1. Свидетельство о Ярославе Мудром («Реймсская глосса»)

В конце третьей главы этой книги С. Лесной, полемизируя с советским историком, членом-корреспондентом АН СССР М. Н. Тихомировым, отрицает его перевод латинских слов rex Georgius sclavus («король Георгий славянин»), принимая трактовку известного византолога Д. В. Айналова: «царь Георгий раб (Божий)», объявляя это невежеством Тихомирова. Объяснение простое и формально-лингвистическое: слово sclavus в средневековой латыни действительно могло переводиться и как «славянин», и как «раб» (омонимия), причем известное церковное выражение «раб Божий» иногда сокращалось: sclavus Dei (Domini), превращалось в sclavus D. и просто в sclavus (аналогичную трансформацию претерпевало выражение «слуга Господень»: servus Domini > servus D. > servus). Это факт. Однако С. Лесной не указывает (возможно, второпях не обратив на это внимания), о каком, собственно, тексте идет речь. А именно в связи со смыслом текста возникают серьезные сомнения в переводе этих слов как «раб Божий».

Дело в том, что дискутируемые слова rex Georgius sclavus происходят из так называемой «Реймсской глоссы» — пространной записи на полях Псалтири Одальрика Реймсского (XI в., сама запись сделана немного позднее). Текст глоссы представляет собой уникальное свидетельство о Ярославе Мудром — о поездке в Киев французского брачного посольства, французских епископов, просивших у Ярослава Мудрого руки его дочери Анны Ярославны для короля Генриха I Французского (1008–1060). Бракосочетание Генриха и Анны, ставшей одной из просвещенных правительниц Европы, состоялось в кафедральном соборе Реймса, где и хранилась Псалтирь с глоссой. Все эти обстоятельства очень важны: память об этом далеко не рядовом событии бережно сохранялась в Реймсе, и за все эти века не возникало сомнения в том, что в глоссе упоминается именно Ярослав — один из великих европейских правителей. Еще в 1839 г. во французской историографии этот документ именовали «драгоценной записью на листе № 215 (Псалтири), напоминанием о браке с Анной Русской».

А теперь посмотрим, насколько правомочны в этом смысловом контексте те или иные переводы отдельных слов и терминов этого текста. Предлагаем его новый, максимально точный перевод с латинского оригинала по его скрупулезному изданию в каталоге манускриптов библиотеки Реймса.

«В 1049 год от Воплощении Бога-Слова, когда Генрих, король франков, послал Роже, епископа Каталаунского, в Рабастию за дочерью царя той земли, по имени Анна, которую предстояло ему взять в жены, тогда настоятель Одальрик попросил этого епископа, не будет ли ему угодно узнать, в тех ли местах расположен Корсунь (Cersona), где, как говорят, покоится святой Климент? И отступает ли доныне море в день его рождения, отверзая путь притекающим [к мощам его]? И тот исполнил просьбу. От царя той земли, то есть от Оресклава, он узнал, что папа Юлий отправился в ту область, где покоился святой Климент, дабы побороть ересь, пустившую ростки в тех местах. Когда же, свершив дело свое, собирался папа из тех краев отправиться назад, явился ему Ангел Господень и сказал: “Не уходи, ибо Господь предназначил тебе вернуться и перенести тело святого Климента, что доныне покоится в море”. Юлий сказал ему: “Как может сие совершиться, если не отступает море, кроме как в день рождения его?” Рек ему Ангел: “Будет знамение тебе в том, что Господь тебе предназначает вернуться: ибо расступится море навстречу тебе”. И он отправился туда, и перенес тело святого Климента, и положил его на берегу, и церковь там воздвиг, и, взяв частицы мощей его, принес с собою в Рим. И так случилось, что, когда перенес он реликвии, в тот день, когда с величайшим почтением принял их народ [римский], в тот самый день гробница, оставшаяся в море, вместе с основанием своим поднялась над водой, и появился остров, где люди того края построили храм (basilicam) и создали общину. Отныне к той церкви плавают по морю. А тот же царь Георгий Славянин еще поведал епископу Каталаунскому, [что сам] некогда там побывал и с собою оттуда принес святые главы Климента и Фива, ученика его, и положил в городе Киеве, где их благоговейно почитают. И он также показал эти [святые] главы тому епископу».

И еще несколько заключительных замечаний. О брачном посольстве в Киев сообщает также французский монах начала XII в. Кларий. Его «Хроника» (на латинском) очень лаконична, но там есть важные подробности. Клария часто цитируют, хотя почему-то нередко в сокращенном варианте. Вот перевод всего интересующего нас отрывка. Под 1046 г. Кларий сообщает: «В то время послал король Генрих Вальтерия, епископа из Мо, и Васцелина из Шалинако, вместе с другими, к некоему царю в пределах греческих, которого зовут Герискло, из земли Руссии, чтобы тот дал ему (Генриху) дочь свою в жены. И тот их со многими дарами, и с дочерью [своею] отослал назад, во Францию».

Ну а как же Рабастия из «Реймсской глоссы»? Ведь если это не Русь, то формально ситуация все равно зависает. Может быть, Рабастию можно сопоставить с Ростовом (по принципу «часть вместо целого» назвали Русь именем одного из древних ее городов, с перестановкой букв). Но попробуем предложить еще одну версию, основанную на объективных, неплохо изученных закономерностях, свойственных сравнительному языкознанию. Окончание слова и предшествующий ему суффикс (если, конечно, это суффикс) обычны для индоевропейских языков, и дело тут в начальной, корневой части. Слово «Россия» из нее не получается. Но если наша Rabastia была зафиксирована реймсскими клириками от греков, то, может быть, и слово это существовало в греческом языке? А тогда (чисто лингвистически, конечно) у него могла быть вот какая предыстория.

Согласно строгим законам регулярных фонетических чередований классическое греческое Raba— должно было произойти из праиндоевропейского *rgw — (звездочка означает форму реконструированного праязыка, начальная буква тут передает ныне нам неведомый звук, наподобие краткого «рь»). А дальше, по правилам исторической фонологии древнегреческого языка, эта *rgwastia должна была сохраняться на протогреческой и микенской стадиях (в XX–IX вв. до н. э.), чтобы потом перейти в ту самую Рабастию, которая «всплыла» в «Реймсской глоссе». Получается вот что: если какие-то земли, ставшие потом частью Руси, носили в индоевропейскую эпоху вышеупомянутое гипотетическое название, то внутри греческого мира это название породило бы как раз Рабастию.

Логичен вопрос: если это и так, разве одни греки знали это тайное имя? Конечно, нет. Но в балто-славянских, лингвистически близких языках индоевропейская праформа развивалась бы иначе. Она уже очень давно дала бы варианты без лабиализации (огубления) и без б-: если отбросить суффикс, то начало слова выглядело бы примерно как Рага— или Руга-. Не напоминает ли это «ругианскую» этимологию Руси (которую отстаивал Аполлон Кузьмин), связанную с балтийскими славянами? Может быть, исторические свидетельства в пользу высказанных выше лингвистических построений просто еще не обнаружены, и наша таинственная Рабастия — вовсе не искаженная, а, напротив, точная форма, каким-то образом сохраненная греками вплоть до византийских времен?

 

2. Тайна русских пурпурных челнов

(Послесловие к главе 4: «Сообщение Феофана о руссах VIII века»)

Фактологическая канва проблем, рассматриваемых в этом приложении, подробно изложена С. Лесным в тексте указанной главы, поэтому сразу перейдем к сути вопроса. Прежде всего: Анастасий Библиотекарь (ок. 810–879), библиограф Римской церкви, человек высочайшей эрудиции, перевел Феофана грамотно и с очень хорошим знанием византийских реалий. Дело в том, что еще византийский император Константин Порфирородный (905–959), живший лишь немного позже Анастасия, когда византийская терминология не успела измениться, написал знаменитый трактат «Об управлении империей» (Constantinus Porphyrogenitus. De Thematibus et de Administrando Imperio. Bonnae, 1840. Р. 233 и далее). Император в целой главе со знанием дела описывает собственные корабли и упоминает царскую флотилию (разумеется, это не был весь флот!), окрашенную, как и положено, в пурпурный цвет: именно такое значение (а не красный) имеет в этом контексте византийское слово ροῦσιος (в таком же значении иногда употребляет его и Феофан Исповедник в описании царских регалий; как вы помните, над этим тоже размышлял С. Лесной). Константин выделяет императорский «флагман», называя его словом ἀγράριον (галера, барка), а не χελάνδιον (челн, ладья, «шаланда»), однако чуть дальше он все «царские суда» именует χελάνδια βασιλικά, то есть это слово могло обозначать просто легкие корабли.

Выходит, С. Лесной неправ? Все гораздо сложнее и интереснее. Да, Анастасий корректно перевел слова εἰσελθὼν εἰς τὰ ροῦσια χελάνδια: «вступив на пурпурные корабли», направился к устью Дуная (контекст сюжета подробно изложен С. Лесным). Но древнегреческий текст иногда весьма многозначен, и С. Лесной, хотя и он и был стеснен в библиографическом отношении, совершенно прав в том, что существует другой перевод этих же сакраментальных греческих слов, где они интерпретируются (и тоже вполне корректно) как «выступив против русских челнов» (предлог εἰς может означать и «на», и «против»; кстати, и по-русски мы говорим: «пошел НА дружеский пир» и «пошел НА врага»). Еще совсем недавно, в позапрошлом веке, именно этот перевод и был прежде всего известен грамотной публике и неоднократно переиздавался. Причем и набраны в нем эти самые слова так, что ни у кого не оставалось сомнений: εἰς τὰ Рούσια χελάνδια (название народа — с прописной буквы).

Только сделан был этот перевод не «Ассеманом» (тут Лесной ошибается, видимо, не имея сведений об этом авторе), а значительно раньше. Тем не менее, об этом человеке здесь нельзя не сказать.

«Ассеман» — это Джузеппе Симоне Ассемани (1687–1758), так его называли в Италии, где он жил, но и это не настоящее его имя. Юсуф ас-Симани: вот как его звали. Он был ливанцем-христианином, представителем одной из древневосточных церквей, которые, несмотря на формальные догматические различия, всегда были близки русскому православию. Ас-Симани работал в библиотеке Ватикана и великолепно знал редчайшие источники, хранившиеся в ней (а также восточные манускрипты, которые он приобретал для библиотеки и которые, может быть, и сейчас изучены далеко не полно; не зря итальянские коллеги-библиографы звали его «великим Ассемани»). И эти знания нашли отражение в его многотомных, изданных в Риме в 1750–1755 гг. «Календарях Вселенской Церкви» («Kalendaria Ecclesiae Universae»), на которые указывает С. Лесной и которые далеко не ограничиваются календарными сведениями об «экзотических» для Запада восточных церквах. Ас-Симани включил туда уникальные по подбору источников библиографические исследования, в том числе скрупулезно и с явной любовью к предмету разработанные штудии об истоках славян и Руси. Латинский текст этих исследований с бесчисленными древнегреческими цитатами непрост для восприятия, но временами создается впечатление, что читаешь не ватиканского архивариуса, а какой-то забытый труд М. В. Ломоносова (он тоже нередко писал на латыни). Достаточно сказать, в контексте книги С. Лесного, что ас-Симани, совершенно не известный ныне русскому читателю (надеемся, что это открытие уникального автора-эрудита еще состоится), уверенно и со знанием дела писал о славянстве варягов (!), хотя, наверное, у ливанского христианина было немало проблем, более острых и жизненно насущных для его церкви.

Помимо прочего, ас-Симани цитирует в этом издании и тот, замеченный С. Лесным, латинский перевод из «Хронографии» Феофана Исповедника, где говорится о «русских (а не пурпурных) челнах». Выполнил же его один из основателей византологии как науки, французский богослов и историк-эллинист Жак Гоар (Jacques Goar, 1601–1653). Перевод Гоара был издан в Париже в 1655 г., затем в Венеции в 1729 г.; академическое его издание осуществлено в Бонне в 1839 г. Более того, когда французский клирик и издатель Жак-Поль Минь (1800–1875) начал свой грандиозный труд по изданию многосоттомной «Патрологии», то в «Греческую серию» (Том 108. Paris, 1863) тоже был включен этот перевод, где само написание слова Рούσια с прописной буквы (PG 108. 902А) свидетельствовало о русских, а не пурпурных челнах. И это ни у кого не вызывало возражений! Перевод Анастасия (с пурпурными челнами), без перевода Жака Гоара, вышел в академическом издании в 1885 г. в составе двухтомника «Theophanis Chronographia» (Recensuit Carolus de Boor. Lipsiae, 1883–1885). Но и тут, скорее всего, дело не в «русофобии», а в том, что перевод Жака Гоара был гораздо лучше исследован и общеизвестен. Впрочем, возможно, тогда историки сочли вариант Жака Гоара не подтвержденным другими свидетельствами (в том числе, русскими летописными данными) и отдали предпочтение переводу Анастасия.

Но почему же в прежние века это «удревнение» русских челнов в причерноморском Подунавье на целый век не воспринималось так сенсационно, как сейчас и во времена Сергея Лесного? Ясно, что дело вовсе не в любви (или нелюбви) к славянам и руссам. Довольно странно было бы заподозрить в тайном славянофильстве доминиканца Жака Гоара. (Несомненная симпатия к самым неожиданным и очень древним версиям происхождения славян и Руси заметна у Юсуфа ас-Симани, но в данном случае он использовал более ранний перевод Гоара.) Научная объективность? Однако грамматически оба перевода правильны. И вот тогда закрадывается одно очень существенное и обнадеживающее подозрение.

Жак Гоар, безусловно, прекрасно знал византийский древнегреческий язык (точнее его называют среднегреческим) и обозначения императорского пурпура. Школярская ошибка исключается. А значит, у него могли быть какие-то дополнительные, неизвестные нам сейчас аргументы в пользу именно такого перевода. Гоар все-таки жил четыре века назад; он мог, как византолог, застать и зафиксировать в памяти и личных архивах какие-то забытые впоследствии, может быть, и не письменные источники, а устные традиции и толкования еще сравнительно недавно живой (в его время) Византии. И тогда его перевод приобретает статус свидетельства.

На это предположение косвенно «работает» одна вроде бы незначительная, чисто лингвистическая подробность. Греческое слово, обозначающее в тексте Феофана и «русский» (по Гоару и ас-Симани), и «пурпурный» (по Анастасию Библиотекарю), в изданиях разных веков набрано немного по-разному. Ударение может быть разного типа (Рοῦσια и Рούσια), но, на наш взгляд, не это главное (типы ударений уже очень давно перестали различаться в древнегреческом). Важнее другое: место постановки ударения (на каком слоге), — вот это действительно может указывать на разные по происхождению слова. И в ранних изданиях греческого оригинала (с переводом Гоара) слово «пурпурные» (детали облачения царя лазов; в венецианском издании 1729 г. это с. 115) выглядит как ρουσία, а точно такое же грамматически слово «русские» (челны, на с. 299 венецианского издания) — Ρούσια. В изданиях XIX в. эти различия не обозначены. Возможно, их сочли несущественными, но не в них ли — ключ к «русским челнам» Жака Гоара?

Теперь — о дате этого предположительно самого раннего византийского упоминания русских челнов. С. Лесной называет 774 г. Однако в изданиях с переводом Гоара эти слова, εἰσελθὼν εἰς τὰ Рούσια χελάνδια, «выступив против русских челнов», относятся к военной кампании 765 г. (см., например, с. 691 в боннском издании 1839 г.). И тут нелишне вспомнить, что работа Анастасия Библиотекаря — это, вообще говоря, самостоятельный компилятивный труд («Chronographia Tripertita», или «Historia Ecclesiastica») с пространными извлечениями-переводами из византийских хронистов, прежде всего, из Феофана. Император Константин V (718–775) провел две кампании против дунайских болгар, в 760-е и 770-е гг. Возможно, Анастасий счел, в своей интерпретации, трафаретным этот образ: император, вступающий на пурпурную флотилию, и перенес соответствующие слова из описания Феофаном похода 765 г. на более позднее описание в своей «Церковной Истории». Кстати, в предисловии к боннскому изданию работы Анастасия Библиотекаря (издание 1841 г., Иоганна Классена с комментариями Иммануила Беккера) отмечено, что в «Хронографии» Феофана Исповедника немало «греко-варварских» реалий (связанных с народами, плохо знакомыми эллинам), и это могло стать затруднением даже для таких ученейших эллинистов, как Анастасий. Вероятно, в число этих затруднений попали и «русские челны».

Если же Феофан Исповедник действительно упомянул челны руссов и Жак Гоар знал об этом, то вопрос не только в их правоте и справедливости заключений Сергея Лесного. Рождаются новые проблемы: какие руссы, не засвидетельствованные другими источниками, имелись в виду? Конечно, византийцы могли в принципе просто использовать производное слово от известного библейского образа «северной страны Рош» (греч. Рῶς) для обозначения какого-то народа, чье имя созвучно библейскому термину (теоретически это могли быть потомки античных аорсов; или же «рухс-ас» — светлые асы, предки осетин-аланов: заинтересованный читатель наверняка знаком с этими образами). То есть одним упоминанием еще не доказана связь с летописными руссами, и этот факт может и не иметь отношения к аргументации норманистов и антинорманистов.

И еще один штрих. Из всего сказанного получается, что именование руссов в византийскую эпоху соотносится непосредственно, на уровне точной (или почти точной) омонимии с цветом императорского пурпура (а не с более «расплывчатым» цветовым кодом возможных индоевропейских и еще более древних соответствий этнониму руссов). В связи с этим нелишне напомнить русский былинный образ «червленого корабля», на который обращает внимание историк и исследователь народного творчества Николай Яковлевич Аристов (1834–1882), отмечающий, что в Древней Руси корабли (или лодьи) окрашивались в красный цвет (Аристов Н.Я. Промышленность Древней Руси. СПб., 1866. С. 100). Что из этого следует? Давнее заимствование византийско-римской образности? Или тут мы прикасаемся к чему-то гораздо более фундаментальному, уходящему в корневые глубины древнерусской культуры? С ходу ответить на эти вопросы невозможно. Остается лишь заключить, что та глава из книги С. Лесного, с которой начался весь разговор, при всей ее незавершенности (и даже фактических ошибках), затрагивает проблемы исключительной важности и глубины.