Арси-сюр-Об все еще полыхал. Каролина прижалась лицом к окну кареты. Перед ее глазами стояли картины их отъезда… Симон, согнувшийся под тяжестью кофра; отец с огромной связкой ключей, закрывающий все двери и ворота; плачущая Марианна с красным шерстяным платком на плечах, их верная ключница и мастерица на все руки, бредущая в ночи, чтобы найти пристанище в доме своего брата. И, наконец, Месяц, ее любимый вороной жеребец с белой звездой на лбу, радостно заржавший, когда Симон вывел его из конюшни и пристегнул к лошади Альбера.
За окном мелькали лоснящиеся конские крупы, разноцветные мундиры, время от времени появлялось напряженное, измученное бессонной ночью лицо Альбера.
Три кареты для Наполеона, карета и хозяйственные повозки графа ехали по парку, прилегающему к замку Розамбу. В этих местах Каролина выросла, сюда ее семья выезжала из Парижа каждое лето, а иногда проводила и зиму, как в этом году. На посыпанных гравием дорожках мама учила ее ходить. В пруду около турецкого павильона они со старшим братом купались в жаркие дни и однажды она чуть не утонула. Ее спас Филипп. А вот каменные изваяния у фонтанов в конце парка… Ребенком она горько оплакивала их, думая, что это заколдованные люди. Как давно это было…
Они миновали парк и выехали на открытую местность. Вдоль ручья был сооружен свод из Ветвей, сплошь увитый дикими розами. Там Альбер впервые поцеловал ее, там под его ласками в ней впервые проснулась женщина.
Ночь была холодной. Каролина протерла запотевшее окно. Альбер по-прежнему скакал рядом с каретой. Она пыталась разглядеть его лицо, но не могла различить ничего, кроме темного силуэта на фоне полыхающего неба. Каролину знобило, и вдруг ее охватил ледяной, полный дурных предчувствий страх за своего жениха. Ей захотелось остановить карету, вскочить на Месяца и поскакать рядом с Альбером!
Отец сидел напротив, держа руки на коленях, погруженный в свои мысли. Он, воин по природе, не знавший поражений, вынужден теперь быть в стороне – годы и болезни от старых ран сделали свое.
– Война – это что-то ужасное! – Каролина чувствовала себя вытолкнутой в холодный, неуютный мир, наводивший на нее уныние.
Когда отец откликнулся из темноты, ей стало немного легче.
– Конечно, ужасное, но одновременно и человеческое. Ведь человечество воюет испокон веков. Во всем живом изначально существует это стремление к борьбе, между всеми людьми, даже любящими друг друга. – Немного помолчав, он продолжил. – Твоя мать была тихой, кроткой женщиной, но я уверен, что в каждой своей молитве она просила Бога, чтобы он обуздал меня. Она хотела видеть меня более мягким, покладистым и даже слабым… А я хотел оставаться самим собой. Это тоже борьба…
– Я просто не могу понять, почему Господь допускает вражду, войны, этот жуткий хаос? Может, он забыл о нас? – Каролина сама удивилась своим словам.
– Прекрасно понимаю твои сомнения. И тебе еще частенько придется сомневаться в справедливости мира. Но все испытания нам посланы свыше. Достаточно, если Бог будет напоминать о себе раз в двести лет – в людях, в которых все велико: и разум, и мужество, и сердце…
Дорога сделала крутой поворот, с которого в последний раз можно было увидеть замок Розамбу. Каролина открыла окно. Альбер тут же придержал лошадь и склонился к ней. Его голос был полон нежности:
– Ночь прохладная, ты не замерзнешь?
Но Каролина не услышала его. Там, где стоял замок с широким, мощным фасадом и круглыми сторожевыми башнями, в ночном небе полыхало зарево пожара. Розамбу горел! Филипп! Не раздумывая ни секунды, Каролина распахнула дверцу кареты.
– Остановись, Симон! – громко крикнула она и уже опустила ногу на подножку, но отец оказался проворнее.
Схватив за плечи, он втянул ее обратно в карету. Дверца резко захлопнулась.
– Что это значит, черт подери? Хочешь себе руки-ноги переломать?
– Розамбу горит! Посмотри же! Я должна вернуться!
Граф оглянулся.
– Чего ты хочешь? Вернуться ради какого-то горящего каретного сарая? Опомнись!
Ему не понять ее. Ведь он не знает того, что знает она. Каролина отчаянно попыталась вырваться.
– Пусти меня, иначе пожалеешь! – В этот момент он был не отцом, а лишь чужой силой, столь же враждебной, как огонь, который сожрет Филиппа…
Граф ошеломленно посмотрел на дочь и опустил руки. Симон остановил лошадей, и Каролина спрыгнула на землю.
– Скорей моего коня! Отвяжи Месяца!
Она уже собиралась вскочить на вороного жеребца, но тут отец заломил ей за спину руки.
– Каролина! Не делай глупостей! – Крепко держа ее заломленные руки, он подтолкнул дочь к карете. – Давай трогай, Симон! – И к Каролине; – Вперед, залезай! – Мертвая хватка, которой он сжимал ее запястья, вызывала у Каролины такую боль, что ей хотелось кричать, но она только стиснула зубы.
– Филипп в Розамбу, он заперт в башне! – Произнесла она с отрешенным спокойствием, не заботясь о том, что ее услышит Летерп.
Сейчас Филиппа могла спасти только правда.
– Филипп?! – Отец мгновенно отпустил ее.
– Да, Филипп. Я сама спрятала его там, в маминой башне, – от тебя!
На какой-то миг граф оцепенел. Значит, то, что он подозревал все это время, но в чем не хотел себе признаться, – правда. Его сын, сын наполеоновского генерала де ля Ромм-Аллери – дезертир! Спрятанный в собственном доме!
Каролина увидела, как окаменело лицо отца – сейчас он вынесет смертный приговор, как тогда, в охотничьей хижине замка, когда нашли семнадцатилетнего сына арендатора, который дезертировал. «Дезертир расплачивается своей жизнью», – сказал он родителям юноши и заставил их выдать его военно-полевому суду. Каролина, затаив дыхание, смотрела на отца.
– Я сам поскачу туда.
– Возьми меня с собой! – попросила она.
Он покачал головой.
– Это касается только нас с Филиппом. Поезжайте потихоньку дальше, не ждите.
Каролина молча кивнула. Она пыталась прочитать по лицу его мысли. Что он сделает? Как поступит? Будет ли сам судить Филиппа? Отец легко вскочил на лошадь и галопом помчался назад. Летерп, молчавший все это время, подошел к Каролине.
– Почему там оказался Филипп?
Она не ответила. Только до боли в глазах всматривалась в даль, пытаясь разглядеть, что горит. Кажется, как раз именно часовня и башня. Каролина закрыла лицо руками.
Еще один человек прислушивался к разговору дочери и отца: Перан. За время короткого привала в Розамбу он выпил три бутылки вина, и в его задурманенном мозгу родилась идея – отчаянная, бессмысленная и преступная: он решил поджечь замок. Враг не получит ничего, кроме тлеющего пепла… И он осуществил свой замысел. Теперь Перан придержал своего коня, на что никто не обратил внимания, и когда расстояние между ним и обозом стало достаточно большим, с приспущенными удилами помчался к замку вслед за графом.
Горели деревянные постройки на хозяйственном дворе. С крыши каретного сарая, где занялся огонь, он перекинулся на примыкающий к ней проход по крепостной стене в круглую деревянную башню. Башня была одной из самых древних частей замка Розамбу, дерево насчитывало не одну сотню лет и было изрядно прогнившим. Слева огонь не нашел чем поживиться: часовня была каменная и справа проходила каменная ограда замка. Лишь башня представляла пищу для огня, и от нее ничего бы не осталось, кроме горстки пепла.
Граф привязал коня у ворот и бросился к башне. Он не заметил Перана, который подъехал следом, спешился и, привязав рядом своего коня, тихонько вошел в ворота. С отсутствующим лицом граф смотрел, как огонь подбирается к башне, в которой находится его сын. До него доносились шипение прожорливых языков пламени и едкий запах гари. Разве это не Божий суд? Разве тут не вмешались Высшие силы? Если его сын расплатится сейчас за трусость жизнью, то честь его еще Может быть спасена – этим очищающим огнем. Граф содрогнулся от собственных мыслей, но обуздать их уже не мог. Он позаботится, чтобы фамилия его сына была включена в списки пропавших без вести, а через пару лет Филиппа объявят погибшим. Честь сына, честь семьи были бы спасены. Но Каролина! Она раскусит его, в этом нет сомнения, тогда он лишится и дочери. И он принял решение.
Граф был генералом, прославившимся своим необычайным хладнокровием, В моменты крайней опасности он, так часто становившийся жертвой своего необузданного темперамента, действовал всегда спокойно и обдуманно. Так было и сейчас. Граф рванул двери хозяйственного сарая, принес оттуда мотыгу, ведро с песком, мешки и кожаные ремни. Снял свое тяжелое суконное пальто и бросил его вместе со шляпой и мешками в колоду, из которого поили лошадей. Подождал, пока все пропитается водой. Мокрыми кусками мешковины обмотал ноги, закрепив их кожаными ремнями. Вытащил пальто, с которого струями текла вода, натянул его на себя и по самые брови нахлобучил шляпу. В таком виде он вошел в часовню. С хоров валил черный дым.
Набрав в легкие воздуха, граф бросился по узкой лестнице на хоры. За органом было старинное окошко-розетка из разноцветного стекла с семейным гербом. Разбив его мотыгой, он очутился в проходе по крепостной стене, который уже начинал гореть. Дым был таким густым, что почти ничего не было видно. Граф проскочил сквозь дым. Вот наконец и винтовая лестница, пламя подбирается к ней. Одна ступенька провалилась под ним. Правой рукой он уцепился за толстый шнур, укрепленный на стене и служивший поручнем, плотно прижавшись к стене, начал подниматься вверх. Когда он наконец очутился у двери, То заметил, что мотыги в руках у него нет. Со всей силой граф навалился на дверь. Рядом трещал огонь. Глаза и горло разъедал удушливый дым. Неожиданная слабость овладела графом. Но он, превозмогая дурноту, снова и снова бил плечом в Дверь, Пока та не слетела с петель. Он упал вместе с Ней. С трудом поднявшись, граф нащупал в дыму что-то мягкое, это был Филипп. Он потряс бесчувственное тело. Сын не откликался. Из последних сил он ухватил Филиппа под мышки и поволок. Языки пламени обжигали его, половицы с треском проваливались под ногами. Наконец он добрался до прохода и разбитого окошка…
Во дворе граф положил сына на землю. Он склонился над Филиппом, прижал ухо к его груди и прислушался. Сердце билось, слабо и прерывисто.
Взяв сына за запястья, граф начал разводить его руки в стороны. Тихий стон был первым признаком возвращающейся жизни. Граф бросился к колодцу, наполнил ведро холодной водой и выплеснул ее на сына. Дрожь прошла по телу Филиппа, потом он медленно, словно сомнамбула, приподнялся на локтях и растерянно огляделся, как человек, проснувшийся после кошмарного сна…
Наблюдавший за ними Перан вышел из-за дерева, слегка покачиваясь, приблизился к Филиппу и присел перед ним на корточки, чтобы получше рассмотреть. Когда он встал, его лицо было искажено злорадной гримасой. Он залился пьяным смехом:
– Смотрите-ка! Пропавший без вести лейтенант де ля Ромм! Так вот, значит, где он скрывается, в этом укромном местечке! Я так и знал, что здесь что-то нечисто. – Он вызывающе повернулся к графу, обдав его винным перегаром. – А остальные? Господин граф? Вместе с вашим сынком испарились еще трое. Где они?
Граф вытащил из кармана пистолет, взвел курок и прицелился в Перана, но потом опустил оружие и холодно бросил:
– Это касается только меня и моего сына. Понятно? Исчезни, пока я тебя не пристрелил, – он отвернулся, не обращая больше на того внимания.
Граф не видел, как Перан направился к башне, одержимый лишь одной идеей – найти и других дезертиров…
– Я их вытащу оттуда, этих предателей, этих псов… – бормотал он себе под нос.
Филипп встал с земли, доковылял до колоды с водой, зачерпнул полные пригоршни и жадно выпил. Потом выпрямился и подошел к отцу. Он бросил взгляд на пистолет, который граф все еще держал в руке.
– Ну, сделай же это, – произнес он твердым голосом. – Ты ведь хочешь судить меня.
Отец не пошевелился. Не мигая, смотрел он на сына, стоявшего перед ним в белых рейтузах и зеленом мундире офицера-драгуна.
– Ну же, отец! Подумаешь, одним человеком будет меньше. Твой обожаемый император истребил целое поколение! – Филипп еще на шаг приблизился к отцу и распахнул на груди мундир. – Чего же ты ждешь? Я, правда, многое забыл из того, что мне вдалбливали по уставу, но одно помню твердо: дезертир стоит не больше, чем бешеная собака… Ну давай же, спасай честь графов де ля Ромм-Аллери!
Покачав головой, отец убрал оружие. Он боролся с чувствами, не совместимыми с его честью.
– Мне нужно возвращаться, – спокойно произнес он. – Наши пути расходятся – навсегда. Прощай. – Он вытащил портмоне, достал оттуда несколько банкнот и протянул их сыну.
– Ты знаешь, что ты делаешь? – саркастически усмехнулся Филипп. – Ты помогаешь бежать дезертиру.
– Я помогаю своему сыну. В последний раз. Отныне у меня нет сына – я только что потерял.
Граф повернулся, чтобы уйти, но Филипп схватил его за руку.
– Нет, погоди! Мы еще не все сказали друг другу. Я слишком долго молчал. Мальчишкой ты отправил меня в кадетский корпус, а в пятнадцать лет дослал на войну против Австрии, против родины твоей жены, моей матери, и это убило ее! А ты спокойно пережил ее смерть! Ты был так слеп – или так жесток? Я уже тогда потерял отца!
Графу показалось, что он впервые заглянул в душу сына. Он вдруг остро почувствовал, что в Филиппе продолжает жить что-то от него самого, но в тот же миг это чувство пропало. Истошный вопль, донесшийся из башни, заставил обоих вздрогнуть – пронзительный предсмертный крик. Они успели увидеть в огне Перана, беспомощно размахивавшего руками, и тут же башня с грохотом обрушилась и погребла его под собой.
– Вот и еще один отец лишился своего сына, – произнес Филипп. И помолчав, добавил: – Ну что ж, до встречи в Париже! Обещаю тебе, я буду там, когда Париж капитулирует! – Не обращая внимания на деньги, которые отец все еще протягивал ему, Филипп повернулся и пошел к двум лошадям, беспокойно ржавшим у ворот.
Он отвязал коня Перана и поскакал прочь.