Куда мы движемся?

[95]

Частенько можно услышать не только в Италии, но и повсеместно, что мы переживаем кризис; в этих словах есть доля истины, но и доля, выходящая за ее пределы.

Доля истины заключается в том, что в ряду бесчисленных и непрекращающихся колебаний социальной материи сегодняшнее очень масштабно. Вторая часть проявляется в утверждении, что это уникальное, неповторимое событие и что человечество стоит перед полной переменой своего образа жизни и направления развития.

Главные, основные силы, действующие в обществе, изменились очень мало; происходящее сегодня было подготовлено вчера и готовит завтра; а если угодно прибегнуть к вульгарной фразеологии, впрочем, довольно обманчивой, то можно сказать, что сегодняшнее колебание есть результат прежних и причина будущих колебаний. Чтобы правильно понять его, можно и нужно рассматривать его в ряду явлений, к которым оно принадлежит.

Сегодня происходят важнейшие события. Правление демагогической плутократии подвергается тяжкому испытанию, так что возникает вопрос о том, как она выйдет из него и выйдет ли вообще; ожидает ее судьба, постигшая аналогичный режим на исходе Римской республики, или она прибавит новую победу ко многим другим, одержанным с начала XIX в. по сей день.

Марксистский, можно сказать, классический, социализм теряет почву под ногами, уступая место синдикализму и анархии; Первый интернационал сошел со сцены; Второй и Третий вступили в борьбу, но перевес на стороне последнего. Отомрет постепенно классический социализм, как умер социализм утопический, и растворится, как маленький ручеек, в великой реке демократии или воспрянет заново?

Самому режиму современной демократии противостоят сегодня уже не столько низложенные или перевоспитавшиеся реакционеры, сколько экстремисты, большевики и им подобные, поэтому желательно установить, выдержит она их нападки или преобразится, примет другую форму либо вообще исчезнет.

Находится на подъеме или на закате религия национализма или империализма, совсем недавно столь притягательная, а сегодня переживающая упадок, может быть, незначительный? Окончательно приказал долго жить милитаризм или его ожидает судьба птицы феникс? Что будет с сегодняшней буржуазией в наступившей чехарде элит? Наконец (и это, вероятно, самое главное), к чему ведет возрождение земледельческого класса, которое недавно продемонстрировали выборы во Франции и учреждение итальянской народной партии?

Если дать некоторую волю фантазии, приближаемся мы к новому средневековью или нас ждут новые времена процветания торговли и промышленности?

Многие задаются подобными вопросами, пытаясь понять, каков будет исход событий и что можно и нужно делать.

Я не могу обещать действенной помощи в исполнении подобных желаний, мне под силу только рассмотреть, как подойти к этим проблемам, как находить их решения, в ожидании того, что некто более знающий сделает это окончательно.

Даже в таких узких рамках будет, вероятно, самонадеянным рассматривать эти проблемы в газетной статье. В «Социологии» я подробно показывал, что искусство управления основано главным образом на умении использовать чувства и интересы населения, во всяком случае более чем на их формировании или изменении; добавлю к этому, что искусство писать на социальные темы также состоит в умении приспособиться к характеру публики, к которой обращается автор; так как публика, читающая книги, журнальные статьи и газеты, различается, различны, очевидно, и темы, которые можно в них рассматривать в зависимости от их характера.

В книге допустимы пространные, отвлеченные рассуждения, без которых в логико-экспериментальной науке трудно обойтись; в журнальных статьях они должны быть короче, а в газетах их лучше всего опускать.

Следует ли нам, таким образом, отказаться в журнальных и газетных статьях от рассуждений на темы, где должна присутствовать абстракция?

Может быть, но стоит проверить, нельзя ли как-то обойти это препятствие. В серии статей для «Ривиста ди Милано» я попытался изложить некоторые соображения об отмеченных выше проблемах, теперь же я приступаю к следующей попытке в новых статьях, которые в зависимости от результата получат продолжение или нет.

 

Центральная власть

[97]

Кое-кто, наблюдая за жизнью нашего общества, приходит к выводу, что оно движется в сторону нового средневековья; возможно, это утверждение слишком поспешно и является следствием раскованного полета фантазии, но в нем есть доля истины, потому что некоторые стороны сегодняшних изменений напоминают те, что привели к феодализму. В их числе развал центральной власти.

Обо всем этом я подробно писал в серии статей, публикуемых «Ривиста ди Милано», и мне кажется, что небесполезно будет вкратце повторить их содержание, тем более что произошли события, полностью подтвердившие сделанные выводы. Можно сказать, что власть парламентов рушится, и им становится все труднее добиваться подчинения. Если внимательно изучить историю последних Каролингов, нельзя не заметить сходства в деталях, характеризующих тогдашний и сегодняшний распад государства.

Факты обычно предшествуют теории, а реальность – ее правовому оформлению.

Внешне центральное правительство еще господствует, как и Карл Лысый в IX в., но на деле есть страны (и в их числе Италия), где его власть еще слабее, чем при Каролингах. Даже в мелочах, как правило, не оспариваемых и остающихся утешением гибнущего режима, его распоряжения подвергаются осмеянию. Например, устанавливается определенное декретное время – по правде говоря, ерунда, но правительство, безусловно, может вводить его в случае необходимости. Формально подчиненные ему коллективы не обращают на это внимания, правительство терпит обиду, поэтому в некоторых итальянских городах существуют два поясных времени, символизирующие восхождение новой власти и закат старой. Перейдем к гораздо более важным вещам. Обратите внимание на следующий манифест граждан, подчиняющихся правительству, где я заменил только одно частное понятие более общим.

«Имейте в виду, что правительство заключило с нами договор, согласно которому, если что-то будет предпринято против этого договора, мы сделаем правительству почтительное предупреждение, чтобы оно пришло в чувство, а каждый из нас сохранил свое положение… Но если это предупреждение не возымеет действия, знайте, что мы соединены с правительством, а оно с нами по доброй воле и в согласии… настолько прочно, что никто не может выступить против партнера, чтобы правительство могло предпринять нечто в ущерб нам, вопреки закону и здравому смыслу, даже – не дай бог – при всем желании».

Если бы термин «почтительно», который сегодня следовало бы заменить на «дерзко», не служил подсказкой, было бы трудно догадаться, кто был автором этого манифеста – государственные чиновники прошлого или сегодняшнего дня. Это произведение вассалов Карла Лысого (Pertz. P. 446). Общее понятие «правительство» следует заменить частным: «король Карл». Сегодня, как во времена упадка Каролингов, государственные служащие время от времени завладевают своей должностью, которая была ими получена от центральной власти, и становятся ее собственниками, а не просто управляющими. Каролинги уступали им территории, а наше правительство назначает жалованье. В прошлом народ непосредственно содержал их, теперь содержит, уплачивая налоги, доходами от которых правительство наделяет чиновников тем, что им по праву принадлежит, не как хозяин, а как простой управляющий.

Взамен на них не возлагаются никакие обязанности; они исполняют общественный долг, только если считают нужным и как считают нужным; в случае неисполнения они все равно получают плату, а когда кто-то из министров ущемляет эти их права, его немедленно изгоняют. Так феодальные бароны, сменившие слуг Карла Великого, избавились от обязанностей последних, но население не перестало их содержать, как и прежде.

Далее, те, кто отвечают за морские и наземные перевозки и за порты, располагают [в оригинальном тексте располагая – Прим. перев.] особыми привилегиями, как бароны, чьи владения находились поблизости от оживленных торговых путей, которые они облагали данью.

День за днем происходят события, пополняющие список, приводимый в названных статьях «Ривиста ди Милано». Власти хотят свободы навигации в Черном море, но могущественные профсоюзы частично препятствуют этому. Французское и итальянское правительства разрешают транзитные перевозки в Польшу, но их блокируют железнодорожники, которые останавливают состав в Буссолено и собираются проверить французские вагоны. Точно так же английское правительство без разрешения профсоюзов не может отправить в Ирландию солдат, вооружения, боеприпасы и продовольствие. Власть профсоюзов простирается теперь и на иностранные правительства. Как пишет газета «Эль Соль», профсоюзы грузчиков в итальянских портах пригрозили испанским властям в случае продления моратория на конституционные гарантии и начала преследований рабочих синдикатов бойкотом итало-испанской торговли. Из Амстердама пришла новость, что Международная конфедерация рабочих транспорта решила приступить к бойкоту Венгрии, повинной в том, что ее правительство не угодило названной славной конфедерации, поэтому все железнодорожные, морские, почтовые и телеграфные коммуникации с этой страной будут прерваны.

Не знаю, подтвердится ли эта новость, но важно, что сегодня она выглядит вполне правдоподобной, в то время как лет двадцать назад ее сочли бы явной ложью. Заявленная мера несомненно принадлежит к прерогативам верховной власти, и если она окажется действенной, мы получим новую верховную власть, которая будет могущественнее нынешних, хотя пока не известно, какие именно отношения сложатся между ними и получит ли она право объявлять войну и заключать мир, что было бы естественно, судя по ее замашкам. Мы находимся еще в начале процесса и не можем судить о том, в какую сторону направится движение. Оно может и замедлиться, пойти назад, но общее направление уже наметилось, его нельзя игнорировать.

Мы упомянули о некоторых явлениях, характеризующих распад центральной власти; продолжим рассказ о них в других статьях.

 

Грядущие меры

[102]

Европейские правительства, желая восстановить свои экономики, прибегают к одним и тем же мерам, что вызвано некоторым сходством общего положения разных стран.

Эти меры можно рассматривать под разными углами зрения, основными из которых в нашем случае являются: 1) финансовый, 2) экономический, 3) степень воздействия на чувства и интересы, 4) обобщенный, или синтетический.

Сторонники или противники данной конкретной меры обычно суммируют все эти аспекты в одном выводе, благоприятном для их позиции; и это понятно, потому что адвокат в конце концов не обязан демонстрировать промахи своего клиента, но экспериментальный исследователь сразу замечает, что отдельные аспекты рассмотрения, предшествующего окончательному выводу, противоречат друг другу с точки зрения ожидаемых потерь и выгод, так что синтез оказывается затруднительным. Это затруднение зачастую бывает не преодолимым для теоретика, который вынужден довольствоваться изучением элементов синтетического суждения и добычей вспомогательных материалов, служащих практическому деятелю пищей для интуитивных заключений в зависимости от поставленных им целей.

До недавнего времени правительства решали свои задачи с помощью эмиссии бумажных денег и займов. Это было приемлемо для финансов, но вызывало глубокие экономические потрясения, нарастающие по сей день. Что касается чувств и интересов, эти меры сказывались на них благотворно, тем более что без подобных вливаний народы навряд ли терпели бы так долго продолжающуюся войну. Этому способствовало и выращивание крупных и мелких биржевых акул; нелишне будет напомнить в этой связи, что Наполеон I в конце своего царствования нажил себе немало врагов происками поставщиков, чью жадность он стремился сурово искоренять.

Во время войны большинство людей, которые должны были рано или поздно оплатить военные расходы, не сразу ощутили неудобство, так же как его не замечает тот, кто разоряет себя, занимая у ростовщика. Небольшая часть общества, в том числе уважаемые спекулянты, получали огромные доходы благодаря перераспределению богатств. Таким образом, действия тех, кто прибегал к указанным мерам ради поставленной цели, т. е. продолжения войны до конца, и не заглядывал в послевоенное будущее, были разумными. Это соображение не связано с какими-либо суждениями о самой цели – ее разумности или неразумности.

Однако всему приходит конец, настало время платить по векселям. Сегодняшние правительства, обремененные наследием предшественников, прибегают к значительному повышению налогов, т. е. к новому перераспределению богатств, осуществляемому уже без помощи печатания денег, путем дифференцированного обложения граждан. Предпринимаются также меры по снижению дороговизны и по возврату части присвоенных денег. Указанные действия будут полезными с финансовой точки зрения, хотя, возможно, не в такой степени, как ожидается; что касается экономики, они не повлияют на дороговизну, как и другие употреблявшиеся для этого способы, которые хотят возродить. Хорошо если они не повредят производству, но скорее всего они нанесут ему ущерб, сократив вложения капиталов, снизив производительность труда за счет оплаты безделья, освободив государство от суровой необходимости сокращать расходы.

Все эти меры будут одобрены теми, кто живет за счет государственных средств, а также теми, кто считает правильным ограничивать даже законно нажитые богатства, не говоря о тех, кто из чувства справедливости хотел бы отнять их у мошенников.

Для того чтобы делать какие-то общие выводы, необходимо знать, помогут ли подобные чувства и интересы пережить теперешние невзгоды и пристать к тихой гавани раньше преследователей; так можно было бы достичь спасения, которое наступит, когда прирост богатств, до сих пор, уже более века, естественный для цивилизованных народов, компенсирует прошлые потери, а также знать, будут ли упомянутые чувства и интересы, пока все еще усиливающиеся, смягчены возможными уступками.

Если ответ положительный, то принимаемые меры разумны с точки зрения поддержания существующего порядка; в противном случае они обратятся против своих учредителей.

На подобные вопросы трудно отвечать. В пользу положительного ответа говорит тот факт, что наш общественный порядок при сходных обстоятельствах сохраняется вот уже более ста лет, как сохранялся на протяжении многих лет режим демагогической плутократии в Древнем Риме. В пользу отрицательного ответа свидетельствует не только падение Римской республики, но и более веское соображение, что история не знает примеров, когда за процветанием какого-то общества не следовал бы упадок, и что почти всегда силы, которые способствовали первому, вели ко второму, потому что политический строй подобен живому организму, несущему в себе от рождения элементы расцвета, упадка и гибели.

Немало признаков указывает на то, что приближается пора упадка сегодняшнего строя, который мог получить новый шанс с войной и который делает последние ставки. Выводы могли быть более определенными, если бы не существовало одного исключения, а именно подъема милитаризма, хотя и незначительного, и существенного возрастания роли сельскохозяйственных классов во Франции.

Только здесь могут зародиться силы, способные действенно противостоять грядущему общественному распаду, так что, не рискуя погрешить против истины, следует придать первостепенную важность возможному влиянию мелких собственников.

Все это следует учитывать при оценке предлагаемых мер. Их экономический эффект (во всяком случае пока они не переходят определенных границ, за которыми экономический крах влечет социальный) незначителен, ничтожен по сравнению с социальными последствиями.

Например, о тех, кто выступают за использование земель, называемых (может быть, ошибочно) необрабатываемыми или плохо освоенными, следует судить не с точки зрения экономики, а с учетом возможного увеличения числа мелких земледельцев и их политического веса.

Правительства не в силах формировать социальные силы, они могут лишь благоприятствовать или противодействовать уже существующим.

 

Реальность без иллюзий

[104]

Для понимания происходящего может быть полезен самый общий и беглый взгляд, что-то вроде перечня, отвлекающегося не только от подробностей, но и от рассмотрения мотивов выдвигаемых гипотез. Об этих мотивах я подробно писал в книгах и статьях, где были сделаны выводы, всесторонне подтвержденные последующими событиями.

Из моих сегодняшних предположений часть относится к лишь более или менее вероятным, часть – к весьма вероятным, остальные – к почти точным. Начнем с первых, а затем постепенно перейдем к последним.

Война не послужила причиной, но лишь ускорила грядущую трансформацию нашего социального порядка. Возникает вопрос: осуществится ли она с применением насилия или без него? Каким будет этот переворот: вступим мы в кризис, напоминающий времена триумвиров Древнего Рима с их проскрипциями, эпоху террора во Франции или большевизма в России? Можно привести веские доводы в пользу утвердительного ответа, но также и противоположного свойства, поэтому вывод будет только вероятным; остающаяся доля сомнения пойдет на пользу тем, кто прикладывает физические и умственные усилия для достижения мирного результата, даже если их попытка окажется тщетной.

Те, кто стремился к войне, кто никак не хотел покончить с ней, кто не сумел и не умел заключать мир, отчасти и являются причиной нынешних бед, и если слышны их жалобы, вспоминается поговорка: как посеешь, так и пожнешь. Те, кто на протяжении пяти лет даже маловажные или неважные решения принимали или позволяли принимать с полным произволом, ссылаясь только на salus populi (благо народа), не должны удивляться, если сегодня таким же образом оправдывают вторжения в чужие владения и дома, грабежи и бесчинства всякого рода, неуважение к праву и закону, и если после стольких покушений на самую идею личных прав цель была выполнена с лихвой; они попали в яму, которую рыли для других. Те, кто наобещал народам златые горы, чтобы удержать их в окопах, должен был понимать, что в один прекрасный день придется отвечать и что невыполнимые обещания ведут в тупик.

Говорят, впрочем, что копаться в прошлом и терзать себя по его поводу бесполезно. Совершенно справедливо. Стоит, однако, помнить и о нем, чтобы извлечь из прошлого уроки и предостережения на будущее. Главные из них следующие: большинство трудностей, которые испытывают наши правительства, происходит, в первую очередь от вышеназванных причин, и только во вторую от других, менее важных и легко устранимых, поэтому не следует надеяться на помощь хитроумных уловок, не способствующих искоренению зла, иначе возникает опасность, что лишь сокрушительная катастрофа сможет выполнить задачу, непосильную для мирного процесса.

Тем не менее не стоит впадать в отчаяние. Наши правители, прибегая к заветам векового искусства, хорошо известного в Древнем Риме, стараются приручить зверя, т. е. не слишком задевать всесильные чувства и интересы, таким образом, достигнуть спасения. Все их операции предусматривают приход и расход; первый заключается в достижении желаемого, второй – в наличии неизбежных объективных последствий. Если расход не будет слишком быстро расти и превышать приход, если желаемое не будет покупаться слишком дорогой ценой, упомянутые операции окажутся успешными; в противном случае они обречены на провал. Когда дом горит, даже те, кто видит, что противиться огню бесполезно, не мешают работе пожарных, поэтому демонстрация объективных истин, противоречащих усилиям по преодолению неких трудностей, сомнительна, даже если эти усилия навряд ли увенчаются успехом. Но это сомнение улетучивается, когда, как в данном случае, речь идет не о пропагандистской статье, а лишь о научном очерке. Добавим: объективная истина полезна тем, чьим планам она противостоит.

Меры, принимаемые теперь правительствами разных стран, сходны, и это естественно, ибо они вызваны общими потребностями, которые ощущаются везде в большей или меньшей степени. Последствия этого могут быть предсказаны часто с большой вероятностью, иногда приближающейся к степени, которую называют уверенностью. Кратко перечислим их:

Эмиссия бумажных денег – это внешне умеренный способ избавляться от государственных и частных долгов. Он эффективен в финансовом отношении и не наносит большого ущерба экономике; не затрагивает сильных чувств, поэтому его часто использовали в прошлом и будут использовать впредь. Пусть читатель не верит разговорам о том, что правительства собираются воздерживаться от новой явной или скрытой эмиссии либо вскоре и в значительном объеме сократить массу напечатанных денег; пусть имеет в виду, что изъятие денежных знаков, не сопровождаемое ростом богатства, мало повлияет на их курс, точнее, на обесценивание денег; пусть высмеет того, кто рассчитывает на скорое возвращение обесценившихся валют ряда стран к золотому паритету.

Разные формы заимствования – способ, аналогичный печатанию денег. С финансовой точки зрения он более эффективен, поскольку требуется выплачивать проценты. Он наносит больше вреда экономике вследствие конкуренции со сберегательными вкладами капиталов; на чувства он мало влияет. Вскоре этот способ начнет применяться. Многие государства начнут сокращать и, возможно, аннулировать свои долги.

Тяжелые и обременительные налоги разного рода для имущих классов – это весьма эффективное средство удовлетворения чувств и интересов, впрочем, последних скорее по видимости, чем в реальности, – неимущих классов, а также тех имущих, которые, благодаря своим махинациям, сумели избавиться от давящих на их класс тягот или, лучше сказать, приобщиться к той части манны, каковую правительства по-прежнему могут раздавать благодаря росту доходов. Поэтому все правительства будут прибегать к этому средству и не в состоянии поступать по-другому. В значительной мере это следствие изменений чувств и интересов, вызванных войной. Названное средство полезно для финансов, но в дальнейшем может нанести им вред ввиду ущерба, который будет причинен производству непосредственно расточительством, и косвенно – погоней за налогоплательщиками. Читатель должен проводить четкое различие между этическими и экономическими соображениями: в высшей степени справедливый и моральный налог может принести огромный экономический ущерб.

Препятствия для свободного обращения капиталов между странами вытекают из вышеназванных мер и также имеют положительные и отрицательные стороны, причем последние очень существенны. Экономическое процветание, достигнутое в XIX в., в большой степени было вызвано свободным обращением капиталов. Через несколько лет можно будет получить подтверждение этого тезиса. Английское правительство уже удостоверилось в его правоте и сняло ограничения на свободную продажу ценных бумаг на Лондонской бирже и вывоз капиталов.

Многочисленные мелкие меры, направленные на упорядочение экономической жизни, возрождение законов против роскоши и т. д. Единственная задача этих мер – удовлетворение чувств и интересов. Если они действенны, то причиняют экономический ущерб, а иногда и финансовый. Во Франции теперь признаны бесполезными запреты на ввоз предметов роскоши, потому что они, по словам правительства, затрудняют промышленную деятельность страны. Эти меры хороши лишь в глазах простаков… и тех, кто извлекают из них выгоду.

Изменения экономического равновесия, вызванные вмешательством государства или частных лиц посредством забастовок, насилия, различных уловок, произвольно устанавливаемой заработной платы, безделья рабочих, выдвижения ими беспочвенных претензий, выплаты пособий по безработице и др., расходов на проведение бесполезных или малополезных общественных работ и пр. Такие меры необходимы для удовлетворения чувств и отдельных интересов, они наносят экономике тяжелый, иногда непоправимый ущерб.

Непонятно, как их проводить, но также и как обойтись без них, по крайней мере без большей их части. В этом заключается уже упомянутое противоречие между приходом и расходом операций, одна из величайших опасностей для существующего порядка, ибо он сталкивается с неразрешимой задачей – увеличить уровень потребления, снизив при этом отдачу от вложенного труда и капитала, а следовательно, производства в целом.

Империалистические меры очень дороги и малоэффективны, поскольку отдельные страны при этом вступают в конфликт. Кроме того, эти меры задевают чувства значительной части населения. Но правительствам трудно отказаться от них после того, как они заронили столько надежд и дали столько обещаний. Придется совмещать несовместимое: плутократический империализм с большевистским, национализм с интернационализмом, обретение народами независимости, Вильсоновы мечтания с реальностью, но другого выхода нет. Эта проблема неразрешима.

К этим соображениям следует присоединить другие, связанные с приближением весьма вероятного, почти неизбежного периода экономического спада, который усугубит существующие неприятности и заставит приступить к решению насущных проблем. Но об этом я уже много писал в предыдущих статьях.

 

Значение одного эпизода

[106]

Против ожиданий события очень скоро подтвердили прогнозы, которые были сделаны благодаря беспристрастному исследованию фактов. В журнале «Ривиста ди Милано» мы говорили о развале центральной власти, и происходящее сегодня как нельзя лучше подтверждает этот тезис. В выпуске этой газеты от 19 августа, повторяя многократно высказанные гипотезы, мы отмечали великую вероятность того, что проблемы, стоящие перед настоящим общественным порядком, не смогут быть решены без бурных столкновений. Эта вероятность возрастает с каждым днем, а надежда достичь спокойствия путем все больших уступок оказывается тщетной; каждая из таких уступок становится лишь шагом на пути к следующим.

Добрые буржуа жалуются на правительство, которое их не защищает, но и они нисколько не помогают ему. На что же может опереться власть, как не на существующие в этой стране силы? Если одна сторона отказывает в поддержке, власть неизбежно должна идти на уступки другой.

Пытаясь оставаться нейтральным, правительство сделало все что могло в надежде убедить рабочих, что захватывать предприятия бессмысленно, а буржуа – что им стоит подумать о защите. Но надежда может быть тщетной. Рабочие вняли убеждениям, но в противоположном желаемому смысле: их хотели заставить обратиться вспять, но они двинулись вперед; захват фабрик бесполезен сам по себе, ему должны сопутствовать другие, более решительные поступки. Что касается буржуазии, то известно, как трудно вселить смелость в того, кого мать-природа ее лишила. Самое сильное из доступных для него средств – горячие припарки.

Все до сих пор изобретенные ухищрения на практике оказались напрасными. Тяжелейшие налоги, конфискации ведут лишь к расточению экономических ценностей и росту стоимости капиталов, которому они должны были противостоять. Франция взяла кредит у Соединенных Штатов под 8 процентов. Сколько придется заплатить Италии, чтобы получить деньги, в которых она с каждым днем все больше нуждается?

Чему послужили обыски у биржевых маклеров, целью которых было остановить падение ренты? Остановилось нечто другое.

Займы должны спасти государство, стабилизировать обменный курс, снизить дороговизну, стать выгодной сделкой для вкладчиков. Государство шатается, курс упал, дороговизна выросла, заемщики потеряли на ценных бумагах не менее 10 пунктов.

Более пяти миллиардов в год тратится на то, чтобы продать хлеб ниже себестоимости людям, получающим высокую зарплату; многие миллиарды тратятся на восьмичасовой рабочий день, на повышение жалований и окладов; сегодня говорят о выделении миллиарда и более рабочим-металлургам. Это повышение обоснованно не больше и не меньше чем другие, уже осуществленные, и те, которые будут осуществлены. Откуда взять на все это деньги?

Споры о том, сможет ли металлургическая промышленность вынести бремя миллиарда в год, совершенно бесполезны. Безусловно сможет, если курс лиры по отношению к другим валютам снизится. Сегодня он составляет 0,28 швейцарского франка; если он снизится до 0,10, то на повышение зарплаты рабочим можно будет истратить еще многие миллиарды лир, а если лира последует примеру рубля, можно будет дать им намного больше.

Не так уж важно, что лира обесценится вследствие эмиссии бумажных денег или в результате заимствований, повышения налогов, конфискаций и т. д. Производителям достается та стоимость, которую они произвели, за минусом того, что пускается на ветер; если при том же уровне производства траты растут, производители по необходимости получают меньше.

Население не может получить всего, чего ему хотелось бы, по нарицательной стоимости лиры, во всяком случае в виде материальных благ, если не повторится чудо с хлебами и рыбой.

Какое-то время можно жить иллюзиями, но наступает момент прозрения. Какое-то время можно продержаться за счет традиции уважения к закону, существующей в цивилизованных странах, но в один прекрасный момент традиция рушится и происходит возврат к варварству.

Навряд ли кто-то станет утверждать, что отношения собственности в Италии регулируются законом. Нашествия на предприятия разрешены или запрещены? Вскрывать сейфы можно всем или только некоторым лицам? Кто именно наделен привилегией выполнять работу по своему выбору и получать за нее деньги? И так далее. Полностью отсутствует норма, «номос» греков, «лекс» римлян; древнее право отжило, новое еще не родилось.

Некий свод правил, каким бы он ни был, необходим в жизни не только цивилизованных, но и полукультурных народов, и не только для их процветания, но хотя бы во избежание крайней нищеты, поэтому нельзя сомневаться, что он будет выработан. Остается лишь узнать, продиктует эти правила Катилина или Октавиан Август, будут они навязаны площадными бунтами или силой легионов.

 

Антифранцузская кампания

[107]

Во многих странах назревают важные события: настоящая кампания развернута против Франции, которую обвиняют более или менее открыто в том, что она является главной причиной сегодняшних бед Европы, поэтому народы и правительства должны быть начеку.

Именно этому феномену я собираюсь посвятить статью, опираясь на научно-экспериментальный подход, с единственной целью – определить, подтвердит или опровергнет будущее принципы, которые я изложил в «Трактате по общей социологии» и которые были выведены на основе изучения прошлого.

В 1915 г. мною было опубликовано подобного рода исследование об истоках войны: это позволило отметить многие совпадения. Для начала необходимо как можно более сжато изложить суть нескольких из упомянутых принципов, о которых пойдет речь.

Социальные явления зависят главным образом от чувств и интересов и лишь во вторую очередь от логических и опытных выводов. Иные соображения, напротив, играют очень важную роль, например софистические умозаключения, хотя их значение несоизмеримо ниже по сравнению с простым проявлением развития определенных чувств и определенных интересов.

Когда речь заходит об одном и том же, нужно дать этому чему-то название. Поэтому, с позволения читателя, такие проявления я буду называть, как уже делал это в своей «Социологии», деривациями.

В качестве иллюстрации обратимся к предмету, который нам предстоит разобрать. Сегодня часто приходится слышать или читать утверждение о том, что Франция является единственной реакционной великой державой в Европе. Чтобы понять, следует нам принять или отвергнуть это тезис, необходимо установить смысл термина «реакционный». Итак, если мы предпримем такое изыскание, то скоро заметим, что в данном случае слово реакционный означает просто того, кто не поддерживает большевиков и их союзников. Следовательно, наш тезис было бы правильнее сформулировать таким образом: «Франция является единственной великой державой в Европе, которая не симпатизирует большевикам и их союзникам». Правда, в этом случае, несколько теряя в убедительности, но выигрывая в ясности, эта фраза может бить мимо цели, заключающейся в том, чтобы настроить против Франции чувства массы граждан, для которых слово реакционный выступает в качестве пугала.

Бесполезно возражать, ссылаясь на то, что Франция вовсе не собирается возвращаться к учреждениям прошлого. Скудость результата подобных усилий может оказаться ошеломляющей. На успех этих попыток можно рассчитывать не больше, чем пытаясь отвратить влюбленного от предмета его воздыханий или игрока от игры. Но если каким-то чудом своими доводами вы сумеете опровергнуть доводы противника, он тут же заменит их другими, подсказанными теми же чувствами и теми же интересами. Он скажет, например, что Франция не на высоте социального прогресса или что она проникнута духом милитаризма, империализма, ложного патриотизма. Можно не сомневаться в одном: подобных аргументов будет в изобилии.

Единственный результат, которого можно добиться, разрушив одну деривацию, – это, как правило, ее замена другой, почерпнутой из того же неисчерпаемого арсенала.

Другой пример познакомит нас с очень распространенным правилом.

В газетах одного направления, а иногда в одной и той же газете можно встретить доводы такого рода: 1) Франция заслуживает порицания за то, что она воспользовалась своей победой над Германией. Оправданием ей никак не могут служить перенесенные несчастья. Детей нельзя наказывать за грехи отцов; 2) Большевиков не следует порицать за то, что они истребляют буржуазию. У них есть на это веская причина, а именно страдания, которые причинили им высшие классы и сторонники свергнутого режима в особенности. Дети наказаны за проступки, совершенные родителями.

Очевидно, что речь идет о прямо противоположных утверждениях. По логике они несовместимы, но прекрасно уживаются друг с другом в логике чувства. Впрочем, противоречие здесь чисто формальное, поскольку оба тезиса основаны на чувствах и интересах. Так как мы постоянно вынуждены упоминать о чувствах и интересах, попытаемся хотя бы в общих чертах охарактеризовать эти понятия.

Сначала скажем об интересах. Существует политический интерес чрезвычайной важности – интерес Англии, заключающийся в том, чтобы не позволить ни одной стране завладеть гегемонией на европейском континенте. Англия всегда более или менее открыто выступала против любой державы, которая внушала ей такие подозрения.

История предоставляет нам множество подтверждений этого факта. Особенно поучительна эволюция отношений Англии с Францией, начиная с Крымской войны до франко-германской войны 1870–1871 гг. Во времена Крымской войны Англия была с Францией в союзе и после ее окончания также демонстрировала по отношению к этой стране свое благорасположение. Затем началось охлаждение, которое переросло в недоброжелательность. Накануне войны 1870–1871 гг. и во время нее высказывания значительной части английской прессы, в частности газеты «Таймс», стали откровенно враждебными. Что же произошло на этом отрезке времени? Франция всего-навсего после войны в Италии приобрела в Европе, по мнению Англии, слишком большой вес. После войны 1870–1871 гг. до разразившейся недавно новой войны можно было наблюдать сходный процесс. Но на этот раз недоверие Англии стала постепенно возбуждать Германия, представлявшая для нее прямую угрозу на море и косвенную – на континенте. Прежде неумеренно расхваленная и превознесенная до небес Германия в течение нынешней войны и после нее оказалась растоптанной и уничтоженной, хотя в последнее время появились некоторые признаки смягчения.

Очень вероятно, что мы находимся в начальной стадии новой эволюции, подобной тем, что уже имели место. Этот вопрос заслуживает подробного рассмотрения, но в рамках не газетной статьи, а целой книги.

Описанные нами примеры эволюции свидетельствуют о том, что действие более глубоких и неизменных причин оказывается в конечном итоге сильнее, чем всех прочих. Наполеон III мог выбирать между союзом с Англией и с Россией. Одержимый воспоминанием о кончине своего дяди на острове Святой Елены, он предпочел первый в надежде застраховать себя от неприятностей, но жестоко обманулся. Он мог бы строить куда более верные прогнозы, если бы прислушался к урокам истории, ведь враждебность Англии к Наполеону I и ее равнодушие к судьбе Наполеона III в 1870 г. были продиктованы теми же самыми интересами.

Еще один интерес, представляющий великую важность для Англии, – это безопасность ее азиатских владений – как новоприобретенных, так и прежних. Она видит угрозу для них в распространении большевистской пропаганды, но еще не решила, противостоять ей силой или помешать путем заключения договора. Именно этим объясняется неопределенность английской политики последнего времени. Если Англия остановится на последнем решении, ее пути неизбежно разойдутся с Францией, интересы которой лежат в другой плоскости и не отличаются такой же сугубой утилитарностью.

Мощный поток политических интересов смешивает свои воды с рекой интересов финансовых. Среди последних необходимо различать уже устоявшиеся интересы и только намечающиеся.

Если говорить об отношении к России, то первые преобладают во Франции, вторые – в других странах. Эти страны не могут простить Франции ее претензий на получение долга по кредитам. Поэтому ее рассматривают как помеху на пути плодотворного сотрудничества во всем мире. За это ее осыпают упреками, обвиняют в ростовщичестве и пренебрежительно обзывают Шейлоком. Она считается защитницей капитализма, противницей труда, представителями которого в открытую выступают пролетарии, но подспудно могут быть и финансисты, везде собирающие по зернышку и с нетерпением рвущиеся «спасти» Россию, получив там концессии на прибыльные предприятия. Все эти интересы прикрываются иногда непроницаемой, иногда прозрачной завесой многочисленных дериваций, а хорошо оплачиваемое производство набирает обороты.

Перейдем теперь к чувствам. Мы не станем говорить о многочисленных друзьях Франции, которые не забывают, в каком долгу находится перед ней культура современных народов. Займемся только чувствами, которые прямо или косвенно работают на антифранцузскую кампанию.

В 1885 г. сэр Генри Самнер Мэйн охарактеризовал важную категорию чувств, заметив по поводу одной статьи Лабушера, что речи этого автора, «как, впрочем, и речи многих граждан, полагающих, что правительства обладают неограниченными возможностями делать людей счастливыми, подразумевают убеждение в наличии некоего неисчерпаемого по количеству фонда земных благ, хранящихся, так сказать, на огромном складе или на антресолях и в настоящее время распределяемых неравномерно и несправедливо. И именно эту неравномерность и несправедливость со дня на день должен устранить демократический закон». Интенсивность подобного рода настроений была чрезвычайно усилена войной, которая даже снабдила их некоторым практическим обоснованием благодаря подчинению экономической жизни произвольным решениям правительств. Экономический ущерб, нанесенный этими решениями, тяжелым бременем лег на население, но оно не связывает эти вещи, наоборот, ожидает окончательного облегчения от новых произвольных решений. С точки зрения значительной части граждан, они должны привести к перераспределению богатств и реорганизации производства, в то время как спекулянты хотели бы заменить прежние источники доходов, иссякшие с окончанием войны, новыми.

Правительства должны считаться с этими настроениями. Нет необходимости рассматривать вытекающие отсюда выводы, так что мы ограничимся указанием лишь на те, которые относятся к нашей теме.

В Европе наблюдается любопытное явление, которое мы разбирали в других работах. Похоже, что древний континент погружается в состояние анархии, чем-то напоминающее ситуацию после падения каролингской империи. Центральная власть и суверенитет распадаются, а организации, подобные профсоюзам, пользуются результатами этого распада. Совсем недавно мы могли констатировать, комментируя внутренние события в Венгрии и русско-польскую войну, что внешняя политика разных государств стала ареной противоборства двух сил – власти центральных правительств и власти профсоюзов. Обе власти проводили собственную внешнюю политику: наряду с политикой конституционного и законно сформированного государства и вопреки ей вырабатывается другая, основанная на реальной власти, но официально еще не оформленная, по крайней мере в области внешних сношений. Примечательно, что парламенты, за исключением французского, по-видимому, смирились с подобным унижением.

Точно так же можно наблюдать зарождение внутренней реальной власти, противостоящей государству и конкурирующей с ним на равных. Повсюду, за исключением опять-таки Франции, ее представляет персонал, контролирующий пути сообщения; в Англии к нему присоединяются шахтеры; в Италии – рабочие и другие лица, которые пытаются образовать государство в государстве. Пока что их объединяет общее дело, но уже проскакивают искры будущих конфликтов.

Все эти и им подобные факты сегодня выглядят случайными; возможно, они преходящи, тем не менее это результат проявления каких-то глубинных сил.

Эти силы в разных странах действуют по-разному. Во Франции их интенсивность не так велика, как в других местах. В этих последних антифранцузская кампания находит своих сторонников прежде всего среди приверженцев нового положения вещей, затем среди тех, кто желает воспользоваться обстоятельствами или попросту видит в ней политическое средство.

Но есть более важная и трудноразрешимая проблема.

Объединение Германии стало возможным благодаря поражению Франции в войне 1870–1871 гг. Почему же победившая теперь Франция не пытается уничтожить Германию, а напротив, усиливает ее? Искусство управления заключается в использовании существующих настроений и лишь отчасти – в их изменении или подогревании новых. Партикуляризм все еще очень силен в Германии. Почему же им пренебрегают?

Я не собираюсь заниматься здесь решением этой проблемы. Впрочем, для этого недостает знания многих вещей. Тем не менее мне представляется, что в силу самой постановки подобных вопросов можно заключить о наличии могущественных чувств и значительных интересов, препятствующих принятию решений, которые дали бы Франции гарантии, навряд ли достижимые иным способом. Среди источников этих чувств следует назвать, безусловно, идеологию Лиги Наций и подобные принципы, хотя опыт прошлого учит нас, что они имеют вес лишь в сочетании с другими, более важными чувствами и более существенными интересами. Именно эти чувства и интересы следует учитывать, но представленный нами очерк лишь приоткрывает край прячущей их завесы.

 

Проблемы контроля

[109]

Чтобы понять происходящие события, необходимо правильно разместить их в ряду других, а для этого следует напомнить о наличии циклов, описанных в общем виде в «Социологии», опубликованной в 1916 г., и об особенностях сегодняшней фазы, охарактеризованной несколько месяцев назад в журнале «Ривиста ди Милано». Наше общество переживает фазу, завершающую упадок господствующей группы, которой пока является демагогическая плутократия.

История знает немало похожих периодов, в частности период падения Римской республики. К ряду аналогий, отмеченных нами ранее, можно добавить еще одну, хотя и не столь важную, связанную с нынешней распрей по поводу контроля над промышленными предприятиями и напоминающую борьбу между всадниками и сенаторами за судебную власть, которая была не самоцелью, а лишь средством получить финансовые и политические преимущества, и играла заметную роль в римской истории.

В целом можно говорить о разных фазах постоянно тлеющего конфликта, в который открыто или закулисно вступают партии правящей элиты и управляемых, которые намереваются свергнуть власть. В первой фазе правящая партия только противится новшествам; во второй она идет на уступки, сохраняя за собой рычаги управления; в третьей пытается перехватить инициативу у противников, лишить их народной поддержки, дать даже больше, чем просят, но и в этой фазе, как и в предыдущей, старается уступать лишь по форме, чтобы оставить за собой главное. Наконец, наступает четвертая фаза, в которой все эти приемы становятся бесполезными и класс правящей элиты вынужден уйти со сцены. После этого начинается новый цикл, отчасти сходный с предыдущим.

Мы провели границу между периодами только ради удобства изложения; в действительности переход от одной стадии к другой незаметен; следует также иметь в виду, что перемены в образе мысли не совпадают с реальными изменениями, а чаще всего предшествуют им.

Обращаясь к многочисленным примерам, ограничимся современной историей Италии. Начало XIX в. было периодом буржуазного сопротивления. В Пьемонте Альбертинский статут ознаменовал переход к следующему этапу. Движение крепло и ширилось; консервативная буржуазия превращается в либеральную, затем из либеральной в демократическую, а из демократической в социалистическую. Наступил нынешний век, с которым начался решительный переход к третьей стадии.

Господствующий класс рассчитывал в ходе войны увеличить свою власть и финансовые доходы; это произошло, но ненадолго. Теперь борьба идет уже не за приращение власти и доходов, но за их удержание. Как разрушение Карфагена и завоевание Греции некогда стали вершиной взлета римской плутократии и началом ее движения вниз, так и падение консервативных режимов в Германии и в России может стать таким же знаковым в истории нашей демагогической демократии.

Относительная длительность существования тех или иных режимов имеет первостепенное значение: все они преходящи и, однажды возникнув, должны исчезнуть, но последствия долгого существования этих режимов заметно отличаются от короткого варианта.

Если начавшийся сегодня фактически после многих лет идейной подготовки период продлится долго, то не только отдельные лица, но плутократия и буржуазия в целом смогут сохранить по крайней мере часть своих привилегий; если он будет коротким и скоротечным, вряд ли что-то удастся спасти.

Для индивидов и коллективов время течет по-разному. Иуда мог распорядиться тридцатью сребрениками быстрее, чем враги Христа воспользоваться плодами своей победы. Отдельные плутократы, которые сегодня изменяют своему классу, могут гораздо скорее припрятать неправедно нажитое, чем вся плутократия сумеет обеспечить себе спокойную жизнь.

Расчистив, таким образом, почву, мы можем перейти от общих рассуждений к более конкретным и если не разрешить, то хотя бы обозначить вопросы, которые вытекают из современной ситуации.

Не станем говорить о том, что касается отдельных индивидов или узких коллективов; эти задачи должны решать практические деятели, а для теории здесь мало места.

Для политиков самыми важными, можно сказать, единственно важными являются социальные проблемы, а именно: будет ли достаточно сделанных уступок для того, чтобы на относительно длительное время утихомирить подрывные элементы среди населения? Возможно ли найти такие формы, при которых удастся сберечь значительную часть того, что желательно спасти? Выбираются трибуны, но, противопоставляя одного из них другому, отцы [сенаторы] удерживают свою власть; монархи даруют конституцию, но с помощью известных уловок сохраняют часть своей власти и власти правящего класса, и т. д. Возможно ли будет теперь последовать их примеру? Безусловно, кто-то надеется на несостоятельность контроля над предприятиями, а кто-то рассчитывает на его действенность. Кто же прав?

Государственные люди считают экономические проблемы менее важными; к этому их побуждают соображения двоякого рода. Во-первых, это представление о произвольности экономических мер и о том, что власти могут по своему желанию упорядочить производство и потребление.

Во-вторых, это в общем довольно неопределенное мнение, что экономические вопросы для государства – это в конечном счете вопросы расходов, которые могут быть решены за счет налогов. Проблема заключается не столько в установлении их общей суммы, т. е. приравнивании ее к расходам и все, сколько в распределении и в способах убедить граждан в необходимости уплатить эти налоги и собрать их.

Никто не говорит, что в распоряжении власть предержащих имеется бесконечное количество материальных благ, но они ведут себя так, как будто такой запас есть. Разумеется, эта сумма небесконечна, но весьма велика, поэтому спрашивается, до каких пределов могут дойти расходы, вызванные новыми потребностями, на сколько людей их хватит и какое количество будет исключено из дележа и тем самым побуждено к восстанию.

Не следует забывать, что в прошлом голод и экономические кризисы заметно влияли на политическое и общественное устройство. Непохоже, чтобы что-то изменилось в будущем, поэтому наше внимание должно быть направлено и на них.

Для довершения картины следовало бы рассмотреть и завесы, мифы, которыми прикрываются решения названных проблем; это очень важно с точки зрения пропаганды и изучения воздействия на людей, но в таком объективном исследовании, как наше, направленное на суть явлений, этими деталями можно пренебречь.

В следующих статьях мы проанализируем поставленные проблемы.

 

Социальные проблемы контроля

[111]

Главный вопрос заключается в том, чтобы узнать, к какому результату приведут сделанные уступки, наполовину реальные, наполовину мнимые, т. е. помогут они на какое-то время устранить разногласия или, наоборот, еще более усилят их, подталкивая победителей к новым приобретениям.

Можно привести доводы в пользу того и другого варианта, но похоже, что последний вероятнее первого.

В общем, история показывает нам, что уступки, сделанные сильным правительством, принимаются с благодарностью и признательностью, а подобные шаги слабого правительства вызывают презрение и насмешку. Итальянское правительство вряд ли может претендовать на звание сильного; уже задолго до войны оно проявило слабость, а после войны стало выглядеть никчемным. Этот факт неслучаен, он вытекает из глубоких и неизменных причин: правительства таковы, потому что такова буржуазия, которую они представляют; они станут сильнее, представляя более надежную элиту. Мы уже говорили об этом в книге «Социалистические системы», опубликованной в 1902 г., и подробно рассматривали этот вопрос в «Социологии», вышедшей в 1916-м. С каждым днем появляются новые подтверждения изложенных там теорий, и полученные доказательства убеждают нас в том, что недостатка в них не ожидается и в будущем.

Всегда удобно найти козла отпущения, поэтому естественно, что в Италии, как и в других странах, буржуазия обвиняет в собственной слабости и беспомощности людей, которые были возведены во власть ею самой и которые, в общем, повторяют свойственные ей ошибки. Буржуазия пребывает в бездействии, прикрываемом болтовней о либерализме, справедливости, праве, о приспособлении к требованиям времени, о чувстве реальности, о гуманизме, толстовстве и других прекрасных вещах, которые не стоят выеденного яйца; ожидает чуда в надежде, что какой-нибудь святой пошлет им заступника. Ее противники без лишних слов сами заботятся о своей защите. Они стараются для себя.

Этого мало. Судя по уже известным фактам, можно предположить, что если появится правительство, готовое вступить в бой с противниками, наибольшее сопротивление ему окажут не они, а как раз те, кого оно вознамерится защищать; его будут укорять за каждый акт насилия, как будто сражения можно выигрывать без убитых и раненых. Самые убежденные гуманисты должны знать, что когда необходимо не допустить полного развития какого-либо процесса, достаточно пресечь его в зародыше (на этот счет есть хорошая латинская поговорка), но если этот процесс наберет силу, без репрессий не обойтись.

Если в числе причин происходящих событий находятся те, о которых мы сейчас говорили, нам следует отвлечься от особенностей отдельных правительств и сосредоточиться на коллективных чувствах. Так мы приходим к выводу о высокой вероятности новых побед торжествующей сегодня партии.

Полагать, что процесс, длящийся уже многие годы и после войны достигший небывалого размаха, будет остановлен с помощью контроля на предприятиях, даже эффективного, который введет парламент или особая комиссия, – значит отрицать очевидное, что, впрочем, лишь подтверждает состояние маразма, присущее сегодня правящей элите.

Процесс несомненно продолжится, вопрос только в том, будет он медленным, быстрым или стремительным.

Надо признать, что успеху предприятия способствуют не те, кто согласен сделать передышку, а те, кто настроен решительно и рвется к новым победам: бегущих врагов следует настичь, рассеять и не дать им времени прийти в себя. Привилегию разрешать конфликты без применения силы они предоставляют вырождающейся буржуазии, ибо знают, что без открытого или завуалированного применения силы нельзя обеспечить длительный мир и порядок.

Ошибаются те добрые буржуа, которые видят в этих тактических разногласиях проблеск надежды. Те, кто сегодня по тактическим соображениям согласны на перемирие, завтра, когда необходимость в нем отпадет, будут готовы вступить в войну.

В частности, в Италии мы наблюдали в прошлом такие факты, которые позволяют в известных обстоятельствах строить предположения о будущем. Вспомним, например, о фабричных советах; казалось, что это предел мечтаний рабочих коллективов, что в промышленности наступают согласие и процветание; но тотчас же речь зашла о контроле. Однако почему после него не потребуют еще чего-то? Требования и даже угрозы уже раздаются. Захватывают земли, дома, красногвардейцы реквизируют продукты питания, палаты труда ограничивают цены на товары. Прекратится ли все это как по волшебству, когда будет осуществлен грандиозный проект фабричного контроля? Да полно! Может наступить временное затишье, но эти и подобные факты будут повторяться снова и снова.

Те, кого чувства или интересы заставляют быть слепыми, говорят о сегодняшних событиях в том случае, если их значение нельзя оспаривать или преуменьшать, что они маловажны или случайны. Отчасти это верно. Сами по себе такие факты ничего не доказывают, но они чрезвычайно важны как проявления чувств, силы одной партии и слабости другой, которые подтверждают выводы, уже сделанные по другому поводу.

Особый и весьма важный разряд составляют события, связанные с железнодорожниками, служащими почт, телеграфа, телефонистами. Чем больше уступок получают эти служащие, тем сильнее растут их запросы. Французское правительство пресекло забастовку на железных дорогах, и с этого дня наступило спокойствие; итальянское правительство всегда шло на попятную, и положение всегда только ухудшалось. Этот контраст демонстрирует проявление описанного нами закона циклического движения.

Подробности лучше проясняют ситуацию. В газете «Вита итальяна» от 15 сентября инженер Пьетро Ланино опубликовал очерк под заглавием «Статья 115 и забастовка на частных итальянских железных дорогах», который тому, кто хочет строить свои выводы на опыте, необходимо читать, размышляя над каждым словом. Из этой заметки вытекает, что если часть подобна целому, а будущее прошлому, то не стоит особенно рассчитывать, что пресловутый контроль обеспечит промышленности процветание.

Рассуждать о нем легко, осуществить трудно. Он будет лишь формальным, и тогда остается лишь узнать, как долго рабочие смогут тешиться этой иллюзией, или он будет действенным, и тогда он в скором времени прекратится, породив разве что новый вид собственности; именно поэтому рабочие согласны на него.

Не может быть двух хозяев с одинаковыми правами по той же причине, по которой, согласно закону, число судей должно быть нечетным. Одна из сторон будет доминировать, а вторая лишь создавать видимость власти. Заметим, что члены акционерных обществ, как правило, не осуществляют контроля над ними и процветают только предприятия, где всем заправляет совет директоров, а чаще только один директор. Если верх одержат предприниматели, настоящее положение вещей мало изменится, но контроль нанесет значительный ущерб производству; если победят рабочие, они воспользуются этим переходным периодом, чтобы начать экспроприацию теперешних собственников; для общества это, возможно, будет наименьшим злом, потому что истории известна масса случаев смены собственников при сохранении самой собственности.

Между тем каким бы ни был упомянутый контроль, он должен подчиняться определенным нормам. Если никто не будет на них настаивать, то они останутся простым литературным упражнением; если же их придется выполнять, то кто заставит это делать?

Предлогом для того, чтобы согласиться с захватами фабрик, была ссылка на то, что столь мощное и всеобщее движение невозможно остановить. Похожий довод, очевидно, будет выдвинут и тогда, когда рабочим не понравится какое-либо из правил контроля. Они запомнили и никогда не забудут, как обойти требования закона. Уже сейчас правительству угрожает новое движение, подобное тому, что только что завершилось, в случае если начнутся судебные преследования, т. е. при попытке применять статьи законов и кодексов. В этой же газете секретарь Федеральной палаты труда прекрасно выразил эти идеи: «Речь идет о настоящем правотворчестве, о посягательствах на власть, о государстве в государстве. Почему бы и нет? Право – это вопрос силы». Но кто в таком случае поверит, что некий научно вымученный контроль решит этот вопрос? Он останется нерешенным, и лишь будущее покажет, что нас ждет.

Будут и другие откровения. Уже сейчас налицо разногласия между отдельными частями рабочего класса, как и гражданская война между красными и белыми, конфликты между землевладельцами и промышленниками, споры между сторонниками свободного рынка и протекционизма. контроль наверняка не смягчит этих противоречий; наоборот, он обострит их и породит новые. Вероятно, он укрепит наиболее сильные профсоюзы в ущерб слабым, приведет к союзам между рабочими и хозяевами, которые постараются совместно навязать стране налоги; в результате произойдут столкновения, подобные тем, которые во множестве случались при аналогичных обстоятельствах по данным истории. Но об этом важном предмете мы поговорим в другой раз.

 

Экономические проблемы контроля

[113]

Эти проблемы, как и предыдущие, следует обсуждать, исходя из двух предположений: контроль будет либо формальным и малоэффективным, либо реальным, действенным и сможет изменить ситуацию в промышленности. В первом случае необходимо сосредоточиться исключительно на социальных проблемах, а экономическими пренебречь, во втором же они должны занять важное место.

Нам следует выяснить, какие чувства существуют в настоящий момент. Проповеди, призывающие рабочих и предпринимателей забыть о собственных интересах и подумать о чужих или поверить, что они совпадают, не будут услышаны, как и все подобные им разглагольствования на протяжении последних двух с лишним тысяч лет. Можно не сомневаться, что несмотря на потоки красноречия этих проповедников, рабочие по-прежнему будут преследовать свою выгоду, хотя бы и мнимую, так же поступят и промышленники. Для этого наряду с прочим они попытаются использовать и контроль, поэтому надежда, что он поможет установить мир между рабочими и предпринимателями, полностью противоречит опыту; будет благом, если он, напротив, не обострит их разногласия.

Это несколько противоречит тому, что говорится о его экономических результатах. С одной стороны, представляется, что контроль только покажет рабочим, каково подлинное состояние в производстве и какой зарплаты они могут требовать. С другой стороны, утверждают, что он положит начало глубоким переменам в отношениях между трудом и капиталом. Это следствие далеко превзошло бы причину.

В самом деле, если контроль ограничится заданными рамками, его результат будет ничтожным, потому что, благодаря забастовкам, профсоюзам, выпадам властей против предпринимателей, безнаказанному нарушению законов, рабочие уже располагают действенными средствами, чтобы получить от хозяев все возможное при данном положении на рынке; способность понимать с помощью бухгалтеров и доверенных специалистов, что происходит в промышленности, мало что к этому добавит. Говорят, что рабочий контроль прекратит спекуляции, но этому нет доказательств, как нет доказательств и тому, что он не приведет к совместной спекуляции рабочих и хозяев и к совместной эксплуатации с их стороны остальной части населения, которая и так наблюдалась до сих пор. О! Мы увидим, как рабочие-металлурги восстанут против хозяев, требующих протекционистских налогов и других привилегий от правительства! Быть может, контроль сотворит такое чудо, но прошлые события этого никак не обещают. Уже появились плутократы, рассчитывающие получить выгоду от нововведения, и ко многим из них, если не ко всем, судьба будет благосклонна.

Во время войны некоторые предприниматели скопили огромные состояния, но и их рабочие получали столь же огромную зарплату. Может быть, при введении контроля первые проиграют, а вторые выиграют? Возможно и то и другое, ибо при ссоре между союзниками часто страдает целое. Для страны это могло быть благом, а могло быть и злом, если сокращение продукции не позволяло в кратчайшие сроки, немедленно произвести все необходимое для продолжения войны и порождало упадок духа вместо того чтобы поднимать его. В то время обогащавшиеся промышленники и банкиры были нужны, теперь их отбрасывают, как выжатый лимон… но перед кем-то открываются новые способы обогащения, и против них, конечно, не станут выступать те, кто окажется в доле, с контролем или без него. Видимо, демагогическая плутократия вынуждена маневрировать в сторону усиления второго разряда, но без заметного ущерба для первого.

Все, о чем мы говорили, относится к непосредственным результатам введения контроля и не касается отдаленных, т. е. тех новых, порядков, к которым он может нас направить. Чтобы получить о них некоторое представление, следует напомнить об определенных принципах, в абстрактной и теоретической форме выражающих бесчисленное множество фактов.

Каких бы теорий относительно производства ни придерживаться, нельзя отрицать, что кроме труда оно нуждается в других средствах, как-то: фабриках, станках, инструментах, материалах, товарных запасах и т. д. Условно назовем их капиталами. Следует различать между теми, кому они принадлежат, теми, кто управляет предприятиями, и теми, кто несут риски.

Если все эти вещи или большая их часть соединены в одном лице и к ним прибавляется также его труд или в рамках одной семьи, то речь идет о мелкой промышленности или сельском предприятии; если же все эти предметы объединены, но отчуждены от труда, то это капиталистическое производство, как его называют социалисты. Но возможны и разные другие комбинации, каждая из которых располагает своим уровнем осуществимости и эффективности производства. К этому вопросу мы теперь обратимся, оставив на время все прочие соображения.

Можно, грубо говоря, собрать воедино капитал, управляющих, риски, труд, допустим, в рамках коллективного предприятия; тогда мы получим производственный кооператив, который не исключает заимствования части капитала или участия государства и т. п. Если эта часть капитала будет значительной или вообще достигнет ста процентов, тип предприятия изменится, и при введении контроля он станет, вероятно, предпочтительным для многих объединений; акционеры превратят свои акции в облигации с помощью правительства и банков. Но так как в Италии у правительства мало денег, лишь немногие привилегированные фирмы смогут воспользоваться его субсидиями.

Можно отделить труд и оставить за правительством капиталы, управление и риски. Но эти три вещи будут совмещены только номинально. Дело в том, что у государства нет собственных капиталов, они принадлежат обществу, так как получены благодаря налогам или займам, и в этом случае на сцену снова выходят частные предприниматели, получающие свою фиксированную долю в виде процентов по займам правительства. Эти проценты в среднем, если данная система будет применена ко всему промышленному производству, окажутся такими же, как сегодняшние доходы акционеров, потому что с учетом рисков, потерь, банкротств средние доходы с акций приближаются по размеру к процентам по государственному долгу.

Так как государство, кроме того, не является физическим лицом, а у законодательных собраний и исполнительной власти много забот и помимо управления предприятиями, последнее переходит в руки бюрократии и отделяется от капиталов и рисков. Вот одна из главных причин, почему государственные предприятия малоэффективны.

Социалисты и синдикалисты справедливо замечают, что такие предприятия не могут служить примером того, к чему они стремятся. Основное различие заключается в форме управления, которое, по мнению социалистов, должно быть доверено обществу, а по мнению синдикалистов – профсоюзам. Такие формы возможны, хотя их пока никто не выработал, но именно к ним, как считают многие, должен привести контроль. Похоже, что с экономической точки зрения сегодня преобладают идеи синдикалистов, отчасти их использует даже социализм. Было бы напрасно пытаться, как и в других подобных случаях, уже сейчас вникать в подробности; их подскажут опыт и практика; но безусловно, они будут иметь мало общего с химерой контроля.

Из уже известных укладов производства капиталистический, в сочетании с определенной долей мелкой сельской собственности и, возможно, малых предприятий, представляется наиболее эффективным. Это видно из того, что при наличии конкуренции он всегда выигрывает и, если нет помех его расширению, вытесняет другие уклады. В то же время государственные предприятия склонны вырождаться в монополию, а без нее они не могут выжить. Производственные кооперативы остаются единственным исключением в общей картине промышленности. Отчасти эти предприятия предназначены для того, чтобы эксплуатировать с помощью определенной политики вкладчиков, но отчасти они опираются на собственные силы, и это показывает, что данный уклад немногим хуже, чем капиталистический. Поэтому он мог бы, вероятно, распространиться на значительную часть промышленности без особого ущерба для объема производства, а этот ущерб мог бы компенсироваться социальными выгодами. Однако сегодня нельзя понять, ведет учреждение контроля к первому типу кооперативов или ко второму.

Между тем, пока происходит трансформация, существует опасение, что производство значительно сократится; это наверняка произойдет, если контроль резко разделит производство и риски, приведет к нарастанию трудностей в производстве, к растрате капиталов; и не стоит уповать на радужные перспективы согласия между капиталом и трудом. Аналогичные прогнозы делались, когда государство выкупало железные дороги, когда оно давало персоналу долю в управлении, но факты опровергли их полностью. Вполне вероятно, что то же самое случится и теперь.

 

Экономика и социология в речи дона Стурдзо

[114]

Эта речь состоит из двух частей. В первой описывается и оценивается социально-экономическое явление, во второй предложены лекарства от сегодняшних болезней. Я обращусь лишь к первой части, потому что, на мой взгляд, она более удачна, и легче поддается анализу, чем вторая, которая уже по своему характеру должна быть обобщением.

Кто хотя бы немного знаком с социально-экономическими науками, не может без улыбки читать рассуждения наших авторитетных государственных мужей, даже тех, кто имеет титул профессора этих наук, настолько их рассуждения далеки от опыта и здравого смысла, настолько часто они бывают близки к вздорной болтовне. Я умолчу, например, о пресловутом торговом балансе, о чудотворных государственных ценах, о мечтах о капитале, о сбережениях и т. д., но в последнее время по поводу курса было сказано столько глупостей, что трудно вообразить нечто подобное. Эти рассуждения могут иметь оправдание в том, что они служат средством для направления масс к желаемым целям, но от них нельзя ожидать какой-либо научной ценности.

В таком расположении духа (каюсь, но признание облегчает вину) я приступил к чтению речи дона Стурдзо, но с первых строк был поражен научной основательностью и верностью ее положений и в дальнейшем убедился, что она содержит много превосходных и правильных соображений, очень мало неприемлемых или неосуществимых.

Рассмотрим их. Я буду использовать термины самого дона Стурдзо, потому что и сам не нашел бы лучшие.

«Было бы неправдой утверждать, что в трудах большой послевоенной комиссии в составе 700 человек, учрежденной депутатом Орландо, мы нашли четкий призыв, обращенный ко всем политическим и экономическим силам Италии. Этот пристрастный, неполный, односторонний анализ проблемы в том виде, в каком она пребывала один-два года назад, погрузился в пучину забвения в тот же день, когда он увидел свет, и устарел уже в момент его составления. Мы можем лишь констатировать гипертрофированное завершение демократически-риторического периода комиссий: ради общественного блага следует пожелать, чтобы они не вернулись на политическую сцену».

Все это верно, только пожелание не исполнится. В эти дни, если я не ошибаюсь, была созвана комиссия по изучению проблемы финансовых курсов. Когда эта проблема будет решена, комиссия сможет приложить свои силы к другой, а именно к поиску способа умножения хлебов и рыб.

Допускаемая вольно или невольно ошибка подобных мер заключается в непонимании того, что основные и важнейшие черты социально-экономического порядка определяются фундаментальными общественными условиями, которые не могут быть изменены с помощью примитивных уловок. Дон Стурдзо совершенно правильно утверждает: «Недостает общей задачи, очевидной всеразрешающей цели, которая объединила бы массы и призвала их к согласованному и плодотворному действию». Почему это так, я объяснил в главе об идеальных целях «Социологии» и не буду теперь к этому возвращаться.

«Война между тем оставила около девяноста миллиардов долга, и к тому же ожидался огромный и недопустимый ежегодный дефицит в размере от десяти до двадцати миллиардов в год». Кроме того, близилась коренная смена настроений, которые было непростительно и преступно не замечать; но об этом дон Стурдзо говорит далее. «Тогда же прекратились внешние поступления в виде военных заимствований и увеличились до абсурдных значений скачки обменных курсов, в том числе по вине государственных учреждений, которые могли быть упразднены». Какое там упразднены! Правительство мечтает о новых и более действенных методах контроля над курсами, хотя на Брюссельском конгрессе, где с прекрасным докладом выступил проф. Панталеони, была отмечена бесполезность подобных мер. Но они нравятся невеждам, которые носят звания профессоров политической экономии, финансовых наук и тому подобных дисциплин, и служат для одурачивания простаков и умножения доходов демагогической плутократии. Мало кто в Италии способен высказать столь же ясное и здравое суждение об этом предмете, как дон Стурдзо.

«Знаменитый рефрен Франческо Саверио Нитти «потреблять меньше и производить больше» не произвел такого эффекта, как призыв к сопротивлению, брошенный С. Е. Орландо после Капоретто, ибо не было ощущения надвигающейся катастрофы и за ним не последовало практического действия, которое могло бы служить примером / Этот рефрен остался риторическим восклицанием».

Дело также в том, что слова говорили одно, а факты другое. Для производства необходимы труд и капитал. Восьмичасовой рабочий день, леность, недисциплинированность, мания забастовок сократили трудовой вклад; расточительность правительства за счет ограбления налогоплательщиков, лишившихся своего имущества, препятствия на пути свободного обращения капиталов, уровень налогов, подавляющий экономическую активность и множество других напастей изымали капитал из производства. При этом имеют наглость утверждать, что производство должно возрастать!

Сократить потребление! Одновременно, благодаря льготным ценам, безмерно росло потребление хлеба, которым кормили даже животных, а также, благодаря высокой заработной плате и праздности, потребление вина, мяса и других продуктов питания. Манна, проистекавшая из займов, грабительских налогов, печатания денег, проливалась на потребителей, которые рыскали в поисках потребительских товаров; при этом возрастал спрос, а предложение уменьшалось. Новые богачи потребляли больше прежних; в итоге рост потребления осуществлялся в ущерб капиталу и за счет заимствований, которые не могли быть возвращены. При этом не обошлось без комизма, выразившегося в запретах на сыр со спаржей, на сладости, на перья для дамских шляпок и т. п.

Позволь напомнить тебе, читатель, две притчи, которые подходят к этой ситуации, как ты поймешь сам. Первая рассказывает о претенденте на пост депутата, который обещал избирателям уменьшить налоговое бремя и увеличить сбор налогов; вторая – об испанском гранде, который под угрозой разорения решил сократить расходы и после долгих и мучительных раздумий обнаружил, что может не тратиться только на содержание лампы в коридоре.

«Так проходили долгие и тревожные месяцы в бездействии и молчании парламента, который утратил свое подлинное назначение, пока в узком бюрократическом кругу в ожидании чаемых послевоенных политико-экономических реформ фабриковались законопроекты, неподконтрольные общественному мнению… В этом плачевном состоянии развитие аграрной и индустриальной сфер неожиданно застопорилось и стало давать сбои; так называемое бремя войны, усугубленное последующими попытками создания монополий, концернов, фиктивных и раздутых учреждений, затруднило коммерческую активность, и в великих муках начала зарождаться и искать выход частная инициатива, стесненная административно-бюрократическими оковами и угнетаемая неуверенностью в завтрашнем дне.

Первые протесты общего характера в экономической сфере в июле 1919 г. были вызваны ростом дороговизны; это стихийное выступление было спровоцировано анархиствующими элементами и политическими иллюзиями относительно того, что после войны цены должны снизиться, вызревавшими на протяжении полугода». В этом утверждении содержится одна из немногих ошибок речи. Спекуляция в подобных случаях воздействует, главным образом, не на цены, а на соотношение производства и сбыта.

Допустим, что завтра полностью исчезнет спекуляция каким-то из продуктов питания. Приведет ли это к стабильному снижению розничной цены? Если приведет, потребление неизбежно должно вырасти, потому что при снижении цены, например, на мясо, семьи, которые не могли покупать его по прежней цене, теперь смогут это делать. Но как может расти потребление, если не увеличивается количество продукции? Откуда возьмется избыток? Тогда потребление должно будет сократиться? Но каким образом это произойдет? За счет повышения цены, которая вернется на прежний уровень. Единственная разница будет заключаться в том, что от этого выиграют только некоторые составляющие производства и распределения и проиграют другие.

Иллюзия возникает из-за того, что спекуляция действительно может произвести временный эффект, и в речи это хорошо показано применительно к другому случаю, совершенно аналогичному названному. «Грабеж лавок и магазинов, вопли в испанском духе о снижении на 50 процентов, народные комиссии для контроля фиксированных цен производили впечатление неожиданной остановки, хотя продолжался невиданный подъем…»

Все это подтверждает сказанное далее по поводу твердых цен на жилье. Была установлена арендная цена ниже рыночной, но при этом не изменялись другие экономические условия. Отсюда вытекают два неизбежных следствия. Во-первых, при фиксированной цене спрос превышает предложение, в том числе за счет огромного роста зарплат и окладов, так что многие остаются без крыши над головой. Во-вторых, пропадает стимул к строительству жилья, порождаемый высокими ценами, но цены на него все равно поднимаются искусственно, с помощью разных ухищрений. Примечателен при этом контраст между намерениями и реальностью. Правительство установило строгий контроль за ценами на дешевое жилье и рассчитывало оказать этим услугу бедным слоям населения, которые им пользуются, при этом оно невольно оказалось в плену предрассудков. Как бы то ни было, выгоду получили собственники домов с высокой арендной платой, а в накладе остались те, кто сдавали квартиры дешево; поэтому производители стали ориентироваться на первых и пренебрегать вторыми. Ущерб, таким образом, был причинен тем, кому хотели помочь.

Продолжение речи: «Для компенсации роста цен и резкого уменьшения доступности потребительских товаров призывали к новым надбавкам для служащих и повышению заработной платы рабочим. Все видели, что рыночные цены растут параллельно с жалованиями и зарплатами, как снежный ком; непосредственным следствием явился бюджетный дефицит и обесценивание денег…». Так и сказано. Я перечитал этот отрывок несколько раз, чтобы удостовериться, что дон Стурдзо приписывает обесценивание денег именно описанной экономической ситуации. Но тогда (Господи помилуй!) разве нельзя согласиться, с тем, что этим обесцениванием мы обязаны проискам «врагов отечества», «хищным спекулянтам» и прочим прокаженным, как утверждают наши государственные мужи и ученые (?), как говорится в циркулярах, рассылаемых нашим дипломатам Министерством иностранных дел? Если бы. Врагов отечества, хищных спекулянтов и прокаженных можно посадить в тюрьму, тогда лира взмоет вверх наравне с золотом. Верь этому, читатель, коль ты готов верить всему. Но если падение лиры вызвано социально-экономическими условиями рынка, если оно реагирует на них, как термометр, то для повышения стоимости лиры необходимо изменить эти условия, т. е. перейти к принятию мер, которые считаются нежелательными и недопустимыми.

Вывод, сделанный из всего этого доном Стурдзо, продиктован экспериментальной наукой, в корне отличающейся от той, которой пользуются правительства и партии. «Вот уже два года как мы вращаемся в порочном круге: снижаем национальный продукт, запускаем болезни, влияющие на производство богатств, вплоть до опасной фазы, издаем налоговые законы, способствующие росту цен и обесцениванию денег и ценных бумаг». Именно этот факт отрицает большинство авторов, в том числе тех, кто считаются экспертом по экономике и финансам; именно о нем имеет смелость говорить дон Стурдзо вопреки общему мнению, распространенным предрассудкам и серьезным интересам; именно поэтому процитированный раздел его речи заслуживает всяческих похвал.

Очень близким к истине представляется и суждение о мерах в области сельского хозяйства, предпринимавшихся до сих пор правительством. «Эти доморощенные рецепты отличаются неполнотой и нелогичностью, они не соответствуют общей картине кризиса и при отсутствии необходимых средств и учреждений порождают иллюзии, принижают действия государства, вносят разлад в производство и расхолаживают усилия капитала по наращиванию производства, ибо разрушают старый порядок, не создавая нового в его полном и органичном виде».

Но здесь мы вступаем в область синтеза, что прекрасно показано в речи в связи с аграрным движением. «Перемежающиеся фазы побед и поражений каждой из сторон в ходе борьбы выливаются в реальное снижение производственных возможностей и производительности, экономический феномен переносится в политическую сферу, где он принимает обостренную и ожесточенную форму классовой борьбы».

Подобное же наблюдение относится и к индустриальной проблеме. Справедливо, как сказано в речи, что «платежеспособность аграрной экономики не возрастает, как требовалось бы с точки зрения общества, а снижается, ограничивая пределы налогового давления, оказываемого государством. Каким образом возможно при этом использовать другие способы пополнения казны, не истощив источники богатства и не вызвав еще более масштабного кризиса, который поставит фундаментальную экономическую проблему частной собственности и ее способности развиваться и расти с помощью производства и накоплений?»

Из этого и других подобных соображений дон Стурдзо выводит заключение, неблагоприятное для некоторых отраслей промышленности, которые должны трансформироваться, если не хотят работать впустую, «если страна не желает нести паразитическое бремя в ущерб производительному труду и сельскому хозяйству, испытывающему наибольший ущерб вследствие протекционистских интриг».

Это рассуждение справедливое, но неполное, слишком упрощенное. Некогда и я так рассуждал, сознавая при этом неполноту, но теперь, после синтеза, осуществленного в «Социологии», мне ясно, чего здесь недостает.

Да, протекционизм дорог и обременителен; да, в Италии он во многом вредит сельскому хозяйству; да, он заключается в ограблении одних граждан в пользу других. Желание протекционистов отрицать ущерб, наносимый таможенными барьерами и, следовательно, отвергнуть положения экспериментальной науки вызывает у сторонников свободной торговли иллюзию, что для ниспровержения протекционизма достаточно показать бессмысленность этих доводов.

Но здесь есть нечто большее. Как мы напоминали в «Социологии», таможенный протекционизм есть не что иное, как один из многочисленных видов протекционизма. Почему рыночники отвергают лишь его и принимают все остальные? Таможенная пошлина отбирает у одних граждан, чтобы дать другим; но разве не такова же функция прогрессивных налогов, пособий по безработице, всех безобразий, которые творятся под благосклонным взором начальства? Непонятно почему, без долгих разговоров объявляется правильным запрещать вывоз национального капитала за границу, и неправильным запрещать ввоз иностранных товаров в страну. Почему пошлина на зерно вредна, а фискальная пошлина полезна? Есть ли для потребителя существенная разница между товаром, подорожавшим из-за введения таможенной пошлины, и товаром, подорожавшим настолько же из-за самоуправства рабочих?

На эти и подобные вопросы экспериментальная наука дает один ответ: следует изучить выгоды и потери, связанные с каждым из видов протекционизма, взвесить все «за» и «против» и только после этого делать вывод. Здесь недостаточно места для такого анализа, поэтому нам придется удовлетвориться лишь перечислением проблем, требующих решения.

Но предварительно нужно поставить еще один вопрос. Каков смысл нашего обсуждения? Если социальные феномены, как представляется, зависят от чувств и интересов, то самые прекрасные идеи, направленные на то, чтобы их изменить, никак на них не повлияют.

Я полагаю, что так оно и есть, и я показал это в моей «Социологии», но мне также кажется, что это, главным образом, вопрос количественный. Сами по себе идеи не могут или мало могут повлиять на чувства и интересы, но между не могут и мало есть разница, и эта малость в некоторых, довольно редких случаях может быть существенной. Можно быть уверенным в том, что речь дона Стурдзо мало кого переубедит, но нельзя утверждать, что она не переубедит никого или по крайней мере не побудит кого-то пересмотреть свои взгляды; этого достаточно, чтобы не считать результат нулевым.

Обозначив таким образом хотя бы минимальную пользу нашего рассуждения, посмотрим, на что оно должно быть направлено.

Если не ставится цель полностью изменить общественное устройство, можно в общем и целом исходить из имеющихся предпосылок, из тех чувств и интересов, которые направлены на сохранение с небольшими поправками прежних представлений о законности, о справедливости, о равенстве и т. д. Поскольку они изменяются медленно, можно, опираясь на данные истории, прийти к выводам, имеющим определенную вероятность. Но если нам требуется исследовать, что будет происходить в обществе, полностью отличающемся от известных нам, знание существующих настроений не поможет, мы вступаем в неизведанную область.

Например, мы неплохо можем себе представить, что будет со страной, в которой значительно выросла доля мелкой сельскохозяйственной собственности; но если мы хотим рассуждать о стране (если такая страна возможна), где нет частной собственности, нужно допустить, что там будут господствовать совершенно другие чувства по сравнению с привычными нам в наших обществах. Те, кто думают, что может понять эти новые чувства, – фантазеры, живущие в царстве утопий.

Экономические условия ставят известные границы, которые более понятны и которые гораздо труднее перейти.

Дон Стурдзо справедливо отмечает: «К сожалению, Италия – бедная страна, которую плодородной сделало упорство ее тружеников и сбереженные ресурсы; но резервы ее экономики кроются, в основном, в земле». Он думает поэтому, что здесь не может развиваться черная металлургия и тяжелая промышленность, «поскольку затраты на ввозимое из-за рубежа сырье превышают или равняются трудовым затратам, причем не следует рассчитывать, что эти отрасли будут использовать дешевую рабочую силу, готовую к тяжелому труду; эти времена, к счастью, уже прошли».

Последнее утверждение ошибочно. Эти времена далеко не прошли, и сейчас начинается период, отчасти заслоняемый оргией разрушения капиталов, расточения того, что должно обеспечить будущее, когда тем более остро и не только перед Италией встанет дилемма: сократить численность населения или прекратить расточительство.

Отгораживаться от этих трудностей с помощью разглагольствований о новых временах, о новых правах трудящихся, о диктатуре пролетариата и прочей чепухе – значит уподобляться колдунье, которая надеялась остановить заклинаниями луну.

Производство, а следовательно, и численность населения находятся в тесной связи с безопасностью личности и имущества, с существованием и уважением к тому, что греки называли «номос», римляне – «лекс», а мы называем законом. Установление римского мира привело к увеличению численности и благосостояния населения в средиземноморском бассейне; средневековая анархия подорвала и то и другое.

Какой из этих процессов начинает разворачиваться сейчас? Постарайтесь ответить на этот вопрос с помощью экспериментальной науки, по возможности оставив в стороне, даже с риском не понравиться всемилостивому правительству, религиозный экстаз, уверенность в судьбах отечества, благородство буржуазии, внимающей зову времени, и тому подобную чушь.

Относительно решения поставленного вопроса можно, по меньшей мере, выразить сомнение. О причинах этого я уже говорил в журнале «Ривиста ди Милано» и не буду повторяться. Позволю себе только заметить, что за короткое время, прошедшее с момента публикации упомянутых статей, появилось немало подтверждений сделанных в них выводов и ожидаются, видимо, новые.

История учит нас, что всякое правление покоится на согласии и силе. Многие наши правительства лишены и того, и другого. В международных отношениях и во внутренних делах правитель должен уметь и быть способным parcere subiectis et debellare superbos (щадить подданных и низвергать гордецов. – Лат.). Этой максиме не следуют правительства, которые не защищают своих подданных от насилий и грабежей со стороны частных лиц и даже потворствуют им ради пополнения казны и не наказывают гордецов, создающих государство в государстве, хозяйничающих на железных дорогах, на почте, телеграфе, телефоне, вырабатывающих свою внешнюю политику, захватывающих поля, дома, суда, заводы, конфискующих товары, диктующих цены, учреждающих Красную гвардию, которая вооружена мандатами, бомбами, кинжалами, револьверами и даже пулеметами, которая похищает граждан, арестовывает, обезоруживает, захватывает в плен армейских офицеров, созывает суды, штрафующие сельских хозяев за то, что они возделывают свои земли, жнут, молотят зерно, доят коров, – затем приступили к вынесению уголовных приговоров (в том числе двух смертных) и к их исполнению.

Все это нельзя приписать недостаткам людей, стоящих у власти; в этом случае все легко было бы исправить, сменив их. Причины гораздо глубже и серьезнее, главная из них – чувства выродившейся, трусливой буржуазии, больше всего боящейся пролить кровь ради защиты закона и государства; она не способна даже презирать своих предателей и с рабским смирением ожидает неизбежного. Поэтому ход событий ускоряется и грядущий кризис приближается к нам с каждым часом.

 

Два государственных деятеля

[119]

Все положения экспериментальной науки гипотетичны, т. е. они высказываются при наличии определенных условий и состоят из протазиса – вводной части, иногда подразумеваемой, и аподозиса – заключительной части, собственно высказываемой. В этих положениях нет абсолюта, известного только богословию, метафизике и чувству.

Суждение о политическом деятеле – это частное приложение общей теории: тот, кто исходит из абсолютных норм, может применять их безусловно, в отличие от тех, кто такие нормы не признает.

Например, те, кто проникся партийным духом, судит и высказывается очень просто, по принципу: люди моей партии избранные, ее противники проклятые. Точно так же искренне верующие внутренне располагают всеми необходимыми элементами, если они христиане, чтобы осудить Юлиана Отступника, а если они не христиане – чтобы превозносить его. Поклонник известной богини, именуемой Свобода, которая очень ценилась в Риме на закате республики, нисколько не усомнится в том, что Юлий Цезарь злодей; но сторонник империи сочтет его орудием провидения.

Во всех этих суждениях протазис заключается в чувствах и вере их авторов. Приверженцы экспериментального метода не разделяют и не опровергают этих суждений отчасти в силу их неточности, но главным образом – вследствие требования показать на опыте предпосылки, выводами из которых они являются.

Здесь возникают большие трудности. Не будем говорить о точном знании фактических обстоятельств, влияющих на поведение людей, о которых судят, но даже если эти обстоятельства известны, нужно установить их цели, подлежащие рассмотрению, потому что от этого зависят и суждения. Пока что можно сказать, что при сегодняшнем уровне науки эти цели не должны быть слишком удаленными, ибо об очень удаленных целях мы не знаем абсолютно ничего. Леопарди судя по всему полагал, что битва при Филиппах была предвестием варварских нашествий в конце Римской империи; он, возможно, прав, но это видение поэта, а не научный вывод.

Это еще не все. Нужно также ответить на вопрос, до какой степени действия одного или нескольких человек могут повлиять на результат. Здесь есть две крайние точки зрения: с одной стороны, это теория, так сказать, героической личности, согласно которой эта степень предельно велика; с другой – теория, которую можно назвать демократической, считающая это влияние минимальным или вообще ничтожным.

Экспериментальная истина находится посредине; факты показывают, во-первых, что незначительные события в большой степени зависят от личностей, более важные – в минимальной или ничтожной. Во-вторых, что в социальных движениях есть мощные течения, которым действия отдельных людей очень мало или вообще не могут противостоять.

По правде говоря, это всегда было более или менее понятно. Поэтому если вернуться к приведенным выше примерам, будет банальным соображение о том, что желание защищать свою партию вопреки главенствующему течению, которое называют в таком случае требованием времени, – пустое дело. И хотя справедливым будет сказать, что каждый понимает указанные священные требования по-своему, это относится к приложению принципа, но не к самому принципу.

Было правильно замечено, что даже если бы Юлиан процарствовал долго, ему не удалось бы сильно навредить христианской вере, выражавшей непреодолимые в ту пору чувства. Тут добавляют (и в этом отношении знаменательно исследование проф. Адриана Навилля), что сам Юлиан, открытый враг христианства, отдавал дань, хотя и неосознанно, чувствам, пропагандируемым последним.

Соображение по поводу частного случая следует перенести на другие. Человеку сложно не разделять чувства, господствующие в том обществе, где он живет; обычно его разногласия с окружающими сводятся к форме, а не существу. Поэтому часто бывает, что государственные деятели, даже ненамеренно, придерживаются основных течений, существующих в данной стране, и используют существующие чувства и интересы, в чем, собственно, и заключается искусство власти. Редко когда они стремятся произвести переворот в чувствах и интересах, который, как правило, обречен на поражение.

Наиболее искусным государственным человеком является тот, кто не ставит перед собой недостижимые цели и умеет воспользоваться конъюнктурой для преследования достижимых. Точно так же капитан парусного судна тем более искусен, чем лучше он умеет воспользоваться ветрами и течениями, чтобы достичь желанной гавани. Но нельзя быть уверенным в том, что он не ошибается насчет целесообразности плыть туда, как и относительно того, к какому результату приведет в конечном счете достижение цели, поставленной государственным деятелем.

Здесь уместно сделать важное замечание. Для того чтобы следовать в русле чувств и интересов, государственный деятель должен идти на уступки, противоречащие его конечной задаче, – но лишь в средствах, а не в цели. Он похож на дельца, который в ходе спекулятивной операции тратит все новые суммы; чтобы она была успешной, требуется завершить ее до того, как кончатся средства. Об одном игроке парижской биржи рассказывают, что он с большим основанием предвидел крах Панамской компании и играл на понижение, но когда у него кончились деньги, застрелился. Через несколько дней было объявлено о банкротстве компании. Если бы этот спекулянт мог продержаться еще хоть немного, он заработал бы целое состояние. Итак, политик всегда должен помнить о словах, сказанных Солоном Крезу: «Пока жизнь человека не завершилась, его нельзя назвать удачливым»; Ante mortem ne laudes hominem quemquem (Прежде смерти не называй никого блаженным), написано в Экклезиастике (Книга Иисуса, сына Сирахова, 11).

В соответствии с названными предпосылками мы можем утверждать, что из ныне здравствующих государственных деятелей наиболее выдающимися и далеко превосходящими других являются Ллойд Джордж и Джованни Джолитти.

Сегодня господствующей в цивилизованном мире формой власти является демагогическая плутократия (не буду повторять здесь то, о чем я подробно писал в «Социологии»). Два вышеупомянутых государственных деятеля научились, сумели и продолжают пользоваться этой ситуацией с редкостным мастерством, примыкая то к одному, то к другому лагерю и без малейших колебаний в случае необходимости меняя курс.

Ллойд Джорджа обвиняли в беспринципности, в том, что он ни во что не верит. Возможно, отчасти это и так, но это вопрос этики, а не социальной науки. В общем, люди склонны верить в то, что им выгодно; поэтому очень сложно определить, в том числе им самим, насколько ими движет вера и чувство, а насколько искусство и разум.

Покончив с этими психологическими тонкостями и обращаясь исключительно к внешним фактам, мы можем заметить, что вменяемые Ллойд Джорджу в вину беспринципность и непостоянство на самом деле являются варьированием наиболее подходящего, по его мнению, способа использовать чувства и интересы в зависимости от конъюнктуры. Точно таким же образом то или иное расположение руля и парусов свидетельствует лишь о способе, каким капитан собирается добраться до пункта назначения.

Своим конкретным распоряжениям, которые по сути дела выражают его манеру власти, Ллойд Джордж часто придает сентиментальную, иногда даже мистическую форму, откуда и возникает представление об изменчивости его взглядов в этой области. Джолитти имеет репутацию большего скептика, поэтому, если он и не избежал полностью обвинений, предъявляемых Ллойд Джорджу, они не были столь настойчивыми.

Говорят, что Ллойд Джордж поначалу был демократичен, а затем превратился в консерватора. На самом деле он ни то ни другое, поэтому примыкает то к одному, то к другому лагерю демагогической плутократии; следуя веяниям времени и приближаясь к одному из них, особенно к демагогическому, он делает это вполне искренне, что выглядит и отчасти является выражением его принципов.

Поведение Джолитти не столь противоречиво, поскольку он отдает предпочтение посредничеству между двумя лагерями и, используя их противостояние, старается выглядеть лишь арбитром в их споре. Он хочет примирить монархический принцип с демократическим или социалистическим, потому что считает, что социалистическая монархия будет естественным завершением итальянского цикла.

Чтобы лучше понять взаимосвязь сегодняшних обстоятельств и деятельности политиков, обратимся к гипотетическому и обезличенному примеру.

Допустим, что мы находимся в одной из фаз цикла демагогической плутократии, описанного в «Социологии». Партия, называемая демократической, переживает подъем, буржуазная партия – упадок. Как это чаще всего бывает, последняя все более демонстрирует свою слабость, первая же рвется к власти. Государство разваливается и все менее способно управлять соперничающими партиями.

Как же следует поступать государственному деятелю в такой обстановке?

Если бы ему было известно, как будут дальше развиваться события, было бы несложно избрать правильный путь, который ведет в нужном направлении, за вычетом уже высказанного соображения о том, что в конечном счете в дальней перспективе он может вести к катастрофе. Но если относительно ближайших результатов существует лишь вероятность, то уверенности нет и приходится следовать прогнозам. Эти прогнозы могут основываться на совершенно разных предположениях: первое исходит из того, что мы близки к точке смены направления цикла, второе – что далеки. Резкое изменение его характера, т. е. революция, насильственная или мирная, может преследовать интересы одной из партий, скорее всего (но не обязательно) более сильной, или интересы третьей стороны, которая выступает в нужный момент. Постепенное и нарастающее изменение в рамках цикла происходит путем модификаций, устраняющих причины нарушения равновесия, с учетом уже высказанного соображения, что такие модификации часто ведут к ближайшим желаемым результатам и к удаленным нежелательным и что исход предприятия зависит от того, возымеют ли эффект первые прежде, чем проявятся вторые.

Таким образом, перед государственным человеком открываются две дороги. Двигаясь по первой, он становится во главе партии, которая, по его мнению, одержит верх, и вступает в решительную битву; двигаясь по второй, он осторожно поощряет движение, совершающееся в рамках данного цикла. Первому образу действий редко сопутствует явный успех, потому что он наблюдается только в исключительных случаях, связанных с переменой цикла; второй образ действий встречается чаще, почти всегда, потому что один и тот же цикл длится столетиями; так вели себя большинство выдающихся политиков в истории. В римской истории был один Октавиан Август и немало успешных императоров.

Джолитти и Ллойд Джордж принадлежат, очевидно, к роду государственных деятелей, которые стремятся удержаться в рамках текущего цикла.

При гипотетически принятом нами положении дел, чтобы предупредить нарушение равновесия, следует ослабить партию, которая чересчур сильна, и усилить ту, которая ослабла, но сделать это осторожно, ибо авторитет государства настолько снизился, что ему трудно прибегнуть к силе.

Джолитти проявил себя как великий мастер подобных действий. Я уже отмечал это в «Социологии»; мне кажется, что последовавшие события полностью подтвердили эти наблюдения. Становится все очевиднее, что в Италии, вероятно, никто не сравнится с ним в умении использовать наличные чувства и тем более интересы.

Один из часто применяющихся и важных приемов описанного выше искусства состоит в том, чтобы на некоторое время и в известных пределах оставлять свободное поле деятельности для партии, которую желательно ослабить, и позволить ей совершать ошибки. Это влечет двоякую выгоду. Во-первых, партию, прибегающую к произволу и насилию, ждут разочарования; во-вторых, в более слабой партии пробуждается отвага, которую вызывает у самых слабых чувство смертельной опасности; она постарается оказать сопротивление противнику и целиком перейти под защиту правительства. Но это искусство требует большого мастерства, чтобы не потерять контроля над действиями партии, получившей свободу рук, и успеть вовремя вмешаться для подавления спровоцированных беспорядков и резких столкновений.

Этот способ использовал Джолитти, будучи министром, во время всеобщих стачек. Он предоставил бастующим свободу действий, дождался, пока реакция на их поступки позволит ему вмешаться, и незамедлительно и без труда навел порядок. Теперь он очень часто в сложных ситуациях действует таким же образом.

В сентябре 1920 г. он не препятствовал рабочим захватывать фабрики и создавать вооруженные отряды Красной гвардии. При желании он мог бы это сделать, что доказывается его успешными распоряжениями в начале 1921 г. Следовательно, его действия были не вынужденными, а умышленными: сначала они эксплуатировали агрессивные настроения рабочих, а затем чувство самосохранения буржуазии.

Тактика оказалась удачной и привела к нужным результатам. Захват фабрик и связанные с ним разочарования ослабили социалистическую, а тем более экстремистскую партии, предприниматели же сомкнули свои ряды, и буржуазия набралась смелости защищать свое дело, не дожидаясь от правительства манны небесной, для чего ей пришлось отказаться от блаженной праздности и позиции стороннего критика. Поговорку: «Помоги себе сам, и Бог тебе поможет» – можно переиначить таким образом: «Помоги себе сам, и тебе поможет правительство».

В других подобных ситуациях имело место сочетание продуманных мер с вынужденными, но о них нужно судить не по отдельности и не применительно к абстрактным принципам, даже самым лучшим, а по поведению общества.

Все злоупотребления, от которых пострадала буржуазия, породили ответную реакцию в виде фашизма, дающего оружие правительству, оставленному и даже отвергнутому теми, кого оно защищает, перед лицом тех, кто готовит переворот. Авторитет государства может укрепиться, если оно вернется к своей роли посредника между борющимися сторонами.

Если обратить внимание на то, как осуществляются многие фашистские вылазки, легко заметить, что правительство при желании может без труда им помешать. Следовательно, оно терпит их намеренно, а не по необходимости.

Социалисты обвиняют Джолитти в сочувствии фашизму, но это совсем не так. Он не сторонник, но и не противник фашизма. Безусловно, не он создавал его, и он не собирается с ним покончить; он пользуется фашизмом, так же как и любой действующей в стране силой, как пользовался популярами, экстремистским крылом социалистов против умеренного, последним против первого; еще лучше это удавалось бы ему, если бы они вошли в правительство, как было им предложено.

Что принесет фашизм, трудно сказать. Сегодня ему еще недостает определенного и притягательного идеала, мифа и положительной программы общественно-политического устройства. Возможно, он еще обзаведется всем этим и тогда станет крупной политической партией; но может быть, до этого и не дойдет, тогда его роль ограничится противодействием самоуправству крайнего социализма, он будет недолговечным, а его сегодняшнее использование правительством принесет очевидные плоды без оглядки на его будущее, которое может сулить как выгоды, так и опасения.

Пока что, если не говорить о внешней политике и возможных катастрофах, вызванных резкой сменой цикла, главную угрозу представляют возможные последствия экономических мер, которые правительства собираются (а вернее, вынуждены) предпринять для умиротворения своих противников и поощрения союзников. Источник, из которого они должны для этого по необходимости черпать, – это капиталы (преимущественно, сбережения) и производство, так что правительства продержатся столько времени, на сколько хватит этих сумм. Варварские нашествия лишь ускорили падение Римской империи, но оно было подготовлено ее экономическим состоянием; при любых серьезных потрясениях они играют решающую роль. Итак, нам следует понять, насколько близок тот момент, когда источник иссякнет.

Обычно подобные соображения мало волнуют политиков типа Ллойд Джорджа и Джолитти, великих мастеров политической тактики, так как они относят их к области отвлеченной стратегии, а то и совершенно бесполезной идеологии. Этому способствует то, что характер тактика противоположен характеру стратега, они отличаются друг от друга, как профессия биржевого спекулянта от профессии ученого. Кроме того, удаленность перспективы некоторых событий лишает их злободневности, которая единственно волнует практиков. Наконец, нельзя сбрасывать со счетов и невежество политических деятелей, чьи познания в общественных науках довольно скудны.

К тому же им кажется, что искусство, помогающее им эксплуатировать чужие мнения и чувства, столь же успешно позволит им обойти препятствия, вытекающие из природы вещей, поэтому они не замечают пределов, за которыми их воля бессильна.

Равным образом, не будучи верующими, они не осознают силу веры в других и, полагаясь на свое искусство, оказываются безоружными перед опасностями, которые таит в себе вера. Наполеон I имел очень ясные представления о религии как орудии управления, но он не понимал ее нравственной силы и недооценивал пробуждение патриотизма в Испании и Германии, поэтому не мог предвидеть его последствия.

Для того чтобы решить сегодняшние проблемы, Джолитти был вынужден принять ряд экономических мер; вполне вероятно, что он осознавал и отдаленные последствия некоторых из них, но считал, что ими можно пренебречь, а возможно, что он не думал об этом и не считал нужным думать, полагая это пустым делом.

В этом он отчасти может быть прав, ибо искусство, которое сегодня рекомендует эти меры, завтра, не исключено, отвергнет их. Вся история свидетельствует о том, что демагогическая плутократия прекрасно умеет представлять безобидными внешне невыгодные ей меры, к которым она прибегает. Это ее искусство, мастерски применявшееся отцами-сенаторами, привело к процветанию Римскую республику, и оно же немало способствовало процветанию цивилизованных народов в прошлом столетии.

Возьмем, к примеру, контроль. Джолитти счел нужным согласиться с ним из тактических соображений и, судя по тому, что нам известно, был, вероятно, прав. Теперь остается узнать, насколько форма будет соответствовать существу. Если контроль будет применяться всерьез, он нанесет серьезный экономический ущерб и в дальнейшем сулит немалые беды; если же он будет только внешним, потери могут быть невелики. Однако существуют чувства, с которыми также следует считаться. Если рабочие увидят, что их обманывают, они могут решиться на крайние действия. Опыт прошлого показывает, что в подобных случаях до такого доходит нескоро; остается выяснить, насколько будущее повторит прошлое.

Вкратце сегодняшнее положение можно описать следующим образом. Мы достигли такого исторического момента, когда одна часть населения поднялась на захват имущества другой. Чрезмерные налоги, доходы плутократов, сокращение рабочего дня, повышение зарплат и жалований, меры, с помощью которых правительство якобы снижает дороговизну, а на самом деле ее усиливает, захваты, стремление помешать безработице сделать свое дело, т. е. восстановить баланс заработной платы, бесполезные общественные работы, эмиссия бумажных денег, всевозможные пособия, в том числе тем предприятиям, которые угрожают безработицей, анархия коммунальных служб – все это лишь формы проявления отмеченного феномена. Рассуждения, которые имеют целью оправдание этих вещей, суть выражение чувств, разновидность класса дериваций, описанных в «Социологии».

Поскольку одна из партий вошла в силу отчасти благодаря собственным стараниям, отчасти из-за трусости противников и одержала над ними верх, никакой государственный деятель не может управлять без поддержки хотя бы части этой партии, за исключением случаев, когда, как в Риме, мощь легионов преодолевает интриги и народные бунты или когда дело оборачивается так, как сегодня в России. Если он попытается это сделать, то у него ничего не получится, он обречен на поражение, он останется один, покинутый всеми, в первую очередь, возможно, теми, кого он хочет защитить. Относительно последних следует напомнить, что, как часто отмечалось, есть разные виды смелости. Теперь мы видим, что можно обладать смелостью, чтобы силой подавить социалистов, и не обладать моральным духом, чтобы настоять на необходимости – суровой необходимости для большинства довольствоваться меньшим достатком, чем тот, который обещали социалисты и прочие демагоги. Лучше, по всей видимости, воспользоваться этими обещаниями и предложить лишь другой способ их исполнения, не вникая в реальность этого способа.

Суждение, которое можно было бы составить относительно этого комплекса чувств и интересов, людей и вещей, не следует смешивать с суждением по поводу государственных деятелей, вынужденных считаться с этими чувствами и интересами и зачастую, как в случае Джолитти и Ллойд Джорджа, не очень довольных этим. Их искусство измеряется умением извлечь из этих обстоятельств максимум преимуществ и обойтись минимальными потерями. С этой точки зрения Джолитти действует еще успешнее, чем Ллойд Джордж, потому что его задача труднее, ведь Италия беднее Англии, здесь сложнее раздобыть крупные суммы, необходимые для управления. Джолитти должен был достичь многого с малыми средствами, и ему это удалось.

Все сказанное касается настоящего и ближайшего будущего; дальнейшее будет зависеть от того, продолжится ли цикл, внутри которого мы сейчас находимся.

 

Распад государства

[124]

В 1915 г., подводя итог бесчисленному множеству повседневных фактов истории, я писал в «Социологии»: «Когда правящий класс не хочет, не может, не в состоянии применить силу для подавления преступлений частных лиц, его заменяет стихийная самодеятельность управляемых. Из истории хорошо известно, что феномен вендетты возникает или исчезает в зависимости от того, исполняет ли публичная власть свои функции по наказанию преступлений…

Можно заметить также, что там, где публичная власть ослаблена, в рамках большого государства образуются маленькие, в рамках крупного сообщества формируются мелкие. Равным образом там, где недостает публичного правосудия, его заменяет частное, пристрастное правосудие, и наоборот».

Происшедшие с тех пор и совершающиеся ныне события полностью подтверждают общую теорию, частный случай которой я имел возможность рассмотреть в недавно опубликованной «Трансформации демократии», где описываются факты прошлого, предвосхищающие настоящее.

Я напоминаю об этом не для того, чтобы похвастаться, ибо здесь заслуга не столько автора, сколько использованного им метода – экспериментального метода, который черпает свои выводы из опыта, не опираясь на метафизические или эмоциональные рассуждения, и поэтому, видимо, они подтверждаются в будущем.

Я привожу здесь одно из таких подтверждений с единственной целью – продемонстрировать вероятность того, что новые прогнозы сбудутся так же, как и предыдущие.

Процесс разрушения государственной власти, наблюдаемый сегодня в Италии, не остановится до тех пор, пока не переменятся чувства и интересы, которыми в основном определяется социальная эволюция. Произносимые по этому поводу проповеди, даже самые красноречивые, здесь не помогут, как и усилия правителей, благим намерениям которых не соответствует степень их могущества.

Джолитти предупреждал, что во избежание больших бед необходимо восстановить авторитет государства, но многие из тех, кто с ним согласился, затем оставили его, в том числе по причине несогласия с его экономической политикой.

Придя к власти, Джолитти активно принялся за дело, лавируя среди множества опасностей. Так как он не пользовался поддержкой Палаты депутатов, он решил опереться на население страны и назначил новые выборы, но новая Палата оказалась не лучше прежней. В конце концов, лишившись какой бы то ни было популярности, он ушел в отставку, уступив свою неблагодарную должность другим.

Хотелось бы надеяться, что к этим другим судьба будет более благосклонна, но пока что эти надежды малоутешительны.

Попытки разоружения в некоторых частях страны окончились ничем; введение более суровых, репрессивных мер не помогло, соответствующие законы не исполняются, как и множество им подобных на закате Римской империи. В целом множество законов является симптомом болезни, а не лекарством от нее. Правительственные чиновники, которым выгодно не выполнять собственные обязанности, не соблюдать законы, а входить в расположение к тем, кому водоворот политических событий и упадок авторитета государства дают некоторую власть, в атмосфере постоянных парламентских интриг и хитроумных комбинаций, направленных на получение или сохранение большинства в правительстве, в конце концов отказываются от преследования интересов государства и соблюдения законов, как бы повисающих в воздухе.

Странная вещь, напоминающая о Средних веках, – соглашение между фашистами и социалистами, заключенное с одобрения правительства, которое вынуждено выпрашивать у граждан то, чего оно должно требовать. Это соглашение представляется многим предзнаменованием лучшего будущего, но оно является лишь одним из признаков падения авторитета государства.

Чтобы не вдаваться в подробности, умолчу о новом обычае действовать во внешней политике под давлением большинства.

Авторитет государства умаляется не только насилием. Мы уже не знаем, какие законы в силе, какие нормы действуют. Существует ли еще в Италии частная собственность? Если существует, то как она уживается с захватом не только необрабатываемых земель, но и цветущих полей, с отнятием фабрик, со многими другими вещами, например знаменитым третейским решением Бьянки? Если нет, то что является ее законной заменой? Ленин пытается поставить на место частной собственности коммунизм. Что собирается поставить на ее место итальянское государство?

Мы движемся к самому примитивному хаосу без малейших проблесков возрождения, к таким порядкам, при которых самодуры будут навязывать свою волю, сильные будут господствовать, любой мелкий коллектив будет диктовать свои законы, свой кодекс поведения, свое правосудие и настаивать на полноте своей власти вплоть до jus gladii (права меча, т. е. права казнить. В тексте, видимо, опечатка – jus glaudii).

 

Социальный вопрос

[128]

 

I

Нелегко сказать, что именно означает выражение «социальный вопрос». Оно относится к многочисленной категории терминов, которые каждый понимает или считает понятными, но никто не может дать им точное определение. Впрочем, если вдуматься, мы увидим, что это невозможно, так как речь идет о смутной и зыбкой идее, подсказанной чувством и ускользающей от научного суждения. Тем не менее именно к нему я хочу здесь прибегнуть. Я должен предупредить об этом читателя, чтобы он не тратил время на поиск того, чего не сможет найти в этой статье. Я отношусь с большим уважением к чувствам, которые испытывают многие при словах социальный вопрос, однако в данном случае мне необходимо обратиться к внешнему анализу постольку, поскольку речь идет об обычных фактах, доступных нам в опыте.

Мой метод детальным образом описан в книге «Социология», поэтому я не стану на нем останавливаться.

При самом поверхностном знании истории можно заметить, что в любую эпоху наблюдаются те же чувства и интересы, которые сегодня подразумеваются, когда мы говорим о социальном вопросе. Они встречаются даже в легенде, и это показывает нам настроение людей, среди которых она родилась.

Вот случайный пример, избранный из многих.

Во второй песни «Илиады» Терсит разражается проклятиями в адрес Агамемнона, причем в таких выражениях, которые, за исключением технических деталей, всегда употребляются пролетариями. Терсит упрекает царя в том, что тот присвоил подавляющую часть богатств, накопленных общим трудом; в том, что он явился причиной всех бед ахейцев, и в заключение призывает последних к отказу от сотрудничества, как сказали бы мы сегодня – к забастовке: «Вернемся хотя бы домой, – говорит он, – на наших кораблях, и оставим его у Трои с его приобретениями, чтобы он понял, нужны мы ему или нет».

В то время и позднее, в Древней Греции и в Риме, война и грабеж как средства накопления богатств были тем же, чем является для современных народов промышленное производство, а дележ между вождями и их соратниками соответствовал распределению доходов между господствующим классом и трудящимся населением. Тогда, как и сегодня да и всегда, каждая из сторон стремилась увеличить свою долю за счет других, возмущалась их противодействием этому стремлению и предавалась изощренным этическим, метафизическим и теологическим спекуляциям по этому поводу. Nominor quoniam leo, – говорит одна сторона; Sic totam praedam sola improbitas abstulit, – возражает другая. «Прибавочная стоимость» – это современный термин, но его смысл древний, как мир.

Возможно, в те времена, когда сочинялись стихи «Илиады», существовали теории, подобные нынешним, целью которых было установить, кто должен руководить совместным предприятием. В словах, формулирующих знаменитый принцип Античности: «Одновременную власть многих нельзя считать правильной», – слышится голос наших капиталистов, протестующих против контроля, который политики хотят ввести в промышленности.

История Древней Греции и Рима открывает перед нами целый ряд социальных вопросов, иногда улаживаемых с помощью законов, иногда в ходе революций, но всегда заканчивающихся переделом имущества в пользу одной из враждующих сторон или некоего третьего проходимца.

Солон попытался разрешить подобный вопрос в Афинах; Агид IV и Клеомен проводили аналогичные эксперименты в Спарте, хотя и неудачно.

Аграрные законы играли в римской истории важнейшую роль. Поначалу, как и на протяжении длительного времени в дальнейшем, они представляли собой попытки урегулировать распределение завоеванного, т. е. ager publicus (общественных земель), между ассоциациями и только впоследствии стали санкционировать захваты ager privatus (частных земель). В этом смысле они возродились в наше время в виде декретов итальянского правительства, обеспечивающих законное основание для произвольных захватов частной собственности.

Закон Антония предписывал раздачу ветеранам Цезаря общественных и даже частных земель. После битвы при Анции в Италии на землях прежних владельцев были основаны восемнадцать военных колоний; таким образом, были выполнены обещания триумвиров, данные солдатам, чтобы вдохновить их на битву.

В наше время также давались подобные обещания, однако они были отчасти забыты под предлогом улучшения культуры обработки почвы, которая, к сожалению, всегда относилась к области предположений.

После падения Римской империи социальные вопросы как будто испарились, но вскоре появились снова. В Средние века и немного позднее они выступали в религиозной форме, что характерно почти для всех человеческих проявлений того времени. В дальнейшем они принимают псевдонаучные формы и в таком виде предстают перед нами сегодня.

Примечательно, что в Греции и в Риме социальные вопросы, как правило, не получали решения, по крайней мере в том смысле, какой мы обычно придаем этому понятию. Они устранялись под действием внешних причин, каковыми к Греции было римское завоевание, а в Риме – основание империи. Во времена Цицерона аграрный вопрос еще является главным предметом беспокойства для государственных деятелей и приводит к волнениям. Через несколько лет, при Августе и Тиберии, он сходит со сцены и мы с трудом находим упоминания о нем в императорских эдиктах.

Сформулируем теперь соображение общего характера. История показывает, что социальные вопросы почти никогда не получают внутреннего разрешения с помощью способов, логически выведенных из анализа проблемы, а снимаются и преобразуются извне благодаря внешним силам и обстоятельствам.

Это соображение нуждается, однако, в дополнении. При ближайшем рассмотрении заметно, что под словом решение социальных вопросов понимаются разные вещи, которые можно классифицировать по крайней мере двояким образом. Существуют практические меры, изменяющие установившееся равновесие или восстанавливающие нарушенное равновесие, вызывающие резкий всплеск социальной эволюции, санкционирующие изменения, введенные обычаем в использование общих правил, мало или вовсе не влияющих априорно на сами правила, т. е. на принципиальные вопросы. Есть и другие меры – по правде говоря, больше теоретические, нежели практические, которые предлагаются для априорно продуманного и радикального обновления этих правил и этих принципов. В древности к первому роду принадлежали отмена долгов, перераспределение земель; во все времена – покушения на частную собственность, сам принцип которой, тем не менее, никогда не был отрицаем.

Проекты Гипподама Милетского, Фалея Халкедонского, Платона и их конкурентов в наши дни, ставящие перед собой задачу упразднения частной собственности, принадлежат ко второму роду. Именно к нему относится сформулированное нами соображение. Что касается первого рода, то эти меры широко применялись и применяются; более того, можно сказать, что частная собственность существует благодаря постоянным покушениям на нее.

Чувства и интересы преобразуются в теории, часто метафизические и псевдонаучные, иногда богословские, иногда внедряющиеся в область фантазии, утопии, приспосабливающие к общему классу термин, созданный для частного случая. Чувства и интересы составляют неизменную (лучше сказать; почти неизменную) часть этих феноменов, теории же – их преимущественно меняющуюся часть. Они возникают и воспроизводятся до тех пор, пока эти чувства и интересы сохраняются. Если одна из теорий отмирает, другая тотчас занимает ее место.

Не составит труда отыскать в Античности теории, аналогичные теориям современного социализма. Название они получили недавно, но их суть восходит к древности.

Из Греции до нас дошел целый ряд таких теорий. Существовали, возможно, и другие, до нас не дошедшие. По преимуществу практический дух римлян, по-видимому, не был привержен к этому литературному жанру. Наше время, напротив, весьма благосклонно к нему.

Начиная от Платона и до наших дней, выдающиеся мыслители пытались решить социальный вопрос, но не добились успеха. Если им не удалось даже немного продвинуться в этом направлении, следует допустить наряду с прочими предположениями, что они ищут то, чего нет. Если человеческое общество является совокупностью разнородных частей, для которых естественно противостоять друг другу ради добычи всевозможных благ, очевидно, что придется полностью изменить природу людей, чтобы искоренить это соперничество, и что поиск средств для достижения названной цели напоминает поиск эликсира долголетия.

 

II

Возможны и другие изыскания. Прежде всего такие, которые можно назвать, используя термины механики, виртуальными перемещениями и которые состоят в попытке установить, к каким последствиям приведут определенные изменения в общественном устройстве. Этого сложно добиться при современном состоянии науки, но сама по себе затея не заключает в себе ничего невозможного.

Возможны также исследования, которые имеют целью изучить предшествующую эволюцию и вероятное направление будущей, т. е. реальное движение.

Все эти изыскания, особенно первого типа, могут проходить по разряду социального вопроса. Но обычно они принимают форму утверждений, причем догматического толка, а не задач, нуждающихся в решении.

Можно выделить в них две цели, в зависимости от того, рассматривается преимущественно организация производства богатств или их распределение. Реформаторы редко прибегают к подобной классификации, потому что в своей самоуверенности не допускают, чтобы их проекты оказывались верными только отчасти.

Среди исследований, посвященных организации производства, есть разновидность, занимающая в сегодняшних дискуссиях важное место. Это изучение того, какими могут быть последствия разных способов управления производством, – очень важная задача в рамках той мешанины, которую в просторечии именуют социальным вопросом. Часто ее формулируют так: «Кто должен руководить производством – капитал или труд?»

Но эта формулировка некорректна. Не станем говорить о понятии «должен», которое по смыслу выводит нас за рамки опыта и направляет в сферу этики, оставляя в стороне более существенные предметы. Понятие «капитал» двусмысленно. Оно может означать две разные вещи: блага, служащие для производства на протяжении длительного срока, т. е. средства производства, а также (особенно в социалистической фразеологии) блага, находящиеся в частной собственности. В этом случае речь идет о капитализме, противопоставляемом состоянию, при котором капиталы находятся в собственности общества, государства, трудящихся, отдельных профсоюзов и т. д.

В нашем изложении речь идет лишь о двух вещах, хотя есть и третья – предприятие, совмещающее в себе обе формы; его значение трудно переоценить. Попытки покончить с ним до сих пор не имели успеха. Тот факт, что в нынешней организации предприниматель почти всегда является капиталистом, нисколько не придает прочности его положению.

Прежде всего нужно иметь в виду, что многие стали капиталистами именно благодаря предпринимательству: начав с нуля, они сколотили состояния. Далее, если вникнуть в это явление, можно заметить, что большинством акционерных обществ капитал (находящийся в собственности) управляет только внешне, а на деле ими руководят несколько предпринимателей, которым акционеры полностью доверяют – доверяют настолько, что самих акционеров бывает сложно созвать на ежегодные собрания, которые положено проводить каждому предприятию. Более того, некоторые фирмы прибегают к такой уловке: они выдают акционерам, посещающим ежегодные собрания, специальные жетоны.

Проблему, которую мы поставили, корректнее было бы сформулировать следующим образом: насколько производство зависит от способов, которыми выбираются предприниматели, т. е. от того, как частные лица и власти избирают доверенных лиц.

В последнее время перед нами стоит также вопрос о том, как осуществляется управление предприятием. Следует ли устанавливать над ним рабочий контроль? Нужно здесь нечто, подобное диктатуре, или парламентскому режиму?

Примечательно, что второй вариант предлагается в то самое время, когда вследствие технического развития все чаще раздаются голоса о беспомощности парламентской системы; это происходит после военных лет, на протяжении которых нам пришлось с целью повышения отдачи наделить правительства такими диктаторскими полномочиями, что они вмешиваются в самые незначительные вопросы общественной жизни. Впрочем, в этом нет ничего удивительного.

Это один из тех нередких случаев, когда реальный смысл замаскирован выдумками, подогревающими определенные чувства и интересы. Среди сторонников контроля есть небольшое число рабочих, привлеченных новой организацией, но основная часть их трезво смотрит на вещи и понимает, что это лишь способ достигнуть цели, которая заключается в том, чтобы завладеть фабриками, заводами, сельскохозяйственными угодьями. Капиталисты, вставшие на сторону контроля, видят в нем средство из ряда тех, что в изобилии использовались во все времена демагогической плутократией, чтобы уступить вершки и оставить себе корешки. Этот прием, отработанный в Древнем Риме, с успехом использовался на протяжении всего XIX в. Следовательно, можно надеяться, что он и дальше будет приносить плоды.

Политиканы относят контроль к тактическим вопросам: они предлагают и отстаивают меры, которые вызовут наименьшее сопротивление и получат наибольшую поддержку. Все это прикрывается сладкими речами и громкими фразами. Говорят о веяниях времени, о долге имущих классов прислушаться к ним, о подъеме рабочего движения, о неизбежном пришествии демократии, социализма, о диктатуре пролетариата. Есть даже те, кто полагают, что контроль приведет к росту производства, усовершенствует его; в общем, принесет потребителю одни блага. На самом деле они не могут назвать ни одного факта в подтверждение своего тезиса, который, впрочем, следует принимать на веру. Это неважно. Они не сомневаются, что выступают от имени опытной науки.

Однако эти и подобные им рассуждения никак не затрагивают проблему управления предприятиями по существу. В настоящее время есть капиталистические организации, возглавляемые предпринимателями, иногда принадлежащими к числу собственников, иногда акционеров, а в некоторых случаях им удается собирать акционеров и получить их поддержку. В современном обществе основной объем производства сосредоточен у таких организаций. Но некоторая доля приходится и на других.

Кооперативные предприятия принадлежат к смешанному типу; формально ими должны управлять потребители, также вносящие свои вклады в капитал. Здесь есть и предприниматели, но они играют второстепенную роль, поэтому кооперативы не могут сравняться с крупными производителями. Несмотря на всевозможные льготы, получаемые ими от правительств, им не удается добиться контроля над основными объемами производства и торговли, в противном случае было бы очевидно, что экономически они превосходят формы, с которыми конкурируют.

Есть также немало государственных предприятий. Предпринимателей назначают бюрократы, которые руководствуются чаще политическими, чем экономическими соображениями. Общепризнанным фактом сегодня является то, что торговые и промышленные предприятия этого типа не выдерживают рыночной конкуренции. Чтобы они не погибли, нужно избавить их от борьбы за существование, дать им монопольные права. Годы войны недвусмысленно продемонстрировали, что, с одной стороны, они экономически несовершенны, невыгодны и представляют собой источник всякого рода злоупотреблений; с другой стороны, они чрезвычайно полезны и часто незаменимы с политической и социальной точки зрения.

Впрочем, и в других обстоятельствах можно говорить о двух видах пользы. С экономической точки зрения профсоюзные организации еще не проявили себя на опыте. В этом смысле они принадлежат скорее будущему, чем прошлому или настоящему. До сих пор они были способны больше защищать корпоративные интересы и, возможно, влиять на распределение богатств, чем на их производство. Предприятий, находящихся в собственности трудящихся или в их управлении, пока не существуют. Те, которые пытались создавать, наподобие стекольного производства Альби, стали кооперативами или чем-то похожим на них.

Что касается распределения богатств, то от глубокой древности до наших дней насчитывается множество проектов, целью которых было установление всеобщего равенства. Ни один из этих проектов не увенчался успехом, и трудно рассчитывать, что в будущем что-то изменится. Неравенство в той или иной форме является, по-видимому, неискоренимым свойством человеческой природы.

Даже там, где, как в современной России, утвердился, по крайней мере номинально, коммунизм, неравенство доходов и жизненного уровня сохраняется и остается значительным.

Что было заметно всегда и наблюдается сегодня – это разнообразие факторов, вызывающих неравенство. Чисто экономическая составляющая никогда не была определяющей; рано или поздно, иногда через столетия ее подкрепляли другие факторы, в основном вооруженная сила. В недавнее время ее попытались заменить избирательным правом для большинства, поставить комиции на место легионов. Возможно, мы достигли критической точки и ближайшее будущее покажет, можно ли полностью устранить силовой фактор.

Некогда один народ мог военным путем завладеть богатствами другого; теперь он должен рассчитывать только на собственное производство. Есть одно «но», о котором нельзя забывать, хотя во многих проектах так и происходит, – что производство обеспечивает ограниченный объем богатств, поэтому источник, из которого правительства черпают средства для вознаграждения своих сторонников и приобретения новых, решения политических и прочих социальных вопросов, также не бездонный. Если бы дело обстояло иначе, управлять было бы довольно легко и подобные вопросы решались бы без труда.

Что касается налогов, то здесь следует учитывать две вещи – форму и их долю по отношению к сумме изымаемых богатств. Если эта доля невелика, форма приобретает главенствующее значение; но она отходит на второй план и вообще становится несущественной, если богатствам наносится серьезный ущерб; в этом случае главной является взимаемая сумма. Экономический крах Римской империи был вызван не столько тем, что налоги были неправильными, сколько их чрезмерной величиной.

На протяжении всего XIX в. и в предвоенный период рост налогов не превышал роста богатств. Разница в темпах роста обеспечивала успех отдельных мероприятий, но сегодня они могут оказаться бесполезными, потому что этот запас уменьшился и продолжает уменьшаться.

Нужно установить, приближаемся мы или еще далеки от того предела, за которым резкое уменьшение суммы богатств приведет к роковому обнищанию нации. Более того, богатство, используемое в виде капиталов, не может быть уменьшено без ущерба для экономического и социального развития. Говорили, что прогресс – это разновидность капитализации. Точно так же можно сказать, что прогресс замедляется вместе с капитализацией независимо, разумеется, от характера последней, будь она связана с частной собственностью или нет.

Мы можем уменьшить сумму частного капитала при условии увеличения другого (например, обобществленного) капитала. К сожалению, правительства сегодня нарушают это правило, потому что необходимость заставляет их облагать продукцию непомерными налогами, подрывать частный капитал, не заменяя его обобществленным капиталом. Вот тот социальный вопрос, который должен был бы стать сегодня самым главным.

Выскажем еще одно общее соображение. Теоретическое решение социально-экономических проблем мало что значит по сравнению с наличием средств, позволяющих его использовать. Те, кто верит, что миром правит разум, видят такое средство в доводах логики и распространении истины. Те, кто знает, сколь значительную роль в природе социальных явлений играют чувства и интересы, понимают, что поиск такого средства не менее, а скорее более важен, чем имеющееся или предполагаемое теоретическое решение задачи. Опыт заставляет усомниться в полезности индивидуальных усилий, даже если речь идет о гениях. Таким способом мы придем в конце к пониманию не того, что можно сделать, а что по всей вероятности будет сделано.

За недостатком места мы не будем останавливаться на последнем вопросе. Но мы должны были по крайней мере указать на него, чтобы ясно обрисовать важность всестороннего обобщения предмета, которым мы занимались в этой статье.

 

Прогнозирование социальных явлений

[137]

По мнению многих, высшее достижение науки – это не только описывать явления прошлого, но и предсказывать будущие. По этому пути, в отличие от общественных дисциплин, идут естественные науки.

Прогрессу общественных наук мешают многообразные препятствия. Умолчу о сложности предмета, поскольку она хорошо известна; не буду говорить и о влиянии теологии, метафизики, чувств, поскольку я подробно рассматривал его в другом месте; я хочу лишь исследовать степень вероятности, которую опытная наука может обеспечить отдельным видам прогнозов. Тем не менее, чтобы сделать свои рассуждения понятными, мне придется коротко напомнить о некоторых вещах.

Экспериментальная наука по своей сути относительна, в качестве таковой она рассматривает логику, полагая, что в силлогизме, т. е. в выводе, содержится лишь то, что имеется в предпосылках, без всяких добавлений, т. е. меняется только форма, а не существо. В каком-то смысле опытная наука вносит в социальные дисциплины релятивизм, который уже давно распространился в физико-математических науках и с каждым днем все более их захватывает.

Формулировки, которые в общественных науках получают название законов, представляют собой попросту констатацию единообразия, замечаемого в фактах, а добавление эпитета общие указывает лишь на то, что они обобщают огромное множество фактов.

Рассуждения (деривации), встречающиеся в социальных науках, напротив, в большей или меньшей степени являются безусловными; но если бы мы захотели по этой причине исключить их из сферы науки, нам пришлось бы отказаться от векового опыта, отраженного в них; мы должны были бы рассматривать только известные нам голые факты и не могли бы воспользоваться многочисленными их описаниями, в которых к опыту примешиваются выходящие за его рамки соображения. Поэтому следует избрать другой путь и постараться отделить опытные данные от прибавленных к ним примесей. Очевидно далее, что тем, кто верит в абсолют, эти примеси придают уверенность, а с точки зрения тех, кто довольствуется опытом, степень вероятности определяется долей, остающейся после их устранения.

Абсолют часто выступает в форме предписания. Впрочем, это может быть (хотя в социальных науках нечасто) эквивалентом прогноза. Например, это равнозначно высказыванию, что в евклидовой геометрии угол треугольника должен быть равен 180°, минус сумма двух других, или что он будет таким.

В иных случаях завеса предписания может быть умело приподнята, как поступают, например, оракулы. В речении Дельфийского оракула афинянам было сказано, что «Зевс дозволяет Афине, чтобы деревянная стена была неприступной только для спасения тебя и твоих детей». Если убрать Зевса и Афину, останется лишь основанный на опыте прогноз, но при этом исчезнет убежденность верующих и сохранится более или менее высокая степень вероятности в зависимости от фактов, известных дельфийским жрецам и обосновывающих их прогноз.

Впрочем, часто бывает, что когда некто сообщает, что нечто должно произойти, неизвестно (в том числе, вероятно, и ему самому) какова в этом должно доля абсолютного, а какова относительного и опытного. Например, читая четырнадцать томов, посвященных либеральной империи Эмилем Оливье, трудно понять, руководствуется он абсолютными принципами или опытным релятивизмом. Можно привести цитаты в пользу как первого тезиса, так и второго. То же самое может быть сказано о бесчисленном множестве авторов – и древних, и новых. Когда наши современники рассуждают о божественном пролетариате, нельзя понять, имеют они в виду абсолютный принцип, не подчиняющийся никаким правилам вероятности, или излагают экспериментальные теоремы, более или менее доказуемые.

Верующие, в глазах которых абсолют господствует над опытом, безусловно не испытывают сомнений. Не стоит противопоставлять опыт ни богам, которыми изобилует пантеон человечества, ни идеям, которыми так же кишит сознание метафизиков, категорическим императивам, творениям реальности (если допустить, что эти термины имеют смысл), ни другим, столь же возвышенным концепциям. Все это может быть (и бывает) в высшей степени полезно для общества, но не имеет отношения к опыту, который является для нас здесь единственной путеводной звездой, так что мы не хотим иметь дела с тем, что выходит за пределы опыта.

Следует помнить еще об одном феномене общего характера. Общественные и другие явления часто имеют циклическую форму, что отмечалось в более или менее отчетливом виде во все эпохи; в метафизическом и очень несовершенном у Вико, в столь же метафизическом и менее несовершенном у Герберта Спенсера; а опытная наука пока что исследовала этот феномен очень мало.

Чтобы лучше понять предмет, было бы неплохо привести несколько примеров таких явлений; если бы позволяло место, я обратился бы к примерам из статей «Прибыль и обмен», «Формы экономических явлений и прогнозы»; из последней я должен процитировать отдельные отрывки.

«Путем интерполяции можно выделить три типа колебаний, часто совершенно различных, а именно: (а) Долговременные колебания. (b) Среднесрочные колебания. (c) Краткосрочные колебания.

Взаимосвязь явлений выглядит по-разному в зависимости от того, рассматриваются длительные, средние или короткие отрезки времени, эта связь может быть прямо противоположной. Например, спекуляция влияет на денежный курс и на цены вообще в рамках среднесрочных и краткосрочных колебаний в значительной степени независимо от общего хода процесса. Это порождает ошибочные представления о том, что колебания курса в целом зависят от веры в платежеспособность государства, в то время как такое доверие существенно только в рамках кратковременных циклов, иногда, возможно, среднесрочных».

При рассмотрении краткосрочных (точнее, очень кратких) колебаний часто эмпирический подход помогает больше, чем научный. Что касается средних, то здесь они выступают на равных, если эмпиризм сочетается со знанием о многочисленных циклах, совершавшихся в прошлом. Исследование длительных и очень долгих колебаний является уделом науки.

Опытный игрок на бирже может угадать, пойдет рентный доход вверх или вниз, но он не способен узнать (да ему это и не нужно), каким этот доход будет через несколько лет, между тем как опытная наука сможет определить (хотя лишь в пределах вероятности), достигнет страна, выплачивающая эту ренту, процветания или наступит ее крах. Искушенный политический деятель часто может предвидеть исход голосования в парламенте, ближайшие последствия принятия закона и гораздо реже его отдаленные последствия, как и последствия этого голосования, но ему чрезвычайно трудно судить о том, как это отзовется через годы.

В этих и подобных случаях эмпирические прогнозы в значительной мере основываются на опыте, хотя люди это редко замечают, потому что здесь главную роль играет интуиция, а не умозаключения, причем выводы интуиции получают очень наивное объяснение или не получают никакого.

Напротив, в долгосрочных предсказаниях интуиция не играет почти никакой роли, поскольку они основываются преимущественно на обобщении повторяющихся явлений.

Число удачных краткосрочных прогнозов бесконечно. Обратимся к нескольким примерам.

Если намечаются перемены в политическом или социальном плане, их часто сопровождают некоторые предзнаменования, которые позволяют эмпирикам делать прогнозы с известной степенью вероятности.

Так, на закате Римской республики многие предвидели, что тогдашнее положение не может длиться долго. Эти ощущения отразил ответ гаруспиков, приводимый Цицероном. В нем говорилось: бессмертные боги «предостерегают, что раздоры и несогласие между оптиматами могут привести к убийствам и нападениям на сенаторов и лучших людей, лишившись поддержки, они погибнут; в результате управление провинциями перейдет к одному лицу, войска потерпят поражение и наступит крах».

На закате французской монархии можно наблюдать подобные же чувства. Любопытный анекдот приводит Башомон. 20 июля 1763 г. некий священник, проповедуя в церкви Св. Евстахия в Париже, говорил: «В королевстве, где постоянно сталкиваются скипетр и кадило, рано или поздно произойдет революция… Кризис свирепствует, и революция уже близка».

Во времена Директории многие ожидали наступления больших перемен. Из множества примеров упомянем слова Малле дю Пана: «Те, кто полагает, что бессмертная республика со временем погибнет, несомненно, правы; но если они думают, что ее более или менее близкое падение послужит своевременным предостережением для остальной Европы, если они рассчитывают, что при этом белое превратится в черное, то они ошибаются, потому что на месте сегодняшней республики может образоваться ее монархический или диктаторский суррогат». Таковыми в действительности были Консульство и Империя.

Там же, во Франции, делались прогнозы будущих катастроф, когда события обратились против Второй империи. Эмиль Оливье говорит, что в 1867 г. «мрачные пророчества воспринимались сочувственно». Он цитирует донесение префекта полиции Пьетри: «К каким бы источникам ни обращаться, кого бы ни спрашивать, какие бы сведения ни собирать, сегодняшнее положение внушает мало оптимизма; с какой стороны ни взглянешь, ощутимо явное беспокойство, недоверие, внушающее резкую враждебность».

Сегодня такая атмосфера царит во всей Европе; очень многие разочаровались в настоящем и смотрят в будущее с ожиданием катастроф. Правы ли они? Эмпиризм не в состоянии дать удовлетворительный ответ на этот вопрос.

У Полибия по поводу эмпиризма есть удачное замечание, с которым не сравнятся суждения современной науки. Он пишет (VI, 3,1): «По отношению ко всем эллинским государствам, которые неоднократно то возвышаются, то приходят в полный упадок, легко бывает и излагать предшествующую историю, и предсказывать будущее. Ибо легко передать, что знаешь, и нетрудно предсказать будущее на основании прошлого».

Именно таков эмпирический метод, который строит прогнозы будущих событий на прошлых циклах; по сей день это главный способ нашего прогнозирования экономических кризисов.

Но Полибий идет дальше и тут же приводит случай, в котором этот способ не срабатывает. «Что касается Римского государства, то при многосложности устройства весьма нелегко изобразить теперешнее его состояние, а равно при [нашем. – Прим. Парето] незнании особенностей прежнего порядка общественной и частной жизни римлян трудно предсказать будущее».

Затем он справляется с этой трудностью, выводя опыт за пределы простого эмпиризма и обращаясь к общим закономерностям; опираясь на них, предсказывает подготовленный демагогическим режимом конец Римской республики (LVII). Сам прием правилен, но применен он не очень удачно. Многие закономерности, предполагаемые Полибием, неточны и отчасти вымышлены, но иначе и не могло быть при тогдашнем несовершенном состоянии социальных наук; впрочем, они, к сожалению, с тех пор ушли не очень далеко.

Это распространенный случай. Политические деятели, часто сами того не сознавая, бывают движимы мотивами, которые не могут точно выразить.

Аристотель также использовал эмпиризм и общие законы, но последние не очень соответствовали опыту, часто были воображаемыми, т. е. мало что прибавляли к его эмпирическим выводам.

Как правило, эмпиризм имеет под собой твердое фактическое обоснование, но его слабое место – это выводы, поскольку в своих выводах он молчаливо допускает, что будущее должно быть похожим на прошлое, что справедливо лишь отчасти, а иногда неверно и сводится во многих случаях к простому указанию на возможность. Общие законы (единообразие) часто недостаточно подкрепляются фактами, поскольку необходимое количество фактов трудно собрать или к ним примешиваются метафизические, богословские (в общем, вымышленные) аргументы, но этот способ делать заключения более основателен, ибо обычно (хотя и не всегда) он строго логичен.

Отсюда вытекает, что в поисках более высокой степени установления вероятности эмпиризм постепенно уступает место методам, основанным на научных законах, по мере того как они создают для себя более прочный фундамент. Так происходило и происходит во всех естественных науках, но не в социальных, поскольку представители последних думают не о получении экспериментально подтверждаемых выводов, а о том, чтобы навязывать другим свои мнения, потакать их чувствам и идти навстречу их интересам.

Обратимся к нескольким примерам прогнозирования.

Рассмотрение экономического равновесия, основанное на опытной науке и синтезе, создает довольно прочную почву под ногами.

Перед войной существовало определенное равновесие, предполагавшее известную продолжительность рабочего дня и уровень заработной платы (рассчитанный в товарах). После войны была поставлена цель добиться нового равновесия на основе сокращенного рабочего дня и более высокой реальной заработной платы; другими словами, более выгодного для трудящихся. Достижима ли эта цель?

Следует заметить, что здесь речь идет о действительном, а не формальном равновесии. Например, те, кто хочет, чтобы заработная плата определялась на основании стоимости потребительских товаров и эта стоимость оставалась неизменной, желают, собственно, сохранить существующий дисбаланс, который отчасти был вызван разладом на потребительском рынке. Рост цен происходит не только вследствие повышения себестоимости, но и в силу увеличения спроса, к которому приводит рост заработной платы и окладов. При равновесном состоянии цена устанавливается на уровне соответствия спроса и предложения. Нельзя учитывать только первый фактор и забывать о втором.

Если утверждать, что рабочие никогда не согласятся вернуться к экономическому положению, в котором они находились до войны, это значит, что невозможно будет вернуться и к равновесию, соответствовавшему этому положению. Создастся, таким образом, новое положение. Остается выяснить, сохранится оно или нет; этот вопрос важнее всех прочих этических и метафизических соображений.

Война расточила множество богатств, но расточение продолжается и после войны в форме расходов, затрачиваемых на бесполезные для производства цели. Очевидно, что при новом равновесном положении это расточительство должно быть каким-то образом покрыто, это может быть сделано только за счет труда и потребления – как прямого, так и непрямого, т. е. за счет снижения капитализации.

Если бы общество было однородным, тяготы ложились бы на всех, но в расслоенном обществе они ложатся на одну его часть, а другая его часть получает выгоду, при условии что первая часть обеспечит не только возмещение истраченных богатств, но и благосостояние второй. Это возможно и действительно бывало в случае, если от многого отделяется малое; и невозможно, если из малого хотят получить много. Так римские триумвиры платили своим солдатам, так поступали многочисленные монархи, главы правительств, таким способом русский большевизм с успехом содержит свою армию. Но это невозможно, если огромную сумму, необходимую для увеличения потребления большей части населения, хотят получить из сравнительно гораздо меньшей суммы богатств, принадлежащих имущим и зажиточным классам. Поэтому с большой вероятностью можно утверждать, что усилия наших правительств, подстрекаемых общественно-политическими нуждами, останутся безрезультатными.

До сих пор факты полностью подтверждали этот прогноз.

Можно привести еще один пример, весьма вероятный. Вся история человечества показывает, что там, где не срабатывает сила, помогают хитрость и обман. Правительствам приходится лавировать между двумя крайностями. С одной стороны, они не могут удовлетворить все требования населения и выполнить свои обещания, сделанные ради продолжения войны; с другой стороны, им не хватает сил, чтобы заставить население отказаться от этих притязаний и помешать ему возмутиться против того, чтобы «посул был длиннее дел». Остается лишь делать вид, что ты даешь то, чего на самом деле не можешь дать; прибегать к паллиативам, которые снимают внешние симптомы, но не лечат саму болезнь, или произносить пустые речи, скрывающие правду, которую не могут или не желают высказать.

Меры, к которым в таких случаях прибегают, не новы, их можно легко предугадать, опираясь на знание истории. Это, в основном, порча монеты, некогда физическая, а сегодня осуществляемая с помощью бумажных денег; введение фиксированных цен, практиковавшееся со времен Диоклетиана и гораздо раньше, и вплоть до наших дней, всегда или почти всегда неэффективное, всегда желанное для населения и охотно применяемое правительствами во время волнений; законы против роскоши, ведущие к нулевому результату; в Средние века гонения на ростовщиков, в наши дни – на спекулянтов, всякого рода преследования капиталистов.

15 января 1920 г. мы уже отмечали точность прогнозов относительно обесценивания денег, прибегая к которому государства делали вид, что выплачивают долги, хотя платили намного меньше. События, происходившие с тех пор по сей день, полностью подтвердили эти выводы.

Можно хотя бы приблизительно судить о степени обесценения валюты, приравнивая ее стоимость к золоту. Впрочем, не следует забывать, что сегодня золото дешевле, чем довоенное.

В Лондоне существует свободный и реальный рынок золота, рынок, которого нет во многих других странах. Поэтому прибегнем к данным Лондонской биржи. Строго говоря, следовало бы сравнивать средние цифры, получаемые путем интерполяции, как мы поступали ранее в подобных случаях; но чтобы не слишком затягивать дело, мы будем сравнивать данные за определенные отрезки времени, оговорив, что они приблизительны, поскольку биржевые ставки меняются каждый день.

Чтобы определить паритетную стоимость фунта стерлингов, следует напомнить, что унция золота английской пробы в одиннадцать двенадцатых составляет 77,875 золотых шиллингов; следовательно, унция чистого золота равна 84,9544. 6 октября 1921 г. за такую унцию платили 109,7 [бумажных] шиллингов; следовательно, бумажный фунт стерлингов составляет 0,774 от золотого фунта.

В Соединенных Штатах золото находится в обращении. 6 октября 1921 г. бумажный фунт был равен 3,776 долл.; золотой фунт стерлингов равен 4,866 долл., таким образом, бумажный фунт обесценен до 0,776; эта цифра, которую мы положили в основу своих расчетов, соответствует предыдущей.

Зная уровень обесценения бумажного фунта, мы можем с помощью данных Лондонской биржи рассчитать девальвацию других валют и получить следующую таблицу:

Нью-Йорк – 1

Иокогама – 0,963

Швейцария – 0,915

Стокгольм – 0,843

Амстердам – 0,805

Буэнос-Айрес – 0,789

Англия – 0,776

Копенгаген – 0,701

Мадрид – 0,683

Монтевидео – 0,669

Кристиания – 0,452

Рио-де-Жанейро – 0,406

Франция – 0,375

Вальпараисо – 0,312

Италия – 0,208

Белград – 0,090

Гельсингформ – 0,077

Прага – 0,052

Бухарест – 0,044

София – 0,035

Берлин – 0,034

Будапешт – 0,007

Вена – 0,003

Варшава – 0,001

Эти данные являются самым наглядным доказательством. Напротив, прогнозы, делавшиеся многими относительно улучшения состояния валют и обменов в результате мероприятий правительства по борьбе со спекулянтами, биржевыми игроками, «врагами отечества», лицами, недостаточно верящими в будущее страны, со свободным обращением валюты, ее вывозом, а также благодаря различным ухищрениям, типа учреждения Национального института обменов, запрета на перевод из-за границы платежей в национальной валюте и т. д.; все эти меры оказались совершенно бесполезными, а прогнозы ошибочными. Они не основывались ни на практике, ни на логике, т. е. на общих законах. Что касается практики, то история демонстрирует нам множество примеров таких мер, которые приводили всегда к противоположному результату; что до логики, то все известные законы учат другому.

Впрочем, можно было предвидеть, что вследствие хитрости ряда деятелей, обмана со стороны некоторых из них, невежества многих людей и подверженности сознания масс эмоциям подобные меры будут применяться вновь, как это уже бывало не раз в истории.

Одной из причин войны было соперничество плутократий при потворстве буржуазии, разум которой затмевался алчностью, и при активном или пассивном сочувствии трудящихся, которые рассчитывали на огромные заработки. Чтобы удержать массы в таком благоприятном расположении духа и заманить птичек в клетку, пока идет война и до мира далеко, нужно было убедить всех, что после войны наступят времена неслыханного процветания.

Подобные утверждения противоречат эмпиризму и логическим выводам, они не подтверждаются ни историей, ни известными нам социально-экономическими закономерностями. Поэтому в июле-августе 1918 г. мы писали: «(p. 157) В целом, после больших войн и заключения мира наступает период кратковременного экономического благосостояния, высоких цен, а затем промежуточный период (р. 158) длительной экономической депрессии и низких цен. Эти обстоятельства, впрочем, широко известные, естественно, находятся в полном забвении или замалчиваются теми, кто желает внушить почтенной публике, что война приведет после своего окончания к эпохе вечного процветания».

Теперь все это получает всестороннее фактическое подтверждение.

Другой тезис, на который мы можем опереться, предоставляет нам экономика, которая утверждает, что продукты обмениваются на продукты; имеется в виду общий принцип, распространяющийся на довольно длительные периоды времени, а не на периоды краткосрочных или кратчайших колебаний. В данном случае эмпирический метод и логика совместно повышают доступный нам уровень вероятности прогнозов.

Соответственно, можно было и следует теперь предвидеть, что надежда получить от Германии огромную контрибуцию золотом, отказываясь от ее продукции, несбыточна; это задача равнозначна сотворению из ничего. Беспочвенность таких притязаний становится очевидной, поэтому Франция только что заключила соглашение с Германией о закупке ее товаров при определенных условиях.

В целом война обострила неприязнь к чужеземцам, отдельные народы разделились как в материальном, так и в интеллектуальном отношении. Они закрыли свой рынок для иностранной продукции, а теперь замечают, что тем самым помешали экспорту собственных товаров.

Отдельные производители несут убытки и призывают принять меры, которые могут дать временное облегчение, но в конечном счете обернутся во вред. Правительства выделяют премии за экспорт, но это лишь косвенный способ перераспределения богатств от рантье и держателей вкладов к плутократам и обслуживающим их рабочим. Это очередное кровопускание, устроенное сбережениям и капиталу. Чтобы предвидеть будущее, необходимо иметь представление о том, сколько сбережений останется в нашем распоряжении для восстановления и наращивания капиталов.

Единый характер человеческих обществ виден также на примере кривой распределения доходов, которая, как мы показывали, до 1896 г. мало различалась для стран с совершенно разным экономическим положением. Многие факты указывают на то, что подобные законы управляют и проявлениями иных видов человеческой деятельности – физической, интеллектуальной, моральной. В этих законах следует различать две вещи, а именно: 1) точность формы кривых; 2) их общий характер, показывающий, что число собственников резко уменьшается пропорционально увеличению объема собственности. Точную форму кривых получить невозможно, потому что на нее влияет множество факторов; чрезвычайно примечательно, что они так мало изменяют вид кривой доходов. Общий характер не вызывает сомнений, в этом можно убедиться без всякой статистики, видя, что в любой отрасли науки, искусства, полезной или преступной деятельности и т. д. занято множество малоспособных людей, немного способных и очень мало выдающихся. Если расположить их по уровню способностей, то мы получим не пирамиду с пологими ребрами, а пик с острой верхушкой.

Во всех странах, включая Россию, ныне облагодетельствованную божественным пролетариатом, правит узкое меньшинство, иногда успешно, иногда кое-как, очень часто плохо и очень плохо. Прекрасно сказал Джустино Фортунатто: «Для таких слабых и бедных стран, как наша, характерно положение вещей, при котором подавляющее большинство населения вынуждено не только зарабатывать на жизнь, но и выбиваться из сил, чтобы содержать паразитическое меньшинство, на словах служащее народу, а на деле только формирующее привилегированный господствующий класс». Впрочем, это в той или иной степени справедливо по отношению ко всем странам и всем эпохам.

Следует добавить два замечания. Во-первых, форма пика сохраняет стабильность и при всех возмущениях тяготеет к самовосстановлению. Надо иметь это в виду, чтобы предвидеть, что большевизм в России придет к тому же распределению доходов, которое существовало при царском режиме; доходы уменьшились, но пропорции сохранились.

Во-вторых, внутри упомянутого пика происходит постоянное движение, в котором смешиваются разные слои; в частности, осуществляется круговорот элит.

С течением времени высшие классы интенсивно утрачивают активные элементы, вдохновляющиеся почти религиозным чувством, но эти утраты компенсируются возвышением низших классов.

Малле дю Пан так описывает Париж эпохи Директории: «(р. 127) роялисты, люди вандемьера, собственники, умеренные усвоили самый простой стиль поведения, заключающийся в полном игнорировании настоящего, будущего и даже прошлого. Их не смущает несправедливость, лишь бы она сулила им какие-то выгоды; их не пугает никакая тирания, при условии что они смогут жить по-прежнему, болтать и ходить в Оперу. Как и повсюду в Европе, в Париже некоторое присутствие духа сохранилось только в народе».

Эти соображения, подробно изложенные в «Социологии», воспроизводятся здесь лишь в той малой степени, в которой это необходимо для данной статьи.

Познакомившись с упомянутыми общими законами, мы можем объяснять многочисленные факты истории и с большой долей вероятности предвидеть многие другие.

Следует заметить, что обычно люди предпочитают идти по другому пути. Общие законы, которые применяются, иногда заимствуются из области метафизики или теологии; в этом случае они мало или никак не способствуют успеху прогнозов, причем эта малость связана с тем, что они худо-бедно в какой-то мере отражают реальный опыт. Иногда они хотя бы внешне опираются на опыт и срабатывают, когда внешность совпадает с опытом; иногда это чисто экспериментальные законы, но и они не обеспечивают высокой степени вероятности. Требуется, чтобы они еще были синтетичными, т. е. отражали синтетичность реальных явлений.

Часто общие законы лишь подразумеваются, этот случай наиболее коварен и опасен, ибо к ним прибегают без раздумий, без тщательного соотнесения их с действительностью.

Мы отмечали предвидение Малле дю Пана, которое сбылось; у него немало и других подобных, но есть много и таких, которые не оправдались. Как правило, первые основываются на опыте, а вторые – на чувствах или моральных оценках. Например, 11 августа 1796 г. он писал: «Бонапарт, эта марионетка с растрепанными волосами, это отродье Мандрена, которое парламентские краснобаи называют юным героем и победителем Италии, скоро заплатит за свои площадные успехи, за свое беспутство, свои махинации, свои репрессии и свои дерзкие выпады».

Трудно найти пример менее удачного прогноза. Безусловно, он отчасти вытекает из молчаливого предположения о том, что великий полководец и великий политический деятель обязательно должен быть достойным и благонравным человеком. Было бы очень неплохо, если бы так и было, но, к сожалению, история полностью опровергает это предположение. Однако оно сквозит в большей или меньшей степени в суждениях Тэна о Революции и, по правде говоря, у множества историков, философов и социологов; оно также в большинстве случаев лежит в основе глупых обвинений в адрес Макиавелли.

Предположение, делающее ущербными массу рассуждений, заключается в том, что люди руководствуются исключительно разумом; автор строит прогнозы о том, что они должны были бы делать, а не о том, что они будут делать в реальности. Бытует и другое мнение, заключающееся в том, что люди больше заинтересованы в преследовании общего блага, чем своих корыстных интересов. Отсюда возникают многочисленные теории, такие как изложенная в «Государстве» Платона, всевозможные «Утопии», «Общественный договор» Руссо, утилитарная нравственность Бентама, «Нравственность интереса» Новикова и тому подобные фантазии.

Излишне говорить, что прогнозы, основывающиеся преимущественно на таких принципах, не имеют почти никакого веса, но если эти соображения для них вторичны и дополняются экспериментальными данными, тогда они могут располагать большей или меньшей степенью вероятности.

Адам Смит в знаменитом трактате намеревается разъяснить народу – как добиться изобилия экономических благ, и правителю – как получить доходы, обеспечивающие нужды государства. Его учение было принято английскими политиками весьма благосклонно, ибо оно действительно согласовывалось с существующими чувствами и интересами; ученые других стран охотно разделили его благодаря наличию в нем опытных доказательств и доводов, апеллирующих к чувствам. Можно было ожидать, что постепенно, по мере того как это учение будет усвоено и усовершенствовано, оно станет управлять всем миром.

Тем не менее в начале XX в. в самой Англии эти идеи оказались в пренебрежении, и сегодня, в 1921 г., через 145 лет после публикации трактата Смита в 1776 г., они находятся в полном забвении. Это относится ко всем странам, где со второй половины XIX в. стали проявляться противоположные тенденции. Почему же первоначальные прогнозы оказались столь ошибочными?

Дело не в том, что предложения Смита были опровергнуты на опыте; напротив, с учетом изменений и усовершенствований, которые со временем проводятся во всех опытных науках, они были полностью подтверждены в своих частностях, но чувства и интересы, которые определяли первоначальный успех этого учения, изменились, а прогнозы этого не учитывали.

С чисто логической точки зрения, это частный случай категории ошибок, о которой мы уже говорили в целом, а именно молчаливого предположения, что люди руководствуются разумом и стремятся исключительно к общему благу.

Эта ошибка лучше заметна при чтении Ж.-Б. Сэя. Описав несчастья, которые до тех пор терзали общество, он прогнозирует наступление гораздо более радужного будущего. «Однако с того момента, как сформируется убеждение, что государство может расти и процветать не за чужой счет и что средства, обеспечивающие его существование и процветание, могут быть получены из всех наличных источников; с того момента, как будут продемонстрированы средства этого получения и доказано, что успехи одного народа не должны вредить успехам другого, а напротив, должны им способствовать, с этого момента нации смогут получить доступ к самым обильным, наименее опасным, надежным средствам существования; и каждый индивид, вместо того чтобы кряхтеть под бременем общественных бедствий, воспользуется свой долей общественного богатства… Вместо того чтобы строить процветание общества на использовании грубой силы, политическая экономия представит ему в качестве фундамента правильно понятый интерес человечества».

Сегодня, по окончании мировой войны, это звучит как пародия.

Пресловутая теория торгового баланса была блестяще опровергнута Адамом Смитом, его доказательства были в дальнейшем подтверждены и дополнены многочисленными исследованиями; тем не менее и сегодня эта теория разделяется экономистами (?), плохо разбирающимися в закономерностях экономического равновесия, но еще больше сторонников у нее среди тех, кому она выгодна, и среди политиков, которые приобретают поддержку с ее помощью. В ежедневно появляющихся газетах, журналах и книгах можно прочитать глупое утверждение, что валютный курс зависит от торгового баланса. Правители не всегда в это верят, но делают вид, потому что это им выгодно. Они приобретают поддержку, награждают своих приверженцев, добиваются публичного одобрения, утверждая таможенные пошлины, как говорят, для защиты отечественного производителя. Это благороднейшая цель, на достижение которой направлена, по-видимому, выдача лицензий на импорт и на экспорт, на деле не всегда бесплатная, которую преследуют с учетом выгод для казны, монополии, например, на ввоз кофе в Италии и т. п. в других странах.

Породив и взлелеяв плутократов, правительства заявляют затем, что они хотят отнять у них неправедно нажитые деньги, но это лишь новый способ добиться выгоды для одних с ущербом для других. История имеет немало подобных примеров, в том числе реституции, объявлявшиеся во Франции после краха системы Ло, а сегодня предполагаемые конфискации прибылей, нажитых во время войны.

Смит оставался в рамках опыта, когда рассуждал о торговой системе (l. IV. C. III) и говорил, что некоторые из опровергаемых им идей порождены приватными интересами и склонностью к установлению монополий, а другие, наименее разумные, – национальной ненавистью. В то время запреты в сфере международной торговли проистекали из взаимной ненависти Англии и Франции; сегодня их причиной является такая же ненависть между Англией и Германией, породившая, например, только что утвержденный Акт о защите промышленности, абсурдный с точки зрения принципов Смита, но превосходный, с точки зрения тех, кто получает от него выгоду, с точки зрения националистов, с точки зрения пользы для правительства, опирающегося и на тех, и на других. Тот, кто выступает против таких мер, может рассчитывать на успех только в случае применения силы, но не убеждения, памятуя о том, что auro suadente nihil potest oratio.

У Смита были прекрасные исходные предпосылки; делая выводы из своих наблюдений по поводу основ торговой системы, он не должен был следовать никому. Заметив, что чувства меняются медленно, а частные интересы действуют постоянно, хотя и по-разному, в зависимости от обстоятельств, он мог бы предвидеть, что отвергнутое им экономическое устройство переживет и его, и другие подобные теории. Однако он сбился с правильного пути, по-видимому, вследствие того, что исходил из таких же побуждений и соображений, как те, что были отмечены нами в связи с цитатой из Ж.-Б. Сэя.

Примерно до конца XIX в. процветание Англии, где царил свободный рынок, обеспечивалось, в частности, благодетельными последствиями такого устройства многие люди полагали, что в конце концов другие народы также последуют их примеру, чтобы противостоять английской конкуренции. Казалось, что этот прогноз основывается на твердом экспериментальном фундаменте, ибо с точки зрения опыта английское процветание было подлинным и мало чем уступало германскому и американскому процветанию; и экономика логически доказывала преимущества свободной торговли. Но он оказался ложным. Почему же?

Причин много, но главная заключается в отсутствии теоретического синтеза: экономика должна быть дополнена социологией.

Польза свободного обмена была реальной, но она была направлена не столько на расширение экспорта, сколько на удовлетворение требований тред-юнионов, желавших много получать и мало работать при отказе от важных технических усовершенствований. Даже если на время ограничиться только узким полем чисто экономических теорий, полезность свободы международной торговли невозможно будет продемонстрировать без свободы внутренней конкуренции, особенно той, которая устанавливает уровень зарплат, продолжительность рабочего дня и избавляет производственные предприятия от произвола рабочих.

Если перейти теперь к сути проблемы, то бесстрастное изучение фактов показывает, что решение вопроса об уместности свободы рынка или протекционизма лежит не в плоскости экономических теорий, а преимущественно в сфере социологии и политики. Если сейчас все народы прибегают к протекционизму, то это не связано с теоретическими доказательствами, а вытекает лишь из политической и общественной ситуации в их странах, из определяющих ее чувств и интересов.

То же самое можно сказать относительно экономической свободы вообще. В Англии она существовала (по крайней мере отчасти) в прошлом веке, но теперь она отвергается. В октябре 1921 г. Ллойд Джордж заметил, что для борьбы с текущим кризисом правительство может избрать один из двух путей: предоставить все действию экономических законов или вмешаться и приступить к управлению социально-экономическими процессами. Он предпочел второй путь. Может быть он понимал, а может быть, и не знал, что прибегает к паллиативам, причем к паллиативам, в конечном счете лишь усугубляющим зло. Но его это не беспокоило, поскольку его цель заключалась в том, чтобы привлечь на свою сторону большинство самых активных граждан – демагогической плутократии.

Впрочем, фабрикация теорий, направленных на удовлетворение существующих чувств и интересов, представляет собой лишь разновидность более общего феномена. Право собственности, общественный строй, организация труда и производства, эмиссия, торговля и многое другое вытекают из известного положения вещей; теории не определяют его, а порождаются и определяются им. Римское право было обусловлено наличием собственности квиритов; современные теории обусловлены наличием новых форм собственности, и мы присутствуем при рождении этих теорий в муках. Таким образом, для предвидения социальных явлений необходимо, в основном, рассматривать упомянутое положение вещей и его вероятные изменения, используя теории лишь в качестве средства для их понимания, в той же мере, как можно рассчитывать узнать нечто о родителях по детям.

Впрочем, сами по себе теории дают представление о некоторых границах, подлежащих учету, потому что они являются своего рода плотинами, сдерживающими разливы социальных рек.

Общество нельзя представлять в виде массы отдельных разрозненных молекул, действующих по собственным программам и следующих общим правилам логики; надо понимать, что они тяготеют к определенным центрам и собираются в группы, движимые чувствами и интересами и руководствующиеся логикой, направленной на их удовлетворение. Невозможно охватить все эти группы в одном очерке вследствие их многочисленности, а полностью игнорировать их – означало бы отдаляться от реальности; представление об однородности общества ведет к грубым ошибкам; деление его на две части, т. е. на буржуазию и пролетариат, или капиталистов и трудящихся, уже точнее, но во многих случаях его недостаточно; необходимо по меньшей мере провести грань между теми, кто имеют фиксированный доход, и теми, кто получают нестабильные доходы, оставив в стороне тех, кто располагают смешанными доходами. Но если мы ходим приблизиться к действительности, нам нельзя останавливаться на этом и придется прибегнуть к дальнейшим классификациям.

Социальное равновесие формируется в результате действия всех групп, чтобы предвидеть его изменения, необходимо предвидеть эти действия.

В наблюдении, что общество есть продукт совокупности капиталов, частных или коллективных, заключается большая доля истины, которая вытекает из того, что существуют некие границы, некие плотины, за которые социальная эволюция не в состоянии выплескиваться. Если при любом строе на протяжении длительного (не краткого) времени прирост капиталов останавливается, возникает препятствие на пути развития общества и оно поворачивает вспять. Так возникали великие вековые колебания в жизни народов, так пали греческие республики, Римская империя, испанская монархия и многие другие государства; так и нынешняя демагогическая плутократия может сегодня столкнуться с подобным препятствием.

Вероятно, это произойдет не скоро, но пока можно предвидеть, каким будет течение великого социального потока. Сложность кроется в многослойности феномена. Недостаток прироста капиталов, который в чрезвычайных случаях сигнализирует о достижении предела, в промежуточных ситуациях есть лишь один из многочисленных факторов, действующих в обществе. Еще один их них, о котором мы можем судить, хотя и в малой степени, – это распад центральной власти. Прогнозы, сделанные нами в мае – июле 1920 г., предшествовали длительной битве между фашистами и коммунистами, которая послужила их полным подтверждением. Сегодня новое подтверждение дает Ирландия, где под отеческим взором английского правительства действуют трибуналы Шинфейн, республиканское ополчение вооружается, а Ольстер готовится к обороне, а может быть, и к нападению.

Остается понять, до какой степени дойдет этот распад и не готовит ли нам будущее какого-нибудь Цезаря, Октавиана, Бонапарта или им подобного.

Что произошло бы, если бы авантюра с Фьюме была менее романтической и более продуманной в военном отношении, если бы был перейден Рубикон? Мы не в состоянии дать определенного ответа на этот вопрос.

Настоящее состояние чувств и интересов итальянской буржуазии заставляет предположить, что попытка [переворота] провалилась бы. В то же время не следует забывать, что подобное положение в других странах не мешало формированию сильных правительств. В Риме бесчинства банд Клодия не помешали, а напротив, способствовали основанию империи. Во Франции, накануне падения Директории, «(р. 65) умеренная буржуазия, потерпевшая поражение в Париже 13 вандемьера, в ходе ее вылазки против депутатов Конвента, после фрюктидора, лишившегося возрожденных было надежд, смирилась со своей беспомощностью в стране, где ее законное первенство закреплено в тексте Конституции». Стоит сравнить с этим положение буржуазии в Италии, ее роль по [Альбертинскому] статуту, ее значение до конца XIX в. и ее значение сегодня. Во Франции это устройство было изменено за несколько дней; после 18 брюмера вернулись порядок и процветание.

Не будем забывать об опасностях эмпирического метода: то, что произошло однажды, при известных обстоятельствах, может, но не обязательно должно произойти снова при других обстоятельствах. Впрочем, знание об этой возможности тоже небесполезно.

Чтобы пойти дальше, необходимо провести насколько возможно полный и глубокий анализ существующих чувств и интересов на основании наших наличных знаний. Здесь не место для такой длительной и сложной работы, мы выскажем лишь некоторые соображения, чтобы продемонстрировать, сколь осторожными в выводах нам следует быть.

Допустим, что народ разделился на два борющихся между собой класса. Если происходят события, важные с точки зрения чувств и интересов этих классов, при этом один из них единодушно одобряет благоприятные для себя и отвергает противоположные, а другой придерживается иного образа действий – демонстрирует безразличие или раскалывается на отдельные группы, действующие в соответствии со своими частными чувствами и интересами, то мы можем заключить, что влияние классовых чувств и интересов сильнее у первых, чем у вторых; этот фактор наряду с другими будет способствовать торжеству первого из этих двух классов.

Мы уже отмечали в других статьях факты, подтверждающие действие этого принципа; с каждым днем их становится все больше. Назовем некоторые из них.

Среди множества признаков деградации буржуазии обращает на себя ее готовность оказать помощь Советской России. Большевистское правительство этой страны уморило с голоду большое количество буржуа, а теперь его некомпетентность и преступность приводят к гибели немало пролетариев. Буржуазия других стран нимало не печалилась о смертности среди русских буржуев и ничего не сделала, чтобы покончить с ней, она не истратила и ломаного гроша.

Пролетарии, напротив, посчитали эти репрессии справедливыми и правильными и ценой собственных жертв заставили свои слабые, алчные и малодушные правительства предоставить свободу рук большевикам, открыто заявившим, что они намерены ниспровергнуть устройство всех государств.

Теперь, когда смертность настигла русских пролетариев, в других странах, при условии что буржуа и пролетарии с одинаковой энергией желали бы защищать интересы своего класса, они должны были бы поменяться ролями, а именно: первые должны испытывать радость или хотя бы оставаться безразличными, должны воспрепятствовать правительствам обирать подданных ради ублажения большевиков, а вторые не особенно заботиться о бедствиях русских товарищей и не заставлять правительства оказывать им помощь.

Ничего подобного не происходит. По крайней мере отчасти, но эта часть очень большая. Буржуазия наружно или на деле демонстрирует свою неизбывную печаль, проливает слезы, приходит в отчаяние от красноречивых воззваний, например, Нансена, который в ходе своих географических экспедиций освоил искусство управления и занимается сбором пожертвований частных и юридических лиц, чтобы помочь врагам буржуазии и, таким образом, косвенно содействовать большевистскому правительству в его затратах на пропаганду своих идей и подготовку новых войн.

Правда, некоторые придерживаются позиции Бриана, по мнению которого (высказанному 18 октября 1921 г.), не следует забывать, что в годину опасности русский народ был с Францией вместе. Но это заявление как раз противоположно его выводу, потому что русский народ был расколот на две части. Одна из них, не советская, которая хотела помогать республиканской Франции, и другая, которая хотела ее краха и после революции заключила мир с Германией, – это партия, враждебная первой, желавшей продолжения войны. Поэтому оказывать ей помощь сегодня, – это все равно что помогать врагам, а не союзникам.

Но этого мало. Наше рассуждение слишком примитивно, нужно пойти дальше.

Следует заметить, что группа, в просторечии именуемая буржуазией, не только не включает весь этот класс полностью, но и неоднородна; она делится на несколько частей. В ней есть наивные люди, вероятно, составляющие большинство, к которому относится то, что было сказано выше. Есть также фанатичные гуманисты, адепты божественного пролетариата, а также хитрые и предусмотрительные преследователи собственных интересов – этих мало, но они действуют эффективнее всех остальных. Среди них есть плутократы, которые хотят торговать с Россией и получать концессии и привилегии, отчасти за счет налогоплательщиков собственной страны, а также правители, стремящиеся с помощью уступок противникам утихомирить их и составить для себя парламентское большинство или достичь иных политических целей, как англичане, надеющиеся, возможно, напрасно, уберечь свои азиатские владения от большевистской пропаганды.

Следовало бы получить представление об этих и других подобных группах, оценить их влияние и уровень активности, чтобы предвидеть с достаточной степенью вероятности результат взаимодействия всех сил. Поскольку такое исследование невозможно провести в полном виде, остается провести его с доступным приближением, в меру имеющихся знаний, так что вероятность выводов будет во многом зависеть от глубины этого анализа.

Это общее соображение относится ко всем явлениям указанного рода, мы же рассмотрели здесь только один из частных случаев.

 

Будущее Европы: точка зрения итальянца

[169]

Прогнозы событий, как правило, строятся на синтезе разнообразных элементов. Некоторые из них, касающиеся отдельных случаев и вполне правдоподобные, являются плодом практического инстинкта, а не теоретических рассуждений. Другие, имеющие значение для определения основной тенденции движения, проистекают из теории. Во всех этих прогнозах, за редчайшим исключением, задействованы чувства, подталкивающие нас к предсказанию того, что для нас желательно или что соответствует нашим представлениям, нашим принципам, нашим предрассудкам. Экспериментальный и часто полуэкспериментальный элемент обычно присутствует, если не говорить о чистых пророчествах, впрочем, малопопулярных в наше время. В этой статье я буду использовать для изложения своей точки зрения только данные опыта.

Выводы, которыми экспериментальный метод снабжает нас для построения прогнозов, можно разделить на два больших класса. Первый из них имеет источником аналогии с событиями прошлого; он дает нам представление скорее о возможности, чем о вероятности будущих событий. Второй класс основывается на исследовании внутренней природы социальных феноменов, он знакомит нас с большей или меньшей вероятностью появления известных фактов, о возможности которого говорит нам первый класс предсказаний, или совершенно новых фактов.

Посмотрим, как можно использовать эти принципы.

Наше общество в некотором смысле сильно напоминает римское общество накануне падения республики. В частности, если не полное совпадение, то большое сходство заключается в господстве демагогической плутократии.

Римские плутократы приобретали в комициях право выжимать соки из провинций, эти поборы позволяли им нести огромные расходы для завоевания власти. Наши плутократы тоже не гнушаются расточительства ради того, чтобы склонить законодателей на свою сторону. Предвыборные расходы в Америке нисколько не уступают по размаху римским. Поборы, порождаемые протекционизмом и государственным вмешательством, играют такую же роль, как стяжание римских проконсулов, хотя они менее произвольны, больше в ладу с правом и порядком.

Когда Рим ввязался в войны, которые после завоевания средиземноморского бассейна привели к торжеству демагогической плутократии, народ усомнился в правильности избранного пути. Тит Ливий говорит нам (XXXI, 6), что в 200 г. до Р. Х. «на первых комициях все центурии отвергли предложение начать войну с Македонией. Люди устали от долгой и тяжелой войны и не хотели слышать о трудах и опасностях». Трибун Г. Бебий обвинил сенаторов в разжигании беспрерывных войн с целью помешать народу наслаждаться мирной жизнью. Однако в ходе повторных комиций сенату удалось склонить народ на свою сторону. В наши дни соперничество между плутократами также повлияло на развязывание и продление грандиозной войны. Теперь существует опасность новых конфликтов.

Некоторые аналогии прослеживаются даже в отдельных фактах. Например, многочисленные современные спекулянты прекрасно выражают тип, представленный римлянином М. Эмилием Скавром.

Сегодня по причинам, которые здесь было бы слишком долго описывать, цикл демагогической плутократии близится к своему завершению. Рано или поздно произойдет смена элит, поэтому не будет слишком смелым предположить, что этот цикл не продлится долго. Хотя мы можем судить об этом с большой степенью вероятия, нам мало что известно о форме, которую примет будущая трансформация. В Риме власть от комициев перешла к военной элите, однако социально-политические условия того времени слишком отличаются от наших, чтобы из сравнения можно было извлечь нечто позитивное. Некоторые писатели под впечатлением большевистской революции предрекают наступление нового Средневековья. Эта гипотеза не лишена правдоподобия, но узнать об этом можно будет по истечении долгих лет.

Одно безусловно: демократия находится в процессе глубокой трансформации. Этот феномен в разных странах проявляется по-разному. Во Франции он наименее заметен по сравнению с Англией и особенно Италией, не говоря уже о чрезвычайной ситуации в России.

В конце XIX в., несмотря на мнение отдельных мыслителей, можно было верить, что нашим обществом будут управлять массы посредством всеобщего голосования и выборов в парламент. Сегодня видно, что власть масс скорее номинальна, чем реальна, что она все время съеживается, как власть конституционных монархов. Даже если допустить, вопреки утверждениям ряда авторов, что массы обладают общей волей, опыт показывает, что эта воля, при всем ее внешнем могуществе, на деле бессильна и выливается в пустоту вследствие ухищрений правителей. Может быть, она царствует, но она безусловно не управляет.

Война установила диктатуру правительств. В этом нет ничего необычного или предвещающего грядущую трансформацию. Другое дело, что по окончании войны диктатура правительств сохранилась. Salus populi (благо народа) служившее оправданием тогда, когда на кону стояли высшие интересы нации, гораздо менее пригодно для этого, если речь идет о второстепенных вопросах, таких как безработица, интересы отдельных производителей и их союзников или вообще интересы казны.

Во всякую эпоху законы подвергались изменениям в силу обстоятельств; это лишь вопрос меры.

Значительные изменения происходят по произволу диктаторов при таком режиме, который греки называли тиранией, или при анархическом хаосе; постепенные изменения при господстве того, что греки почитали как «номос», римляне как «лекс», а мы называем законом. Нельзя не заметить, что сегодня власть закона становится все слабее, близится момент, когда уважение к закону станет редким исключением. В Италии, например, благодаря множеству законопроектов надзорная власть парламента может превратиться в репрессивную, законодательная функция – в простую цензуру нормативных актов, издаваемых исполнительной властью. Не только министры, но и префекты возвышаются над Конституцией (Статутом), кодексами и законами, иногда их распоряжения приобретают обратную силу. Кассационный суд с присущим ему благоразумием неустанно констатирует неправомочность некоторых из этих распоряжений.

Аналогичные факты наблюдаются и в других странах. Оправданием этих мер служит чрезвычайная необходимость момента; все, что кажется полезным, объявляется срочно необходимым, причем делается ссылка на техническую неподготовленность парламента. Обоснованны эти оправдания или нет, остается фактом, что парламенты, а следовательно, и массы, представительствами которых они являются или считаются, теряют свои законодательные функции.

Когда законная власть не справляется с обязанностями, которые состоят в том, чтобы поддерживать авторитет закона и защищать граждан и их права, появляются центры власти, не опирающиеся на закон. Это одна из причин, породивших секретные трибуналы в старой Германии, это главная причина зарождения фашизма в Италии. Данный феномен указывает на наличие определенных настроений, чрезвычайно характерных для Италии, но заметных и в других местах. Они могут повлечь важные перемены.

Если мы обратим свой взор на менее отдаленное будущее, то должны констатировать впечатляющий факт: силы, действующие на общество, почти не изменились. После мировой войны можно было рассчитывать на противоположное: должны были исчезнуть причины вражды и конфликтов между народами и воцариться мир и процветание.

К сожалению, эти надежды, в основном, не оправдались. Нитти написал книгу, озаглавленную «Европа, лишенная мира», а Ллойд Джордж потрясает перед устрашенными народами эгидой греческой богини.

Мир сгибается под бременем неустойчивого равновесия в Германии, русской головоломки, устрашающего пробуждения ислама, не говоря уже о менее существенных событиях, таких как крушение Австрии. Экономическое благоденствие никак не наступает; правда, произносятся прекрасные речи о возрождении Европы, но для народов было бы лучше, если бы им досталось хоть одно пшеничное зернышко, т. е. нечто несущее хотя бы малое облегчение.

Надо признать, что некоторые из упомянутых лихорадочных надежд были совершенно безосновательными. Например, как можно было в здравом уме полагать, что расточение огромных богатств, вызванное военными расходами, повлекло бы рост потребления и сокращение трудозатрат? Если бы сами по себе статьи Версальского договора привели к подобным результатам, это стало бы таким же чудом, как евангельское умножение хлебов и рыб.

Никто не в силах совершить невозможное. Однако те, кто не мог изменить реальность, захотели сохранить по крайней мере видимость. Были установлены зарплаты, гарантии, гонорары, которые исчислялись в условных деньгах и выглядели более высокими, чем если бы они выплачивались в товарном виде. Во многих странах это привело к девальвации валюты. В других, к выгоде правительства, обесценившиеся деньги были использованы для выплат старых долгов, для прикрытия переноса богатств от одних социальных классов к другим и для создания образа внешнего благополучия, которое будет длиться недолго, но на какое-то время обеспечит общественно-политическую стабильность. Сегодня заметны признаки изменения этого положения вещей. Много говорят о восьмичасовом рабочем дне. Если вопрос нельзя решить напрямую, пытаются идти в обход. Заработная плата повсеместно снижается, сами рабочие признают, что ее нельзя сохранить на прежнем завышенном уровне. Перераспределение богатств близится к концу просто по причине их истощения. Например, в России и Австрии обесценивание денег привело ко всем возможным негативным последствиям, как это уже случилось в Германии.

Эти и другие подобные факты заставляют предположить, что восстановление экономического равновесия не за горами.

Нельзя сказать того же относительно товарообмена и транспорта. Если существует непреложный факт, то он заключается в том, что наблюдавшееся в XIX в. процветание было вызвано огромным ростом внешней и внутренней торговли, которому способствовало наличие дешевых транспортных средств.

Недостаточно производить недорогую продукцию, нужно еще получить доступ к сырью и продать товары. Но из этого вытекает, что принимаемые сегодня меры, ведущие к увеличению стоимости перевозок и создающие массу препятствий для товарообмена, неизбежно вызовут кризис благосостояния.

Есть вещи, на первый взгляд необъяснимые. В самом деле, ни одна страна не сможет долго платить другим, если для нее закрыт экспорт товаров. Об этом забывают, когда требуют от Германии выплачивать огромные суммы по ее обязательствам и одновременно ставят палки в колеса на пути ее экспорта, с тем чтобы помешать, как говорят, «наводнению» рынков немецкими товарами. Не вызывает сомнения, что защита от этого наводнения собственного рынка является целью каждой страны. Поскольку все придерживаются подобной политики, ее результатом является запрет на экспорт.

Следует добавить еще одно. Некоторые европейские народы считают жизненно важным для своей экономики открытие российского рынка, при этом они добровольно отворачиваются от гораздо более важных площадок. Они отказываются от доступной для них большей выгоды ради меньшей, которая им недоступна.

Следует заметить, что когда речь заходит о некоторых странах, существует обычай придерживаться такого общего правила, что следует отвергать продукцию стран со слабой валютой, при этом в других случаях, а именно в случае России, с которой желают восстановить обмен во что бы то ни стало, это правило легко предается забвению, хотя она по справедливости может служить характерным примером страны с крайне нестабильным валютным курсом. Очевидно, впрочем, что обмен не мог бы осуществляться, если бы не поощрялся экспорт из России. Различие между сырьем и готовыми изделиями, которое пытаются в этой связи провести, является искусственным, ибо импорт российской сельскохозяйственной продукции в значительной мере относится к категории, представляющей угрозу для собственных рынков. Многие экономисты делают серьезную ошибку, полагая, что их наука может самостоятельно справиться с большей частью практических вопросов, получивших название экономических. Такую же ошибку совершают люди, воображающие, что они решат эти вопросы исключительно с помощью этических, политических, юридических и тому подобных соображений.

К сожалению, дело обстоит иначе. Взаимозависимость социальных феноменов приводит к тому, что почти все (если не все) связанные с ними проблемы должны решаться с использованием самых разных общественных наук.

Равным образом практические распоряжения правительств должны учитывать и экономическую ситуацию, и существующие настроения, чувства, идеи. Поэтому не стоит рассчитывать излечить Европу от ее сегодняшних недугов исключительно с помощью моральных, юридических, политических рецептов. Чтобы чего-то добиться, нужно соединить два вида лечения. Исторический материализм и идеализм в чистом виде содержат каждый по-своему долю истины и долю заблуждения.

Экономика часто ставит нам определенные границы, которые невозможно перейти. Другие науки указывают нам на те шаги, которые можно предпринять в рамках этих границ.

Экономика дает точки опоры, детерминированные расточением богатств и препятствиями, существующими на пути обмена. Для понимания явлений, наблюдаемых внутри этой сферы, их причин и свойств следует обратиться к социологии. Объединив эти два разных подхода, мы сможем объяснить прошлое и попытаться представить себе будущее.

Попробуем теперь разобраться в причинах, порождающих указанные выше противоречия. Не будем скользить по поверхности, углубимся в суть вещей. Мы заметим, что если провести различие между общим интересом и частными интересами, противоречие почти исчезнет. Плутократы и их помощники, как, впрочем, и те, кто их окружает, в том числе политиканы, могут видеть выгоду во всех этих противоречащих друг другу мерах, которые в данном случае перестают противоречить друг другу и ведут к одной и той же цели. Ллойд Джордж, говоря о российском рынке, употребил выражение «охотники за концессиями». Если бы он обратил свой взгляд на соседние страны, то заметил бы там многочисленный отряд лиц, извлекающих выгоду из изменений таможенных тарифов, из устанавливаемых для них коэффициентов, из ограничений импорта, из различных субсидий, ежедневно обнаруживаемых изобретательной алчностью заинтересованных персон. Речь идет о практически постоянно действующем факторе, который будет давать о себе знать, пока сохраняются благоприятные условия.

Но не станем останавливаться на первом результате наших изысканий. Двинемся вперед и посмотрим, каковы, собственно, эти условия.

Подробный ответ завел бы нас слишком далеко; нам пришлось бы снова описывать весь цикл демагогической плутократии. Для нас достаточно подчеркнуть только одно обстоятельство.

После больших потрясений обычно наступает усиление протекционистских настроений. Герберт Спенсер отмечал его в связи с франко-германской войной 1870–1871 гг., а сегодня это явление приняло куда большие масштабы: все народы тяготеют не только к экономической, но и к духовной изоляции, повсюду правит бал ксенофобия. В этих условиях неизбежно появляются индивиды и организации, которые стремятся получить выгоду из господствующих настроений. Поскольку эти настроения меняются очень медленно, можно предвидеть, что до тех пор, пока в цикле демагогической плутократии не наступит перелом, не следует ожидать больших перемен.

То же самое и с еще большим основанием, поскольку речь идет о более общих принципах, мы можем повторить относительно политических условий. Склонность к благородным иллюзиям заставила нас предположить, что после мировой войны, завершившейся Версальским договором, Magnus ab integro saeculorum nascitur ordo.

К несчастью, мы ошибались. Мы видим, что среди народов сохраняется такое же расхождение в интересах, такое же соперничество, как и в прошлом. Генуэзская конференция во многих отношениях стала тем же, чем был Венский конгресс в 1815 г. или Веронский в 1822. Между ними есть масса примечательных совпадений. Например, сегодняшние разногласия между Англией и Францией по поводу признания Советского правительства в точности воспроизводят споры относительно признания правительств испанских колоний в Америке, провозгласивших независимость. Даже такие подробности, как дискуссия о признании де-юре и о признании де-факто, повторяются в наши дни.

Эти совпадения неслучайны. Они вызваны тем, что тогда и сейчас действовали одни и те же силы; поскольку они больше дают о себе знать в Англии, чем во Франции, возникают разногласия между этими двумя странами. Англия – более торговая, промышленная, склонная к спекуляциям страна, чем Франция. Она питала надежду на получение больших прибылей благодаря открытию американских рынков. Франция нисколько не стремилась идти по этому пути. Такая же картина наблюдается сегодня в связи с открытием русского рынка.

Известно, что расчеты, которые строились вследствие открытия американских рынков, не оправдались. Напротив, около 1825 г. разразился тяжелейший экономический кризис. Но не все спекулянты оказались внакладе. Те, кто вовремя вытащил каштаны из огня, хорошо заработали на бирже. Нечто подобное может произойти после открытия российского рынка.

Пока что доверие, внушаемое Советами, не очень вдохновляет социалистов, в то время как кое-кто из плутократов поддался их пропаганде. Причину такого разного отношения нетрудно понять. Она кроется в лозунге плутократии: «Бизнес есть бизнес».

Интенсивно обсуждается вопрос о том, захочет ли и сможет ли Германия выплатить суммы, к выплате которых ее принуждает Версальский договор. Этот вопрос важен с точки зрения этики, юриспруденции и политики, но существует вероятность, что по той или иной причине эти выплаты не будут реализованы в полном объеме и что расходы на их исполнение значительно сократят чистый доход. Последствия этого трудно предугадать, но можно сказать, что скорее всего они будут очень тяжелыми.

Придется проститься не только с надеждой на экономическое процветание, но и со многими другими. Мираж эры всеобщего согласия тает на глазах. На Востоке сгущаются тучи. Следует отбросить предположение о том, что Германия покается и станет бить себя в грудь; нет такой силы на свете, которая могла бы заставить ее отказаться от попытки реванша. Стремление вовлечь Россию в орбиту буржуазного Запада пока не увенчались успехом. Общность политических интересов рано или поздно приведет к заключению союза между Германией и Россией. В настоящее время угрозы вторжения со стороны этих стран нет, но неизвестно, что ждет нас в отдаленном будущем.

События истории повторяются с поразительным сходством. Рейн, например, можно было бы с полным правом назвать кровавой рекой. С древнейших времен до наших дней представители разных рас и культур вступали в бой на его берегах и обагряли их кровью. Маловероятно, чтобы на этот раз история изменила свой ход.

Говоря о народах, живущих за Рейном, Тацит замечал: «Среди этих племен, не испытывающих к нам дружбы, может существовать и сохраняться внутренняя вражда. С точки зрения будущего [нашего] государства, судьба не может сделать нам лучшего подарка, чем раздоры среди наших врагов». По-видимому, об этом забыли деятели первой французской революции, правительства Наполеона I и Наполеона III, когда вольно или невольно содействовали установлению германского единства. По-видимому, об этом забыли и правительства западных стран, когда посредством Версальского договора укрепили это единство, вместо того чтобы ослабить его, и теперь они, сами того не желая, подталкивают Германию и Россию к союзу, хотя могли бы по крайней мере отсрочить его заключение.

Подобные явления характерны для цикла демагогической плутократии, и не только для него. О будущем забывают ради насущной выгоды или просто из нежелания затрачивать силы, пока это еще имеет смысл. Стоит напомнить об Афинах, которые не заметили роста и укрепления македонской державы, о народах средиземноморского бассейна, допустивших процветание и усиление Римского государства, которое позднее поработило их.

Эти факты представляют в другом свете судьбы народов и общее развитие цивилизации; она могла бы извлечь пользу из обстоятельств, которые привели к краху Афин и разрушению Карфагена. Если мы примем такую точку зрения, нам будет чрезвычайно трудно и даже невозможно предвидеть отдаленные последствия сегодняшних событий, но, пытаясь предугадать их, мы покинули бы пределы опытной науки.

 

Феномен фашизма

[173]

Изучение фашизма, как и большинства других социальных явлений, наталкивается на трудности, связанные с их сложным составом, а также на особые трудности, основная из которых заключается в том, что одно и то же название используется для обозначения вещей разного порядка.

Фашизм предстает разным в зависимости от того, рассматривать ли его в период до или после «марша на Рим», а также переворота, который привел его к власти. Впрочем, сам фашистский дуче подчеркнул этот факт в журнале «Джераркия», охарактеризовав нынешнюю стадию как второй этап фашизма.

На первом этапе фашизм представляет собой стихийную и отчасти анархическую реакцию части населения на красную тиранию, которой правительство дало полную свободу, оставив частных лиц на произвол судьбы. В этот период фашизм не думает о теориях и не занимается теоретизированием; некоторые его приверженцы заявляют о том, что фашизм – это действие, а не идеология. С этой точки зрения его формирование и его роль вписываются в хорошо известный ряд фактов. Одна из главных целей любого правительства – это защита жизни и имущества граждан. Если оно пренебрегает этой обязанностью, в среде населения начинается движение, призванное заполнить пустоту. Этот феномен проявился в Германии в виде секретных трибуналов, в Средние века – в виде корпораций, а также Кортесов «wehémicas».

Такое положение вещей обычно не может длиться долго, особенно у цивилизованных народов, для существования которых порядок абсолютно необходим. Рано или поздно прежнее правительство или, в случае его отсутствия, новое правительство приступает к выполнению функций, временно передоверенных частной инициативе.

Таким образом, можно было предвидеть, что первый этап фашизма долго не продлится и уступит место новому порядку. Последний мог установиться в результате действий правящего класса, который тогда еще был у власти, или нового класса, т. е. противников фашизма, преобразившегося и ставшего органической доктриной государства, способного возродить авторитет правительства и общественный порядок. Таков был ход событий. Рассмотрим его причины.

Аналогичный вопрос подсказывает нам еще одно соображение в добавление к тому, которое мы проводили выше. Еще одна задача правительств – управление государственными финансами и экономикой страны. Следует повторить, что если они с ней не справляются, их неизбежно сменяют другие. Именно это можно было констатировать по поводу краха старого режима во Франции.

Итальянский правящий класс справлялся со своими обязанностями не лучше французского. Он понимал это и был подавлен осознанием своего бессилия. Он пытался действовать, но тщетно. Достаточно указать на Джолитти, который пришел к власти с программой восстановления авторитета государства и финансов. Но он простился с властью, не выполнив ни первую, ни вторую задачу. Его преемники также не добились успеха. Напротив, болезнь с каждым днем все обострялась, государственный корабль становился игрушкой ветра и волн. Парламент отправил в отставку правительство Факты, но затем, не найдя подходящего кандидата в премьер-министры, был вынужден вернуть ему полномочия.

Чиновники уже не подчинялись этой власти. Честно говоря, государство утратило авторитет. По этой причине новый режим должны были установить фашисты или их противники. Первым это удалось. Почему же?

Одно различие между фашистами и их врагами сразу бросается в глаза. Последние стремились добиться немедленного результата, который удовлетворил бы их насущные потребности и принес материальную выгоду. Они боролись за овладение потребными им вещами и положением, не особенно задумываясь о будущем. В 1919–1920 гг. социалисты и их союзники находились на грани захвата власти; приложив небольшое усилие, они смогли бы распоряжаться государственным аппаратом. Этого не случилось, потому что их силы растрачивались на завладение фабриками и землями, на сокращение рабочего дня, повышение зарплат, получение всевозможных синекур. Захват муниципалитетов был для них лишь возможностью грабить, делить налоговые поступления, повысить их сверх всякой меры и растратить средства благотворительных обществ и больниц. В какой-то момент Милан и Болонья стали маленькими государствами, независимыми от центральной власти. Это могло стать первой фазой ее завоевания, но стало кульминационным пунктом для тех, кто хотел извлечь выгоду из нового положения.

Разница с фашистами существенная. Конечно, в каждом стаде есть паршивая овца. Среди фашистов были личности, заинтересованные в быстром пополнении своего счета, но таких случаев насчитывалось немного. Подавляющее большинство вдохновлялись более или менее мифическим идеалом, национальными чувствами и государственной идеей в противовес демократической, псевдолиберальной, пацифистской и гуманистической идеологии. Большая часть фашистов, вероятно, испытывала довольно смутные и неопределенные позывы к действию, но их вожди, вернее, их вождь, твердо и умело направлял их к более важной и значимой цели – к захвату центральной власти. В тот момент, когда они к ней приблизились, была сделана попытка остановить их, предложив важные посты в правительстве. Муссолини отказался. Они хотел все или ничего, и получил все. Вот еще один пример действия закона, установленного нами в «Социологии» на основании многочисленных фактов, согласно которому побеждает группа, чьи вожди обладают комбинационным инстинктом и чьи адепты глубоко прониклись идеальными чувствами.

Поэтому Муссолини мог сказать, что его пастве присущ мистицизм подчинения. В этом утверждении много правды. После революции, которая привела фашизм к власти, индивидуальные и недостаточно организованные действия фашистов, за исключением отдельных случаев замешательства, впрочем, довольно редких, сменились твердой дисциплиной, продиктованной исключительно задачами центральной власти.

Другое различие между фашистами и их противниками вытекает из анализа экономических и финансовых условий. Все связанные с ними проблемы могут иметь два решения: первое направлено на извлечение максимальной экономической выгоды, второе – на удовлетворение определенных чувств и интересов. Слабые правительства, которые вынуждены рассчитывать преимущественно на алчность и известные предрассудки своих подданных, склоняются ко второму решению; только могущественные правительства, опирающиеся на вооруженную силу и глубокие идеалистические чувства, в состоянии твердо проводить первое решение.

Пока общество благоденствует и процветает, можно пренебрегать таким образом действий в пользу второго варианта, но когда богатство иссякает и наступают кризисы, жертвовать экономикой ради интересов и предрассудков становится опасно, ибо это ведет к катастрофе.

Можно сослаться на характерный пример революции, которая во Франции привела к падению старого режима.

Сейчас вся Европа переживает подобные сложности, ее правящий класс никак не может найти решение назревших проблем. В Италии такое решение пытается найти фашизм, сменяющий старый и полностью дискредитировавший себя правящий класс новым. Государственная власть находится в прострации. Фашизм стремится ее реанимировать. Будущее покажет, станет эта попытка началом новой эры или повторением старых ошибок, влекущих такую же анархию, как та, которая воцарилась в Средние века.

В настроениях людей после войны повсеместно, но особенно в Италии, наблюдается любопытная аномалия. Положение рабочих масс, несомненно, значительно улучшилось, о чем свидетельствуют введение восьмичасового рабочего дня и увеличение, иногда существенное, заработной платы. Напротив, положение мелкой буржуазии (прежде всего тех, кого называют интеллектуалами) в целом ухудшилось. В отдельных случаях можно говорить просто о нищете. Наверное, первые должны были бы благословлять войну, а вторые проклинать ее. Но происходит прямо противоположное.

Этому нетрудно найти объяснение. Трудящиеся массы воспринимают завоевания, достигнутые во время войны, как должное; они выдвигают новые требования, добиваются новых уступок, которые, благодаря крайне упрощенному пониманию социальных явлений, представляются возможными лишь при условии завладения богатствами других классов.

Последние, за небольшими исключениями, из которых самым главным являются плутократы, исповедуют религию патриотизма и национализма. Как и все верующие, они смиряются с жертвами, приносимыми вере, и тешат себя иллюзией, что все несчастья преходящи.

Фашизм возник в Италии именно для того, чтобы отчасти искоренить заблуждения в настроениях общественных классов. Он сумел дать религиозному национализму практическую цель защиты государства, социального обновления. В этом в конечном счете и заключается суть фашистской революции.

К общим причинам прибавляются частные, случайные причины, – одна из наиболее примечательных состоит в том, что фашизм в лице своего вождя обрел политического деятеля первой величины.

Диктатору очень сложно пользоваться властью одновременно с твердостью и умеренностью, избегать проявлений как слабости, так и экстремизма. Октавиан Август основал вековую империю благодаря неустанному соблюдению этих правил, Наполеон III потерпел крах из-за того, что пренебрегал ими, особенно во внешней политике.

Диктатура, установившаяся в результате революции, начинает с чистого листа, но затем сталкивается с массой трудностей. Враждебные силы, на время подавленные и вынужденные молчать, снова оживают и подают голос, угрожая власти. В Италии можно заметить пока еще слабые признаки такого движения.

Одна из проблем, плохо поддающихся решению, – это проблема свободы. Для установления диктатуры необходимо резко сузить свободу, но чтобы обеспечить режиму долговечность, требуется отчасти восстановить ее. Трудно отличить опасного противника от безобидного противника. Но к ним следует относиться по-разному: такова цена спасения.

Муссолини привнес во внешнюю политику большую долю умеренности. Можно было опасаться, что для начала он перевернет все вверх дном, однако он сумел отделить возможное от невозможного и в дальнейшем действовать, не отдаляясь от реальности.

О внутренней политике пока трудно судить с определенностью. Можно сказать только, что положено хорошее начало, сулящее успехи в будущем. Но на этом пути много подводных камней. Рано или поздно придется забыть о временных мерах и приступить к решению тяжелейших основополагающих проблем, а это потребует титанических усилий мысли.

Вот одна из главнейших опасностей, угрожающих новому режиму и новому порядку в целом.

 

Свобода

Термин «свобода» принадлежит к числу наименее определенных в ряду расплывчатых понятий, которые употребляются в повседневном языке для обозначения проблем, связанных с устройством общества, поэтому оно очень популярно и каждый понимает его по-своему. Требуя или отрицая свободу, он требует или отрицает при этом то, что ему нравится или не нравится.

Как я уже отмечал в другом месте («Социология», § 1554), «история использования термина „свобода“ довольно комична. Во многих случаях он означает прямо противоположное тому, что выражал пятьдесят лет назад, но рождает все те же чувства, т. е. указывает на благоприятное для слушателя положение вещей… Полвека назад в Англии называли либеральной ту партию, которая стремилась максимально ослабить все ограничения способности индивида располагать своей личностью и своим имуществом. Сегодня либеральной партией называют такую, которая стремится усилить эти ограничения». Далее следуют другие примеры, к которым мы можем теперь присоединить пример из истории Италии. Во времена Кавура так называемая либеральная партия требовала соблюдения свободы располагать своим имуществом, затем она стала ее все больше ограничивать, допуская захват земли и фабрик, а также множество других демагогических бесчинств в 1919–1920 гг., о чем теперь в сенате справедливо напомнил президент Совета [министров].

На это можно возразить, что если многие либералы одобряли происходящее, то другие молча осуждали его, а то и – какая отвага! – дерзали порицать робкими речами. Но в реальности убеждения, не воплощенные в действительность, повисают в воздухе, становятся бесполезными. На память приходят стихи Джусти:

Однако «четырем бешеным» 1919–1920 гг. противостоят не двести либералов, а другие бешеные, сначала организовавшие карательные экспедиции, затем «марш на Рим», готовые к борьбе, если вернутся дни 1919–1920 гг. Почему первых следует считать либералами, а вторых антилибералами? Непонятно. Конечно, верные сторонники пришествия пролетариата могут назвать первую партию полезной, а вторую опасной; но тут мы выходим за пределы либеральной догматики и вступаем в область общественной пользы, о чем теперь и поговорим.

Путаницу, которая существует вокруг термина «свобода» (libertà), умножают производные от него – «либерализм», «свобода торговли», «либеральная партия» (в противовес реакционной), «либеральный прогресс» и т. д.

Прения по этому поводу будут сотрясанием воздуха, так что если мы хотим ясности, то необходимо заменить эти расплывчатые термины более точными или хотя бы менее неопределенными.

В «Социологии» я отмечал и повторю теперь, что слово свобода имеет «определенный смысл, означающий способность что-то делать или не делать и относящийся к двум вещам – к способностям данного индивида и к способностям других индивидов, отличающихся от него. Эти две свободы часто противостоят друг другу, поэтому защищая одну, мы нарушаем другую».

Аналогичным образом на протяжении 1919–1020 гг. свобода означала запрет на фашистское сопротивление власти красных, но теперь все наоборот: свобода требует допустить фанатичную оппозицию красных власти фашистов. Здесь проявляется хорошо известное свойство логики чувств, которая, вопреки обычной логике, допускает сосуществование двух противоречащих друг другу положений.

Простая замена мифологического термина «свобода» опытным понятием «способность сделать» позволяет освободить его от догматических наслоений и понять, что общественная польза способности что-то сделать вытекает из массы обстоятельств, поэтому следует поставить на место абсолютного относительное.

Так отчасти и приходится поступать всегда, ибо реальность в конце концов вносит свои более или менее существенные поправки в суждения, основанные на вере и метафизике. Политические свободы были постепенно отделены от гражданских, от свободы мысли и т. д. Теперь можно двинуться дальше и попытаться ввести в данном случае, затрагивающем конкретные проблемы, количественные параметры взамен качественных. Бесполезно, например, задавать вопрос, нужна или не нужна свобода мысли, следует понять, в чем ее преимущества и в чем недостатки.

Так, почти во все времена и почти у всех народов существовало понимание того, что исключительным обстоятельствам соответствуют исключительные правила разрешенного и дозируемого – свободы и запретов; число примеров подобных ситуаций безмерно – от диктатуры у древних римлян до чрезвычайного положения современности. Достаточно поверхностного взгляда, чтобы увидеть, как от крайней свободы переходят к запретам или принуждению; здесь речь идет уже не о качественном суждении, а о количественной теореме, о пределе, у которого следует остановиться.

Переходя от общего к частному, следует установить, не слишком ли затянулась диктатура фашизма и должен ли он за нее цепляться; нужно ли ему подражать Керенскому и подготовить почву для будущего Ленина; сулит ли то, что он запрещает или навязывает, больше выгод или потерь. Этот вопрос, с точки зрения приверженцев экспериментального метода, может быть решен только с помощью фактических данных, а не сентиментальных декламаций о свободе или о достоинствах либеральной партии, которая часто является таковой лишь по названию, а не по сути.

Я знаю, что то, что я скажу, вызовет осуждение многих, но для меня это неважно; мне было бы неприятно и тяжело сознавать, что отклоняюсь от опытных данных. Диктатура пролетариата плоха не тем, что это диктатура; напротив, эта форма правления может быть полезна для нации; однако от нее следует отказаться ввиду ее несостоятельности по сравнению с другими диктатурами. При этом не стоит пускаться в моральные рассуждения о происках врагов, ставивших ей палки в колеса и мешавших ее успехам, потому что хорошо лишь то учреждение, которое может восторжествовать над трудностями и победить врагов.

Единство Италии было обеспечено буржуазной диктатурой, которая была хороша в известных пределах не просто потому, что это была диктатура, но поскольку она привела до известной степени к полезному результату. Это нетрудно увидеть, сравнив состояние Италии перед 1859 г. и после мировой войны, потому что она захотела, сумела и смогла победить внутренних и внешних противников и преодолеть поистине грандиозные препятствия, например, в лице папства в Риме, поддерживаемого католицизмом во всем мире.

Фашистское правление хорошо не просто тем, что это диктатура; напротив, оно может быть отвратительным, как любая другая диктатура, при плохом диктаторе; но его результаты до сих пор были превосходными, потому что положение в стране улучшилось по сравнению с периодом красной тирании 1919–1920 гг.

Что нас ждет в будущем? Точный ответ дадут только факты; но не исключено, что прогнозы могут быть сделаны с большой степенью вероятности и они будут благоприятными, если будущее окажется похожим на прошлое.

Впрочем, не следует забывать о серьезных опасностях на этом пути. Некоторые члены движения утратили благоразумие его руководителей, например, пускаясь в международные авантюры, подобные тем, которые привели к краху вторую французскую Империю, злоупотребляя применением силы, допуская произвол. Следовать по правильному пути помогла бы свобода печати.

Есть и другие опасности, прежде всего связанные с теми, кто под личиной дружбы действует (может быть, и невольно) не как друг; кто внешне поступает во благо, вероятно, этого и хочет, но на деле совершает зло.

В частности, вызывает опасения путь, по которому идут, увеличивая налоги на сельских хозяев и собственников или притесняя их другим способом ради выполнения неких моральных предписаний или финансовых заповедей. Сельские хозяева представляют собой главный фактор стабильности нации, поэтому у правительства не остается другого выбора, как либо опереться на них, либо видеть в них подрывные элементы; власть не может сидеть между двух стульев.

Еще один пример. Существует угроза пойти на поводу у католической партии, которая требует больше того, что хочет и может дать, и потому создает немалую опасность, как уже бывало в других странах, в частности во Франции во времена Реставрации и Второй империи, не говоря о других. В Италии эта партия кажется более умеренной, но и она стремится распространить публичную власть за пределы, исторически оправданные с точки зрения пользы для нее и для нации. Восклицания по поводу безнравственной литературы, стремление внедрить католический дух в школу и тем более сожжение протестантских библий являются крайностями, которые пока неопасны, но со временем могут перерасти в нечто напоминающее внутренние миссии французской Реставрации или, если говорить о более близких к нам временах, клерикальные манифестации при президентстве маршала Мак-Магона.

История недвусмысленно демонстрирует, что ограничения религиозной свободы сулят скорее неприятности, чем выгоды. Для религиозного чувства вообще гораздо опаснее фанатизм, чем терпимость. Государство должно уважать все религии, в том числе свободомыслие, и ни в коем случае не пытаться навязать какую-либо из них силой. Точно так же если свобода образования может быть ограничена в начальной школе и может быть неполной в средней, то ее нельзя стеснять в университетах и запрещать преподавать в них теории Ньютона, как и теории Эйнштейна, теории Маркса и исторической школы. Я хотел бы добавить, но только чтобы меня не слышали ректоры наших университетов, что с точки зрения логико-экспериментальной науки теории Маркса столь же важны, как и теории многих противников социализма, или присяжных социалистов, весьма ценимых демагогической плутократией и столь удачно высмеянных блаженной памяти Ж. Сорелем, а также теории гуманистов, или толстовцев.

Если я не ошибаюсь, серьезной ошибкой было бы чрезмерное затягивание конституционных реформ, которые рано или поздно должны прийти на смену реформированию избирательной системы и другим подобным мерам, останавливающимся на поверхности и полезным лишь постольку, поскольку они подготавливают коренные перемены, облегчают их и способствуют их оформлению. Однако не следует при этом стремиться к внешним изменениям: наружную форму, чтобы не задевать привычные настроения, лучше сохранять, как было в Древнем Риме и в Новой Англии.

Как я уже отмечал в статье о законности, опубликованной в этом журнале, противники фашизма, требующие определиться с тем, что дозволено и что не дозволено, правы, если говорить о длительном отрезке времени; но они неправы, если настаивают на этом в момент продолжения жестокой битвы. В этот момент дозволено только то, что не грозит поражением, и наоборот.

В прошлом веке была популярна противоположная точка зрения, которую до сих пор многие разделяют. Вкратце она заключается в том, что хорошим и либеральным считается правительство, опирающееся на волю большинства индивидов, составляющих нацию. Этих индивидов отбирали по определенным критериям, которые теперь уходят в прошлое; ограничения сохраняются только в отношении возраста, но не пола, это называется всеобщим избирательным правом.

Мнение о том, каким образом должна выражаться воля народа, может быть различным. Кое-кто предпочитает прямую демократию, другие склоняются к парламентскому правлению и изобретают множество ухищрений для его укрепления, порождающих все новые надежды, которые никак не сбываются, потому что нельзя налить из бочки вино, если его там нет. Все это указывает на некоторое ослабление веры в достоинства парламентского правления.

Фашизм не является только итальянским феноменом. Это просто наиболее заметное выражение настроений, все более распространяющихся повсеместно; они будут расти тем сильнее, чем очевиднее будут становиться недостатки парламентаризма и преступления демагогической плутократии.

Изложенные теоретические постулаты, оправдывающие общественно-политический строй, который утвердился в наше время, могут быть одобрены чувствами, но экспериментальная логика их отвергает и указывает на то, что большинство народа не способно проявить собственную волю, тем более направленную на благо нации. Благоденствие последней достигается всегда с помощью меньшинства, навязывающего свои верования с опорой на силу, нередко путем установления диктатуры определенной группы, аристократической элиты, партии, нескольких человек или одного лица. Вера и сила взаимозависимы, вторая нужна, чтобы обеспечить первую; можно и иногда полезно не делать акцента на силе, но она должна присутствовать. При диктатуре не нужно равенства; напротив, она устанавливает разного рода иерархии, как можно убедиться на примере Древнего Рима.

При толковании событий в заблуждение вводит то обстоятельство, что большинство в конце концов принимает, не очень вникая в суть, такое правительство, которое выполняет задачи, полезные с точки зрения тех, кто способен их понять, кому они выгодны. Из этого вытекает, что правительство меньшинства воспринимается как правительство масс; возможно, оно таковым и является в известном, не совсем привычном смысле, потому что эти массы одобряют его власть.

Сегодня мы достигли такой точки, когда в туманном будущем можно разглядеть зачатки трансформации демократии, парламентаризма, цикла демагогической плутократии; Италия, которая была родоначальницей стольких форм цивилизации, может внести свой решающий вклад в становление еще одной из них.