I. «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет»

Мы имели много блестящих филологов и историков, но ни один не сказал громко, во всеуслышание, что приведенную выше фразу переводили неверно. Голос тех, которые указывали на это, оказался «гласом вопиющего в пустыне».

В летописи сказано: «а наряда в ней нет», это вовсе не означает, что «порядка в ней нет». Слова: «наряд» и «порядок», и прежде, и теперь означают разное (значение слова «наряд» — одежда мы здесь оставляем в стороне, как не относящееся к теме).

Слово «наряд» в настоящее время употребляется редко и в более узком значении, но совершенно не утеряно и смысла своего почти не изменило. «Наряд на дрова», например, говорят и теперь, — это означает приказ, ордер, распоряжение на получку или выдачу дров и т. д.

«Наряда в ней нет» означает: нет управления, приказа, нет распоряжающейся власти. Из этого косвенно вытекало, что могло не быть и порядка, но в летописи имело место прямое, первое значение, что видно из контекста.

Но вот что писал Б. Н. Чичерин в 1862 году («Несколько современных вопросов», стр. 166), тот Чичерин, о котором Владимир Соловьев сказал: «Б. Н. Чичерин представляется мне самым многосторонне образованным и многознающим из всех русских, а может быть и европейских ученых настоящего времени» (1897):

«Со времени призвания Варягов, когда новгородские послы, ровно тысячу лет тому назад, объявили неспособность общества к самоуправлению и передали землю во власть чужестранных князей, общественная инициатива играла у нас слишком незначительную роль».

Из этого видно, что даже такие выдающиеся люди, как Чичерин, неверно поняли летописца. Сказано было в переводе на современный язык: «земля наша велика и обильна, но управления (власти) в ней нет». Отсюда логически вытекало: «приходите княжить и владеть нами», ибо место правителей было свободно. Таким образом, никакой иронии, насмешки и самооплевывания в этом месте летописи не было, насмешку привнесли неверно понимавшие летопись.

II. Еще о призвании варягов

(Возражение профессору Стендер-Петерсену на его главу «Zur Rus’-Frage» в «Varangica» за 1953 г.)

Весь спор о происхождении Руси опирался, в сущности, на следующий отрывок летописи: «…И идоша за море к варягом, к Руси. Сице бо ся зваху ти варязи Русь, яко се друзии зовутся свие, друзии же [н] урмане, англяне, друзии же готе, тако и си».

Разберем этот отрывок последовательно и логически. Пояснительный характер фразы после слов «к варягом» не вызывает ни у кого никаких сомнений. Следовательно, было какое-то основание для необходимости дать объяснение. Основание заключалось в том, что летописцу было ясно возможное недоумение читателя: какая же может быть Русь за морем, среди варягов? И летописец объясняет: да, за морем, среди варягов действительно имелось племя Русь, такое же, как шведы (свие), норвежцы (урмане), англичане или готландцы (готы). Из отрывка ясно, что «варягами» назывался целый ряд племен, живших не только по берегам Балтийского моря (перечислены даже «англяне» (вероятно, англичане). Следовательно, перечислены пять народов-«варягов», причем из некоторых вариантов летописи видно, что были еще и другие народы, называвшиеся «варягами». Так как в этом списке народов-«варягов» летописец совершенно выделил и обособил Русь от шведов, норвежцев и готландцев, бесспорно следует, что Русь скандинавским племенем не была. Так как все скандинавы уже исключены, то местопребывание Руси до́лжно искать только на южном побережье Балтики. Таким образом, летописец косвенно указал, что Русь — западные прибалтийские славяне, господствовавшие на южном побережье Балтики (см. также ниже). Из перечисления летописцем народов совершенно явствует, что речь идет о крупных народах-нациях, а не о племенах или кланах. Деталями летописец вообще не занимался.

Так как в слово «варяг» вложили более узкое содержание (скандинав), то и родилась уродливая норманнская теория. Была допущена типичная ошибка логики — «pars pro toto».

Некоторые видят в новгородских летописях, где объяснение после слов «к варягам» опущено, доказательство верности норманнской теории. Они, однако, не замечают или делают вид, что не замечают, что новгородские летописи приносят именно другое доказательство ошибочности норманнской теории.

В новгородских летописях объяснение о варягах опущено, но зато ясно сказано, что Рюрик с братьями пришли «из немец». Никто и никогда скандинавов немцами не называл, немцами всегда называли народ, живший на континенте Европы. Значит, и новгородские летописи утверждают, что Рюрик с братьями, во всяком случае, скандинавами не были. Но, возразят, почему не сказано «от славян»? Чтобы понять верно летописца, надо знать условия того времени и значение его речи.

Когда летописец говорит «от немец», это еще не значит, что братья были немцами, это значит, что братья были из немецкой земли. Если бы братья были немцами, то так было бы и сказано. Так, например, о варяге, отказавшемся при Владимире Великом отдать сына в жертву богам, сказано, что он был «из грек», но это не значило, что он был греком, и т. д.

«Повесть временных лет» писалась приблизительно в 1114 году, т. е. тогда, когда западные славяне (в том числе и «Русь») еще существовали как самостоятельные народы в области устья Эльбы и восточнее ее, летописец и говорит о «Руси».

Новгородские же летописи, как мы уже показали, писались около 1204 года, когда западные славяне на Эльбе были уже раздавлены и земля их принадлежала немцам, отсюда и выражение «от немец», — новгородский летописец не мог называть государства, которое уже не существовало. Сказавши «от немец», новгородский летописец показал: 1) известное географическое положение области, о которой шла речь и 2) известное политическое ее состояние в момент, когда писалась новгородская летопись.

Таким образом, все летописные варианты говорят согласно, что: 1) Русь не принадлежала ни к одному из скандинавских племен, 2) Рюрик с братьями принадлежал к племени, жившему на континенте Европы, 3) область, из которой они пришли, в момент написания летописи была занята немцами, но сами они немцами не были, иначе об этом было бы сказано ясно и точно.

Зная историю западных славян, зная, что на западе Европы (Средней) издревле жило племя, называемое «русинами», зная данные Иоакимовской летописи, оставшейся в полном пренебрежении у норманистов, — мы можем сделать только один вывод: в разбираемом отрывке летописи речь идет о западных славянах, бывших так же, как и другие народы Прибалтики, «варягами», от норманизма же остается только скорлупа от выеденного яйца.

III. Об имени Рюрик

Имя Рюрик, ныне доминирующее во всех исторических источниках, имело, однако, и другие начертания, например, Рурик (в некоторых местах летописи), что может быть принято просто за описку или отражение фонетики переписчика.

Однако в Хронографе б. Румянцевского музея (ныне Ленинской библиотеки) по «Описанию» А. Востокова, NCCCCLIII, 1494 г., имеется следующее место: «Во дни Михаила царя греческого и во дни князя Ререка Новгородского святый Констяньтин философ, нарицаемой Кирил, сотворил грамоту словесным (словеньским) языком, глаголемую литицю».

Мы уже указывали, что сближение имени Рюрика со скандинавским Хререкром и т. д. не может считаться убедительным прежде всего потому, что имеются имена у славян: Ририк (у поляков), Рерих (у чехов), Ререк (у вендов в 910 г.) и т. д., которые гораздо ближе к имени Рюрик, чем скандинавские варианты.

Хронограф, описанный Востоковым, говорит о том, что именно тот Рюрик, о котором идет речь, в исторических документах, звался также и Ререком. Имя Ререк встречалось у западных славян, из области которых, как мы видели из других очерков, по всей вероятности, и явился в Новгород Рюрик.

Адам Бременский (II, 21 (18); III, 20 (19) называл ободричей или оботритов «ререги». Ободричи имели на берегу Балтийского моря во времена Карла Великого торговый пост, который назывался датчанами «Reric», и можно догадываться почему. Имеются и другие данные о городе Ререке.

В свете данных указанного Хронографа самое понимание имени Рюрик (Ререк) может быть иным; оно могло быть не только личным (ререк = сокол), но и племенным, т. е. указывать на племенную принадлежность.

Как среди послов Игоря мы встречаем имя «Ятвяг» (очевидно, окружающим проще и легче было звать его по племени), так и имя Ререк могло означать и принадлежность владельца к племени ререков, иначе говоря, возможно, что настоящее, личное имя Рюрика перекрывалось его племенным именем. Этого не следует упускать из виду при чтении древних источников.

Так как ряд косвенных доказательств уводит родину Рюриковичей к западным, прибалтийским славянам, то указание хронографа дает намек и на племя, к которому принадлежал Рюрик, — он, возможно, был ререком, одним из ободричей.

Итак, славянство Рюрика находит все больше и больше косвенных подтверждений. Славянином, что видно и из имени, был и Синеус. Однако Трувор (в некоторых списках Тривор) носил скандинавско-германское имя, по крайней мере оно найдено нами у Саксона Грамматика. Впрочем, это еще не доказывает, что он был неславянин: еще у Иордана мы находим указание, что римляне, греки и другие народы часто заимствовали друг у друга имена. Особенно часто это бывало в княжеских фамилиях, где по обычаю женились на иностранках. Кроме того, поскольку Рюрик был главой династии Рюриковичей, это и не имеет особенного значения.

IV. О слове «варяг»

Несмотря на то, что норманисты пытались использовать елико возможно больше тяжелую артиллерию филологических фактов в пользу объяснения слова «варяг» как слова германского корня, объяснения их малоубедительны.

Во-первых, пронорманнских объяснений существует несколько, но ни одно из них не имеет решительного преимущества над другими; одни авторы поддерживают одно толкование, другие иное, — значит, самоочевидности в толкованиях даже среди самих норманистов нет. Значит, вопрос может иметь и совершенно иное решение.

Во-вторых, слово «варяг» — слово, употребляемое редко в старинных скандинавских источниках, никогда скандинавы себя варягами не называли, и есть все основания думать, что слово это не родное, скандинавское, а заимствованное.

В-третьих, появляется оно и исчезает только в ту эпоху, когда «варяги» несли какую-то функцию на Руси и в Византии, в дальнейшем его употребляли и употребляют в Скандинавии только в отношении эпохи до XIII века; свое слово так не могло исчезнуть.

В-четвертых, смысловое значение «приносящего клятву» (объяснение Стендер-Петерсена) совершенно неубедительно, ибо клятвы бывают разного рода и по разным поводам, слово же должно обозначать какую-то точную особенность.

Всё это заставило нас попытаться найти объяснение, исходя из славянских корней.

В языке древних руссов имелся глагол «варяти», т. е. идти впереди, предшествовать. В настоящее время он отмер, но уцелел в производных формах: «пред-ва-ритель-но», «предварение равноденствий» и т. д.

Совершенно очевидно, что существительным от этого глагола было слово «варяг» или с его начальным вариантом «варенг». Это слово имело совершенно точный функциональный смысл: варяги были отборные воины, стоявшие впереди и ломившие силу врага, остальное завершалось обычными воинами.

Северяне отличаются ростом и силой, бедность северных стран заставляла молодежь продавать свою силу, а часто и жизнь, за деньги в более южные и богатые страны, и северяне шли в «варяги», т. е. в первые ряды войск, впереди всех других. Это была не нация, а профессия.

Так как Русь была передатчицей отрядов варягов для Византии, то и скандинавы, и византийцы усвоили себе терминологию руссов. В отношении Византии это не вызывает никаких сомнений, ибо в перечислении национальностей, служивших в войсках Византии, мы находим и «немитцон», т. е., по-русски, «немцы». Совершенно ясно, что византийцы заимствовали и это слово у руссов, бывших до известной степени поставщиками воинов из северных стран.

Особая функция родила слово «варяг», и так как этой профессией занимались северяне (включая и прибалтийских славян), то «варяг» было обозначением профессии, но с явным географическим оттенком. Как только Русь перестала пользоваться варягами, и слово, и функция отмерли. Слово уцелело только в приложении к известной эпохе.

Возможно, однако, и совершенно другое объяснение: на древних картах мы можем найти на Ютландском полуострове племя «верингов». Именно в Ютландии, сколько можно судить, зародилось «норманнское» движение, вовлекавшее и вовлекшее мало-помалу почти все народы Балтики (западной), в том числе и западных славян. У Саксона Грамматика мы находим совершенно точные указания, что в шайках «норманнов» принимали участие и славяне.

Имеется замечательная аналогия: молодежь бедной горной страны Швейцарии шла на военную службу в разные государства, туда, где им платили. Швейцарская гвардия, швейцарская охрана существовали при дворах многих средневековых государств. С изменением жизненных условий эти военные охраны отмерли, но функцию привратников сохранили «швейцары». Национальное имя было перенесено на функцию. То же самое, по-видимому, случилось и со словом «варяг», alias (лат. «иначе») «варенг».

Сначала это племя прославилось своими разбоями и воинственностью, соблазнившей благодаря успехам и другие нации стать «варягами», затем пришлось перейти на амплуа наемника в войсках («варенг»), а затем отмерла и функция, и отмерло слово.

Какое бы из этих двух объяснений ни принимать, очевидно, что они гораздо более убедительны, чем объяснение, что «варяг» — это «приносящий клятву».

V. Кто были «роксоланы»?

Слово «роксоланы» давало повод уже с весьма давних пор расшифровывать его значение, как «рос + аланы», т. е. смесь руссов и аланов, либо как «светлые аланы». В последнее время на этой расшифровке строились целые «теории» Н. А. Марром, Г. Вернадским и другими.

Между тем не имеется ни малейших оснований видеть в этом слове и народе какой-то гибрид, ублюдок.

Сторонники такой расшифровки совершенно не замечают, что роксоланы появляются на арене истории гораздо раньше и «руссов», и «аланов», и, следовательно, уже поэтому такая «теория» неприемлема.

Кроме этого, имеется также сообщение Тацита (Tacitus. Historia. I, 79), которое заставляет раз и навсегда покончить с этой игрой.

Мы цитируем ниже отрывок по работе Т. Д. Златковской «Мёзия в I–II вв. нашей эры» (1951, издание Академии наук, стр. 63): «Роксоланы, год назад не без успеха боровшиеся с римлянами, зимой 68/69 г. вторглись в Мёзию; их войско насчитывало 9000 всадников. Тацит очень красочно описывает их сражение с римлянами: одетые в тяжелые чешуйчатые панцыри, с длинными пиками и большими мечами, роксоланы утопали в рыхлом снегу и вынуждены были спешиться. Римляне одержали победу».

Обратимся теперь к Прокопию из Кесарии («Война с готами», 1950, издание Академии наук, стр. 297). Он говорит об антах и славянах, с которыми лично сталкивался: «Вступая в битву, большинство из них идет на врагов со щитами и дротиками в руках, панцирей же они никогда не надевают; иные не носят ни рубашек (хитонов), ни плащей, а одни только штаны, подтянутые широким поясом на бедрах, и в таком виде идут на сражение с врагами».

Из сравнения этих двух отрывков: 1) о роксоланах, относящегося к I веку и 2) о славянах и антах, относящегося к VI веку, без малейшего сомнения вытекает, что речь идет о совершенно разных народах, стоявших на весьма различных ступенях культуры.

Роксоланы в I веке были народом высокой материальной культуры, очевидно, мало уступающей Риму, ибо снарядить 9000 всадников, одетых в чешуйчатые панцири, мог только народ с высокой техникой.

Славяне же и анты еще 500 лет спустя сражались пешком, полуголые и весьма примитивно вооруженные.

Отсюда следствие, что идентификация: роксоланы = анты, alias (лат. «иначе») россы, опирающаяся на данные языкознания, — просто пустая забава.

Нелишне будет напомнить, что еще до сих пор недалеко от городка Овидиополя к югу от Одессы существует село Роксоланы, — очевидно, отзвук существования здесь когда-то племени роксолан. Вполне возможно, что археологические раскопки здесь могут дать интересные результаты, касающиеся именно эпохи роксолан.

VI. Кто были «лензанины» Константина Багрянородного?

Как известно, среди племен восточных славян Константин Багрянородный упомянул и «лензанинов». Многие пытались идентифицировать их с различными другими древними племенами или вообще полагали, что здесь какое-то недоразумение. Мы не будем здесь, за ненужностью, приводить примеры неудачных попыток.

Приведем цитату из Иоакимовской летописи, которая в основном совершенно разъяснит вопрос: «Владимир имел с Мещем (Мешком) князем Ляхов и Ленчан войну, и аще воеводы Владимира двакрат победита их, но он не престал, воюя земли до Горыни».

В греческом языке, как известно, нет ни звука, ни буквы «ч». Пишучи иностранные названия с буквой «ч», греки вынуждены были употреблять какую-нибудь свою букву. Вместо «ч», как показывают многие приметы, в том числе и из трудов Константина Багрянородного, греки употребляли букву «з». Таким образом, «ленчане» по греческой транскрипции были «лензане», «лензанины» или «лензаниноис».

Ленчане были польским племенем, занимавшим, если верны некоторые исторические карты, центральное положение среди других племен. Летописец Иоаким выделил только их и ляхов, как главные племена, которыми руководил Мешко. Из этого можно сделать заключение, что ленчане не были каким-то мелким, частным племенем, а обозначали группу племен, распространявшуюся более на восток и граничившую с владениями Руси. Так как пограничные области в войне Руси с Польшей несколько раз переходили из рук в руки, то вполне вероятно, что во времена, к которым относятся сведения Константина Багрянородного, ленчане частично были в зависимости от Киева и платили ему дань. Вопрос о «лензанинах» можно считать решенным окончательно.

VII. Что означает выражение: «Роди же нарицаемии Руси»?

Б. А. Рыбаков в статье «Древние русы» (Советская археология, № 17, 1953, с. 100) в примечании к вышеприведенной фразе летописи пишет: «Никоновская летопись сохранила очень древний вариант сказания (IX — Х вв.) о походе Руси на Царьград в 860 году, в котором и встречено это интересное наименование русов “родами”».

Подобное же объяснение встречалось нам и у других авторов. Повидимому, Б. А. Рыбаков просто некритически последовал за ними. Подобное объяснение — просто плод недоразумения: в древности слово «род» употреблялось не только в значении данной фамилии, т. е. большой группы лиц, объединенных кровным родством, но и в более широком смысле, именно в применении к трибе, клану, племени. Это тем более вероятно, что весь этот отрывок летописи представляет собой явный перевод какого-то греческого источника.

В приведенной фразе слово «роди», т. е. роды, племена, относится не только к «руси», но и к «кумане». Слово «роди» вовсе не собственное имя и вариант имени «Русь», а просто значит «племя». Фраза переводится правильно так: «Племена же называемые Руси, которые, как и куманы (т. е. половцы), жили в Эвксинопонте» («Роди же нарицаемии Руси, иже и кумане, живяху в Эвксинопонте»).

Некоторая нескладность фразы объясняется тем, что вообще стиль летописей не блещет выдержанностью, кроме того, весь отрывок — явный перевод с греческого, а переводы почти никогда не бывают стилистически безукоризненны.

В древности имена народов писались с большой буквы и поэтому можно было бы легко отличить, идет ли дело здесь о племени. Но, к сожалению, этим словом начинается вся фраза и, естественно, с заглавной буквы.

Таким образом, руссы никогда «родами» не назывались, и это подтверждается тем, что нигде это слово, как синоним Руси, более не встречается. Это единственное место просто является плодом печального недоразумения.

Мы не знаем, из какого греческого источника заимствовала Никоновская летопись это указание, но оно весьма интересно: аскольдовские руссы жили в Причерноморье, и это совершенно совпадает с указанием «Синопсиса» Гизеля, что руссы появлялись в Киеве «из Диких поль», т. е. из причерноморских степей.

VIII. О Пургасовой Руси

В Московском летописном своде конца XV века под 1229 годом мы находим следующее: «…Приидоша Мордва с Пургасом к Новугороду Нижнему, и биша их новогородци. Они же зажегше монастырь святыя Богородицы вне града, бежаша прочь. Победи Пургаса Пурешев сын с Половци и изби Моръдву всю и Русь Пургасову, а Пургас утече в мале».

Последняя фраза, по-видимому, написана позже, когда столкновение Пургаса с нижегородцами уже закончилось.

Таким образом, в 1229 году местные племена Восточной Руси, например, мордва, не были еще окончательно покорены руссами и не включены полностью в состав их земель. По-видимому, мордва была только данником, сохраняя свое национальное управление. В силу каких-то причин сама мордва напала на Нижний Новгород. Интересно, что против мордвы на стороне новгородцев выступали и половцы.

Но, главное, что такое «Пургасова Русь»? Так как начальником мордвы был Пургас, то, совершенно очевидно, это была Русь, ему подчиненная. Конечно, норманисты немедленно увидят в этом скандинавскую военную дружину, находившуюся на службе у этого Пургаса. Это не может быть принято, ибо: 1) в 1229 году варяги уже совершенно сошли со сцены на Руси и о них в летописях уже нет ни слова. 2) в истории вообще нет ни малейшего намека на существование скандинавов среди мордвы, наконец, 3) нет ни малейших указаний, что мордва представляла собой нечто до такой степени сформировавшееся организационно и культурно, что могла содержать хотя бы какую-то гвардию из иностранцев.

В равной мере маловероятно, что мордва могла содержать у себя на службе войско из руссов против главным образом руссов же.

Пургасовой Русью, надо полагать, называлась та часть руссов, которые жили на землях мордвы и, будучи в меньшинстве, подчинялись уже мордовской власти. В конфликте с Нижним Новгородом эти руссы оказались на стороне Пургаса. Так как пургасовцы сожгли монастырь вне стен Нижнего Новгорода, совершенно ясно, что религиозная рознь сыграла в конфликте немалую роль, и, очевидно, Пургасова Русь тоже была языческой, иначе они не допустили бы сожжение монастыря.

Археологические данные указывают на то, что славяне еще до христианства на Руси уже жили в приволжских районах среди туземного населения, будучи вкрапленными в его основную массу.

Из Иоакимовской летописи мы знаем, что христианство было воспринято руссами далеко не так безболезненно, как это изображает Нестерова летопись. Дело доходило до военных экспедиций, и многие крестились только из боязни («воев ради»).

Несомненно, были люди, упорствующие в своем язычестве, эти руссы имели возможность уходить от религиозных преследований на восток и оставаться там преданными своей вере.

Несколько столетий спустя мы увидим то же явление среди раскольников, уходивших в вологодские, архангельские, пермские и другие леса к зырянам, пермякам и т. д., и живших с последними в полном согласии.

В данном случае единство веры (говоря о язычестве вообще) создавало и достаточные предпосылки для единения с мордвой и проч. и на почве экономических, политических и других интересов.

К древним насельникам-славянам в области Приволжья, несомненно, присоединялись и новые, уходившие на восток от религиозных преследований; это, очевидно, и была «Пургасова Русь», т. е. руссы, жившие среди мордвы. Мы можем поэтому ожидать в области мордвы и т. д. археологических находок, которые, будучи по характеру русскими, будут включать в себе и языческие элементы, хотя по времени и относятся к XI и более поздним векам.

IX. О чистоте языка солунян

В книге профессора Л. П. Якубинского, специалиста-филолога, «История древне-русского языка», изданной в Москве в 1953 г., на стр. 82 есть следующее место: «…по словам автора “Жития Мефодия” (по рукописи XII века), “солуняне вьси чисто словеньски беседують”».

К этому Якубинским сделано следующее примечание: «Это замечание автора “Жития” можно понимать двояко: во-первых, в том смысле, что все жители Солуни умеют чисто говорить по-славянски; во вторых, в том смысле, что жители Солуни говорят по-славянски чисто, т. е. солунский славянский язык — норма хорошего, “чистого” славянского языка».

На это примечание Якубинского можно сказать, что оба понимания им этого места неверны: он понимает слово «чисто» в его обыкновенном, современном значении русского языка. Это же ошибочное понимание разделяет и другой специалист-филолог, именно А. М. Селищев, в книге «Старославянский язык» (часть I, М., 1951, стр. 10).

На самом деле в древнеславянском языке, и преемственно до сих пор в украинском, существует идиоматическое выражение — «вси чисто», означающее — «все без исключения». Слово «чисто» связано со словом «вси», а не со словом «беседують».

Приходится удивляться, что два специалиста по древнеславянскому языку не знают выражений, довольно часто встречающихся в летописях.

В Комиссионном списке Новгородской летописи мы, например, находим: «В лето 6646. Месяца марта в 9, на святых 40, бысть гром велик, яко слышахом вси чисто, в ызъбе седяще». Здесь из контекста ясно, что «вси чисто» означает «все без исключения», а не все «чисто слышали».

Можно найти это выражение и в других документах древности, в современном же украинском языке это ходячее выражение. Упомянутое место «Жития Мефодия» говорит о том, что все без исключения жители Солуни говорят по-славянски. Очевидно, греческое население Солуни настолько ославянилось, что знание славянского языка греком-солунянином не подвергалось ни малейшему сомнению, а отсюда и совет греческому императору послать к моравам Кирилла, — он, как солунянин, знает славянский язык.

Добавим еще попутно, что существовало и существует и поныне в украинском языке выражение: «мало не вси», означающее «почти все», его можно встретить и в древних источниках.

Общий вывод таков: даже до сих пор толкование древнеславянских и древнерусских выражений даже специалистами-филологами далеко от совершенства, отсюда часто неточное понимание летописей. В настоящее время без знания украинского языка, сохранившего множество древних черт, невозможно правильное понимание древних текстов. Это положение доказывается наглядно следующей ниже заметкой.

X. О языке Московского свода конца XV века

Если мы рассмотрим язык Московского свода, нас поразит огромное количество древнеруссизмов, совпадающих почти совершенно с современными «украинизмами». Это тем удивительнее, что летопись отражает язык конца XV века и притом язык Москвы.

Рассмотрим без какой-либо системы эти руссизмы-украинизмы просто для установления самого факта.

868-й год: «трус бысть». До сих пор в украинском языке слово «трус» означает «землетрясение», другое значение его — «обыск». Ясно, что речь идет о землетрясении, а не о каком-то трусе.

985-й год: «з Добрынею уем своим». До сих пор на Украине дядя со стороны матери называется: «уем», «вуем» или «вуйком», дядя со стороны отца «стрыем». В летописи слово «стрый» встречается в повествовании о походе князя Игоря Новгород-Северского на половцев.

1019-й год: «женуть» — по-украински до сих пор означает — «гонят, гонятся».

1108-й год: «змажена бысть церкви» — означает по сей день на Украине — «помазана известью или белилом».

1145-й год: «Заговев Петрово заговинье» — последнее слово — типичный современный украинизм и вместе с тем слово древнерусского языка.

1445-й год: «Поиде противу их с Москвы» вместо «из Москвы» — типичный украинизм, позволяющий немедленно «поймать» украинца, говорящего по-русски.

1075-й год: «Лежит бо се мертво и сметие». По-украински «смиття» (на юге по-русски «смитье») означает «сор», т. е. то, что сметено. Смысл: лежащее без употребления золото мертво, всё равно, что сор. Непонимание приводило к тому, что редакторы издания летописей, мудрствуя лукаво, самовольно изменяли оригинальное «сметие» на «кметие», совершенно искажая смысл летописи.

1139-й год: «Не досыти ли». Означает буквально «не до сытости ли», «не до насыщения ли», «не достаточно ли». По-украински — «досыть» означает — «довольно», «достаточно». «Не досыть» — «недостаточно».

1150-й год (стр. 53): «Изяславу же лежащу на побоищи, и яко въсхопися». «Всхопытысь» по-украински — «вскочить», быстро подняться.

1168-й год: «князь же спытав их» (стр. 77): «спытав» по-украински — «спросил».

1159-й год: «Дрючане же коряхут их, много лающе». По-украински «лаять» означает «ругать, бранить».

1207-й год: «а кры (крыгы) по ней идяху». Крыга по-украински — льдина.

1220-й год: (и во множестве других): «крепок тын дубов». Тын по-украински: «забор», «ограда».

1223-й год (о татарах): «их же добре ясно никто же не свесть». «Добре» по-украински (как и в древности) — «хорошо». Летописец заметил некоторое расхождение с русским пониманием и прибавил для пояснения рядом «ясно», отсюда получилось «добре ясно», т. е. тавтология.

1223-й год: «а товар емлите собе». «Товар» и поныне на Украине означает «скот». На селе сплошь и рядом можно услышать: «жены товар на пашу», т. е. «гони скот на пастбище».

1229-й год: «по дващи и трищи на день». Это означает: по два или три раза на день. По-украински будет: «двичи, тричи».

1230-й год: «Паде же и перевод трех комар и с кровлею». По-украински — «комора» — комната, но не жилая; кладовка и проч.

1241-й год: «не на чем бе и орати по селом». Орати по-украински — «пахать», иного слова в нем и не существует. «Орати» идет из пракрита (санскрита).

1283-й год: «Кому ли живот даси». По-украински «дасы» — дашь.

1380-й год: «скоро и улуччо». «Влучно» по-украински «удачно», «впопад», как в прямом, так и в переносном смысле.

1415-й год: «всех пыта». По-украински — «всех спрашивал», а не пытал, т. е. мучил.

1422-й год: «мощи святых в скрынах» (стр. 257). «Скрыня» — по-украински «ящик», «сундук», «рундук», других слов нет. Очевидно, от «скрывать».

1447-й год: «братья над ним израду учиниши». По-украински «зрада» — измена. Отпало только начальное «и».

1472-й год: «привезл листы». По-украински «лыст» = письмо. В данном случае ясно, что привез письма, а не листья.

1473-й год: «обретошася под свиткою на теле его» (стр. 300). Свитка — род верхней мужской одежды на Украине, по-русски ближе всего будет — «зипун», «кафтан» и т. д.

Мы не будем утомлять далее читателей — Московский свод пестрит украинизмами.

Почти всюду мы встречаем там и украинские формы имен: Михаиле, Данило, Микита, Миколай, Микифор и т. д. Архаичность украинского языка и близость его к языку Древней Руси (в том же числе и Новгородской!) бесспорна.

Русский язык (московский) прогрессировал быстрее и больше, чем киевский, вследствие этого он много утратил из первоначальной сокровищницы.

XI. О церкви Святого Илии в Киеве

Из договора Игоря с греками в 945 году явствует, что в Киеве в это время была соборная церковь Святого Илии, и именно в ней должны были присягать воины Игоря, исповедовавшие христианство. Отсюда следует, что значительная часть дружины Игоря были христианами, иначе из-за нескольких человек не стали бы разговаривать и создавать пункт договора.

Является вопрос: откуда приняли христианство дружинники Игоря: из Царьграда или из Рима? Прямого ответа мы не имеем, но косвенный ответ мы получаем у крупного католического авторитета по истории церкви у славян, именно у профессора Альберта М. Аммана. В своей книге (А. М. Ammann. Abriss der ostslavischen Kirchengeschichte. Wien, 1950) на стр. 12 он пишет: «…Уже тогда имелись христиане в Киеве. Были ли они латинянами или греками, неясно; также неизвестно, кому обязана была эта церковь своим происхождением. Следует, однако, заметить, что подобная церковь Святого Илии в Константинополе имелась, в то время как ни на скандинавском Севере, ни где-либо на германском Западе подобные церкви известны не были».

Это соображение профессора Аммана заслуживает полного внимания. Действительно, в отношении наименования церквей всегда существовала своего рода мода, известный местный патриотизм. Обыкновенно для новых церквей заимствовали имена церквей, особо прославленных. В Киеве, например, была построена церковь Святой Софии именно потому, что самая замечательная церковь в Царьграде носила это имя (и у нас, мол, есть церковь Святой Софии). Логика здесь та же, что и при крещении Ольги или Владимира: Ольга приняла имя Елены потому, что византийская царица носила имя Елены (отметим, кстати, что это обстоятельство значительно может помочь в установлении даты крещения Ольги); Владимир получил имя Василия, потому что византийский император был Василий.

В подражание Киеву церкви Святой Софии были построены и в Новгороде, и в Полоцке, и в других городах на Руси. Когда Борис и Глеб были канонизированы, огромное количество церквей на Руси стало носить их имена. Совершенно естественно, что если бы в одной из славянских стран появилась бы церковь имени Бориса и Глеба, то в том, что она православная, сомнений не было бы.

Очевидно, что когда в Киеве (вероятно, еще до Игоря) создавалась церковь, то имя ее было заимствовано из той страны, откуда была заимствована и вера. Так как церковь Святого Илии в Царьграде уже существовала (возможно, что в ней дружинники и крестились), то появление в Киеве церкви с подобным же именем вполне понятно и обоснованно.

Кроме того, каждому изучавшему историю религий вообще хорошо известно, что новые религии очень часто пользуются успехом тогда, когда они как бы вырастают из старых, т. е. путем не революции, а эволюции. Не удивительно потому, что церковь, посвященная Святому Илии, распоряжавшемуся громами на христианском небе, имела большие шансы на успех среди язычников с их Перуном, распоряжавшимся громами на языческом небе, — переход здесь был сравнительно легок. Так же легко Велес, покровитель скота, изменился в святого Власия, распоряжавшегося той же отраслью у христиан, и т. д.

Что же касается церквей Святого Илии на западе, то авторитетный западный ученый указывает, что церкви с именем Илии на Западе в те времена не существовали.

Это косвенное доказательство увеличивает свой вес еще тем, что между Царьградом и Киевом, но не между Римом и Киевом, существовали весьма древние торговые, экономические и политические связи, уходившие своими корнями на сотни лет до эпохи Рюрика. Наконец, Царьград был и гораздо ближе.

XII. Через какой слой населения проникло христианство на Русь

Мы знаем, что с 990 года (год крещения Руси — не 988!) христианство стало государственной религией Древней Руси. Это был последний, завершающий момент очень долгого процесса христианизации ее.

Христианство существовало здесь и раньше, и притом в совершенно установившихся формах (епископство и т. д.), были времена его успехов, но и были времена его падения. Прежде всего, об этом говорит послание патриарха Фотия к другим восточным патриархам в 867 году. Далее, в уставе императора Льва Философа (886–911) «О чине митрополичьих церквей», подлежащих патриарху Константинопольскому, мы находим в списке церквей и церковь русскую — «Rosia».

Под 946 годом Константин Багрянородный упоминает о крещении Руси, состоявшей на византийской службе, а так как из византийских документов совершенно ясно вытекает, что византийцы отлично различали «варенгов» и «россов», то речь здесь шла, бесспорно, о славянах, а не о скандинавах.

Наконец, в договоре Игоря с греками 945 года имеется указание: «а хрестеяную Русь водиша роте (т. е. к присяге) в церкви Святого Ильи, яже есть над Ручаем, конець Пасынче беседы: се бо бе сборная церкви, мнози бо беша варяги хрестьяни, и козаре».

Здесь ясно сказано, что христиан было много, была соборная церковь, и что водили к присяге именно воинов, что особенно важно. Следовательно, христианство захватило в значительной степени самый цветущий и сильный элемент народа.

Указание летописи на то, что христианами были варяги и хазары, нас обмануть не может, — были, конечно, и руссы. Во-первых, византийские источники, говорящие о наемных войсках, всегда говорят именно о Руси, и прекрасно отличают Русь от варягов, хазар, колбягов и т. д. Во-вторых, во всех договорах Византии с Русью оговаривается право нанимать на военную службу в Византии именно Русь. Наличие руссов в войсках Византии на службе — факт бесспорный. В-третьих, летописец имел все основания умолчать о христианах-руссах во времена Игоря, ибо это умаляло заслуги его князей-покровителей в деле христианизации Руси. В-четвертых, сам же летописец указывает, что заставляли присягать в церкви Илии именно «хрестеяную Русь».

Мы знаем совершенно достоверно, что Византия издревле держала у себя целые отряды руссов, служивших как в армии, так и во флоте, количество их исчислялось многими сотнями в каждом. Кроме того имелось значительное количество их на службе при дворе на разных ступенях иерархической лестницы. Особое место занимали они в императорской гвардии при дворе.

Возникает вопрос: какую же религию исповедовали в Византии руссы-наемники? Несомненно, христианскую, ибо присутствие язычников во дворце, в церквях на торжественных религиозных церемониях вне церквей и т. д. было непереносимо, в особенности если мы примем во внимание необыкновенную остроту в религиозных вопросах в те времена.

Это логическое соображение подтверждается и прямым указанием Багрянородного о крещении группы служащих руссов.

Какова же могла быть судьба этих руссов? Часть их, несомненно, не возвращалась, а оседала в Византии, но другая часть, в особенности достигшая почтенного возраста, не позволявшего уже служить в войске, поднявшись материально и культурно, возвращалась на родину. Эти люди либо возвращались доживать свой век на Руси, обеспечив себя материально, либо продолжали занимать видные места у себя на родине, где их культурность и опыт не могли не быть оценены хотя бы в области администрирования.

Возвращаясь на Русь навсегда (да и посещая ее временно перед тем), эти руссы, несомненно, оставались христианами и у себя дома и, естественно, христианскими были и их семейства.

Так как наборы в византийские войска, охватывающие тысячи руссов, касались главным образом одного узкого отрезка возрастов, то и отъезд их на родину к старости тоже должен был иметь массовый и цельный характер.

Возвращаясь домой компактными массами, руссы (добавим к тому разнородный иностранный христианский элемент в Киеве) обладали достаточной силой, чтобы уже во времена Игоря иметь здесь соборную церковь.

Конечно, и купцы разных национальностей могли играть роль в христианизации Руси, но эта роль не могла быть значительной: купцы — элемент временный, переходящий, а свои купцы-руссы не имели достаточных оснований, чтобы за кратковременное свое пребывание в Царьграде воспринять там христианство.

Не играли роли в христианизации и миссионеры, по крайней мере, о деятельности их у нас нет никаких следов. Конечно, единичные случаи обращения в христианство были на Руси еще в первые века нашей эры, но военное наемничество в Византии мы имеем основание считать главным фактором проникновения христианства на Русь.

XIII. Об именах Светослав, Светополк и др

Выше в нашей работе мы уже высказали убеждение, что имена Святослав и Святополк на самом деле искажены в своей транскрипции монахами, что следует писать Светослав, Светополк.

Возражения, сделанные нам, показывают, что наша мысль осталась непонятой и наша аргументация недостаточно дошла до сознания возражающих.

Возражение таково: в древности писали оба слова через юс малый и выговаривали: Свянтослав и т. д. Всё это верно, но не об этом идет речь. Да, так ошибочно писали в XI, XII, возможно и в X веке, но до этого времени писали и, главное, произносили: Светослав, Светополк, ибо имена эти из глубины языческой эпохи. Ссылка на юс малый ничего не доказывает, ибо до нас дошла только христианская письменность, а имена языческие.

Рассмотрим наши доказательства. Во-первых, имена Святослав, Святополк — бессмысленны: ни святой славы, ни святых полков не бывает. Предки наши, изобретая имена, руководились прежде всего смыслом: Влади — мир, Добро — нега, Вяче — слав, Свето — лик и т. д. Поэтому были созданы имена Светослав, т. е. светлой, яркой славы, Светополк — светлый, славный полк. Таким образом, на стороне «Светослава» прежде всего логика.

Во-вторых, имена Светослав и другие были созданы еще в языческие времена, когда самое понятие «святой» отсутствовало. Было понятие «священный», т. е. посвященный богам, неприкосновенный. В жизни же не было людей подвизавшихся, следующих очень строго правилам морали, строгих к требованиям плоти, преклонявшихся перед духом, словом, «святых». Не было ни святых людей, ни самого понятия быть святым, ибо в языческой религии идея святости отсутствовала начисто. Отсюда вывод, что наши предки не могли называть своих сыновей людьми «святой славы».

В-третьих, имеется ряд аналогичных имен с корнем «свет», которые избегли участи «святизации» их монахами, именно старинные: Светолик, Светозар, Светопелех, Светлана, некоторые из них дошли и до наших дней. Ясно, что Светолик означало «светлый лик», а не «святой лик», ибо людей со святыми лицами не бывает. То же самое и со Светозаром: могла быть «светлая», но не «святая заря» и т. д.

В-четвертых, у других славян существовал вариант обсуждаемых имен, более близкий к Светославу, а не к Святославу. Вот что писал Шахматов: «…в русских известиях Хронографа замечаются сербизмы, доказывающие, что они внесены в Хронограф сербом: так, Святослав и Святополк называются постоянно Цветославом и Цветополком». Отсюда следует, что древние сербы безусловно в указанных именах «святости» не видели. Цвет и свет — понятия близкие, поэтому замена их одного другим удивления не вызывает, иное дело со словом «святой»: оно даже не материальное, а духовное.

В-пятых, даже византийские источники передавали Светослав, как «Sphentosthlabus», следовательно, они улавливали в имени древних славян не звук «я», а звук «е».

Наконец, не без значения и то, что не только автор, но и некоторые другие, например, ученый этимолог А. А. Кур, также пишет Светослав и т. д. Sapienti sat!

XIV. О значении слова «ушь»

В Новгородской летописи (Комиссионный список) мы находим: «В лето 6636… и ядяхуть людие лист липовый, кору березову, инии молиць истолъкше, мятуче с пелми и с соломою; инии ушь мох, конину…» Далее (под 1231 годом): «…друзии же мох ядяху, и ушь, сосну, кору липову и листь, илем, кто что кака замыслив…»

Очевидно, «ушь» было подобием чего-то съедобного, если его ели в голодовки. Расшифровке значения слова «ушь» помогает отрывок из арабского автора Аль-Бекри: «И не имеют они (славяне) купален, но они устраивают себе дом из дерева и законопачивают щели некоторой материей, которая образуется на их деревьях, походит на зеленоватый водяной мох и которую они называют удж»…

Очевидно, «ушь» — это лишайники, в изобилии произрастающие на деревьях Севера и служащие еще и до сих пор вместе с мхами для конопатки северных бань.

В пользу этого также говорит положение слова «ушь» рядом со словом «мох»: при всяких перечислениях обычно сходные предметы упоминаются рядом. Сходство же мха и лишайника для неботаника очень велико. Наконец, в арабском слове «удж» совершенно ясно улавливается славянское «ушь».

Не для всех, вероятно, будет понятно также слово «илем» — это современный «ильм» — лиственное дерево из группы «ильмовых», куда относятся также берест, карагач и другие. Так как речь не может идти о древесине ильма, то пунктуацию в печатной летописи следует изменить и читать: «кору липову и листь илем», а не: «кору липовую и листья, илем…».

Что такое «молиць» или «пелмь», в достаточной мере остается невыясненным. Эти примеры показывают наглядно то поле деятельности, которое вполне доступно для историка-любителя. Его труд может очистить много «туманных» мест летописей, которые ставят в тупик историка-специалиста.

XV. О смерти Романа, князя Галицкого

В фундаментальной работе «История культуры Древней Руси», I, 1951, на стр. 35 в статье В. В. Мавродина «Очерк истории Древней Руси до монгольского завоевания» имеется следующее утверждение: «В 1205 г. Роман готовил поход на Польшу, стремясь присоединить Люблинскую землю и пройти дальше в Саксонию, но заболел и умер».

Не только русские летописи, польские хроники, но даже французская хроника сообщают согласно, что Роман был убит в войне с поляками. Именно, будучи союзником немецкого короля Филиппа Гогенштауфена, он пошел походом против польского короля Мешко, через земли которого он рассчитывал пробиться в Саксонию. 19 июня 1205 года, при переправе через Вислу под Завихвостом, он был убит поляками, которые по случаю такого счастливого для них события соорудили в Кракове два придела в храме в честь святых Гервазия и Протасия, церковная память которых падала на этот день. Факты эти общеизвестны.

XVI. Откуда происходит имя «полочане»?

Насколько методологически беспомощны некоторые авторы, показывает пример С. М. Середонина, автора «Исторической географии», Петроград, 1916, следовательно, человека, специально занимавшегося вопросами исторической географии, и бывшего в курсе как текущей литературы, так и фактов.

На стр. 135 он писал, что полочане «нарекошася… речькы ради, яже втечеть в Двину именем Полота», но, конечно, они назывались полочанами от имени своего города, Полотеск (Полоцк), на это указывает суффикс «анин».

Д. М. Одинец, 1935, резонно возразил, что «ссылка на суффикс “анин” не может быть, однако, признана в данном случае убедительной. Слово “волжанин”, имеющее тот же суффикс, означает именно прибрежных жителей Волги».

Суть дела, однако, не в филологическом возражении, а в том, что Середонин не понимает элементарных вещей в области своей специальности: не города давали рекам названия, а реки городам, — это закон, не знающий исключений. Харьков, Минск, Курск, Тверь, Москва и десятки других (попробуйте проверить, и вы убедитесь в этом) свидетельствуют в пользу этого закона.

Да это и вполне понятно: реки гораздо постояннее и древнее, чем города, города исчезают сравнительно легко, а реки, в общем, остаются. Как ни незначительна подчас бывает речка, на которой стоит огромный современный город, именно она дала ему свое название. Сегодняшнее ничтожество речки — только доказательство тех изменений, которые человек внес в природу. Леса вырублены, болота осушены, ручейки пересохли и когда-то полноводная река превратилась в жалкий ручеек.

Но все же река — нечто сравнительно медленно изменяющееся, постоянное, города же в древности, — образования, существующие до хорошего пожара или тяжелой войны. Народы приходили и уходили, а реки оставались, хоть и изменяя подчас свои названия.

На обширных равнинах Европы именно реки являлись твердыми ориентирами для указания местопребывания. Достаточно только взглянуть на названия древнеславянских племен: бужане. моравы, полабы, ободричи, гаволяне, череспеняне, спреване, суличи, дунайцы и т. д.

С развитием культуры начинают, однако, создаваться города-гиганты; если город-гигант не носит одноименного названия с рекой, на которой он стоит, все племя начинает называться по имени главного, большого города. Вследствие этого «словене» начинают называться «новгородци» и т. д.

Обычно ход событий бывает таков: новообразованное поселение называется по речке, около которой оно создается (из-за достаточного количества воды, удобного транспорта, рыбной ловли и проч.). Разросшись, поселение превращается в город, в названии которого отражено имя реки. Наконец, жители получают имя по городу, а в основном по речке, а со временем это имя переносится и на целое племя и даже ряд их, если город становится столицей огромной области.

В данном случае мы имеем специальное свидетельство летописца, что «полочане» получили свое название от речки Полоты, отсюда и город Полотеск (Полоцк) получил свое название.

Середонин, даже подтолкнутый к правильному объяснению летописцем, старается убедить читателя, что это не так, — наглядный пример крупной методологической ошибки. На самом деле, если исследователь задает себе задачу узнать, откуда происходит данное название, например, Галиция, Волынь и т. д., следует прежде всего поискать города Галича или Волына; если таковые найдены, следует обратиться к местной географии, и в огромном числе случаев будет найдена речка, ручеек, даже сточная канава, удержавшие вековое название, но которые будут одноименны с городом.

Трудность заключается в том, что часто речка, давшая городу название, например Куринка в Курске, совершенно ненаходима в обычных справочниках, — надо иметь не карту, а план города и его окрестностей со всеми деталями, и тогда станет понятным, что не миллионный город Харьков дал жалкой речке название, а именно она ему. Дело в том, что город рос, а речка мелела и сходила на нет. Речка Кура стала настолько незначительной, что ее уже стали называть пренебрежительно «Куринка». Подобные факты — это азбука для занимающегося исторической географией и историей.

XVII. О словах «огурец» и «свекла»

П. Я. Черных в главе «Язык и письмо» («История культуры Древней Руси». II, 1951, стр. 123) пишет: «Греки, как полагают, воспользовались русскими названиями некоторых овощей: aguros (огурец), seuklon (свекла) и др.». Нам неизвестно, из какого источника Черных заимствовал эти данные, но несомненно одно: они ошибочны.

Культура огурца и свеклы — культура южная и проникла на Русь с юга. Если эти растения культивируются сейчас даже в Средней России, то это является результатом двух процессов: 1) продолжающегося уже столетиями потепления климата, что доказывается всё более ранним зацветанием многих растений, прониканием всё далее на север разных растений и животных с юга и 2) длительного подбора холодоустойчивых сортов и методами выращивания сначала в парниках и т. д.

Культура огурца и свеклы заимствована у народов, живущих в климате, где огурец и свекла росли в диком состоянии. Народы, которые выработали из этих растений культурные растения, несомненно жили к югу от Черного моря и дали растениям этим свои имена; даже самые корни слов совершенно чужды славянским.

На юге России и сейчас растут апельсины, лимоны, фиги, абрикосы и т. д., все они носят чужие имена, ибо пришли из дальних стран. Даже наша, казалось бы, столь родная «картошка», — чуждый элемент и заимствовала имя от посредников в распространении ее — немцев.

С юга идет и культура арбуза, по-видимому, из Ирана, оригинальное его название — «харпуз» (в русском языке придыхательное «х» утратилось). Поэтому и «огурец» и «свекла» слова не русские, а чужие, и заимствованы наверное от греков, хотя наверное и нельзя сказать, что сами греки не заимствовали их от какого-то другого народа.

Этот пример ясно показывает образчик ложного патриотизма, столь обычного среди гуманитаристов.

XVIII. О смерти Светослава, сына Владимира Великого

Мы почти ничего не знаем об этом сыне Владимира Великого, тем досаднее, если о нем распространяют неверные сведения.

N. Baumgarten («Orientalia Christiana», XVIII. 1930, 2) высказал предположение (а затем и утверждение), что Светослав был сыном Владимира от его последнего брака (после смерти Анны Греческой в 1011 году), именно с третьей дочерью графа Куно Энингенского и Рихлиты, дочери императора Оттона Великого.

Не входя здесь в рассмотрение правильности всего высказанного Баумгартеном об этом браке, отметим, что если бы Светослав был от этого брака, то в момент его убийства по приказанию Светополка Окаянного ему должно было быть всего 2–3 года.

Баумгартен писал: «…s’il provenait du dernier marriage de Vladimir il ne pouvait pas avoir plus de deux ou trios ans» (фр. «если он происходит от последнего брака Владимира, ему не могло быть более двух или трех лет»); если это так, то как это согласовать с показаниями Троицкой летописи, в которой мы находим под 1015 годом: «…Святополк же сь оканьныи и злыи уби Святослава, посла в горе Угорстеи, бежащю ему в Угры, и поча помышляти: яко изобью всю братью свою и прииму власть Русьскую един».

Из этого ясно видно, что Светослав, видя угрожающую ему опасность, бежал в Угры (Венгрию) (вероятно, оттуда родом была его мать), но был убит в Карпатах посланными вдогонку убийцами. Значит, это не был младенец 2–3 лет. Наоборот, Светослав, вероятно, был старше Бориса и Глеба и потому особенно был опасен честолюбивым замыслам Светополка, поэтому-то братоубийства и начались со Светослава. Почти наверное можно сказать, что Светослав был братом только по отцу.

В Никоновской летописи под 6510 (1002) годом находим: «…Того же лета родися Святославу сын Ян». Об этом Яне мы ничего более не знаем, очевидно, рождение его было отмечено летописью, но он умер младенцем и поэтому в дальнейшем о нем полное молчание. Если еще в 1002 году Светослав имел новорожденного сына, значит, ему было не менее 18 лет, и он был одним из старших сыновей Владимира. Если в 1015 году Светославу было минимум 31 год, вся теория Баумгартена должна отпасть.

Чтобы писать историю и заниматься историческими изысканиями, надо прежде всего хорошо знать факты истории. Баумгартен не потрудился даже изучить весьма скудные данные летописей об эпохе Владимира, а выставить необоснованное предположение у него хватило смелости (если не сказать больше). О таких «исследователях» должно сказать, что их «труды» засоряют историю, они не только вредны сами по себе, но и портят труды других историков, которые имели несчастье им поверить.

XIX. О «варягах» и «Руси»

Историки-норманисты строили все свои выводы на двух-трех местах летописи, где слово «варяги» можно было, хоть и с натяжкой или сомнением, понимать, как: Русь = скандинавы или, общее, норманны.

Если бы этому в летописи не было противоречащих данных, то с таким положением можно было бы и согласиться, но на деле противоречащих данных гораздо больше, чем за норманство Руси.

Значит, только объяснив, почему произошли эти противоречия, можно и должно было опираться на уравнение: варяги = Русь = скандинавы или норманны. Ни один норманист этого не сделал с достаточной убедительностью.

Мы напомним, что собрали не только все свидетельства летописи против норманизма, но и объяснили, почему имеются места, которые можно принять в пользу него.

Обратим внимание на следующие три отрывка и сделаем логические выводы. Первый (под 944 годом): «Игорь совокупив вои многи: Варяги, Русь, и Поляне, и Словене, и Кривичи, и Печенеги ная» (т. е. нанял). Здесь варяги явно противопоставлены Руси, значит, они не Русь. Интересно также, что Русь противопоставлена и Полянам, и Словенам, и Кривичам.

Мы уже высказывали предположение, что племя Русь (славянское, конечно) было пришлым южнославянским племенем, осевшим на Среднем Днепре и слившимся с полянами, вернее, ассимилировавшим их. Только что приведенный отрывок косвенно подтверждает это, ибо летописец отличал Русь от полян (а вместе с тем и от варягов).

Второй отрывок (под 1018 годом): «Ярослав же совокупив Русь, и Варягов, и Словене…» Заметим, что речь идет здесь уже о другом русском князе, а противопоставление Руси варягам осталось тем же. Далее, в обоих отрывках «словене» перечисляются отдельно, следовательно, новгородцы не входили ни в понятие «Русь», ни в понятие «варяги». Значит, выдумка Шахматова, что новгородцы были «Варяжского рода», совершенно опровергается этими показаниями летописи.

Третий отрывок (под 1043 годом): «Рекоша Русь Володимеру: “станем зде, на поле”, а Варязи рекоша: “пойдем под град”. И послуша Володимер Варяг». Здесь противопоставление Руси варягам совершенно бесспорно. Что варяги не Русь, не подлежит никакому сомнению, в то же время ясно, что и Русь не варяги.

Заметим, что упомянутые три отрывка охватывают период за 100 лет, следовательно, отражают общеизвестную и постоянную терминологию. Если бы терминология изменилась, летописец это отметил бы, как он отметил: «бужане, зане седять по Бугу, после же волыняне».

Мимо этих отрывков большинство норманистов прошло молча, между тем истинный ученый никогда не будет отмахиваться от «темных» мест и исключений в явлении, наоборот, именно эти непонятности задерживают на себе всё его внимание.

Теория может быть принята, если она охватывает своим объяснением все или почти все 100 %, но над темными местами упорно продолжают биться, пока не поймут, в чем тут дело, и, если это не удается, во всяком случае исключения и непонятности не скрывают, а особо подчеркивают, чтобы не забыть, что истина еще целиком не достигнута.

Самое замечательное, что норманисты плохо читают и вовсе не считаются даже со своими авторитетами. Вот что писал профессор Платонов в «Учебнике Русской Истории», изд. 1917 г., стр. 18: «В предании летописи не всё ясно и достоверно. Во-первых, по рассказу летописи Рюрик с варяжским племенем Русью пришел в Новгород в 862 году. Между тем известно, что сильное племя Русь воевало с греками на Черном море лет на 20 раньше, а на самый Царьград (Константинополь) Русь в первый раз напала в июне 860 года.

Во-вторых, по летописи выходит так, что Русь была одним из варяжских, т. е. скандинавских племен. Между тем известно, что греки не смешивали знакомое им племя Русь с варягами; также и арабы, торговавшие на Каспийском побережье, знали племя Русь и отличали его от варягов, которых они звали “варянгами”. Стало быть, летописное предание, признав Русь за одно из варяжских племен, сделало какую-то ошибку или неточность».

Итак, уже в 1917 году Платонов открыто сомневался в правильности летописного сказания в его норманистской трактовке, однако ни ученики его, ни последователи не рассеяли его сомнений — они просто игнорировали их.

Таков «прогресс» исторической науки в руках норманистов за 30 лет! (См. по этому поводу книгу Г. Вернадского: G. Vernadsky. Ancient Russia. 1943, 1944, 1946, 1947, где о сомнениях Платонова не сказано ни слова.)

Налицо полная деградация критической мысли, и эту дребедень преподносят Западу как последнее слово исторической науки! Профессор Вернадский так высоко мнит о себе, что не считает нужным сказать, что имеются и противоположные мнения в науке, а ведь в труде во много сотен страниц для этого, казалось бы, должно было найтись место. Такова научная объективность норманистов. «Ндраву моему не препятствуй!»

XX. О значении слова «бель» в летописях

Несмотря на довольно частое упоминание слова «бель» в летописях, до сих пор еще нет одинакового понимания этого слова, и даже новейшие авторы совершенно очевидно «плавают» в этом вопросе, хотя и высказывают довольно безапелляционные мнения о нем.

Не беря на себя задачу окончательно решить этот вопрос, отметим несколько положений, которые в значительной мере уяснят и упростят его.

Сравнение различных мест летописей, а особенно вариантов одного и того же в разных списках, позволяет выяснить действительный смысл слова «бель».

Прежде всего установим, что слово «бель» вовсе не означает «белой», «серебряной», монеты, как думают некоторые, в том числе и Б. А. Романов («История культуры Древней Руси». I. 1951) Хотя выражение «черное серебро» означало серебро с большой примесью других чернеющих металлов, в выражении «белое серебро» или «бель» (якобы сокращенно) необходимости не было: слово «серебро» было достаточно ясно всем, и если уж нужно было особо подчеркнуть чистоту серебра, то можно было предположить изредка употребление выражения «белое серебро», но не «бель».

Обратимся к Лаврентьевской летописи: «И повеле Володимир, режучи паволокы, орничи, бель, разметати народу, ов же сребреники метати людем, сильно налегшим».

Отсюда ясно, что серебряные деньги так и назывались «сребреники», «бель» же представляла собой нечто иное, что разрезалось на куски и было близко к тканям (паволокы, орничи), если даже не представляло собой особый сорт их, хотя бы, например, белое полотно.

В той же летописи под 1068 годом находим: «Двор же княжь разграбиша, бещисленное множество злата и серебра, кунами и белью». Б. А. Романов считает, что это место «не оставляет сомнения в том, что куны здесь разумелись металлические».

В действительности же можно утверждать совершенно обратное: здесь перечисляются все виды драгоценностей, которые народ грабил в княжеской казне: золото, серебро, меха (куны) и бель (не выяснено, см. ниже), и было бы странно, если бы в княжеской казне было только золото и серебро, — ведь мы знаем, что еще во времена Иоанна Грозного, отправляя посольство за границу, ему отпускали столько-то сороков соболей и сотен белок для путевых расходов.

Романов не замечает невязки в своем понимании: если куны металлические, значит, они соответствуют золоту, а бель — серебру, но золотые монеты и гривны были весьма редки, поэтому о «бесчисленности» их говорить не приходится. Наконец, если золото и серебро уже названы, зачем же их повторять тут же рядом еще раз?

Что наше понимание верно, видно из Комиссионного списка, где о том же событии сказано: «бещисленное множество злата поимаща и серебра, и кунами и скорою». Слово «бель» заменено в этом списке словом «скора» — значит, «бель» и «скора» — одно и то же, и уж во всяком случае не металл.

Если мы вспомним почти отмершее в этом столетии слово «скорняк», что означало «выделыватель мехов», «меховщик», то «скора» может быть переведена как «мех», но что такое «куны» в этом случае?

Слово «скора» можно толковать по-разному: во-первых, это может быть понятие, объединяющее все меха, но не собственно куньи шкурки, бывшие ценностью штандартной; во-вторых, оно может быть понимаемо и как «шкура», т. е. разного рода шкуры животных, главная ценность которых не в шерсти, не в мехе, их покрывающих, а в коже, годной для обуви и других разных изделий. Кстати сказать, цвет кож обычно белый и слово «бель» было бы весьма подходящим.

Допустим в качестве рабочего предположения, что «бель» — это очищенная от шерсти и выделанная кожа животных, тогда «куны» — это меха.

В Московском своде под 1185 годом находим: «Вымыкаша бо все то на двор из церкве и ис терема: книгы, и куны, и паволокы, и укси церковные… и все то огонь взя». Следовательно, «куны» сгорели (к сведению Б. А. Романова), и потому не могли быть металлом.

Значение слова «куны» видно ясно из одного поучения XII века, где городской богач «хышьник», который «сироты облупи», противопоставляется бедняку: «Ты же яси тетеря, гуси, ряби, куры, голуби и прочее брашьно различьно, а убогый хлеба не имать чим чрево насытити; ты же облачишися, и ходиши в паволоце и в кунах, а убогый руба (отсюда наши: «рубашка», «рубище») не имать на телеси; ты же уси в дому повалуши (?) испьсав, а убогый не имать къде главы подъклонити».

Здесь ясно: богатый ходит в дорогих тканях и мехах (кунах).

В том же своде под 1220 годом находим: «и многы дары дасть брату своему, златом и серебром, и порты различными, и кони, и оружием, аксамиты, и паволоками, и белью». И здесь «бель» упоминается рядом с дорогими тканями, но в отсутствии упоминания о мехах и шкурах, и уж, конечно, отдельно от дорогих металлов.

В 1279 году ятвяги предлагали русским в обмен на пшеницу — «воску ли, бобров ли, черных ли кун, бели ли, серебра ли, — мы рады дати». И здесь исчерпывающе ясно, что «бель» — не серебро.

Чтобы избежать упрека в умолчании и охватить своим объяснением всевозможные места в летописи с употреблением слова «бель», приведем еще одну цитату.

В 1256 году Даниил Романович Галицкий наложил на ятвягов дань «черными кунами и белым серебром». Очевидно, дань он требовал первосортного качества: шкурками черных куниц, а не иными мехами, хотя бы и в эквиваленте стоимости, серебро же должно быть чистым, а не перегруженным всякой лигатурой. И здесь слово «бель» не употреблено, это только догадка комментаторов, что, должно быть, «белое серебро» называли «белью».

Из приведенных отрывков совершенно ясно, что «бель» — не серебро. Это положение тем более основательно, что иное предположение, именно, что «бель» — это серебро, по-видимому, основывается на чистом недоразумении.

Предположение это, развиваемое Б. Д. Грековым, опирается на следующий отрывок. В Ипатьевской летописи под 1257 годом мы находим: «Данило посла Коснятина… да побереть на них (ятвягах) дань. Ехав же Коснятин, поима на них дань: черные куны и бель сребро, и вдасть ему».

Из слов «бель сребро» Греков сделал «белое серебро», а затем просто «бель». На деле просто пропущена запятая, следует: «…куны и бель, сребро…» Тем более, что летописи писались без запятых. Ведь если бы «бель» означало «белое серебро», то зачем добавлять еще слово «серебро»? Наше чтение тем более правомочно, что именно эти ятвяги в 1279 году (см. текст выше) предлагали: «черных ли кун, бели ли, серебра ли», т. е. ясно отличали «бель» от «серебра».

Что же касается сообщения Ибн-Руста («белые, круглые диргемы приходят к ним (булгарам) из стран мусульманских путем мены на товары»), то сообщение это относится вовсе не к руссам, а к волжским болгарам, жившим на большой водной магистрали, соединявшей Восток с Европой, и пользовавшимся иностранной валютой. Отсюда, однако, вовсе не вытекает, что «белые круглые диргемы» назывались на Руси «белью». Такая натяжка Б. Д. Грекова вызывает прямо-таки изумление.

Рассмотрим теперь иные возможные значения слова «бель»: 1) бель — это собирательное имя для беличьих шкурок или вообще белых зимних мехов, 2) бель — это выделанная кожа разных животных, 3) бель — это белая ткань, полотно, возможно льняное.

Как известно, шкурки белок играли большую роль в торговле Древней Руси: это был и товар, и вместе с тем и деньги (мелкая стоимость). Белку называли «векшей», «векшицей», «веверицей», «белой веверицей».

Не исключена возможность, что в понятие «бель» включались и действительно белые шкурки зимних ласок, горностаев и т. д., тогда как зимняя шкурка белки, в сущности, серого цвета.

Поскольку, однако, в современном русском языке слово «белка» почти вытеснило слово «векша», надо полагать, что это имеет глубокие корни в древности, и под «белью» можно понимать зимнюю шкурку векши, которая одна и представляет собой ценность.

Подставляя значение: «бель» — зимние шкурки векши, мы получаем довольно хорошее понимание разных мест древних источников. Однако резание шкурок белок в приказе Владимира Мономаха является действием неоправданным: слишком незначительна была ценность шкурки белки, чтобы ее стоило резать и тем совершенно обесценивать.

Далее, белка была слишком обыденной вещью, чтобы ею могли дарить, брать ею дань и т. д. Она была ходовой ценностью, подарки же делаются именно чем-то необыкновенным, редким, исключительным, в чем и выражается смысл самого подарка. Что же касается уплаты дани, то это походит на уплату налогов обязательно медными копейками. Поэтому предположение о «беле», как о белке, по нашему мнению, должно отпасть.

Кстати, отметим одно место в Никоновской летописи, толкуемое многими неправильно: «Имаху дань варяги, приходяще из Замория, на словенех, рекше на новогородцех, и на мещерах, и на кривичех от мужа по белей веверици. А казари имаху дань на полянех, и на северянах, и на вятичех по беле, рекше по векше с дыма».

Многие читали начало отрывка так: «…по беле и веверице т. е. понимали дань в виде шкурок двух животных», это безусловно неверно, ибо читать надо: «по белей веверице», т. е. по белой, зимней белке. Уже самая мысль об обязательности дани из двух животных нелепа; наконец, мы знаем, что «бела» и «веверица» были одно и то же.

Нельзя также видеть разницу в дани в отношении северных и южных племен: дань была одинакова по характеру требуемого, но обложение данью было иное: северяне платили по белке от взрослого мужчины, южане же — по белке от семьи (т. е. от очага), что было, конечно, легче.

Величина дани нам кажется смехотворно низкой: белка чрезвычайно обычное животное, которое легко добыть разного рода ловушками, не говоря уже о том, что поймать молодую белку нетрудно и содержится в неволе она очень легко. Нам думается, что под «белой веверицей» в древности подразумевали горностая, — тогда величина дани повышается значительно и походит на дань.

Обратимся к двум остаюшимся наиболее вероятным предположениям. Что «бель» равнялась «скоре», т. е. шкуре, видно из приведенных текстов, где в одном совершенно ясно видно, что слово «скора» заменяет слово «бель». Поэтому понимание: «бель» — выделанная шкура животного заслуживает полного внимания.

Скорее всего, однако, что «бель» — полотно. Это видно из постоянного упоминания в летописях рядом с разными тканями. Далее, резание полотна на куски и бросание их в толпу гораздо более вероятно, чем разрезание кожи. Наконец, самое слово «бель» весьма подходит к полотну, отбеливание которого является весьма существенной стороной его производства: до сих пор еще можно видеть полосы полотна, отбеливаемые в воде и на солнце. Таким образом, «бель» — скорее всего, полотно.

XXI. О значении календаря древних руссов

По-видимому, Н. М. Карамзин в своей «Истории государства Российского» (1830, I, прим. 154) первый обратил внимание на существование у древних руссов календаря с собственными названиями месяцев, а не латинскими, как это употреблял уже первый летописец.

В этих названиях усмотрели отражение годового цикла работ подсечно-земледельческого хозяйства. С той поры и по сей день это объяснение переписывается (и не одним автором) из книжки в книжку, а между тем оно малообосновано, а местами просто фантастично.

Прежде всего, связь календаря с подсечным хозяйством невероятна уже потому, что подсечное хозяйство ведется только в лесной зоне, а мы знаем, что земледелие (и не только на Руси) было мотыжным, затем плужным, и существовало прежде всего на открытых, безлесных пространствах. Только впоследствии, когда выгоды земледелия (именно зернового хозяйства) стали ясны человеку, только тогда была выработана и система подсечного хозяйства.

О существовании земледелия в Северном Причерноморье (и притом на экспорт!) мы имеем точные сведения уже у Геродота, т. е. за 500 лет до нашей эры. Неужели же эти земледельцы жили веками без своего календаря и календарь явился только тогда, когда здесь появились люди из области с подсечным хозяйством? Нелепость этого совершенно очевидна.

Дело объясняется иначе: календарь древних руссов создался не сразу и претерпел, конечно, изменения и в количестве, и в названиях месяцев, но в основе его было не подсечное хозяйство, а естественные изменения в природе в течение года с включением некоторых элементов и из сельского хозяйства вообще. Словом, происходило то, что и у других народов, даже с совсем иным способом хозяйства: у кочевников, например, были месяцы появления травы весной, рождения ягнят и т. д.

Рассмотрим толкование месяцев в терминах подсечного хозяйства. Январь (или вообще один из зимних месяцев) называли «сечень», будто бы от того, что в этом месяце «секли», т. е. подрубали, деревья; следующий месяц называли «сухий», ибо в этом месяце деревья якобы засыхали.

Третий месяц — «березозол» — говорит, мол, о том, что высохший лес сжигался до золы (это был приблизительно апрель). «Серпень» был месяцем жатвы серпом (очевидно, август) и «вересень» — месяц молотьбы (от «врещи» = молотить).

На первый взгляд, подобное объяснение кажется вероятным, но только на одно мгновение; более внимательное рассмотрение показывает, что в некоторых случаях объяснение — просто домысел, чтобы хоть как-нибудь понять названия, и только.

Прежде всего, если в основе лежит хозяйство человека, где же столь важный месяц, как месяц пахоты и посева? Его нет. Далее, если подсечь лес и можно на известном пространстве за месяц-два, то высушить лес, и притом до возможности полного сгорания, в течение одного месяца нельзя — такой лес может только обгореть, но не сгореть. Ведь речь идет о настоящем лесе, а не о кустах.

Как могли убедиться изобретатели этого объяснения на опыте подсечного хозяйства, подсекали лес в одном году, а сжигали его до золы после долгих месяцев летнего высыхания только в следующем году.

Таким образом, последовательность и время операций при подсечном хозяйстве была другой, а поэтому всё построение рушится.

Далее, в лесной зоне посев начинается в лучшем случае при уже подготовленной почве в конце марта, а в основном в апреле и начале мая, — ведь после таяния снегов грязь, пахать нельзя, надо дать земле просохнуть. Следовательно, месяцы календаря и месяцы действительной работы не совпадают.

Наконец, в этой схеме нет ни слова о посеве озими, которую знали еще в древности и которая обычно составляет основную часть урожая хлебов.

Чтобы правильно понять значение названий месяцев, следует обратиться к народным календарям и других славянских племен (украинскому, польскому и т. д.). Отличаясь деталями, все они в основном совпадают с древнерусским.

Рассмотрим для краткости только календарь украинцев, его будет достаточно, чтобы понять истинное положение дела. Украинцы имеют такие месяцы: сичэнь, лютый, бэрэзэнь, квитэнь, травэнь, чэрвэнь, лыпэнь, сэрпэнь, вэрэсэнь, жовтэнь, лыстопад и грудэнь.

Часть этих названий расшифровывается без малейших затруднений и не вызывает никаких сомнений.

Лютый (февраль) действительно «лют», ибо является самым холодным месяцем, вместе с тем к нему подходит и название «сухень», ибо в течение его больших снегопадов обычно нет, а равным образом — оттепелей.

Бэрэзэнь — это март, месяц, когда распускается береза. Второй вариант названия, «бэрэзозол», вовсе не означает «березовой золы», а «березовую зелень». Украинец, заимствовавший преемственно не только слова, но и выговор их, не говорит: конь, стол, соль и т. д., а кинь, стил, силь и т. д. Белоруссы и великоруссы выговаривают вместо «зил» — зол. Отсюда получается искажение смысла слова «березозил». Что речь здесь идет вовсе не о золе, видно уже из того, что подсечное хозяйство развивалось на всяких лесах, а не только на березовых, да и вообще чистых березовых лесов почти не встречается. Зелень же березы в марте бросается в глаза, как первая зелень лиственных деревьев.

Квитэнь — апрель, месяц цветов и в первую очередь цветения фруктовых деревьев. Заметим, что «квет» — это древняя форма от «цвет».

Травэнь — май, месяц трав; действительно в мае поднимаются травы на лугах.

Лыпэнь — июль, месяц цветения липы. Заметим, что это название существует у многих славянских народов, а подсечное земледелие — только у некоторых в северных лесных районах.

Жовтэнь — октябрь, месяц желтения листьев на деревьях.

Лыстопад — ноябрь, месяц опадения листвы.

Таким образом, семь месяцев, безусловно, не связаны с хозяйством человека, а отражают сезонные явления природы.

Имеются еще несколько месяцев, названия которых не столь ясны, но всё же объясняются с точки зрения явлении природы. Сичэнь — январь, месяц, который «сечет» своими метелями, холодом, ветрами, именно он не подходит для рубки деревьев, ибо лес в январе заваливается снегом.

Чэрвэнь — июнь, месяц, отличающийся появлением в лесах и садах гусениц («червей» по народному), что характерно для июня.

Грудэнь — декабрь, месяц, когда земля замерзает в «грудки», т. е. комки.

Таким образом, из 12 месяцев только 2 (сэрпэнь и вэрэсень) могут действительно считаться связанными с хозяйством человека, но это не значит, что это хозяйство подсечное.

Отсюда явствует, что календарь древних руссов ничего общего с подсечным хозяйством не имел. Последнее явилось на Севере, как особо развитая форма мотыжного и плужного, те же родились на далеком Юге.

XXII. Где была «Артанская Русь»?

Как известно, Аль-Балхи, писавший около середины X века, сообщает, что руссов имелось три племени: «Русы состоят из трех племен, из коих одно ближе к Булгару, а царь его живет в городе, называемом Куяба, который больше Булгара. Другое племя, [живущее] дальше первого, называется Славия. Еще племя называется Артания, а царь его живет в Арте. Люди отправляются торговать в Куябу. Что же касается Арты, то мы не припоминаем, чтоб кто-нибудь из иностранцев странствовал там, ибо они убивают всякого иноземца, путешествующего по их земле. Только они отправляются по воде и ведут торг, но ничего не рассказывают про свои дела и товары и не допускают никого провожать их и вступать в их страну. Из Арты вывозят черных соболей и свинец».

Далее идет рассказ об общих обычаях у этих племен славян.

Отрывок этот давно уже привлекал внимание многих. Два племени руссов расшифровываются легко: первое — Киевское (Куяба), что ближе всего к городу Булгару на Волге, второе — Новгородское («Славия» от племенного имени «словене»), зато третье — Артания — представляет собой камень преткновения для всех.

Многие авторы (не без основания) связывали это известие Аль-Балхи с рассказом Ибн-Руста и др. о существовании «острова руссов», окруженного озером, и т. д. Остров этот искали всюду: норманисты на севере, например, в Старой Руссе, даже в Скандинавии, антинорманисты на юге, именно на Таманском полуострове и т. д.

Утверждали даже, что Артания — это земля мордвы — Эрьзен, т. е. Арзамас или Рязань (путем перестановки из Эрзень). Видели в Артании и Прикамье, и Биармию, т. е. Пермь летописей. В недавнее время (1952) Б. А. Рыбаков выдвинул мысль, что Артания была в верховьях Северского Донца.

Мы не будем входить здесь в критику этих теорий, всем обще одно: ни одна из них не нашла места, называемого Артанией, а именно это и надо было сделать.

Для решения обратимся к истории Болгарии. В 761 году князь Винех был убит восставшими, и на его место сел Телец из другого рода, из рода Угаин.

Телец, будучи сторонником войны с Византией, немедленно начал мобилизацию среди подчиненных ему славян Южной Фракии и Македонии. Славяне, недовольные постоянными войнами, происходившими в первую очередь к тому же на их территории, обратились к императору Константину V с просьбой предоставить им место для поселения в его владениях, но подальше от постоянного театра войны. Тот радостно согласился, ибо это уменьшало ресурсы врага и увеличивало его силы.

В результате 208 000 славян (см.: «Nicephorus Patriarcha», стр. 68–69, «Theophanes», стр. 432); в 762 году переселились с Балканского полуострова в прибрежную часть Малой Азии и осели на предоставленной им земле в Вифинии вдоль реки Артан или Артанес.

Если мы обратимся к Murray’s Small Classical Atlas, Oxford University Press, 1904, № 12, мы найдем на берегу Черного моря в устье небольшой реки и город Artane — это и была «Артания» арабских авторов.

На первый взгляд может показаться, что такое решение совершенно невероятно, рассмотрим, однако, спокойно и беспристрастно то, что сообщает Аль-Балхи. Из его рассказа видно, что:

1) арабы не знали, где находится Артания, он совершенно ясно указывает, что, по его сведениям, ни один араб не путешествовал по Артании, и добавляет, что артанские руссы никому не позволяют сопровождать их в землю и якобы даже убивали всех чужеземцев, пытавшихся это сделать, наконец, они ничего не рассказывали о себе и своих делах.

Совершенно ясно, что при таких условиях арабы ничего знать об артанцах не могли. Последние же, очевидно, имели какое-то основание держать всё в секрете;

2) артанцы торговали свинцом и «черными соболями» и прибывали водой.

Как известно, Древняя Русь свинцом не торговала, ибо залежей свинца не было. Значит, Артанская Русь — не наша Восточная Русь (и уже, конечно, не Тьмуторокань). Что же касается «черных соболей», то, прежде всего, следует отметить неверность перевода Гаркави: соболя бывают белые, речь идет здесь, очевидно, о черных куницах.

Откуда доставали артанцы черных куниц, мы не знаем, но таинственность, в какую они облекали свои коммерческие дела, показывает, что они имели основание что-то скрывать. Скорее всего, они не были торговцами своим товаром, а перекупщиками, а потому в их интересах было скрыть, откуда они добывают товар.

Прибывали они, сказано, «водой», действительно они жили на берегу Черного моря и, пересекши его, они попадали на рынки, где бывали арабы. Само собой разумеется, что такой путь через море позволял им хранить хорошо свои секреты.

Итак, мы нашли, что в древности был город Артане на реке Артанес и что в 762 году в этой области состоялось переселение 208 тысяч славян с Балкан.

Так создалась «Артания». Аль-Балхи не ошибся, он знал об Артании, но не знал, где она.

Совершенно понятно, почему ни один русский или северный источник ни слова не говорит об Артанской Руси, ее знают только арабы, — Артания была совершенно в стороне от основной массы славян и вообще народов Севера и в жизни их никакой роли не играла. Политически Артанская Русь была ничтожна, ее знали только арабы с коммерческой стороны.

Очевидно, что если бы Артания была где-то на материке в Восточной Европе, то укрыться от соседей она не могла. Если о ней что-то знали далекие арабы, то ближайшие соседи, и в первую очередь руссы, должны были знать о ней в 10 раз больше, чем арабы. Наконец, города Арта или Артане спрятать куда-то бесследно невозможно.

Поэтому, если в Восточной Европе Артании никто не знал, это неопровержимо доказывает, что ее там не было. Была же она, как мы нашли, на южном берегу Черного моря.

В сообщении Аль-Балхи интересно то, что он считал артанцев «руссами», это показывает, что еще в X веке людей, говоривших по-славянски, называли руссами. Кроме того, не следует забывать, что еще в 447 году в Средней Европе уже знали «руссов» (плита об Одоакре). «А язык славянск и русск един есть», — говорил летописец, значит, слова «славянин» и «рус» могли считаться синонимами.

Так как наша находка переносит Артанию в совершенно новую область, можно ожидать, что найдутся и другие документы и аргументы, которые не находились только потому, что их не искали там, где следовало.

Во всяком случае, когда руссы нападали на малоазийское побережье в конце VIII и начале IX века, о чем, например, говорится в житии Георгия Амастридского, они находили здесь и проводников, и помощников, — понятно кого: артанских руссов.

Стоит еще отметить, что Аль-Балхи, указав на три племени руссов, говорит, что самое близкое из них к Булгару, т. е. к Средней Волге, — это киевское племя. Значит, он знал, что Артания находится где-то еще дальше от Булгара, чем Киев, а поэтому Артанией никак не могли быть земли мордвы или земли в верховьях Северского Донца, — они были гораздо ближе к Булгару, чем Киев.

И уж совершенно ясно, что Артанская Русь не имеет ничего общего со скандинавами, — следовательно, еще один цветок на пышный катафалк норманизма.

XXIII. О слове «поганый»

В ряде исторических и филологических работ мы встречаем толкование, что слово «поганый» заимствовано из латинского языка (paganus = язычник) и что, следовательно, религиозное значение этого слова является первичным, а, мол, вторично, поскольку христиане относились с пренебрежением к язычникам, это слово приобрело значение: «дурной, плохой, скверный, дрянной» и т. д.

В связи с этим делались различные выводы, которых мы здесь касаться не будем, ибо, если основа неверна, то и выводы не могут быть правильными. Разбор же этих выводов был бы в значительной степени тратой времени и средств.

Слово «поганый», по всей вероятности, относится к коренным словам древнерусского языка, сходство с латинским «paganus» чисто случайно, что и подтверждается разницей в смыслах обоих слов.

Прежде всего, если верить распространенному толкованию, слово это должно было появиться уже после принятия Русью христианства, ибо только тогда появилось противопоставление христианства язычеству. Странным кажется и то, почему это религиозное понятие взято якобы с латинского языка, хотя мы знаем наверное, что Древняя Русь заимствовала религию от греков, следовательно, надо было ожидать греческого слова, обозначающего «поганый» в смысле «язычник».

Несомненно, однако, что корень слова идет гораздо глубже во времени.

Возьмем несъедобный гриб — «поганку». Неужели этот гриб получил название только после того, как на Руси появилось христианство и словом «поганый» стали называть нехристей, а до того времени он существовал без названия?

Возьмем водяную птицу — «поганку», отличающуюся плохим мясом, неужели ее стали называть так только потому и тогда, когда язычников стали считать скверными людьми?

Возьмем выражение «всякая погань», неужели его не существовало до появления христианства на Руси? Или вообще обходились без этого понятия, ожидая появления христианства?

Наконец, если слово «поганый» появилось как религиозное понятие, как могли псковичи (см.: А. Насонов. Псковские летописи. I, 1941, стр. 3, 4 и др.) называть немцев и др. «погаными латинанями», ведь было общеизвестно, что все эти народы — христиане?

На все эти вопросы дает ясный ответ украинский язык, сохранивший во многих случаях лучше русского языка древние черты древнерусского языка. Он прогрессировал менее и медленнее и хранит поэтому в себе много архаических черт.

В украинском языке вообще нет слов «плохой», «плохо», существуют: «паганый», «пагано». Совершенно неоспоримо, что не могло быть языка без понятий: плохой и хороший.

Поскольку это понятие «плохой» существует в украинском языке только в форме «поганый», существует из тьмы веков, — совершенно очевидно, что оно создалось за многие сотни лет до христианства, как коренное славянское слово, и с латинским «paganus» не имеет ничего общего.

XXIV. О характере постановлений «Русской Правды»

Б. Д. Греков в книге своей «Киевская Русь» (последнее издание 1953 г.), несмотря на то, что он стоит на голову выше всех норманистов вместе взятых, допустил, однако, много неверных или частично неверных толкований. Все они большей частью сводятся к тому, что, верно оценивая важность для истории общественных отношений, он чересчур перегибает палку; он видит борьбу классов и т. д. там, где ее не было или, вернее, выводит ее неверно из исторических фактов, уподобляясь С. А. Жебелеву (которого он, между прочим, весьма поддерживает).

В результате всего этого мы видим историю общественных отношений освещенной Грековым однобоко и, следовательно, неверно. По мнению Грекова, «Русская Правда» создана для охраны интересов русских князей, — это в корне неверно; «Русская Правда» — это свод законов для всей Русской земли и для всех ее сословий, интересы же князя каждый раз оговорены особо. Основой «Правды» есть ее постановления, редкие же оговорки в пользу князя — только примечания к основному своду законов.

Греков забывает, что князь, в сущности, не нуждался в законах для себя, он сам олицетворял собой закон и был, кроме того, верховной судебной инстанцией. Примечания в «Правде» были указаниями не для князя, а для тех, кто заменял его в ходе судебной процедуры.

Если мы ознакомимся с примечаниями в пользу князя, то увидим, что они созданы не столько для ограждения имущества князя, сколько для создания авторитета. Разница в штрафе по отношению к украденному имуществу смерда и князя совершенно не соответствует экономической и социальной пропасти между ними.

Примечания только подчеркивают, что князь выше остальных смертных; переводя всё на язык денег, можно убедиться, что материальная разница для казны князя была ничтожной (в отношении штрафа), а для самого вора также не слишком велика.

Итак, «Русская Правда» — это свод законов Русской земли, причем несомненно, что ядро свода уходило во времена, когда власть князя (если он даже был) была главным образом властью военачальника.

Нельзя даже утверждать, что это был свод законов для имущих классов. Хотя в некоторых случаях социальное положение особо подчеркивается, нарушение постановлений преследует всех без изъятия и одинаково всех.

Если за пощечину большому боярину следует особо высокий штраф, за среднего боярина несколько ниже и т. д., то перед лицом закона все равны: нанесший оскорбление смерд карается так же, как и боярин. Вот если бы при налагании наказания принималось во внимание и социальное происхождение виновного, то это был бы действительно свод законов для имущих (власть) классов.

Нельзя отрицать того, что некоторые категории граждан поставлены в более благоприятствуемое положение, но это касается главным образом пунктов о личном оскорблении, «Русская Правда» отразила ту эпоху, когда на Руси социальное расслоение достигло значительного развития, однако покровительство сильным перед лицом Закона выразилось только в упомянутых выше пунктах. В основе лежит равенство каждого, отвечающего перед законом, нет того, что пролетарий за свой проступок получает пять лет, а непролетарий — 25 лет. Греков махнул здесь через край, но, «принимая во внимание его непролетарское происхождение», перейдем теперь к самой сути дела.

Рассмотрим отрывок (стр. 146): «Мы можем с некоторой уверенностью говорить о том, что князь время от времени навещает свою вотчину. Об этом свидетельствует наличие псов и приученных для охоты ястребов и соколов».

Здесь мы цитату прервем и скажем с полной, а не «некоторой уверенностью», что: 1) князь посещал свои вотчины не только для того, чтобы там охотиться, но и для надзора за своим хозяйством, 2) во время сбора дани, походов, судебных разбирательств и т. д. каждый князь посещал различные места своего княжества и уж, конечно, не объезжал, а попутно посещал и свои вотчины, 3) для охоты князь использовал не только свои вотчины, а охотился, где ему было угодно, 4) наконец, самое главное, из «Русской Правды» совершенно не вытекает, что пункты об охоте касаются только князя, — всё это чистая выдумка Грекова.

Продолжим цитату: «“А оже украдуть чюжь пес, любо ястреб, любо сокол, то за обиду 3 гривны” (ст. 37). Тут, правда, не сказано, что эти пес, сокол или ястреб — принадлежности именно княжеской охоты, но мы имеем право сделать такое замечание, во-первых, потому, что в “Правде” Ярославичей в основном речь идет о княжеской вотчине, во-вторых, потому, что иначе делается непонятной высота штрафа за кражу пса, ястреба и сокола. В самом деле, штраф этот равняется штрафу за кражу коня и на одну гривну меньше штрафа за коня, с которым работает в княжом хозяйстве смерд».

Итак, сам Греков признает, что в «Правде» ни слова не сказано, что речь идет о животных княжеской охоты.

Так действительно и было: кража охотничьих животных была регламентирована для всех, и кража охотничьих животных князя карались так же, как и других владельцев таких же животных.

Вывод Грекова показывает к каким лжетолкованиям он должен прибегать, чтобы оправдать свое ложное мнение о том, что «Правда» Ярославовичей «в основном» касается княжеской вотчины. Прежде всего ясно, что «Русская Правда» не является творением Ярославовичей, — основное ее ядро на столетия старше. Ярославовичам принадлежат только мелкие дополнения, а закон существовал еще до Владимира Великого, как это мы узнаем из договоров руссов с греками.

Наконец, соображения Грекова о высоте штрафа неопровержимо доказывают, что он охотником не был и ничегошеньки в охоте не понимает (а разглагольствовать берется).

Охота — это предмет ярой страсти, в жертву которой приносится, кажется, всё самое дорогое, что у нас лично есть, — здоровье, не говоря о деньгах и времени. В те времена, когда развлечений не было, охота играла виднейшую роль не только в жизни одних князей. За отличную собаку или сокола заплатить цену коня — был пустяк. Конечно, Греков усумнится в этом: конь, мол, такой огромный, а сокол такой малюсенький… (булыжник тоже бывает огромным, а алмаз такой маленький…).

Греков не слыхал, очевидно, что здоровую девку отдавали за охотничьего щенка, качества которого еще не были известны, а судили только по его родословной. Если бы Греков читал Аксакова или «Записки мелкотравчатого» Дриянского, то понял бы, что в постановлении «Правды» скорее можно увидеть иную ненормальность — слишком низкий штраф за кражу охотничьего животного. Если бы там стояло, что с вора сдирают шкуру с живого, то это было бы понятно, — так много вкладывали охотники страсти в дело охоты.

Высота штрафа показывает иное: 1) преступление это было нередким, ибо каждого подмывало поохотиться как следует, с отличным животным; вор не мог рассчитывать на продажу краденого, он мог только красть, чтобы воспользоваться самому, 2) крал именно мелкий люд, не бывший в состоянии тратить огромных денег на выращивание замечательных животных, он только рассчитывал поохотиться, насладиться, подзаработать на добыче, а если прийдется отвечать, — отговариваться: залетел, мол, чужой сокол или забежал чужой пес, не знаю чей (а такое действительно бывало).

Законодатели «Правды», несмотря на это, налагали большой штраф, ибо понимали, что значит охотнику потерять любимое животное.

Греков, пропитанный насквозь стремлением всюду видеть «феодализм», делает совершенно недопустимый вывод из кристально ясной фразы, в которой сказано: «оже украдуть чюжь пес», а не «княжь пес».

Греков мыслит о «Русской Правде» условиями царя Алексея Михайловича. Смерд Ярослава далеко не был тем бесправным существом, каким он оказался впоследствии. Его обеднение, обесправливание, обезволивание — процесс медленный, постепенный, длившийся столетиями.

Князь из Ярославовичей далеко не царь вроде Ивана Грозного, он недалеко еще ушел от того времени, когда князю просто говорили: «Уходи, не хотим тебя». И это было не только в Новгороде: когда Мстислав Тьмутороканский разбил Ярослава при Листвене, он не стал князем в Киеве — «кияне не прияли его».

Был иным и смерд — если он был недоволен своим хозяином, он ожидал только осени до перезаключения контрактов и уходил к другому хозяину.

Поэтому толкование Грековым «Русской Правды» с точки зрения окончательного, рафинированного феодализма глубоко ошибочно: во времена Ярославовичей феодализм только расцветал, поэтому перенесение условий последующих ступеней на предшествующие совершенно недопустимо.

XXV. О двух пунктах устава Владимира Мономаха

Указанный устав содержит в себе две замечательные статьи, бросающие яркий свет на мировоззрение руссов XI — XII веков (а может быть, и глубже). К сожалению, никто до сих пор не оценил должным образом эти замечательные свидетельства культуры (и морали) того времени, а оглянуться (и поучиться) следовало бы.

Оказывается, что этот устав, при всей его краткости и примитивности, рассматривал не только отношения между людьми, но и отношение людей к животным. Иначе говоря, уже тогда имелись законы, охраняющие домашних животных. Значимость, выпяченность этих законов были весьма значительными, если законодатели считали необходимым ввести их в «Русскую Правду». Это ли не доказательство гуманности и высокой культуры того времени!

Животные для законодателя являлись юридическими объектами, более того — одно из постановлений рассматривает собаку, как юридический субъект.

Первое постановление гласит: «О воле: аще кто вол биеть оря, да ся биеться: аще ли и уразить, да наставить. Так же и конь».

Таким образом, бить, вернее, истязать вола во время пахоты («оранки») запрещалось: за битье вола самому хозяину полагалось битье. Очевидно, посторонние свидетели могли притянуть хозяина к ответственности за истязание принадлежащего ему вола или коня и самим наложить взыскание, т. е. побить самого хозяина. В законе не сказано, сколько и как, но важно самое наложение взыскания. Общество вмешивалось в отношения хозяина к его животным и требовало гуманности.

Интересно было бы сравнить кодексы других народов того времени и установить, является ли такое постановление самобытным или оно заимствовано из других законодательств, — опять-таки поле приложения сил историка-любителя, в особенности если он юрист. Нам лично в чужих законодательствах такой пункт не попадался, да и самый дух постановления весьма своеобразен. Он говорит о совершенно особом миропонимании, безусловно, более гуманном, чем теперешнее. Кстати, напомним один замечательный пункт, подтверждающий нашу мысль, что руссы XI — XII веков мыслили и чувствовали иначе.

Имелось постановление, согласно которому хозяин, напоивший гостя до рвоты, отвечал перед законом. Как это далеко от духа нашего времени, и как это культурно! Свинского пьянства даже в чисто приватных условиях не полагалось.

Обратимся, однако, ко второй части постановления о воле. Она, что замечательно, защищала, наоборот, хозяина от вола или коня: если его (т. е. хозяина) вол ударит («уразить и»), то пусть (хозяин) поучит («наставить») его, т. е. вола или коня.

Человек и животные были уравнены в правах; вообще, на животных смотрели более антропоморфично, пропасти между человеком и животным не признавали.

Второе постановление гласило: «А се о пьсе: Пес аще проказы дееть, аще подрыв клеть или продрав строп, да побиеться; аще ли дверми влезетъ, да ся не побиеть».

Итак, если дверь не была закрыта и пес, залезши в дом, нанес какой-то убыток («напроказил»), бить его за это нельзя, он не виноват. И хотя наказание бьющему и не упомянуто, все же ясно, что закон определенно осуждает такого рода действие. Собака рассматривается в этом случае как невменяемый объект, как, например, сумасшедший или ребенок, не сознающие того, что они делают. Но если тот же пес подрыл стену или продрался сквозь стену или крышу и наделал беды, то законодатель видит в этом злой умысел и дает право хозяину или вообще потерпевшему побить пса.

Пес является здесь юридическим лицом, при одних обстоятельствах обвиняемым и наказуемым, при других оправдываемым. Роль защитников, очевидно, берут на себя свидетели.

Замечательно также, что лошадь в первой статье приравнена к волу, а кошка во второй статье вовсе не упоминается, хотя, несомненно, и в древности была обычным домашним животным. Впрочем, кошка не способна на столь разумные действия, как подрыв стены и т. д.

Замечательно то, что пес по своему хозяйственному значению, конечно, несравнимо ниже вола или коня, но законодатель все же остановил на нем свое внимание.

Статья о воле освещает и другую сторону вопроса — место создания «Русской Правды». Как известно, пахота волами является отличительной чертой хозяйства Южной (Киевской) Руси, в Средней, не говоря уже о Северной Руси, она вовсе не имеет места.

Самая пахота волами, специальная упряжь, повозка, вообше всё, связанное с ними, идет от какой-то другой, древней культуры и заимствовано руссами откуда-то с юга, вероятно, из Ассиро-Вавилонии через ряд промежуточных племен и культур.

Понять, в чем дело, почему в Северной России никогда не употребляли волов, сказать трудно. Рогатый скот достаточно многочислен и там. Впрочем, лошадь в тех условиях может рассматриваться, как более выгодное животное: она может быть употреблена не только для пахоты, но и для более быстрой езды в повозке либо верхом. Она более пригодна и в мирное время, и во время войны.

С другой стороны, возможно, что глубокая запашка чернозема на Юге создала требование для употребления сильных животных, на Севере же, где подзольные легкие почвы скорее царапаются, чем пашутся, силы лошади было вполне достаточно. Равным образом лошадь может употребляться для разного рода работ в течение целого года. Содержать же волов, употреблявшихся главным образом только для пахоты, было невыгодно, наконец, волы, по-видимому, не столь выносливы в отношении холодного климата.

Таким образом, волы являлись специфической деталью только Киевской, а не Новгородской Руси. Упоминание охотничьих соколов и ястребов — опять-таки подробность, связанная с югом и свободными степными или полустепными пространствами, чего на севере, заросшем лесами, нет.

Подбирая такие подробности, можно с значительной уверенностью говорить, что «Русская Правда» — закон южных руссов, и в Новгород она пришла уже позже, и именно как «русская», а не «словенская» Правда.

Итак, «Русская Правда» и другие древние законы Руси чрезвычайно своеобразны, и в первую очередь весьма гуманны, чего не следует забывать.

XXVI. О тавроскифах

Просматривая древние источники I — Х веков, мы очень часто сталкиваемся с описанием событий или мест, обстоятельства которых ясно указывают на участие в них славян или руссов. Если мы не можем принять этого совершенно бесспорно, то только потому, что слова «Русь» в тексте нет. А раз так, то всегда есть формальные основания утверждать, что действовали не руссы, а другие племена, даже неславянские. Однако, это не есть решение вопроса.

Надо признать, что термин «Русь», встречающийся уже по крайней мере с V века, употреблялся редко. Его знали, но мало употребляли. Почему? Потому что все источники нерусские. И греческие, и латинские авторы предпочитали употреблять в отношении руссов те имена, которыми они сами называли руссов, русинами же называли себя сами руссы.

Описывая события, в которых огромную роль играли руссы, греки употребляли термины: «варвары», «скифы», «тавроскифы» и т. д., значение которых либо неясно, либо расплывчато. Однако, зная терминологию древности, можно все же расшифровать многое.

Возьмем в качестве примера показания греческого историка Льва Диакона, оставившего нам довольно подробное описание войны императора Цимисхия со Светославом. Он дает даже точное описание наружности последнего. Всюду в его сочинении руссы фигурируют под именем «тавроскифов», однако в одном месте он говорит: «Тавроскифы, которые на своем языке именуют себя Русь». Здесь совершенно ясно, что «тавроскифы» и «Русь» — одно и то же.

Интересно, что термин «тавроскифы» употребляется в 972 году, т. е. после трех поколений русских князей, всех воевавших с греками. Значит, термин «Русь» был весьма непопулярен среди греков и употреблялся только в официальных дипломатических сношениях с Русью. Отсюда вывод: не только в этом случае, но и во многих других, если мы встречаем у греков термин «тавроскифы», следует понимать Русь (хоть и не всегда). Особенно высоко вероятие такой идентификации в сочинении Льва Диакона. Значит, умолчание о Руси до 972 года в греческих источниках — только иллюзия, о них писали, но называли их другим именем (тавроскифы, скифы). Особенно ясна идентификация в случае употребления термина «тавроскиф»: здесь мы имеем суженное значение слова — «скифы, примыкающие к «Таврии», а не вообще «скифы», хотя и широкое понятие может частично включать и руссов.

В свете сказанного указание Лиудпранда за 30 лет до Льва Диакона оказывается ошибочным. Лиудпранд думал, что название «Русь» — слово греческое, что, мол, греки отмечают характерную особенность Руси, — их светловолосость, отсюда якобы греческое «русиос». Лев Диакон говорит ясно, что этим словом называют себя сами руссы. Следовательно, слово «Росиа» в устах греков есть только искаженное славянское «Русь». Понятно, что греки долго называли Русь своим именем, вернее именами, пока значение Руси не стало столь определенным и значительным, что им пришлось прибегнуть к слову славянского корня. Это показывает, что Русь, но под иным именем, легко может быть найдена задолго до Льва Диакона.

XXVII. О «Danengelt»

Настоящая история прибалтийских славян, соответствующая требованиям современной науки, не написана, хотя материалов для нее имеется немало и опубликовано несколько работ под этим названием (последняя, по-видимому, Любавский. История Западных славян. М., 1918).

Если прибалтийские славяне стерты с лица земли, а остатки их ассимилированы германцами, — это не значит, что они не сыграли своей роли в истории, не оставили в ней следа и не заслуживают ее суда.

Этого не сделали ни их победители германцы, ни собратья-славяне, главным образом среднеевропейские, которые принимали даже то или иное участие в событиях, приведших прибалтийских славян к гибели. Что же касается восточных славян, то они вообще как-то мало реагировали на существование в прошлом западных славян, держась позиции: «моя хата с краю, я ничего не знаю», — позиция, безусловно навеянная норманизмом.

Поэтому странное впечатление производят беглые, попутные замечания историков о том, что слава прибалтийских славян-пиратов гремела по всему миру, что именно один из их городов был самым крупным во всей Европе, что в известную эпоху пираты-славяне контролировали всю торговлю в Балтике, что на острове Ругине (ныне Рюген) существовал огромный город с замечательным храмом, накопившим огромные богатства и т. д.

Спрашивается: где же история всего этого? История, написанная не немцем, а славянином, который любовно откапывает разрозненные кусочки славянской истории, чтобы соединить их в одну цельную, хоть и не без пробелов, картину? Ее нет. То, что имеется, основано на механическом восприятии исторического наследства, накопленном и истолкованном немцами. Как путанна и нелепа история западных славян, видно из нашего труда: «Пересмотр основ истории славян», Мельбурн, 1956, где ошибки немцев показаны с достаточной ясностью и убедительностью, поэтому мы останавливаться здесь на этом не будем.

Ясно, что западные (полабские) славяне сыграли немалую роль в истории Средней Европы, и именно отсюда (см. ниже особую статью об отце Рюрика) получили восточные славяне продолжение своей старинной династии.

Мы обратим внимание только на одну деталь, которая, по нашему мнению, заслуживает дальнейшего исследования. Как известно, о совместных действиях норманнов (германцев) и прибалтийских славян говорит целый ряд авторов. Саксон Грамматик прямо говорит о смешанных их отрядах («mixtae Danorum Slavorumque copiae»), то же самое сообщают Гельмольт и другие.

Уже с 787 года начались систематические нападения норманнов на Англию (вероятно, и славян в том числе, ввиду их географической близости: от устья Эльбы до Англии — рукой подать, а кроме того, успехи соседей в грабеже не могли остаться секретом). В течение целого столетия Англия отбивала их нападения, но без заметного успеха: грабители всегда возвращались с добычей.

Наконец в 991 году англо-саксонский король Этельред решил прибегнуть к новому средству: откупиться от очередного разграбления страны — он уплатил норманнам 10 000 фунтов золота (цифра несомненно преувеличена).

Это понравилось последним: без боя получать деньги. В результате набегов и откупов с конца Х и до половины XI века огромные суммы англосаксонского золота и серебра, так называемые «danengelt», перешли в руки прибалтийских пиратов (германцев и славян).

Этими-то деньгами и расплачивались скандинавские купцы за товары Древней Руси в указанную эпоху.

Обращает на себя внимание самый термин «danengelt». Ясно, что «gelt» — это «geld», т. е. деньги, но что означает «danen»?

Имеются два предположения: 1) так как «даны» (датчане) принимали участие в набегах, то это были «деньги для датчан», 2) так как в набегах принимали участие и славяне, то это могло означать и «деньги для дани», ибо несомненно славяне прежде всего требовали дани.

Так как корни слов, в сущности, одинаковы, то филологически решить этот вопрос трудно, остается метод логический. Мы отдаем предпочтение второму предположению, ибо: 1) не все грабители и всегда были датчанами, поэтому этот род обложения населения не мог быть связан только с ними; 2) самая конструкция термина «датские деньги» логически неубедительна; 3) «деньги для дани» — термин совершенно логический. Но если это так, то самое слово «дань» несомненно принадлежит славянам и, следовательно, они играли важную роль в нападениях на Англию, навязавши свой термин во взаимоотношениях с населением.

Вероятно, в контексте можно было бы уловить некоторые оттенки, которые помогли бы разрешить вопрос. К сожалению, мы лишены возможности в настоящее время воспользоваться англосаксонскими источниками, поэтому оставляем его для других.

Этот след влияния славян на Западную Европу следовало бы проследить глубже и установить его окончательно.

XXVIII. Что означало слово «смерд»

Вот что пишет Б. Д. Греков в книге своей «Крестьяне на Руси» (I, изд. 2-е, 1952, стр. 17–18): «Знаменитый славист П. И. Шафарик по этому случаю писал: “Древнерусское смерд (смердь, rusticus), морданица (servitus) должно быть сравнено с именем народа мордва, мордвин (корень обоих слов персидский, merd, т. е. человек, муж)”.

Эти же сопоставления мы находим и у А. А. Шахматова (мордовское — mirde — муж, вотякское — murt — человек, авестийское — mereta, новоперсидское — mard — человек).

Классовый смысл этот термин получил значительно позднее. Термин имеет удивительно широкое распространение: иранское mard, таджикское — mard, коми — морт, мурт, удмуртское — мурт (отсюда уд + мурт, морд + ва). Всюду этот термин обозначает в основном человека, людей, в переносном смысле употребляется для обозначения людей низшей социальной ступени, подобно тому, как в русском языке термин «человек» употребляется в общем смысле и в более узком (человек — слуга, в украинском чоловiк — муж, супруг). Разумеется, это вторичное значение термина могло возникнуть только значительно позднее, когда появилось разделение людей на высший и низший слои.

Полную аналогию с подобной эволюцией семантики термина мы имеем и в языке египетском, где слово “ромэ” первоначально обозначало человека вообще, а позднее стало обозначать слугу, зависимого человека, раба, т. е. человека социально приниженного.

При современном состоянии лингвистической науки едва ли можно найти более убедительный путь к решению этого сложного и интересного вопроса.

Правда, крупный славист прошлого века Миклошич, допуская два возможные решения о происхождении слова “смерд” (от смород и от персидского mord), отдает предпочтение первому. В наше время соглашаться с мнением Миклошича уже невозможно».

В этой длинной цитате мы видим уйму мудрости: и вотяки, и удмурты, и персы, и «Зенд-Авеста», и даже египтяне! Между тем вся эта ахинея впустую. Здесь наглядный, блестящий пример ложного метода гуманитаристов: все выводы, сравнения и т. д. верны и ценны, ложно одно — основная предпосылка.

Сначала надо было доказать, что в слове «смерд» звук «с» не коренной, а префикс, что корень — «мерд», а потом уже возводить вавилонскую башню доказательств; этого никто не сделал и даже не пытался сделать. Такое обращение с фактами науки — просто позорище для филологов.

Откроем книгу П. Б. Струве «Социальная и экономическая история России» (1952, Париж), на стр. 68 мы найдем: «Но еще примечательнее, что у северо-американского племени натшецов, популяризованного Шатобрианом, согласно достоверным и точным показаниям первых наблюдателей, уже обнаруживших аристократическое устройство этого племени, низший класс носил название, по смыслу совершенно совпадающее (puants во французском, stinkards в английском переводе) с древнерусским обозначением “смерд”. По-видимому, этот факт, зарегистрированный впервые Le Page du Pratz (1689–1775) во втором томе его Histoire de la Louisiane (Paris, 1758, р. 393) и затем отмеченный много читавшимся знаменитым историком XVIII века Робертсоном в его History of America (первое издание, Лондон, 1777, стр. 344), странным образом был русскими историками, насколько я знаю, оставлен без внимания».

Из приведенного факта, подчеркнутого Струве, совершенно ясно, что одинаковые социальные условия породили и одинаковую терминологию по смыслу. В Северной Америке у натшецов и в Восточной Европе у славян (литовцы несомненно заимствовали слово и понятие от русских) существовало слово для обозначения людей низшего класса, именно «смердящий». Дело объясняется гораздо проще, без египтян и Зенд-Авесты, и Миклошич был прав.

Пренебрежительное значение слова в отношении людей низшего класса находило и другие формы выражения, вроде «холоп», «раб», причем эти слова употреблялись не только аристократами, но и самим черным людом, что видно ясно из форм различных челобитных, в которых обычно просящий не скупился на слова для самоуничижения.

Русские филологи и историки оказались глухими к корням своего родного языка, они принимают на веру любое научное предположение, лишь бы оно основывалось не на своем, а на чужом. Из двух конкурирующих предположений они всегда отдают предпочтение именно чужому, даже если оно будет менее обоснованным.

Как известно, всё, что мы знаем о Древней Руси, заключено в летописях, писанных монахами, и трактуется исключительно с христианской точки зрения. От предыдущей эпохи, эпохи многовекового язычества не осталось ничего, ни единой строчки. Тем ценнее находка источника, относящегося к языческому времени, и в особенности потому, что он заглядывает довольно глубоко еще в доаскольдовскую Русь. Туман, совершенно покрывавший этот отрезок истории, начинает рассеиваться, и перед нами встает Древняя Русь в значительно ином облике. Прежде всего, однако, следует сказать несколько слов о том, где, когда, кем и при каких обстоятелствах открыт этот новый источник.

История находки «дощечек Изенбека»

Смутные сведения о существовании дощечек со старинными русскими письменами дошли до сведения ученого этимолога А. А. Кура, и он обратился к читателям журнала «Жар-Птица» (сентябрь 1953 г.) с просьбой, не знает ли кто-нибудь подробностей о них.

В ответ он получил от Ю. П. Миролюбова из Бельгии следующее письмо: «Уважаемый госп. Ал. Кур! К сожалению, не знаю Вас, как только под этим, несомненно, сокращенным именем. Дощьки библиотеки А. Изенбека (не Изембек, как Вы пишете ошибочно), русского художника, скончавшегося 13 августа 1941 г. в Брюсселе, видел я, наследовавший имущество покойного, еще задолго до его смерти.

Эти дощьки мы старались разобрать сами, несмотря на любезное предложение Брюссельского университета (византийский отдел факультета русской истории и словесности, проф. Экк, русского ассистента кажется Пфефера) изучить их по вполне понятным причинам. К сожалению, после смерти Изенбека, благодаря небрежности хранения имущества последнего куратором, дощечки исчезли.

Изенбек нашел их в разграбленной усадьбе не то князей Задонских, не то Донских или Донцовых, точно не помню, т. к. сам Изенбек точно не знал их имени. Это было на Курском или Орловском направлении. Хозяева были перебиты красными бандитами, их многочисленная библиотека разграблена, изорвана, и на полу валялись разбросанные дощьки, по которым ходили невежественные солдаты и красногвардейцы до прихода батареи Изенбека.

Дощьки были побиты, поломаны, а уцелели только некоторые, и тут Изенбек увидел, что на них что-то написано. Он их подобрал и всё время возил с собой, полагая, что это какая-либо старина, но, конечно, никогда не думал, что старина эта была чуть ли не до нашей эры. Да и кому это могло прийти в голову!

Дощьки благополучно доехали до Брюсселя, и лишь случайно я их обнаружил, стал приводить в порядок, склеивать, а некоторые из них, побитые червем, склеивать при помощи химического силикатного состава, впрыснутого в трухлявую середину. Дощьки окрепли. Надписи на них были странными для нас, так как никогда не приходилось слыхать, чтобы на Руси была грамота до христианства.

Это были греческо-готские буквы, вперемешку, слитно написанные, среди коих были и буквы санскритские. Частично мне удалось переписать их текст. О подлинности я не берусь судить, т. к. я не археолог. Об этих дощьках я писал лет пять тому назад в Русский Музей-Архив Сан-Франциско, где вероятно сохранился документ об этом.

Так как дощьки были разрознены, да и сам Изенбек спас лишь часть их, то и текст оказался тоже разрозненным; но он, вероятно, представляет из себя хроники, записи родовых дел, молитвы Перуну, Велесу, Дажьбогу и т. д.

Настоящее рассматриваю, ввиду неожиданного интереса с Вашей стороны к записям этим, как показание, данное под присягой, и готов принести присягу по этому поводу дополнительно.

Искренне уважающий Вас Юрий Миролюбов.

26 сентября 1953 г. Брюссель.

П. С. Прошу это письмо напечатать в журнале “Жар-Птица”. Фотостатов мы не могли с них сделать, хотя где-то среди моих бумаг находится один или несколько снимков. Если найду, то я их с удовольствием пришлю. Подчеркиваю, что о подлинности дощек судить не могу».

Некоторые дальнейшие подробности мы узнаем из письма Ю. П. Миролюбова от 20 февраля 1956 года к автору этой работы: «…Скажу о “дощьках Изенбека”, что во время гражданской войны, в 1919 году, полковник Изенбек, командир Марковской батареи, попал в имение, кажется, Куракиных, где нашел хозяев зверски убитыми, дом разгромленным, а библиотеку разорванной (т. е. книги, конечно), всё валялось на полу.

Он прошелся по этому слою бумаги и услышал треск, нагнувшись, увидел “дощьки”, часть которых была раздавлена матросскими сапогами. Он приказал вестовому всё собрать в мешок и хранить пуще зеницы ока. С этим мешком он приехал в Брюссель, где я 15 лет разбирал “сплошняк” архаического текста, где все слова, имевшие “ч”, имели “щ”.

Это оказалось рукописью либо VIII, либо, частями, еще более ранней. К сожалению, подлинники были украдены после смерти Изенбека, художника, из его ателье, и кроме 3 фотокопий у меня есть лишь текст, переписанный мной, и разделенный на слова тоже мной.

У меня рукопись не вызывает сомнений в ее подлинности. Другое дело — отношение к тексту “авторитетов”. Эти люди всегда подозревают всё. Поэтому я не хотел публикации до моей собственной смерти, но г. Кур опубликовал. Остальное Вы узнаете от него. Чтобы текст “дощек” не пропал я отослал его копию и имевшиеся у меня фотокопии в Русский Музей-Архив в San Francisco, а там как раз работал А. А. Кур. Он стал настаивать на публикации текстов.

Из текстов мы узнаём, что была “Русколань, Годь (Готы) и Суренжська Русь”. Там же говорится о “седьми вецы Трояни”, относящихся к до-Аскольдову периоду, а также о том, как Русь была “Карпенська”. Есть там посвящение в языческие мистерии, призывы к благочестию и к борьбе за “Руську Земе” и др.

Есть и формы глагола: “бенде, бендешеть”, и если бы не слова: “Асклд и Дирос”, то можно было бы всё отнести к VII веку.

Впечатление общее: разные тексты, по крайней мере два из разных периодов. Ну вот, пока главное…»

Итак «дощечки Изенбека» были найдены в 1919 году полковником Изенбеком, командиром Марковской батареи, где-то в имении «в Курском или Орловском направлении». Кто были владельцы имения — неизвестно.

Прежде всего, очевидно, еще не поздно узнать маршрут Марковской батареи в 1919 году, — несомненно, есть еще товарищи Изенбека, которые смогут восстановить по памяти или по документам путь этой батареи. Это чрезвычайно облегчило бы установление, кто был владельцем имения, в котором дощечки были найдены.

Изенбек помнит каких-то князей Задонских, Донских или Донцовых. Миролюбов упоминает Куракиных. Конечно, наши генеалоги немедленно могут сообщить, существовали ли такие князья, а другие — подтвердить, были ли имения у таковых «в Курском или Орловском направлениях». Если бы мы узнали имя владельцев, это дало бы возможность сообразить, из каких родственных архивов могли они получить эти дощечки.

Первое, что бросается в глаза узнающему эту историю, это то, что в 1919 году существовала какая-то несомненно состоятельная, образованная семья, владетельница большой и, вероятно, очень старой библиотеки, которая была так безразлична к истории и культуре своей родины, что не удосужилась сообщить какому-нибудь ученому или университету о существовании дошечек. Поистине глубину культуры этих людей трудно измерить.

Второе, что бросается в глаза, это то, что Изенбек (полковник, участник археологических экспедиций!), понимая значение дощечек (иначе он не стал бы таскать мешок с ними по всей Европе!), не отметил точно, где, когда и из чьей библиотеки он взял эти дощечки. Это ли не русская халатность!

Далее, пытаясь разобрать письмена сам, он отклонил помощь Брюссельского университета, надеясь, очевидно, на свои силы, но не догадался сделать то, что нужно было сделать: 1) немедленно сфотографировать дощечки, тем более, что современная фотография умеет открывать подробности, недоступные человеческому глазу, 2) разослать копии в наиболее важные библиотеки: в British Museum в Лондоне, в Bibliotheque Nationale в Париже, в библиотеку Ватикана в Риме и т. д., 3) широко оповестить русскую общественность о находке, 4) дать хотя бы краткие сведения о ней в иностранную прессу и 5) главное, обеспечить хранение. В результате дощечки украдены, имеются всего лишь три фото, и о находке мы узнаем только в 1954 году, т. е. через 35 лет. Это тоже своего рода варварство.

Мы, конечно, благодарны Изенбеку от всей души за находку, но сделано всё было не совсем по-людски. Случай с Изенбеком печальный, более того, трагический пример для многих. Впрочем, существовали обстоятельства, объяснявшие многое в поведении Изенбека, для этого необходимо ознакомиться с его краткой биографией.

Биографические данные об Ф. Л. Изенбеке

(Данные сообщены чрезвычайно любезно Ю. П. Миролюбовым в ответ на вопросник, направленный нами к нему. Мы несколько сократили его ответ и иначе расположили сведения, оставив почти везде собственные слова Ю. П. Миролюбова.)

Федор Артурович Изенбек (себя он называл Али, считая, что он мусульманин) родился в 1890 году в Санкт-Петербурге (точная дата сейчас не установлена, ибо не все материалы об Изенбеке распакованы). Отец его был морским офицером, а дед был настоящим беком из Туркестана (бек по-восточному — дворянин).

Ф. Изенбек (или Али Изенбек, как все его звали в Брюсселе) окончил морской корпус и ушел в Академию Художеств. Служил в туркестанской артиллерии, откуда был выпущен прапорщиком запаса. После этого он участвовал в качестве художника-зарисовщика в экспедиции профессора Фетисова в Туркестане. Его рисунки в количестве нескольких сот были переданы в Академию Наук, а сам он имел звание коррреспондента академии.

Археология Туркестана была ему близка, и сам он был любителем старины, хотя никаких коллекций в Брюсселе не собирал. Его картины сплошь полны туркестанских орнаментов, самый характер рисунков восточный, и типы полотен — тоже восточные. Всё, что удалось спасти после смерти Изенбека, т. е. около 60 картин и рисунков, находится в руках Ю. П. Миролюбова. Стоимость их определена в 50 000 долларов.

В гражданской войне Изенбек был уже в чине капитана в Добровольческой армии. Закончил войну в качестве командира Марковского артиллерийского дивизиона, и был в чине полковника.

Попал в Бельгию из Франции, где и обосновался. Был приглашен на фабрику ковров общества «Тапи» (ковер), где создал около 15 000 рисунков самых различных ковров, как персидских, так и иных восточных стран.

Скончался 13 августа 1941 года в Брюсселе.

Дощечки попали в его руки случайно. Найдены они были в имении не то князей Куракиных, не то Донских или Задонских, точно неизвестно. У Ю. П. Миролюбова есть основание думать, что это было имение Куракиных где-то к северу от Харькова и к югу от Орла.

«Думаю, — говорит Ю. П. Миролюбов в письме к автору от 16 июня 1956 года, — что сам Изенбек не понимал истинного значения “дощек”, но считал, что они представляют известный интерес. Как участник археологических экспедиций, он не мог не знать их значения, но ближе ими не интересовался, хотя и был до крайности ревнив к ним, и никому их не показывал. Даже мне он их показал года через три нашего знакомства!.. Он очень подозрительно относился ко всяким поползновениям насчет “дощек”. Даже и мне он их не давал на дом! Я должен был сидеть у него в ателье, на рю Беем, в Юккле, и там он меня запирал на ключ, и раз я у него просидел в таком заключении двое суток! Когда он пришел, то был крайне удивлен. Он совершенно забыл, что я у него в ателье, и если бы не какая-то бумага, за которой он пришел, он бы и не вернулся домой раньше недели…

Не думаю, что он показывал многим “дощьки”, а если показывал, то бельгийцам, ибо русским не особенно доверял, да они и не интересовались такими вещами…

По натуре он был очень лаконичным, скрытным и недоверчивым. Добиться от него малейших подробностей было невозможно… Обрабатывать “дощьки” сам Изенбек не мог, ибо со славянским языком, а тем более с диалектами славянского языка, не был знаком совсем. Он говорил по-татарски, туркменски и, кажется, еще на одном из среднеазиатских языков. По-русски он говорил плохо, как это ни странно. Недостаток его речи, вероятно, происходил от вечно полупьяного состояния. Будучи весьма пьян, он в то же время был очень вежлив с окружающими.

Ничего он не думал предпринимать с “дощьками”, а тем более их продавать. Родственников, как мне известно, у него не было, а о друзьях он ничего не говорил. Автором их он, конечно, не мог быть. Я сам, разбирая тексты, еле понимаю кое-что в них…»

Итак, Ф. А. Изенбек плохо знал русский язык, славянскими древностями специально не интересовался, все его интересы сосредоточивались на Туркестане, художественной деятельности и… вине. Перед нами — типичный любитель, в руки которого случайно попал ценнейший материал, но не сумевший его использовать и даже понять, какой ценности данные находятся в его руках. Он ревниво оберегал для себя находку, и до науки, общества ему дела было мало. Однако мы бесконечно благодарны ему, что он нашел, сберег дощечки и дал возможность Ю. П. Миролюбову списать текст.

История изучения «дощечек Изенбека»

Первым настоящим исследователем дощечек был Ю. П. Миролюбов, в сущности, ему мы обязаны всем. Если бы не он, дощечки Изенбека были бы потеряны навеки. Он проделал самую трудную черную работу над дощечками и транскрибировал текст их.

Трудно сказать, не имея под руками оригинала, насколько безупречно была проделана работа над перепиской текста дощечек, однако ясно, что основной костяк текста передан верно.

Чрезвычайно жаль, что Ю. П. Миролюбов не смог довести свое дело до конца: условия жизни эмигранта, война, переезд из Бельгии в USA, недоверие вокруг заставили его бросить работу и сделать то, что следовало, — передать все материалы в музей. Здесь их и нашел А. А. Кур и настоял на их опубликовании.

Ю. П. Миролюбов, в отличие от Изенбека, верно оценил значение находки и сделал всё, что было в его силах, — в первую очередь тщательно переписал их текст, и только благодаря ему мы этим текстом обладаем.

Следует отметить, что Ю. П. Миролюбов употреблял термин «дощьки», — очевидно, он вычитал это слово из текста, однако слово это чуждо современному литературному языку и нелегко произносимо, поэтому мы предпочитаем употреблять термин «дощечки» и предлагаем применять его к самим дощечкам.

Текст, переписанный Миролюбовым, мы предлагаем назвать «текстом Миролюбова», всё же сохраненное, как произведение, — «Влесовой книгой», ибо на одной из дощечек мы находим указание: «Влес книгу сю птщемо…» Мы не знаем точно, означает ли «Влес» имя автора или писца, либо книга эта была посвящена Влесу, и это неважно, — указание, что книга эта имеет отношение к Влесу, является вполне достаточным, чтобы употребить название «Влесова книга». Название это определенно, кратко и точно. Таким образом, дощечки с письменами мы будем называть «дощечками Изенбека». Текст письмен, как он сохранен Миролюбовым, — «текстом Миролюбова». Произведение же, как таковое, — «Влесовой книгой».

Вторым исследователем «Влесовой книги» и первым ее публикатором и комментатором является А. А. Кур.

Первая статья его под названием «Дощьки» появилась в январском номере журнала «Жар-Птица», 1954 год (стр. 11–16), издающегося уже 10-й год в Сан-Франциско, в ней он оповестил о сущности находки.

В февральском номере того же журнала появилась вторая статья под тем же названием «Дощьки» (стр. 33–35), в которой А. А. Кур привел уже значительные отрывки.

В августе 1954 года последовала статья «Дощечка Изенбека» (стр. 29–34) с дальнейшим текстом и комментариями.

В декабре 1954 года там же (стр. 33–36) в статье «Дощечки» были опубликованы дальнейшие отрывки текста с соответствующими комментариями.

В январском номере того же журнала за 1955 год была опубликована статья «Дощечки Изенбека» (Религия пращуров-предков) (стр. 21–26), окончание в февральском номере (стр. 23–26 и 32). В этой статье опубликовано было впервые и изображение одной из дощечек.

В дальнейшем последовали другие статьи А. А. Кура там же, в которых он довольно подробно касался материалов из «Влесовой книги».

В настоящее время А. А. Кур интенсивно работает, подготовляя издание всего текста.

К сожалению, работа А. А. Кура отражает собой условия эмигрантской жизни и настоящим требованиям науки с технической стороны не удовлетворяет. Почти все его статьи напечатаны литографским образом, что за настоящее научное издание не считается. Такие издания считаются «на правах рукописи», «in litteris», т. е., в сущности, неопубликованными.

Кроме того, текст напечатан неточно, так, например, текст, разбитый на слова, не совпадает с текстом слитно написанного оригинала, есть выпущенные или измененные буквы, пропущенные слова и т. д. Конечно, подобные тексты не могут удовлетворить научного исследователя, остается только надеяться, что мы сможем в ближайшем будущем иметь «текст Миролюбова» напечатанным точно.

Подлинна ли «Влесова книга»?

Когда открывают какой-нибудь новый исторический источник, всегда появляется вопрос: не подделка ли он? В прошлом подделки встречались. Поэтому сомнение является неотъемлемой частью каждого научного исследования. Вспомним хотя бы знаменитую Краледворскую рукопись, подделанную Ганкой.

Естественно поставить тот же вопрос и в отношении «Влесовой книги». Рассмотрим все возможности. Подделывателем мог быть либо Изенбек, либо в его руки уже попала подделка. Всякая подделка может иметь следующие основания: 1) либо подделыватель ищет денег, 2) либо он ищет славы, 3) либо, наконец, всё это шутка, чтобы над кем-то посмеяться.

Из того, что мы знаем, видно, что Изенбек не пытался никому продавать дощечек, — значит, соображения материального порядка отпадают. Не искал Изенбек со своими дощечками и славы, наоборот, мы только можем упрекнуть его, что он держал их почти в тайне и так мало способствовал тому, чтобы ученые заинтересовались этими дошечками. Кроме того, ни археологом, ни собирателем древностей он не был. Вообще, о дощечках узнали только через 13 лет после его смерти: отпадает и второе предположение.

Наконец, дощечки не могли быть предметом шутки, — на изготовление их потрачено уйма труда, совершенно несоответствующая шутке. Если мы прибавим к этому, что Изенбек не знал хорошо славянских языков, что дощечки от старости были испорчены частично шашелем, что ни над кем Изенбек не подшутил, — становится понятным, что о подделке Изенбеком дощечек не могло быть и речи.

Но, может быть, они попали в библиотеку настоящих владельцев, будучи подделкой? Такая подделка могла попасть в библиотеку только путем покупки. Значит, какой-то из владельцев был заинтересован и купил подделку, а если так, то не мог не показать другим и до 1919 года дощечки укрыться от всеобщего сведения не могли. Если владельцы знали об их существовании, то дощечки не могли находиться под спудом столько лет. Остается одно вероятное предположение: дощечки переходили из поколения в поколение, будучи погребены в недрах библиотеки-архива, — ими никто не заинтересовался.

Самыми основательными доводами в пользу подлинности дощечек являются, однако, они сами и письмена их. Как известно, всякая подделка имеет своей основной чертой «подделаться» под что-то уже известное, уподобиться ему. Подделыватель употребляет все свои знания и силы, чтобы его произведение было похожим на что-то. В дощечках Изенбека всё оригинально.

1) Хотя мы знаем, что в древности писали на дощечках, — это первые дощечки, которые стали известными; надо было изобрести технику письма на дереве, которая никому фактически не известна в подробностях; каждый фальсификатор, идя по этому пути, понимал, что он может попасться моментально, ибо не было уверенности, что его способ писания на дереве настоящий и что эксперты не обнаружат его подделки немедленно.

2) Алфавит, употребленный автором «Влесовой книги», совершенно своеобразный, хотя в основном и очень похожий на кириллицу; ни один известный исторический источник не написан на этом алфавите, — опять-таки факт, чрезвычайно опасный для подделывателя: коль скоро появилось подозрение, могли найти легко и другие его промахи.

3) Язык книги совершенно своеобразный, неповторимый, объединяющий в себе наряду с архаизмами и новые языковые формы; значит, и здесь подделывателю грозила опасность попасться немедленно.

4) Количество поддельного материала огромно — тратить такую уйму труда подделывателю не имело никакого смысла, было бы достаточно и десятой его доли.

5) Некоторые детали текста указывают на то, что автор «Влесовой книги» дает версию, отличную от общепринятой, значит, и здесь автор книги идет не по линии «подделывания», — он совершенно оригинален.

6) Имеются детали, которые могут быть подтверждены только малоизвестными древними источниками, следовательно, фальсификатор должен был иметь тончайшее знание древней истории; при таких знаниях легче было быть известным исследователем, чем неизвестным фальсификатором.

Таким образом, подводя итоги, мы должны принять, что «Влесова книга» подлинна.

Значение «Влесовой книги» для истории

Строго говоря, значение «Влесовой книги», именно прямое ее значение, для истории не очень велико: хронологических указаний немного, немного упоминаний и об исторических личностях, народах и городах, большая часть — легенды, воззвания к благочестию, религиозные рассуждения и т. д.

Однако значение «Влесовой книги» не должно быть и преуменьшено. Ее скудные точные указания ценны не только сами по себе, но и тем, что позволяют связать воедино данные других исторических источников и воссоздать более полную историческую картину.

Пример пояснит нам, в чем дело: у Константина Багрянородного есть указание о «воеводе Лебеди» (так дословно и сказано по-гречески) и государстве его Лебедии, которое существовало в Причерноморье у венгров, которых Багрянородный всегда называет «турками».

Одно слово «воевода» и одно слово «Лебедь», взятые отдельно, многого не значат, но сочетание «воевода Лебедь» ясно говорит о славянстве данного лица. Так как речь идет о государстве в Причерноморье (северном), то вероятность того, что речь идет о славянском государстве, очень велика, хотя Багрянородный и считает, что воевода Лебедь в своей Лебедии был вождем турок, т. е. венгров. В состав его Лебедии могли входить и прилежащие славянские племена и т. д.

Из «Влесовой книги» мы узнаем, что у киевского князя Кия был сын Лебедян, и, естественно, возникает предположение, не является ли Лебедь и Лебедян одним и тем же лицом или близким ему, например, Лебедян может быть сыном Лебедя.

Сопоставляя данные Багрянородного и «Влесовой книги», мы могли бы обо многом умозаключить, а также более точно установить не только эпоху Кия, Лебедя, но и эпоху предшествующих и последующих князей. Мы приводим эти факты только как образец возможного использования «Влесовой книги».

Даже легенды «Влесовой книги» могут быть полезными, ибо ядро их могло иметь историческое значение: легенда, возможно, неточно передает время, место, лиц, обстоятельства, связанные с миграцией какого-то славянского племени к Днепру «с горы Карпенстей», т. е. с Карпат, но самый факт миграции, вполне возможно, является действительным событием, отголоски которого ввиде намеков могут быть найдены и в других исторических источниках. Наконец, данные археологии могут оказать весьма существенную поддержку той или иной легенде. Будущие исследования покажут, в какой степени «Влесова книга» поможет в разрешении некоторых задач истории.

Значение «Влесовой книги» для истории культуры Древней Руси

Значение «Влесовой книги» для истории культуры Древней Руси огромно. Прежде всего, мы должны принять, что письменность у восточных славян существовала задолго до создания кириллицы. Более того: сама кириллица является не изобретением Кирилла, а только усовершенствованием системы, существовавшей до Кирилла.

В VIII главе жития святого Кирилла рассказывается, что во время путешествия в Хазарию (около 860 года, т. е. еще до поездки в Моравию) Кирилл со своими спутниками пробыл некоторое время в Крыму. В Херсонесе (Корсуне древних руссов) он нашел человека, у которого было Евангелие и Псалтирь, написанные «русьскыми письмены».

Зная славянский язык (македонское наречие), Кирилл через несколько дней научился читать и переводить написанное, чем изумил окружающих. Между тем изумляться было нечего: «русские письмена» в основном были только вариантами греческих.

В 863 году, когда Кирилл в Моравии стал перед задачей дать моравам письменность, и прежде всего религиозную, он взял в основу эти «русские письмена», добавил к ним несколько греческих (вроде фиты и ижицы), упорядочил алфавит, создав для каждого славянского звука особую букву, и таким образом создал некий канон славянской письменности.

Что это было так, видно не только из анализа кириллицы и «влесовицы», но и подтверждается прямым историческим указанием: в одной из рукописей XV века прямо говорится: «а грамота русская явися, богом дана, в Корсуне русину, от нея же научися философ Константин», т. е. святой Кирилл.

Конечно, «русьскые письмены» не были изобретением того русина, которого Кирилл встретил в Корсуне, были они в употреблении и гораздо раньше. Болгарский писатель X века черноризец Храбр писал: «Прежде убо словени не имеху книг, но чрътами и резами чьтяху и гадааху, погани суще», т. е. еще до крещения славян, когда они были «погани», они уже употребляли письменные знаки для чтения и счета.

«Крестившежеся римъсками и гръчьскыми письмены нуждаахуся словѣнскы речь без устроениа», продолжает тот же автор, т. е. с момента же крещения славяне стали употреблять для письма греческие и латинские буквы, но «без устроения», т. е. установленных правил.

Храбр, пишучи это, не замечает противоречия в своем утверждении: крещение славян совершилось одновременно или позже изобретения кириллицы, значит, именно до крещения славяне пользовались беспорядочно латинскими и греческими буквами (это он вначале и говорит). Очевидно, Храбр, как монах, хотел подчеркнуть, что письменность пришла только с христианством, но на деле славяне писали уже и до Кирилла.

Так как «влесовица» представляет собой неразвитую, несовершенную кириллицу, то она показывает, какого приблизительно типа существовала письменность до Кирилла. Предки наши были гораздо более культурны, чем это думали норманисты. Считать, что они были дикарями, — примитивизм высшей марки.

Особенно много дает «Влесова книга» для понимания религии предков. Здесь не место развивать картину представлений наших предков о мире, богах, законе жизни и т. д. (об этом мы будем говорить подробно в особом очерке), скажем только, что это была высокоразвитая система воззрений. Предки верили в бессмертие души, в существование рая и были в основном монотеистами.

Была ли «Влесова книга» чем-то единым?

На этот вопрос можно ответить совершенно определенно: не была. Какая-то единая идея, возможно, проходила через все дощечки, но написаны они были несколькими авторами. Авторов было по крайней мере два: 1) один из них, по-видимому, более древний, не употреблял твердого и мягкого знаков, букв «ч», «ю», «ы» и т. д. и писал «менж» вместо «муж», 2) другой употреблял некоторые из приведенных букв, писал «муж» и по времени был ближе к нам.

Очевидно, Влесова книга была чем-то вроде истории или своего рода историческим архивом, заключающим в себе различные по времени наслоения, в создании которого принимало участие по крайней мере двое. Дальнейший анализ дощечек позволит, вероятно, более уточнить количество авторов. Они все, вероятно, были языческими жрецами, поддерживавшими старые языческие традиции и сберегавшими предания и историю седой языческой древности.

Где была написана «Влесова книга»?

На этот вопрос можно получить ответ, используя два пути: 1) язык книги, показывающий, на каком диалекте изъяснялся автор книги, 2) указания местностей, имен и народов, упоминаемых чаше всего в ней, что показывало, кем автор интересовался в особенности.

Язык «Влесовой книги» полон полонизмов: «бенде», «бендешеть», «пренход», «пшеде» и т. д. Исходя из этого, можно было бы предположить, что автор был поляком, однако о поляках, сколько можно судить, в книге нет ни слова, и предположение это должно быть отвергнуто.

Равным образом нельзя признать, что автор «Влесовой книги» писал на каком-то древнерусском наречии, на прадиалекте, как это было высказано. Язык его, хотя и богат архаизмами, все же ушел вперед от церковнославянского языка: нет звательного падежа, почти отсутствует двойственное число, имеется много сокращений, например, вместо «есть» — «есь», вместо «Даждь-бог» — «Даж-бо» и т. д., что показывает уже дальнейшую стадию развития языка.

Писал, по-видимому, русс, но в области сильного влияния Польши. Его область — к западу от магистрали Днепра и, вероятно, к северу от Припяти.

Если мы обратимся к географическим и этнографическим названиям, то увидим, что хотя «ильмерцы» и упоминаются неоднократно, но центр внимания автора не в них, а к югу от них, т. е. не в новгородцах. Вообще, о Новгороде нет ни слова, следовательно, область автора — к югу от озера Ильменя.

С другой стороны, хотя, всюду красной нитью проходит Русь, Киев не подчеркивается, хотя и упоминается. Одновременно с этим упоминаются Литва, Жмудь и т. д., словом, область, редко попадающая в поле зрения летописца типа Нестора-киевлянина.

Принимая всё это во внимание, можно высказать рабочее предположение, что область автора «Влесовой книги» лежала где-то на линии Полоцк — Туров, т. е. в области, где язычество особенно долго удерживалось на Руси.

Само собою разумеется, что, не зная всего текста, трудно высказать достаточно обоснованное мнение, но то, чем мы располагаем, всё же позволяет считать это предположение весьма вероятным.