Ниже мы публикуем отрывки из документальной книги чехословацких журналистов Эдуарда Пары и Людвика Направы «Семнадцать лет чехословацким агентом на Западе», вышедшей в 1970 году в Праге в издательстве «Наше войско». В аннотации, сопровождающей книгу, говорится: «Эта книга — не только достоверный, но и в своем роде исключительный документ в литературе факта, посвященной разведчикам».

Воспоминания Михала Панека — бывшего чехословацкого дипломата, покинувшего в 1949 году родину и завербованного в Западной Германии американской разведкой для шпионской работы против Чехословацкой республики, а затем привлеченного к сотрудничеству органами чехословацкой разведки и после семнадцати лет работы в качестве агента-двойника вернувшегося в Чехословакию, убедительно разоблачают масштабы и методы подрывной деятельности ЦРУ в социалистических странах. И хотя действие книги завершается 1965 годом, сегодняшняя актуальность этого свидетельства более чем очевидна.

 

Прежде чем ударил гонг

[1]

В свободное время я работал в отделе документации. Кроме обобщения и классификации сведений, поступающих из Чехословакии, я заполнял паспорта и удостоверения для наших агентов, направляемых через границу. Естественно, я писал вымышленные имена, и все остальные данные тоже были фальшивыми.

Эта работа доставляла мне немало беспокойства. Прежде всего потому, что американцы изготовляли роскошные по сравнению с оригиналом документы. Они печатали их на прекрасной, плотной, глянцевитой бумаге, идеальным типографским шрифтом, в то время как Прага использовала для этих целей чуть ли не газетную бумагу. Я был уверен, что агенту уж лучше идти прямо в полицию и заявить о себе, чем предъявлять подобный документ. Я обратил внимание Кашпара (Кенига) на это обстоятельство.

Полковник выслушал меня спокойно, но без всякого интереса.

— Что вы хотите от американцев? — заметил он иронически. — Впрочем, я даю курьерам паспорта скорее для их успокоения, чем на случай серьезной надобности. Уж если им придется предъявлять документы, то дело их плохо...

На все мои аргументы он больше не реагировал и не пожелал заняться вопросом качества удостоверений и паспортов.

Я продолжал заполнять эти никуда не годные бумажки. Позже мне стало понятно, что Кашпар, уделявший чрезвычайно большое внимание безопасности своей собственной и ближайших сотрудников по штабу, вообще не интересовался судьбой агентов и курьеров, если только их провал не наносил ущерба его карьере.

Эти волчьи законы потрясли меня. Теперь я вполне отдавал себе отчет в том, что мне действительно повезло, когда я попал на работу в штаб. Будь я простым курьером, мне тоже вписывали бы в заведомо негодный паспорт фальшивое имя.

Насколько тяжелее была жизнь курьера, я узнал очень скоро, в ближайшем будущем. Вместе со мной на первом этаже дармштадтской виллы жил словак Юрай Савик (Томми). Это был веселый паренек с большим чувством юмора, мы с ним подружились. Томми симпатизировал мне, видимо, потому, что принимал тоже за словака. В прошлом он — партизан и хорошо знал моего брата Фердинанда, который служил начальником снабжения Второй партизанской бригады имени Штефаника в Брезове под Брадлом.

Наши комнаты были рядом, и мы по вечерам, а порой и ночами, несмотря на запреты, проводили много времени вместе. Наедине мы — тоже тайком — говорили по-словацки; это были дорогие нам минуты душевной близости.

Юрай Савик был личным курьером сперва самого полковника Катека, а потом полковника Кашпара (Кенига). Он слыл удачником, привозил сведения и письма из Дубницы, Поважской Быстрицы и Братиславы.

Границу в районе Селб — Аш и Арзберг — Хеб он принципиально переходил без всяких документов. Он шел со скрипкой в футляре или с траурным венком на плече, чтобы быть похожим на местного парня, который торопится на вечеринку или похороны родственника. Только Юрай и два других курьера — Ярослав Бальник (Генри) и агент под кличкой Алоиз — имели право бывать в штабе части и открыто говорить с работниками штаба обо всем, что касалось их заданий. Не знаю, как с другими, но в разговорах со мной он часто пользовался этим правом.

Особенно хорошо я помню одну из наших ночных встреч. Юрай пришел тогда в приподнятом настроении, с бутылкой коньяку. Еще на пороге он заявил, что он сегодня как будто родился вторично и хочет отпраздновать это событие.

Мы просидели с ним почти до утра, пили, и Юрай рассказывал. Он только что вернулся из очередного путешествия по ту сторону границы, где его чуть-чуть не поймали. Его обстреляли, и надо быть просто дьявольски удачливым, чтобы выбраться из такой заварухи. Обиднее всего, что все это было напрасно — Закольский ему ничего не дал... Впервые после моего нелегального перехода границы я услышал это имя... Инженер Закольский из Братиславы... Мне не удалось скрыть заинтересованность и любопытство.

Не знаю, был ли Савик так потрясен стрельбой на границе, или он сознательно решил быть откровенным, потому что питал ко мне добрые чувства. Как бы то ни было, он нарушил все запреты Кашпара относительно секретности.

Сначала он подтрунивал надо мной, что я, мол, недавно замещал его на свидании с инженером и тоже не имел успеха. Закольский, мол, старый пройдоха, он нас всех водит за нос. У него всегда есть оправдания, но планов аэродрома и мостов он все же не дает. А Кашпару они так нужны! Сам Юрай отправлялся за ними уже семь раз.

Эта новость вывела меня из равновесия. До сих пор я верил, что отношения Кашпара (Кенига) и Закольского носят родственный или дружеский характер. А теперь, оказывается, речь идет о шпионаже. Во время поездки в Братиславу я думал, что улаживаю личные дела полковника, но эти же поручения Савик передавал Закольскому уже семь раз. Задним числом я понял, как смешно выглядел — и перед Закольским, и перед самим собой, и перед Савиком. Я был зол на Кашпара: способ, каким он воспользовался моей неосведомленностью, показался мне отвратительным. Но Савик (Томми) пытался меня успокоить. Он уверял, что Кашпар интересуется не только мостами и аэродромами, но заботится и о своих знакомых, хочет им помочь. Однако Янко, о котором и я выспрашивал Закольского, решительно отказался покинуть родину, хотя утратил свое высокое положение в обществе. Зато «профессор» уже находится на пути к нам: это Клара Федакова, сестра супруги Кашпара, бывшая служащая министерства народного образования. Полковник пригласил ее в Дармштадт и обеспечил ей место в штабе. Вскоре я буду иметь случай познакомиться с ней лично, говорят, она не только красива, но и умна.

Я поблагодарил Юрая за то, что он открыл передо мной такие приятные перспективы, — тогда я еще не подозревал, что мне действительно придется добиваться расположения Клары Федаковой.

— Во время последней поездки я разговаривал с Фердой, — бросил Савик как бы мимоходом.

Я не понял его и переспросил:

— С кем ты разговаривал?

— С твоим братом...

Если бы в эту минуту грянул гром, я вряд ли протрезвел бы так молниеносно. Вот где была причина ночных бесед Томми со мной!

— Я получил у него кое-какие твои документы... Партизанское удостоверение, два школьных табеля...

Я с трудом проглотил слюну. Вероятно, в моем лице не было ни кровинки. У брата не было никаких документов, которые могли бы мне повредить в глазах американцев. Но зачем все это им понадобилось?

— Полковник в тебя просто влюбился, но все-таки проверяет, — как бы угадав мои мысли, сказал Томми.

Я был ему бесконечно благодарен за предупреждение. Теперь я слушал рассказ Томми с пятого на десятое и пытался привести в порядок мысли, роившиеся в голове. Мучил один вопрос: знает ли Кашпар, что я был с 1931 года членом Коммунистической партии Чехословакии? После оккупации я состоял в смиховской районной организации в Праге, затем — в партийной организации министерства иностранных дел. Что ты ответишь, если тебя спросят, почему ты скрыл это обстоятельство? — задал я себе вопрос. Ведь при допросе в лагере достаточно перебежчику сообщить, что он был членом комсомола, Общества чехословацко-советской дружбы или профсоюза, и на него уже смотрели как на коммуниста. Да, конечно, все дело в этом. Я не хотел, чтобы меня считали коммунистом, не хотел сразу же закрывать себе пути к карьере. Кто бы взял меня в штаб Кашпара с ярлыком коммуниста?

Ну а что будет, если Ферда рассказал Томми об этом факте моей биографии? Как я смогу оправдаться в том, что утаил свою партийную принадлежность? Я боялся. Но боязливым здесь вообще не место. А кто может поручиться, что, если даже они еще не знают ничего, Ферда не проговорится в дальнейшем?

На другой день у меня буквально раскалывалась голова от всех этих вопросов. Я ловил каждый взгляд полковника и ждал, что он вызовет меня к себе. Но ничего необычного не происходило. Я обработал партию газетных материалов, послушал радио. День прошел спокойно. Назавтра тоже ничего не произошло.

Я понимал, что успокаиваться еще рано. Может быть, Кашпар выжидает благоприятного момента, чтобы нанести удар? Я не мог позволить усыпить себя мнимым безразличием. А может, он действительно ничего не подозревает?..

Меня совершенно не привлекала перспектива жить и дальше в таком напряжении. Инстинкт самосохранения заставлял искать выход, способ застраховаться против выпадов полковника и его сотрудников.

С каждым днем меня все более настойчиво преследовала мысль использовать возможности, связанные с Юраем Савиком. Я пошлю письмо Ферде. Юрай, конечно, согласится передать его во время своей ближайшей поездки. Я попрошу Ферду молчать и обеспечить молчание друзей и знакомых. Обратный адрес дам на Франкфурт до востребования; может быть, мне удастся таким образом утаить ответ брата от шефа.

Колебания сменились вскоре лихорадочным желанием поскорее написать Фердинанду. Причиной этого была и приветливость Кашпара, которую я истолковывал как затишье перед бурей, требовавшее контрмер.

Мой разум всячески противился такому неосторожному поступку, но в конце концов однажды перед обедом я неожиданно решился; взял листок бумаги и начал писать: «Дорогой брат! Со мною все в порядке. Я работаю, но живу не в лагере для беженцев...»

В этот момент ударил гонг, созывающий на обед. В штабе господствовала строгая воинская дисциплина, заведенная Кашпаром.

Работники штаба собрались в течение нескольких секунд. Все ждали, когда придет начальник группы и даст распоряжение занять места за столом. По времени прихода сотрудников Кашпар судил об их аккуратности, исполнительности и дисциплине. Мне пришлось сунуть листок в карман и поспешить на обед. Когда я спускался по лестнице в столовую, мною вдруг овладели сомнения в надежности Томми, хоть я и знал, что обычно он помогал беженцам посылать и получать письма от родственников в республике. А что, если Савик передаст письмо полковнику? Эта мысль привела меня в ужас, я заранее представлял себе сцену, которая разыграется вслед за этим.

Я тут же зашел в туалет, который находился рядом с гостиной, разорвал листок, бросил его в унитаз и спустил воду. Впервые за время моего пребывания в штабе шпионской группы Кашпара я допустил грубую ошибку: я ушел в гостиную, не удостоверившись, что обрывки листка исчезли. Вскоре за мной вошел полковник Кашпар (Кениг). По привычке он окинул взглядом присутствующих, чтобы убедиться, все ли на месте. Потом уселся в кресло и дал знак остальным, чтобы и те сели.

Гостиная наполнилась звуками голосов и шелестом разворачиваемых газет. Так называемая пятнадцатиминутка перед обедом обычно использовалась для чтения прессы и приветствий тех, с кем не удалось встретиться в течение дня, так как воинский распорядок не допускал свободного передвижения по вилле без особого на то разрешения.

Хотя я был еще сильно взволнован письмом, которое только что спровадил в унитаз, меня отвлек от моих мыслей громкий смех Ярмилы Юранковой (Энн). Полковник шептал ей что-то на ухо, она отвечала ему как всегда непринужденно — Юранкова заведовала канцелярией Кашпара и вела всю его корреспонденцию. Эту должность выхлопотал для нее сам Катек. Некоторое время назад она работала его личным курьером, — во всяком случае в течение 1948 года ее неоднократно отправляли в ЧСР. Свою заслуженную славу она теперь хорошо использовала. Полковник, очевидно, нашептывал ей какие-то шутливые комплименты.

Я вытащил немецкую газету и пытался сделать вид, что погружен в чтение, чтобы меня никто не беспокоил. Тут я заметил на пальцах кляксу от авторучки, из которой протекали чернила, встал и пошел в туалет вымыть руки.

Подойдя к умывальнику, я увидел на полочке какую-то бумажку, прикрытую пепельницей. Я подошел ближе и узнал мое письмо к брату, сложенное по кусочкам.

На минуту у меня перехватило дыхание. Я понял, что допустил грубую ошибку, не проверив, смыла ли вода обрывки бумаги. Кто-то вытащил их и сложил под пепельницей.

Недолго думая, я сунул обрывки в карман и, не успев отмыть чернильное пятно, поспешил обратно в гостиную. Уселся на прежнее место, взял газету и уткнулся в нее. Вскоре открылись двери столовой и на пороге показалась повариха:

— Пожалуйте к столу, обед готов, приятного аппетита...

— Одну минутку, господа, — подняв руку, сказал Кашпар и снова закрыл дверь в столовую. — Попрошу внимания. Я много раз указывал на то, что безопасность штаба требует исключительной осторожности, особенно это касается тайны нашей национальной принадлежности. Сейчас я докажу вам, как легко может обнаружиться, что мы из Чехословакии. Пожалуйста, пройдемте...

Он направился в коридор, ведущий к туалету, открыл дверь и подошел к полочке. Но тут же вышел и, побагровев от гнева, сказал:

— Я хотел вам показать, что любой документ, даже разорванный и брошенный в унитаз, еще не уничтожен. Кроме того, я снова вам напоминаю о необходимости строго выполнять приказ, запрещающий разговаривать в помещении штаба на каком-либо славянском языке. Займите ваши места в столовой...

За обедом я механически глотал пищу, не замечая, что ем, и усиленно размышлял о том, что буду отвечать полковнику на его дотошные расспросы. Я боялся самого худшего. Полковник же во время обеда вел себя вполне спокойно, не подал и виду, что все еще думает об этом эпизоде. Я не знал, догадался ли он, кто автор злосчастного письма.

Ровно в тринадцать часов Кашпар позвал меня к себе в кабинет. Значит, все-таки!..

— Вильям, моментально и без размышлений ответьте мне на вопрос: кому вы писали?

У меня был заготовлен ответ:

— Господин полковник, я хотел писать в лагерь беженцев в Лехфельде Елинеку, с которым мы знакомы еще со времен первой республики...

Кашпар осклабился:

— Елинек — ваш брат?

— Перед войной мы вместе были в скаутской организации. Как вы, конечно, знаете, у скаутов обычно обращаются друг к другу — «брат». От этой привычки трудно отвыкнуть. В ней есть что-то от нашей молодости. Но когда я начал писать, я вспомнил о вашем запрещении вести переписку с кем-либо, разорвал письмо и бросил его в унитаз. Признаю допущенную ошибку — я не удостоверился в том, что обрывки письма смыты. Прошу извинения и надеюсь, что вы меня простите...

Откинувшись в кресле, Кашпар скептически качал головой. Я стоял перед ним как школьник. Он сказал, что сразу же узнал, кто писал, — по почерку и по словацкому языку. Он высоко ценит то, что я не отпирался и признал свое авторство. Но не может понять, как мне удалось устроить, что все клочки бумаги исчезли с полочки. Он последним зашел в гостиную. Я, как ему казалось, все время сидел поблизости и не двинулся с места. Он точно знает, что помещение никто не покидал, и не понимает, чем объяснить исчезновение обрывков письма. Я попытался пошутить:

— Это мой секрет, господин полковник, если бы я вам сказал, что сам ходил за этими бумажками, вы бы мне все равно не поверили. Но ведь так оно и было на самом деле...

— Исключено, доктор! Тут я вам действительно не могу поверить. Вы не вставали с кресла, я следил за вами. В конце концов, оставьте свой секрет при себе. Этот проступок я вам прощу. Прежде всего потому, что и совершив ошибку вы сумели блестяще замести следы. Вы вступили в борьбу как настоящий солдат.

Передо мной был снова прежний Кашпар; казалось, опасность миновала.

С тех пор полковник утверждал в присутствии других сотрудников, что Вильям лучше всех умеет скрывать свою деятельность в штабе. Хотя он и штатский, но проявляет более высокую бдительность, чем любой кадровый офицер.

Мне этот неприятный случай принес удовлетворение. Впервые я померялся силами с Кенигом в ситуации, когда шансы у обоих были равны, — и я выиграл. Кроме того, мне показалось невозможным, чтобы полковник не использовал этого инцидента, если бы подозревал, что я лгу. Впервые за долгое время я снова обрел веру в себя, в свои способности и в свое будущее.

 

Привет от Эльды

В штабе постепенно произошли большие перемены. Переводчиком с английского взяли майора Калину (Эрни), с которым я познакомился еще в «золотой клетке». Но он оставался на этой должности недолго. Вскоре Калина не поладил с Кашпаром, не разрешавшим ему жить в штабном объекте с израильской гражданкой, на которой он женился. Тогда Калина разорвал трудовое соглашение и уехал с женой в Англию.

Его место занял бывший майор чехословацкой армии Корда, под конспиративной кличкой Денис. Во время второй мировой войны он служил в штабе генерала Ингра. После освобождения был членом чехословацкой военной миссии в Италии, которая занималась чехословацким трофейным имуществом и обеспечивала репатриацию остатков войск, посланных сюда в свое время протекторатным правительством. Корда (Денис) владел английским в совершенстве и был хорошо знаком с военной и технической терминологией.

Кроме Корды к нам поступили еще несколько офицеров чехословацкой армии, большинство из них бежало весной 1949-го в Германию: капитан Венделин, бывший майор генерального штаба Ботлен, майор Чермак и другие. Венделин (Сирил) и Ботлен были прикомандированы к военному сектору полковника Чамбалы, но в то же время в их обязанности входила отправка агентов в ЧСР.

Среди них выделялся Ярослав Венделин: чтобы пользоваться бо льшим авторитетом у подчиненных, он выдавал себя за майора, хотя объявился в эмиграции в звании капитана. Он утверждал, что коммунисты отказались признать за ним высший чин, который принадлежал ему по праву. Венделин (Сирил) был военным с молодых лет. Перед войной он учился в военной академии в Границах, во время оккупации сражался в партизанском отряде в Моравии. После освобождения Венделин отправился в Западную зону Германии в качестве члена комиссии по репатриации, но вскоре вернулся в Прагу и снова начал учиться в военном учебном заведении. Тут его застигли февральские события. Еще до окончания учебы он бежал с помощью французского военного атташе генерала Филиппа, в апреле 1949-го, в Западную Германию. Вскоре мне довелось ближе познакомиться с Венделином при обстоятельствах, до известной степени комических.

На освободившееся место шофера, которое занимал подполковник Главса, пока он не эмигрировал, поступил майор Чермак, получивший конспиративную кличку Чарли. Должность шофера была очень важной: каждый шофер знал, например, все акции курьеров, которых он отвозил к границам ЧСР и поджидал при возвращении. Он должен был в совершенстве владеть английским, чтобы объясняться с работниками американской разведки и с сотрудниками американской полиции. Кроме должности шофера Чермак выполнял функции офицера связи и, так же как и я, занимался изготовлением фальшивых документов.

Руководство так называемым третьим сектором, занимавшимся сбором сведений относительно чехословацких органов госбезопасности и закрытых зон в приграничье, было возложено на бывшего капитана службы госбезопасности Зеленку. Одновременно он выполнял обязанности начальника полиции в лагере для беженцев Егергоф и в людвигсбургских казармах. Он не жил в штабе, но приезжал сюда и лично докладывал Кашпару. Учитывая расширение нашей группы, Катек выделил для нас вспомогательное помещение в Бенсгейме, которое получило конспиративное название «Рокки-хауз». Туда перебрался Юрай Савик и все руководители секторов, включая военный, так что в помещении штаба в Дармштадте остались только Кашпар, который сохранил за собой руководство сектором авиации, Чермак, в то время когда он не был занят выполнением своих обязанностей шофера, административные работники Юранеки и я в должности политического референта и пресс-референта.

Едва была проведена эта реорганизация, в штабе появился новый человек. Это был довольно высокий широкоплечий мужчина лет пятидесяти, в сером, хорошо сшитом костюме. Он прошел через здание штаба и исчез в кабинете полковника Кашпара.

Кашпар (Кениг) вечером устроил в его честь прием. Подавали коньяк, виски, красное и белое вино. Присутствовал только самый узкий состав сотрудников: Кашпар со своей женой Эленой, супруги Юранеки, Чермак и я.

— Полковник Чарльз, — с улыбкой представился вновь прибывший.

Я знал от майора Калины, что Чарльз — конспиративная кличка Катека. Он безупречно говорил по-чешски, вел себя вполне непринужденно и показался мне весьма симпатичным и приятным. Почти все время он улыбался. Попеременно обращался ко всем присутствующим и часто менял темы разговоров. Меня он расспрашивал об обстановке в Болгарии, хотел знать обстоятельства, сопутствовавшие аресту Николы Петкова, интересовался делом врача американского посольства, который был в 1947 году арестован болгарской полицией за антигосударственную деятельность.

— Я очень рад, доктор, — сказал мне Катек с улыбкой, — что вы работаете в группе полковника Джерри.

Катек имел в виду Кашпара, Джерри — еще одна кличка нашего шефа.

— Нам очень нужен человек такой квалификации, как вы, — продолжал он. — Когда в марте меня спрашивал полковник Майкл из американского посольства в Праге, представляете ли вы для нас интерес, я тут же попросил его, чтобы вас переправили через границу. Надеюсь, вы теперь не жалеете о вашем тогдашнем решении?

Я ответил ему в том же тоне:

— Ни в коем случае, господин полковник. Я хотел бы выразить вам мою благодарность за все, что вы для меня сделали.

— Не стоит благодарности, доктор Вильям. Полагаю, что вы со временем вознаградите нас за наши заботы усердной работой в здешней группе. Так что, какие уж тут благодарности...

Я был рад, когда Катек обратился затем к супругам Юранекам. Теперь я знал, что не Кашпар меня рекомендовал Катеку, как он неоднократно подчеркивал, а, напротив, Катек — Кашпару. Кашпар, вероятно, вообще не имел понятия о том, что я хочу покинуть Чехословакию. Но он хвастал своими благодеяниями и умел прекрасно использовать ту благодарность, которую они должны были у меня вызвать.

В ближайшие дни я понял, почему нас посетил Катек. В районе Бора у Тахова при извлечении из тайника материалов был арестован Ярослав Бальник (Генри), мой надежный проводник во время путешествия в Братиславу. После недавнего ареста Алоиза мы потеряли еще одного отличного курьера, знавшего Катека и Кашпара и способного точно установить их личность по фотографиям. Кроме того, Генри знал многих других сотрудников штаба, мог подробно описать дармштадтскую виллу и вспомогательные помещения, маршруты переходов через границу, мог также выдать своих сотрудников на территории Чехословакии.

Поэтому Катек попросил Кашпара послать надежного человека в Нюрнберг к бывшему капитану органов национальной безопасности Венеру, который в прошлом работал в пражском министерстве внутренних дел. Тот был связным офицером группы Кашпара и регулярно переправлял Бальника в республику — в частности, к одному бывшему сотруднику органов национальной безопасности из округа Тахов, который добывал Венеру разного рода информацию, а теперь тоже был арестован. Представлялось более чем вероятным, что чехословацким органам удалось разоблачить Венера (он же — Эрих). Я ни минуты не сомневался в том, что была раскрыта и моя поездка в Братиславу, и сам инженер Закольский. Каждый арест курьера означал разгром, но теперь этот разгром был особенно чувствительным. Видимо, и Кашпар признал, как неосторожно было разрешать Генри пребывание в штабе и ничем не ограничиваемое общение с его работниками.

В Нюрнберг к капитану Венеру (Эриху) должен был по приказу Кашпара ехать я. Мне было уже не привыкать к таким поручениям: когда речь шла о каком-нибудь «деликатном» вопросе, который требовал абсолютной секретности, Кашпар большей частью выбирал меня и, вероятно, потому, что я действительно умел молчать. Например, я незаметно привозил чемоданы арестованных курьеров из лагеря в штаб, чтоб никто так ничего и не узнал толком. Кашпару, таким образом, удавалось добиваться исполнения приказа, запрещавшего упоминать об агентах, ликвидированных на территории Чехословакии.

И на этот раз Кашпар послал за мной машину с шофером Чермаком, и мы поехали. Я должен был сообщить капитану Венеру, что Кениг отзывает его в Геддернгейм, где он должен временно поселиться в «золотой клетке». Вопрос о дальнейшем его назначении решит после возвращения из Вашингтона полковник Катек, который установит, насколько Венер дискредитирован. По дороге в Нюрнберг Чермак выяснял, нельзя ли нам остаться хотя бы на полдня в городе; у него там знакомая, с которой ему хочется повидаться. Мы договорились, что сначала заедем к Венеру, потом каждый из нас отправится на часок в город.

После того как я выполнил поручение, я пошел пройтись по нюрнбергским улицам. Это было приятным нарушением обычного казарменного режима. Я прогуливался без определенных целей, разглядывал витрины, а так как погода испортилась, зашел в маленький кабачок.

Я всегда рад посидеть за стаканом хорошего вина, но кислое и водянистое пойло, которое мне здесь подали, не доставило обычного удовольствия. Последствия войны сказывались в Германии на каждом шагу: в голодных продовольственных пайках, в недостатке кофе и сигарет, в плохом качестве вин. Я не привык к этому — продукты, которые выдавали нам, имели американские этикетки, и даже теперь, через много лет, я могу назвать их превосходными.

Я задумался и не заметил пожилого мужчину, который остановился у моего стола с сигаретой в руке.

— Разрешите прикурить?

Склонившись надо мной, чтобы зажечь сигарету, он быстро и едва слышно произнес по-английски:

— Во внутреннем кармане пальто у вас письмо от брата. Прочитав, уничтожьте.

Прежде чем я успел прийти в себя от удивления, человек исчез. Провокация! Это было первое, что пришло мне в голову. Они хотели убедиться, что я действительно сжег за собой все мосты. Они испытывают мою преданность с помощью такого примитивного средства. Кашпару, видимо, не дает покоя история с письмом. Ну что ж, увидим.

Я пытался вести себя как можно естественнее. Конечно, я постарался незаметно осмотреться. Никто из присутствующих в кабачке не показался мне подозрительным — а неизвестного человека и след простыл. Я заплатил, не торопясь взял пальто с вешалки и вышел. Во рту сохранился вкус кислого вина, а мозг сверлила мысль, что мне надо быть начеку...

У меня еще оставалось время. Через ткань я удостоверился, что в кармане действительно что-то появилось. На улице я не решался вынуть письмо. После примерно двадцатиминутной прогулки, когда я, все время оглядываясь, убедился, что за мной никто не следит, мне удалось обнаружить в развалинах на углу одной из улиц подходящее место. В задней стене полуразрушенного здания была глубокая ниша, я зашел туда и с нетерпеливой поспешностью разорвал конверт. Едва взглянув, я узнал почерк Фердинанда. Он писал:

«Миша! Наконец-то я нашел возможность написать тебе, не подвергая тебя при этом опасности. Во-первых, прими сердечные приветы от меня и особенно от матери. У нее, бедняжки, не очень хороши дела со здоровьем, годы дают себя знать. Но все же она не забывает тебя и требует, чтобы я как-нибудь передал тебе привет и пожелание всего лучшего.

В общем, мы живем неплохо. А как ты? Я все не могу понять смысл твоей эпопеи. Уж если тебя кто-нибудь знал хорошо, так, думаю, именно я. Ничто не сотрет из моей памяти совместно прожитые годы — и детство, и то время, когда мы сражались в партизанском отряде. Ведь и у нас, как у всякого другого, была только одна жизнь, но мы не боялись рисковать ею. Правда? Не представляю, как ты теперь живешь? Что делаешь? Как твои дела? На все эти вопросы мне бы очень хотелось получить вразумительные ответы.

Я нашел надежного человека, который обещал мне разыскать тебя и заверил, что это ни в коем случае не причинит тебе каких-либо неприятностей. Я не буду называть его, но мы договорились, что он в подходящий момент и в безопасном месте подойдет к тебе и передаст привет от ЭЛЬДЫ. От него ты можешь узнать о нас все. Но не позволяй застать себя врасплох. Если ты сочтешь мое предложение неразумным, не отвечай такому человеку вовсе. И, наоборот, если тебе покажется беседа с ним уместной, ответь ему: «Господи боже мой, что этот дикарь поделывает?»

Тогда он тебе сообщит кое-что, что тебя, по-моему, должно заинтересовать. Если ты захочешь — а мне бы этого очень хотелось, — ответь ему, как я тебе советую. Сделай это в наших общих интересах.

Еще раз шлет тебе привет твой Эльда.

Р.S. Письмо немедленно уничтожь».

Я несколько раз перечитал письмо. До того как я распечатал его, я готов был дать голову на отсечение, что Кашпар мне подстроил ловушку. Потом меня удивил почерк Фердинанда. А что, если почерк брата кто-то искусно подделал? Савик в свое время мог ведь принести кроме моих документов и что-нибудь, написанное его рукою.

Но подпись уж наверняка не вызывала сомнений. Сегодня никто в целом свете, кроме меня, матери и брата, не мог знать, что в двухлетнем возрасте я назвал шестилетнего Фердинанда — «Эльда», что на ребячьем языке обозначало «Ферда». Это имя сохранялось и в то время, когда мы уже подросли. В шутку я называл так брата и будучи взрослым. Но никто другой этого не знал, это было мое изобретение, и я ревниво оберегал свои авторские права. И вот теперь Фердинанд воспользовался детским воспоминанием, чтобы доказать мне, что письмо написал действительно он. Но если это так, значит, всякая провокация исключается и Кашпар не имеет к этому никакого отношения.

Я аккуратно спрятал конверт в карман и стал напряженно размышлять. По логике моего положения, мне следовало бы передать письмо полковнику. Таким образом, инцидент был бы исчерпан и в том случае, если письмо фальшивое, и в том, если оно подлинное. Но только... Что-то во мне противилось такому решению. А может, это был страх. Двойной страх. Я боялся, что раскроется мое членство в КПЧ, если письмо подлинное и Кашпар предпримет расследование, и в то же время мне было страшно навсегда отрезать для себя путь к матери и брату. Я вынул конверт из кармана, чиркнул спичкой, закурил сигарету и поджег краешек бумаги... В конце концов, я могу информировать Кашпара и об уничтоженном письме.

Я направился к месту, где мы должны были встретиться с Чермаком. Мои мысли упорно продолжали вертеться вокруг только что происшедшего.

Я отлично понимал смысл предложения, если оно действительно исходило от брата, то есть с чехословацкой стороны, и попытался скомбинировать факты, казавшиеся мне бесспорными: Юрай Савик виделся с Фердинандом, а последний не оставил этот визит в тайне. Арестованные агенты Алоиз и Бальник (Генри) заговорили. Чехословацкая секретная служба меня, очевидно, наметила в качестве возможного объекта для сотрудничества. Чего они могут от меня потребовать? Как они поведут себя, если я откажусь?

Домой я вернулся в прескверном настроении. Были минуты, когда я проклинал несправедливость судьбы. И даже когда переступал порог моей комнаты, я еще не решил, как быть: идти к Кашпару или нет.

В конце концов во мне победило естественное для каждого человека стремление хотя бы отдалить неприятности. Я прилег, успокаивая себя обычным для нерешительных людей аргументом: как-нибудь обойдется.

На другой день я опять не решился подать рапорт, а только внимательно присматривался к полковнику: не проявит ли он каких-нибудь признаков нетерпения, которые убедили бы меня в том, что письмо было только провокацией. Я был готов моментально отреагировать, предупредить шефа и в последнюю минуту спасти свою шкуру.

Время шло. Я старался отвлечься от своих мыслей и с удовольствием прочитал пачки только что прибывших газет. Полковник несколько раз заходил ко мне, чтобы узнать, над чем я работаю. Регулярно, контролируя работу каждого, он открывал двери неожиданно, без стука, появлялся на пороге в самое неурочное время, и горе тому, кто занимался не тем, чем ему полагалось. Мы привыкли к его методу контроля, и меня его визиты скорее успокаивали и укрепляли в убеждении, что не происходит ничего необычного.

Так продолжалось до тех пор, пока однажды, примерно через неделю, Кашпар не объявился мрачнее тучи и на меня не обрушились новые неприятности. Он пришел сообщить, что в Чехословакии провалился еще один наш человек — Громадка, по кличке Тедди. Это было дурным известием, ведь Громадка — мой агент, я отправлял его в республику, а за ним и еще пятерых.

Кашпар недавно поручил мне кроме обработки газетных материалов и изготовления фальшивых документов функции офицера связи. Он прикомандировал ко мне шестерых агентов, которых я обучал, давал им задания, они должны были посещать определенных лиц по указанным адресам и передавать им письма от родственников, бежавших за границу, с предложением участвовать в шпионской деятельности. Постепенно я их начал посылать в Чехословакию. Громадка был первым.

Тедди, как выяснилось, арестовали прямо на квартире человека, которого он должен был привлечь к сотрудничеству с нами. Это был мой личный провал, и Кашпар дал мне это понять достаточно бесцеремонно. Если бы арестовали еще нескольких из посланных мною агентов, на меня пало бы серьезное подозрение...

Зная об этом, я мог точно предсказать свое будущее, потому что известна была судьба других неудачливых офицеров связи. С тяжелым сердцем я отправился в Людвигсбург, чтобы незаметно вывезти вещи Громадки из лагеря.

На этот раз я особенно тщательно старался утаить судьбу курьера. Чтобы не привлекать ненужного внимания, я не поехал в лагерь на машине, а вышел из нее на окраине города, чтобы пройти остаток пути пешком.

Я шел по хорошо знакомым мне улицам, направляясь к лагерю. На одном перекрестке ко мне приблизился человек средних лет и обратился по-немецки:

— Добрый день, извините, я ищу лагерь для чехословацких беженцев, но заблудился. Не покажете ли вы мне, как пройти туда?

Я ответил ему, что он может идти со мной. Он поблагодарил и довольно улыбнулся. После нескольких минут молчания он вдруг сказал:

— Я должен вам передать привет от Эльды.

Я остановился и почувствовал, как бледнею. Потом снова зашагал. Неизвестный внимательно смотрел на меня и выжидательно улыбался. Когда же он заметил, что я не способен промолвить ни слова, он быстро добавил:

— Я жду, господин Панек. Достаточно двух слов, и я тут же уйду, зная, что вы согласны....

В моем разгоряченном мозгу как молния мелькнула мысль: что, если это человек Кашпара? Я знал, о каких словах идет речь, — это был пароль из письма Фердинанда. Но что-то во мне все же противилось, мною овладел страх и возмущение одновременно. Кто бы он ни был, видимо, он считает меня совсем уж простачком, которого можно поймать на любую приманку. Так нет же! И я раздраженно отрезал:

— Я вас не понимаю... И мое имя не Панек...

У незнакомца, видимо, был заранее заготовлен ответ, потому что он тотчас же извинился:

— Простите, я, вероятно, вас спутал с кем-то. Не сердитесь, пожалуйста! До свидания.

Он перешел на другую сторону улицы и исчез среди прохожих.

По возвращении из лагеря я сдал личные вещи Тедди в штабную канцелярию и пошел прилечь, сказав, что почувствовал себя плохо. Мне действительно было нехорошо: голова буквально раскалывалась. Но уснуть все никак не удавалось. Мной снова овладели неотвязные мысли о мрачном конце, который меня, без сомнения, ждет.

Те или другие непременно прижмут меня к стене. Каждая разведка отличается настойчивостью и упрямством. Если я буду защищаться, меня просто-напросто устранят... или пустят по миру нищим. Я уже казался себе жалким зернышком между тяжелыми жерновами. Во всяком случае, мечтам о спокойной жизни теперь конец...

Дальнейшие события показали, что я был прав.

В воскресенье, как обычно, я пошел в Дармштадте в церковь. Кениг усиленно рекомендовал мне посещать ее, хотя сам был неверующим. Он говорил, что я не должен отказываться от духовных наставлений, даваемых религией, и, кроме того, он считал моей обязанностью хорошее знание церковной политики, точнее — ватиканских дел, многие познания в этой области я приобрел когда-то в Риме.

Я не возражал против посещения церкви. Да и что я мог иметь против? Минуты, проведенные в храме, были для меня идиллическими мгновениями спокойствия и возможности сосредоточиться, для чего обычно не было ни времени, ни подходящей обстановки.

Но на этот раз мне не суждено было насладиться покоем: только я успел сесть на свое обычное место на второй скамейке, ко мне подсел «мой человек» из Людвигсбурга. Я узнал его с первого взгляда, но не позволил отвлекать себя и углубился в один из молитвенников, лежавших на скамейках в большом количестве благодаря заботам церковного управления. Через минуту этот человек слегка коснулся моего колена и прошептал:

— Страница тридцать девять.

Не спеша, я перелистал молитвенник и на указанной странице нашел маленький листок бумаги, на котором было написано:

«Снова привет от Эльды. Осторожность — мать мудрости. Но будьте благоразумны. Вы послали на родину пять человек. Хотите потерять их? Я могу это устроить. Всякому терпению приходит конец. Время не ждет. Свое согласие вы можете выразить, оставив по окончании службы молитвенник открытым на странице тридцать девять. Даю вам сроку четырнадцать дней».

Я читал записку и притворялся совершенно спокойным. Но спокойным я не был. Предупреждение в записке было весьма красноречивым. «Там» понимали мою осторожность и недоверие, но торопились. Мне было дано только четырнадцать дней для размышлений. Видимо, их планы в отношении меня не терпели отлагательств. Они шли на риск, вынуждая меня немедленно принять решение. Если ты не возьмешься за ум, мы заберем твоих агентов и Кашпар тебя хорошо отблагодарит!

Невероятно! Они совершенно точно нащупали мое самое слабое место в данный момент. Арест Громадки должен был придать большую убедительность их предложению и показать, что они могут принудить меня к чему угодно. Две встречи в одну неделю походили на ультиматум.

Приказ, сформулированный в записке, я исполнил в следующее воскресенье. Молитвенник остался после мессы открытым на странице тридцать девять.

 

Медальон

Хоть это может показаться удивительным, но я совершенно успокоился. Во-первых, я перестал подозревать Кашпара в том, что он подстроил мне коварную ловушку, — арест Громадки в Чехословакии и все, что с этим связано, нельзя было разыграть. Во-вторых, я фаталистически примирился со своей судьбой: пусть я буду просто пешкой на шахматной доске, на которой кто-то другой играет сложную партию. Пусть так, если ничего нельзя изменить, я не отвечаю за то, что произойдет. Я даже почувствовал себя лучше в положении зависимого человека.

Надо сказать, что я вовсе не испытывал тех чувств, которые приписывают обычно двойным, тройным и вообще работающим на многие разведки агентам. Никакого самовозвеличения, ничего похожего на упоение сложной игрой. Я скорее чувствовал себя машиной, которой кто-то искусно управляет. Только последние остатки человеческого заставляли меня искать какой-то близости с другим человеком.

Поэтому я очень обрадовался, когда Кениг предложил мне поехать во Франкфурт. Мне надо было там получить у связного паспорта, закупленные американцами у беженцев из Чехословакии, — кажется, пятнадцать штук. Я попросил полковника разрешить мне сделать один личный визит. Я слышал, что во Франкфурте живет женщина, которую я знал в прошлом, — Вера Земкова. Когда-то перед войной мы вместе учились в Братиславе. В Америке у нее были какие-то родственники со стороны отца. После бегства из Чехословакии она им написала в Кливленд и сообщила, что влачит жалкое существование в лагере для беженцев. Родственники попросили своего сына, офицера в американской зоне Германии, помочь ей устроиться и найти квартиру. Он устроил ее на хорошо оплачиваемую должность в американской военной комендатуре и подыскал приличную квартиру.

Я рассказал все это Кашпару, чтобы он понапрасну меня не расспрашивал. Он разрешил мне повидать ее и только пробурчал себе под нос что-то вроде того, что тщательно проверит мою информацию.

На другой день рано поутру я уехал на «мерседесе» во Франкфурт. Как обычно, я оставил машину на окраине и отправился пешком туда, где мне надо было получить документы. Я торопился, чтобы у меня осталось побольше свободного времени.

На первом этаже дома, где я бывал уже не раз, я позвонил в дверь, на которой красовалась табличка с надписью: «Карл Шнейдер».

— Приветствую вас, доктор Майкл, входите, пожалуйста...

Ни безупречный английский язык, ни конспиративная кличка не удивили меня. Оба — и Шнейдер, и я — при наших встречах тщательно выполняли инструкции, данные Кашпаром. Мы не очень доверяли друг другу и были знакомы только по службе. Отсюда известная холодность и в то же время корректность в наших отношениях.

— Вы пришли за посылкой? — строго спросил Карл и открыл маленький сейф. Он вынул пачку аккуратно сложенных красных книжечек.

— Тут должно быть пятнадцать штук, — заметил я.

Он подтвердил, снова закрыл сейф и опустился в массивное кресло. Затем он зажег сигарету и спросил меня, не тороплюсь ли я. Он хотел бы со мной кое о чем поговорить.

Я спешил, но мне неудобно было это показывать. Я сел в кресло напротив Шнейдера.

— Вы недавно получили частное письмо, не правда ли? — спросил он тихо.

Что такое?! Он испытывает меня, что ли? Не приготовил ли мне Кашпар именно здесь хорошенькую баню? И какое письмо он, собственно, имеет в виду? Первое? Или то, которое я получил в церкви?

Я постарался ответить как можно более равнодушно:

— Не знаю, о каком письме вы говорите, господин Шнейдер. Никаких частных писем я не получаю...

— Но, доктор Майк, — иронически усмехнулся он, — ведь всегда найдется путь для корреспонденции...

— К сожалению, я должен вас разочаровать. Путь, который вы имеете в виду, у нас строго запрещен.

Я старался изо всех сил, чтобы в голосе не было ни капли волнения. Но подсознательно чувствовал, что человек, сидящий напротив меня, знает больше, чем пока сказал. Кашпар, видимо, выбрал его посредником, который снова должен проверить мою безупречность. Не исключено, что задержали человека из Людвигсбурга и тот все сказал, пришло мне вдруг в голову.

— Но, дорогой Майк, письмо вам мог кто-нибудь подложить, скажем, во внутренний карман пальто, разве нет?

Это замечание уже было гораздо конкретнее и требовало высшей степени бдительности. Я тут же ответил шуткой:

— С вами тоже что-нибудь подобное случалось?

— А знаете, да, — быстро парировал он.

Настало долгое молчание. Мы внимательно наблюдали друг за другом. Я размышлял, не является ли мой агрессивный собеседник тем самым «надежным человеком», о котором писал Фердинанд. Подходящее место тут, конечно, было, да и времени с тех пор, как мне вручили письмо, прошло достаточно. Но Шнейдер, с которым мы беседовали сейчас полунамеками, все же не походил на такого человека. Исключено! Тот сразу же назвал бы пароль, а этот как-то глупо и бессмысленно петляет.

— Так вы действительно не получали никакого письма? — снова прервал ход моих смятенных мыслей его голос.

— Да ведь я вам уже сказал. Но если вы хотите продолжать эту игру, я ничего не имею против. Это очень забавно.

— Нет-нет, не хочу, доктор Майк, — поспешно перебил он меня. — Сменим пластинку. Я тут несу всякую чепуху и чуть не забыл главное: я должен передать вам привет от Эльды...

Шнейдер сунул руку в полуоткрытый ящик стола, вынул маленькую плоскую коробочку и протянул ее мне через стол:

— Это вам от Эльды, на память...

В коробочке лежал медальон, который когда-то носила моя мать. На меня пахнуло воспоминаниями о доме, о беззаботном детстве и семейном уюте.

Значит, это все-таки тот человек, о котором писал Фердинанд! Я готов был обнаружить его в каждом, но только не в Шнейдере. Больше я не мог молчать, я тоже произнес пароль и поблагодарил за подарок.

— Благодарность излишня, доктор, — сказал по-чешски Шнейдер. — Но я надеюсь, что теперь вы мне будете доверять. Этот медальон должен рассеять окончательно все ваши подозрения. И, пожалуйста, извините меня за начало нашего разговора, которое, вероятно, доставило вам несколько неприятных минут. Я должен был испытать вас как моего партнера. И немного наказать за Людвигсбург... С Фердинандом все в полном порядке... Привет от него я передаю вполне серьезно...

Беседа, которая последовала за этим, была похожа как две капли воды на все первые инструктажи разведчиков. Шнейдер мне объяснил, что нужно от меня чехословацкой стороне. Их интересовали, прежде всего, имена, задания и маршруты агентов Кашпара, отправляемых в республику. Специальным пунктом моей информации должен быть сам штаб. Предпочтительнее качество, чем количество информации. Я должен сообщать обо всех кадровых изменениях, а также о новых операциях штаба. Иногда им понадобится подтверждение сведений, получаемых из других источников, или дополнения к ним.

Все эти задачи соответствовали моим возможностям. И технические проблемы — система передачи информации — были сформулированы так, что я мог легко освоить их. Я изучил планы тайников, способ шифровки, планы дальнейших встреч, условия вознаграждения и множество разных других вещей, о которых надо договориться с самого начала.

Потом Шнейдер спросил меня, как я себя чувствую в группе Кашпара и не буду ли теперь испытывать страх, который обычно бывает плохим советчиком. Я откровенно ответил, что Кашпар вызывает у меня некоторые опасения. С одной стороны, создается впечатление, что он мне безгранично доверяет, поручает самые деликатные задания; с другой — я не уверен, что он не знает о моем долголетнем членстве в КПЧ, которое я скрыл от него, и не собирается использовать эти сведения.

Шнейдер стал меня успокаивать. Для Кашпара, мол, самое важное, как ко мне относятся американцы. Отличную рекомендацию мне, как он сообщил, дали сами американские дипломаты, прежде всего посол Хит, пресс-атташе Кливленд и военный атташе полковник Яцевич, которые познакомились со мной в Софии. Что же касается страхов относительно моего членства в партии, то чехословацкие органы госбезопасности сами сделали все, чтобы скрыть его. Вскоре после моего визита к полковнику Майклу в американское посольство в Праге было дано негласное разрешение на мой отъезд за границу потому, что уже тогда не исключалась возможность установить со мной в дальнейшем сотрудничество.

Очевидно, я выглядел, выслушав это сообщение, довольно удивленным, потому что Шнейдер больше этого вопроса не касался. Он только повторил, что не надо предаваться излишним опасениям. Он сказал, что может мне сообщить абсолютно точную и проверенную данными разведки информацию: теперь, когда я езжу в служебные командировки, Кашпар не организует за мной слежку. Мне надо, конечно, очень дорожить доверием полковника и стараться не допускать каких-либо оплошностей, которые могли бы повредить моему положению. Не забывайте, внушал мне Карл, что ваша безопасность у Кашпара зависит от безупречного выполнения служебных обязанностей.

Разумеется, я это знал и без наставлений Шнейдера, так же как и то, что теперь меня ждет двойная работа для обоих моих хозяев. Шнейдер предупредил, что дальше меня будут контролировать и следить за мной и я не должен пытаться что-либо скрывать, главное, возможные неудачи. Они могут об этом узнать, и тогда уже доверие будет утрачено. Мои пять агентов в Чехословакии известны, но не будут арестованы, потому что разведка заинтересована главным образом во мне и моем положении. В конце беседы он подробно расспросил о том, что я делал все эти месяцы в штабе Кашпара и чем занимаюсь теперь.

Моя служба в чехословацкой разведке началась.

 

Освободительная армия

Месяцы и годы, которые за этим последовали, делятся в моих воспоминаниях на периоды невероятного напряжения, сменяемые коротким отдыхом и спокойствием. Время изгладило из памяти мелочи, остались только те акции, которые были вехами на пути подъема организации Кашпара и ее падения.

Моя жизнь походила на жизнь всех остальных — все мы жили сегодняшним днем, подвергаясь всякого рода опасностям, подстегиваемые стремлением выделиться, добиться успеха, вырваться из круговорота задолженностей и обязательств.

Люди вокруг меня быстро менялись, появлялись новые. Уход обычно означал конец. Только немногие оставались, и они создавали иллюзию прочного рабочего коллектива и спокойного дома.

Мое раздвоение было для меня ничуть не более тяжким бременем, чем, скажем, для других необходимость постоянно переходить границу или обеспечивать поступление шпионских сведений.

Но вернемся к тому времени в начале пятидесятых годов, к невозвратно ушедшему времени, которое тем не менее было реально и поэтому остается в памяти.

Во всех лагерях для беженцев в Западной Германии распространялись сенсационные новости о том, что якобы тайно создается новая чехословацкая армия, которая в подходящий момент должна выступить против коммунистического режима на родине.

Работники шпионских организаций полковника Катека не обращали серьезного внимания на эти слухи. Они принимали их за один из анекдотов, которыми беженцы в лагерях скрашивают долгие часы безделья. Болтали о том, что во главе армии стоит какой-то учитель откуда-то из Пардубице, бежавший из Чехословакии летом сорок восьмого года. Шпионские штабы и не подозревали, что у них вдруг ни с того ни с сего появился конкурент, который хотя и без благословения американских оккупационных властей, но собирался осуществлять свои планы со всей серьезностью.

Первые конкретные сведения об этом я получил от майора Венделина (Сирила). Однажды вечером он пришел ко мне и начал с увлечением рассказывать.

Несколько месяцев назад он познакомился с неким Жемличкой, объединившим вокруг себя довольно большую группу бывших унтер-офицеров и офицеров, а также дезертиров из чехословацкой армии. Его люди производили, судя по всему, вербовку в лагерях для беженцев и сформировали ударные части, которые начали проходить воинскую подготовку. Вместо ружей у них были пока жерди из заборов и прочие колья да палки, но Жемличка не скрывает того, что это временное, деревянное оружие может быть скоро заменено настоящим. У них, мол, имеется в некоем тайном складе вооружение для двух полков.

Штаб Жемлички, продолжал Венделин, разработал потрясающий план насильственного переворота в Чехословакии. Вооруженные части должны в нескольких пунктах внезапно вторгнуться на территорию Чехии и молниеносно овладеть районом между Ческими Будейовицами, Пльзенью и Карловыми Варами. Части освободительной армии немедленно займут почты, железнодорожные станции и национальные комитеты. На освобожденной территории будет сформировано правительство, которое объявит всеобщую мобилизацию. На следующем этапе должна быть освобождена остальная часть Чехословакии.

Венделин (Сирил) разглагольствовал с необыкновенным воодушевлением, которое стало мне более понятно после того, как он мне открыл, что начальником генерального штаба у Жемлички в результате долгих переговоров назначен он, майор Венделин. Кроме него там работает ряд бывших офицеров: старший лейтенант Кржетек, известный под именем «майор Вата», майор Ботлен, майор Брулер, работавший у Кашпара офицером связи, и многие другие бывшие чехословацкие военнослужащие. В большинстве случаев они были завербованы в лагерях для беженцев, где оказались без всякого дела. Сирила, как он сказал, избрали на должность начальника штаба потому, что он мог в нужную минуту установить связь с американцами.

Я осторожно спросил Сирила, знает ли о его новом назначении полковник Кениг. Мне хотелось его предостеречь, потому что инициатива такого рода находилась в противоречии со всеми приказами Кашпара и с принципами конспирации.

Он заверил меня, что Кашпар ничего не знает и что я — единственный человек за пределами штаба Жемлички, который посвящен в эту тайну. Он, мол, верит мне как себе и целиком полагается на меня. Кроме того, он говорил со мной так откровенно потому, что, мол, меня намечают на пост министра иностранных дел в будущем чехословацком правительстве. Мое дипломатическое прошлое и тот опыт, который я приобрел в последнее время, делают мою кандидатуру чрезвычайно подходящей.

Мне хотелось высмеять этого наивного штабс-капитана, самозваного майора, планы которого напоминали мне фантастический роман Жюля Верна. Но ситуация была сложной и не позволяла ограничиваться ироническим разбором перспектив, нарисованных Венделином.

— У меня есть одно условие, — заявил я серьезно. — Я хочу, чтобы вы дали мне честное слово офицера, что не скажете ни членам вашего штаба, ни вашему Жемличке ни слова о нашем разговоре. И нигде не будете упоминать о том, что я должен быть в будущем чехословацким министром иностранных дел. Особенно в разговоре с полковником Кенигом.

Я не мог знать, спасет ли меня честное слово Сирила от гнева Кашпара, но, во всяком случае, надеялся заткнуть таким образом рот «майору» — честное слово офицера было для него самым священным обязательством. Но в общем-то я предполагал, что планы Жемлички быстро рухнут из-за вмешательства американцев.

Однако в этом я просчитался. Через некоторое время ко мне снова поздно вечером пришел Венделин с каким-то листком в руке. Он положил его на стол и сказал:

— Читай, Михал, читай. Жемличка и наш генеральный штаб рассылают подобные письма надежным людям на родине, имеющим деньги...

С некоторых пор Венделин наедине называл меня Михалом и обращался ко мне на «ты».

В письме говорилось:

«Дорогой брат! Освобождение приближается семимильными шагами. Близится час решительных действии. Но подготовка требует много денег. Поэтому пошли через лицо, вручившее тебе это письмо, сто или двести тысяч крон.

Кржетек»

— Ты хорошо знаешь словацкий, переведи этот текст, — сказал мне Венделин. — В Чехию уже отослано много таких писем, и мы имеем на них прекрасные ответы в виде сотен тысяч крон. Но, конечно, нам нужен постоянный приток средств.

Психология солдафона не допускала никаких возражений, Венделин очень болезненно относился к критике своей деятельности. Поэтому не имело смысла разубеждать его или объяснять ему что-либо. Письмо я перевел на словацкий.

Когда я кончил переводить, Венделин взял бумаги и заговорщическим тоном сообщил мне, что дело движется действительно семимильными шагами, как об этом говорится в письме. Сегодня он проинформировал об этом Кенига. Полковник живо заинтересовался и обещал обеспечить помощь американцев. Но сказал, что это зависит не от него, а непосредственно от Катека. Кениг потребовал имена всех агентов, работающих на родине на эту организацию. Венделин, как он сказал, передал ему список лиц, которые должны были в день X участвовать в проведении обусловленных акций. Полковник, мол, не скупился на похвалы и заявил, что все подготовлено чрезвычайно четко и скрупулезно.

Рассказ Венделина несколько испугал меня. Мне не оставалось ничего другого, как спросить, не сообщил ли он Кашпару, что я должен быть министром иностранных дел в будущем правительстве, — гордый своими успехами, начальник генерального штаба мог бы мне причинить большие неприятности. Но он заверил меня, что я могу быть совершенно спокоен, ведь мы ясно договорились.

Как только Венделин (Сирил) удалился, я взвесил снова все обстоятельства. И пришел к выводу, что если «майор» что-либо передаст Кашпару, полковник будет недоволен тем, что я утаил от него важную информацию об акции Жемлички, и подумает, что я пытаюсь его провести. Как мне тогда объяснить ему мое молчание? Я решил, что самым разумным будет информировать шефа прежде, чем это сделает Венделин.

Я тут же спустился вниз в гостиную. Там сидели за коньяком Кашпар, его жена Элена (Мадам) и ее сестра Клара Федакова. Я подсел к Кларе.

Свояченица Кашпара вскоре после поступления на работу в штаб в течение короткого времени осуществила мечту полковника, который хотел устранить из разведывательной службы лагерную импровизацию и основать архив, где вся информация была бы классифицирована по тематическому принципу. На основе такой документации, по мнению полковника, было бы легко в любое время составить справку на любую тему. Клара Федакова использовала свой опыт, накопленный во время работы в братиславском отделе министерства народного образования. Она разделила тематические разделы на подразделы и отделения, завела шифровку информации, секционные и центральный архивы, тематический и именной указатели. Кроме того, она оценивала поступающие сведения по степени их достоверности, разделила их на строго секретные, секретные, для служебного пользования, информативные и предназначенные для публикации. Весь аппарат шпионской группы она также разделила по квалификации и возможности использования. Она ввела систему сопоставления при написании обобщающих донесений. Когда, например, я получил от Кашпара приказ установить дислокацию домов для эвакуированной греческой молодежи на территории ЧСР, она предоставила мне архив из нескольких десятков донесений различных агентов.

Федакова также завела картотеку коммунистов по следующим разделам: коммунист по идейным убеждениям, бывший социал-демократ, коммунист из карьеристских соображений, коммунист по принуждению. Имена с обозначением занимаемых должностей она черпала из донесений агентов в Чехословакии. Она начала постепенно составлять картотеку работников национальных комитетов и руководителей различных предприятий и учреждений. Преимуществом этого архива было, как утверждал полковник Кашпар, прежде всего то, что в случае освобождения ЧСР можно было, согласно этим сведениям, физически ликвидировать прежде всего самых опасных лиц, а остальных интернировать.

Понятно, что я старался завоевать расположение Клары и получить доступ к ее архиву.

Кашпар приветствовал меня с необыкновенной сердечностью:

— Отлично, доктор. Вы появились в самый подходящий момент. К сожалению, сегодня вам спать не придется. Сирил принес списки, которые вам вместе с Кларой надо будет переписать...

Благодаря тому, что полковник завел речь о списках, представился удобный случай, который я тут же использовал, и сказал, что Сирил мне только что говорил о каких-то списках и об акции Жемлички. В правительстве Жемлички меня ждет портфель министра иностранных дел Чехословакии.

Жена полковника и Клара так и прыснули, потом стали меня шутливо поздравлять. Кениг тоже сначала не мог удержаться от смеха, но потом серьезным тоном сообщил, что по приказу полковника Чарльза мы должны всю эту банду разогнать. Они не имеют никаких шансов на успех. В своих планах Жемличка вообще не принимает в расчет военные силы коммунистов, подразделения которых, особенно в приграничье, очень сильны и могут быстро подтянуть резервы. Согласно мнению военных экспертов, наступающие полки Жемлички не продержались бы даже несколько часов. Таким образом, я утрачиваю шанс на мое кресло министра иностранных дел. Ему очень грустно, что он должен меня огорчить.

Я ответил, что воспринял предложение Сирила как забавный анекдот, но не хотел подрезать крылья его энтузиазма. Я даже перевел ему только что на словацкий язык какие-то письма к людям, готовым финансировать акцию Жемлички.

— Сирил сошел с ума, — рассердился Кашпар. — Я выгоню его. Безумцы всегда опасны. Вы возьмете на себя его участок работы...

Работу я должен был начать немедленно. Кениг передал мне венделиновские списки тайных агентов на чехословацкой территории, на которых Жемличка рассчитывал при осуществлении своих планов. Тут были десятки имен с адресами — мы переписывали эти списки вместе с Кларой действительно целую ночь.

Под утро Клара писала уже сама, а я проверял — не вкрались ли какие-нибудь ошибки. Я исправлял опечатки самопишущей ручкой, которую мне как-то подарил Кашпар и которая теперь благодаря стараниям Карла Шнейдера представляла собой одновременно миниатюрный фотоаппарат. Так я подготовил для чехословацкой разведки возможности крупной игры — как оказалось, списки получили не только Кашпар с Катеком, но также и английская и французская шпионские службы.

В дальнейшем я работал в качестве архивиста, офицера связи, фотографа и фотолаборанта. Кроме того, у меня были постоянные заботы с тайной и быстрой передачей множества материалов, которые я подготавливал для Праги.

А тут как раз чехословацкие газеты опубликовали известие о том, что в Дармштадте и других пунктах Западной Германии существуют конспиративные виллы, где бывшие чехословацкие офицеры занимаются организацией шпионажа против своей родины. В штабе наступила неописуемая паника. Катек строго запретил всякие отлучки в город. Никто из работников штаба не смел вплоть до отмены этого распоряжения покидать штаб.

Я искренне сожалел, что это известие появилось в пражских газетах, хотя прекрасно понимал, какую цель оно преследует. Я попал в невеселое положение. К тому же возникло подозрение, что через меня, да и через многих других работников, просачивается информация. А я должен был заполнить тайник во Франкфурте, и мне не оставалось ничего кроме, как нарушить запрет Катека.

Около полуночи в условленный день я вылез из окна виллы и поспешил к садовой ограде. У ворот американский часовой пропустил меня по предъявлении документа без всяких разговоров. Отсюда я сделал вывод, что часовой не был информирован о запрещении выходить. На американском такси я уехал во Франкфурт, извлек содержимое тайника, в котором нашел несколько американских и немецких банкнотов, и вложил туда свои сообщения.

Если бы я этой ночью не покинул виллу, я мог бы передать свою информацию не раньше чем через неделю, что было бы слишком поздно, а кроме того, мне казалось рискованным хранить у себя так долго компрометирующие материалы. От полковника Чамбалы я узнал, что, судя по всему, наша организация будет куда-то переезжать, потому что после демаскировки объекта невозможно дальше оставаться в Дармштадте на глазах у чехословацкой службы безопасности. Эта новость окончательно утвердила меня в убеждении, что необходимо рискнуть и предпринять опасную ночную экскурсию, даже при том, что Кашпар мог узнать о моем проступке.

После того как я наполнил своими материалами тайник, я поспешил к моей будущей жене Вере Земковой. Мне пришлось задержаться у нее до утра, чтобы в случае возможного разоблачения запрещенной отлучки прикрыть ее подлинные причины надежным алиби.

Это объяснение мне действительно пригодилось, так как полковник узнал, что я нарушил его запрет. Он позвал меня к себе в кабинет и потребовал изложить мотив моего проступка. Кашпар испытующе смотрел на меня и делал понимающий вид, когда я объяснял ему, что боялся долго не увидеть Веру, но потом он перешел к открытому нападению:

— Признайтесь лучше, доктор, мы все о вас знаем, и вы напрасно пытаетесь выкрутиться.

У меня мурашки пошли по телу. Ведь это, собственно говоря, допрос! Кашпар выглядел так уверенно, будто он располагал точными сведениями о каждом моем шаге во Франкфурте. Я почувствовал, что дело плохо. Мне не оставалось ничего кроме, как начать защищаться. В конце концов я мог совершенно откровенно говорить обо всех деталях моей ночной экскурсии, кроме одной — тайника. Я, мол, конечно, побывал не только у Веры, но и во франкфуртском «Долли-баре», где купил бутылку вина. Мы распили ее потом вместе с Верой у нее дома.

Не дав мне договорить, полковник продолжил заранее продуманное нападение. Он многозначительно заметил, что я, по-видимому, страдаю провалами памяти, потому что в «Долли» я не только покупал вино. Я пил там коньяк.

— Хотите услышать, какой марки? — добавил он поспешно. За мной следили, подумал я. А ведь Карл Шнейдер уверял меня, что Кашпар окончательно отказался от слежки. Не ошибался ли Карл? Я старался сохранять спокойствие. Если Кашпар действительно все знает, он вскоре приведет уличающие меня доказательства. Но пока похоже на то, что он ждет, не выдам ли я себя сам. Коньяк в баре я пил, но что из этого. Шеф запретил покидать виллу, а не потреблять алкоголь! Пока что мне нечего бояться. Если у них нет скрытой камеры возле тайника, они не могут меня поймать. А в сам тайник им вряд ли удалось проникнуть, потому что они не могли знать его охранительную систему, нарушение которой сразу же заметил бы я и мой связной.

Но это был мой первый допрос, когда я уже выступал в качестве агента чехословацкой разведывательной службы, и у меня были вполне основательные причины опасаться его исхода. Пока Кашпар не представит неопровержимых доказательств моей двойной игры, я буду отрицать даже наличие носа на лице, поклялся я себе мысленно. Без обиняков я предложил полковнику вместе перебрать все мои действия во Франкфурте шаг за шагом и минута за минутой — мне нечего скрывать от него.

Шеф вскочил с кресла и сказал непривычно повелительным тоном, что я, видимо, не хочу взяться за ум. Я продолжаю водить его за нос, а не выкладываю все как есть. На его вопросы я не отвечаю прямо, а пытаюсь обойти их с помощью моей обычной дипломатической игры словами. А между тем я влип по уши. Мне остается только откровенное признание. Чтобы доказать, что он знает больше, чем я думаю, он может мне сказать, что я пил коньяк не один, а вместе с каким-то парнем со светлыми волосами. Мы очень оживленно беседовали с ним.

— Признайтесь, доктор, не имеет смысла больше играть в прятки!

— Все, что вы сказали, правда, — ответил я. — Но вы не дали мне возможности доложить вам об этом, потому что все время меня прерывали. Если вы действительно все знаете, то мой рассказ полностью совпадет с вашими данными. Так вот, такси подвезло меня прямо к бару, куда я зашел за бутылкой вина и у стойки бармена выпил рюмку коньку. Возле меня сидел какой-то блондин. Я не знаю его, он просто подсел ко мне. Я разговаривал с ним около десяти минут. Все это время парень рассказывал разные истории о даме, которая тоже сидела у стойки совсем неподалеку от нас. Он без конца острил, и поэтому мы действительно много смеялись. Как только я допил коньяк, я пошел в туалет. Сразу же после этого я взял такси и поехал, прихватив бутылку вина, на квартиру к Вере.

Во время моего рассказа полковник начал улыбаться. Усмешка не сошла с его лица и тогда, когда он заметил, что мое признание интересно прежде всего тем, насколько точно оно совпадает с его информацией. Но его этим не проведешь. Я не первый и, надо думать, не последний человек в его штабе, на которого пало серьезное подозрение, что он работает не только на американцев. Потом как бы мимоходом он обронил замечание о том, что кроме меня дали тягу еще два работника штаба. И, как ни странно, по тем же причинам, которые привожу я.

— Им тоже понадобилось про-вет-рить-ся...

Последнее слово полковник произнес по слогам. Его самоуверенный и властный тон постепенно сменился обычным. Передо мной снова был прежний, жизнерадостный Кашпар, недоверчивый, настороженный, но вынужденный перейти на тон шутливой болтовни. Или он все же припрятал камень за пазухой?

Я рассказал ему действительно все — кроме одной мелочи. Перед уходом из туалета я извлек содержимое тайника и снова заполнил его своими донесениями. Вся операция продолжалась практически несколько секунд. За это время никто в туалет не заходил. Я не помнил никакой ошибки, которая могла бы меня выдать. Покаянным тоном я попросил прощения за свою недисциплинированность и глупость и ждал, не перейдет ли полковник снова в нападение.

Он не перешел. Он всегда высоко ценил меня, сказал полковник примирительно, и его огорчает, что я обманул его доверие. Все это очень серьезно. Он назначает мне строгий домашний арест. И мне следует учесть: до сих пор речь шла только о запрещении отлучек, а домашний арест, как я изволю знать, это более серьезно.

— Что ж, я арестован? — спросил я.

Полковник, не переставая улыбаться, ответил, что я могу понимать это, как хочу. Под домашним арестом я буду находиться и на новом месте работы, пока не выяснятся все обстоятельства моей ночной вылазки. Я, мол, вызываю подозрение, очень большое подозрение!

Все, что он говорил дальше, меня уже не интересовало. Значит, обстоятельства моей экскурсии Кашпару неизвестны! И он говорит о новом месте работы! Все во мне ликовало. Значит, я не влип, как мне сначала показалось! Конечно, он ничего не знает.

 

Неудачи

Теперь уже не было необходимости делать вид, что я иду на свидание, чтобы своевременно и хорошо выполнять свои обязанности перед Прагой. Во-первых, у меня значительно расширились возможности для выезда и пребывания вне объектов штаба. Это произошло благодаря тому, что Кашпар с Катеком предложили мне выполнять функции вице-президента центрального комитета чехословацких эмигрантов в Европе. Им нужно было иметь в этом органе своего человека, который бы мог на его заседаниях оказывать влияние на различные обсуждения в интересах американской секретной службы и, кроме того, доставлять информацию обо всем, что происходит в центральном комитете.

Эта деятельность не занимала у меня много времени, потому что функции вице-президента были довольно скромные. При моей двойной игре мне, конечно, очень подходило новое положение, когда я мог бесконтрольно ездить из одного лагеря в другой и устраивать различные дела в качестве официального представителя чехословацких эмигрантов. Таким образом я сталкивался со многими людьми — не исключая и чехословацких агентов, — не давая при этом повода в чем-либо подозревать меня.

Кроме того, Прага всячески шла мне навстречу. Тайники следовали, так сказать, за мной или же в места, которые я мог без риска посещать. Например, в Пасове, куда я ездил в типографию Леопольда Маха за фальшивыми паспортами или же за их корректурами, я мог передать свои сведения при покупке сигарет в одной из местных табачных лавочек.

Но я, конечно, помню, что как раз в Пасове я пережил почти такие же страшные минуты, как и во время своего ночного побега к Вере Земковой.

Произошло это так: однажды ко мне пришел майор Чермак и сообщил, что мы поедем в Мюнхен покупать охотничье ружье, которое у Кашпара выклянчил типограф Мах. Именно в Мюнхене можно было достать чехословацкие охотничьи ружья, пользующиеся известностью в этих краях и тайно, контрабандой сюда доставляемые.

Ружье мы купили и намеревались сразу же отвезти его Маху. В городе нам повстречались бывший генерал Влк и Юрай Савик (Томми). Узнав, что мы направляемся в Пасов, они попросили нас взять их с собой. Чермак не возражал, и все мы уселись в машину.

Едва только машина тронулась, Чермак сообщил, что кончается бензин. Он, мол, думал, что есть в запасе еще канистра, но ошибся. Американская бензоколонка, которая находилась неподалеку, была по непонятным причинам закрыта, и нам не оставалось ничего другого, как отправиться по Мюнхену на поиски американской бензозаправочной станции.

Едва мы отъехали на несколько десятков метров, как Чермак увидел джип с американскими военными полицейскими. Он помахал им из окна машины.

— У нас кончаются соки, начальник, — сказал он по-английски полицейскому со своим типично оксфордским произношением, которое средний американец попросту презирает. Полицейский ответил раздраженно, чтобы Чермак оставил дурацкие шутки. Майор, однако, гнул свое и с тем же оксфордским произношением продолжал твердить, что у нас в бензобаке осталась самая малость на дне и нам надо срочно смотаться на какую-нибудь американскую бензоколонку.

Полицейский ухмыльнулся и со злорадством заявил, что этих комедий он уже нагляделся вдоволь. Он возьмет нас на буксир и отведет к коменданту города. Тот нам уж во всех подробностях объяснит, где находятся американские бензоколонки. Джип дал задний ход и подошел к нам поближе: шофер прицепил металлическим тросом наш «мерседес» к джипу.

Когда американская машина с нашим «мерседесом» на буксире покатила, меня охватила паника. В результате разгильдяйства Чарли я оказался в чудовищной опасности. В кармане огнем жгли сведения, которые я намеревался положить в тайник в Пасове. Они содержали помимо всего прочего информацию о бывшем штабном капитане Махаче: в ближайшее время он посетит Прагу и должен будет у нескольких сотрудников получить важную документацию.

Я искал выход. Мне надо было любой ценой избавиться от бумажного шарика. Не исключено было, что нас могут в комендатуре задержать и даже обыскать. Со вздохом вытащил я коробочку с таблетками от головной боли и мгновенно вложил пилюльку вместе с шариком в рот. Генерал Влк не замедлил поинтересоваться, сильно ли болит у меня голова. Я подтвердил и быстро проглотил, продолжая держать в руках коробочку с пилюлями. Я перевел дыхание, только когда застрявший было в горле неприятный комок исчез. В душе я благодарил немцев и американцев, вырабатывавших и продававших «съедобную» бумагу, которая в критических ситуациях легко переваривается.

Вскоре выяснилось, что полицейский везет нас не к американскому коменданту Мюнхена, а к начальнику военной полиции, который был так называемым «скорым судьей» и имел право арестовывать. Двое полицейских привели нас к нему.

Начальник стоял на возвышении за пультом. На вопрос, кто мы, ответил Чермак — с тем же оксфордским произношением. Он сказал, что мы состоим на американской службе и нам необходимо заправиться на какой-нибудь американской бензоколонке.

— Что?! — взревел начальник военной полиции.

Очевидно, его возмутило и произношение Чермака, и его странное заявление. Машина с американским военным номером должна обязательно иметь водителя, который знает, где находится бензоколонка американской армии! Однако Чарли действительно не имел о ней никакого понятия. Но что-либо объяснять уже не было времени — полицейский начальник смерил его взглядом и резко потребовал:

— Ваши документы!

И тут произошло то, чего никогда не смеет допустить офицер разведывательной службы: Чермак вытащил из нагрудного кармана все его богатое содержимое и принялся перебирать, отыскивая свое удостоверение личности. Американец с минуту разглядывал его с высоты своего пульта. Потом резко нагнулся и, вырвав у майора бумаги, принялся раскладывать их у себя на пульте: документы на машину, водительские права, английский паспорт, английское воинское удостоверение со времен второй мировой войны, берлинский паспорт и еще три других удостоверения организации Катека, каждое на другое имя. На всех были фотографии Чермака. Начальник полиции сравнил каждую фотографию на удостоверении с лицом майора, который пытался было что-то сказать, и заорал:

— Заткнись!

Потом он сделал знак головой, и все мы четверо вмиг были окружены военными полицейскими, которые заставили нас упереться руками в стену и стоять, широко расставив ноги, подальше от нее. Они обшарили наши карманы. У меня с собой не было ни бумаг, ни удостоверения. Только пятьдесят долларов и последние номера «Руде право», словацкой «Правды» и «Обраны лиду», которые я читал по дороге в Мюнхен. У генерала Влка было эмигрантское удостоверение и старое чехословацкое железнодорожное удостоверение. У Юрая Савика — чехословацкий паспорт, что-то около пятидесяти тысяч крон, а также пистолет чехословацкого производства.

Начальник военной полиции торжествующе улыбался, снова и снова раскладывая перед собой наши документы, считая, что задержал важных чехословацких агентов. Мысленно он, конечно, видел свое повышение и высокую денежную награду. Опершись руками о стул, он громко рассмеялся.

Влк все же оказался настоящим генералом. Он не утратил присутствия духа и изо всех сил заорал на полицейского начальника, требуя, чтобы тот позвонил в главный штаб во Франкфурте, где получит о нас всю нужную ему информацию. Американец испугался его мощного голоса, нахмурился, повертел скептически головой, но в конце концов подошел к телефону. Несколько минут с кем-то разговаривал. Потом положил трубку и смущенно приказал полицейским отпустить нас и показать дорогу к ближайшей бензоколонке.

Чермак наградил начальника военной полиции злорадной улыбкой. В машине, однако, ему пришлось худо. Генерал Влк и Юрай Савик напустились на него так, что пух и перья летели. Я не обращал внимания на их перепалку и с удовольствием поглаживал себе живот, размышляя, что было бы, если б полицейский начальник имел возможность контролировать и желудок задержанных лиц.

Ну, понятно, на этот раз я свое донесение пасовскому агенту не передал. Обычно, однако, подобных инцидентов со мной не происходило. И хотя я не раз ломал голову, как согласовать совершенно разного рода задания из Праги и от Кашпара, мне все же удавалось работать успешно для обеих сторон.

Конечно, мои «успехи» можно оценивать по-разному — все зависело от того, с какой точки зрения на них смотреть: то, за что меня хвалила Прага, имело в большинстве случаев неприятные последствия для Кашпара.

Остановлюсь только на истории с паспортами. В доказательство того, что неудачу это принесло скорее американцам, чем мне, приведу случай со штемпелем регистрации прописки.

В моей работе с паспортами для агентов неожиданно обнаружилось серьезное осложнение. В ЧСР была введена обязательная регистрация граждан по месту жительства в виде прописочных и выписочных штемпелей в паспорте. В штабах шпионских организаций никто не знал, как выглядят такие штемпели. Даже от перебежчиков нельзя было получить точную информацию, потому что они в большинстве своем приходили без документов, либо же в их паспорте не было регистрации.

Положение становилось критическим. На столах у начальников противочехословацких шпионских групп росли пачки настойчивых требований американской разведывательной службы. Казалось, что этому не будет конца. Но однажды ночью меня разбудил Кашпар:

— Доктор, вас ждет внизу машина. Вам следует немедленно отправиться в Мюнхен. Там вы встретитесь с Джином. Это приказ полковника Чарльза...

Полковник Джин был начальником американского отдела документации. Несколько дней назад он приехал в Мюнхен, поселился в отеле «Регина» и разослал длиннейшие депеши резидентам в Вене, Линце и Берлине. Теперь он дожидался их ответов, убивая время за отменным виски в казино «Хауз дер кунст» и на костюмированных балах в «Регине».

Изрядно выпивший американец принял меня в маскарадном костюме египетского короля Фарука и сыпал проклятиями на английском, польском и чешском языках. Я вынужден был дождаться, пока он примет душ, чтобы протрезвиться. Когда же он в халате, наконец, уселся в кресло, то заговорил совершенно свободно по-чешски:

— У меня есть одна загадка. Помогите мне ее разгадать...

Он положил на стол три чертежа регистрационных штемпелей, резко отличающихся друг от друга. Один чертеж ему, мол, прислало американское посольство в Вене, другой — CIC из Линца, а третий передал резидент с Мариенштрассе в Берлине. Все три отправителя клянутся, что это точная копия оригинала. Но, как это совершенно очевидно, они разнятся и форматом и оформлением. Однако, по достоверным сведениям, штемпель этот — единый для всей страны, точно определенных размеров и может отличаться только обозначением места жительства.

— Скажите, какой из них верный? — спросил Джин.

Я развел руками.

— Без оригинала, я полагаю, это сделать невозможно.

— Я того же мнения, — осклабился полковник.

Затем он заявил, что эти «дураки» в Вене и в Линце довольствуются всем, что им подсунут. Вот то, что прислали с берлинской Мариенштрассе, по крайней мере, сделано по рисунку какого-то перебежчика, бывшего чиновника окружного национального комитета. Он, мол, хорошо знает новые штемпели. Джин поселил его в пансионе «Эбли» на Каульбахштрассе. Я должен отправиться к нему, поднять с постели и подробно все выспросить.

— Главное, попытайтесь установить, не является ли этот чертеж преднамеренной подделкой, — подчеркнул полковник.

Часек, бежавший из ЧСР, еще совсем зеленый юнец, казался боязливым и запуганным. Он был настолько молод, что мог и не знать толком условий и порядков в республике. Как я вскоре выяснил, вести с ним разговор о каких бы то ни было политических делах было напрасной тратой времени. Я дал ему бумагу, карандаш, линейку и попросил снова начертить этот злосчастный штемпель. Он охотно это сделал.

Через несколько минут я сравнил оба чертежика. Первый, «берлинский», с этим, вторым, точно совпадал форматом и оформлением. Шрифты, однако, разнились. Я решил заночевать в пансионе и на следующий день снова попросил Часека сделать чертеж.

Третий рисунок был, в сущности, также и третьим вариантом. Правда, все они в общих чертах совпадали, хотя каждый отличался типом шрифта. Было ясно, что тут нет подделки, но чертеж ни в одном случае не соответствовал в точности оригиналу.

Пришлось доложить Джину, что результат проверки не слишком успешный. Тем не менее полковник отбросил чертежи из Вены и Линца и принял решение в пользу варианта Часека.

— Полковнику Катеку необходимо иметь такой штемпель. Чертеж Часека кажется мне наиболее достоверным...

Конечно, Часеку придется пока быть в полной изоляции. Если агент не вернется, парнишку передадут органам CIC, которые уж знают, как в таких случаях поступать.

Заказывая в типографии Маха этот штемпель, я послал через тайник в пасовской табачной лавочке сведения о тревоге в штабах шпионских организаций. Шифрованная информация одновременно содержала предупреждение, что из центра Катека должна быть переброшена в ближайшие дни в ЧСР какая-то важная птица.

Вскоре я по подлинным документам установил, что чертеж Часека был и по формату и по оформлению совершенно неправильным. Если специальный агент Катека и вернулся, то только потому, что чехословацкая сторона умышленно выпустила его. Куда хуже пришлось тем, кто отправился туда после него, — уверенным, что у них паспорт в полном порядке. Новый регистрационный штемпель, изготовленный в точном соответствии с оригиналом, увидел свет гораздо позже.

И хотя речь тут шла о некрупной акции, она принесла чехословацкой стороне значительные выгоды. А ведь таких «мелочей» бывало по нескольку в месяц — особенно в начале пятидесятых годов. И не только в той области, которой занимался я сам, но иногда и в тех, которыми занимались мои коллеги.

Стоит вспомнить план «Эрнест» — аферу нашего военного сектора. Это тоже была «мелочь», которая очень заинтересовала Прагу.

После ухода Венделина (Сирила) весь военный сектор снова вел один только полковник Чамбала (Джо). Работал он очень успешно. Составил, например, для центра Катека подробную карту дислокации частей чехословацкой армии. По регулярно поступающим сведениям он дополнял и уточнял изменения в составе командиров частей и численного состава армии.

Подготовил он и карту западного приграничья с дислокацией пограничных войск, с именами соответствующих командиров, емкостью жилых помещений, с подробностями относительно контроля границ чехословацкими органами госбезопасности. Интенсивно собирал мало-мальски стоящую информацию о запретных пограничных полосах и закрытых военных зонах. Он специально интересовался так называемым военным учебным треугольником где-то восточнее Марианских Лазен.

Бесспорно, Джо был на хорошем счету в центре. Поэтому он очень легко получил разрешение полковника Катека создать в Селбе свою так называемую «передовую базу».

Этот проект, названный «Эрнест», он начал разрабатывать еще ранней весной 1950 года, когда бежал в Западную Германию сотрудник чехословацкой секретной службы сержант Йозеф Элиаш. Вместе с ним бежал и рядовой Ярослав Ванек. Элиаш был родом из Жилины, где когда-то служил под началом Чамбалы и с ним сблизился во время попоек, которые любило устраивать жилинское военное начальство. Элиаш, служивший затем в приграничном районе возле Аша, откуда и бежал на Запад, очень хорошо знал условия местности и военную обстановку западного приграничья и имел там много знакомых. Все эти преимущества Джо и решил использовать.

Он предложил создать вблизи чехословацкой границы закамуфлированный шпионский центр, который бы развернул деятельность в случае войны. А она, по мнению экспертов, должна была вот-вот начаться. Предполагалось, что, как только вспыхнет война, американская армия отойдет за Рейн (организации Катека должны были эвакуироваться в два этапа пс трассе Майнц — Саарбрюкен — Верден) и тогда новый шпионский центр оказался бы в тылу наступающих армий социалистических держав и стал бы основой будущей более широкой сети.

Когда Чамбала представил этот план на рассмотрение полковнику Катеку, он подкрепил его утверждением, что в случае вооруженного конфликта только одна Чехословакия способна выставить на западных границах пятьдесят дивизий, наступление которых не смогут остановить несколько американских дивизий. Трезво рассуждающий практик Катек считал эти расчеты липовыми, но все же предложение Чамбалы одобрил, поскольку оно не шло вразрез с официальной американской военной пропагандой.

Чамбала добился своего и начал создавать «передовую базу». Он обратился к бывшему словацкому фашисту Кармазину, с которым был знаком еще со времен Словацкого государства, и с его помощью выяснил, что в Селбе владеет лесопильней некто Датес — карпатский немец из Словакии. Этот Датес согласился формально зачислить двух рабочих: одного — шофером, второго — лесником-контролером. Шофером стал Ярослав Ванек. Служебные обязанности Элиаша как контролера позволяли ему бродить по лесам вдоль границ, не вызывая подозрений.

Элиаш помимо пистолета был оснащен биноклем и фотоаппаратом с телеобъективом. Оба агента оплачивались через посредство Кашпара центром Катека. Им достали западногерманские документы, выданные в Оберурселе на фальшивые имена. Элиаш теперь стал Йозефом Эрнестом — отсюда и название проекта, а Ванек — Гельмутом Мюллером. Оба зарегистрировались в немецких полицейских органах как граждане немецкой национальности.

Проект был лишь в начальной стадии своего осуществления, когда Кашпар поручил мне переводить каждый месяц этим агентам в Селб жалованье и контролировать их деятельность. Он настаивал на немедленном расширении этой операции. Дело, конечно, не только в войне, а и в сегодняшних днях. Оба эти господина должны наблюдать за Ашем и всей его округой в бинокль и доставлять фотографии офицеров пограничной охраны. Они будут также изучать трассы обходов пограничного патруля, вести поиски лиц, занимающихся контрабандой, которых можно было бы в свое время использовать для нашей агентурной службы в качестве курьеров.

В этом был весь Кашпар. Он не допускал даже мысли, что кто-нибудь из его подчиненных мог «страдать» от недостатка работы — в чем он, конечно, подозревал Ванека и Элиаша.

По приказу Кашпара я тогда время от времени выезжал в Селб для контроля и выплачивал обоим агентам установленное вознаграждение. По возвращении в штаб я докладывал полковнику, что проект осуществляется полным ходом и, разумеется, в полном соответствии с планом.

Подобные же донесения я передавал и Праге. Почти один и тот же текст имел, однако, совершенно разный смысл: Кашпар получил информацию, что проект претворяется в жизнь; чехословацкая служба из этих же сведений заключила, что контроль за операцией она не выпускает из рук.

Игра в прятки продолжалась несколько месяцев. Потом унтер-офицер Элиаш с фальшивым паспортом сбежал со своей любовницей в Канаду и проект «Эрнест» приказал долго жить.

Конечно, провалившаяся операция «Эрнест» была не единственной. Такого рода затеи в штабе Кашпара рождались не раз. Венделин уже начал организовывать на территории Чехословакии шпионскую сеть, так называемую группу «Рафаэль», готовившуюся к деятельности на первой стадии предполагаемой войны. Группой руководил бывший капитан Венер, конспиративная кличка — Эрих, из Нюрнберга.

Некоторые ее участники, специально отобранные сотрудники, занялись сразу же после создания сети разведывательной деятельностью. Прежде всего, это был резидент Йозеф Крживка, действовавший под конспиративными кличками Пишта, Мацек, Новак и т. д. Был он родом из Часа, под Пардубице. При оккупации он добровольно записался в вермахт и ходатайствовал о признании его немцами. Стал тайным агентом гестапо и предал ряд чехов, которые нелегально работали против нацистов. Сразу же после войны он был отдан под суд, который, однако, за недостатком доказательств оправдал его. Примерно за год до февраля, летом 1947 года, когда Крживка служил уже в танковой бригаде в Жатке, его арестовали по обвинению в шпионаже против ЧСР. В военной тюрьме на Капуцинской улице в Праге его целый месяц допрашивали офицеры тогдашней военной разведки, им лично занимались начальники групп «А» и «Б» пятого отделения главного штаба и другие разведывательные органы.

Крживка на допросе признался, что вскоре после войны, когда его оправдал чрезвычайный народный суд за недостатком улик, он бежал в Германию. Там ему удалось установить связь с одной из секций «Интеллидженс сервис», резиденция которой находилась в Бремене, где он предложил свои услуги руководителю агентурной службы Фурнхагену. Тот принял его предложение и отправил снова в Чехословакию. Крживка опять поступил на военную службу в Жатке.

Во время допросов офицеры военной разведки ничего конкретного Крживке не сумели предъявить. Они действовали слишком опрометчиво и преждевременно прибегли к аресту, не имея убедительных доказательств его вины. Им не оставалось ничего другого, как привлечь его к сотрудничеству и выпустить. Крживка снова оказался в Германии, где прошел специальную выучку в американском учебном лагере для разведчиков. Позже он стал работать в шпионской организации Кашпара. Регулярно каждую субботу он переходил в Баварию в районе Сваты Кжиж — Вис. Обратно уходил в воскресенье, разумеется, другой дорогой, чаще всего через Аш. Жил попеременно то в Баварии, то в Аше. Он перевел через границу десятки людей и доставлял всегда множество самых разных сведений.

Безусловно, он обладал большим опытом и способностями для работы в секретной службе. Именно поэтому Кашпар и Катек решили сделать его резидентом, который на территории Чехословакии руководил группой «Рафаэль». Его непосредственным начальником был сотрудник Кашпара Венер (Эрих), которого я переправил в «золотую клетку» в Геддернгейм, когда у него земля горела под ногами.

Шеф-агент Крживка завербовал много сотрудников, передававших ему действительно ценные сведения. Одним из них был пражский инженер Владимир Чабан. Он раздобыл для Крживки документ о новых мероприятиях по технике безопасности в промышленности; следующие доставленные им сведения касались чехословацко-польского сотрудничества — Чабан был членом комиссии, которая выполняла функции надзора за строительством электростанции в Дворах в Польше, и имел поэтому возможность ездить в Польшу и участвовать в важнейших переговорах.

В 1949 году и в начале 1950-го десятки специалистов работали над созданием проекта электростанций для комбината в Соколове. Чабан был в их числе, а также одним из тех, кто составлял основное ядро участников пересмотра проекта первого пятилетнего плана. Основательный материал о пересмотре пятилетки инженер списал, подробно прокомментировал и передал Крживке. Тот за такого рода услуги давал деньги, но прежде всего расплачивался дефицитными товарами — нейлоном, какао, шоколадом, кофе, дамским бельем и высококачественными тканями.

Среди всякой другой информации выделялись сведения, которые Чабан получал от своего знакомого, работника пльзенских энергетических предприятий Карла Пиши — также члена группы «Рафаэль». Он узнал, что в Праге ведутся переговоры о снабжении электроэнергией яхимовских урановых рудников. Дирекция рудников требовала подачи электроэнергии из разных источников — если выйдет из строя один, можно переключиться на другой, иначе подобная авария грозила бы затоплением шахт. В экспертную комиссию вошли Чабан и Пиша. Они установили, что для затопления шахты необходимо прервать четыре главные электролинии: от Вышкова, Тоужима, Соколова и Нового Седла.

Однако Крживке не удалось переправить через границу это детальное исследование с подробным планом. Точно так же ему не удалось передать Эриху килограмм яхимовской урановой руды в виде порошка. Не передал он и полный список имен и адресов сотрудников госбезопасности в Хебе и Карловых Варах. В первый же весенний день 21 марта 1950 года его застрелили в конспиративной квартире (точнее, в коридоре жилого дома в Карловых Варах) сотрудники чехословацкой контрразведки.

Крживка отказался сдаться и продолжал стрелять из двух пистолетов даже тогда, когда был несколько раз ранен. Третий, еще неиспользованный пистолет нашли у него за пазухой.

Своим бесстрашным сопротивлением, за которое он поплатился жизнью, Крживка помог скрыться напарнику — молодому поручику авиации Яну Гораку (Раулю), который на территории Чехословакии чаще пользовался конспиративной кличкой Власта. Горак несколько месяцев скрывался у знакомых на севере Чехословакии, а потом снова перешел границу и вернулся в Германию.

О смерти Крживки Кашпар еще и понятия не имел, когда отдавал капитану Венеру (Эриху) приказ о незамедлительной подготовке агента, который бы в операции «Рафаэль» стал главным связным. Он должен был принять на себя выполнение заданий Крживки (Пишты) и Горака (Власты), которым в ЧСР, очевидно, грозила тюрьма, и Кашпар хотел в ближайшее время перевести их в безопасное место. К этому решению он пришел после того, как из Жилины, Пльзени, Хеба, Градца Кралова и из Трутнова исчезло несколько человек, бывших сотрудников Крживки и Горака.

Полковник кипел от ярости. Он предполагал, что в группу «Рафаэль» пробрался хорошо замаскированный агент противника. Но напрасно он искал и прикидывал, кто бы это мог быть. Ни один след не вел прямо к кому-либо из сотрудников в ЧСР, потому что исчезнувшие люди — полковник правильно предполагал, что они арестованы, — находились в разных местах республики. Необходимо было проверить шпионскую сеть и выпавшие звенья восполнить способными и надежными людьми. Эту безмерно трудную работу должен был выполнить с помощью инженеров Чабана, Пиши и еще некоторых других сотрудников из Хеба и Карловых Вар агент Вацлав Луханек (Али).

Луханек не был новичком в таких делах. Родом он из Ческих Будейовиц, вскоре после освобождения перешел на службу в американскую армию в окрестностях Пльзени, а позже вместе с американскими частями уехал в Германию. Пройдя специальную школу, он начал работать на американскую разведку в Голландии, Норвегии и других Скандинавских странах. Весной 1949 года его взяла к себе одна из организаций полковника Катека — для него Луханек (Али) выполнил несколько курьерских миссий в Чехословакию. Все задания выполнил четко и уверенно. Поэтому было совершенно не удивительно, что на этого агента пал выбор Кашпара. Восстановить нарушенную связь предстояло именно ему.

Полковник решил, что переход границы у Луханека пройдет гладко, без каких-либо осложнений. Он попросил у Катека помощи и без особых трудностей получил в свое распоряжение команду американских солдат в гражданской одежде во главе с лейтенантом, которые должны были «ассистировать» Луханеку.

С южной стороны ашского выступа эти солдаты группами направились к чехословацкой границе. В нескольких метрах от пограничных столбов они залегли в укрытие за камнями и принялись стрелять. Вскоре здесь собралось много чехословацких пограничных патрулей, которые предположили, что на границу напала крупная воинская часть, и ответили на стрельбу.

Этого момента и дожидался Али. Примерно в трех километрах от места перестрелки он наблюдал в бинокль за пограничными патрулями. Вскоре он беспрепятственно оказался в лесу на чехословацкой территории.

Кашпар потратил много труда, чтобы подготовить безопасный переход Али через границу, и превосходно обдумал все детали военной операции, которая ему действительно удалась. Эрих усиленно обучал агента и готовил к сложным заданиям в ЧСР. И все впустую. В Хебе Луханек встретился с двумя сотрудниками чехословацкой госбезопасности и передал им списки людей, которых он должен был проверить или вовлечь в шпионскую сеть.

Чехословацкая разведывательная служба склонила Луханека к сотрудничеству уже в Норвегии, где он еще год назад выполнял особое задание для Катека. Никто тогда и не предполагал, что однажды, перейдя границу, Луханек принесет назубок выученный список наиболее важных сотрудников группы «Рафаэль».

Это решило судьбу всей шпионской группы. Я лишь частично способствовал успеху акции «Влтава» — так Прага назвала операцию против группы «Рафаэль». По-моему, главное тут сделали десятки работников чехословацкой контрразведывательной службы.

Должен заметить, что смерть Крживки и ликвидация группы произвели в нашем штабе впечатление разорвавшейся бомбы. Ведь из группы практически сохранились только двое, при драматических обстоятельствах они вернулись на территорию Западной Германии. Это были Ян Горак (Рауль) и Вацлав Луханек (Али), которого Прага снабдила хорошо продуманной легендой, подготовила к новым заданиям и отправила к американцам. Оба они сообщили одно и то же: ускользнули из всех ловушек и несколько месяцев скрывались у знакомых. Такие убежища имел, в конце концов, каждый агент и пользовался ими только при самой острой необходимости, когда ему грозил арест.

Горак и Луханек были немедленно подвергнуты допросу на только что введенном устройстве — детекторе лжи. Оба выдержали его. И во время нескольких дальнейших допросов не было установлено ничего, вызывающего подозрение. Поэтому они оба в начале 1951 года снова получили назначение: Луханек (Али) перешел в центр Катека, Ян Горак (Рауль) остался в штабе Кашпара, откуда выезжал в лагеря и вербовал для работы новых беглецов.

 

Невидимая петля

Когда почти все операции Кашпара потерпели фиаско, возник хаос и в документации. Сотрудники центра Катека снова стали собирать у всех групп и подразделений на территории ФРГ, Австрии и Западного Берлина, возглавляемых чехословацкими офицерами, документальные материалы и сосредоточили их в едином временном центре, который помещался в казармах Паттона в Мюнхене. Вся эта документация находилась в полном ведении американцев.

Я стал сотрудником этого нового центра. Моим начальником теперь был американский полковник Джерри Берке.

Впервые я был представлен ему при ликвидации группы полковника Кашпара. Берке кроме английского языка владел еще немецким и слабо — чешским. Он был членом комиссии, которая решала судьбу отдела документации расформированной группы.

Вели тогда со мной переговоры трое: полковники Берке и Джек, затем еще какой-то высокопоставленный офицер немецкой контрразведки, которого мне не представили. Разговор касался передачи моего отдела документации западногерманской разведывательной службе. Работа на немцев мне не была предложена прямо, но намеки звучали довольно прозрачно. Однако чехословацкая сторона рекомендовала мне отказываться от любой службы вне рамок американской армии и настаивать на эмиграции. Я придерживался полностью этих инструкций. Требование эмиграции должно было снять с меня даже тень подозрений в том, что я из каких-то тайных побуждений хочу остаться на американской секретной службе. Но я знал, что американцы в данный момент сочтут меня совершенно незаменимым именно здесь, потому что Гавелку, бывшего офицера отдела документации шпионской группы генерала Моравца, послали на обучение в Соединенные Штаты и пока нет другой кандидатуры на мою должность.

И я вовсе не был удивлен, когда во время разговора о моем будущем полковник Джек сказал, что они не могут без меня обойтись, поскольку у них нет замены. Другой специалист, мол, ныне отсутствует, и его возвращение в ФРГ планируется не раньше, чем через два года. Поэтому было бы лучше, если бы я повременил с эмиграцией.

Я прикинулся удрученным и попросил Джека дать мне возможность поговорить с Катеком, хоть и знал, что Катека нет в Европе. Полковник заверил, что понимает мое желание посоветоваться с человеком, которому я доверяю, но Катек вне досягаемости, а они и сами будут в состоянии выполнить мои условия и передать бывший отдел документации Кашпара американской армии. Конечно, я уже не буду жить в служебном помещении и я не буду состоять в какой бы то ни было шпионской группе.

Я попросил дать мне немного времени на размышления. Мне ультимативно дали двадцатичетырехчасовой срок — по истечении его я должен сообщить свое окончательное решение. Ночью комиссия офицеров отбыла, остался только полковник Джерри Берке. Он почти не отходил от меня, вместе со мной ужинал, а после ужина распил еще со мной несколько бутылок вина. И все же я нашел несколько минут, чтобы продумать условия, с которыми я должен буду на следующий день предстать перед американцами. Потребую себе отдельную квартиру, помощь в оформлении брака — мы с Верой Земковой хотели пожениться, но немецкие власти чинили нам всевозможные препятствия; попрошу также более высокое жалованье и гарантию перевода меня в Штаты, куда со мной должна поехать и жена.

Полковник Берке, встретившись со мной на следующий день, включил в трудовое соглашение все мои условия и подписал подготовленный текст документа от имени американского правительства. В тот же день он отвез меня в Мюнхен в заранее подготовленную для меня квартиру.

Через несколько недель Берке привел ко мне в канцелярию, находившуюся в американских казармах, Катека. Шеф заявил, что совершенно удовлетворен моим решением остаться на американской службе, и ручается, что все поставленные мною условия не останутся только на бумаге.

Своей работой в центре документации я был вполне доволен. Я выполнял здесь те же задания, что и у Кашпара. И хотя американцы теперь лишили меня контактов с Леопольдом Махом, я знал, что они продолжают сотрудничать с ним. Я это знал хотя бы по тем же безупречно изготовленным фальшивым паспортам, свидетельствам о гражданстве, метрикам и брачным свидетельствам, школьным аттестатам, партийным билетам, пропускам в запретные пограничные зоны и многим другим фиктивным документам. Мне были известны шрифты типографии Маха, а долгая корректорская практика выработала у меня особое чутье в распознавании всех тонкостей набора и печати.

Однако теперь эти фальшивые документы заполнял не я. В новом центре я уже не знал ни имен отправляемых агентов, ни дат их переброски и только как офицер, ведающий документальной частью, вырабатывал для каждого легенду на случай провала. Многие из моих прежних обязанностей взял на себя так называемый исследовательский отдел. Кроме американцев Рейнольда, Ника, машинисток Салли и Пегги тут работали еще два чеха под кличками Фред и Стив. У меня в центре документации работали тоже два чеха под конспиративными именами Пауль и Билл. Вскоре я выяснил их настоящие имена и передал пражскому центру, который позднее уделял особое внимание Ладиславу Стржижу (Стиву) и Милославу Чернику (Биллу).

Исследовательский отдел оценивал все сведения об условиях пребывания в ЧСР: обязательности прописки, возможности устроиться на работу, расписаниях поездов и автобусов и особенностях некоторых областей, где должны были действовать агенты. Отдел интересовали и имена многих общественных деятелей, которых, предполагалось, должен был знать каждый рядовой гражданин.

Когда какой-нибудь агент собирался в путь, соответствующий сотрудник получал у меня специально составленный формуляр с легендой и чистый паспорт с печатями и фиктивными подписями руководителей тех национальных комитетов, которые выдавали подобные документы. Он заполнял на агента паспорт, приклеивал фотографию и передавал его начальнику центра документации.

Прежде чем весь материал покидал стены нашего центра, его фотографировал по системе «Копи Рэпид» фотограф и картограф Пауль. В учебном центре документы снова фотографировались — уже с подписью агента и оттиском пальца, и копию посылали к нам. Когда же агент возвращался с задания, его паспорт прилагали к ранее сделанным фотографиям и прятали в сейф для использования в будущем. Если агент не возвращался, я должен был немедленно изъять из употребления печати и подписи, которые были на его документах.

Однако все эти предохранительные меры не спасали агентов от разоблачения. Хотя в отличие от прошлого времени я теперь не имел понятия ни об именах, ни о датах выезда, но все же я знал две реалии: номер документа, изготовленного в типографии Маха, и «расписание движения» с легендой агента, которая была моим собственным произведением.

Я составлял всегда каждому агенту план железнодорожного сообщения от двух удаленных одно от другого мест перехода через границу и обычно выбирал рабочие поезда, которые были бы для агента более безопасными. Разумеется, я никогда не знал, какое именно направление будет использовано; угадать, однако, было нетрудно, потому что один план был основной, а второй — агент должен был осуществить в случае какой-либо неожиданности. Праге я, естественно, передавал оба плана.

Чехословацкой стороне этих данных было достаточно. Она знала, что в точно указанное время и по точно указанному адресу появится определенный человек. Это было началом конца каждого агента, поскольку потом чехословацкая секретная служба следовала за ним по пятам. При поимке его либо привлекали к сотрудничеству и посылали с заданием снова к американцам, либо же передавали в руки органов правосудия.

Это было единственным, что я в те месяцы мог сделать для Праги. В отличие от того времени, когда я располагал сведениями обо всей организации Кашпара и занимал, так сказать, ключевые позиции, я стал теперь лишь маленьким колесиком сложного механизма, гораздо более тщательно контролировавшегося.

С другой стороны, разумеется, через мои руки проходили документы всех агентов, засылаемых американской секретной службой в республику с территории ФРГ, Австрии и Западного Берлина. Речь шла тогда уже о профессиональной специализации. Поэтому я старался работать безупречно и овладеть своим делом во всех тонкостях; я, например, мог воспроизвести по памяти любую строку расписания поездов из приграничной зоны, разбуди меня ночью.

Чтобы получить доступ к каким-либо другим сведениям, интересующим чехословацкую службу безопасности, мне необходимы были друзья и доверительное общение с окружающими. Но после роспуска шпионских групп, руководимых бывшими чехословацкими офицерами, из моего прежнего круга знакомых теперь не осталось никого. Я вынужден был заново налаживать контакты.

В моем положении одиночество было невыгодно не только потому, что я лишался необходимой информации, но и потому, что я не мог заблаговременно определить, не угрожает ли мне разоблачение. Итак, я развил, как говорится, бешеную деятельность, чтобы войти в эту новую для меня среду и обзавестись приятелями. Как уже не раз, мне помогала моя способность быть приятным собеседником, раздавать мило поклоны и комплименты — просто, непринужденно льстить при всяком удобном случае.

Первым результатом этих усилий было приглашение на неофициальный прием к моему шефу — полковнику Джерри Берке.

Полковник с супругой жили в красивой вилле в Фрейсинге под Мюнхеном. Прежде он служил в американских военно-воздушных силах, во время войны участвовал в нескольких налетах на Дармштадт и Франкфурт, стало быть, на те самые города, в которых он, по иронии судьбы, теперь действовал как разведчик.

В разведывательном деле он был новичком — об этом легко было догадаться по некоторым его поступкам. И о Чехословакии он толком ничего не знал, хотя и говорил по-чешски. Помню, осенью пятьдесят третьего года он предложил мне и Ладиславу Стржижу, второму ассистенту исследовательского отдела, вопросник, над которым мы просто потешались. Особенно нас рассмешил вопрос полковника о том, какие существуют в ЧСР возможности для путешествия на лошадях и можно ли агенту использовать этот вид транспорта. Стржиж тогда съязвил, что пан шеф путает Чехословакию с американским Дальним Западом.

Попав впервые на виллу Берке, я был изумлен. Все здесь было оборудовано и обставлено с большим вкусом. В комнатах, в коридорах и холлах шаги гостей приглушали пушистые персидские ковры. Стены были увешаны прекрасными картинами.

В общем я мог себе представить, какой доход имеет полковник. Нетрудно было догадаться и о стоимости роскошной обстановки. Разница между предполагаемым доходом и размером возможных расходов била в глаза. Напрасно я ломал себе голову, где Берке брал на все это средства и кто из супругов был носителем изысканного вкуса. Вскоре я нашел ответ на свои невысказанные вопросы.

Один из них я считал решенным сразу, как только меня представили госпоже Берке. Молодая, приятная жена полковника была значительно выше по своему культурному уровню и остальных гостей, и своего супруга. После долгого перерыва я снова мог поговорить с человеком, который понимал искусство. Молодая американка, остававшаяся в одиночестве во время частых и долгих служебных поездок мужа, решила изучать изобразительное искусство. Вероятно, она была наделена и какими-то художественными способностями. Однако главным было желание избавиться от одиночества и тоски. По ее инициативе тогда и были собраны в жилище полковника все эти произведения искусства.

Но откуда?

Американский центр документации унаследовал остатки роскошной обстановки и картин концерна «ИГ-Фарбениндустри», награбленных во время войны в художественных коллекциях всей Европы. Я заметил, что время от времени несколько младших офицеров ходили по комнатам нашего центра с метром в руках и перемеривали ковры и картины или же дорогие предметы обстановки. На вопрос, зачем они это делают, отвечали, что выполняют приказ начальства. Не прошло и недели после этого обмера, и вся оригинальная мебель и картины исчезли, а вместо них была поставлена новая мебель — дешевая, но того же размера и, насколько возможно, такого же цвета.

Вот, значит, где был источник роскошного убранства дома Берке и, конечно, не одного только его.

Первая моя вечеринка на вилле у Берке ничем не отличалась от обычных приятельских встреч. Чувствовал я себя там хорошо. Дамы всегда бывают рады остроумным, а не солдафонским шуткам. Мужчин же восхищает готовность отвечать на самые острые вопросы. Из разговоров я почувствовал, что призванием нескольких офицеров вовсе не была разведывательная служба; были это, очевидно, офицеры военно-воздушных сил США, и Берке пригласил их как старых знакомых. Сами же они, несомненно, знали о секретной работе полковника, иначе бы не ехидничали насчет его нынешних обязанностей.

— Послушайте, полковник, вам бы следовало что-нибудь предпринять, — заявил ему один из гостей, когда вечеринка была уже в полном разгаре. — Говорят, этих ваших агентишек пристреливают, как собак. Проволока на границах вас здорово подвела...

Хозяин засмеялся.

— Но, господа, пусть это вас не тревожит. В эпоху технического прогресса мы вовсе не должны ломать себе голову, как преодолеть проволочные заграждения. Существуют и другие пути, чтобы перебраться через границу, — допустим, по воздуху...

— Вы думаете? — позволил себе возразить один из летчиков, имея в виду недавний инцидент, связанный с обстрелом американского истребителя над территорией Чехословацкой республики.

— Я не думаю — я знаю, — настаивал на своем полковник. — Впрочем, друзья, ведь мы не на совещании. — Он поднял бокал и, обращаясь к гостям, предложил выпить за здоровье своей жены.

Жаль, что Берке столь решительно прекратил дебаты. Вероятно, я мог бы тут узнать кое-что весьма существенное. Впрочем, я и так узнал...

Примерно через год после моего посещения супругов Берке, в пору, когда полковник уже не был моим начальником, я получил необычное задание: разработать для какого-то агента схему самого выгодного железнодорожного сообщения от Сушице, а затем — подобного же сообщения в треугольнике Литомержице — Мельник — Сланы. Значит, никакой тебе обычной двойной дороги из разных пунктов перехода границы.

Новинка безусловно заслуживала внимания. Всплыло в памяти забытое замечание Берке об отправке агента по воздуху. Итак, прежде чем фальшивые документы вышли за пределы моего кабинета, в Прагу было отправлено сообщение со всеми подробностями и моими собственными суждениями.

Позже я узнал, что в треугольнике Литомержице — Мельник — Сланы действительно был задержан агент, переправленный через границу свободно управляемым аэростатом.

Кстати говоря, я очень сожалел, когда полковник Джерри Берке перестал быть начальником нашего центра документации. Мне казалось, что мы понимали друг друга, и потом — я приложил слишком много энергии, чтобы завоевать его симпатию. И все это было напрасно.

Берке попал в довольно примитивную ловушку, которую ему подстроил его честолюбивый заместитель Марк Марковский. С опытным разведчиком такого произойти не могло, но Берке был новичок. Поэтому однажды он не заметил, что у него недостает ключей — Марковский тайком взял их у него и подбросил потом во дворе казармы. Когда полковник по окончании служебного дня собирался закрыть здание, он обнаружил, что закрывать его нечем. Принялся усиленно разыскивать ключи, Марковский и я помогали ему. После безрезультатных поисков в здании Марковский предложил попробовать поискать их во дворе казармы. Разумеется, связку ключей он там и «нашел».

На следующий день Берке был переведен в ведомство Катека во Франкфурт и начальником центра документации — моим новым шефом — стал прежний заместитель, Марк Марковский.

Этот знал чехословацкие условия еще хуже Берке, и поэтому я время от времени позволял себе в работе по документации довольно рискованные вещи. При подготовке удостоверений для агентов я умышленно менял имена чехословацких служащих, которые в тех или иных национальных комитетах скрепляли своими подписями выданные паспорта. Имя пршибрамского чиновника я, например, заменял остравским, братиславского — жилинским и тому подобное. На первый взгляд все было в порядке. Однако большинству посвященных такая «ошибка» бросалась в глаза. Например, я хорошо знал, что документ, выданный национальным комитетом в Остраве, подписывает некий Шольц. А я ставил подпись Бржезины или Дворжака. Эта «мелочь» приводила к тому, что хорошо информированный и внимательный контрольный орган сразу обнаруживал «липу».

Как впоследствии отмечали работники чехословацких органов безопасности, благодаря умышленной замене подписей на территории ЧСР были задержаны агенты даже тогда, когда о них в Чехословакии никто и не знал. Если к тому же они хотели беспрепятственно передвигаться по стране, то должны были зарегистрироваться в полиции, и этим уже наверняка рыли себе могилу.

Американцы приходили в ужас. Они никак не могли понять, в чем дело. Хоть и были основательно изменены шпионские организации, ликвидированы все подразделения, руководимые бывшими чехословацкими офицерами, вплоть до группы генерала Моравца, но цепь разоблачений, казалось, не имела конца. Где-то, по их мнению, должен был сидеть хорошо замаскированный разведчик противника.

Из центра документации отчислили ряд штатских сотрудников, среди них и Милослава Черника (Билла), которого в конце пятьдесят третьего года отправили с семьей к матери его жены в судето-немецкий лагерь в Штутгарте. Некоторые другие работники были отосланы в Штаты. Меня, однако, вынуждены были оставить на какое-то время: я был незаменим.

И все же я стал чувствовать, как вокруг меня начинает стягиваться невидимая пока петля. Об этом свидетельствовали сигналы, приходившие с разных сторон. Однажды в мою квартиру неожиданно заявился полковник Кашпар. Он утверждал, что только проездом в Мюнхене и зашел приветствовать мою будущую жену, которая уже жила со мной. Конечно, это был только предлог. Когда же, примерно через полчаса, он меня вдруг спросил, о чем говорил со мной Катек после моего нового назначения и подвергался ли я проверке на детекторе лжи, — мне стало ясно, зачем он пришел. Он хотел выяснить, насколько подорвала его позиции вся эта история с ликвидацией группы.

Уходя, Кашпар откровенно заявил:

— Катеку не верьте. Американцы сулят золотые горы, а подсовывают кукиш. Один начальник обещает, а его преемник и слышать об этом не хочет. У меня с ними довольно печальный опыт... На детектор лжи вас посадят определенно. Вы один из немногих, которые избежали этой проверки...

Почти то же слышал я и от других. Это говорилось доброжелательно, и, наверное, никто из них не предполагал, какие чувствительные струны он затрагивает.

Через несколько недель после посещения Кашпара ко мне пришел чешский эмигрант Венец (Ник), который работал в центре Катека, и даже сам полковник Чамбала. Он за несколько месяцев до этого выехал в США, а теперь снова вернулся в Европу, — мол, чтобы просто погостить здесь. И оба они удивлялись, как это могло быть, что я, выполняя такие функции, еще не проходил проверки на детекторе лжи. Чамбала, который был особенно хорошо информирован, не скрывал своего удивления.

— Михал, ты, должно быть, у амиков на хорошем счету. Вся американская противочехословацкая разведка в Германии погорела. Теперь они через детектор лжи пропускают и американских офицеров — вон Джордж, Майк, Джон, да ты и сам это знаешь. Амики не верят уже и своим людям, не то что эмигрантам. Заруби на носу — проверки тебе не миновать!

Я боялся детектора лжи. Чувствовал, что такой допрос будет выше моих сил. Любое колебание или нерешительность могут навести американцев на правильный след — ведь доводы против меня, пусть пока и скрытые анонимностью, им давала успешная деятельность чехословацких органов безопасности. И к тому же продолжительное время.

Я запросил через своего связного Прагу: нельзя ли мне тайно встретиться с каким-нибудь чехословацким специалистом по детектору лжи. Я хотел, чтобы меня детально ознакомили с действием этого аппарата, с методикой вопросов и разъяснили, можно ли вообще выдержать проверку.

Прага ответила мне незамедлительно. Только, к счастью, поспешность эта была излишней.

 

Обманутый детектор лжи

Прошло несколько месяцев, и я прочитал в немецкой газете объявление, лаконично сообщавшее, что «на исключительно выгодных условиях продается большое количество кроличьих шкурок». Объявление предназначалось мне. За шкурками невинных кроликов скрывалось сообщение, что Гавелка вернулся после двухлетнего обучения в США, а для меня это практически означало конец работы в центре документации. И действительно — не прошло и недели, как ко мне зашел мой шеф Марк Марковский. И, не присев, сообщил:

— По решению полковника Чарльза наш центр документации ликвидируется. Вы, однако, еще останетесь на полгода, хотя практически не будете заняты никакой работой...

Сведения, которые я получил посредством объявления, были точными. Возникает новый центр документации, в котором будет работать Гавелка. Американцам я уже не нужен, но, несмотря на это, они не спешат со мною расстаться. И понятно почему. В ближайшее время вполне определенно меня посадят на детектор лжи, которого я уже почти перестал бояться.

После многочасового разговора с чехословацким специалистом я утратил страх перед этим устройством. Но теперь, лицом к лицу с опасностью, я опять засомневался в своих силах. Я знал, что детектор может воздействовать только на человека, не знающего его ограниченных возможностей и принципа, на котором он основан. Специалист убедил меня, что это всего лишь психологическое испытание, которое интеллигентный человек может легко выдержать, и устройство не обнаружит ничего подозрительного. Он показал мне и фотографию, чтобы я знал обстановку, в которой обычно происходит допрос с помощью этого устройства. Теперь я буду иметь возможность проверить все эти сведения на практике.

Вскоре после разговора с Марковским за мной пришел американский офицер Уайт, который заявил, что получил от Катека (Чарльза) указание переселить меня на новую квартиру во Франкфурте, потому что, мол, работа моя в мюнхенском центре документации кончилась. Слова Марковского «останетесь еще на полгода» теперь означали — жить с семьями американских офицеров и придерживаться инструкций центра, согласно которым я не имел права покидать своей квартиры без предварительного согласия Уайта.

Американец облегчал себе контроль тем, что звонил по телефону — и днем и ночью, — чтобы убедиться, не нарушил ли я приказ о запрещении прогулок. Время от времени он заходил ко мне «по-приятельски», но не предупреждая меня об этом. Вся эта система контроля утвердила меня в мнении, что в ближайшее время меня посадят на стул детектора лжи. Американцы, как это они обычно делали, хотели запрещением прогулок и домашним арестом создать условия, при которых наблюдаемый «обмякнет», нервы его не выдержат, и на детекторе лжи он скажет всю правду.

В моем случае это, конечно, полностью не могло бы им удаться, потому что я жил не один, а со своею будущей женой, а кроме того, я мог получить разрешение Уайта пойти в музей, на концерт, спектакль, что отвлекало меня и определенным образом укрепляло нервную систему. И в этом я руководствовался указаниями чехословацкого специалиста, который мне все эти развлечения рекомендовал.

Чехословацкая сторона временно, на шесть месяцев, прервала со мной всякие сношения и не требовала никакого сотрудничества. Не хотела в пору, когда я был подвергнут так называемому статическому наблюдению и содержался в изоляции, осложнять ситуацию. За эту предосторожность я был очень признателен Праге. Я рассматривал это как доказательство того, что чехословацкие органы безопасности относятся ко мне весьма серьезно.

Итак, я получил несколько недель заслуженного отпуска — пусть с различными ограничениями и с предостерегающими сигналами недоверия, но все же это был покой и семейное благополучие.

Уайт стал как бы связным между мною и центром американской секретной службы во Франкфурте. Учреждение это, согласно приказу полковника Катека, и должно было выполнять условия, которые я когда-то поставил при подписании трудового соглашения с правительством Соединенных Штагов. Одним из этих условий было решение формальных вопросов, относящихся к моему вступлению в брак.

Все это дело было сильно осложнено. У меня не было свидетельства о разводе, и поэтому я должен был обратиться в местный гражданский суд, который и должен был вынести решение. Американцы выделили мне адвоката д-ра Гетшке, который обычно представлял интересы американской секретной службы в немецком суде. Адвокат и Уайт позаботились главным образом о том, чтобы при вынесении судебного решения не были раскрыты место моего пребывания, предыдущая служба и некоторые другие данные. Кроме того, они должны были воспрепятствовать тому, чтобы франкфуртский суд получал информацию у соответствующего гражданского суда в Праге, где был расторгнут брак с моей первой женой.

Мне казалось, что оба моих защитника соблюдали тайну вокруг моей особы слишком заботливо. Немецкий суд во Франкфурте отказался дать на основе неполных сведений согласие на новый брак, он требовал наличия документа о расторжении прежнего брака. Нам с Верой не оставалось ничего другого, как ждать, пока американцы найдут способ обойти статьи закона и получить разрешение на брак.

Уайт безрезультатно пытался подыскать мне какое-нибудь место работы. Попробовал прежде всего в редакции немецкой газеты «Франкфуртер рундшау», где у него были какие-то связи. Редакция, естественно, не проявила никакого интереса к эксперту из эмигрантов, потому что у нее было вполне достаточно своих собственных знатоков чехословацкой проблематики. И следующая попытка Уайта — пристроить меня в качестве заведующего фотолабораторией в американском военном гарнизоне — не удалась. Да я и сам отверг бы это предложение — такая работа была связана с пятилетним трудовым соглашением, а это сделало бы невозможным мой близкий отъезд в США.

Вскоре, однако, оказалось, что вся активность Уайта в решении моих семейных и рабочих проблем была всего лишь спектаклем, трюком, чтобы немного меня успокоить и ослабить мою бдительность. Игра эта должна была утвердить меня в убеждении, что я вне всяких подозрений относительно сотрудничества с чехословацкой разведкой, чтобы потом, в момент, когда меня зажмут в тиски, я открыл свои карты.

В августе пятьдесят четвертого года — в ту самую пору, когда Уайт делал вид, что усиленно подыскивает мне работу, — он пригласил меня в одну из вилл в Геддернгейме возле Франкфурта. Как только я вошел в указанную мне комнату, я понял, что последует дальше По фотографии детектора лжи, которую мне в свое время показывал чехословацкий специалист, я сразу же узнал его.

— Не бойтесь, доктор Петтина, — обратился Уайт ко мне, назвав меня моим конспиративным именем, — этот стул не электрический! Как и все сотрудники американской секретной службы, вы будете допрошены с помощью этого прибора.

Когда я сел, Уайт укрепил у меня на обнаженной груди широкий матерчатый пояс. Потом протер мне виски и ладони какой-то жидкостью. Вся процедура на этой стадии напоминала скорее медицинское кардиологическое обследование. В конце концов детектор лжи, собственно, и отмечал физиологические изменения, которые происходили в организме допрашиваемого: изменение в кровяном давлении и пульсе, электрической проводимости эпидермиса, увеличение сухости кожи, изменение в дыхании. Этот допрос содержал в себе нечто медицинское.

Я с интересом наблюдал, как Уайт подготавливает устройство. Он делал все медленно, очень внимательно и при этом инструктировал меня:

— Будьте во время проверки спокойны, не двигайтесь, на вопросы отвечайте кратко, одним словом — «да», «нет», ничего другого от вас не требуется.

Я чувствовал, с одной стороны, какой-то неопределенный страх за свою будущую судьбу, но, с другой — во мне росло озорное желание шепнуть Уайту, что все это — только психологический нажим, который уже выдержали десятки агентов чехословацкой секретной службы, и что этот прибор — за редким исключением — не сумел достичь цели: разоблачить их. Но вместо этого я сказал то, что не вызвало у Уайта никакого восторга.

— Вы будете задавать мне вопросы по-английски? — спросил я.

— Разумеется, а как же иначе? — ответил американец.

— Тогда прошу меня извинить, но ведь сейчас произойдет одно из самых важных событий в моей жизни, и поэтому я прошу, чтобы мне был выделен переводчик. Английским я владею все же не настолько, чтобы понимать любой специфический вопрос. Я не знаю, о чем вы будете меня спрашивать, но мне не хотелось бы, чтобы у вас сложилось впечатление, будто я нарочито медлю с ответом...

Уайт скорее осклабился, чем улыбнулся, и вышел. Он вернулся быстро, в сопровождении мужчины, который прилично говорил по-чешски. Я успокоился. Теперь у меня будет достаточно времени, чтобы обдумать ответы: Уайт сперва задаст вопрос по-английски, который я пойму раньше, чем переводчик произнесет мне его по-чешски, и не торопясь подготовлю ответ. И это сделать мне тоже посоветовал чехословацкий специалист. Еще до начала допроса я убедился, что все услышанное мной от этого специалиста полностью соответствовало действительности. Главное — я должен быть очень внимательным к так называемым усыпляющим вопросам, с которых начинается вся процедура, чтобы допрашиваемый сразу не догадался, на что допрос нацелен, и чтобы неожиданным предательским вопросом сокрушить его.

— Ваше настоящее имя — Михал Панек? — начал Уайт.

Я спокойно пережидаю, пока переводчик переведет фразу, которую отлично понимаю по-английски, и тогда отвечаю:

— Да.

— Вы родились в 1910 году в Липецке недалеко от Москвы?

— Да.

— Были вы когда-нибудь арестованы?

— Да.

— Вы немец?

— Нет.

— Вас арестовывало во время войны гестапо?

— Да.

Думаю, что уже скоро будет задан куда более жгучий вопрос. Он будет решающим. Когда он будет задан, я не должен ни в малейшей степени проявить волнение. Только бы не слишком испугаться! По совету специалиста, начинаю считать над головой Уайта темные точки — вернее, заклепки, которыми укреплены настенные панели, герметически закрывающие все помещение.

— Пользовались вы когда-нибудь псевдонимом?

— Да.

— Вам нравятся молодые женщины?

— Да.

— Были ли вы членом коммунистической партии? — атакует меня Уайт следующим вопросом.

«Вот оно — начинается!» — говорю я себе и спокойно отвечаю:

— Нет.

— Вы — кавалер чехословацкого Военного креста 1939 года?

— Да.

— Был кто-нибудь из ваших родственников членом коммунистической партии?

— Нет.

Тут я рискую. Американцы могли что-нибудь нащупать про Фердинанда.

— Вы умышленно фальсифицировали или же просто скрыли детали своего прошлого?

— Нет.

— Вы были членом дипломатического клуба «Унион» в Софии?

— Да.

— Вы были посланы на Запад с разведывательной целью?

— Нет.

— Были вы во время войны членом партизанского отряда в Словакии?

— Да.

— Получали вы инструкцию принять предложение американской разведывательной службы?

— Нет.

— Вы курите?

— Да.

— Вы передали пятнадцатого июня прошлого года в Звиселе важные материалы относительно полковника Катека и его группы чехословацким или каким-то другим коммунистическим агентам?

— Нет.

Я в душе улыбнулся: в жизни своей никогда не был в Звиселе, уж это американцы могли знать. Почему же они не выбрали Мюнхен, или Франкфурт, или какой-то другой город Германии, который я неоднократно посещал? Однако не было сейчас времени отгадывать эту загадку, Уайт задал следующий вопрос:

— Работали вы когда-нибудь на одну из восточных секретных служб?

— Нет.

— Знакомы вы лично с бывшим начальником канцелярии президента Бенеша доктором Смутным?

— Да.

— Работаете вы на одну из восточных разведок?

— Нет.

— Чувствуете себя здоровым?

— Да.

— Находитесь в связи с кем-нибудь, кто работает на одну из восточных разведок?

— Нет.

— Лгали вы, отвечая на некоторые вопросы в ходе этого допроса?

— Нет.

Из инструкции знаю, что это последний вопрос. Теперь все зависит от того, не обозначил ли прибор на графике какие-нибудь отклонения, которые могли бы свидетельствовать о том, что я в какой-то момент проявил беспокойство и лгу.

Уайт проглядел бумажный валик, размотал его — на ленте были помечены темно-фиолетовые черточки.

— О чем вы думали во время допроса? — спросил он вдруг.

— Считал точки над вашей головой на панели, — ответил я почти правду.

— Ну и нервы же у вас, — процедил он и разрешил мне встать. — Можете идти домой, — добавил он и попрощался со мной.

Я с удовольствием бы взвизгнул от радости. Проверка прошла для меня, видимо, хорошо. Кто проваливался, тот из этого помещения шел куда-то в другое место, но только не в свою квартиру.

Это снова показало, что детектор лжи может действовать только на людей слабонервных, травмированных и особенно на тех, кто не знает об его ограниченных возможностях.

 

В кругах НАТО

На протяжении двух месяцев я трижды садился на стул детектора лжи. И безрезультатно. Доверие американцев ко мне возросло настолько, что в начале пятьдесят пятого года Уайт откровенно заявил мне:

— Более чем правдоподобно, что вы снова будете работать на нас. Но мы прежде пошлем вас на специальное обучение...

На этот раз Уайт уже не разыгрывал спектакля и говорил все, как было на самом деле. В феврале 1955 года меня отправили с рекомендательным письмом в Мариенберг, в бывший замок немецкого аристократического рода фон Зейм. Полгода я слушал нуднейшие лекции наставников евангелической социальной академии. Мое пребывание там и солидную зарплату мне оплачивала американская секретная служба. Уже в июле, еще до того, как было закончено обучение, я убедился, что оно не имеет ровно никакого практического значения.

Уайт был человеком сенатора Маккарти, который тогда уже утратил свое влияние в американском сенате и Пентагоне, и он на какое-то время пропал. Когда исчез Уайт, моим руководителем снова стал Джерри Берке, то! самый полковник, с которым я некоторое время назад работал в центре документации. Он перевел меня, новоиспеченного выпускника евангелической академии, в распоряжение американских военно-воздушных сил с местом пребывания в Висбадене. Полицейскую регистрацию я прошел в немецких учреждениях под собственным именем, однако в списках американских военно-воздушных сил значился как М. Петтина. На это же имя была нанята для меня квартира в районе вилл, где жили американские офицеры со своими семьями.

Берке с непостижимой быстротой добился полного поворота в затянувшихся переговорах с немецкими учреждениями, от которых я добивался разрешения на брак. В начале сентября 1955 года он появился на нашей висбаденской вилле, размахивая какой-то бумажкой.

— Господа, вы хоть завтра можете вступить в брак. Вот разрешение! Немцы все же прислушались к нашему совету. Если позволите, я был бы рад быть у вас свидетелем...

И Вера и я не имели ничего против этого предложения. На той же неделе нас обвенчал чешский священник-эмигрант, который жил в лагере «Валка». Свидетелями на свадьбе были Берке и какой-то высокопоставленный чиновник из западногерманского уголовного ведомства, которого полковник привел с собой.

Оказавшись в положении молодоженов, мы начали свой запоздалый медовый месяц, который, однако, длился не очень долго. Скоро нас снова навестил Берке и сообщил, что пани Вера в ближайшие дни выедет в Соединенные Штаты. А я, мол, временно останусь в Германии, где должен закончить какую-то школу.

Полковник не мог вразумительно объяснить нам, почему против обыкновения Вера уедет в Штаты одна, а я останусь в Западной Германии. Он говорил только о том, что я должен для своей работы в США хорошо подготовиться, и рекомендовал смириться с этим.

Через несколько месяцев я узнал от своего знакомого доктора Никки, что полковник Берке, который отвозил мою жену на аэродром, перед самым отлетом сказал ей, что в нью-йоркском аэропорту ее, вероятно, встретит доктор Папанек и отвезет в отель «Бельведер», откуда позже ее отправят в Калифорнию, где в Монтерейе она должна будет ждать моего приезда. По приезде жену действительно поселили в отеле «Бельведер», но она не хотела уезжать из Нью-Йорка. Вера сама нашла себе жилище в частном доме и отказалась от всяких контактов с чешским обществом. К ней приходили разные люди, ссылались на бывшую организацию полковника Кашпара (Кенига) и расспрашивали ее, но ни один не нашел в ней понимания, и все уходили несолоно хлебавши. Моя жена об организации Кашпара понятия не имела и потому подобных визитеров считала провокаторами и сомнительными личностями.

Я же тем временем прилежно учился в Гейдельберге, в школе для обслуживающего персонала гостиниц, несмотря на то, что к подобной профессии никогда не проявлял ни малейшего интереса. Берке мне, однако, объяснил, что школу я должен окончить, чтобы знать практику гостиничных работников, потому что позже в Соединенных Штатах я буду прикрываться работой в какой-нибудь гостиничной фирме.

Я не знал, какое занятие в Штатах подыскали для меня американцы, но я был доволен, что они согласны на мой отъезд туда. Я сам этого добивался — прежде всего потому, что на отъезде в Штаты настаивала чехословацкая сторона. Прага дала мне понять, что в США меня ждут новые задания. Все это заставляло меня смириться с тем фактом, что я трачу дорогое время в гейдельбергской школе, и с тем, что меня отделяют тысячи километров от жены.

Осенью 1956 года неожиданно позвонил в Гейдельберг полковник Кашпар. Мы встретились с ним во Франкфурте, в маленьком тихом винном погребке. Полковник заверял меня, что я действительно в скором времени уеду в Штаты: в Вашингтоне, мол, все уже подготовлено. Снова будет существовать наша бывшая организация — он и Катек усиленно заняты этим. Все будет как прежде, только ее сотрудники должны будут иметь американское гражданство.

Я осторожно прощупал полковника, не знает ли он еще чего-нибудь относительно моей работы в Америке. Его ответ меня смутил: буду, мол, я работать учителем чешского языка в языковой школе в Пресидио-оф-Монтерей в Калифорнии. Американцы уже оформляют меня. Это была правда.

Берке тоже недавно пришел с поразившим меня вопросом: какие отношения я поддерживаю с Витом Неедлы, сыном министра Зденека Неедлы? Прошло немало времени, пока выяснилось это недоразумение: Берке, комическая фигура специалиста по Чехословакии и плохой знаток чешского языка, обнаружил где-то в моем личном деле упоминание о том, что одна моя племянница вышла замуж за человека, который в пору моего ухода из ЧСР был членом Армейского ансамбля Вита Неедлы. Ошибка Берке и его незнание привели к тому, что стали подробно проверять мое прошлое. А зачем бы Берке это делать, если бы мне не предстояла важная работа?

Многое говорило о том, что по окончании гейдельбергской школы меня отправят за океан... Только все это получилось иначе.

До конца моей учебы оставалось еще несколько недель, когда в Европу неожиданно вернулась жена. В Штатах ей все опротивело — их образ жизни и непрерывные приставания агентов Катека. Она заявила, что в Америку больше ни за что не поедет.

Я чувствовал себя обманутым. Не только потому, что так запутались все планы американцев и чехословацких органов безопасности, но и планы мои собственные — я все время тешил себя надеждой, что все же покину после стольких лет Германию и погляжу хоть немного на белый свет.

Полковник Берке, однако, принял все Верины заявления буквально и решил, что моя семейная ситуация не позволяет включить меня в первоначальный план. Поэтому после окончания гостиничной школы я получил от него предложение занять место администратора в квартирмейстерской части штаба главного командования американских вооруженных сил в Гейдельберге.

Я не успел еще отказаться от этого предложения, когда меня нашел мой пражский связной. Он объяснил, что это чехословацкая сторона через посредство своего агента в США сама посоветовала Вере — которая, конечно, и не подозревала, с кем она говорит, — вернуться в Европу. У Праги был теперь новый план, и потому решили отдалить мой отъезд. И должность в американской квартирмейстерской части в Гейдельберге мне устроили чехи.

В такой ситуации не оставалось ничего другого, как принять предложение Берке.

Скоро я понял, почему Прага так хотела иметь на этом месте своего человека. Почти два года я как администратор встречался с сотнями высших офицеров Североатлантического пакта. В гостиницу для приезжих военных чинов в Гейдельберге прибывало много офицеров со служебными делами в главную ставку. Я познакомился здесь с рядом сенаторов США — среди прочих и с заместителем министра обороны Слезаком, американцем словацкого происхождения. Время от времени в Гейдельберге появлялись и члены испанского генералитета.

Ко всем известным личностям чехословацкие органы госбезопасности проявляли большой интерес. И здесь информация, которую я пересылал, была бесценной. Значение моей работы было не только непосредственным, но сказывалось и в пору более позднюю.

Теперь уже можно сказать, что после долгого периода покоя и бездеятельности я вновь, как говорится, на полную мощность занялся своей разведывательной работой. Меня радовало сознание того, что я снова участвую в гигантской шахматной игре, пусть даже иногда в роли беззащитной пешки, которой распоряжаются другие.

Как раз поэтому я не отказывался также и от других возможностей применения своих усилий. Свободные дни я посвящал прежде всего деятельности в NCWC (National Committes Welfare Conference) — американской католической организации по оказанию помощи эмигрантам католического вероисповедания. Кроме кардинала Спеллмана во главе этой организации стояли еще некоторые американские сенаторы-католики. Я оставался членом комитета NCWC еще с той поры, когда мне поручила это задание американская секретная служба. Теперь мое участие в этой организации не было необходимо американцам, потому что им удалось полностью захватить руководство ею, но для меня было полезно не покидать NCWC. У меня здесь была уже отлично укрепившаяся позиция, и я мог использовать немало весьма влиятельных знакомств.

Кроме того, NCWC поддерживала оживленные международные связи и ежегодно созывала католический конгресс в Кёнигштейне. Благодаря этому я имел возможность время от времени заглянуть в карты агентов разных разведок, которые точно так же, как и я, использовали для своих целей церковь.

В кругах католической организации я считался одним из идейных лидеров. Ватикан не только согласился с моей деятельностью в комитете, но впоследствии и поддерживал ее, установив, что хотя американцы и не продвигают меня на эту должность, но не имеют ничего против.

Так же инициативно и деятельно работал я в качестве вице-председателя эмигрантского общества, называвшегося Движение молодых чехословацких христианских демократов. Общество финансировалось боннским министерством общегерманских дел.

Во время одного из торжественных заседаний общества в Кёнигштейне меня вдруг осенило, что я могу еще больше укрепить доверие к себе, которым меня почтили католики-эмигранты. Я стал инициатором решения об отправке участниками заседания в их родные края манифеста, который был бы неким программным заявлением эмигрантов о борьбе с коммунизмом. Мое предложение приняли с энтузиазмом, хотя каждый здравомыслящий человек должен был бы признать, что действенность такой акции весьма сомнительна.

Когда участники заседания утвердили текст и его торжественно подписал комитет, в котором заседал и я, манифест, спрятанный в закупоренную бутылку, я бросил в Пасове в дунайские волны, которые должны были доставить его на чехословацкую землю. Этот торжественный символический акт полностью отвечал тогдашнему образу мышления святых воителей против коммунизма.

Только мало кто из них предполагал, что копию этого манифеста сотрудники чехословацкой секретной службы получили прежде, чем многие члены этого общества. А также и фотографии ораторов, представителей общества, включая и кадр с торжественной церемонией у Дуная.

Информация относительно католических организаций, которую я тогда посылал в Прагу, представляет для чехословацкой разведки ценность и по сей день. Она будет иметь значение и в дальнейшем, потому что непрерывная деятельность тайных католических организаций против коммунизма продолжается.

Во второй половине 1958 года — хотя я работал успешно, к полному удовлетворению обоих моих работодателей, — чехословацкая сторона предложила мне послать американскому главному штабу рапорт с просьбой об увольнении, потому что меня ждут новые задания. Я подал такой рапорт двум американским офицерам — Кэргелу и Тенеру, которые, однако, отказались принять его. Тогда я обратился к начальнику своей части майору Дункану. Аргументировать свое заявление пришлось тем, что я журналист — мои статьи о культурной жизни в то время часто печатали некоторые немецкие газеты — и хотел бы освободиться от служебных обязанностей, чтобы заняться творческой деятельностью. Майор с этим объяснением согласился и удовлетворил мою просьбу без особых проволочек.

Между тем кто-то постарался устроить так, что освободилась должность в лагере эмигрантов «Валка» под Нюрнбергом. И я ее принял в начале 1959 года.

Лагерь «Валка» принадлежал к самым известным в Чехословакии эмигрантским центрам, потому что в начале пятидесятых годов он был заселен преимущественно чехами. В ту пору там открылась и чешская школа. Конечно, с течением времени часть эмигрантов уехала в Соединенные Штаты и другие страны, и лагерь постепенно обезлюдел. Когда поток эмигрантов почти иссяк, существование чешской школы утратило смысл и вместо нее возник Дом молодежи «Каритас», официально подчиненный епископу в Бамберге. И как раз здесь я и стал новым заведующим.

Жалованье мне платило федеральное правительство в Бонне, а программу деятельности утверждала американская католическая организация NCWC. Кроме пропагандистской работы среди молодых эмигрантов-христиан я еще помогал при допросах молодых перебежчиков как переводчик и знаток географических и политических условий Чехословакии. Я завязывал личные контакты с новоприбывшими эмигрантами, что имело большое значение для оценки достоверности того, что говорили допрашиваемые.

В то время когда еще существовала контролируемая американцами международная эмигрантская организация, вести разведывательную работу среди эмигрантов было довольно легко, потому что прибывшие сюда не были слишком информированы о своих правах. Позже, особенно в начале шестидесятых годов, преобладающее большинство из них уже знало, что можно отказываться отвечать на вопросы, которые не касаются их личности или же причин их бегства, хотя, конечно, и рисковали тем, что соответствующие органы не признают за ними права политического убежища и сделают невозможной их вероятную эмиграцию в США. На протяжении двух лет я имел достаточно возможности подробно познакомиться с конкуренцией и интригами различных секретных служб.

Шпионские организации вели допросы беглецов под самыми разными предлогами. Допрашивающие ставили в разных вариантах всегда одни и те же вопросы, так что перебежчики часто даже и не подозревали, что их как будто не представляющие никакого значения невинные ответы дополняли материалы американской, английской, западногерманской и других разведок. Лиц, которые занимали ключевые позиции в чехословацкой промышленности, — эти сплошь становились эмигрантами после дорогостоящих туристских поездок во время отпуска, — допрашивали специалисты по промышленности из американской секретной службы, так называемые ловцы патентов. Только после этого их могли допрашивать остальные разведывательные организации — французская, английская и, наконец, западногерманская. Ни французская, ни английская разведывательные службы не имели в лагере своих помещений и потому отвозили допрашиваемых во Дворец юстиции в Нюрнберге.

После ликвидации лагеря «Валка» я перешел в 1960 году в заново оборудованный эмигрантский лагерь в Цирндорфе.

Мою главную деятельность там, так же как до этого в Гейдельберге, определяла, конечно, чехословацкая секретная служба. В основном это была контрольная деятельность; необходимо было все видеть и слышать, следить за тем, чем особенно интересуются западные разведки, кто из чехословаков приходит в лагерь, чтобы вовремя предупредить, обратить внимание и ознакомить с каждой существенной мелочью. За это время я послал в Прагу бессчетное число информаций, многими из которых еще и сегодня пользуется чехословацкая секретная служба.

Через два года моя деятельность в Цирндорфе неожиданно прекратилась.

Наконец-то я смог достигнуть своей цели, которую десять лет назад поставил перед собой, уходя из Чехословакии, — уехать за океан...

13 августа 1961 года я улетел на американском военном самолете из Гамбурга в США. После долгих уговоров мне удалось убедить жену забыть свои неприятные впечатления о ее пребывании там и поехать со мной. Я надеялся, что для нас начнется новая, красивая страница жизни, а для меня — интересная работа...

 

Цепь прервалась

[5]

Когда я сошел с судна в Бремерхафене, таможенный чиновник передал мне указание ехать в Мюнхен и поселиться в отеле «Вюртембергер гоф». Потом с непостижимой быстротой последовали одно за другим события хоть и касающиеся моей особы, но ни в коей мере от меня не зависящие.

Чиновник американского генерального консульства Смит передал меня международному секретариату Союза молодых христианских демократов — как мне тогда сгодилась моя прежняя деятельность в католическом движении! — откуда я отправился далее в судето-немецкую организацию «Аккерман гемайнде», пославшую меня в Регенсбург, где я занял должность заведующего общежитием для сотрудников, приезжающих из-за границы.

Из-за недостаточной информированности я объяснял свои перемещения из одной организации в другую тем, что американская секретная служба, которая насыщала своими агентами все политические и другие организации ФРГ, распоряжается моим будущим существованием в Германии, и я не должен сам стремиться к какому-либо сотрудничеству с немцами. Последующие недели подтвердили мои предположения о продолжающемся влиянии американцев во всех западногерманских организациях, но в то же время я убедился, что куда больше мной интересовались люди, которые находились в другом лагере. Для американцев моя болезнь была непреодолимой преградой, решающим фактором. Они списали меня, хотя и не окончательно.

Изменение политической обстановки в шестидесятых годах внесло перемены и в методы работы американской секретной службы. Размах туризма позволил использовать большее число сотрудников, сделать более разнообразными возможности разведывательной работы. Американцы на первом этапе сосредоточили свое внимание на судетских немцах, потому что вполне логично предполагали, что именно они первыми поедут поглядеть на свою «старую родину», на места молодости и могилы предков.

Был создан «тихий штаб» «невидимых» сотрудников, которые могли бы получать информацию от туристов, обрабатывать ее, оценивать и передавать в соответствующие центры. Перед отправкой туристов в ЧСР они также могли и инструктировать их.

На эту работу прежде всего принимались бывшие сотрудники американской секретной службы, которые по различным причинам не уехали в Штаты. Их связывало обещание хранить тайну, которое они скрепили своей подписью перед окончанием трудовых отношений, и, разумеется, учитывался профессиональный опыт. Предполагалось, что это не будут агенты с определенным жалованьем, как в организации Катека, но скорее обыкновенные служащие ФРГ, а на американцев работающие за вознаграждение.

В этой роли должен был выступать и я. При посредничестве руководителей американской информационной службы «Америкен хауз» в Регенсбурге меня вызвал на собрание бывших сотрудников полковника Катека — Уайт, тот самый Уайт, который в свое время руководил мной и производил допрос на детекторе лжи. Уайт дал мне понять, что предполагает включить меня в подготовляемую сеть доверенных американской разведки. Позже он устроил мне тщательное медицинское обследование в военном госпитале в Фюрте: врачи установили затрудненную подвижность, а это значило, что я могу выполнять только функции связного и собирателя информации.

То, что я столкнулся именно с Уайтом как со своим начальством, было знаменательно. Он видел во мне старого знакомого и знал мои деловые качества. Как раз поэтому он и решил зачислить меня в свой центр для службы либо в Вене, либо в Западном Берлине, где я снова должен был работать в фотолаборатории или же в отделе документации, классифицировать информацию, собранную туристами или агентурой. Такая работа не требовала много движений и делала возможным постоянное врачебное наблюдение. Я приветствовал это предложение.

Уайт добился, чтобы я прошел испытания, которые были необходимы для поступления на специальную службу в американской армии в Западной Германии. Я заполнил длинную анкету с бесчисленными назойливыми вопросами обо всем на свете. Снова сел на стул детектора лжи во Франкфурте; вопросы повторялись те же, что мне задавались несколько лет назад, с той только разницей, что их было гораздо больше. Проверка прошла отлично — несмотря на то, что я снова в полную силу сотрудничал с чехословацкой разведкой.

Состояние моего здоровья не позволяло мне слишком много движений, но я все же не был настолько плох, чтобы прекращать функции связного чехословацкой секретной службы в ФРГ. Напротив, очевидная с первого же взгляда серьезная болезнь и служба заведующего общежитием были отличными предпосылками для выполнения таких функций.

Иностранные рабочие, живущие в общежитии, работали на разных промышленных предприятиях города и его окрестностей. Это были сплошь люди, которые не знали немецкого, — испанцы, итальянцы, турки, алжирцы, марокканцы, югославы, — они часто менялись, приезжали и уезжали. Они и друг с другом-то не общались, не знали даже тех, кто жил с ними по соседству в комнате. Общежитие помещалось в большом длинном строении, которое при Гитлере служило казармой летчикам. Входить туда можно было через десять входов, причем каждый имел доступ на чердак. В этом здании я и жил. Как связного меня кто угодно и когда угодно, днем и ночью, совершенно незаметно мог посетить и отдать на хранение материалы, о дальнейшей судьбе которых я легко мог позаботиться сам.

После успешной проверки на детекторе лжи американцы вызвали меня в Гейдельберг, где Уайт подверг меня еще испытаниям психологическими тестами. В конце 1964 года в фотолаборатории в Мюнхене он удостоверился в моих фотографических и картографических познаниях, был удовлетворен результатами всех проверок и улетел в Штаты, где, очевидно, хотел получить окончательное согласие на мое зачисление на специальную службу в американской армии, дислоцированной в Германии.

Возвратившись из Штатов, он мне несколько раз звонил по телефону. Тем временем состояние моего здоровья стало ухудшаться, о чем Уайт, вероятно, узнал от некоторых чиновников американской информационной службы «Америкен хауз» в Регенсбурге. И вдруг он окончательно замолк. Вблизи своего дома я, правда, несколько раз замечал его служебную машину, которая меня когда-то возила на собрания в Мюнхен, — Уайт или какой-то его сотрудник контролировали мое место жительства.

Из всех этих деталей я делал логический вывод: ухудшение моего здоровья помешало Уайту добиться разрешения вовлечь меня в активную деятельность американской секретной службы.

По правде говоря, я и не очень огорчился.

С каждым годом все больше росла усталость, проявлялись обычные признаки старения, усиленные к тому же комплексами, вызванными болезнью. Как ночные кошмары, меня донимало одиночество. Жена ушла от меня... мы перестали понимать друг друга.

Все чаще вспоминал я о дочери — я не видел ее семнадцать лет, а она меня вообще не знала. Между нами — непреодолимая стена моей профессии и моего прошлого. Я не имел права переступить эту разделяющую нас черту, не смел самовольно нарушить законы, по которым жил.

Итак, я просто жаждал спокойствия, радостей и забот обыкновенного человека. Мне так хотелось иметь под ногами твердую почву, не озираться то и дело, проверяя — не следит ли кто за мной. Ночью я хотел засыпать с уверенностью, что пробуждение не принесет мне никаких неожиданностей.

Но даже эти скромные желания были для меня невыполнимы. Между тем...

В начале ноября 1965 года рано утром у меня зазвонил телефон. Мужской голос на другом конце провода коротко представился:

«Говорит Вагнер... Сегодня утром состоится торжественная месса в регенсбургском соборе... Вы должны непременно прийти...»

Я заверил, что он может надеяться, и сделал это самым спокойным голосом. Я положил трубку и тут же бессильно упал в кресло. Пароль, который я услышал по телефону, прозвучал как гром среди ясного неба. Он означал, что я должен немедленно уничтожить все материалы, которые у меня есть, и безотлагательно отправляться в путь — на Прагу.

Это был сигнал тревоги, крайней опасности. Где-то между моими сотрудниками произошло короткое замыкание. Кто-то застрял в сети ловушек. Цепь прервалась. Отыскивать, где произошло замыкание, не было моей обязанностью. Не смел я и колебаться и терять зря время. Я отдавал себе отчет, что дело не только в безопасности моей особы, но и целого ряда людей, которых я как связной чехословацкой секретной службы знал, включая их адреса и задания.

Меня охватила паника. Что, если к моему дому уже направляется машина с сотрудниками американской контрразведки, которые меня арестуют? Я подошел к картине, висевшей на стене против двери. Отклеил ее заднее покрытие, вынул оттуда несколько дисков микрофильмов и быстро сжег их. В квартире теперь не осталось ничего компрометирующего. Поспешно оделся. Поглядел на часы — они подтвердили, что предупрежден я был вовремя, что еще успею утренним поездом выехать в Вену.

С маленьким чемоданчиком в руке я поспешил к вокзалу. Мой американский паспорт не требовал австрийской визы, что было одним из преимуществ моего недолгого проживания в Соединенных Штатах. Исполненный невыразимого страха и тревоги, я через несколько часов прибыл на Западный вокзал Вены.

Всю дорогу я мысленно повторял подготовленную легенду: я еду к своему венскому другу, католическому священнику Бауэру. Ведь я на свете один как перст, жена от меня ушла, и я вдруг сильно затосковал по своим старым друзьям, с которыми провел долгие годы в изгнании. Легенда, однако, не потребовалась. Американцы обо мне, очевидно, еще ничего не знали. В тот момент, когда я получил сигнал к бегству, они только начали допрос арестованного чехословацкого агента, который отчасти знал о моей тайной деятельности и мог своими показаниями поставить меня под угрозу.

В Вене я в несколько минут получил чехословацкую визу. На вокзале один из сотрудников сунул мне в руку билет и шесть плацкарт: я понял, что в купе буду один.

Все шло хорошо, по давно составленному плану. Работа каждого агента требует заблаговременно продумать и способ его безопасного отхода. Ничто не должно быть предоставлено случаю, и я — так же, как и другие, — знал, как должен себя вести при бегстве, в котором мне будут помогать несколько человек. В зубчатой передаче спасательной акции ничто не заело; итак, я уже сидел в венском экспрессе, который уносил меня из зоны опасности.

Через неполных три часа я услышал на границе республики чешскую речь:

— Паспортный контроль... Документы, пожалуйста...

Таможенный служащий даже не поинтересовался моим скромным багажом. Только окинул меня взглядом и сухо произнес:

— Благодарю. Счастливого пути!

Я открыл окно. Возле вагона стояло несколько сотрудников госбезопасности в форме. Я услышал, как один из них сказал:

— Опять какой-то деятель...

Я рассмеялся. Деятель...

Рано утром 9 ноября 1965 года я вышел из вагона на главном вокзале Праги. Едва только я ступил на перрон, как сразу же встретил в толпе знакомое лицо — Карла Шнейдера. Сделав несколько шагов, я буквально упал в объятия своего «учителя Карла», который здесь, в Праге, отказался от фальшивого немецкого имени, но не от заботы обо мне.

— Приветствую вас на родине, доктор, — поздравил он меня и принялся успокаивать, видя, как я расчувствовался.

Он вел меня потихоньку мимо вокзальных зданий, нес мой чемоданчик и дал мне время прийти в себя.

Перед вокзалом нас ждала темно-синяя «волга». Меня сразу же охватила паника, тяжело опираясь о палку, я сдавленным голосом спросил:

— Куда мы поедем? В Панкрацкую тюрьму?

— Что вы, доктор... За кого вы нас принимаете?.. Я уверен, что вам когда-то очень хотелось еще хоть раз пройтись по Вацлаваку. Вам по-прежнему хочется этого?

Я утратил способность произнести хоть слово. «Волга» медленно проехала по Вацлавской площади, и потом мы вернулись по другой ее стороне к музею. Я вышел с другом на парапет и смотрел на статую святого Вацлава и дальше — на пробуждающийся город.

Потом Карл отвез меня в уютную, хорошо натопленную комнату в одном из особняков министерства внутренних дел; когда я хорошенько высплюсь, мы пойдем на. прогулку и опрокинем по рюмочке.

В предвечерний час мы поставили нашу машину на Староместской площади и зашли в винный погребок «У золотого кувшина» на Мелантриховой улице. В ту ночь мы распили не одну бутылку красного вина. По соседству пили какие-то американцы — они, вероятно, очень бы удивились, если бы узнали, с кем сидят почти за одним столом.

На следующий день в чехословацких газетах появилось короткое сообщение:

«Возвращение бывшего чехословацкого дипломата.

Прага. 9 ноября. (ЧТК) Во вторник возвратился в Чехословакию после семнадцати лет пребывания в ФРГ и США Михал Панек, бывший чехословацкий дипломат.

За границей он активно работал как функционер эмигрантских организаций и как сотрудник американской службы шпионажа».

Через несколько дней я переехал в небольшую однокомнатную квартиру. Теперь я живу в Праге со своей дочерью и внуком. Наконец я дождался простого человеческого счастья.