское подданство.

Начальник секретно-политического отдела УНКВД по Западно-Сибирскому краю И.А.Жабрев информировал:

«В результате нашей агентурно-следственной работы за последнее время нами выявлены и переданы в распоряжение партийных организаций компрометирующие данные на 1543 человека (членов и кандидатов). Почти полная реализация этих данных в процессе проверки, несомненно, помогла парторганизациям разоблачить и очистить свои ряды…».

Когда проверка подошла к концу, партия не досчиталась 13–15 % своего состава. Многие были арестованы. Только в Западной Сибири по итогам проверки в тюремных камерах очутилось 805 человек. В Красноярском крае — 460 человек.

Но Сталин требовал большего. Его главный расчет заключался в том, чтобы опорочить оппозиционеров до такой степени, когда вся партия станет требовать их казни. А для этого ему нужно было представить своих поверженных противников опасными злодеями, вредителями и шпионами, публично дающими показания о своей антигосударственной деятельности.

Пока на самом верху разрабатывались сценарии открытых процессов, в районах Сибири аппарат НКВД продолжал громить «троцкистско-зиновьевское охвостье».

С начала 1936 года под карательные удары попали колонии ссыльных троцкистов и зиновьевцев. Для НКВД здесь имелось широкое поле деятельности: довольно быстро были оформлены дела о «контрреволюционных заговорах», а их «участников» стали готовить к отправке в северные лагеря. Спустя 4–5 месяцев прекратили свое существование колонии ссыльных в Красноярском крае (Абакан, Шира, Туруханск, Енисейск, Минусинск), Омской области (Тара) и в других районах Сибири.

Одновременно забирали и исключенных из партии «за троцкистскую деятельность». В Томске весной 1936 года горотдел НКВД арестовал несколько ответственных работников индустриального института за то, что они «вели контрреволюционную работу по объединению троцкистски настроенных лиц из числа бывших членов ВКП(б)». Летом 1936 года сотни ссыльных и арестованных троцкистов из Сибири, Казахстана и Средней Азии были этапом доставлены во Владивостокскую пересыльную тюрьму для последующей отправки на рудники Колымы. Свозили вместе и ветеранов, отсидевших по нескольку лет в изоляции в красноярской, карагандинской или алма-атинской ссылке, и новичков, арестованных совсем недавно, местом содержания которых был Мариинский распределитель. Судьба их считалась решенной.

Но дух троцкистов все еще не был сломлен. Бывшие коммунисты, называвшие себя истинными ленинцами, по-прежнему сохраняли ту сплоченность и решимость к сопротивлению, которые они пронесли через все годы своей беспомощной борьбы с режимом. Как ни странно, время, пережитое в советских тюрьмах и ссылке, не избавило их от иллюзий. Многие их поступки, как и раньше, питались уверенностью в крахе политики Сталина, и потому они упорно продолжали играть роль политических борцов.

Оказавшись вместе после нескольких лет разлуки, старые единомышленники предприняли очередную попытку организовать громкий тюремный протест в духе революционеров прошлого. Эта попытка оказалась для них последней.

Целью выступление троцкистов был протест против отправки на Колыму.

На территории огромного пересыльного лагеря началась подготовительная работа. На одном из собраний сторонников был образован старостат. В него вошли известные в лагере оппозиционеры: Р.И. Сахновский, Майденберг, Барановский, Бодров, Саянский, Городецкий, Филиппов, С.Я. Кроль. Члены старостата и их помощники стали готовить товарищей к oбщему протесту. Один из свидетелей-заключенных, дававший впоследствии показания по делу о «троцкистском восстании», сообщал, что колеблющимся разъясняли:

«Нас отправляют на Колыму в грузовых трюмах… будем содержаться в невентилируемых трюмах, без выхода на палубу, питание будет из расчета штрафных голодных норм. Плаванье продлится в таких условиях 18–20 суток. Пусть нас вяжут и везут. У них людей не хватит, чтобы перевязать 600 человек…» Собрания и обсуждения требований добиваться статуса политзаключенных продолжались несколько дней.

5 июля, перед самой отправкой, когда стало известно, что заключенные готовы начать массовую голодовку протеста, в тюрьму прибыла администрация. Ее заверения в том, что условия этапирования и питания будут вполне приемлемыми для каждого, сыграли свою роль: большинство заключенных, несмотря на призывы своих лидеров, собрали вещи и вышли на транзитный двор. Вслед за ними подчинились и остальные.

Как только этап троцкистов в составе около 600 человек двинулся к пристани, в разных местах по сигналу запели «Вихри враждебные…». Песню подхватили сотни других голосов, и уже вся движущаяся через город колонна пела свой прощальный гимн. Начальник конвоя несколько раз приказывал прекратить пение, дважды останавливал этап, но люди продолжали петь. Пели «Вы жертвою пали», «Интернационал», «Варшавянку»… Пение прекратилось лишь с началом погрузки первой партии зэков на пароход «Кулу».

Была подана специальная баржа. На нее погрузили несколько сот заключенных и переправили на пароход. Но когда подошла баржа со второй партией, возник новый инцидент. С парохода стали кричать, чтобы остающиеся на барже не покидали ее. Вниз полетели узлы и чемоданы.

— Не грузитесь, — кричали с «Кулу», — нас хотят уничтожить, везя в скотских условиях. Всякий честный коммунист должен поддержать своих товарищей, которых уже начинают расстреливать!

И на барже и на пароходе толпа выкрикивала:

— Долой кровопийцу Сталина!

— Долой политическую жандармерию — НКВД!

— Да здравствует вождь мировой революции товарищ Троцкий!

Часть оппозиционеров рванулась к трапу, но была остановлена конвоем. Дальнейшую погрузку пришлось прекратить. Баржу с заключенными отвели в море и продержали там до утра.

На следующее утро на пароход прибыли краевой прокурор и начальник Приморского отдела НКВД. Прокурор попытался образумить протестующих и призвал их «не поддаваться на провокации». Получив от него обещание, что условия этапирования будут нормальными, заключенные разошлись по местам. Затем, хотя и с трудом, погрузились арестанты со второй баржи.

Но протест на этом не завершился. Он перешел в более спокойное русло. По инициативе Эльцина, Р.И. Сахновского, Я. Беленького, Полякова, С.Я. Кроля была составлена телеграмма протеста в ЦИК СССР с требованием предоставления политического статуса для заключенных оппозиционеров. Под ней подписалось примерно 300 человек. Эльцин призывал своих сторонников и в лагере не прекращать борьбы со Сталиным, а путем различных кампаний протеста добиваться улучшения быта и сплочения единства троцкистов.

Проплывая вдоль берегов Японии, оппозиционеры бросали в море бутылки с записками и призывами к «мировой общественности». Как сообщали свидетели, они выкрикивали при этом: «лучше японский фашизм, чем сталинская реакция».

Описание некоторых деталей этого необычного путешествия на Колыму приводит в своих воспоминаниях бывший узник Михаил Байтальский. Он пишет:

«Плывем…

На виду у японских берегов конвоиры на палубе снимают форменные фуражки, шинелью прикрывают винтовку и вплотную прижимаются спиной к мачтам и большим ящиками грузов на палубе. Почти весь этап на палубе. Уголовники и бытовики заперты в трюмах. Кормят неплохо, ни в чем нас, политических, не стесняют. Наше единственное начальство здесь — старостат…».

Но избежать своей трагической участи троцкисты уже не могли. Когда «Кулу» прибыл в Магадан, участники протеста еще пытались оказывать сопротивление при прохождении обыска, регистрации и карантина. Они даже организовали голодовку. Положение их однако было безнадежным. К тем, кто отказывался отправляться дальше по этапу в глубь Колымы, работники ГУЛАГа применили силу: сопротивлявшихся связали и отправили в лагпункты по назначению. Летом 1937 года их расстреляли как мятежников.

Так, шаг за шагом, устраняя одну за другой группы троцкистов и тех, кто имел с ними какие-либо связи, Сталин приближался к своей главной политической цели — уничтожению вожаков оппозиции через процедуру позорных и унизительных саморазоблачений и раскаяний на показательных процессах.

17 апреля в Новосибирске был арестован Н.И. Муралов, занимавший пост руководителя отдела рабочего снабжения в тресте Кузбассуголь. Его поместили во внутреннюю тюрьму УНКВД и стали методично обрабатывать, добиваясь показаний на других деятелей оппозиции.

Арестовали также Вениамина Вегмана, одного из старейших большевиков, известного сибирского издателя и публициста, который, как выяснилось, через друзей посылал деньги в Алма-Ату Троцкому.

Следствие вели работники секретно-политического отдела УНКВД И.А. Жабрев, С.П. Попов и П.И. Сыч, а из Москвы их действиями руководил начальник 4-го (секретно-политического) отдела НКВД СССР Молчанов.

Что происходило в следственных камерах и подвалах УНКВД, узнать уже никогда не придется. Известно однако, что допросы Вегмана вскоре закончились трагически: подследственный внезапно скончался при невыясненных обстоятельствах (официально — от разрыва сердца). Существует также версия, распространявшаяся в среде работников управления НКВД, согласно которой Вегман был убит, поскольку прежде находился в дружбе с начальником УНКВД Каруцким. Возможно, факт такой дружбы мог испортить важную репутацию.

Допросы Муратова, очевидно, проходили более гладко. После нескольких бесплодных попыток заставить арестованного пойти на поводу у следствия Жабрев и Попов смогли все же получить необходимые сведения о существовании в Сибири тайной организации троцкистов во главе с Муратовым и Раковским. Когда материалы, представленные на «организацию», оставалось лишь утвердить новому начальнику УНКВД, Каруцкому, неожиданно произошла заминка.

В.А. Каруцкий

Каруцкий повел себя не совсем обычно: он не стал подписывать материалов «по троцкистам», а в тот же день вызвал Жабрева и отчитал его за представленную «липу». По словам самого Жабрева, Каруцкий заявил: «Мы никакой контрреволюционной организации не имеем, и вы с Поповым надумали очередной номер».

После этого разговора Каруцкий был вызван в Москву. И вскоре его место в УНКВД занял В.М. Курский.

Перестановка в руководстве УНКВД летом 1936 года позволила повести дальнейшее следствие в нужном направлении. Курский сразу же внес важные коррективы в «дело троцкистов». Он потребовал, чтобы фигура Муралова вновь была в центре «организации». Затем в числе других он добавил еще и Дробниса, крупного хозяйственного работника, заместителя начальника строительства Кемеровского коксохимического комбината.

Намечалось таким образом новое, более серьезное «дело» с громкими именами, широкими «выходами» и возможными высокими наградами. Но случай со взрывом на шахте Кемеровского рудника в сентябре 1936 года внезапно изменил направление следствия и вывел НКВД на другой сценарий компрометации врагов партии, о котором речь пойдет ниже.

А в это время из недр сталинского аппарата на партию была обрушена дополнительная доза разоблачительной пропаганды.

29 июля 1936 года на свет появилось очередное закрытое письмо ЦК ВКП(б) — предвестник новых потрясений. Название письма звучало в зловещем тоне — «О террористической деятельности троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока». Письмо почти полностью основывалось на «показаниях» арестованных лидеров оппозиции — Зиновьева, Каменева, Бакаева, Мрачковского и других, — которые, как утверждалось, «окончательно скатились в болото белогвардейщины, слились с самыми отъявленными и озлобленными врагами советской власти и превратились в организующую силу последышей разгромленных в СССР классов…». Письмо внушало мысль о том, что троцкисты и зиновьевцы, разочаровавшись в попытках победить в открытой борьбе, создали тайный блок и встали на путь террористической деятельности. Они убили Кирова, готовили покушения на остальных руководителей партии — Сталина, Ворошилова, Кагановича, Орджоникидзе, Жданова, Косиора, Постышева. В заключительной части письма Центральный Комитет еще раз призывал коммунистов к бдительности «на любом участке и во всякой обстановке».

Этому документу, как приказу к организации новых исключений из партии и новых арестов, придавалась некая секретность. В отличие от предыдущих закрытых писем, его содержание для большей части партии не оглашалось. С ним знакомили только членов бюро обкомов, горкомов и райкомов.

3 августа письмо ЦК ВКП(б) обсуждалось на заседании бюро Западно-Сибирского крайкома, где председательствовал Эйхе. По итогам обсуждения бюро приняло ряд постановлений общеполитического и организационного характера. Прежде всего бюро заявило, что оно «выражает единодушную волю всей краевой партийной организации и беспартийных трудящихся масс края, настаивает на немедленном предании суду Зиновьева, Каменева, Евдокимова, Бакаева, Смирнова И.Н., Мрачковского и других организаторов и участников троцкистско-зиновьевского террористического контрреволюционного блока и на применении ко всем им высшей меры наказания — расстрела.

Враги социалистической родины — белогвардейская троцкистско-зиновьевская сволочь, — говорилось в постановлении, — должны быть до конца физически уничтожены».

В этой же связи всем подразделениям крайкома давалось задание «тщательно и своевременно выявлять отдельные факты идеологических шатаний и враждебных вылазок в отдельных звеньях местных организаций, анализируя и разоблачая корни этих явлений». Поручалось также «провести специальное обследование в таких парторганизациях как томская, барнаульская, бийская, ойрот-туринская, каменская и другие (учитывая, что в этих городах находились высланные троцкисты и зиновьевцы)».

По всей Сибири началась кампания арестов бывших оппозиционеров, причем в гораздо больших масштабах, чем в предыдущие периоды.

7 августа 1936 года НКВД арестовало М.С. Богуславского — начальника строительства и директора завода № 153 (нынешний завод им. Чкалова) в Новосибирске.

Были также арестованы управляющий крупнейшего в стране Анжеро-Судженского рудника А.А. Шестов, начальник Локомотивстроя В.К. Карлсберг, директора совхозов М.М. Кудрящов и А.И. Марков, партизанский предводитель В.П. Шемелев-Лубков, начальник Красноярской железной дороги А.К. Мирский.

Особенно много арестов было на Кемеровском Комбинатстрое после того как в тюремной камере оказался Яков Дробнис, один из руководителей ККС. НКВД арестовало в Кемерово всех его близких, друзей, жену. Для большинства работников этого огромного предприятия вольное или невольное общение с Дробнисом имело роковое значение.

В октябре 1936-го только по одному «троцкистскому делу» в УНКВД в Новосибирске допрашивалось 166 человек, включая Муралова, Богуславского, Дробниса, Сумецкого, Ходорозе, Оберталлера, Эйдмана, Житкова и других.

В Иркутске арестовали большую группу известных в прошлом троцкистов во главе с Н.И. Уфимцевым и И.А. Бялым, а с ними — многих хозяйственных и советских работников.

Опального «правого» Н.А. Угланова арестовали с группой его коллег в Тобольске, в управлении Обьрыбтреста.

Всякая более или менее значительная фигура непременно объединяла вокруг себя большое количество сослуживцев, знакомых, друзей, родных и тащила их за собой в пропасть.

«Троцкистское охвостье» разоблачалось в каждой ячейке партии и госаппарата. В учреждениях и на предприятиях шли бурные собрания с выяснением политического лица того или иного «троцкиста», когда-то голосовавшего «не так» или имевшего связи с «разоблаченными врагами», каждому подозреваемому приходилось выворачивать наизнанку свое прошлое перед сослуживцами и приносить раскаяния за «ошибки».

До сих пор однако никто из троцкистов не сознавался в совершении вредительских действий по подрыву советской экономики или в том, что сознательно готовились и осуществлялись убийства рабочих на предприятиях. Впервые это было продемонстрировано на Кемеровском процессе.

 

2. Кемеровский процесс

23 сентября 1936 года на шахте «Центральная» Кемеровского горнорудного района во время работы произошел мощный взрыв метана. Последствия были трагические: 9 подземных рабочих погибло, 15 доставили в больницу в тяжелом состоянии. Через несколько дней от полученных ран скончался еще один шахтер.

Подобные катастрофы происходили в Сибири и раньше и даже с еще большими человеческими жертвами. Так, 10 февраля 1931 года в результате взрыва угольной пыли на шахте № 8 Хакасского управления погибла почти вся смена шахтеров, включая забойщиков-заключенных, всего — 117 человек. 12 получили тяжелые ранения. Из-за огромных разрушений, вызванных взрывом, 15 рабочих в те дни так и не удалось отыскать. Но об этой, вероятно, самой крупной промышленной катастрофе в истории Сибири общественность тогда не была даже проинформирована. Ничего не сообщалось и о суде над виновниками трагедии.

На этот раз все обстояло совершенно иначе. Сентябрьский взрыв 1936 года имел особое значение. Он оказался тем своевременным событием, вокруг которого Сталин и НКВД смогли устроить шумное политическое зрелище в виде открытого судебного процесса с разоблачением «диверсионно-вредительской деятельности троцкистов».

В тот же день, когда произошла кемеровская трагедия, бюро крайкома партии назначило комиссию для расследования причин аварии. В комиссию вошли: председатель Кемеровского горсовета А.А. Токарев, начальник горотдела НКВД Врублевский, секретарь горкома Д.Т. Якушин, два специалиста — И.Я. Фельбербаум, Б.Ф. Гриндлер и еще два человека.

Пока комиссия занималась изучением всех обстоятельств аварии, работники НКВД успели провести серию арестов. Были арестованы руководители шахты «Центральная» и кемеровского рудника инженеры: И.И. Носков, Н.С. Леоненко, И.Е. Коваленко, М.И. Куров, В.М. Андреев, И.Т. Ляшенко. Их доставили в Новосибирскую внутреннюю тюрьму УНКВД.

Вскоре сюда же был помещен бывший «шахтинец», главный инженер Кемеровского рудоуправления И.А. Пешехонов, которого арестовали во время отпуска на ялтинском курорте.

Следствие по «делу» инженеров возглавили начальник краевого управления НКВД старший майор госбезопасности В.М. Курский и его заместитель А.И. Успенский. Допросы вели работники 3-го (экономического), 4-го (секретно-политического) и 6-го (транспортного) отделов УНКВД — Д.Д. Гречухин, А.А. Яралянц, М.О. Голубчик, И.Я. Бочаров, К.К. Пастаногов, А.В. Кузнецов, А.А. Ягодкин, Г.М. Вяткин, А.П. Невский, А.Н. Барковский и некоторые другие.

К тому времени официальная комиссия уже закончила свое расследование. 28 сентября она представила Кемеровскому горкому специальный доклад, по которому было вынесено постановление, больше похожее на приговор. Оно гласило: «…взрыв 23/IX — 36 года является результатом вредительской, диверсионной деятельности лиц из специалистов, работавших на Центральной шахте (Куров, Пешехонов, Коваленко, Леоненко, Ляшенко). Эта контрреволюционная группа в своей вредительской работе поставила целью вывести главную шахту рудника из строя, сорвать выполнение плана угледобычи и подготовительных работ».

В списке комиссии крайкома, однако, не было фамилий Андреева и Носкова, несмотря на то, что оба в это время уже сидели под арестом с остальными инженерами. Не было также и двух других имен из последующего списка обвиняемых — Ф.И. Шубина, арестованного еще до кемеровского взрыва (26 августа), и немецкого инженера Э.И. Штиклинга, которого арестовали значительно позже остальных — 3 ноября 1936 года. И тот и другой появились в общей схеме вредительства лить после того, как из Москвы поступило требование готовить открытый судебный процесс.

Стоит заметить, что с самого начала состав «вредителей» подбирался на основе различных комбинаций. Первоначально в официальном списке лиц, которых следовало «безусловно привлечь к ответственности», стояла фамилия управляющего рудником И.И. Черных. Но Черных не был арестован и в начале 1937 года он все еще оставался на своем посту5. Зато в дело оказались вовлеченными те, кто (как Штиклинг) давно уже находились далеко от места случившейся аварии или сидели в тюрьме.

В октябре и ноябре в НКВД шла интенсивная подготовка инженеров к политическому спектаклю. Трудность заключалась в том, что никто из обвиняемых, за исключением Шубина, никогда не имел сношений с оппозицией и, следовательно, не мог представлять ее в суде. Но Шубин был слишком мелкой фигурой, чтобы «завербовать» других и «возглавить» «диверсии». До ареста он занимал небольшую должность начальника участка на шахте. Тогда решено было сделать «руководителем троцкистской части группы» управляющего шахтой Носкова, а «членами» — Шубина и Курова.

Другую часть группы, по сценарию НКВД, должны была составить «фашисты» во главе с Пешехоновым, якобы действовавшие по заданиям германской разведки, олицетворяемой Штиклингом, бывшим главным инженером на кемеровских шахтах «Щегловская» и «Северная» в 1932–1935 гг.

Особенно важное значение на предстоящем процессе придавалось свидетелям обвинения. На роль «свидетелей» были назначены два бывших активных троцкиста — Дробнис и Шестов, а третьим — главный инженер треста Кузбассуголь М.С. Строилов. Каждый из них являлся крупным хозяйственным руководителем, и каждый рассматривался в качестве «идейного вдохновителя» и «организатора» вредительства. Суд должен был подтвердить это, чтобы через несколько месяцев этих троих представить такими же обвиняемыми на московском процессе по делу Пятакова, Радека, Муралова.

Судя по времени, прошедшему с момента ареста подсудимых, следствие продвигалось довольно быстро. Показания арестованных инженеров прибавлялись от одного допроса к другому, но для нас останется неизвестным, какой ценой добывались эти показания. Сохранилось лишь одно свидетельство инженера Коваленко, составленное им после суда, из которого видно как разговаривали следователи с ним самим. В заявлении наркому юстиции СССР он пишет: «…я был поражен той обстановкой, в которой я очутился на следствии, не говоря уже о том ужасном, ничем не обоснованном обвинении, которое мне предъявили…

С первого же дня допроса на меня обрушились потоки незаслуженных оскорблений, угроз как по моему, так и по адресу моих родителей (немедленное выселение их из квартиры без предупреждения). Все мои правдивые показания отвергались, как ложные, и о них даже не желали слушать, требуя категорически признать себя контрреволюционером. Мне показывали показания других обвиняемых нашего дела (явно для меня клеветнические и неправдивые), как образец чистосердечного признания…

Меня предупредили, что упорства мои бесполезны и все равно я буду осужден за вредительство с худшими для меня последствиями, чем у остальных «сознавшихся» обвиняемых, так как судить будет суд в составе, как выразился следователь, «наших же работников». Не обладая достаточно крепкой нервной системой, принимая слова следователя за чистую монету, я пришел в состояние полной деморализованности и отсутствия воли… и был вынужден подчиниться всем требованиям следователя. Я признал себя участником несуществовавшей в действительности контрреволюционной организации, стал клеветать на себя, подтверждать клевету других, извращать факты…

Мне трудно было все это выдумывать, кое-как сочинял, но все это записывалось, как чистосердечное признание. В дальнейшем мне помогли — мне оставалось лишь подписать готовые протоколы, заверить их и подтвердить все это на суде, что я сделал со всей добросовестностью…».

К концу следствия НКВД имело трех из девяти обвиняемых, сломленных полностью и готовых давать на суде любые показания. Согласие на сотрудничество с обвинением было получено от Леоненко, Коваленко и Штиклинга. От других обвиняемых также удалось добиться признательных показаний и самооговоров, на которых полностью строилось обвинительное заключение.

Когда все принципиальные вопросы с обвиняемыми были решены, из Москвы прибыли члены суда, прокурор и защитники.

19 ноября 1936 года в 11 часов утра началось первое заседание Военной коллегии Верховного Суда СССР под председательством В.В. Ульриха и при членах коллегии Н.М. Рычкове и Я.Я. Рутмане. Государственное обвинение поддерживал заместитель прокурора СССР Г.К. Рогинский.

Места для публики заполнили работники НКВД и партийного аппарата, делегаты проходившего в это время Третьего краевого съезда советов, представители прессы, стахановцы, многочисленные делегации городов и угольных районов Кузбасса. Прежде чем попасть в зал заседания суда, рабочим пришлось пройти строгий идеологический отбор. На каждого из них парткомы предварительно представили характеристики, затем в крайкоме утвердили кандидатуры допущенных на суд.

После того, как было зачитано обвинительное заключение и все обвиняемые тут же признали себя виновными, началось «судебное расследование».

Первым давал показания бригадир — стахановец шахты «Центральная» Поцелуенко. Он подробно рассказал о том, что обвиняемые, бывшие руководители шахты, «саботировали стахановское движение, ставили стахановцев в невыносимые производственные условия, чтобы вызвать у них недовольство». Шахтеров, говорил рабочий, заставляли работать в загазованных условиях, вследствие этого некоторые угорали и отравлялись.

Аналогичные «показания» дали два других свидетеля — рабочий Чекалин и горно-технический инспектор Шуванов.

Затем прокурор Рогинский приступил к допросам подсудимых и главных свидетелей — Шестова, Дробниса, Строилова. Первые двое довольно односложно давали показания о своей «вредительской деятельности», фактически повторяя лишь то, что было уже отражено в протоколах допросов предварительного следствия.

Обратимся вновь к письму-раскаянью Коваленко.

— Мог ли я отказаться от своих показаний на суде? — писал он в 1937 году. — Такая мысль у меня появилась, но я не осмелился этого сделать. Видя с очевидностью пристрастность ведения следствия, когда такие лица, как вентиляционный десятник (который, кстати говоря, тоже был арестован) и запальщик, по вине которого произошел сам взрыв, не были не только привлечены к ответственности, но даже не были допущены в качестве свидетелей. (…)

Видя как остальные подтверждали явно неправдивые показания, я пошел по тому же пути, всецело ориентируясь на прокурора, стараясь ни в чем ему не перечить и подтверждать все его обвинения, вплоть до признания себя убийцей невинных людей.

Обширные показания дали Шестов и Дробнис. Они рассказали о существовании «Западно-Сибирского троцкистского центра», о деятельности его различных групп, подробно изложили сведения о собственной роли в организации вредительства.

Когда очередь дошла до опроса Строилова, у прокурора появились проблемы. Показания этого свидетеля стали разрушать одну из главных конструкций следствия — обвинение в сознательном убийстве рабочих. Инженер Строилов, талантливый изобретатель и организатор производства, держался, по-видимому, достойнее и мужественнее всех остальных участников процесса. Он решительно отверг многие обвинения, предъявленные ему Рогинским, и опроверг ряд фальшивых заявлений подсудимых. Когда прокурор потребовал подтвердить высказывание Андреева о том, что распоряжения Строилова «ставили шахту все время под угрозу взрыва», он спросил у Строилова:

— Вы слышали, свидетель?

Строилов: — Слышал.

Рогинский: — Это входило в тот план, который был вами дан Андрееву?

Строилов: — Я еще раз твердо повторяю — никогда мною не давалось заданий на специальное загазовывание и полное разрушение вентиляции.

Дальнейший их диалог продолжался в том же духе:

Рогинский: — Следовательно, если Пешехонов и Андреев нам показывали, что все вредительские действия, которые они совершали, они совершали исключительно и только по поручению, по заданию Строилова, то это неверно?

Строилов: — Сообщения о том, что сейчас говорит Андреев, я не слышал.

Рогинский: — А задания такие вы давали?

Строилов: — Специально по загазовыванию — нет.

Прокурор попытался еще дважды заставить Строилова признаться в том, что тот давал указания отравлять шахтеров. Но опять получил твердый отпор:

Строилов: — Я повторяю, заданий и мыслей об убийстве рабочих у меня никогда не было и таких заданий мною не давалось.

Из показаний Строилова почти ничего выяснить не удалось, и в них не подтвердились некоторые свидетельства обвиняемых.

Следует также заметить, что в то время, когда М.С. Строилов уже находился в следственной камере НКВД, сибирские газеты продолжали сообщать о массовом внедрении его замечательного изобретения — агрегата для посадки лав, который «до минимума сокращает число людей, занятых на производстве обрушения, в связи с чем резко возрастает производительность рабочего по лаве».

Специальное закрытое заседание суд посвятил заслушиванию показаний германского подданного обвиняемого Штиклинга. Эмиль Иванович Штиклинг, как его называли в СССР, приехал из Германии в 1930 году. Первое время он работал штейгером в Соликамске, на калийных шахтах. Затем перебрался в Сибирь, где получил место горного инженера на шахте в Ленинске, а потом в Кемерово. Его карьера в Сибири, возможно, продолжалась бы и дальше, но в тот период, когда он уже занимал должность инженера-проектировщика в тресте «Запсибзолото», был арестован. Во время следствия Штиклинг объяснил, что не смог покинуть СССР по одной причине: его жена была еврейка.

Следователи НКВД полностью сломили немецкого инженера и превратили его в марионетку. На допросах Штиклинг подписывал фантастические протоколы. За это в кабинете следователя Голубчика его угощали обедами. Он также получал свидания с женой и дочерью.

Теперь, на специальном заседании 20 ноября, Штиклинг стал очень подробно рассказывать о причастности к актам вредительства германского консульства в Новосибирске, включая самого консула Гросскопфа и его секретаря Кестинга. Он изъяснялся с сильным акцентом и этим производил дополнительное впечатление на слушателей своими разоблачениями. Штиклинг уверял суд, что от консула он получил задание связаться с русскими инженерами, чтобы уговорить их срывать угледобычу и разрушать шахтное хозяйство. Сначала Штиклинг говорил, отвечая на вопросы суда, но затем стал рассказывать о шпионских заданиях гестапо уже без всяких вопросов, самостоятельно дополняя свои показания. В результате им была создана жуткая картина шпионских связей работников Кузбасса с разведывательными службами фашистской Германии.

На следующий день выступал обвинитель Рогинский. Его речь строилась исключительно на тех показаниях, которые накануне были озвучены самими обвиняемыми. Никаких новых фактов или доказательств она не содержала. Часть прокурорского выступления посвящалась пересказу и комментированию свидетельских показаний Дробниса и Шестова, наиболее ценных для разоблачения «Западно-Сибирского подпольного троцкистского центра» и его «связей» с Пятаковым, Смирновым и сыном Троцкого — Львом Седовым.

Затем прокурор перешел к характеристике каждого обвиняемого и целей их объединения в единую вредительскую организацию. Главная цель настоящей контрреволюционной организации, сказал Рогинский, — «это свержение советской власти и реставрация в СССР капитализма, восстановление эксплуатации, восстановление частной собственности. Именно для этого были совершены все взрывы, все перепуски пожаров на руднике, именно для этого была организована гибель десятков рабочих-шахтеров».

Подражая Вышинскому, Рогинский уделил внимание также юридической стороне настоящего процесса. Он коснулся вопроса доказательности своих обвинений. В связи с этим он сказал:

«Я кладу в основу обвинения незыблемо установленный факты. Мы имеем здесь собственное признание. Надо сказать, что собственное признание подсудимых в отдельных случаях может освободить нас от обязанностей проводить судебное исследование других доказательств по делу. Такая возможность предусмотрена нашим законом. Статья 282 уголовно-процессуального кодекса дает суду право, при наличии признания подсудимых, если нет основания, нет надобности для проверки правильности признания, отказаться от дальнейшего исследования дела. В данном случае у нас нет никаких оснований брать под какое бы то ни было сомнение правильности признания своей вины подсудимыми».

Под бурные аплодисменты присутствующих Рогинский потребовал расстрелять всех обвиняемых.

В заключительный день суда слово дали адвокатам. Речь защитника Бялковского отличалась особой претенциозностью и потому была по-своему любопытной. Бялковский стал распространяться о «задачах советского защитника», о том, «каким должен быть защитник». При этом он постоянно ссылался на оценки Вышинского, «одного из лучших теоретиков молодого советского права». Он заверил слушателей, что «сталинская забота» о человеке обеспечивает помощь на суде даже тому, кто «вступил в конфликт с государством, с классом, с обществом».

«…Он [Вышинский] говорит, что защитник должен быть энергичным. Он должен энергично бороться за законные права своего подзащитного, он должен драться за их законные права, драться смело и мужественно, драться, стиснув зубы и засучив рукава, драться так как может драться наша доблестная Красная Армия, драться так, как будут драться, в случае надобности, все партийные и непартийные большевики…».

Однако через несколько минут защитнику пришлось пожалеть о сказанном.

Слово опять попросил Рогинский, на этот раз для того, чтобы публично отчитать адвоката за «явно недопустимые политические положения». Прокурор заявил:

«Защитник Бялковский, защищая отъявленных врагов пролетарского государства, взял на себя смелость в защиту этих негодяев ссылаться на речь тов. Сталина о кадрах, взял на себя смелость заявить, — я дословно записал, — что сталинская забота о человеке распространяется даже на тех, кто вступил в конфликт с пролетарским государством. Следовательно, вы смеете утверждать, что слова тов. Сталина о кадрах, о людях, о заботе в отношении человека должны быть распространены и на тех, кто сидит здесь на скамье. Большего цинизма, большего опошления трудно уже себе представить. Как можно допускать такого рода формулировки и такого рода выступления? Выступать в суде — дело чрезвычайно ответственное, надо взвешивать каждое слово. Выступая с трибуны и ссылаясь на выступления, на высказывания, на учение нашего вождя тов. Сталина, надо быть во сто крат более ответственным, чем вы выступаете вообще. Вот почему я не мог оставить без ответа такое положение, которое было здесь выдвинуто защитником Бялковским…

Здесь, на процессе, в отношении чего и каких обстоятельств вы хотите изображать и уподобляться нашей армии?

Это, я думаю, такое же по меньшей мере непродуманное сравнение…

Надо не перехлестывать. Надо оставаться в пределах советского защитника…».

На этом состязание и теоретический спор сторон прекратились. В половине второго ночи 22 ноября, после заслушивания заключительного слова подсудимых, суд удалился на совещание. В полдень был зачитан обвинительный приговор. Он гласил: считая обвинение доказанным, всех подсудимых расстрелять.

Спектакль закончился. Его организаторы отмечали свой полный успех, а 9 инженеров вернулись в тюремные камеры с надеждой получить помилование за покорное поведение во время суда. Каждый сыграл свою роль и, подавая прошение в ЦИК СССР, мог рассчитывать на снисхождение властей. Но помилование ожидало только троих — Коваленко, Леоненко и Штиклинга. Высшая мера наказания им была заменена 10-ю годами тюремного заключения. В отношении остальных смертный приговор был оставлен без изменения и вскоре приведен в исполнение.

Жизнь помилованных тоже продолжалась недолго. После объявления нового приговора Коваленко и Леоненко были перевезены в Челябинскую тюрьму Главного управления госбезопасности. 4 ноября 1937 года «тройка» УНКВД осудила их к «высшей мере» за «дискредитацию судебных процессов» и попытки «убеждать других заключенных, что кемеровским процесс дутый, вымышленный». В этот же день их расстреляли.

Немецкий инженер Штиклинг был единственным из осужденных, кто оставался в живых после 1937 года. Из Новосибирска он был доставлен в Москву, в Бутырскую тюрьму, для участия в подготовке январского процесса по «делу троцкистского центра» (Пятакова, Радека, Муратова). Здесь он получил заверение руководства НКВД, переданное ему майором Успенским, что после окончания «процесса Пятакова» он получит освобождение и сможет поехать на Кавказ, в Чатуру, к новому месту работы.

Но это обещание выполнено не было. Вместо освобождения Штиклинга заключили в одиночную камеру Златоустовской тюрьмы и продержали там до июля 1939 года, а затем перевели в Соловецкую тюрьму. В декабре 1939-го по постановлению пленума Верховного Суда СССР ему заменили тюремное заключение на высылку за пределы СССР. Дальнейшая судьба его неизвестна.