Небольшой городок Чугуев встретил полковника Серко ненастным, угрюмым утром. Он приехал сюда повидать брата матери, единственного близкого родственника, пока еще пребывавшего среди живых. Мать Петра скончалась в середине прошлого года, и он ее не хоронил. Разведчик-нелегал лишен возможности даже отдать последний долг родному человеку. Что поделаешь…

Такси поблизости не было. Когда Петр совсем отчаялся, к месту, где он стоял на тротуаре, подкатила черная «волга», и шофер любезно предложил: «Подвезу, хозяин, и недорого возьму». Выбора не было.

Заложив в багажник свой объемистый чемодан и назвав адрес, полковник услышал:

— К кому-то в гости приехали? В миг довезу, но прежде обязан заехать за сестрой.

— Валяйте!

— Не беспокойтесь! Ежели в гости да в одиночестве, останетесь довольны.

Полковник не ответил, а словоохотливый шофер продолжал:

— Никак из Штатов приехали кого навестить? — И не услышав ничего в ответ, заверил: — Говорю, без дураков, останетесь довольны.

Смысл этих слов Петр понял, лишь когда они подъехали к неказистому домику дореволюционной постройки. Шофер посигналил с улицы и вошел во двор. Возвратился он быстро:

— Пару минут! Только оденется.

Действительно, очень скоро перед машиной появилась молодая женщина привлекательной наружности, которая ловко юркнула на переднее сиденье и представилась:

— Люба Марченко, незамужняя.

Брат Любы дополнил многозначительно ее характеристику:

— Старшая сестра первой горбольницы.

«Ну что же, — подумал Петр, — а почему бы и нет? На отдыхе все же. И медсестра — подходящая профессия».

Люба торопливо рассказывала о достопримечательностях Чугуева и, когда они подъехали к нужному дому, просто сказала:

— Петр, завтра в семь вечера я свободна. Подходите к главному входу больницы. Встретимся, поболтаем, сходим в кино.

* * *

Брат матери, давний вдовец, жил в трехкомнатной квартире добротного дома, отстроенного неподалеку от центра города для советской элиты. Ведущий инженер местного завода топливной аппаратуры, он два года уже был на пенсии. Уволили его «по состоянию здоровья», хотя он знал, что солидную должность его присмотрели для свояка второго секретаря горкома партии.

Заметно постаревший, хоть и сохранивший поджарость, со светлыми глазами, умным интеллигентным лицом и чуть заметной залысиной, дядя встретил Петра, как родного сына. В день встречи и все последующие вечера стол был накрыт не очень-то богатыми яствами, но от всего сердца. Дядя любил пропустить рюмку-другую за душевной беседой.

Дядя Семен, знающий лишь, что его племянник выполняет секретное задание где-то там, за бугром, расспросив Петра о его жизни и получив в ответ общие заверения, что все идет нормально, перевел разговор на политику. Народ совсем разболтался. Воруют много. С завода тащат что ни попадя. Начальству на все наплевать. Отгородилось от народа высокими заборами и жирует. При Сталине бы такого себе не позволили…

— При Сталине? Вот ты, дядя Семен, работал при Сталине у наркома вооружений Ванникова. Скажи, Сталин готов был к войне? А может, сам собирался на Гитлера напасть?

Мысли о книге Некрича и ее обсуждении, на которое он попал случайно, не оставляли Петра.

Инженер в отставке ответил не сразу, он еще пребывал в плену событий совсем недавних.

— Хрущев, в шестидесятом определил программу на двадцать лет. Заверил, что мы очень скоро будем жить при коммунизме. С чего это, спрашивается, он обещал? Это потому, что они там, в Кремле, уже жили «при коммунизме», а что творилось в стране, их не касалось. Однако того, о чем любопытствуешь, я никогда и никому не говорил, — дядя Семен залпом осушил рюмку горилки, отер усы тыльной стороной ладони. — Начну вот с чего. Среди ближайшего окружения Бориса Львовича Ванникова был один умный еврей, бывший чекист. Пришел в наркомат через месяц после начала войны. Борис Львович его так уважал, что часто не вызывал к себе, а сам шел в кабинет Исаака Моисеевича. Особенно перед тем, как ехать к Сталину. Хоть и чекист, а Исаак Моисеевич пить толком не умел. Быстро косел. Не знаю, как уж он там у них держался, может, из-за того и ушел. После второй рюмки становился чересчур болтлив. Я многое от него слышал. Например, о том, как за неделю до внезапного нападения Гитлера наши пограничники уходили с некоторых участков границы с Германией и их место занимали мотострелковые и танковые полки. Чекисты твердо знали, что скоро Сталин начнет войну против Гитлера. Однако эта бестия упредила нашего вождя. Исаак Моисеевич не объяснял, каким образом.

— Хорошо, а наркомат производил вооружения?

— Еще как! Мы получали премии за премиями. Ванников по три раза, а то и больше на неделе бывал у Сталина. Закавыка вышла потому, что, когда Гитлер напал на нас, у самых наших границ его армии захватили огромнейшие военные, продовольственные и топливные запасы, — дядя Семен наполнил пустую рюмку и одним махом опрокинул ее содержимое в рот. — Это, елки-палки, помогло армиям Гитлера дойти до Москвы. Гитлер знал, что Сталин готовит против него войну, но не имел сведений и не располагал достаточной фантазией, чтобы представить себе размах и степень ее подготовки с нашей стороны. Потому у него и не получился блицкриг.

— Но мы так позорно отступали…

— Да! Уже в конце войны Исаак Моисеевич говорил, что мы использовали в боях лишь семнадцать процентов довоенной мощности наркомата боеприпасов. Остальное оказалось в руках врага или было потеряно в самом начале войны. Ты представляешь, Петро, — дядя Семен оживился, — если б Сталин опередил Гитлера? Он бы использовал против него все сто процентов мощности, созданной нашим наркоматом. А это была огромная сила!

Петр сжал кулаки, у него заходили скулы. Теперь на многое открылись глаза. Правду не спрячешь ни в какие архивы. Вон сколько ее уже вылезло наружу. Сколько народу зря положили. Не думают о нем вожди. Ни раньше, ни сейчас.

— Зачем ты это мне, дядя, говоришь?

— А затем, что я тебя, стервеца, люблю! Сидишь там, далеко от Москвы… И черт знает чем занимаешься. Мне часто снишься… повешенным, расстрелянным.

— Там нет высшей меры наказания… — Петр осекся.

* * *

Они были в кино, смотрели старый фильм «Иваново детство» режиссера Андрея Тарковского. Любе картина не понравилась, она сказала, что безумно любит «Большой вальс» с Милицей Корьюс и вообще все зарубежные фильмы. В первый же вечер Люба охотно целовалась со своим московским ухажером, но в дом не пустила, сославшись на то, что у нее ночует подруга. Договорились на следующий вечер пойти в ресторан и… тогда!

Это «тогда» произвело впечатление на Петра. Он отметил, что его соотечественницы кое-чего добились в области секса. Они не спали всю ночь. Кое в чем русская Люба превзошла мексиканку Глорию. Потом подруга Любы — Бог знает, почему так устроены женщины, — сообщила ему по секрету, что Люба часто в свободные дни ездит в Харьков, где теперь много иностранных студентов. «Она охоча до них. Мечтает замуж выскочить да уехать с Украины».

Это оставило неприятный осадок. Поразмыслив, он без труда догадался, что Люба и на него, такого «импортного», не зря положила глаз. Прилетел, мол, на побывку из дальних краев, понравлюсь ему, глядишь — замуж возьмет, за кордон увезет.

Петр сказал девушке, что приехал из Канады ненадолго, имеет семью и детей, но Любу Марченко, которой при всем желании никак помочь не может, он не вычеркнет из памяти, пока будет жить. Когда же спросил, отчего она так стремится попасть в страну «загнивающего капитала», славная Любочка, закручинившись, ответила, что все ее сверстницы мечтают только об этом.

* * *

Завтра, 2 марта предстоял отъезд на лесную дачу под Балашихой, и полковник Серко решил погулять по Москве. Солнце погожего зимнего дня еще не село, когда Петр вышел с проспекта Маркса на улицу Горького, любимый им с первых дней знакомства участок от Манежа до площади Маяковского. Особенно мило было его сердцу «Кафе-мороженое», что находилось наискосок от Центрального телеграфа и где подавали, в бедные во всех отношениях послевоенные годы, диковинный коктейль: яичный желток в рюмке с коньяком.

Оставив позади «Кафе-мороженое», ресторан «Арагви» — не менее привлекательное заведение для молодого советского офицера — и памятник Юрию Долгорукому, полковник ступил на широкий тротуар перед домом, занимавшим целый квартал, где внизу расположился книжный магазин, а наверху жили, как он знал, главный маршал бронетанковых войск Ротмистров, впавший в опалу зять Хрущева — бывший главный редактор «Известий» Аджубей, писатель Эренбург и, когда-то, любимец Сталина поэт Демьян Бедный.

Тут его внимание привлекла вышедшая из-за угла парочка хорошеньких женщин. Незаметно разглядывая их, он услышал короткий диалог:

— Так, значит, летишь на Кубу, Вика! Еще раз поздравляю. Жаль, что молчала. Моя мама давно бы могла помочь тебе через КГБ.

— Спасибо, Ляля. Теперь все в порядке. Юра написал в Москву: или выпустят его жену, или он возвращается. А у него там успех!

Тут подъехал на шикарной машине то ли азербайджанец, то ли грузин, то ли испанец, и явно светские московские дамы укатили с ним по своим делам.

Полковник Петр Серко был хорошим военным разведчиком мирного времени, но не ясновидцем. А жаль! Он, ни на секунду не задумываясь, заговорил бы с Викой, потому как она была новой женой Юрия Мирова, которого он так хотел встретить в Москве и который, как ему сообщили в отделе ГРУ, теперь возглавлял бюро АПН на Кубе. Лялей же была известная московская красавица, у которой росла от Берии внебрачная дочь.

Более чем любопытствующий взгляд полковника Серко на эту пару женщин перехватила молоденькая блондинка. Она сделала от телефонной будки два шага Петру навстречу и попросила обменять ее двугривенный на двухкопеечную монету. На вид лет двадцать… Студентка, наверное, подумал он.

— Где-то у меня была монета.

Пока Петр шарил по карманам дубленки, затем брюк и пиджака, блондинка вначале выразительным взглядом, а потом и нежным, слегка окающим говорком призналась симпатичному незнакомцу, что скучает, готова весело провести время и живет в отдельной комнате.

Петр нашел монету, вложил ее в ладонь предприимчивой девицы и зашагал прочь. Эту легкую любовь он не принял. И не потому только, что предстоял трехнедельный выезд из Москвы туда, где он, случись что, мог бы серьезно подпортить свою репутацию. Он не считал себя большим моралистом, особенно в общении с прекрасным полом, но иметь дело с проститутками… Советское воспитание все-таки прочно сидело в нем и не позволяло перешагнуть некое моральное «табу». Чугуевская Люба — это другое, это девичья тоска по красивой жизни, желание, подобно птице, вырваться из опостылевшей среды и улететь за моря.

А вот куда ему лететь? Мысли о том, что не все ладно в «датском королевстве», после Чугуевских бесед с дядей Семеном, казалось, обретали плоть в его сознании. От них не улетишь, никуда не денешься.

Дома, пропустив рюмку «Наполеона», Петр с особой остротой вспомнил Чугуев — и не Любу Марченко, близость с которой лишь несколько скрасила общее гнетущее его состояние, а ту общую атмосферу серости бытия, безысходности, с покорностью принимаемой людьми. Неужели никому не хочется переменить образ жизни? Даже ловкий авантюрист Остап Бендер мечтал о своем Рио-де-Жанейро. Но зачем куда-то обязательно уезжать в погоне за счастьем? Почему нельзя построить его на своей земле? Вон даже Мексика, не ахти какая богатая страна, по-своему прогрессировала, шла к своему более светлому будущему. А в Советском Союзе? Здесь только начинают продирать глаза, доискиваться Правды. А живет ли она за железным занавесом?

Петр наугад снял с полки том, который оказался воспоминаниями маршала Голикова. Тут же поставил его на место. Стоявшей рядом была первая книга трилогии «Живые и мертвые» Константина Симонова. И эту книгу полковник не стал открывать. Он читал ее. И настоящей правды не почувствовал. Быт окопов, быт Генштаба, столкновение честного генерала и кремлевского прихвостня… Разные дни войны… Разные судьбы…

Вспомнилось чеховское: люди плывут на лодке по бушующему морю к сияющим вдали огням корабля. «И, может быть, доплывут до настоящей Правды?»

* * *

Три недели промелькнули как один день, насыщенные увлекательными занятиями. Петр ощутил в себе рвение, с которым постигал знания в последнем классе средней школы. Тогда вновь пришедший к ним симпатичный и толковый преподаватель физкультуры убедил, и не только Петра, в предыдущие годы достаточно шалопайничавшего, в том, что успех жизни каждого молодого человека держится на двух китах: здоровье и знаниях. Учитель, окончивший Московский институт физкультуры, заочно штудировал юриспруденцию на юрфаке Киевского университета и говорил, что затем будет изучать инженерно-строительное дело.

Полковник Серко, с первых же занятий с ним «слонов» и «дядек», как правило обойденных судьбою или наказанных ею за что-то, понял, как далеко шагнула специальная техника, обеспечивающая безопасность и значительно облегчающая нелегкий и рискованный труд «рыцарей плаща и кинжала».

Теперь, к примеру, он вручит итальянскому антиквару — капитану ГРУ небольшое устройство, и хозяин магазинчика старинных вещей в районе Поланко, среди которых имеются «шедевры времен Римской империи» — превосходно исполненные подделки умельцев из «Аквариума», будет через улицу слушать все, о чем говорит со своими гостями помощник военного атташе посольства США в Мексике. Сам Петр получит японский «Канон» последнего выпуска с вмонтированным в его корпус радиопередатчиком, который раз в неделю будет, в течение трех секунд, выстреливать на суперкороткой волне информацию, содержащуюся на тридцати обычных машинописных страницах. И принимать ее станет не далекая станция на границе СССР, а спутник, пролетающий на высоте 70 километров над Мексикой. Такой режим работы радиостанции резидентуры почти полностью исключает ее пеленгацию. Всю прежнюю громоздкую аппаратуру, так мотавшую ему нервы в дни сеансов, он с великим бы наслаждением уничтожил собственными руками, однако обязан вложить все это, теперь уже и фактическое барахло, в тайник, работающий на связи с резидентурой ГРУ.

И в обычный радиоприемник «Грюндиг» последней модели он без труда теперь вмонтирует небольшую приставку, которая автоматически станет записывать телеграммы Центра, посылаемые мощным передатчиком из-под Москвы. И для расшифровки их ему вручат через тайник в Мехико два, на первый взгляд, совершенно безобидных арифмометра, которые при помощи соединительного устройства, похожего на «переходник» и хранящегося отдельно, будут быстро расшифровывать цифровые группы посланий.

Еще большую радость у полковника вызвала переговорная миниатюрная аппаратура, которую можно было использовать как телефон. Ее микрофон вмонтирован в малогабаритный радиоприемник «Спидола». Аппарат при помощи вилки подключается в любую розетку зацикленной электросети и превращается в обычный. местный телефон. При появлении опасности или даже постороннего человека в коридоре достаточно одного движения пальцем, чтобы устройство начинало передавать одну из местных радиостанций. Полковник уже видел себя на одном из этажей «Латиноамериканской башни», самого высокого здания столицы Мексики, где расположено невероятное количество больших и малых, мало кому известных учреждений. Он станет получать устную информацию или давать необходимые указания своему подчиненному по нелегальной резидентуре, находящемуся в точно назначенное время этажами выше — или ниже. Устройство обеспечивает полную защиту бесконтактной, на самом же деле прямой связи. Он будет использовать и другое удобное для этого место — многоэтажное здание Национальной лотереи, находящееся на Пасео-де-ла-Реформа, напротив памятника испанскому королю Карлу IV и Министерства иностранных дел Мексики.

Душа Петра радовалась техническим новинкам. Но потом пришлось получать инструктаж от специалиста-химика. Тот был родом из Средней Азии и дотошным, как мусульманин в отправлении религиозных обрядов. Этот учил высокому искусству убивать. Как просто стало отправить человека в мир иной! Вот перед вам расческа из роговых пластин черепахового панциря. Достаточно несведушему человеку причесаться ею, и зарин — сильнейшее отравляющее вещество нервнопарализующего действия — лишит его жизни. А вот красивые кольца из платины, золота и серебра с синими сапфирами и благородными черными опалами. Камень закреплен в кольце так, что при сильном нажатии большим пальцем тонкой нижней дужки сапфир или опал может вращаться, извлекая при этом из герметического резервуарчика яд, одного прикосновения которого к руке, щеке или шее будущей жертвы достаточно, чтобы она в ближайший час оказалась в морге, где патологоанатомы кроме разрыва сердца ничего не установят.

Завершающий инструктаж проводил генерал Мещеряков. Он был доволен полковником Серко. Главным образом потому, что не пришлось подыскивать хорошее место в центральном аппарате честно заслужившему полковнику, у которого за плечами 10 лет исправной службы нелегала за границей. Петр этой тонкости начальника не понимал, но ощутил некий неприятный осадок в душе оттого, что, как ему показалось, подавляющее большинство тех в ГРУ, с кем ему приходилось встречаться, были нового помола — отсутствовала глубина, серьезность отношения к делу, зато чувствовалась показуха, отчаянное стремление доложить начальству перворазрядную липу, но выслужиться. Почувствовал он и зависть к его успехам, и даже неприязнь к его чересчур «интеллигентному» образу мышления. Не забота о деле, а корысть свивали гнездо в родном «Аквариуме».

Генерал Мещеряков, как он это делал со всеми инструктируемыми, напоследок поведал полковнику Серко историю, которая приключилась с самим Мещеряковым, тогда помощником военного атташе в Мексике. Они с атташе, полковником Пудовым, успешно завершили вербовку своего коллеги из Коста-Рики. Подписку о сотрудничестве, с вручением подполковнику Педро Ромеро крупной суммы денег они получили после изрядной выпивки в шикарном загородном ресторане. Возвращались в город, и уже у самого международного аэропорта, на широкой и всегда шумной авениде Сарагоса, у очень оживленного перекрестка в их машину врезался тяжелый грузовик. Он шел навстречу, водитель его был явно виновен в случившейся аварии, потому моментально дал задний ход и умчался. Полицейский на перекрестке отсутствовал, и некому было организовать преследование того, кто совершил тягчайшее уличное происшествие.

Полковник Серко понял и оценил скрытое, но признание вины тогда еще молодого Мещерякова, который не выждал необходимого времени, чтобы прошел хмель, и сел за руль. Успех вскружил голову, растопил ледяную ясность рассудка, с которым разведчик не должен расставаться даже во сне.

Тогда костариканец был убит наповал, а полковник Пудов вылетел с переднего сиденья через стекло на мостовую, получил серьезные ранения и чудом остался жив.

— Первым, кто примчался к месту аварии, — в этом месте лицо генерала, как правило, наполнялось глубокой человеческой благодарностью, — и затем проявил более всех других внимания к нам, был атташе по культуре, сотрудник резидентуры ГРУ Юрий Миров, вам хорошо знакомый. Так ведь? Потом он изменил нашему делу. Не бежал, нет — изменил профессии. Но дело не в этом, главное то, что друзья в беде познаются. И это не то, о чем говорят: «Дружба дружбой, а табачок врозь». Из-за этого «врозь» мы много теряем. Конечно, вы руководите отдельной, самостоятельной единицей. И хорошо! Однако следует помнить, что Главное разведывательное управление Генштаба и Первое Главное управление КГБ, то есть военная и внешнеполитическая разведки, делают одно, общее и важнейшее для Советского государства дело.

Серко подумал, не вентилируется ли в ЦК КПСС вопрос о слиянии этих двух служб, как это имело место во время войны и принесло плачевные результаты, а генерал чуть откинулся назад на стуле и закончил:

— Продолжайте службу в том же духе, Петр Тарасович, и во всем рассчитывайте на меня.

— Служу Советскому Союзу! — поднявшись, отчеканил полковник.

— С усердием, Петр Тарасович! Вы служите исправно. Побольше документов! Побольше ценных секретов! — И генерал тоже встал и крепко пожал руку подчиненному.

* * *

Дома, разложив вещи и осушив рюмку «Наполеона», Петр вспомнил Мексику. Глория плакала, когда узнала, что ему предстоит поездка в Москву. То, как она сокрушалась, часто возникало перед глазами и звучало в ушах: «Ненавижу твою службу! Уедешь и не вернешься! Что стану делать с двумя детьми на руках? Умру без тебя!» Она была вольна в своих эмоциях и свободна в излиянии чувств, а он закрепощен присягой, жесточайшей дисциплиной, строжайшими правилами поведения, чувством долга, наконец! «Но я ее люблю! По-настоящему! — признавался он самому себе. — Это и есть счастье. И счастье в том, что я могу совмещать мою деятельность, работу с благополучным существованием семьи. Я офицер ГРУ, но я и человек! Тут не может быть противоречия. Кажется, Софокл говорил: «Кто хорош в семье, тот и хороший гражданин».

Он стал думать, как вернется в Мексику, обнимет Глорию, Аню, Ирочку. «Глории я привезу бриллиантовые серьги. Она их не станет носить, но пусть знает, подарок дорогой! Что еще я могу привезти из Союза, чтобы не было здесь импортом? Позвоню из Парижа и куплю все,' что она пожелает! Милая Глория, только теперь, очнувшись от деловой суеты, я чувствую, как соскучился по тебе! Девчонкам накуплю одежды всякой, игрушек. Хорошо, что на этот раз никто, даже Мещеряков, ни слова не сказал, что Глорию обязательно надо вербовать, заставить ее дать подписку «помогать мужу». В прошлый раз, когда Мещеряков представился ей генералом Сергеем Васильевичем, он Глории очень понравился, но, ак только заговорил о ее привлечении к работе, она возненавидела его. Как ее ни уговаривали, она твердо стояла на своем: «Никогда не стану заниматься этим делом!» И ведь ни разу не упрекнула, не подвела. Терпит мое частое отсутствие. Значит, понимает, «жалеет», как говорят на Руси. И я ее жалею. Люблю!»

* * *

— Вы меня очень порадуете и обяжете, если у вас есть записи молодого Кобзона, — сказал раскрасневшийся за ужином доктор Некрич в ответ на предложение хозяина дома, сделанное широким жестом в сторону шикарного магнитофона «Грюндиг». Они перешли из столовой в кабинет. — Он с чувством поет! И дело не в том, что он Иосиф, а я Моисеевич.

Родион и Петр, который был представлен историку как давний друг семьи, полковник Иван Дмитриевич, далекий от политики, улыбнулись дуэтом, и Родион сказал:

— С удовольствием, но Кобзоном мы, с вашего позволения, закончим вечер. Его надо слушать, а мне бы хотелось еще поговорить. Не возражаете против тихого Вагнера?

— О! Что вы! Это один из моих любимых композиторов.

Галя, предвидя намерение Родиона и понимая, что тема дальнейшей беседы не придется ей по душе, поставила на круглый столик рюмки и бутылку «Реми Мартена», разлила кофе по чашечкам из мейсенского фарфора и ушла в спальню смотреть кинофильм «Тихий Дон», в котором ей очень нравился актер Петр Глебов.

— Мы вот тут не сошлись во мнении с моим давним другом Иваном Дмитриевичем. Как все-таки по-вашему, готовил Сталин страну к обороне или, столкнув лбами Гитлера с Европой, намеревался нанести ему мощный удар в спину и стать хозяином положения?

— Видите ли, я вам конфиденциально скажу: наши историки теперь уже вынуждены соглашаться с тем, что Сталин готовил агрессию в целях «освобождения Европы». Однако мы утверждаем, что Советский Союз мог быть готовым к такому вторжению лишь в сорок втором. Мне лично представляется, что это был хитрый ход Сталина-Молотова, чтобы секретная служба немцев не волновала воображение Гитлера. Укажу только на два факта. Теперь уже доподлинно известно, что мы в день начала войны, в июне сорок первого, имели под ружьем с танками, самолетами, артиллерией и боезапасами тридцать одну армию! И все было готово, чтобы развернуть в течение месяца еще двадцать восемь армий. Это невероятная сила, по численности и мощи своей превышавшая все армии европейских стран вместе взятых. И второе. Размещение боезапасов на грунт в мае-июне означало подготовку к военным действиям в ближайшие недели. Красная Армия не возводила оборонительных линий.

— Да! К сожалению, это так! — Родион глядел на Петра взглядом, говорившим, что против фактов не попрешь. — Если Сталин думал обороняться, почему мы тогда активно строили пороховые, алюминиевые, патронные, снарядные заводы как можно ближе к западной границе?

— Советская историческая наука обязана искать объяснения того, что было и еще грядет, в истоках зарождения нашего строя, в том, что происходило в стране в начале двадцатых и. затем в конце тридцатых годов. — Некрич, как бы подчеркивая значение своей мысли, сделал паузу, которой воспользовался Петр.

— Конкретно, в чем?

— Видите ли, резкая смена одного слоя населения России, стоявшего у власти, другим на практике круто затормозило общее техническое развитие России, ставшей Советским Союзом. И, если хотите, тому способствовало однобокое, гипертрофированное развитие науки и техники чисто в милитаристских целях. Тот же революционный феномен явился причиной физического уничтожения лучшей части общества, самых талантливых, толковых, трудолюбивых людей, верных изначальной идее социализма.

— Естественно, в первые дни войны, пока не проявили себя новые таланты, сказывалось отсутствие выметенного из армии «ежовой» метлой высшего эшелона ее командного состава. Я имею в виду Тухачевского… — заметил Петр.

— Не говорите! — Некрич энергично перебил Петра. — «Дело Тухачевского» сегодня видится несколько в ином ракурсе. Вскрыты новые факты, мягко говоря, «деятельности» этого будущего маршала в Кронштадте. Там ведь безжалостно уничтожалась большая масса крестьян и рабочих, одетых в бушлаты. А истребление землепашцев в Тамбовской области? Это одна из черных страниц истории советского строя. В то же время тем, кто сменил старую ленинскую гвардию, Тухачевский и такие люди, как он, — образованные, талантливые и наряду с этим категорически решительные, были опасны.

Полковник Серко вспомнил публикацию в «Лайфе» бывшего генерала КГБ Александра Орлова, в 1937 году возглавлявшего резидентуру этого заведения в Испании, который с достаточно вескими фактами в руках, доказывал, что Сталин так молниеносно убрал с дороги Тухачевского — и других военных, которые могли быть с ним заодно, — потому, что маршалу стали известны доподлинные документы, свидетельствующие о сотрудничестве Кобы-Сталина с царской охранкой. Маршал якобы собирался на предстоявшем заседании Политбюро их предъявить и добиться снятия «председателя» с поста руководителя Коммунистической партии. Замысел, прямо скажем, обреченный на провал.

Тем временем Некрич возвратился к главному, что его волновало.

— Не кто иной как Сталин помог Гитлеру прийти к власти в тридцать третьем. Хотел направить его агрессию на Запад, а под конец вмешаться и продиктовать свои условия обеим сторонам, ослабевшим в борьбе.

— У Сталина была масса ошибок, но одна из наиболее роковых — это решение прибрать к рукам Бессарабию в сороковом! — темпераментно заявил Родион. — Если он присоединил ее к СССР, следовало бы непременно прихватить и нефтепромыслы Плоешти. Он перерезал бы вены фашистской Германии! Одни говорят, что Сталин был недоучка, даже глуповат, однако ухитрился обмануть — будь спок! — историю человечества.

— Да уж! Кто из великих диктаторов может сравниться со Сталиным? Никому в мире не удавалось так ловко заметать следы своих грандиозных преступлений! Я ненавижу Гитлера! Но Сталин — в попытках обмануть его — обманул самого себя. И стал причиной кровавой трагедии серок первого…

— Я это и хотел сказать, — Родион опустил рюмку, и резкий звук ее о стеклянную поверхность столика разорвал мелодию вагнеровской драмы «Гибель Богов».

Некрич утвердительно закачал головой и вдруг спохватился, поглядел на часы и твердо заявил.

— Друзья, уже время! Кобзона послушаем как-нибудь в другой раз. Я никогда так поздно не возвращаюсь домой. Домашние небось волнуются. Можно, я им позвоню?

— Не беспокойтесь! Я вас провожу. Довезу до самого парадного, — пообещал Петр.

По дороге, мило беседуя в такси о том, как здорово играет киевское «Динамо», Некрич изъявил желание на следующий день встретиться с Иваном Дмитриевичем и подарить ему свою книгу с дарственной надписью.

* * *

Они свиделись в четыре часа дня, у входа в театр на Таганке. Некрич подарил книгу Ивану Дмитриевичу с трогательной надписью и на прощание сказал:

— Отличный у вас друг. Но там, где он работает, ему несладко. А жаль! Сейчас самое время иметь побольше таких, как он. Но…

С какой-то необъяснимой грустью полковник Серко распрощался с ученым и, когда на станции «Комсомольская» сел в поезд, идущий от «Сокольников» до «Фрунзенской», вслед за ним в вагон буквально влетела молодая пара.

Чуть отдышавшись, мужчина тихо сказал Петру:

— Вас пасут мильтоны: тип в пирожке, молодой парень в синей куртке и баба. Не оборачивайтесь!

— Да? С чего бы это? — спокойно произнес Петр и по глазам парня увидел, что он не шутит.

— Ан, так! — парень залился краской.

— Не волнуйся! Спасибо. Дай рубль, я тебе разменяю мелочью, — предложил Петр.

Парень с готовностью это сделал, бросил понятливый взгляд на Петра, который подумал: «Такого прежде быть не могло!», и, под ручку со своей девушкой, вышел у «Красных ворот».

На «Кировской» Петр взволнованно поглядел на часы и покинул свой вагон. Торопливо зашагал вдоль поезда и, за мгновение до того, как двери стали закрываться, влетел в тот, что был ближе к головному. Продвинулся к дальней двери. Этого оказалось достаточно, чтобы опередить «парня в синей куртке и бабу». Раз так, полковник решил прогуляться по улице Горького и вышел на «Охотном ряду». Подойдя к автомату, он начал набирать придуманный им номер телефона и обнаружил «типа в пирожке», который чересчур внимательно следил за тем, в какую дырочку Петр вставлял палец. Он долго ждал, делал вид, что номер не отвечает, и, повесив трубку, сделал недовольную гримасу. Посмотрел на ручные часы, сверил время с настенными — это должно было говорить, что там, куда он спешил, никого нет. А раз так, он вышел на Горького пройтись и спокойно зашагал в сторону Пушкинской площади. Однако, увидев у магазина «Подарки» освободившееся такси, проворно сел в него.

— Шеф, быстро вперед! Опаздываю!

Водитель что-то, видно, смекнул, нажал на газ, и машина помчалась.

Петр видел, как парень в синей куртке выскочил на проезжую часть улицы, выхватил из-под куртки милицейский жезл и стал останавливать первую попавшуюся машину. Все трое сели в «жигуль», когда такси поравнялось с книжным магазином № 1.

— Сворачивай направо и стоп! Спасибо, шеф. Вот пятерка и дуй! — Полковник выскочил из машины, перебежал улицу и вошел в стеклянную дверь ресторана «Европейский».

Таксист уехал, а через несколько секунд мимо дверей ресторана проскочили «жигули», в которых сидели все трое «МИЛЬТОНОВ».

До поздней ночи читая книгу Некрича «1941. 22 июня», Петр одновременно не переставал размышлять. По правилам «Аквариума», он завтра обязан был доложить рапортом о встрече с Некричем и выявлении сразу вслед за этим наружного наблюдения за собой. Он сто раз повторял, что не обнаружил его сам, потому как дома явно ослабил внутренний контроль. Принятию же окончательного решения мешал сам факт отрыва от него. «Зачем?» — непременно спросят его, и не просто факт знакомства с Некричем, явно попадавшим из-за книги и своих открытий в области истории КПСС в опалу, но и образ его действия вызовут у начальства и кадровиков ГРУ естественное подозрение. «А почему вдруг решил отрываться? Боялся? Чего?» Лишь когда отложил книгу, погасил свет и закрыл глаза, пришел ответ: «Во мне что-то надломилось. Вера в то дело, которому служу? Не знаю… Но душа болит».

Утром он проснулся с теми же мыслями. «Писать не буду! — внезапно решил он. — У меня есть семья, есть Глория. Я ее люблю, хотя и приношу ей страдания. У меня есть дочери, я их обожаю! Надо быстрее завершать дела и скорее возвращаться. Там тоже дела. Да! Мне что-то явно не по себе! — подумал полковник Серко. — Черт возьми, если идея, которой служишь, уходит, что остается? Угождать начальству? А где движущая сила? Она была в идее. А теперь ее нет! Есть только красивые слова… Вот и Некрич, хороший человек, стремящийся к правде, к справедливости, к лучшей организации общества, уже в поле зрения «мильтонов». И если уж КГБ поставил за ним наружное наблюдение, значит, есть «дело» в Пятом Главном управлении, ведется его активная разработка и… недалеко до задержания».

Полковник Генштаба рассуждал правильно. Только он думал по старинке об иной форме преследования и наказания, а историческое время уже было другим. И крупный честный ученый, доктор исторических наук Александр Моисеевич Некрич очень скоро был выдворен за пределы Советского Союза, где, освободившись от страха и травмировавшей, фальшивой на практике идеологии, издал ряд откровенных книг. И эти «репрессии» уже имели характер подпиливания сука, на котором сидишь, фактом бессилия, самоубийством… Уже беспощадно действовали законы истории. Самодовольные властители не осознавали этот процесс скольжения по наклонной плоскости, к своему краху. А те, кто понимал неизбежность катастрофы, находились в явном меньшинстве и не могли что-либо изменить. Бронепоезд уже катился по проложенным Историей рельсам, и управляли им слабоумные машинисты.

…Кого Юпитер хочет погубить, того прежде лишает разума.