1. Изменения в карательной машине

Большой террор был остановлен совершенно внезапно, в момент своего высшего развития. Его основные цели считались достигнутыми. Те, кого относили к потенциально опасным элементам общества, были разгромлены. Исчезли целые группы населения, не внушавшие доверия режиму, уничтожен большой слой управленцев, специалистов и работников партийно-государственного аппарата, которых Сталин признал неспособными строить с ним коммунизм в СССР. В кругах НКВД завершившаяся чистка оценивалась «как выигрыш крупного военного сражения».

Однако самих «победителей» ожидала участь таких же жертв, какими стали миллионы советских людей в годы террора. По установившейся традиции за допущенные «ошибки» и перегибы» кто-то должен был понести ответственность. Разумеется, это могли быть только сами исполнители террора.

Новая политическая кампания, которую Сталин начал осенью 1938 года, носила название «восстановление революционной законности». Ее первыми жертвами были прокурорские работники.

В октябре в Омске состоялся судебный процесс, организованный под эгидой Верховного Суда РСФСР. Судили прокурора области И.И. Бусоргина, действовавшего во второй половине 1937-го и начале 1938 года, а с ним — начальника следственного отдела облсуда В.И. Никифоровского. Оба обвинялись в «преступной халатности и превышении полномочий», а точнее — за предание суду почти 500 человек по «контрреволюционным» статьям. «Преступление» выявилось, как только появились признаки ослабления террора и возникла необходимость в «козлах отпущения». За усердие по искоренению «врагов народа», суд приговорил прокурора к двум годам лишения свободы, а судебного следователя оправдал, объявив ему «общественное порицание».

За аналогичные преступления был осужден и прокурор Новосибирской области Новиков. На прокурора списали все грехи за массовое привлечение к уголовной ответственности «советско-колхозного актива», хотя было очевидно, что он выполнял лишь тайные директивы члена Политбюро Андреева, действовавшего за спиной местных администраторов в период кампании «хлебозаготовок». Андреев, как пишет Хрущев, повсюду оставлял один след: «Куда он ни ездил, везде погибало много людей, и в Белоруссии, и в Сибири»[Мемуары Никиты Сергеевича Хрущева// Вопросы истории. 1990. № 4. С. 78.].

Для подготовки устранения кадров, превратившихся в политический балласт, осенью 1938 года в Сибирь прибыл Шкирятов. Его визит проходил в обстановке повышенной секретности. В Новосибирске сталинский эмиссар ознакомился с материалами областной прокуратуры и побывал в областном управлении НКВД. Здесь он рассмотрел несколько дел, а затем провел ряд личных бесед с сотрудниками[ПАНО, ф. 4, оп. 34, д. 76, л. 9.]. Начальник УНКВД Мальцев, почувствовав опасность, попытался застраховаться: перед приходом Шкирятова он собрал своих подчиненных и приказал помалкивать о «несвойственных методах следствия». Но, как выяснилось, «методы» никого всерьез не интересовали.

Шумиха была поднята главным образом вокруг фактов «провокационной работы» прокуратуры и «извращений в партийно-политической работе».

2 ноября 1938 года ЦК и Совнарком СССР приняли постановление «Об ошибках руководства Новосибирской областной партийной организации», в котором обком ВКП(б) во главе с И.И. Алексеевым обвинялся в том, что область не смогла вовремя собрать урожай, а сами партийные руководители «встали на путь массовых огульных арестов колхозно-советского актива».

Алексеев был снят со своего поста, арестован, а затем расстрелян. Его преемником стал Геннадий Борков.

В ноябре местные партийные комитеты и управления НКВД получили постановление Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 г., которое официально объявляло об очередном политическом кульбите Сталина. Постановление носило название: «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». Как и другие документы, рассчитанные на партийных функционеров, оно содержало два традиционных положения: подчеркивалась «правильность» «генеральной линии» Политбюро и осуждались «неправильные» способы ее осуществления исполнителями.

Постановление заявляло, что борьба с врагами народа не закончена и, следовательно, должна продолжаться.

Основная часть документа содержала критику «недостатков» в работе НКВД и прокуратуры. Говорилось, что «работники НКВД совершенно забросили агентурно-осведомительную работу, предпочитая действовать более упрощенными способами, путем практики массовых арестов». Осуждался «глубоко укоренившийся упрощенный порядок расследования», основанный на признаниях самого обвиняемого. И наконец, провозглашались новые методы карательной политики: запрещались массовые операции по арестам и выселению граждан, объявлялось о ликвидации судебных троек, созданных в порядке особых приказов НКВД СССР, а также троек при областных, краевых и республиканских управлениях милиции.

Таким образом, партия очередной раз исправляла «перегибы» и «отдельные недостатки», принципиально ничего не меняя.

На собрании работников НКВД новый секретарь Новосибирского обкома Г.А. Борков разъяснял смысл постановления ЦК и СНК СССР:

«…будет совершенно неправильно понимать это решение, как решение, которое должно ослабить наш аппарат, внимание органов НКВД и судебно-следственного аппарата в вопросах борьбы с контрреволюционными и иными преступлениями. Безусловно, если кто так понимает, — это неправильно.

Решение Центрального Комитета партии обязывает нас умножить нашу большевистскую бдительность, усилить борьбу с врагами народа… разоблачительная работа, выкорчевывание вражеских остатков должно продолжаться еще более напряженно, с еще более нарастающими темпами, но должно продолжаться иными методами, методами, которые записаны в Сталинской Конституции…».

Борков угадывал лишь основное направление политики Сталина, но он не мог знать кому готовилась роль жертвы на этот раз.

Между тем, изменения в карательной машине вновь начинали принимать драматический характер. После устранения Ежова с поста наркома внутренних дел и появления на его месте Берии, старый аппарат НКВД фактически был обречен. В течение ближайших месяцев его ожидала кровавая чистка, которая должна была продемонстрировать готовность режима вернуться к «революционной законности». Партии давали понять, что руководство страны, борясь с врагами и вредителями, решительно ликвидирует «извращения карательной политики». Оно вскрывает недостатки и наказывает виновников «необоснованных репрессий».

Обсуждение Постановления ЦК и СНК от 17 ноября вызвало в среде «чекистов» настоящую панику. Аресты в НКВД в ежовский период были страшны, но они не шли ни в какое сравнение с новыми веяниями. Тогда говорили лишь об отдельных «перегибах» и «предательствах», прибегая к арестам избирательно. Теперь признавалась негодной как бы вся прежняя методика НКВД. Все переворачивалось и приобретало обратный смысл: то, что раньше именовалось «большевистским», стало «небольшевистским», «партийное» — «непартайным». Многие «чекисты-орденоносцы» объявлялись провокаторами и врагами, проникшими в органы НКВД с целью их дискредитации.

В середине декабря 1938 года была отменена августовская директива об упрощенном ведении следствия и восстановлено действие уголовно-процессуального кодекса.

Затем без широкой огласки на свет извлекли несколько «контрреволюционных дел», выходящих за рамки «советской карательной политики», чтобы дать наглядный пример исправления «ошибок». В Новосибирском обкоме ВКП(б) было рассмотрено дело об аресте 17 подростков, арестованных работниками Ленинск-Кузнецкого горотдела НКВД по обвинению в террористической деятельности. Расследование установило, что подростки, 14 из которых были несовершеннолетними, попали за решетку по приказу Горбача и Мальцева в апреле 1938 года. К ним применили пытки и заставили признать себя завербованными в «фашистскую организацию». Выяснилось также, что как только дело было переправлено из Ленинск-Кузнецка в Новосибирск, в управление НКВД, к Пастаногову, «организация» увеличилась до 160 человек. Через 13–17 дней часть подростков отпустили, но 8 человек продержали под арестом около 8-ми месяцев. Самые младшие «террористы» были в возрасте 12–13 лет.

Дело этой «молодежной организации» послужило началом кампании бурных раскаяний и разоблачений. Последовали вызовы в обком партии, создание различных комиссий, среди самих сотрудников НКВД поползли зловещие слухи о предстоящей ответственности за «искривления в следствии».

В январе 1939 года И.А. Мальцев был вызван в Москву и арестован. Ему предъявили обвинение в фальсификации дел, производстве необоснованных арестов и применении незаконных методов следствия. В мае 1940 года Военная коллегия Верховного суда СССР вынесла ему приговор — 8 лет исправительно-трудовых лагерей. Спустя несколько месяцев Мальцев, находясь в заключении, умер при не вполне ясных обстоятельствах.

Тихо убрали и заместителя Мальцева — капитана госбезопасности А.С. Ровинского — одного из руководителей массовых операций НКВД в Западной Сибири. Ему подыскали теплое место в Магадане, в аппарате «Дальстроя» НКВД.

Один за другим исчезли начальники управлений во всех краях и областях Сибири. Из прежнего состава руководителей УНКВД в 1940 году в живых оставались, по-видимому, только бывшие начальники Красноярского УНКВД Павлов и Леонюк. В данный период оба занимали высокие посты в ГУЛАГе.

Все остальные начальники были расстреляны: Заковский, Алексеев, Миронов, Успенский, Гречухин, Горбач, Попов, Зирнис, Лупекин, Залпетер, Салынь, Валухин… Покончили с собой: Каруцкий и Курский. Одним из последних был казнен начальник Иркутского УНКВД Малышев. Его расстреляли в 1941 году (Сведения А.Г. Теплякова. ).

Но еще большие потери понес низовой аппарат НКВД. В результате проведенных проверок были арестованы многие активисты террора как в областных управлениях, так и на периферии. Трудно определенно сказать, по каким причинам одним из них сохранили жизнь и даже помогли избежать тюрьмы, а других предали смерти. Тут срабатывали разные обстоятельства и главным образом — личные связи и знакомства. По крайней мере существуют свидетельства, позволяющие утверждать именно так.

Когда в Новосибирск прибыли новые начальники управления — Г.И. Кудрявцев и его заместитель Ф.М. Медведев, — местный аппарат НКВД был совершенно деморализован. Многих работников охватывал ужас только от одной мысли, что факты их участия в пытках будут преданы гласности. Другие, не успевшие запачкаться кровью, боялись допустить малейшую оплошность и пустили следственную работу на самотек.

Этот паралич в НКВД явился неожиданным благоприятным фактором, которым тут же воспользовались многие узники в следственных камерах. Пока «чекисты» трепетали от страха за свою шкуру, арестанты стали дружно отказываться от вынужденных показаний. «Арестованные фактически разнуздались до невозможности», — отчаянно восклицал работник Новосибирского УНКВД В. Качуровский, сам ожидавший ареста за применение пыток. Он с возмущением писал секретарю обкома Боркову:

«У нас сейчас принял хронический характер повсеместный отказ арестованных от своих показаний. Все это знают, все видят и никто ничего не делает… Вызываешь на допрос, а он с тобой не хочет вообще разговаривать, а не только по показаниям. Все надеются на освобождение. С таким положением мириться невозможно… Такое положение продолжает иметь место особенно по делам о шпионаже, где, кроме личного признания, в ряде случаев документов, подтверждающих вину, не найдешь.

…Последнее время пачками стали поступать заявления о пересмотре дел и, как правило, во многих заявлениях, или, как их называют, «телегах», обвиняют следователей в принуждении к показаниям. Это стало уже модным явлением, и если обобщить эти факты, то получается, что в нашей тюрьме вообще виновных нет».

В тех условиях, как известно, многим арестованным удалось добиться освобождения. Но это был результат лишь временного ослабления террористической машины, а не какой-то новой политики. Через 3–4 месяца система была выведена из состояния кризиса и начала действовать в привычной для себя обстановке. Прежнего количества арестов больше не было. Изменился и способ, по которому граждан отправляли за решетку, — он принял «законную» форму, то есть аресты теперь санкционировались прокурором. Однако сами причины, по которым продолжали уничтожать людей, и степень жестокости режима оставались неизменны.

В 1939 году Новосибирский областной суд осудил 290 человек за «контрреволюционные преступления» (ст.58-2, 58-7, 58–14 УК). За хозяйственный «саботаж» (это был только «сельский и колхозный актив») было осуждено: в 1939 году — 898, в 1940 — 878 человек. Некоторых приговорили к расстрелу.

То же самое происходило и в других областях Сибири. В Красноярском крае за 1940 год осудили 260 человек, «занимающихся контрреволюционной деятельностью», в основном — «агитацией и пропагандой, направленной на подрыв советского строя» (168 человек). За 5 месяцев 1941 года в крае арестовали и посадили по этим же мотивам еще 167 человек. Официальный судебный отчет сообщает, что арестованные были членами «повстанческих и баптистских организаций», «террористических групп», а также «антисоветских групп» среди студентов педагогического и лесотехнического институтов и школы железнодорожных техников. «Агитация и пропаганда» выражалась в «клевете на материальное положение трудящихся в СССР», «дискредитации вождей ВКП(б)», «распространении религиозных взглядов», «восхвалении врагов народа».

Эти данные относятся только к тем делам, которые проходили через краевой суд. Остается неизвестным, однако, число арестов и казней, произведенных управлением НКВД Красноярска.

Террор менял свои формы. Один за другим сменялись и его исполнители. Но незыблемым оставалась власть НКВД. Постоянная угроза и страх, распространяемые повсюду этим ведомством, неограниченные возможности уничтожения кого бы то ни было превращали в фикцию любые попытки установить даже самый осторожный контроль за судьбой граждан, попавших в сети НКВД. Несмотря на высокие постановления, прокуроры «знали свое место» и не пытались всерьез вмешиваться в работу «органов». Чаще всего их просто не подпускали к проверке следственных дел. Военный прокурор Салатов откровенно признавал:

«Надзор за органами НКВД в военной прокуратуре Томской железной дороги сводится главным образом к даче санкций на арест.

…по существу, надзора в подлинном смысле этого слова прокуратура не осуществляет.

…как правило, прокуратура под разными предлогами отстраняется от участия в делах в процессе их расследования».

В январе 1941 года краевой прокурор Красноярска Дорогов сообщал лишь о «первых шагах, предпринятых прокуратурой в деле практического участия в следствии…».

Оставаясь по-прежнему за гранью ответственности, работники НКВД действовали так, как подсказывал старый опыт.

Арестованных «врагов народа» вскоре вновь стали избивать, мучить, невзирая на последствия завершившейся чистки. Это делалось на совершенно «законных» основаниях, установленных лично Сталиным.

В январе 1939 года всем секретарям обкомов и начальникам УНКВД была разослана сталинская шифровка, в которой давалось указание не препятствовать применению пыток «в отношении заядлых агентов буржуазии, заклятых врагов рабочего класса и колхозников». Сталин пояснял, что «на практике метод физического воздействия был загажен мерзавцами Заковским, Литвиным, Успенским и другими… но этим нисколько не опорочивается самый метод, поскольку он правильно применяется на практике».

Сталинские указания были немедленно доведены до сведения палачей. Когда в Новосибирском УНКВД в апреле 1939 года был поднят шум по поводу «несвойственных методов», выступивший секретарь обкома Г. Борков почти дословно повторил директиву вождя:

«…Насчет несвойственных методов… Мы от них и сейчас не отказываемся. Что за псевдоморализм, когда иностранные разведки к нашим братьям применяют пытки, издевательства, а мы — должны быть гуманны. Надо знать к кому применять репрессии и как их применять, но, повторяю, — это крайняя мера, репрессии надо применять, когда все другие меры использованы. А вы применяли повально, без всяких ограничений…».

Возможно, некоторые «чекисты» в своих «методах» заходили слишком далеко или факты истязаний получали излишнюю огласку, поэтому в ряде случаев власти могли официально «отреагировать» на «извращения законности». В октябре 1940 года бюро Новосибирского обкома разбирало дело трех следователей НКВД, которые избивали арестованных, причем один из следователей был уличен в проведении пыток, находясь в состоянии опьянения, и в краже вещей арестантов. Разбирательство привело к тому, что истязателей отстранили от следственной работы.

Аппарат НКВД и его обширная агентурная сеть контролировали практически все сферы жизни и деятельности общества — поставки сырья на предприятия и сенокос в колхозах, учебный процесс в институтах и личную жизнь граждан. Систематическое тайное наблюдение велось не только за каждым ответственным лицом, но и за большинством взрослого населения вообще, превращая таким образом любого человека в потенциальную жертву. Все, вплоть до самых сложных производственных, технологических процессов, было предметом политики, а, следовательно — объектом внимания НКВД. В Новосибирский обком ВКП(б) в 1940 г. поступали подробнейшие справки «чекистов» о «превышениях стандарта зольности углей на шахтах Прокопьевского рудника», о «срывах планов погрузки угля и графиков подачи порожняка», о «ходе весеннего сева» и масса других меморандумов того же свойства.

Аппарат НКВД был не просто составной частью созданной структуры управления, он исполнял роль одного из основных ее двигателей.

Все последующие изменения в карательной политике Сталина были связаны с положением в экономической сфере. Советско-финская война зимой 1939–1940 года обнажила многие слабости хозяйственной системы. Проблемы заключались в низкой эффективности труда на государственных предприятиях, в колхозах и совхозах, в хроническом дефиците многих видов товаров и низком качестве выпускаемой продукции. В условиях неотвратимо надвигавшегося военного конфликта с Германией экономические трудности приобретали особую остроту. Необходимо было принимать срочные меры, и режим стал «завинчивать гайки» посредством ужесточения антирабочего законодательства.

Летом 1940 г. последовал Указ Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня «О переходе на 8-ми часовой рабочий день, на семидневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений».

Через месяц, 17 июля, объявляется Указ о запрещении самовольного ухода с работы трактористов и комбайнеров, работающих в МТС.

На основании этих двух документов в стране была развернута кампания судебных преследований сотен тысяч рабочих, крестьян и служащих советских учреждений. Указы предусматривали две основные меры наказания: за прогул — 6 месяцев исправительно-трудовых работ; за опоздание на работу, превышающее 20 минут, и за самовольный уход с работы — до 4 месяцев тюремного заключения.

Первые недели осуществления Указов показали, что руководители заводов и фабрик не приняли программы преследований рабочих так, как этого желал Сталин. Поэтому в июле 1940 года Пленум ЦК ВКП(б) обвинил представителей государства в «преступном бездействии» и потребовал ужесточить обращение с рабочими. Решение Пленума выражалось типичным сталинским языком:

«Прокуратура, на которую Указ возложил прямые обязанности карать летунов и прогульщиков, работает недопустимо плохо.

…Многие директора предприятий вместо того, чтобы полностью использовать предоставленную им власть и не бояться насаждать дисциплину, хотя бы путем применения репрессий, либеральничают с прогульщиками и дезорганизаторами производства, уклоняются от отдачи их под суд и фактически не насаждают дисциплину, а только болтают о ней.

Пленум ЦК осуждает такое поведение директоров и считает, что за установление твердой дисциплины на предприятии отвечает прежде всего директор, так как он является хозяином дела…».

После этого поступление дел в суды на «нарушителей дисциплины» резко увеличилось. Практика применения Указов, чудовищная по природе самого сталинского законодательства, с первых же дней породила бесчисленные злоупотребления. Под угрозой отдания под суд рабочих заставляли выполнять тяжелую или непосильную работу, отказывали в увольнении, отпусках, запрещали отлучаться с работы в случаях острой необходимости.

На полную мощь была включена судебная машина. В Новосибирской области во второй половине 1940 года по Указу ют 26 июня суды приговаривали к тюремному заключению или исправительным работам в среднем по 8–9 тысяч человек в месяц, в Красноярском крае — по 3 тысячи.

Очень много было осуждено молодых рабочих. Бывший заключенный И. Картель, отбывавший срок в мариинских лагерях в 1940 году, в своих воспоминаниях описывает такой эпизод:

«…Утром как-то, перед раздачей баланды, один з/к сообщает:

— Вражат пригнали.

— Каких вражат?

— Нарушителей. Разлагателей трудовой дисциплины, которые подрывают социализм. Да много, — наверное, целый эшелон.

И правда — по лагерю шатались без дела группы подростков, мальчишки и девчонки в вольной домашней одежде. Подумалось: 8-классников или 7-классников учителя привезли сюда на экскурсию и оставили без присмотра. Подростки борются, подбрасывают вместо мяча шапки, а девчонки, взявшись за руки, поют модную тогда песню Ник. Богословского из нового кинофильма..

Узнаем: все из Ленинграда, по новому Указу об ответственности за опоздание на работу… Но они оставались детьми… беззаботно, как в школьный обеденный перерыв, резвились в лагере. Они даже не замечали ни колючей проволоки, ни настороженного взгляда часового на вышке.

Потом их пытались впрячь в работу, заставляли крутить колеса, тянуть нити. Но где им, детям, сравняться со взрослыми! Как только уставали руки, они плевали на все — на угрозы бригадира, на строгое предупреждение начальников, — уходили в свою компанию.

Наши блатяги быстренько почуяли добычу….. Месяца через 2 малолеток в лагере не стало».

Согласно официальной статистике в Новосибирской области за 11 месяцев со времени введения Указа от 26 июня было осуждено 84191 человек. В Красноярском крае — 28149 человек. Таких масштабов использования судебной машины против граждан история Сибири до сих пор не знала. По некоторым сведениям, в ряде городов Кузбасса в 1940 году, вследствие массового притока осужденных за прогулы и уход с работы, камеры временного заключения оказались переполненными.

Осужденные распределялись по таким категориям (по данным Новосибирской области за 1940 год):

Меры наказания

За прогулы:

— исправительно-трудовые работы до 6 месяцев — 31267 чел.

— исправительно-трудовые работы от 1 до 3 месяцев — 12961 чел.

За самовольный уход с работы:

— 4 месяца тюремного заключения — 5895 чел.

— от 2 до 3 месяцев заключения — 2353 чел.

Через аресты и принудительные работы по Указу от 26 июня прошло огромное количество занятого населения. Единовременный учет по РСФСР на 1 января 1941 года показывал цифру привлеченных к «исправительному труду» около миллиона человек. Если учесть, что сроки по этому виду наказания составляли несколько месяцев, а общее количество осужденных оставалось относительно стабильным до самого начала войны и в первые ее месяцы, то станет ясно, что совокупная численность осужденных достигала нескольких миллионов.

Еще один Указ, от 10 июля 1940 г., устанавливал уголовную ответственность за выпуск недоброкачественной или некомплектной продукции с нарушением обязательных стандартов. Указанные действия приравнивались к вредительству.

Вообще стоит отметить, что в предвоенные годы судам была возвращена роль главного инструмента карательной политики правительства, утраченная в период большого террора. Положение стало примерно таким, каким оно было в 1933 году. Но в то время с помощью судов партия отчаянно боролась с «антиколхозными тенденциями» в деревне. Теперь же суровым судебным законодательством сталинцы силой насаждали строгий порядок и государственную дисциплину во всех сферах общественной жизни.

В Новосибирской области в 1940 году суды вынесли тысячи приговоров по Закону от 11 апреля 1937 года о принудительном взыскании недоимок по налогам, сборам и натуральным поставкам.

В этот же период 770 человек были осуждены на срок до одного года тюрьмы за «нарушение правил торговли» — в основном женщины-домохозяйки, занимавшиеся перепродажей печеного хлеба, они составляли 80 % осужденных.

По Указу от 28 декабря 1940 года «Об ответственности учащихся ремесленных, железнодорожных училищ и школ ФЗО за нарушение дисциплины» жестокие меры применялись к молодым рабочим. В случаях самовольного ухода из училища ученики получали обычно 6–8 месяцев или год заключения в трудовую колонию.

Накануне войны страна «победившего социализма» становилась единым военно-трудовым лагерем с универсальной системой насилия и страха. Каждый рабочий окончательно закреплялся за предприятием, крестьянин — за колхозом, служащий — за учреждением, а все вместе представляли население, приписанное к государству с одним хозяином во главе. По внешним признакам была достигнута та цель всеобщего огосударствления, о которой Ленин писал в 1917 году, накануне октябрьского переворота. «Все граждане, — мечтал Ленин, — превращаются здесь в служащих по найму у государства… Все граждане становятся служащими и рабочими одного всенародного, государственного «синдиката»…Все общество будет одной конторой и одной фабрикой с равенством труда и равенством платы».

 

2. Новые спецпереселенцы

Предвоенные политические маневры сталинцев, результатом которых было присоединение к СССР территорий соседних государств вдоль западной границы, существенным образом повлияли на положение ссылки в Сибири. В 1940–1941 годах Сибирь стала одним из основных регионов страны, куда были заброшены десятки тысяч депортированных граждан Польши, Западной Украины, Западной Белоруссии и Прибалтики. С этого периода сибирская ссылка теряет преимущественно крестьянский («кулацкий») характер и становится частью этнической ссылки.

Новые жертвы сталинской карательной политики официально распределялись на две основные категории — «спецпоселенцев» и «ссыльнопоселенцев». «Спецпоселенцы» представляли наиболее многочисленную группу и по учетным данным НКВД именовались «польскими осадниками и беженцами».

Статус осадника определялся несколькими признаками. Как пишет исследователь этой проблемы В. Земсков, в осадники попадали «в основном бывшие военнослужащие польской армии, отличившиеся в польско-советской войне 1920 года и получившие в 20-х — 30-х годах землю в районах, заселенных украинцами и белорусами. Кроме того, они выполняли определенные полицейские функции в отношении местного населения». В некоторых документах НКВД в числе осадников называются также «лесники» — «охранники помещичьих лесов, жестоко обращавшиеся с населением».

Категорию «беженцев» представляли граждане тех же областей Украины, Белоруссии и Польши, но главным образом еврейского происхождения. Это были преимущественно люди интеллектуального труда, а также те, кто прежде занимался торговлей и посредническими операциями. Согласно учету НКВД, среди беженцев, прибывших в Молотовскую (современная Пермская) область, евреи составляли 88,6 %, в Новосибирскую область — 85 %, в Якутию — 76,5 %, Марийскую АССР — 74,6 %. Нетрудно понять, что беженцами оказались жертвы раздела Польши, которые, спасаясь от преследования нацистов, стали добычей НКВД. Обычным мотивом для их ареста и высылки в глубинные районы Советского Союза служило заявление о желании покинуть СССР. Один официальный источник так и сообщает: беженцы — люди «зарегистрировавшиеся на выезд».

Операция по отлову осадников и их выселению из новых областей Украины и Белоруссии проводилась с 10 февраля 1940 года. Она закончилась арестом 139596 человек (28631 семья), из них 30 % были отправлены в районы Западной и Восточной Сибири, остальные расселены в спецпоселениях Архангельской, Вологодской, Ивановской областей, Урала и Казахстана.

Затем последовала акция выселения беженцев. Период ее проведения — 29 июня-июль 1940. Всего было выселено 76382 человека (25682 семьи). 36 % беженцев вывезли в Сибирь.

Места расселения спецпоселенцев — польских осадников и беженцев в Сибири (по состоянию на 1 января 1941 г.):

Принципиальное отличие, которое советское руководство делало между осадниками и беженцами, заключалось в их политическом статусе. Если первые рассматривались в качестве врагов, то ко вторым было отношение как к интернированным эмигрантам. На практике, по сведениям В. Земскова, различие выражалось в том, что беженцам предоставлялось определенное преимущество в обеспечении «относительно благоустроенным» жилищем, в снабжении продовольствием, теплой одеждой и так далее. Существование такого различия Земсков подкрепляет данными о меньшем уровне смертности у беженцев по сравнению с осадниками. Утверждать, что реальное положение действительно отражало какие-то различия «политики» в отношении узников ГУЛАГа и что в сталинских лагерях кто-то мог проявлять интерес к «благоустройству» жилья для тысяч внезапно нахлынувших поляков, было бы явным преувеличением. Возможно, власти пытались разграничивать категории спецпоселенцев посредством доступных им способов. Но все свидетельства говорят лишь об одной «политике»: в условиях спецпоселений жертвы депортации имели равные шансы на выживание и каждый боролся за свое существование самостоятельно, как мог.

18,5 тыс. спецпоселенцев (в основном беженцев), прибывших в Новосибирскую область в июле 1940 года, были разгружены в районах лесных массивов Томска, Зыряновска, Асино и включены в систему Томасинлага НКВД — крупнейшего в Западной Сибири лесопромышленного комплекса. В этом десанте находились также «дети, не имеющие родителей и родственников». Прежде чем принять такое количество новой рабочей силы, Томасинлаг по приказу Берии был реорганизован: 13,5 тысяч заключенных с мая 1940 года стали перебрасывать в другие лагеря, чтобы освободить место для спецпоселенцев-беженцев и осадников. Когда новый «спецконтингент» доставили в «жилища», в которых недавно размещали заключенных, выяснилось, что мест для всех катастрофически не хватает. Администрация сообщала: на Асинском пункте, где раньше содержалось 2,3–2,5 тыс. заключенных, разместили 5,5–6 тыс. беженцев. «Большинство спецпоселенцев не имеют зимней одежды и обуви (валенок)… Всего детей школьного возраста — до 3-х тысяч человек».

В другом отделении лагеря, где размещалось около 5 тыс. беженцев, половина бараков «служат лишь защитой от дождя».

«Из-за отсутствия бараков, — сообщал один медработник, — спецпереселенцы располагаются под открытым небом, соорудив импровизированные шалаши, натянув одеяла, платки для защиты от дождя, подобрав бросовые доски и оборудовав из них нечто вроде топчанов или нар. В таком положении находится примерно около 1,5 тысяч человек. Весь же остальной контингент размещен в бараках, и при этом из-за отсутствия мест в них люди располагаются под нарами… Территория лагеря, в силу чрезмерной плотности ее заселения, очень сильно заражена отбросами, фекалиями, мочой… Транспорт не справляется с вывозкой нечистот, они переполняют приемники, выливаются на поверхность и заражают территорию. В лагере несметное количество мух…».

Выяснилось и еще одно обстоятельство. «Вновь прибывшая рабочая сила, за единичным исключением… люди умственного труда, а не физического», поэтому выполнять работу на лесоповале вместо заключенных некому. В сентябре 1940 г. секретарь Новосибирского обкома Г.Н. Пуговкин докладывал Сталину:

«Из 10300 чел., прибывших спецпереселенцев-беженцев, способных к физическому труду оказались только 4100 чел… Обком просит… прекратить дальнейшую отправку з/к».

Действительное положение спецпоселенцев отличалось от положения заключенных лишь тем, что для них не были предусмотрены конвой, постоянная охрана и соседство с уголовниками. Беженцы могли общаться с местным населением и часто пользовались этим, меняя хлебные пайки на молочные продукты для своих детей. В полной мере они были обеспечены только работой. Их пытались использовать исключительно на тяжелых массовых работах — лесозаготовках в лесных и золотодобывающих трестах. С этой целью беженцев и осадников расселяли на лесных участках по 10–50 семей, сколотив на скорую руку подобие лагерных бараков. Но добиться выполнения каких-либо планов администрация была уже не в силах — у многих спецпоселенцев не было даже одежды, чтобы выходить на работы.

Катастрофическое положение, в котором оказались эти люди в Сибири, вызывало иногда вспышки стихийного протеста.

В августе 1940 г. цепь массовых выступлений произошла в Томасинлаге. Спецпоселенцы, как сообщал один из работников НКВД, организовали «открытые контрреволюционные выступления» и требовали права покинуть лагерь. В связи с тем, что «беспорядки» приняли широкий размах и не были подавлены в самом зародыше, начальник лагеря Борисов лишился своего поста.

Среди спецпоселенцев были люди самых разных профессий и занятий; инженеры, преподаватели, ветеринары, бухгалтеры, портные, адвокаты, врачи и медицинский персонал, шоферы, трактористы, механики. В некоторых спецпоселениях сидели вузовские профессора и научные работники, а в Иркутской области на учете состоял один академик.

Весь период пребывания в ссылке беженцы и осадники забрасывали администрацию заявлениями о выезде в Германию, Америку или Палестину, доказывая очевидное — что они не граждане СССР и у советских властей нет права их задерживать. Многие из них находились в состоянии постоянного ожидания изменений в судьбе, не стремились обустроиться или как-то наладить быт для продолжительной жизни в ссылке. Самые отчаянные совершали побеги в одиночку или группами.

Накануне войны, в июне 1941 года, в Сибирь стали прибывать новые жертвы сталинских чисток — «ссыльнопоселенцы». В сводках НКВД они значились как «семьи репрессированных или находящихся на нелегальном положении глав семей из западных областей Украины». Основная часть этих людей направлялась в северные районы Новосибирской области — в спецпоселки Нарымского округа. Уже в начале июня здесь было размещено 2367 человек (628 семей), а в первые дни войны ожидалось прибытие еще около 18 тысяч человек.

Таким образом, к началу войны НКВД превратило сибирскую ссылку в огромный резервуар, в котором имелся теперь «польско-еврейско-украинский элемент». По необходимости Сталин мог добавить к нему любой другой, возникавший на его пути к господству в стране и мире. Но с июня 1941 года ему пришлось переключиться на ведение войны с Германией.