#img_1.jpeg

#img_2.jpeg

 

ОТ АВТОРА

За тридцать лет работы в милиции мне довелось быть участником раскрытия многих преступлений, участником многих событий, которые волновали наш народ. Сколько характеров привелось мне наблюдать! Я видел людей, которые порывали с преступным миром и становились инженерами, художниками, квалифицированными рабочими. Встречался я и с людьми, жизнь которых прошла стороной. К сожалению, им уже ничем нельзя было помочь.

Я работал вместе со многими боевыми товарищами, друзьями, отменными знатоками своего дела. Мне никогда не забыть их, смелых, находчивых, самоотверженных. Они шли на выполнение заданий с таким же чувством, с каким врач идет на сложнейшую операцию. Я хотел показать близость советской милиции к народу, крепчайшую связь с ним.

Настоящая книга не приключенческая. Это взятые из жизни, правдивые рассказы. Как правило, я называю подлинные фамилии людей, которые стали героями моей книги.

 

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

Дождь глухо барабанил по перрону. Люди ютились под вокзальным навесом. Я шел, не обращая внимания на дождь.

Выйдя из вокзала, сел в трамвай. Здесь было душно и тесно. Сквозь вагонную толчею пробирался широкоплечий верзила, остановился, и я увидел, как он распорол карман впереди стоящего человека и с невозмутимым видом стал вынимать кошелек. Я бросился к нему: «Держите вора!» Верзила, отбиваясь, сильно ударил ногой по моей сумке, и из нее потекло молоко.

Вместе с другими свидетелями меня попросили пройти в отделение милиции…

Когда я вышел из милиции на улицу, были уже сумерки. Звон склянок в сумке напомнил мне о разбитой четверти с молоком. Прислонившись к стенке продовольственной палатки, я стал выбрасывать из сумки осколки, отдирая от них прилипшие деревенские лепешки.

Сильный толчок в плечо, и тут же я почувствовал боль в заломленных за спину руках. Я вскрикнул, но мне ответили пронзительные свистки.

«Бандиты», — подумал я и ударил ногой схватившего меня незнакомца. Стараясь нанести второй удар, я повернулся и увидел: передо мной стояли люди в зеленых шинелях, в шлемах «здравствуй и прощай», точь-в-точь такие же, каких я встретил в отделении милиции. Меня приняли за вора.

Так я во второй раз познакомился с работниками милиции.

 

КЛЕНОВСКИЙ ОВРАГ

#img_3.jpeg

Остались позади высокие закопченные трубы заводов, старая Яуза, наполовину закованная в гранит, и мост, под которым непрерывно пробегали машины, оглушая прохожих своими разнотонными сигналами. Глядя в окно, я думал о том, что меня ожидает впереди, и даже не заметил, как пролетело время. Поезд остановился у дощатого перрона станции Подольск. Выйдя в город, я пошел по Революционному проспекту. Подольск жил своей обыденной жизнью, ничто не нарушали тишину и спокойствие.

В хорошем настроении, которое меня не покидало с утра, я подошел к городскому отделу милиции. Вынув из кармана полученное в Москве назначение на службу, я предъявил его постовому.

— Второй этаж, направо, — пояснил он.

Постучавшись, я вошел в кабинет. В углу, наклонившись над столом, сидел начальник милиции Лебедев. Он пригласил меня к столу.

— На практику к нам? — спросил Лебедев.

— Так точно, товарищ начальник, — выпалил я.

— Ох уж эти мне практиканты! Учи, учи вас, а выучишь, так прости-прощай. Ну ничего, поживем — увидим.

Пожелав успехов в работе, он посоветовал мне устроиться в общежитии, а завтра явиться на работу.

Меня прикрепили к Ивану Харланичеву — старому опытному работнику.

Однажды, уже поздно вечером, мы сидели с Харланичевым в его кабинете. Нашу беседу прервал телефонный звонок дежурного по отделу Бадосова. Он сообщил: в городе совершено ограбление квартиры.

Мы поехали на место происшествия. Осмотр квартиры не дал никаких результатов.

У подъезда был обнаружен след спортивного велосипеда. Я знал о случаях, когда преступники увозили краденое на велосипедах. Когда-то этим занимался Егоров — давно забытый вор. Он жил в Подольске, но задержать его я не мог. Ведь, кроме следов велосипеда, не было никаких улик. А часы, костюмы.. Но вещи он мог уже сбыть, и обыск не дал бы ничего.

Как ни трудно было ходить по пятам Егорова, но я ходил и наблюдал за ним. Как-то поздно вечером я зашел в чайную. Табачным дымом и водочным перегаром несло из растворенной настежь двери. В углу кто-то сиплым голосом пытался петь, повторяя одну и ту же фразу.

Подозвав официанта, я заказал ужин.

— Офи-ци-ант, ко м-не, — требовал чей-то голос.

— Вам нельзя больше, Иван Петрович, — проговорил официант.

— Какое вам дело, тащи пи-во, и все! Ты думаешь, у меня денег нет? — заикаясь, проговорил он и, сняв с руки часы, швырнул их.

Я поднял часы.

— Зачем такими вещами кидаться? — протягивая часы, сказал я.

Передо мной выросла фигура Егорова. Был как раз самый подходящий случай, чтобы доставить разбуянившегося Егора в отдел милиции.

— Так ты пойдешь? Бросай свою обвиниловку — завтра допишешь!

— Отстань, дай доработать. Этот Егоров — не простая штучка. Тут есть над чем подумать.

Но от Коршакова, жизнерадостного моего друга и товарища по работе в уголовном розыске, отделаться было непросто. Он стоял у открытого окна кабинета, заглядывая через мое плечо в «обвиниловку».

— Пошли, гроза жуликов, на танцплощадку!

Наконец он все-таки меня уговорил, и мы пошли в парк.

Мы были молоды, а кому в юности не хочется повеселиться, попеть песни, погулять с любимой. Да, мы были молоды. Но работа в уголовном розыске закалила наши сердца, придала жизни осмысленность и остроту, заставила нас уже тогда задуматься над самыми серьезными проблемами поведения человека в обществе. Мы любили свою работу, хоть она приносила нам немало хлопот, хоть и приходилось порой рисковать жизнью в жестоких схватках с преступниками. Нас привела в уголовный розыск не дешевая романтика пистолетных выстрелов, а романтика строительства новой жизни, борьба за перековку человеческих душ.

Конечно, мы не думали об этом в тот вечер, о котором я веду рассказ. Коршаков шутил, смеялся, говорил, что обязательно научит меня танцевать как следует.

Не успели мы подняться на Революционный проспект, как нас догнал нарочный из райотдела и потребовал срочно явиться к начальнику уголовного розыска Мартынову.

В уголовном розыске мы узнали, что в Кленовском овраге выстрелом из пистолета был убит и ограблен колхозник, возвращавшийся с базара.

Шел грозовой ливень, когда наша оперативная группа приехала в Кленовский овраг. Молнии рассекали тяжелые низкие тучи. Около убитого стояла толпа испуганных людей. Ржали кони.

Из предварительных расспросов мы установили, что колхозник весь день торговал овощами и собрал, по всей вероятности, значительную сумму. Только пуля, извлеченная из головы его, могла нам кое о чем рассказать. Глядя на пулю, Мартынов сказал:

— Вот она, единственная свидетельница смерти. Больше у нас пока ничего нет.

Мы вернулись в город.

Мне было поручено организовать розыскную работу в автобусном парке, который обслуживал Варшавское шоссе. Долго я беседовал с водителями парка, но никаких следов не мог найти.

Я вызвал к себе кондуктора Машу Пахомову. Это была девушка лет двадцати, симпатичная. Она сидела на стуле и нервно комкала носовой платок. Голос ее дрожал. Оказывается, в день убийства произошел такой случай.

Автобус шел по своему маршруту. В машину ввалились пьяные. Маше запомнилось несколько человек, которые приставали к пассажирам, ругались.

— Маша, а не помните, где вышла эта компания, о которой вы рассказываете? — спросил я.

Разговор с Машей затянулся до поздней ночи, и после допроса я пошел ее проводить. Мы шли по проспекту, разрезающему город на две части. Это был самый красивый проспект в городе, с тенистыми, цветущими аллеями. Мы шли молча, и я не хотел снова начинать разговор о деле: для этого у нас еще будет достаточно времени. Хлопнула калитка, и Маша ушла, но ушла успокоенная, сознающая, что ее не просто вызывали в милицию, а что она может и должна помочь нам.

В то время по Варшавскому шоссе автобусы и машины ходили редко. В них ездили почти всегда одни и те же пассажиры, работающие в городе и живущие в поселках и деревнях. Появление новых людей кондуктору или водителю заметить нетрудно.

Однажды во время очередной поездки в Лукошино я разыскал автобус, на котором работала Маша. Когда народу в автобусе осталось мало, я спросил Машу:

— А ты узнала бы кого-нибудь из той компании?

— Не всех, конечно, но узнала бы.

Шло время, а парней этих никто не встречал. Пришлось заняться архивами, где хранились коллекции дел о похождениях бандитов, грабителей и воров. Многие документы уже пришли в негодность от небрежного хранения и представляли собой груды трухи. Но я упорно разбирал кипу за кипой. Кроме того, я, не стесняясь, часто прибегал к помощи бывших работников розыска и старожилов окрестных деревень. Все было напрасно. Архивы мне ничего не подсказали. А время шло, и меня уже теребили начальники всех рангов, требуя доклада. Как часто лишние упреки и угрозы мешают работать. Мне было не по себе.

Совсем неожиданно ко мне в уголовный розыск пришла Маша с водителем Соколовым. И надо же, ее перехватил в коридоре Мартынов и пригласил к себе. Встретив потом меня, он, посмеиваясь, сказал:

— А тебя разыскивает симпатичная девушка с исполнительным листом на алименты.

Мне было не до шуток. Я попросил Мартынова разрешить мне поговорить с Машей.

И Маша рассказала, что вчера в парке встретила одного парня из той компании, с девушкой. Она подробно описала его приметы.

— А что за девушка с ним была? — спросил я. Она обрисовала мне и его знакомую. «Это уже кое-что», — подумал я. Но только при одном условии — если этот парень действительно причастен к убийству колхозника. Надо посоветоваться с Мартыновым. И я пошел к своему прямому начальнику, чтобы рассказать ему то, о чем успел узнать.

Выслушав мой рассказ, Мартынов встал из-за стола и стал вслух анализировать:

— Мы знаем только некоторые приметы неизвестного нам лица. К тому же, не совсем ясно, замешан ли этот парень в деле. Ведь на белом свете много людей с одинаковыми приметами. Это тоже факт. Но все равно, давай возьмем за основу этого вихрастого парня и проверим, кто он и чем занимается.

Так мы и решили. Вечером следующего дня я встретил Машу недалеко от входа в городской парк. У входа меня ожидал Коршаков с девушками.

Не удивляйтесь, что мы часто ходили в городской парк. Это было единственное место отдыха в Подольске. Сюда я приходил и по работе, и отдохнуть.

На танцверанде было шумно, многолюдно. Я не очень любил танцевать. Но как ни отнекивался, мне все же пришлось пригласить Машу. Сделав несколько па, я наступил ей на ногу.

— Вот медведь неуклюжий, — улыбнулась она. И мы снова закружились в танце. Я хорошо помнил, что сегодня пришел не танцевать, а работать. Я внимательно смотрел по сторонам, но ничего интересного пока не видел. Когда мы собрались уже уходить, Маша заметила знакомую вихрастого.

— Вот она, — прошептала Маша.

Я посмотрел на девушку, стоявшую у куста сирени. Девушка как девушка, ничего примечательного в ней не было. Потом, когда все стали расходиться, пошла и она. Мы тоже вышли. Я решил посмотреть, куда пойдет эта таинственная незнакомка. Мы прошли Рабочую улицу, пересекли Революционный проспект и вышли к вокзалу. На Вокзальной улице девушка вошла в дом № 4. Мы постояли еще немного, но она так и не вышла. Очевидно, она здесь жила.

«А может, напрасно все это, — подумал я, — ведь она случайно могла познакомиться с вихрастым на танцевальной площадке». Как бы угадав мои мысли, Маша сказала мне успокаивающе:

— Ничего, раз появилась, придет и он. Такие девушки не каждый день встречаются.

Проводив Машу, я не пошел домой, а отправился в райотдел, чтобы обо всем доложить Мартынову.

Маша и эта незнакомка были тем звеном, которое могло соединить меня с вихрастым. Я встречался с Машей почти каждый вечер. Часто вместе с нами ходил и Коршаков. И однажды мы встретили того, кого так долго искали. Как и предполагала Маша, они были вместе.

Я подал знак Коршакову, чтобы он шел к выходу из парка, и, крепко взяв Машу за руку, стал наблюдать за интересующей меня парой. Маша попробовала освободить свою руку, но я сказал ей, что так будет лучше — никто не обратит на нас внимания.

На Рабочей улице, вихрастый и незнакомка расстались. Вихрастый пересек Советскую площадь и направился прямо в пивную. Теперь я уже пошел за ним смело. В пивной было душно, столы потонули в табачном дыму. Вихрастый выбрал свободный столик и что-то заказал у тотчас подошедшего официанта.

Этой пивной уже много лет заведовал Наум Захарович. Увидев меня, он улыбнулся и весело сказал:

— Водочки, вина?

Вскоре в пивной появился и Коршаков. Сели за столик и взяли по кружке пива. Не успели мы сделать и по глотку, как сидевший за соседним столиком вихрастый выпил стакан водки и, закурив, направился к выходу.

— Постоянный? — спросил я у Наума Захаровича.

— Да, это Сережка Евсеев. Он часто сюда приходит. Обычно с компанией, а сегодня почему-то один.

Мы дали вихрастому спокойно выйти, а сами задержались у конторки Наума Захаровича. Нужно было выяснить, кто еще бывает с Евсеевым.

Утром я отыскал архивные материалы на Евсеева. Когда я разбирал их в первый раз, то просто не обратил на его дело внимания. У него была другая «профессия».

— Интересные связи, — сказал я Коршакову. — Неужели он снова схлестнулся со старыми дружками?

— Все может быть, — ответил Коршаков.

В субботний день мы надели белые рубашки и новые, только что купленные на Тишинском рынке брюки в клеточку и пошли в райотдел. Увидев нас, Мартынов расхохотался:

— Вот клоуны, самые настоящие клоуны! Таких в Подольске я еще не встречал.

Нам казалось, что мы были одеты по последней моде. Но смех начальника на нас все-таки подействовал, и на следующий день мы уже были одеты куда более скромно.

Взяв документы, я пошел на доклад к Мартынову. Только открыл дверь кабинета, слышу:

— А где второй клоун? — Он намекнул на Коршакова. Я не подал виду, что обиделся, и пошел позвать своего товарища.

Мы уже твердо решили заняться Евсеевым и его девушкой. Характеристики на них были собраны исчерпывающие. Нужно было узнать, кто еще был с ними в автобусе. Теперь в наших поисках мы «танцевали», как говорится, от танцевальной площадки. И уже не вдвоем. К нам присоединился активист Виктор Воронин со своей подругой.

Я был на самом «пятачке», когда ко мне незаметно подошел Коршаков и сказал, чтобы я вышел. Кружась среди танцующих, я пошел к выходу. Следом за мной направился и Воронин, увидев, что меня отозвал Коршаков.

Я подошел к липе. Коршаков показал мне на вихрастого и его подругу. С ними рядом стояли еще двое. Я сжал в кармане пистолет — в нашем деле все бывает. Но они спокойно разговаривали и не обращали на нас никакого внимания. Я вынул папиросу и закурил. Нужно было подумать, что предпринять. Но план подсказали они сами. Тот же путь по Рабочей улице через Советскую площадь вел Евсеева в пивную.

Делать было нечего, и мы, «извинившись перед нашими девушками, тоже пошли «пить пиво». Я надел темные очки, чтоб вихрастый не узнал меня.

Они сели к окну, а мы рядом с ними. Взяв пиво, я предложил свой план захвата всех троих. Коршаков и Воронин со мной согласились. Мы подождали некоторое время, пока Евсеев и остальные не захмелели. Я подошел к столику Евсеева. Он обругал меня и ударил по лицу. Я тоже не стал стоять на месте. Посуда со звоном разлетелась в разные стороны. Вихрастый рассвирепел и полез в драку, но я крепко скрутил ему руки. Коршаков и Воронин держали остальных. Увидев все, что произошло, к нам быстро подошел Наум Захарович и еще несколько человек.

— Хулиганить вздумали! — сказал я. На улице мы обыскали шумную компанию, отобрали у них пистолет и нож. «Пистолет — большая улика», — подумал я.

Лицо мое было залито кровью, так как кто-то из бандитов успел в драке стукнуть меня пивной кружкой. Было больно, но я был рад, что все шло как следует.

Тут же на Вокзальную улицу была направлена оперативная группа.

Разговор с Евсеевым не клеился, а с его напарниками вообще нельзя было говорить, потому что они уже успели нализаться до чертиков. Мне забинтовали голову и я отправился спать.

.Утром я приступил к допросу Евсеева. Он сидел передо мной молча и только все время косился на графин с водой. Я наблюдал за ним. Помолчав немного, Евсеев сказал:

— Конец всему, и делу крышка, — и потянулся за водой. Я дал ему закурить, потому что он жадно смотрел на мои папиросы.

— Ну что же, давай начинать, — сказал я и придвинул к себе чистый лист бумаги.

— Это все Конопатый, — прохрипел Евсеев. — Меня просто обвели вокруг пальца. Вы знаете, что я в свое время завязал. Жил мирно, о старом не вспоминал. Но встретил как-то Конопатого, и все началось сначала.

— Как зовут Конопатого?

— Колька Кунаев. Вы его знаете!

Я насторожился. Среди задержанных Кунаева не было. Я знал его. Это был опытный вор. Но его «профиль» — квартиры.

Я не раз встречался с ним по делам о кражах. По моим подсчетам, он должен был еще сидеть.

— Он же в лагерях! — сказал я.

— Нет, уже выскочил, — крикнул Евсеев, — выскочил на мою голову! Давайте записывать, гражданин начальник, темнить мне нечего и незачем.

— Давай, — согласился я.

И он начал свой рассказ:

— Однажды ночью я, Кунаев, Захаркин и Верка с Вокзальной улицы очистили квартиру одного торгаша. Сами понимаете, взяли шмотки и свезли на Тишинский к барыге.

— Вы знаете этого скупщика? — спросил я.

— Конечно, знаю. Все темные тряпки ему загоняли. Полцены платил, подлюга.

— Ладно, рассказывайте дальше.

— Следующей ночью еще одну квартиру проверили на Зеленовской улице и снова все свезли тому же барыге. Но это все так. С воскресенья на понедельник бродили мы с Кунаевым по рынку, здесь, у нас в городе. К вечеру палатку обокрали.

— Ну и как? — поинтересовался я.

— Пустяковое дело — фанера. Плечом толкни, сама повалится.

Действительно, все эти кражи, о которых говорил Евсеев, были нами зарегистрированы. Значит, он ничего не таил, говорил правду. «Что же, если так, то дело пойдет», — подумал я.

— Ну, а мануфактура где? — спросил я.

— Не знаю, гражданин начальник. Сдавали Верке и Захаркину. Я получил наличными.

Не задавая вопроса, я прикинул, что если они были на рынке, то могли заранее проследить за колхозниками и потом, обогнав их на автобусе, подождать в Кленовском овраге. По ходу дела так и должно было случиться.

— Ну, а пистолет чей? — спросил я.

— Вы же знаете, я с машинками не работаю. Попала она ко мне случайно. Кунаев передал его Верке, а Верка мне — вот и вся история. На дело с пистолетом я никогда не ходил.

— Мы же договорились, что все будешь говорить на честность.

— Я все говорю честно, о других делах я ничего не знаю, — сказал он.

— Ну, а Кунаев, Захаркин, Верка знают?

— Они другое дело, я ведь не об этом. Была еще одна кража из магазина в Царицыне — водку взяли, вино — это тоже наше дело. Так что, видите, я ничего не собираюсь утаивать.

— Это я вижу, — согласился я.

— А крепко вас вчера по голове хватили, — улыбнулся он.

— До свадьбы заживет, — ответил я.

— Ваше дело — жениться, а мое — тюрьмы, лагеря. Хоть бы срок получить поменьше. Отбыл бы и навсегда уж завязал. Но что поделаешь.

— Какой ты получишь срок — от нас не зависит.

— Помиловали бы, так я сам этих гадов душить бы стал.

Я позвонил, и Евсеева увели. Вызвал на допрос Подчуфарову.

— Ну, рассказывай, — сказал я ей.

— Что рассказывать? Скажите лучше, какой срок меня ожидает.

— Это суд решит.

— Мне двадцать лет, — начала она, помолчав минуту. — Я жила с мамой. Мы обе работали. Всего у нас было в достатке. Но вот в парке я познакомилась с Колькой Захаркиным. О воровских делах он мне никогда не рассказывал. Я тогда думала: наконец встретила парня хорошего. Мне он понравился. Нравился он и моей маме. Но я все время думала: откуда у Николая столько денег? Таких денег при его зарплате быть не должно. И вот однажды, месяца три назад, он пригласил меня в ресторан. Я еще никогда не была до этого в ресторане, и меня все поразило — и музыка, и хрустальная посуда. Там Николай познакомил меня еще с тремя ребятами. Это были Евсеев, Кунаев и Володька. Фамилию он свою не называл, да я и не спрашивала.

В этот вечер мы много пили и танцевали, к ночи я захмелела совсем. Домой ехали с песнями. Потом Николай напросился проводить меня, и я согласилась. Голова моя кружилась, мы целовались, а потом.

Она покраснела и закрыла лицо руками.

— Когда я проснулась, на столе лежало много денег. Так и началось. Потом Николай снова появился у меня дома. Я опять была одна. Но теперь мне терять было уж нечего, и мы легли спать. Все было бы хорошо, но пришла мать. Она схватила скалку и начала меня избивать. Николай убежал, оставив на стуле свой пиджак. После этого я долго не могла смотреть в глаза матери. Когда ходила по улице, думала, что все на меня смотрят. Но потом привыкла.

Прежде чем отнести Николаю пиджак, я невольно залезла в карман, потому что он слишком отвисал. Там я нашла пистолет и только тогда поняла, что имею дело с бандитом. Я долго думала, как поступить с пистолетом. Сдать в милицию как находку, я побоялась.

При встрече с Николаем я отдала ему пиджак, а о пистолете не сказала ни слова. Но он сам спросил: «Где машинка?» Сначала я сделала вид, что ничего не знаю, но потом сказала, что лежит в кармане. Николай обрадовался, поцеловал меня, и мы снова пошли на танцы. А дальше. Снова ресторан и кража из палатки в Царицыне.

С вином и водкой приехали мы к Евсееву и стали пировать. Я не пошла на следующий день ни домой, ни на работу, а осталась с Сережкой Евсеевым. Он не был красивым, но был неглупым вором и имел в этом деле большой успех. Что поделаешь, сама виновата. Я и с ним путалась.

— Вы рассказали только о магазине в Царицыне. А потом много дел было? — Я опять намекнул ей на пистолет.

— Понятно, — сказала она, — вы все знаете, — и в ужасе закричала.

Я отправил ее в КПЗ — камеру предварительного заключения.

Там уже сидели Зябликов, Евсеев, Захаркин. Мы искали Володьку, но его нигде не было.

Я снова вызвал на допрос Подчуфарову и заставил ее назвать все приметы. Бумаги исписал уйму. Оказалось, что у Конопатого такой же вихор, как у Евсеева.

Да, Евсеев, наверно, прав, думал я, с оружием на дела не ходил еще ни разу. О первых кражах, когда его брали, он рассказал все. В том, что он не будет врать, я уже был убежден.

— Конопатый — главный, вот его и ищите, — сказала, плача, Подчуфарова. — Мы за всех не в ответе.

.Я сел на лавочку со знакомой Коршакова, а его попросил вызвать Машу, кондуктора автобуса. Все вместе огородами мы отправились в парк.

— Не будем плутать по чужим огородам, — сказал Коршаков, — чужие пчелы всегда большее жалят. Надо иметь своих, а на голове предохранитель из частой сетки.

Маша странно посмотрела на Коршакова, а потом на меня.

— Что случилось? — спросила Маша.

И я рассказал ей о том, как мы задержали бандитов.

— Ну хорошо же, передайте своему начальнику, что я ему припомню его алименты.

Забыв про повязку на голове и про боль, я стал шутить и рассказывать небылицы.

Через некоторое время Маша пригласила меня к себе. Я поздоровался с Машиной мамой и сказал ей, как меня зовут.

— Молодой человек, а в бинтах, — заговорила мать. — Наверно, драчун, вот и подсыпали.

Маша вспылила:

— Если не знаешь человека, нечего напраслину возводить! Так можно любого обидеть. Он не такой, чтобы драться. Он сам борется с драчунами.

— Так значит, ты комсомолец или милиционер?! — воскликнула мать. — Боже мой, что же это делается с молодежью. Ну, комсомолец — туда-сюда, а милиционер. — Она развела руками.

Я рассказал ей, как Маша помогла ликвидировать опасную банду.

.Захаркина допрашивал Мартынов, а я сидел в стороне и записывал его показания.

— Где достал пистолет? — спрашивает Мартынов. Захаркин мнется и начинает врать.

— Нашел, гражданин начальник. Хотел сдать в милицию, не успел, задержали.

— Ну, что же, — сказал Мартынов, — поговорим о кражах. Кража в Царицыне — ваших рук дело?

— Нет, Кунаева.

— Кто ограбил промтоварную палатку на рынке?

— Это дело Евсеева.

— А кто ограбил квартиру на Красной горке?

— Это я, что мое, то мое, гражданин начальник.

— Ну, ладно, а чей колхозник в Кленовском овраге?

Захаркин побагровел и выругался:

— Продали, суки, Кунаев.

— Что Кунаев?! — повышенным тоном спросил Мартынов.

— Спроси его, он знает.

— А Верка Подчуфарова знает? А пацан знает?

— Пацан знает. Верке я ничего не рассказывал.

— Какое участие принимали этом деле Евсеев?

— Он классный вор и на такое дело никогда не подпишется. — Захаркин крутил в руках кепку и просил закурить.

— Я не курю, — сказал Мартынов, — вот, может, у Грозы жуликов есть? — Он обратился ко мне. Я не обиделся на Мартынова за кличку, ее мне дали сами жулики. Я вынул папиросы и протянул Захаркину. Мартынов встал из-за стола и стал ходить по кабинету взад и вперед, задавая вопросы.

— Давайте лучше поговорим о Кленовском овраге.

— Был вор, а стал бандит, — сказал Захаркин. — Мы бродили по рынку. Делать было нечего. Я даже и не думал ни о каком деле и понял, что Кунаев что-то замышляет, только тогда, когда Кунаев взял у одного колхозника два пучка морковки и протянул ему сторублевую бумажку. Он хотел проверить, есть ли у колхозника деньги. И не ошибся. Колхозник вывалил на прилавок целую кучу денег. Потом мы долго ходили вокруг колхозников, обмозговывая, как лучше совершить кражу. Вот тогда-то Кунаев и предложил свой план.

— Верка была с вами на рынке? — спросил Мартынов.

— Была и слышала весь наш разговор, — ответил Захаркин.

Мартынов прервал допрос и попросил вызвать Верку. Видно, она спала, когда ее вызвали: Верка кулаками терла глаза. Она села на стул рядом с Захаркиным.

— Вот мы их сейчас и поженим, — грустно пошутил Мартынов.

— Хватит с меня женихов, много было, — сказала Верка.

— Что вам известно о Кленовском овраге? — обратился Мартынов к Подчуфаровой. Но Верка молчала. Тогда Мартынов резко сказал:

— Вы только на воле резвые. А в уголовке, как зайцы, ежитесь!

И приказал:

— Увести!

Короткая очная ставка закончилась. Захаркина увели, но Верку Мартынов допросил задержаться.

— Подождите, барышня, у нас с вами еще разговор будет. — Мартынов усадил ее на стул и предложил стакан крепкого чая.

— Не заслужила, начальник, спасибо.

И она стала рассказывать все, что ей было известно о преступлении в Кленовском овраге. Я записывал ее показания. Подчуфарова говорила правду. В конце рассказа она заплакала и сказала:

— Сын без отца, что голубь без корма. Но я знала, на что шла, вот и достукалась.

— Основательно докатились. Подумали бы о будущем сыне. А вы.

Он махнул рукой. Верка заплакала и дрожащим голосом произнесла:

— Всю жизнь буду ненавидеть этих подонков. Настанет время, своим горбом буду расплачиваться.

Мы отправили Верку в КПЗ, а на допрос вызвали Зябликова. Держался он бодро, словно пришел не на допрос, а в увеселительное учреждение. Его острый нос и впрямь был похож на нос зяблика.

— Какой я бандит, — сказал Зябликов. — Вот Кунаев бандит. Он и оружие имеет, и финка у него наборная, красивая, даже светится ночью. Меня же все пацаном зовут. На побегушках я у них, — пояснил он. — Принеси, отнеси, сбегай. Они держали меня как посыльного. Давали немного денег, к девчонкам приучили, к водке. Вот и все. Я ведь понимаю, что вы меня посадите, но я не был вором и не буду. Вот посмотрите, отбуду срок, сам к вам приду. Я ведь никого не убивал и не грабил. Связался с этой компанией по глупости.

— Что же, это хорошо, что ты сам понимаешь, что натворил. А человеком стать мы тебе поможем, в этом можешь не сомневаться, — сказал я.

Зябликов вел себя искренне, говорил правду, ничего не утаивая.

— Ну, а что нам скажешь о Кунаеве? — спросил Зябликова Мартынов.

— А что Кунаев? Ведите его сюда, я ему все в глаза скажу, что о нем знаю и что думаю.

— Пусть пока посидит и подумает, — сказал Мартынов. — А ты нам расскажи все, что знаешь о Кленовском овраге.

— В Кленовском овраге был Кунаев, Захаркин и я. Поехали мы туда в автобусе. Кунаев на взводе был и все приставал к кондукторше, но она его огрела сумкой. Пришлось утихомириться, и мы спокойно доехали до места. Долго нам ждать не пришлось. Вот появились подводы. Мы подождали, пока они проедут, и Кунаев вспрыгнул на последнюю, которая немного отстала. Не знаю, было ли это совпадением, но колхозник был тот самый, которого видели на рынке. Кунаев сбросил его с подводы и выстрелом прикончил. Потом мы разделили деньги и разошлись по домам.

.Шло время. На свободе гулял только Конопатый. Мы не могли напасть на его след. Рана моя уже зажила, и я совсем не чувствовал боли. Работать мне стало легче. Не мог же он исчезнуть бесследно, думал я, ведь человек не иголка. Если он в городе, можно что-нибудь придумать. И я решил рискнуть. Будь что будет! Надо поверить в искренность Евсеева и проверить ее на деле. Он ведь вор и согласится поймать «чужого», если, конечно, решил завязать. Я поделился своим планом с Коршаковым. Он согласился со мной. Дал свое согласие на эксперимент и Мартынов.

Но уговорить Евсеева пойти с нами было нелегким делом.

— Послушай, Сергей, — говорил я ему, — ты молод, у тебя еще все впереди. Подумай о матери, ты у нее один. Поможешь и себе и нам.

Евсеев курил одну за другой папиросы, он то раздражался, то снова приходил в себя.

— Нет, нет, не могу я за чужие дела браться. Нет у нас такого закона. Сами ищите этого гада.

— Эх, ты, — сказал я ему, — в какие такие законы ты веришь? У тебя должны быть одни законы — законы Советской власти. Или ты не веришь в Советскую власть? Она всех врагов в порошок стерла. Что же ты думаешь, с такими, как Конопатый, она не справится? Справится, и очень скоро. Мы тебе верим, Сергей. Если хочешь, мы тебя до суда на свободу даже выпустим. Побудешь хоть немного дома с матерью.

Разноречивые чувства боролись в Евсееве. Он не мог нарушить воровской закон. И в то же время понимал, что жить нужно иначе. Он долго еще сопротивлялся, но все-таки разум взял верх.

— Никому бы не помог и не поверил. Вам, Иван Васильевич, помогу: говорите, что нужно делать.

Я облегченно вздохнул, и мы пошли к Мартынову.

Мы выпустили Евсеева на свободу. Я хотя и верил ему, но все-таки боялся: а вдруг обманет?! Но этот человек выдержал экзамен. Однажды вечером кто-то резко постучал в окно моего кабинета, благо кабинет был на первом этаже.

Я вышел в сад. У окна стоял Евсеев.

— Быстрее собирайте ребят, Иван Васильевич. А то может уйти.

Мы быстро собрали оперативную группу и пошли к дому, где по расчету Евсеева должен был быть Конопатый. Его дом стоял на окраине города. Мы постарались сделать так, чтобы Конопатый не смог ускользнуть от нас.

— Давай, — сказал я Евсееву.

Евсеев постучал в дверь. Молчание. Но вот дверь открылась, и из дверей высунулся человек с пистолетом.

Коршаков сильным и ловким ударом выбил из его рук пистолет и всем телом навалился на Конопатого.

Так Сергей выполнил свое обещание, которое помогло людям избавиться еще от одного бандита.

Однажды, когда я отдыхал в санатории на берегу моря, меня кто-то окликнул.

— Сергей?! — удивленно сказал я.

— Да, он самый, Иван Васильевич.

Евсеев познакомил меня с женой и с маленьким сыном. Он приехал первый раз в жизни отдыхать по-настоящему. Теперь передо мной стоял не вор Сережка, а хороший инженер. Я был рад, что Сергей стал человеком.

 

ТРОЕ В САНЯХ

#img_4.jpeg

И снова я возвращаюсь мысленно к дням моей юности. Снова я думаю о тех бессонных ночах, о долгих поисках, о встречах с очень разными людьми. Жизнь учила нас мужеству, выдержке. Приходилось браться за трудные, порой рискованные дела. Вот о какой истории хочу рассказать.

Теперь исчезла эта проблема — трудоустройство цыган. Давно перестал существовать последний табор с разноголосицей ссор, драк, краж. Цыгане стали людьми труда, науки, искусства. Но нет-нет да и даст знать о себе прошлое, всплывет в каком-нибудь запутанном деле.

Это случилось зимним вечером, перед самым закрытием сельмага, что был на привокзальной площади станции Столбовая. Николай Васильевич Бочаров, заведующий, считал выручку и сортировал купюры, когда в магазин зашли двое в тяжелых полушубках. Раздался выстрел, и завмаг всей грудью навалился на прилавок.

Я приехал в магазин, когда, здесь уже была «Скорая помощь». Рана оказалась не опасной для жизни, но Бочаров потерял много крови и очень ослаб. На «Скорой помощи» его отправили в больницу.

Я сидел за прилавком и дописывал протокол, когда в магазин вошел заместитель начальника отдела уголовного розыска области Иосиф Яковлевич Коваль. Он был, как всегда, в черном кожаном пальто с поднятым воротником. По своей натуре это был волевой человек, уже давно работавший в уголовном розыске. Все его уважали и ценили.

— Ну, что? — спросил он меня. — Опять ограбление?

— Да, Иосиф Яковлевич, и к тому же вооруженное. Ранен завмаг. Преступников было двое. Взяли всю дневную выручку.

— Так-так, значит, опять совершили кражу и скрылись. Не многовато ли?

В это время с улицы послышался крик:

— Цыгане кур украли, держите их, держите.

Жена Бочарова сказала, что те двое грабителей тоже были цыгане.

— Дня три тому назад они крутились, крутились вокруг прилавка, но так ничего и не купили.

— Организовать погоню, — сказал Коваль. — Немедленно обзвонить все сельсоветы! Оповестить актив! Согласны? — спросил он.

— Согласен, — ответил я. — Только вот погоню организовать не сможем, лошадей нет. А пешком за цыганами не угонишься. Ведь пока мы ждем лошадей, из Подольска, цыгане в Курске будут.

Вместе с Сергеевым, местным участковым инспектором, мы шли, утопая по щиколотку в грязи. К ночи добрались в Молодинский сельсовет. Сторож, радушно встретив нас, пригласил к себе домой.

— Начальству наш поклон, разувайтесь, обсушитесь, в общем, располагайтесь, как дома, — сказал он. — А печку я мигом разогрею.

— Как вас зовут? — спросил я.

— Василь Семенов, — ответил он, по-старому назвав отчество вместо фамилии.

На разговор вышла из соседней комнаты жена сторожа.

— Да вы присаживайтесь, сыночки, я сейчас и самовар поставлю, и яичек сварю, вы уж простите, чем богаты. — запричитала она и засуетилась около печки.

Вскоре на столе появился медный, начищенный до блеска самовар. Мы сели за стол.

— Откуда путь держите? — обратился ко мне Василий Семенович.

— Со Столбовой, — сказал я, — там магазин ограбили цыгане и продавца ранили.

— Ухлопали? — взмахнула руками Федосья.

— Нет, жив остался, — пояснил я, — в руку ранили.

Спали мы недолго, потому что легли-то уж утром. Просто погода плохая была, вот и не заметили, что утро на дворе.

— Ну, как спалось, сыночки? — обратилась к нам Федосья.

— Спасибо, мать, хорошо, — сказал я, напяливая на ноги еще не просохшие сапоги.

— Петро, пора вставать, — разбудил я Сергеева.

— А сколько времени? — спросонок спросил Петр.

— Девять уже, пора.

Мы встали, оделись, напились чаю и отправились в сельсовет.

— Председатель пришел? — спросил я Василия Семеновича.

— Давно пришел. Он у нас хлопотун, округа-то большая, глаз да глаз нужен.

Мы вошли в кабинет председателя.

— Здравствуйте, Сергей Гордеевич! — приветствовал председателя Петр.

— Здравствуйте, каким ветром к нам? Надолго ли?

— Да вот, проездом.

И Петро познакомил меня с председателем. Это был средних лет человек, невысокий, но крепкий. Чувствовалось, что он прожил нелегкую жизнь. Но лицо у него было живое, доброе.

— Неприятность у нас, Сергей Гордеевич, в Столбовой сельмаг ограбили, продавца ранили, — объяснил я. — Говорят, Сергей Гордеевич, у вас тоже недавно цыгане были?

— В прошлом году были. Но я так думаю. Раз снег пошел, обязательно на зимовку приедут.

Мы рассказали председателю приметы грабителей и попросили его передать наш разговор всему активу.

— Только имейте в виду, что они вооружены, — предупредил я.

— Ничего, если увидим, справимся. И не таких видали! — и он посмотрел на ружье, висевшее около шкафа.

— Связь будете держать с городским отделом милиции, Сергей Гордеевич, — а мы по следам. Мы позванивать будем, а на обратном пути, возможно, заглянем. Ну, счастливого пути! — и я протянул ему руку.

Но не успели еще наши руки сойтись, как он схватил меня за другую и потащил к окну.

— Смотрите, смотрите, цыгане нагрянули!

— Вожака ко мне, — приказал я Петро.

Через некоторое время в сельсовет вошли трое пожилых цыган с длинными седыми бородами, одетые в добротные шубы.

— Чем обязаны, голова? — обратился один из вошедших к председателю.

— Вот вам голова, — и председатель указал на меня рукой.

— Куда путь держите и сколько вас? — спросил я.

— На зимовку едем, поближе к городу. Семнадцать душ нас, восемь взрослых. Остальные дети.

Вожак разгладил седую бороду и косо посмотрел на меня. Видимо, что-то ему во мне не понравилось.

— Сходите и соберите у всех документы! — приказал я вожаку. Но он не двинулся с места.

— Какие у нас документы? — возразил он. — Михаи мы все. Вот мой паспорт. — И он протянул мне истрепанную книжечку без фотографии.

— Горе у нас, голова, большое горе.

— Какое горе? — спросил я.

Вожак еще раз косо посмотрел на меня и ответил:

— Дочь у меня есть, голова, трое детей у нее, муж был, убили его под Малым Ярославцем.

— Кто убил?

— Так вот, слушай, голова. Стояли мы там на берегу реки. Врать не буду, бабы гадали, обманывали. А рядом богатый табор был. Ну мы, конечно, ходили друг к другу, не враждовали. А однажды кто-то в том таборе золото украл. Вот они моего Михая заподозрили и убили. Когда я хватился, то их табора уже не было, скрылись ночью. Вот и весь сказ, голова. Дочь без мужа и дети сироты свалились на мою седую голову.

И он опустил голову так, что седая борода легла на широкую грудь.

— Может, вызнаете, кто вожак табора? — спросил я.

— Михай, у него дочь красавица и зять Иван, его все цыгане знают. Он старый бандит. Пора его задушить. — И старик провел пальцем по шее.

«Значит, не все они Михаи, — подумал я. — Иван тоже есть. Это уж лучше». Потом я попросил его привести свою дочь и сказать ей, чтобы она ничего не скрывала от нас.

— Да, вот еще, чуть не забыл, — сказал я, — а где зятя похоронил?

— Там и похоронили, где стояли, — ответил цыган и вышел.

— Вот ведь какие дела, ищешь одного бандита, натыкаешься на другого.

— Неприятная история! — согласился председателе.

— Ничего, попробуем распутать, — добавил Сергеев.

Через некоторое время в сельсовет вошла молодая цыганка. Голову цыганки покрывала яркая шаль, а пестрая юбка волочилась по полу.

— Где ваш муж? — спросил я.

— Цыгане убили за кражу, на поляне, у леса и захоронили.

— Кто убил?

— Михай и зять Иван. — Женщина заплакала. Крупные слезы катились по ее лицу. — Начальник, — сказала цыганка, — грабители они — коней уводят, людей грабят. У них в таборе много краденого.

— А паспорта на коней у них есть? — спросил я.

— Есть. Они их в Бронницах покупают, фальшивые.

На следующий день я встретился с моим начальником Иваном Петровичем Жаковым. Мы уточнили приметы Михая и Ивана и разработали план. Уточнив все, мы отправились на место, где, по словам старшего цыгана, был захоронен его зять.

.Все могло быть. Мог обмануть цыган, и, возможно, никакой могилы, о которой он сказал, не существовало. «Но какой смысл цыгану врать?» — думал я.

С такими мыслями приехал я на место, где был убит и захоронен цыган.

Но старик сказал правду. Приехав, мы действительно нашли запорошенный землей холмик. Как ни неприятно этим заниматься, но пришлось раскопать могилу и отправить труп в морг для экспертизы.

Жалко было старого цыгана. Ему еще раз пришлось оплакивать убитого зятя. Жаков уехал, а я еще на некоторое время задержался в небольшом цыганском таборе. Еще раз поговорив с вожаком, я взял его дочь, и мы поехали в Бронницы, через Зарайск, Белев, Тулу. В Малом Ярославце мы договорились встретиться с Жаковым.

Когда я зашел в отделение милиции в Малом Ярославце, к моему удивлению, там было собрано уже много кочующих цыган, которые сидели и на лавках и на полу.

— Что слышно о Михае? — спросил я.

— Оторвался, гад. Пойдем по следу!

.В тяжелых тулупах, сидя в розвальнях, шли мы по следу преступников. Часа через два мы подъехали к небольшой деревушке. У крайнего дома остановились. Сергеев постучал в глухую калитку. Минуты три никто не выходил, потом загремели многочисленные засовы, и в открытую дверь высунула голову седая старуха.

— Что вас черти по ночам носят! Проваливайте, вчера были! — прогнусавила она и с треском захлопнула калитку.

Мы пошли к соседнему дому. Хотели было постучать в калитку, но она оказалась открытой. Мы беспрепятственно вошли в избу. За столом сидели пожилой мужчина и две женщины. Они пили чай. Мужчина вышел навстречу нам и спросил:

— Зачем пожаловали?

— По делу, папаша. Бандитов ловим, — объяснили мы ему.

— Эх, сынки, цыгане одолели, сил больше нет. Пьют, жрут и народ обманывают. Хоть жалобу в Москву пиши. — И он зло плюнул.

— Зачем же в Москву. Есть и ближе места, куда написать можно. Ты бы, папаша, рассказал нам, что цыгане творят, где они. Мы разберемся.

— Да что далеко ходить, — ответил он, — вон санки стоят, вчера вечером прикатили двое с бабой.

— Скажи нам, чей это дом, у которого цыганские сани стоят?

— Известно чей — Нарышкиной. Живет одна, изба большая, вот и держит постояльцев.

Задворками мы подошли к дому Нарышкиной. Снегу было много, вязли по пояс. Подошли к дому. В избе горела керосиновая лампа. Я заглянул в окно. За столом сидело несколько человек. Мы без шума открыли ворота надворной пристройки и через сени вошли в дом.

— Руки вверх! — скомандовал Жаков и направил пистолет на старого цыгана. Но не успел он приказать, как молодой цыган сорвал с потолка керосиновую лампу и бросил на пол. Керосин вспыхнул и наполнил ярким светом всю избу. Началась драка. Старик выхватил нож и занес его над головой Жакова. Но прогремел выстрел, и старик упал. Молодой цыган и цыганка уже лежали на полу связанными. Пуля пробила старику плечо, и он грузно сидел на скамейке, опустив голову.

— Михай, Иван и дочь? — обратился Жаков старику.

— Все правильно, — ответил тот и запустил руку в пышную бороду.

— Цыгане задержаны, — докладывал Жаков начальнику районного отдела милиции Семену Дементьевичу Катальникову, — только к ограблению еще прибавилось убийство цыгана.

— Признались? — спросил Катальников.

— Допрашиваем, — ответил Жаков. — Пистолет и нож отобрали. Сегодня выезжаем в Подольск.

.Михай осунулся, рана дала себя знать, под глазами резко очертились мешки. Он жадно курил папиросу и исподлобья все время смотрел на Ивана. Допрос Михая начался утром. Но одного дня оказалось недостаточно, чтобы только записать все то, что лежало на совести этого цыгана.

— За что цыгана убили? — задали ему вопрос.

— Не воруй у своих, — невозмутимо ответил цыган. — Браслет и кольца украл у дочери, а у нас золото.

— Это как же получается, — спросил я, — у вас красть нельзя, а у других можно?

— Таков цыганский закон. На стороне — пожалуйста. Дед воровал, отец воровал и меня приучил.

— Надо работать и своим трудом деньги зарабатывать, а не воровать.

— Не научили работать, специальности нет. А вот воровать умею. Мы вольную жизнь любим, — продолжал Михай. — Что мне будет? — спросил цыган.

— Прежде чем гадать, что будет, нужно сначала рассказать все. А там уж суд решит по закону — на сколько напакостил, столько и получишь! — сказал я.

— За мной дел мало, — ответил он. — Год всего на свободе. Кур воровал, лошадей уводил, магазин ограбил — вот и все мои дела.

Допрос Ивана и его жены уже не представлял особого интереса. Они не стали «темнить» и все рассказали.

 

ГИТАРНЫЕ СТРУНЫ

#img_5.jpeg

Я сидел в кабинете и разбирал бумаги. Дверь отворилась, и к моему столу подошел начальник районного отдела милиции Александр Алексеевич Туманов. Он обвел глазами лежащие на столе папки с документами и своим бархатистым басом сказал:

— Собирай свои дела и быстро в машину!

Я мигом положил все в стол и уже на ходу прыгнул в открытую дверцу «газика».

Сигналя, машина быстро мчалась по Комсомольскому проспекту к переезду через Курскую железную дорогу. Туманов молчал, но я уже понял, что случилось что-то серьезное. Мы подъехали к полотну дороги, но перед самым нашим носом опустился шлагбаум с красным фонарем посредине.

— Вот всегда так, — пробурчал Туманов, — как что-нибудь серьезное, так на́́́ тебе — палки в колеса.

Через несколько минут с воем и свистом пролетел мимо нас товарный поезд, и шлагбаум медленно поднялся вверх.

— Наконец-то! А то приедем к шапочному разбору, — продолжал Туманов.

Мы подъехали к силикатному заводу, у конторы которого стояла огромная толпа. Оказывается, они пришли сегодня за зарплатой, но случилось непредвиденное.

К нам подошли директор и главбух, взволнованные и злые.

— Поздновато милиция приезжает грабителей ловить. Их, наверное, давно и след простыл!

— А ты больно быстрый, папаша, — ответил Александр Алексеевич, — быстро знаешь что делают? А тут еще шлагбаумов понаставили. Минут пятнадцать ждать пришлось.

— Лучше скажите, где сторож? — обратился Туманов к директору завода.

— Вот стоит, глаза продирает. Все на свете проспал, стервец.

Мы попросили проводить нас в бухгалтерию, где была совершена кража. В комнате все было в полном порядке, только сейф, стоявший у стены, был открыт, и вокруг пахло тройным одеколоном. Пол на всякий случай, чтобы собака не могла взять след, был посыпан нюхательным табаком.

— Где ключи? — обратился я к кассирше.

— Мои — вот. — Она, открыв сумочку, протянула мне две связки ключей.

— А где вторые экземпляры? — спросил я снова.

— Вторые экземпляры давно потеряны. Даже акт есть. Посмотрите, он лежит в сейфе в маленьком ящике.

Я достал акт. В нем действительно было указано, что ключи потеряны. Я вызвал заведующего специальной частью Полякова. Мы сели в отдельный кабинет, чтобы нам никто не мешал.

— Сколько у вас сейфов на заводе? — начал я допрос.

— Извините, не помню. Как-то ни к чему было считать.

— А кто должен контролировать, как хранятся ценности и документы?

— В общем-то директор и я, — ответил он. — Но обычно у нас создается комиссия по проверке.

— Когда у вас была последняя комиссия?

— Точно не скажу сейчас, но давно, — рассеянно ответил Поляков.

Тогда я пригласил директора и задал ему вопрос:

— Кто должен отвечать за сохранность документов и ценностей и кто должен осуществлять контроль за ними?

— Руководители подразделений, — виновато ответил директор.

— А кто должен отвечать за сохранность ключей?

— Заведующий специальной частью Поляков.

— Нет, — возмутился Поляков, — это не мои функции, и в приказе об этом ничего не сказано.

— Как, по-вашему, называется такое отношение к ценностям и документам? — спросил я директора. — У вас на заводе четыре сейфа и никакого контроля.

— Это наше упущение, вы уж извините.

— Это не упущение, а безответственность, — подсказал я директору нужную формулировку. — Пора научиться беречь государственные ценности. В общем, это разговор особый, мы его отложим, пожалуй, до другого раза. — сказал я ему в ответ. — Сейчас нужно ловить преступников.

Поляков и директор с надеждой посмотрели на меня. Я понимал их состояние. Найдем преступников — получат по выговору за свою работу, не найдем — снимут с работы. «Неужели был сделан слепок с ключей?» — подумал я и обратился снова к кассирше.

— Скажите, Зоя, где вы могли оставлять эти ключи без присмотра? Вспомните, может, было так, что ключи оставались в сейфе, а вы уходили? Или, может, дома у вас их кто видел?

— Только если у себя на столе или в замке. Но я всегда была рядом.

Я чувствовал, что это дело нам быстро не раскрыть. Нужно было брать с собой кассиршу и ехать в отдел. Так мы и сделали. Я положил ключи в карман и пригласил Зою в машину.

— Значит, вы меня забираете? — спросила она чуть не плача.

— Никто вас не забирает. Просто прокатимся, вот и все.

— Мне не до шуток! У меня деньги украли, — заметила она.

— А сколько было денег? — поинтересовался я.

— Около десяти тысяч.

— А что еще было в сейфе из ценностей, кроме денег?

— Больше ничего не было. Колечко мое лежало. Но оно так и лежит на месте. И документы все в сейфе. Только деньги взяли.

Зою я знал уже несколько лет. Я встречал ее в городском парке и клубе. Правда, я никогда не был в ее компании. Она была лет на пять старше меня. Но знал я ее хорошо.

— Иван Васильевич, вы же знаете меня, — обратилась она ко мне, — неужели выдумаете, что я могла украсть?

— Да, вас я знаю, — ответил я, — и не думаю, что вы совершили ограбление кассы. Но кто это сделал, я пока действительно не знаю.

— Тяжелая у вас работа, — сказала она. — И зачем вы только пошли в уголовный розыск? Охота с жуликами возиться?

— Теперь об этом говорить поздно. А с жуликами возиться интересно. Я — как врач, только у меня подопечные похуже воспитаны. Во всем остальном жулики такие же больные люди, как и другие.

— Их лечить нужно, а не возиться с ними. Вы посмотрите, сколько рабочих без зарплаты осталось! Думаете, они вам скажут за это спасибо? Как бы не так! Не скажут. Но зарплату они получат. У завода деньги есть в банке.

— Конечно, рабочих без денег не оставят, но сегодня они зарплаты уже не получат, — согласился я.

— Может, еще найдете те деньги, — успокаивала она меня. — Пока хватит о грустном, приходите лучше сегодня в парк, а то что-то давно вас не видно нигде.

— Болел немного, поэтому и не видели.

— Приходите, у меня сегодня вечер свободный, — настаивала она.

— А как же Васька?

— А что Васька, ветер у него в голове. Сегодня с одной, завтра с другой — вот и весь Васька.

— Ну ладно, об этом мы поговорим позже. А пока — о деле.

Я положил на стол бланк протокола допроса.

— Где вы были вчера вечером? — спросил я более деловым тоном. Личное — личным, а служба — службой, как говорят.

— В парке была, где же мне еще быть в свободный вечер?

— А с кем?

— С Васькой, вы же знаете.

— Хорошо, а кто еще был с вами?

— Сашка еще был, в общем, все старые, новых не было.

— А Мишка был с вами? — поинтересовался я.

— Да, мы вчетвером были в парке.

— Хорошо, расскажите тогда приметы ваших знакомых.

— Вы что, шутите? — спросила она.

— Нет, не шучу, так нужно.

— Но ведь вы их и так знаете.

— Все это нужно записать в протокол, — пояснил я и записал словесный портрет каждого, со всеми подробностями. — А что вы скажете о главбухе? Мне кажется, он сегодня не в меру волновался.

— Главбух у нас хороший, он знает свое дело. И человек неплохой. А вот начальник охраны и сторож — люди подозрительные.

— Что же в них подозрительного? — спросил я.

— Начальник охраны противный. Человеку за пятьдесят перевалило, а он все к молодым липнет. А ведь у него трое детей. И мне свидания назначает, только я не из таких. Пусть свои подарки другим дарит — мне они не нужны.

— Ну, это еще ни о чем не говорит. Может, у него характер такой? Ну, а сторож чем подозрителен? Он что — тоже подарки предлагает? — с улыбкой спросил я.

В кабинет вошел Туманов.

— Ну, как у вас дела? — спросил он.

— Записываем протокол. Вот Зоя высказывает подозрение на начальника охраны и сторожа, — доложил я Туманову.

— А что за подозрения?

— Да так, пустяки разные, — ответил я.

Туманов сел за стол и начал допрос сам.

— Вы дружите с Василием Дегтяревым? — обратился он к Зое.

— Дружу три года. Он мне нравится. Вот что с другими крутит — это верно, но я об этом уже говорила.

— Значит, любили его? — не унимался Александр Алексеевич.

— Было время — любила, а теперь нет.

— Она меня в парк приглашала, — шутя сказал я Туманову.

— Ваше дело молодое, — отвлекся Туманов от допроса. — А вот у меня восемь человек, и все девочки. Ну ладно, продолжайте допрос, — сказал Туманов и вышел из комнаты.

Когда дверь за ним закрылась, Зоя спросила меня:

— Неужели у него восемь девочек?

— Восемь, и одна другой меньше, — сказал я.

Я уже заканчивал допрос, когда позвонил главбух и сообщил, что́ именно было украдено. Оказалось, что похищены не только деньги, но и платины на семьдесят пять тысяч рублей.

Что такое платина, я себе представлял в то время плохо, потому что этого благородного металла я еще не видел.

Я повесил трубку и снова обратился к Зое:

— Ты не все сказала. Оказывается, не только деньги пропали, но и платина.

— Да, платина тоже в сейфе в мотках лежала. Знаете, на гитарные струны похожа, там и накладная была.

Дело осложнилось. Теперь уже выяснилось, что украдено не десять тысяч, а восемьдесят пять. Я оставил Зою в коридоре, а сам пошел к начальнику райотдела. Я доложил Туманову о звонке главбуха.

— В сейфе были только кольцо и документы, но мы их не проверили, — обратился я к Туманову.

— Вы знаете, кто ее окружает? — спросил меня Александр Алексеевич.

— Знаю, Василий Дегтярев, брат нашего старшего опера, Марков, помощник уполномоченного, и Мишка с Делегатской улицы.

— А ты разве не выпивал с ними? — спросил меня Туманов.

— Что вы, Александр Алексеевич, ведь я же совсем не пью.

— А они?

— Выпивают немного, но пьяными я их ни разу не видел.

— Скажи, — продолжал он, — Васька Дегтярев часто бывал в уголовном розыске?

— Почти каждый день. Он живет у нас во дворе.

— Нужно всех проверить. А с Зои глаз не спускать. Она что-то не договаривает.

— Слушаюсь, товарищ начальник.

— А еще сообщите в МУР. Выясните, были ли в городе аналогичные кражи, поговорите с соседями.

— Хорошо, Александр Алексеевич, все будет сделано. Только таких краж в городе не было. Это я точно знаю.

Потом я объяснил Туманову, что на ключах посторонних следов не обнаружено.

— Мне кажется, что эту кражу совершили не профессионалы, — сказал Туманов. — Одеколон, табак — начитались криминалистики — вот и все. В моей практике подобные дела были. Проверяйте все тщательно. А главное — нужно еще беседовать с Зоей.

На этом наш разговор и закончился. Я вышел из кабинета Туманова.

— Я уже устала ожидать, — возмутилась Зоя.

— Ничего, садитесь. Мы сейчас кое-что еще запишем.

— Как, ведь мы уже все выяснили?

— Не волнуйся, сейчас уточним некоторые вещи — и все. — И я снова начал задавать вопросы: — С кем вы дружили до Васьки?

— Одно время Славка был, но он сейчас служит в армии, а что?

— Вопросы пока задаю я, — мягко сказал я ей. — А кто еще был у вас?

— Вы что, всех хотите знать? Вот я вам предлагаю дружить, а вы не желаете.

— Очевидно, мы идем по разным дорогам и у нас ничего не получится, — ответил я.

— Ну что ж, как хотите. Насильно мил не будешь. Давайте лучше скорее кончать, а то я с утра ничего не ела.

— Это дело поправимое. Здесь рядом буфет есть, сходите, покушайте.

— А что потом? — спросила она.

— А потом еще посоветуемся.

Задерживать Зою не было никаких оснований, и я ее освободил.

В коридоре меня встретил начальник уголовного розыска Жаков.

— Зайдите, — обратился он ко мне, — поговорим.

Я не мог сказать начальнику ничего утешительного. Пропало девять тысяч девятьсот рублей и платина.

— А что, ключ подобрали или взлом? — поинтересовался Жаков.

— Никакого взлома, очевидно, были подобраны ключи.

— Ну ладно, нажимай на это дело, — сказал Жаков.

Мы простились, и я пошел домой. Дом был рядом.

На углу Зеленовской улицы и Варшавского шоссе я заметил троих пьяных. Вдруг один из них ринулся ко мне и закричал:

— Вот он!

— Сейчас же мы его проучим за подлость! — крикнул другой.

— Не подходите, — сказал я. Но мой окрик их не остановил. Тогда я выхватил из кармана пистолет и выстрелил вверх. Выстрел охладил пыл пьяных молодчиков. А ко мне уже спешил постовой милиционер. Вместо того чтобы сопротивляться, пьяные стали просить прощения, заявив, что они перепутали в потемках, думали, что их товарищ идет, который всех их обманул.

Оказалось, что они были в ресторане, а когда пришло время расплачиваться, один из них ушел и унес деньги. Но так как денег не было, то им пришлось сдать под залог паспорта в ресторане. Мы решили — подержим их до утра в КПЗ, а утром отправим с письмом на завод, чтобы свои ребята взбучку устроили.

— Вот лишат вас премии месяца на три, — сказал я им, — тогда будете знать, как допиваться до подобного состояния. А то разбушевались, молодчики.

Вечером в парке я встретил как-то всю Зоину компанию.

— Ну как, нашли? — спросил меня Дегтярев.

— Наверно, найдем, — самоуверенно ответил я.

Больше они меня ни о чем не спрашивали, и мы до позднего вечера гуляли по парку.

Домой я возвращался поздно с Марковым. Он жил у городского базара, а я на Матросской улице, так что нам было по дороге.

— Иван, тебе струны для гитары не нужны? — вдруг неожиданно для меня сказал Марков. — Васька Дегтярев продает, говорит заграничные. Два мотка.

— На что они мне? — рассердился я, думая, что он решил пошутить. — Ты же знаешь, я на гитаре не играю. А откуда они у него? — спросил я.

— А бог его знает.

Сразу же от струн разговор перешел на близкую мне тему.

— Скажи, ты допрашивал Зойку? — спросил Марков.

— Да.

— Тогда слушай. Только этот разговор между нами, понимаешь?

Я кивнул в знак согласия.

— А она что, про меня тебе рассказывала? — спросил я его.

— Просто я хотел спросить, почему ты вчера в парк не пришел?

— Работы было много. К тому же Жакова ожидал до трех часов ночи. Какой парк в это время?

Мы дошли до базара, и Марков пошел домой.

— Завтра доскажу, — сказал он на прощание.

Утром я вызвал Зою снова к себе в уголовный розыск.

— Была вчера в парке? — спросил я.

— Была, вас ожидала, а вы, оказывается, научились обманывать.

Ночью я долго думал: какие струны мог продавать Дегтярев. И мне пришла в голову мысль, что по глупости Дегтярев платину не отличил от струн и продавал ее, как обычные струны, не подозревая, что в его руках богатство. Сейчас я сидел и думал: а что, если в упор спросить Зою про струны?

И решил.

— Скажи, пожалуйста, а какие такие струны продавал вчера Васька? Не платину ли, что украл на заводе?

— Никаких струн я не видела, честное слово даю.

— Ну, а если не видела, я тебе напомню. Он показывал эти струны Маркову, и там были вы. Может, позвать сюда Маркова?

— Я не видела, — снова, уже менее уверенно, соврала она.

— Что же, придется садиться в тюрьму, ничего не поделаешь, Зоя.

— За что в тюрьму?

— Как за что? За струны! Ведь они семьдесят пять тысяч стоят.

— Вы не имеете права, — заплакала она. — Я буду жаловаться!

— Нечего плакать, коль виновата. Ключ Ваське давала?

— От чего ключ? — всхлипывая, переспросила она.

— Не от своей квартиры, конечно, а от сейфа.

На этот вопрос Зоя ответила резким отказом и разревелась пуще прежнего. Я попросил ее обождать в коридоре, а сам остался один в кабинете. Струны не давали мне покоя. Неужели я ошибся? Нет, я не мог так ошибиться. Да и Марков вчера разговаривал загадочно. Ошибся не ошибся, но я приказал Зою отправить в КПЗ.

Я сидел и думал о краже, когда позвонил Марков.

— Привет. Ты один? — послышалось в трубке.

— Один. А что?

— Понимаешь, совесть мучает, давно хотел тебе рассказать, что Дегтярев с Мишкой еще дней десять назад договорились «треснуть» кассу. Вот они ее и «треснули». Там на заводе Зойка кассиршей работает.

Я слушал Маркова, и как мне ни было жалко его, но помочь ему я ничем не мог.

— Знаешь что, Саша, — сказал я. — Сам иди к Туманову и все ему расскажи, так будет лучше.

— Я боюсь, иди сам доложи, — надрывным голосом сказал Марков.

«Неужели Саша предатель, — думал я. — Как можно знать о краже и молчать? Мы ищем, а он знал еще до того, как ограбили кассу, что ее ограбят».

— Не хочешь к Туманову идти, — сказал я, — иди к Жакову — натворил, расхлебывай.

— Не пойду, — наотрез отказался Марков.

Я спрятал папку в сейф и поднялся на второй этаж к Туманову.

— Можно, Александр Алексеевич?

— Входи. Что-нибудь новое есть?

— Да, товарищ начальник. У нас в уголовном розыске работает предатель.

— Кто? — с раздражением спросил Туманов.

— Марков, — сказал я.

— А какие у вас есть основания, чтобы так заявлять о своем товарище по работе?

— Вот основания.

И я рассказал Туманову о разговоре Дегтярева с Михаилом Никитиным, о том, как они договорились ограбить кассу на заводе, где кассиршей работала Зоя. Я сказал, что при этом разговоре присутствовал Марков, и он рассказал мне об этом только сегодня.

— Марков, даже струны видел, — добавил я.

— А что за струны? — спросил Туманов.

— Платиновые, стоимостью в семьдесят пять тысяч.

— Задержите Дегтярева и Никитина. Но прежде основательно допросите Зою.

— А как быть с Марковым? — спросил я Туманова.

— Маркова доставьте ко мне.

— Слушаюсь, — ответил я и вышел из кабинета.

В коридоре я встретил Маркова и пригласил его к Туманову. Теперь он согласился пойти — знал, что я обо всем доложил начальнику отдела. Я проводил его к Туманову. Маркова допрашивал он сам, а я занялся Зоей. Но как ни уговаривал я ее рассказать, она отказывалась. Пришлось снова отправить ее в КПЗ.

Вечером я был на допросе Дегтярева. Допрос вел сам Туманов.

— Дегтярев, вы предлагали Маркову струны? — спросил Туманов.

— Предлагал.

— А где вы взяли эти струны?

— Нашел, — ответил Дегтярев.

— Да, находка у вас ценная, семьдесят пять тысяч рублей стоит.

— И где же сейчас эти струны?

— У меня в шкафу лежат, в толстой книге.

— Ну ладно, пусть лежат. Возьмем позже. Скажите лучше, как вы достали ключи?

— Зоя рассказала?

— Да, Зоя, она в КПЗ сейчас, — пояснил я Дегтяреву.

— Сколько вам досталось денег? — спросил Туманов.

— Мне дали четыре и струны. Остальные у Никитина и у Зойки.

— А что же досталось Маркову? — поинтересовался Туманов.

— Маркова на деле не было. Он только присутствовал при разговоре.

Дегтярева попросили выйти и привели Зою.

— Вот, читайте показания, — сказал я и протянул ей протокол допроса Дегтярева.

— А где он? — спросила она.

— Введите Дегтярева, — попросил Туманов работника.

Как только Дегтярев увидел. Зою, лицо его перекосилось, и он, не скрывая злости, сказал:

— Продала, сволочь!

— Напрасно, Васенька, волнуешься, — ответила она ему, — тюрьма одна, а дороги разные.

Рано утром я уже ехал на вороном в Заборье.

 

СМЕРТЬ КАЗНАЧЕЯ

#img_6.jpeg

Федор Степанович Петров работал на Центральном телеграфе. Работал честно и аккуратно.

Должность казначея кассы взаимопомощи требовала этих качеств. И эти качества — честность и аккуратность — создали Федору Степановичу уважение сотрудников и благосклонность начальства. Отличала Федора Степановича только необычная замкнутость, неразговорчивость, редкая улыбка.

Размеренно, день за днем, текла жизнь казначея. В восемь утра уходил на работу. В шесть вечера — домой, к семье. Жена Ольга Ивановна и дочь Вера — студентка. Федор Степанович аккуратно приносил жене зарплату.

Жили дружно. Отец отдыхал вечером за чтением газеты, дочь грызла гранит науки, в праздники собирались всей семьей на демонстрацию. Федор Степанович становился в головную колонну, нес портрет, пел с коллективом песни, поздравлял товарищей с праздником, и замкнутость его исчезала.

«Хороший человек», — говорили о нем сослуживцы.

В этот яркий весенний день ничто не радовало Федора Степановича. На душе было тяжело. Необычный случай вывел его из привычного равновесия. Заболел товарищ по работе. Федор Степанович пошел к больному, и деньги исчезли: то ли потерял, то ли вытащили в троллейбусе.

Мир померк для Федора Степановича.

Что делать? Как быть? Поверят ли, если сказать правду?

Решение пришло после долгого раздумья. Взял деньги в «своей» кассе взаимопомощи без ведома руководства, отдал их больному.

Время шло.

Выхода не было. Зарплаты на погашение долга не хватало. Продать нечего. Поиски выхода ни к чему не привели.

Очень удивились сослуживцы, заметив однажды, что от Федора Степановича попахивает спиртным. Но ни председатель месткома, ни его заместитель ничего не сказали. «С кем не бывает», — говорили, зная Федора Степановича как положительного товарища.

В этот день все было как обычно: через четверть часа муж должен прийти домой к обеду.

В половине седьмого Ольга Ивановна забеспокоилась, а когда стрелки подошли к восьми, разволновалась не на шутку: муж так долго не задерживался.

Ольга Ивановна сошла вниз. В подъезде — телефон-автомат. Позвонила мужу на работу. Никто не отвечал. Она позвонила еще раз, подумав, что перепутала номер, но из трубки доносились все те же продолжительные гудки.

Ольга Ивановна волновалась. Волновалась и Верочка.

— Не попал ли наш папа под машину, — переговаривались женщины.

Ночью раздался звонок. Ольга Ивановна открыла дверь. Мужа привели.

— Открывай ворота, старуха, — пробормотал Федор Степанович и соскользнул на пол.

— Ужасно — он пьян! — Ольга Ивановна была потрясена.

За двадцать лет соседи такого еще не видели. Федор Степанович стоял перед ними на карачках и мутно смотрел в полуосвещенное пространство.

Утром, не отдав жене зарплату, он, как всегда, позавтракал, в восемь пошел на работу. Ольга Ивановна проводила его, не сказав ни слова.

Выйдя на улицу, Федор Степанович стал вспоминать, где поблизости есть «Пиво — воды».

Долго искать не пришлось. Выпив, Федор Степанович навеселе побрел к телеграфу.

Не жизнь стала у Федора Степановича, цепная реакция — работа, водка, водка и водка.

Однажды вызвали Федора Степановича в местком и показали заявление жены. Ольга Ивановна с горечью писала, что ее в прошлом не пьющий муж, уже в который раз является пьяным и приносит только половину получки.

— Ты что же, Федор Степанович, жену обижаешь? — начал издалека секретарь. — Был человеком и на́ тебе — запил. Может, обидел кто? Так ты скажи, поможем, а то нехорошо получается. Ты, Федор Степанович, подумай, мер принимать пока не будем.

Федор Степанович молчал и согласно кивал головой.

На этом и закончился неприятный разговор для Федора Степановича. В конце рабочего дня зашел к Федору Степановичу Максим Петрович — старый его товарищ. Разговорились. Но после беседы в месткоме настроение у Федора Степановича было подавленным, хотелось выпить. Взял Федор Степанович опять из «своей» кассы взаимопомощи полтораста и пошел с приятелем в кафе «Националь».

— Только коньячок, — потирая руки, сказал Максим Петрович.

— Сойдет, как говорится, нет хлеба — на пироги согласимся!

Чувствовалось, что Максим Петрович здесь свой человек. Официантка любезно предложила меню.

Максиму Петровичу было весело, а Федор Степанович сидел, подперев голову руками, и пытался излить наболевшее.

— Максим, тридцать лет не пил. Могу теперь выпить?

— Конечно, можешь. Каждый трудящийся может выпить.

— Вот и я про то говорю, а жена против.

— Так ты же, наверное, перекладываешь? — спросил Максим Петрович.

— Смотрю я на нее, хоть бы красавица какая была, а то тьфу.

— Да ты постой, — перебил товарища Максим Петрович. — И ты ведь не красавец.

— А заявления на меня строчить — хорошо?

— Ну, наверное, довел до этого, я ведь знаю Ольгу — она человек мягкий и добрый.

— Ах, ты туда же, — обиделся Федор Степанович.

После этого пили молча и долго.

Разошлись поздним вечером.

Максим Петрович уехал на такси, а Федор Степанович по стенке — то ли прячась от ветра, то ли не надеясь на себя — побрел пешком.

Утром Федор Степанович ушел на работу раньше обычного. На вопрос Ольги Ивановны, куда он собрался в такую рань, — он ответил, что теперь служба начинается раньше.

У палатки он встретил старых знакомых. Тоже пропойцы.

— По стопорю бы хватить, Федор Степанович? — с надеждой прошипел Валька со Столешникова.

— Неплохо бы. — поддержал его красноносый товарищ.

— У меня вот и тараночка.

Федор Степанович заказал водочки и пивка. Насыпав в кружку соли, он поставил ее на прилавок. Потом поднес кружку ко рту, немного помедлил и глубоко вздохнул, вылил в малиновые, потрескавшиеся губы омерзительную влагу.

Тут же ему удружили тараний хвост, который он обмакнул в пиво и сунул в рот, а пиво отдал обладателю таранки, который, жадно обхватив дрожащими руками кружку, сделал сразу несколько глубоких глотков.

— Не все пей-то, — послышалось из-за спины, — опиваться, что ли, пришел?

Теперь уже обладатель пива был хозяином положения. И на него смотрели заискивающе.

Федор Степанович хотел заказать еще, но потом, видимо, решив, что хватит, пошел на службу.

Федор Степанович разбирал деловые бумаги и не выходил из кабинета, а в перерыв, не пообедав, ушел в город.

— Товарищ начальник! — Докладывает дежурный по МУРу Климов. — В помещении Телеграфа в рабочем кабинете был обнаружен труп казначея Петрова с перерезанным горлом. Столы взломаны, железный шкаф открыт.

Немедленно на место преступления была послана оперативная группа, которую возглавил Иван Титыч Кириллович.

Кириллович пришел в милицию по призванию и работал еще со старыми, прославленными муровцами. Он хорошо знал свое дело. В работе всегда помогали ему талант и терпение.

Столы кабинета были сдвинуты, стулья перевернуты, в кабинете казначея стоял беспорядок.

В луже крови лежал Петров. Ноги его были вытянуты, а руки согнуты в локтях так, что окровавленные кисти касались туловища. Рядом с трупом лежало окровавленное пресс-папье. Лицо Федора Степановича было закрыто — на нем лежала красная тряпка. Через шею шел красно-голубой надрез.

После осмотра кабинета казначея и опроса свидетелей Кириллович сразу же вернулся в МУР и явился к начальнику.

— Разрешите доложить результаты, товарищ начальник.

— Присаживайтесь сначала, Иван Титыч, в ногах правды нет. А теперь рассказывайте.

И Иван Титыч начал свой доклад. Он говорил медленно, обстоятельно, старался вспомнить все детали.

Начальник знал, что Кириллович не мог упустить ничего, даже самое незначительное, поэтому слушал его внимательно.

Это случилось одиннадцатого или двенадцатого августа утром. В шесть часов сотрудники ушли. В кабинете были только главбух и казначей, но главбух вскоре запер стол и простился с Петровым. Петров ушел последним. В девять здесь было совещание. Потом, как всегда, уборщица убрала кабинет и сдала ключ коменданту. Уборщица была аккуратной женщиной, как говорят работники. Ключ она также аккуратно сдавала коменданту, как она и сдала вечером, одиннадцатого августа. После нее уже никто не входил в кабинет. Председатель и заместитель ушли и не возвращались, а кроме них, ключи были только у коменданта и казначея.

По утрам на работу первым всегда приходил казначей и, открыв дверь, весь день ее не закрывал. Но утром двенадцатого первым пришел главбух. Дверь оказалась запертой. Ключей у главбуха не было, и он стал терпеливо ждать.

Вскоре пришел председатель.

— Что-то казначей сегодня опаздывает!

— Не может быть, — ответил председатель, — Федор Степанович за двадцать лет не только никогда не опаздывал, но и не болел ни разу.

Председатель вставил ключ во внутренний замок, но он оказался открытым. Тогда он щелкнул французским замком, но, открыв дверь, сразу же отпрянул в коридор. Все, что было после, вы уже знаете.

Начальник выслушал Кирилловича, потом спросил:

— Иван Титыч, вы узнавали — была у Петрова ревизия?

— Так точно, товарищ начальник, была ревизия. Ревизия установила растрату в две тысячи пятьсот рублей.

— Да, странно, Иван Титыч.

— Странно, товарищ начальник, — растрата у казначея, и убит казначей.

— Вот что, Иван Титыч, поговорите еще с членами ревизионной комиссии, а заодно попробуйте установить, кем и в каком магазине была куплена бритва, которой был зарезан казначей Петров. Пока все, Иван Титыч. До свидания.

Искать, где куплена бритва, да еще кем, в таком городе, как Москва, равносильно поиску иголки в стоге сена. Но найти было необходимо. Ведь иногда и работникам розыска везет. Но везет — это не то слово. Прежде чем повезет, нужен кропотливый, упорный труд многих людей.

Кириллович рассуждал:

— А что, если эту бритву купил сам казначей? Тогда искать проще. Казначей жил на Пушкинской, а работал на Телеграфе. Следовательно, скорее всего он мог купить бритву на улице Горького или в одном из ее переулков.

Это все правильно, но при одном условии, что бритву купил он.

— А если не он?

— Кукин, вы пойдете в торг и спросите, когда и в какие магазины поступали бритвы данной марки. Косолапов возьмет улицу Горького, а я пойду по парикмахерским. Там-то лучше знают, где можно купить хорошую бритву.

Тем временем начальник снова и снова рисовал себе обстановку кабинета до и после убийства.

Два канцелярских шкафа с документами, принадлежащих казначею, были открыты. Третий шкаф был заперт. Но ведь именно на этом шкафу стоял несгораемый железный ящик, в котором хранились деньги, даже ключ со связкой других ключей торчал в скважине. «Несгораемый» тоже был открыт, и в замке был ключ.

Неужели убийство было совершено перед работой?

Поздним вечером и ночью незамеченным в кабинет пройти никто не мог. Да и казначея до утра не было на месте.

Значит, убить казначея мог только хорошо знающий его человек. Но кто этот человек?

Максим Петрович? Это нужно проверить. Уборщица? Старый человек не мог справиться с казначеем. Председатель или заместитель? Нет, они уже двадцать лет работают вместе. Да ведь у них ключи были у каждого. Если бы они захотели взять деньги, взяли бы, не совершая убийства. Нет, не они. Но кто же тогда? Может быть, комендант? — думал начальник и мысли его снова возвращались в кабинет убитого.

Никаких признаков крови как на шкафу, так и на денежном ящике не было, но и денег в нем не оказалось, не без иронии заметил начальник.

Посмотрим, что скажет НТО.

Но зачем потребовалось переставлять со шкафа на окно радиоприемник?

Зачем переставлять горшок с цветами? Красная косынка лежала на приемнике.

К вечеру вернулся Кириллович.

— Ну как дела, Иван Титыч? — спросил начальник.

— Разрешите доложить?

— Докладывайте.

— При опросе продавцов фирменных магазинов, как я и думал, нам удалось установить, что бритва такой же марки была куплена в специальном магазине на улице Горького, у Телеграфа.

— Это интересно.

— При предъявлении продавцам фотографии одна из продавщиц опознала казначея. Эта бритва была продана одиннадцатого августа. В этот день была продана только одна бритва такой марки. Да и покупатель оказался странным, рассказывает продавщица, поэтому она и запомнила его. Обычно люди интересуются какой марки бритва, интересуются ее качеством, а этот выбил чек и положил бритву в карман, не глядя.

— Это интересно, Иван Титыч, продолжайте.

Начальник слушал и чертил карандашом по чистому листу бумаги, прикидывал и переосмысливал.

— Мы беседовали с директором завода и другими товарищами, с которыми работал Максим Петрович — друг казначея, — продолжал Кириллович. — Это один из лучших инженеров завода, уважаемый всеми человек. Директор завода говорил о нем только хорошее. Потом мы говорили сами с Максимом Петровичем. Он рассказывал, что накануне они встретились с Федором Степановичем, зашли в «Националь», казначей жаловался на жизнь, ругал жену. Мы беседовали с дежурным комендантом. Мне кажется, что человеку, у которого были ключи, незачем было убивать казначея.

— Да, но кто-то его убил?

— Но кто?

Поздним вечером сообщили из НТО, что все отпечатки на приемнике и бритве и, на денежном шкафу принадлежат казначею Петрову. Других следов нет.

В эту ночь начальник не вызывал машину, а пошел домой пешком. По бульвару вышел к Пушкинской улице. Остановился, чтобы закурить. Неожиданно вспомнил, что стоит у дома, где жил казначей. И пошел той же самой дорогой, которой двадцать лет ходил Петров.

Он дошел до Телеграфа и свернул в переулок: спешил домой. Пройдя по улице Огарева, вышел на улицу Герцена. И снова, снова вспоминал случай с казначеем. Очень уж загадочным казался он. Вроде все так, и что-то не так. Чего-то недостает в цепи фактов, что-то здесь противоречит.

Зачем нужно убивать человека, если есть ключи. Судя по обстановке, казначей не сопротивлялся. Иначе все было бы залито кровью, а крови нет. Забрызган только пол и то незначительно.

Он шел и никак не мог решить задачу. Но должен был ее решить. Это — его работа, его долг.

Утро наступило быстрее обычного, бессонная ночь сокращала часы. Но решения не было. Были смутные догадки в цепи сопоставлений.

А что, если Петров сам покончил с собой?

Данные научно-технического отдела, отсутствие денег в кассе, беспорядочная жизнь Федора Степановича в последние месяцы.

Он снова вспомнил биографию Петрова.

Родился Петров в сибирской деревне, в бедной крестьянской семье, в которой было семь ртов. Здесь же, в деревне, окончил он начальную школу и начал работать с отцом. После смерти отца стал кормильцем, учился. Окончил техникум связи. Пошел Федор Степанович работать на Телеграф.

На водку у него не хватало денег, — нужно было думать о тех ртах, которые остались в деревне. Да и тяги к выпивке у него не было.

И вот такой человек украл деньги у своих товарищей. Споткнулся на ухабе жизни и стал пить. Сначала немного, для храбрости, потом втянулся. На водку нужны были деньги. Тогда Петров стал пропивать зарплату, а потом все чаще и чаще стал прибегать к подвластной ему кассе взаимопомощи.

Как не заметили этого сослуживцы? Ведь за месяц до гибели он троим отказал в ссуде в назначенные комитетом сроки. Обратили бы внимание — остался бы жив человек.

Очевидно, Петров долго вынашивал мысль о самоубийстве, но никак не решался. И лишь после ревизии ему уже, по его мнению, ничего не оставалось делать.

И вот одиннадцатого августа, когда все сотрудники пошли в столовую, Федор Степанович решил купить бритву, чтобы еще до конца обеденного перерыва симулировать грабеж и убийство.

Но Федор Степанович опоздал. Когда он вернулся в кабинет, уже были люди. Они пришли за ссудой, но Петров пообещал им выдать деньги завтра.

Федор Степанович сидел за столом, уронив голову на руки, и мучительно думал: что же делать?

Весь день приходили сотрудники: одни по делу, другие рассказать новые анекдоты.

Домой Федор Степанович пришел хмурым и злым, но трезвым. Обрадовалась Ольга Ивановна, может, одумался человек, ведь не пил же он раньше. В этот вечер Ольга Ивановна во всем хотела угодить мужу, даже поставила на стол купленную к празднику бутылку кагора, но Федор Степанович не притронулся к ней. Он лежал на тахте с полузакрытыми глазами и думал тяжелую думу.

Жалко Федору Степановичу и жену и дочь, но делать было нечего. Он вспомнил, как пришел в этот большой город, как начал работать, как все вдруг в жизни наладилось. Он не лез в начальники, не гнался за длинным рублем, жил спокойно и был доволен своей жизнью.

Он вспомнил, как в войну часами лежал в Синявских болотах опухший и голодный. Но совесть его тогда была чиста. А теперь? Кто он теперь? Спившийся мелкий воришка.

Губы его шевелились, видно было, что он все время что-то про себя говорил, и Ольга Ивановна несколько раз думала, что он обращается к ней, но Федор Степанович не отвечал. Он думал о печальном итоге своей жизни.

Так и пролежал Федор Степанович на тахте до утра. Потом он тихо встал и раньше обычного пошел на работу.

И утром не стал пить казначей, напрасно поджидали его собутыльники. У ступенек Телеграфа казначей остановился как перед эшафотом, ему стало страшно. Потом, решившись, он незаметно прошел мимо вахтера и открыл кабинет.

Федор Степанович сдвинул вбок несколько столов. Потом подошел к шкафу, снял с него горшок с цветами и хотел бросить на пол — разбить, но, видимо, не решился — услышат. Поставив горшок на стол, он подошел к приемнику и переставил его зачем-то на окно.

Потом открыл сейф, разбросал на пол бумаги, открыл шкаф и денежный ящик и выбросил все содержимое на пол. Достал бритву.

Совершив первую растрату, Федор Степанович не смог встать на честный путь. Петлял в кассовых расчетах, изворачивался. А когда понял, что выхода нет, — покончил жизнь самоубийством.

 

НЕСОСТОЯВШИЙСЯ ПРЕФЕРАНС

#img_7.jpeg

Шла война. Но уже не гремели орудийные раскаты над столицей. Разбитые в декабрьских боях под Москвой вражеские войска все дальше и дальше откатывались на запад. К лету сорок третьего года стали возвращаться в столицу эвакуированные. Жизнь понемногу налаживалась, во всем чувствовалось огромное облегчение от грозных дней сорок первого и сорок второго годов. Стали открываться кафе и столовые, все больше и больше становилось магазинов. Лишь газетные полоски висели еще на окнах — их не успели смыть. Словом, жизнь стала веселей.

Занятые тяжелой работой для фронта, советские люди находили время и для развлечений. Вновь открылся Центральный московский ипподром, и десятки тысяч москвичей с увлечением наблюдали за резвым бегом рысаков. Веселая детвора появилась на стадионе Юных пионеров.

Не секрет, что есть среди нас любители карточной игры. Яростным поклонником «пульки» был и генерал-лейтенант Петров. Он не играл, он священнодействовал.

«Профессор» в этой игре, он редко прощал партнерам ошибки, и его громкий бас останавливал спорщиков из-за неправильного хода, покрывал все и всех.

— Эх ты, шляпа! Дубина! Разве с семерки ходят под вистующего?

Надо заметить, что преферансисты не обижаются на это. В запале они прощают друг другу все оскорбления.

Когда играющий заказывал «мизер», где не должен был взять ни одной взятки, начинался суматошный расчет. Нужно было обязательно угадать, что «снес» партнер. Угадали — можно и посадить, нет — партнер спокойно кончал игру. Но Петров возмущался всегда: и когда был неправ, и когда прав.

— Это вам не шахматы, — обращался он к одному из партнеров, мастеру спорта по шахматам, — здесь нужно уметь играть — мыслить, а не переставлять пешки. — И, невзирая на ранги, возраст и общественное положение партнеров, всячески их ругал. Но потом, когда Петров отходил от стола, он остывал: — Ладно, в этот раз выпустили, в следующий — посадим.

Но бывало, что рискованно играющий выходил и во второй и в третий раз, и снова Петров всех учил и громко ругался. И хотя не только он, но и все остальные были обеспеченными людьми, важен был ритуал, важен был удачный расчет. Нужно было во что бы то ни стало посадить играющего хотя бы «без одной».

Обычно играющие собирались зимой у кого-нибудь на квартире, летом — на даче.

Вот и в этот летний вечер партнеры сидели на даче, в прокуренной комнате и вели ожесточенную игру в «пульку».

Но эта «пулька» была последней на даче генерала Петрова.

В тот год я работал в отделе по борьбе с бандитизмом. Бандиты, воры, дезертиры часто еще отравляли жизнь честным людям. Борьба с ними шла не на жизнь, а на смерть. Вскоре наиболее крупные из этой братии были взяты и отправлены в далекие лагеря, а некоторые по законам военного времени — расстреляны. Но еще оставались на «свободе люди с темным прошлым.

Вечером я сидел у себя в кабинете и обдумывал план очередной операции. Раздался звонок. Я снял трубку.

— Иван Васильевич, — послышалось в трубке, — мне необходимо срочно вас увидеть. Дело очень серьезное и неотложное. От вас зависит предотвращение несчастья.

— Так приходите ко мне. Кто вы? Я закажу вам пропуск.

— Нет, сейчас не могу, — ответила неизвестная, — давайте встретимся завтра в двенадцать в гостинице «Москва».

— Но как я вас узнаю? — поинтересовался я.

— Я буду в коричневом костюме, с белой сумочкой в руках.

— Хорошо, ровно в двенадцать я вас буду ждать, — ответил я и положил трубку.

«Кто бы это мог быть? — подумал я. — Может, кто-нибудь решил просто разыграть?»

Моя профессия приучила меня хладнокровно подходить к любой ситуации. И хотя нечего бояться только тем, кто ничего не делает, я, хоть иногда и боялся, шел на обоснованный риск.

Ровно в двенадцать я вошел в вестибюль гостиницы и сразу же заметил в стороне, около парфюмерной палатки, старую знакомую еще по Подольску — Шуру. Она была в коричневом костюме, с белой сумочкой в руках.

— Шура, что это значит? Зачем этот розыгрыш? Почему вы не назвали себя?

— Я сначала не узнала вас по голосу. Не видела вас много лет, а потом постеснялась в этом признаться.

— Рассказывайте, рассказывайте, таинственная незнакомка. С какими вестями? Откуда?

— Дело у меня к вам серьезное, Иван Васильевич. Речь идет о жизни человека и к тому же не рядового, а крупного военачальника. Жизнь его в опасности, Иван Васильевич. Его должны убить.

— А откуда вы об этом знаете?

— Я случайно узнала об этой истории.

И она назвала мне фамилию генерала Петрова, который в то время занимал ответственный пост.

— А вы не шутите? — недоверчиво спросил я ее. — Зачем кому-то понадобилось его убивать? Не такое уж он значительное лицо в нашей армии. Есть люди намного поважнее. И скажите, пожалуйста, кто такие предполагаемые убийцы?

— Нет, нет, — перебила меня Шура. — Именно его, Петрова, убьют и ограбят дачу. Я точно знаю и знаю тех, кто это затевает. Это дезертиры. Один из Подольска, а двое других — из Москвы. Поверьте в серьезность их гнусных намерений. Я лично с ними знакома. Один из них мною интересуется, ну вроде влюблен, что ли. Но я думаю, что он больше влюблен в мои деньги, нежели в меня. Сегодня я с ним и его дружками встречаюсь в ресторане «Москва». После ресторана они поедут к Петрову на дачу. Вот и решайте, я вам все рассказала. Если что нужно, я вам помогу. Скажите только, что мне делать и как себя вести.

— Шура, а вы не знаете, где они сейчас? Может, и без ресторана обойдемся?

— Нет, я не знаю, где они живут. Знаю только, что двое из них ходят в полевой офицерской форме и что у них есть документы, подтверждающие, что они находятся в краткосрочном отпуске после ранения. Третий, штатский — с белым билетом. У «моего» штатского денег много. Впрочем, и у офицеров денег хватит, пешком не ходят, только на такси.

Я договорился, что Шура сядет с ними поближе к оркестру, а рядом за столик сядем мы, тоже в штатском. Я ей сказал, что с нами будут девушки и что мы тоже будем танцевать, чтобы она не смущалась. Я ей также сказал, чтобы она не подавала виду, что знает меня, и не обращала внимания ни на какие наши действия.

— Нужно только, Шура, побольше шутить, танцевать и постараться подольше задержать их в ресторане.

На этом мы расстались, и я поехал к начальнику управления НКВД.

Узнав о готовящемся покушении, начальник управления вызвал к себе генерала Петрова.

Полчаса спустя генерал приехал. Он вошел к нам в кабинет, шумно с нами поздоровался и, смеясь, спросил:

— Что, «пульку» пораньше сгоняем, в порядке исключения?

— Вот насчет пульки мы и решили с вами поговорить, — сказал начальник управления, — только насчет другой, а не той, о которой вы думаете.

— Что? — вспыхнул Петров.

— Да, да, не удивляйтесь, речь пойдет о самой настоящей пульке. Вы ее могли сегодня заработать у себя на даче и, возможно, не одну. — Лицо генерала сразу посуровело.

— Что, что вы говорите? Это что — шутка? Какую пульку и от кого?

Начальник управления вышел из-за стола и пригласил генерала присесть.

— Присядем, генерал, и спокойно обсудим это дело.

Генерал опустился в кресло и закурил.

— Так вот, — продолжал начальник управления НКВД, — сегодня ночью на вашей даче вас должны убить и ограбить.

— Это (невероятно!

— Вот поэтому мы и предлагаем вам: во-первых, отменить вашу «пульку», выставить охрану, а самому остаться в городе. Ясно?

— Да, конечно, я сейчас же распоряжусь.

Совещание в кабинете начальника было кротким. Мы решили, что на операцию пойдет пять мужчин и девушка. Так будет лучше. Враг вооружен, это безусловно, всех нужно взять так, чтобы не было никакой стрельбы.

Перед походом в ресторан мы еще раз обсудили все детали операции. Нужно было сделать так, чтобы наши столики были рядом. Но как? Для этого мы срочно послали в ресторан «Москва» одного из наших работников. Он должен был занять столики никого за него не пускать до нашего прихода. В случае чего, поможет метрдотель. Этот же работник должен был предупредить и отделение милиции, которое находится в вестибюле гостиницы. Хотя бы двое милиционеров на всякий случай должны быть наготове. Еще одно обстоятельство было немаловажным. Если бандиты будут в офицерской форме, нам понадобится офицерский патруль.

В девять часов вечера, переодетый в штатское, я зашел к уполномоченному МУРа по гостинице. Мы вызвали к нему старшего администратора ресторана и обо всем договорились. На него была возложена обязанность следить за всеми моими сигналами и, если будет нужно, позвать милицию и патруль.

Все шло как и было задумано.

Безукоризненно одетые люди сразу же после моего знака направились к соседнему с Шурой столику, Трудно было поверить, что сидящие рядом люди могли быть убийцами.

Вот на столе у веселой компании появилась водка, вино, закуски. После первого бокала они стали еще веселее. Начались танцы. Один из наших работников в форме офицера и Маруся, тоже наша работница, весело кружились по залу. Маруся улыбалась всем. Наконец улыбнулся ей и один из сидящих за Шуриным столом. Потом он глазами стал приглашать ее за свой столик.

Шура невольно следила за мной. Она еще не понимала, кто со мной рядом и что мы затеяли, поэтому нервничала и отвечала невпопад своему ухажеру. Народу в зале было много. В основном сидели отпускники.

«Да, — подумал я, — ведь все эти офицеры могут возмутиться, если мы сделаем что-нибудь не так».

Народ не расходился. А нам нужно было уже действовать.

«Пора», — решил я.

Я стал пристально приглядываться к Шуре, потом, поцеловав свой бокал, передал его ей.

— Эй, ты, полегче. Чего пялишь зенки на женщину? — сказал подольский ухарь.

— А ты не пугай, фраер, не таких видел. Подумаешь, птица, — огрызнулся я.

— Тебе сказали: кончай, значит — кончай, — вмешался один из бандитов, — а то у нас недолго и заработать, фотокарточки своей не узнаешь.

Я не отходил. Тогда он взял бокал с пивом и плеснул мне в лицо. Несколько официантов кинулись к нам. Но подоспели работники. Перебранка готова была перейти в драку. В это время появился старшина милиции и попросил прекратить безобразие.

— Это что такое, напились, как свиньи, и сразу драться? Взять всех, — обратился милиционер к патрулю.

Нас повели.

Все это время я внимательно следил за руками бандитов. Но они не стали хвататься за оружие. Ведь психологически это было оправдано. Они офицеры, а мы к ним пристали, правда на их стороне.

Мы спускались всей, ватагой в отделение милиции. Уполномоченный МУРа был уже ко всему готов.

— Ну, погоди, сволочь, — сказал мне один из бандитов, — сейчас протокол напишем, век будешь помнить.

Я отошел в сторону. Не драться же с ним. Я сунул руку в карман и спустил пистолет с предохранителя. Так спокойней.

— Федоров, — обратился дежурный к старшине, — откуда это такая большая компания?

Вдруг в кабинет вошел майор и еще несколько человек.

— Всем встать, — оказал майор, — поднять руки вверх! — Он приказал нас обыскать.

Тот, кто был из Подольска, попробовал сунуть руку в карман, но Костя Стрючков резко сжал его кисть, и рука слабо опустилась, а потом поднялась вверх.

Документы проверял начальник отделения. Бандиты вытащили свою «липу» и положили на стол.

Я и мои товарищи показали красные книжечки. Изумление и растерянность были написаны на лицах у задержанных.

— Ах вы, лягавые проклятые, вот оно что! — пробасил один из бандитов. Он прыгнул быстро ко мне, но Овеченский ударом в челюсть заставил его быть немного скромнее.

Составили протокол обыска и протокол об изъятии у них наличных денег. Бандитов отправили в камеру предварительного заключения.

.Всю ночь просидел у телефона генерал Петров, ожидая нашего звонка. Ждал он звонка и от начальника охраны дачи. Но звонков не было. Мы все спали как убитые. Шуру мы отправили на милицейской машине на вокзал, ей нужно было рано на работу.

Долго после этого не играл в «пульку» генерал Петров, а на настоятельные звонки партнеров отвечал, что переключился на шахматы.

— От вашей «пульки» можно остаться не только без двух, но и без головы, — шутил он.

— Рехнулся наш генерал, — недоумевали партнеры. Но генерал был неприступен, лишь изредка, в одиночестве он раскладывал преферансовые комбинации и в запале ругался сам с собой.

.Следствие, а потом суд полностью подтвердили показания Шуры.

 

БУМЕРАНГ

#img_8.jpeg

.В этот день Мария Яковлевна Дубинина решила погулять по центральным улицам Москвы. Шел июнь. Было тепло. Позавтракав, Дубинина направилась в сберкассу, на всякий случай захватила деньги — а вдруг попадется что-нибудь привлекательное — и поехала в центр.

Мария Яковлевна была женщиной обеспеченной, муж хорошо зарабатывал, а детей у них не было. Тратила все на себя. Дом у них, что называется, полная чаша — и телевизор, и холодильник, и пианино, на котором никто никогда не играл. Муж ее работал директором продовольственного магазина, а она — поваром.

В отличном настроении доехала Дубинина до Петровки и пошла к Кузнецкому мосту. На углу Петровки и Столешникова переулка к ней подошла хорошо одетая дама и тихо обратилась:

— Простите, вы не знаете, где здесь ювелирторг? В доме у меня несчастье с мужем, нужны деньги. — И она показала Марии Яковлевне ослепительное бриллиантовое колье, горевшее на солнце голубоватым пламенем. — Вот надо продать, иначе мужа посадят в тюрьму. Боже мой, до чего доводят эти бега!

И она залилась слезами.

— Проиграл казенные деньги, а тут, как назло, ревизия нагрянула.

С видимым сочувствием смотрела Мария Яковлевна на незнакомку, уж она-то знала, что такое ревизия.

— Пойдемте, я покажу вам, где ювелирторг.

— Большое, большое вам спасибо, — ответила та, рыдая.

— Простите, я невольно подслушал ваш разговор, — обратился к продолжавшей плакать Трескуновой подошедший сзади гражданин в элегантном костюме. Это был некто Кушнер. — Может быть, я смогу быть вам полезен? Я, хотя и случайно в Москве, но рад бы купить дочери хорошую вещь. Сколько вы хотите за ваше колье?

— Право я не знаю, — смутилась Трескунова, — муж подарил мне его та день рождения. Я не опрашивала о цене. Он в тот день крупно выиграл на бегах и денег не считал. А вот сейчас — гибель. Нужно немедленно внести десять тысяч.

— Хорошо, — немного помедлив, ответил Кушнер, — если это настоящие бриллианты, я покупаю. Только нужно проверить. У меня здесь неподалеку живет знакомый ювелир. Пошли? — спросил он, улыбаясь.

— Что же, пойдемте, — поддержала Мария Яковлевна.

«Десять тысяч за такое колье! Оно не меньше тридцати стоит! Надо будет предупредить продавца», — думала Дубинина.

Навстречу им шел пожилой человек.

— Ба, какая встреча, Моисей Абрамович! — воскликнул он. — Давно приехали в Москву?

— Вчера днем, — ответил Кушнер.

— Вчера днем, а не зашли, за это с вас штраф, — он посмотрел на Трескунову, Кушнера, Марию Яковлевну и, улыбаясь, добавил: — Вчера приехали и уже познакомились с двумя очаровательными дамами. Как это вы успеваете?

— А мы к вам, — ответил Кушнер, — понимаете, дело одно есть, — и отозвал Марию Яковлевну и так вовремя встретившегося им Смолера в сторонку. — Вот этой дамочке нужно помочь, оцените колье, вы же на этом деле собаку съели.

И Кушнер взял у Треску новой колье.

— Рад помочь, четверть века оцениваю дорогие вещи, — серьезно ответил Смолер. Он вынул из кармана лупу и, обращаясь к Марии Яковлевне и Кушнеру, оказал: — Да, да, это, знаете, вещь! О-о-о! Хотите продать? Даю двадцать, больше не могу, хотя, честно говоря, стоит дороже! Если надумаете, вот он знает, где я живу.

— А может, вы уже надумали? — Кушнер вопросительно посмотрел на Марию Яковлевну. — Это ведь дело — нам с вами по пять и ей десять. Она ведь больше и не просит.

— Хорошо, Меер Маркович, мы согласны! Смолер кивнул головой и быстро ушел.

Мария Яковлевна немного подумала и решила, что лишние деньги из рук выпускать не стоит, нужно заработать. И она отозвала Кушнера в сторонку:

— Я согласна. Вот пошла гулять, думала что-нибудь куплю и захватила с собой пять тысяч. Но как нам отделаться от Трескуновой? И десяти тысяч у меня с собой нет. А у вас есть десять тысяч?

— Гм-м. — промычал Кушнер, — зачем мне нужна эта свадьба, я и сам заработаю на этом деле.

— Но это же нечестно, вы сами мне предложили, — возмутилась Дубинина.

Трескунова стояла невдалеке и внимательно наблюдала за ними.

— Так она же без денег не отдаст колье, вы это понимаете, — соглашаясь на сделку, сказал Кушнер. — Вы это понимаете или я должен пригласить переводчика?

Мария Яковлевна приняла решение. Желание заработать так, «за здорово живешь», захватило ее.

— Поедем! — решительно сказала она и остановила такси, приглашая Трескунову и Кушнера сесть в машину.

— Я вам сейчас отдам необходимые деньги, — сказала Мария Яковлевна, обращаясь к Трескуновой.

Такси остановилось возле сберкассы, где хранились деньги Дубининой. Спустя несколько минут она вручила Трескуновой десять тысяч рублей и, взяв колье, еще раз полюбовалась им, Трескунова горячо поблагодарила своих «спасителей».

— Слава богу, слава богу! Костя спасен теперь. Благодарю от всего сердца! — и, пересев в другую машину, уехала.

— Ну, поехали и мы, — сказал Кушнер.

— Поехали к ювелиру, ведь он обещал через час прийти. И мы получим свою долю, — весело поддержала Мария Яковлевна.

Но ее уже не привлекала перспектива заработать только пять тысяч. И Мария Яковлевна мучительно думала, как ей отделаться от этого субъекта. Она не знала, что субъект и сам рад был отделаться от нее.

Она остановила машину и обратилась к Кушнеру:

— Вы меня извините, я на минутку выйду, женские неполадки.

И она извиняюще улыбнулась.

— Хорошо, — весело сказал Кушнер, и лишь скрылась из виду Мария Яковлевна, как Кушнер уехал. Но, вернувшись, Мария Яковлевна и не собиралась искать Кушнера, а бегом направилась домой.

Вечером в квартире № 79, обычно спокойной, стоял необычайный шум. Кто-то швырял стулья. Слышен был плач Марии Яковлевны и грохочущий бас ее мужа.

Колье было из отшлифованных стекляшек.

.Дежурный по МУРу не удивился, услышав откровенный рассказ Дубинина. Это был уже не первый случай за последние три месяца, да и из других городов поступали сообщения о трио фармазонов.

— Все ясно, — сказал дежурный. — Однако нам будет нужна сама пострадавшая, то есть ваша супруга. Вот вам повестка, пусть явится сюда завтра к десяти часам утра. Ничего вам обещать не могу, но меры примем. — Дежурный отметил Дубинину пропуск, и тот ушел.

Теперь уже действия обнаглевшей тройки вызывали беспокойство. В одном лишь январе было три случая околпачивания ротозеев. Это в Москве. Шесть случаев было зарегистрировано в Ленинграде, два — в Рите и т. д. Но везде фармазоны действовали одинаково.

Наглость орудовавшего трио, безнаказанность и крупные суммы, похищенные мошенниками, требовали быстрых и решительных мер со стороны столичного розыска. Перерыли архивы, пересмотрели карточки — мелкота. Грошовые фармазоны, да и те давно выловлены и отбывают положенный судом срок. Значит, появились новенькие и, надо полагать, непрописанные. Данные расследования по предыдущим делам показывали, что способ извлечения денег у обывателей стандартен.

Мы возбудили уголовное дело. Начались энергичные поиски, И вот в ответ на наш запрос пензенская милиция прислала фотокарточку Трескуновой, оставившей в руках милиции паспорт, когда ее задержали. Тогда ей удалось скрыться из Пензы. Итак, одна персона и, видимо, главная — известна. Потерпевшие москвичи опознали по этой фотографии «продавца», выручавшего мужа из беды. Вскоре для ликвидации шайки работники МУРа, благодаря энергичному и быстрому розыску, установили, что в доме 12/13 по Зачатьевскому переулку, в квартире у некоего Хасникова, проживает без прописки какая-то Роза, приехавшая из Пензы. Эту Розу, а мы уже не сомневались, что это та самая Роза, которую мы ищем, можно было сразу задержать. Но ведь она не одна и вряд ли выдаст сообщников. Значит, с арестом следовало некоторое время подождать. Нужно было найти остальных. И тогда мы, естественно, установили наблюдение за квартирой Хасникова. Но сообщники здесь не появлялись, а Роза выходила только в магазин.

Однажды под вечер Роза быстро вышла из дома и, сев на такси, поехала по Алексеевской улице. Оперативные работники — за ней. Вскоре она вышла на Б. Алексеевской улице и пошла в дом № 28. Работники немного подождали. Роза не выходила. Установить, кто проживает в квартире, куда пошла Роза, не составляло труда. Через несколько минут было известно, что в этой квартире проживает 65-летний Штелькин Яков Исаевич, нигде не работающий. В домоуправлении нам сказали, что к нему часто приходят двое мужчин и женщина. Тогда под предлогом проверки документов, закрыв предварительно запасной выход, оперативная группа с милиционером 21-го отделения милиции начала обходить все квартиры. Узнав о нашем пребывании в доме, двое мужчин попытались скрыться через запасной выход. Они не знали, что мы закрыли его.

 

ЗОЛОТОЕ КОЛЬЦО

#img_9.jpeg

Поезд подошел к зеленому перрону с небольшой будкой посередине, на крыше которой серебряными буквами выведено «Клязьма».

До села Звягино, где было совершено убийство, около километра. Я шел по глинистой дороге, и следы тут же наполнялись водой. «Да, погодка в самый раз для темных дел, — подумал я. — Вот уж действительно все следы в воду».

Через полчаса я прибыл в село. Несмотря на сумерки, около дома, где было совершено преступление, стояла толпа. Мои товарищи уже работали, когда я вошел в светлую комнату.

В кроватке, тесно прижавшись друг к другу, лежали убитые дети. Посреди комнаты с размозженным черепом лежала их мать. Одежда и белье были покрыты пятнами крови.

Осмотр проводили тщательно, в протокол заносилась все мельчайшие подробности, относящиеся к делу. Особенно аккуратно работал Александр Васильевич Овеченский, старый работник розыска. Кажется, ничто не проходило мимо его глаз. Он знал, что в раскрытии преступления помогает порой самая незначительная вещь, на которую в другое время никто бы не обратил внимания. Работать было трудно, так как в доме побывали уже посторонние.

В соседней комнате, уронив в раскрытые ладони заплаканное лицо, сидела пожилая женщина, и по тому, как вздрагивали ее плечи, я понял, что она беззвучно рыдает. Оказалось, что это сестра убитой — Светланова Варвара Михайловна.

Я тихо дотронулся до ее плеча, и она подняла голову.

— Варвара Михайловна, — обратился я к ней, — успокойтесь, расскажите, что вы знаете о своей сестре — сейчас дорога каждая минута. Мне нужно знать все. Попробуйте вспомнить — кто приходил к ней в дом в последнее время, с кем была ваша сестра в хороших отношениях, с кем из соседей она была в ссоре.

Она вытерла воспаленные от слез глаза и устало посмотрела на меня.

— Мы дружно жили, — начала свой рассказ Варвара Михайловна. — Ссориться нам было не из-за чего. Только война виновата, что мы разъехались. Война всех разлучила. Вот и осталась Мария одна с детишками. Женщина она была работящая, заботливая, с утра до ночи хлопотала по хозяйству, все делала, чтобы дети не знали нужды. А ведь она была еще совсем молодая.

Варвара Михайловна окончила свой недолгий рассказ и по русскому обычаю начала причитать пуще прежнего.

Женщины, которые были в доме, принялись ее успокаивать, поили молоком, водой. Прошло около часа, пока она пришла в себя и можно было продолжать разговор.

Я пригласил Варвару Михайловну в соседнюю комнату и попросил посмотреть, какие вещи были украдены. Мы внимательно осмотрели содержимое комода, чемоданы, кованый сундук. Оказалось, что пропали два пальто, коробочка с обручальным кольцом и патефон.

Я вынул блокнот и записал все, что было похищено.

— Ох, я чуть не забыла, — вскрикнула Варвара Михайловна, — как это я. В патефоне гвоздик был, Верочка его забила, маленький такой, сапожный, — добавила Варвара Михайловна. — И на кольце тоже метка была, инициалы внутри выгравированы «М. М.».

— Такое же кольцо и у Василия было.

— Товарищ начальник, разрешите телеграммы родственникам послать. Такое горе, такое горе.

— Пошлите, это ваше право, — ответил я и вышел из дома.

В нескольких шагах от крыльца стояли трое мужчин и о чем-то оживленно спорили, размахивая руками. Рядом, как всегда, бегали любопытные мальчишки. Стоя на крыльце, я услышал часть разговора и понял, что мужчины говорили о каком-то Сулико. Это имя повторялось в каждой фразе.

Я закурил. Потом подошел к этой компании. И снова услышал, как мужчина, стоявший немного поодаль, очевидно татарин, путая окончания слов, произнес имя загадочного для меня Сулико.

Может, спросить, о ком это они спорят? И я спросил.

— А это у Светлановой знакомый такой был, — сказал татарин. — Я его несколько раз на рынке встречал. Он у Марии часто молоко покупал, да и в пивной я его не раз видел. Вот и все. — После этого татарин попрощался со всеми и пошел к железной дороге.

«Кто этот человек? И почему он именно сейчас говорил об этом Сулико, — нужно было выяснить. — Может, именно здесь разгадка этого кошмарного убийства?»

«Сулико» — грузинская национальная песня и старинное имя, широко распространенное не только среди грузин, но и среди мингрелов и аджарцев. Может, и этот человек грузин? Татарин наверняка сказал бы об этом. Если же он русский — то это кличка. Но прежде чем окрестить так человека или самому взять такую кличку, обычно долго ломают голову Часто в кличке отражается самая заметная черта человеческого характера.

Об этом тоже стоит подумать.

Шло время. Я часто бродил по маленькому станционному поселку, заходил в чайную, на рынок, в магазины. И вот однажды встретил на рынке того самого татарина, который рассказал мне о Сулико. Мы познакомились. Татарина звали Абдулом.

Мы вышли за ворота рынка и задворками пошли к берегу Клязьмы. Абдул молчал и искоса поглядывал на меня, словно пытался угадать, что я за человек. Мне тоже было интересно побольше узнать об Абдуле.

— Помните, в прошлый раз вы мне рассказывали о Сулико, что он за человек?

— Человек как человек, — сказал Абдул. — Молодой парень, грузин, с усиками, как большинство грузин. В замасленной гимнастерке ходит. Я его у Светлановой в субботу видел. Я проходил мимо и видел, как они пили чай. — Абдул почесал затылок, испытующе посмотрел на меня и процедил сквозь зубы: — Сулико ее любовник — вот кто! На рынке они познакомились. Светланова молодая, кровь с молоком, вот и позарился. Он частенько к Светлановой похаживал.

На улице становилось жарко, хотелось искупаться. Я подошел к реке. Совсем рядом вспыхнула серебристая плотва, и мелкие круги расплылись по воде. Песчаное дно проглядывалось насквозь. Я разделся и бухнулся в ледяную воду, не раздумывая.

— Ну как водица?

— Ничего, раздевайся, — ответил я и опустился в воду с головой.

После этой встречи мы стали с Абдулом друзьями. Иногда люди сходятся быстро, это зависит от характера. Абдул оказался общительным, да и я привык сближаться с людьми, потому что люди всегда интересны.

На станции я встретил Овеченского и Теплякова.

— Знаешь что, Иван Васильевич, мы сейчас сороку на изгороди видели, — начал острить Овеченский.

— Примета хорошая, к новым вестям.

— Если бы эти вести к нашему делу относились, это было бы совсем здорово, — ответил я.

— Терпение, друг, терпение, а вести обязательно будут, — продолжал он.

— Вот что, друзья. Сорока вести на хвосте вряд ли принесет, а вот пива я бы выпил. Как?

Уговаривать никого не пришлось, и мы отправились в пивную палатку. Здесь народу было мало. За прилавком стоял щуплый продавец, в нем не было ничего выдающегося, может, именно поэтому нос его играл на фоне серой фигуры — был красным с синим отливом. Видно было, что и продавец непрочь был побаловаться пивком.

Мы выпили по кружке, и я, мурлыча себе под нос, запел «Сулико». Это услышал продавец.

— Может, еще пивка желаете? У нас и водочка есть. — Он взял бутылку, взболтнул ее и с явным удовольствием сказал: — Как слеза! Под сухую петь трудно, тем более «Сулико». — Продавец присвистнул. — Ай-ай, вот у меня наше грузинское есть. — Но я отошел от стойки и стал смотреть на входящих в пивную. Пиво стояло на столе. Пена немного осела, и было видно, что продавец явно не доливал.

— Не доливаешь, хозяин, — покосился Тепляков.

— На дачу собирает, — поддержал его Овеченский.

— Что вы, голубчики, как положено, под зарубку наливаю. Не то время. Не вас обманывать. — Он добродушно развел руками и расплылся в деланной улыбке.

«Может, это и есть Сулико», — подумал я и отошел в сторонку.

— Эх, как хорошо после купанья, — сказал я.

— Как, ты уже искупался? — удивился Овеченский. — Ну, брат, веди тогда и нас купаться, тебе эти места знакомы.

Продавец внимательно следил за нами и, кажется, уже прислушивался к нашему разговору. Может, он думал о том же, что и мы? Нет, приметы не те. Нос большой, усы больше. Тот был щеголем. Нет, не он.

Мы вышли. Я сделал пометку в блокноте о встрече с продавцом и повел друзей к реке.

Что-то подсказывало мне, что продавец и есть тот самый Сулико. Может, сорока на хвосте и вправду принесла хорошие вести? Значит, неправ Абдул. И Овеченский тоже так считал. Значит, нужно проверить еще раз Абдула. Может, ему выгодно водить нас за нос? После купанья головы остывают, а холодная голова в нашем деле иногда лучше, чем горячая.

Город уже засыпал, только ветер слегка раскачивал ели, и их мягкий плавный шум плыл над землей. Вдруг кто-то постучал в дверь.

— Войдите, — громко сказал я.

Дверь распахнулась, и передо мной предстал Абдул.

— Доброй ночи, — тихо сказал он.

Я ответил тем же приветствием и кивком головы пригласил Абдула сесть на диван:

— Что привело тебя в такой поздний час?

— Я хотел рассказать вам о Сулико и Марии, — тихо сказал Абдул и сел.

— Ну, ну, рассказывай.

Он вытер платком лицо, покрытое крупной испариной, а я тем временем приготовился записывать.

— Вы, наверное, знаете, что Мария Светланова держала корову? Двое детей, ничего не поделаешь, кормить надо. Вот она и продавала молоко на рынке или меняла его на хлеб, на сало, ну, в общем, на все, что было необходимо. Как-то в субботу зашел я к Марии. Гляжу: стол накрыт, самовар греется. Меня пригласили за стол. Я отказался, домой спешил. За столом тот самый сидел, которого Мария Сулико называла. Я уже говорил, что с виду он худощавый такой был, усики короткие. А глаза так и бегали. Я тогда взял молоко и простился, у меня жена больная, пятеро ребятишек, за которыми присматривать некому.

— А кто еще знает Сулико? — перебил я Абдула.

— Марианна, цыганка Марианна. Она на Лесной улице живет. — И он показал рукой на угол комнаты. — Ее все знают. Гадает она, хорошо гадает.

— А вы что, гадали, что ли?

— Нет, зачем мне гадать, у меня все угадано. Жена и пятеро детей, вот и все мое гадание. Цыганке что? Плати больше — соврет лучше.

И вспомнил я случай, как молодая цыганка гадала на картах.

Это было у метро «Калужская». Лариса Ковырлова подошла к цыганке и попросила погадать.

Цыганка, не задумываясь, достала замасленную колоду и «говорящее правду зеркало». Сначала карты ложились одна на другую. Потом раскладывались по кругу, но всегда выходил у цыганки король бубен.

— Любовь, радость, счастье ожидают вас, — тараторила предсказательница судеб.

Лариса так увлеклась гаданием, что плакала от умиления. Потом она попросила цыганку приворожить ее возлюбленного.

— Заплатишь хорошо — и юноша твоим будет, — оживилась цыганка. И та поддалась соблазну и пошла с цыганкой в небольшой скверик.

— Ты, милая, за первое предсказание заплати, а потом мы о твоем любимом поговорим.

Лариса сунула цыганке деньги и сняла с руки часы.

Началось гадание.

— Ну, вот, милая, приходи завтра и приноси с собой тысячу рублей. Верь мне, во всем помогу.

Домой Лариса прибежала довольной, забрала все свои сбережения. Как и условились, Лариса утром пришла в скверик, но цыганки там не было.

«Обманула», — подумала девушка. Но цыганка не заставила себя ждать.

— Как спалось? — ласково спросила цыганка девушку.

— Хорошие сны снились. Юрку во сне видела, мы целовались с ним.

— Все идет, как задумано, еще немного потерпи, и Юрка будет твоим. Тебе повезло, что меня встретила, у меня глаз правильный.

Лариса глядела на цыганку и не верила своим глазам — так точно и удачно ложились замасленные карты. Все шло без сучка без задоринки.

Гаданье кончилось. Зеркало, при помощи которого цыганка узнавала карты, сыграло свою роль. Часов и денег не стало, а любви цыганка не помогла.

Абдул внимательно слушал меня и, когда я кончил, сказал:

— В каждом деле голова нужна, без нее трудно жить.

Мы снова вернулись к прерванному разговору.

— Марианна простаков на рынке находит. А их еще много у нас. Вот и зарабатывают счастье разными махинациями. Счастье горбом завоевывается, а не картами. Вот этими руками. — И Абдул показал мне свои руки.

Нет, этот человек не мог обманывать. Да и зачем Абдулу было вмешиваться в это дело, если бы он не хотел помочь? В стороне всегда удобнее быть, чем на глазах.

— Ну, а как насчет Сулико? — опросил я Абдула.

— Я же говорил, что на рынке познакомились. Марианна его хорошо знает.

— Сулико ходил к Марианне?

— Сходите к Марианне, погадайте, возможно, угадаете, — шутя говорил Абдул. — Спросите соседей, все вам скажут, что ходил Сулико к ней.

Абдул обиделся, что я его переспрашиваю.

— Не сердись, я не хотел тебя обидеть, — стал я его успокаивать. — Спросим, обязательно спросим соседей. Ну, а что ты скажешь о продавце из пивной?

— Родные по крови, только и всего, — сухо ответил Абдул. — Дел я их не знаю и знать не хочу, я свои дела днем привык устраивать.

Я пожелал Абдулу спокойной ночи.

Да, Абдул может спать спокойно, а придется ли спать спокойно мне? Домой мне уехать не пришлось. Я вздремнул немного в кабинете, а когда проснулся и открыл штору, то было уже утро.

Я позвонил Овеченскому и Теплякову, попросив их приехать пораньше. Утром должен был появиться и начальник районного отделения милиции Корнеев, на участке которого было совершено преступление.

Я пригласил на допрос Варвару Михайловну Светланову.

— Расскажите мне, пожалуйста, о Сулико. Почему вы мне ничего не сказали о нем в первый раз?

— Простите, скрыла я от вас тогда, что знаю его, взяла грех на душу.

— Зачем же принимать грех на себя? Грех с собой Мария в могилу унесла. А вот скрывать нехорошо. Я ведь как-нибудь смог бы разобраться что к чему.

— Простите, виновата, сынок. — И Варвара залилась слезами. — В последний раз Сулико приходил к Марии в субботу. Белье оставил постирать. Две банки тушенки с собой принес. Спрятала я все до вашего приезда. А она молодая, грешила от мужа, вот и достукалась. Мне жалко, ведь Сулико все деньги взял, которые в гардеробе лежали, — и она снова зарыдала.

— Скажите, а что делал в доме Марии сосед?

— Нет, нет, — покачала головой Варвара, — только Сулико во всем виноват. Он как-то денег просил у Марии, домой собирался ехать, в Грузию, там мать у него живет, а он солдат, известно — денег взять негде.

— А разве он солдат? — спросил я.

— Нет, он убежал из части и вот прижился у Марли. В комнате у Марии на окне стоял утюг, Сулико часто «играл» им. Утюгом и разбил он Марии голову. Этот утюг я нашла в кроватке у детей.

— Варвара Михайловна, может быть, Мария дала деньги Сулико?

— Нет, не дала. И тогда Сулико обиделся на Марию. Я ушла из дома. Они остались в квартире одни, девочки бегали по улице. Сулико часто последнее время ночевал у Марии. Вот и в ту субботу он остался ночевать. Рано утром Сулико с большим узлом пошел в поселок. У меня даже сердце закололо. Откуда у него узел? Я бегом побежала к Марии. Остальное вы уже видели. Лежит она посреди комнаты, залитая кровью. Я как увидела, так сразу и заголосила. Соседи сбежались. Милицию вызвали.

.На всех станциях железной дороги были работники розыска. Нужно было срочно действовать. Я взял с собой некоторые вещи и отправился к Марианне. Нужно было установить ее связь с Сулико.

Марианна сидела у окна и расчесывала косу.

— Здравствуйте, — обратился я к ней.

Марианна отложила гребенку в сторону и внимательно посмотрела на меня. Потом она кое-как закрутила волосы, запахнула халат и встала.

— Если с добрыми вестями, то здравствуй.

— Вот барахло принес.

— А погадать не желаете? — лукаво спросила она.

— Нет, у меня все угадано, — перефразировал я слова Абдула.

— А откуда вещички-то?

— Издалека, отсюда не видно.

— Сколько просишь? — начала торговаться Марианна.

— Пол куска.

— Многовато, — перебила Марианна. — Три сотни, больше не дам.

— Ну ладно, я не мелочный, — ответил я. — Ба, да у вас патефончик новый.

— Да нет, старый, недавно взяла.

Я некоторое время помолчал и как бы невзначай спросил:

— А как Сулико живет?

— Ничего, живет, захаживает, правда, мелочной вор. Старается все содрать, ничего мне не оставляет.

Как я и предугадывал, я попал в цель. При упоминании имени Сулико Марианна стала ко мне относиться более доверчиво и через несколько минут предложила:

— Чайку попьешь или водочки?

— Нет, — ответил я, — не могу, сейчас братва ждет. Как-нибудь в следующий раз забежим.

На прощание я предупредил, чтоб она была осторожнее, не всем доверялась, а то и загреметь недолго. Расстались мы как старые знакомые.

Я бежал от нее, как бегают спортсмены. У меня все карты были в руках. И мне хотелось побыстрее поделиться радостью с товарищами.

Распахнув дверь, я быстро вошел в кабинет.

К моему удивлению, посреди кабинета сидел Сулико и, как старый курильщик, разминал пальцами папиросу. У его ног лежали похищенные им вещи. Сулико еще пытался отпираться. И лишь когда в районный отдел был доставлен патефон и я передал Сулико привет от Марианны, он заговорил.

 

ВОЗМЕЗДИЕ

#img_10.jpeg

— Лохвицкого забрали! — сказал, обращаясь к Попову, Бударин.

— Не может быть, я его вчера видел на базаре!

— Так это вчера было, а сегодня он уже на Петровке. Да не один — с ним Степанов и Блоха. Теперь им крышка! Надо сматываться, пока они не раскололись!

— Не расколются, не такие ребята, — заметил Попов. — Сейчас они от нас будут ждать помощи. Ведь в лагере на даровом харче не прокормятся. А от кого им ждать? От нас же. Нет, не расскажут они. Так что не дрейфь! Ты лучше готовь машину на вечер. Есть деловой мужик, опять нашел дачника, понял?

Приятели сидели за бутылкой водки в неказистом домике на окраине Москвы, в квартире старой бандерши и скупщицы краденого Помелихи, и сговаривались об ограблении склада.

Сын вечно пьяного кустаря-одиночки, сапожника — Попов еще в детстве потерял мать. Предоставленный самому себе, почти всегда голодный и оборванный, мальчик питался где попало — либо у сердобольных соседей, либо с ребятами, совершившими удачный налет на корзинки базарных торговок. Он втянулся в воровскую жизнь.

Старый кадровый рабочий Петров, живший неподалеку от его дома, обратил внимание на вечно шатающегося Попова и предложил ему поступить на завод, на котором сам работал.

— И чего я там у вас заработаю, — рассмеялся Попов, — на баланду?

— Не на баланду, — рассердился Петров, — а на жизнь. Человеком станешь, а не пустышкой! Хватит, Сашка, Ваньку валять, пора за ум браться, а то так и в тюрьму угодить можно, — продолжал Петров. — Вот тебе мой совет! — Он подошел вплотную к Попову, взял его за руку и, скрывая волнение, тихо сказал: — У меня вот такой же сынок был. Да не доглядели мы со старухой за ним — теперь в лагере. — Он тяжело вздохнул и, еще раз сжав руку Попова, сказал: — Вот и все! А теперь как знаешь.

Напоминание о сыне Петрова, которого Попов знал, как-то на миг отрезвило его.

— Хорошо, дядя Миша! Попробую. Берите на завод, может, что и выйдет?

— Выйдет, обязательно выйдет, — сказал Петров, — заходи ко мне утром, пойдем на завод вместе.

Определили Попова в кузнечный цех — подручным молотобойца. Втянулся он в работу.

— А ну, Санька, давай, — весело покрикивал кузнец на Попова. — Из тебя, паря, выйдет толк, если и дальше будешь рубать, как сейчас.

И Попов в самом деле мало-помалу становился заправским молотобойцем. Даже секретарь комсомольской организации, вначале косившийся на приблудного пария, стал его похваливать.

На первую получку вместо водки были куплены добротные штиблеты и верхняя рубашка. Стал Попов и книги читать и в кино ходить.

— Санька завязал, — говорили о нем бывшие дружки. — Совсем оторвался.

А Попов тем временем увлекся занятиями в открывшемся на заводе кружке автомобилистов и в полгода овладел еще одной профессией — шофера.

Так бы и шла жизнь бывшего беспризорника Попова, если бы в один злополучный день не встретился он с Тосей Федосеевой. Это была та самая Тося, которая человеку в двадцать лет кажется самой красивой, самой умной и самой хорошей. Увы! Тося не была идеалом, а скорее, наоборот — типичной мещанкой, мелочной и завистливой, хотевшей жить легко и беззаботно.

Дочь дамского парикмахера, рано овдовевшего, она ни в чем не знала отказа от любящего отца. Бросив школу уже с шестого класса, Тося сначала пробовала у отца учиться прибыльной профессии, но вскоре ей и это занятие надоело, и она решила жить «просто так». Миловидная, всегда хорошо одетая, она привлекала внимание молодых людей.

Знакомство состоялось случайно — в кино, где их места были рядом. Был свободен и еще один стул рядом с девушкой. Очевидно, она собиралась пойти в кино с кем-то, но он не пришел. Когда прозвенел третий звонок, она стала нервничать.

— Не пришел, да? — вдруг спросил соседку Попов.

— А вам какое дело? — огрызнулась Тося и повернулась к нему боком.

— Да ничего, я просто так сказал, — заметил Попов, — всякое бывает! Может, заболел, а может, посадили. А то и с другой пошел в другое кино.

— Вы что — хотите, чтобы я ушла из зала? — воскликнула Тося так громко, что зрители тотчас зашипели: — Дома поговорите. Кончайте базар!

Тося замолчала и как-то вдруг присмирела. Попову на момент даже стало жалко ее.

— Извините, — сказал Попов, — если я что не так! Я пошутил, а вы в бутылку, давайте лучше не будем ссориться, а будем смотреть картину.

Американский боевик с неизменной стрельбой и дракой заставлял Тосю вздрагивать, а один раз она, испугавшись, схватила Попова за руку.

— Это ужасно, я не могу смотреть это, — прошептала она, обращаясь к Попову.

— Тогда уйдем, мне тоже не нравится эта белиберда, — ответил Попов.

Они поднялись и, пригибая головы, чтобы не мешать зрителям, вышли.

С этого дня и началась трагедия и для Попова и для многих других. Попов забыл свои книги, которые еще недавно были его друзьями. Поездки за город на такси, ужины в ресторанах требовали денег. А их не было. На свои сбережения Попов мог только прилично одеться. На выручку пришла касса взаимопомощи, дали взаймы и друзья. Но деньги таяли, и вскоре все источники иссякли, а привычка весело жить окрепла.

— Кем ты все-таки работаешь, Саня? — неоднократно допытывалась Тося.

— Как кем? — отшучивался Попов. — Директором!

— Я с тобой не шучу, — сердилась Тося. — Почему ты скрываешь?

— Ничего я не скрываю, — ответил Попов, — работаю начальником автоколонны, — соврал он, стыдясь своей рабочей профессии.

— Так почему же мы ездим на такси, а ее на твоей машине? — не унималась Тося.

— Нельзя, Тосенька, на казенной машине без надобности ездить. У нас за это строго наказывают.

Постоянные поиски денег, невозможность их больше достать уже тогда привели бы Попова в тюрьму, если бы не выручил случай.

Освобожденный ранее от призыва в армию, он после переосвидетельствования был все-таки призван.

Попов получил на заводе расчет и напоследок устроил Тосе прощальный ужин в ресторане.

«Волга» уже закрылась, а они все сидели в этом ресторане и не могли расстаться. Лишь частые напоминания официанта о том, что ресторан закрывается, заставили Попова рассчитаться и уйти. Они пошли по боковой аллее парка. Вечер был теплым, где-то еще играли на баяне.

— Вот и расстаемся, Тосенька, и бог его знает, когда мы еще встретимся?

— Ничего, — ответила она, — три года пролетят незаметно, а потом мы уже не расстанемся.

— Правда? — опросил Попов.

— Конечно, правда, глупыш.

— И ты меня будешь ждать? — переспросил Попов.

— Я ведь тебя люблю, а ты еще спрашиваешь. — Она поднялась на цыпочки и поцеловала его.

Вечер кончился, наступила ночь, а они все бродили и бродили по химкинскому парку.

— Что же мы, — вспомнила вдруг про время Тося, — пешком в Москву пойдем?

— Ну что ты, сейчас найдем какую-нибудь машину!

Но машины как назло не было, и они пошли пешком, пока впереди не увидели огни «Сокола». Но они не пошли в город, а свернули к реке.

Молотобоец стал солдатом. Его направили в автобатальон как шофера. Служил он далеко от родного города, но часто писал Тосе. Сначала и она отвечала на все его письма, потом ответы стали приходить реже. Попов, естественно, загрустил, тем более что он не мог поговорить с ней с глазу на глаз, и это его злило.

Но вот произошел случай, который помог ему в его желании.

Однажды он попал в аварию, разбился и прямо из госпиталя был демобилизован. Только год пришлось ему прослужить. Этот год был последним счастливым годом в его жизни.

Поезд мчал Попова в Москву. Но когда поезд подошел к перрону, то он увидел, что Тоси на перроне нет, хотя он послал ей телеграмму.

«Может быть, больна или что случилось?» — подумал Попов.

Он вышел на привокзальную площадь и поехал к Тосе. Но дома ее не оказалось, она уехала с мужем отдыхать. Но об этом Попов узнал намного позже. Отец Тоси, увидев солдата, сказал, что она уехала в Орел к больной подруге.

Распрощавшись с Федосеевым, Попов пошел домой, к отцу.

Отец, по своему обыкновению пьяненький, сидел на своем стульчике и чинил чьи-то туфли.

— А, вернулся, — кивнул он сыну, — что же, давай по этому случаю по маленькой, а? — спросил отец и, поднявшись, пошел к буфету.

— Ну что ж, батя, — равнодушно ответил Попов, — За встречу так за встречу!

Наутро не пошел Попов на завод, к друзьям. Он устроился на самосвал шофером. Появились новые друзья, новые интересы.

Однажды повстречал он и старых своих дружков, тех, кто все время шел «налево».

Тоси все не было, и Попов чаще и чаще стал прикладываться к бутылке. А когда он встретил Тосю, то она была уже не такой, какой видел он ее в последний раз. Выкрашенная в другой цвет, расфранченная.

— Знаешь что, Саша, не расстраивайся и брось эту меланхолию, — сказала при встрече Тося. — Почему да отчего. Это ведь скучно. Жива и ладно. Давай лучше повеселимся!

И вновь пошли рестораны, свидания у уходящих из дома подружек. И снова деньги, деньги, деньги. Вечный вопрос, где их достать?

Тогда и пришло Попову на ум, самое страшное, что можно было придумать. Однажды подъехали они вдвоем к складу ночью, погрузили двести листов оцинкованного железа, а потом сбыли его. Железо продали дачнице Смирновой. Из-за ротозейства работников СМУ они это сделали легко и просто. Потом они таким же образом увезли кирпич и продали его людям, которые явно не на свои сбережения лихорадочно строили дачи.

От строительных махинаций появились у Саши деньги. И пошли кутежи. Все чаще Саша дарил Тосе сначала туфельки, потом часики, а потом и дорогие кулоны. Тося не спрашивала, откуда у Попова такие деньги.

Строительные материалы расхищались, но МУР ничего не знал об этом. Не знал потому, что молчали руководители организаций, у которых исчезали шифер, кирпич, железо. Они боялись ответственности за неорганизованную охрану. А может быть, потому, что сами точно не знали, сколько у них было того, другого и третьего.

Почти год безнаказанно расхищалось государственное имущество.

Однажды ночью, в сильную грозу на склад Московского технологического института въехал самосвал Николаева. Выскочившие из машины Морозов и Попов быстро кинулись к сторожу Мухе — инвалиду войны, шестидесятилетнему старику, который мирно похрапывал под навесом на куче опилок. Попов ударил Муху железным прутом по голове. Морозов заткнул ему рот рукавицей.

Грабители быстро загрузили самосвал кровельным железом и шифером и скрылись в ночи, а ливень замыл за ними все следы. Но все ли?

Утром в МУРе уже было известно об убийстве ночного сторожа Мухи. На место сразу же была послана оперативная группа.

Прежде чем приступить к осмотру трупа, один из оперативных работников вынул кляп изо рта Мухи. Но кроме рукавицы, на месте происшествия ничего обнаружить не удалось. По следу от колес догадались, что убийцы приезжали на трехтонном грузовике.

Сначала произвели опрос живущих неподалеку людей. Но лишь один из них видел ночью какой-то самосвал, который проехал мимо его окна. Проверили накладные. Похищено железо и шифер. Сам собой напрашивался вопрос: а для каких целей?! И это невольно наталкивало да мысль, что весь этот материал пойдет наверняка на строительство частного дома. Значит, похищенное нужно искать в каком-нибудь дачном поселке.

Предположения оказались верными. Вскоре в МУР сообщили из Истринского района, что гражданка Смирнова приобрела на днях четыреста листов кровельного железа и много шифера. Но мы решили пока Смирнову не трогать. Нужно было подождать, кто приобретет еще одну партию.

Но пока ждали, оперативные работники занялись проверкой путевых листов у водителей, которые работали в строительных организациях. Кропотливый труд не пропал даром. Они обнаружили, что водителями совершено очень много левых рейсов. Проверили обладателей путевок, обратив особое внимание на водителей, работавших шестнадцатого июля. Среди опрошенных оказался и Николаев. На руках его были новые рукавицы. Один из работников невольно обратил на них внимание. Ведь рот Мухи был заткнут рукавицей.

— Давно вы получили эти рукавицы? — опросил его работник розыска.

— Недавно, а что? — Николаев чуть заметно побледнел. Потом он взял себя в руки и добавил: — Да у меня рукавиц несколько пар, могу поделиться.

Но следователь все-таки снова спросил, когда именно он получил эти рукавицы.

— Не помню, — сказал Николаев, — да и к чему все это вы завели?

За хладнокровием Николаева следователь уже успел заметить, что он немного нервничает.

— Ну что же, — сказал следователь, — дайте мне эти рукавицы, если не жалко, и можете идти.

— Пожалуйста, — протянул рукавицы Николаев и, пожав плеча ми, ушел.

Данные телеметрической экспертизы подтвердили предположение работника розыска. В ту же ночь Николаев был арестован.

Ни на одном допросе Николаев не сознавался, что он принимал участие в убийстве Мухи, а липовую путевку сделал для того, чтобы подвести в пригород знакомую девушку. Но когда его спросили, как фамилия девушки, то он отказался назвать, как отказался назвать и пригород, куда он хотел ее отвезти.

Следствие затягивалось.

За это время были зафиксированы новые кражи строительных материалов. Были найдены и новые скупщики. Было установлено, что украденное железо и шифер недавно купили строители дач Монастырская и Свечева. Работникам розыска удалось арестовать Блоху и Степанова. Но и эти молчали на допросах, им тоже, видно, не хотелось выдавать других сообщников. Весь август 1952 года продолжались хищения. На одном из складов сторожу СМУ Туканову также был нанесен удар тяжелым предметом по голове. Но Туканов не умер, ему удалось выплюнуть кляп изо рта.

Арестовали Маслова и Суровцева, сидели за решеткой Морозов, Глебов и Грачев, Фаворский и Авдеев. Но главного организатора — Попова и наводчика Бударина еще не было за тюремной решеткой.

Помелиха, войдя в комнату, где пьянствовали Попов и Бударин, дал им план грабежа. Но вот послышался шум за дверью. Он выглянул и, вернувшись, сказал:

— Сматывайтесь, — лягавые.

В открытое окно быстро выскочил Попов, а за ним и Бударин. Но тревога Помелихи была ложной. Уголовный розыск еще не дошел до этого логова.

В снятой Поповым комнате на Арбате полулежала на тахте Тося.

Послышался знакомый стук в дверь.

— Что так поздно? — спросила Тося.

— Да так, задержался на работе, отправлял колонну на уборку урожая. — Он и сейчас еще выдавал себя перед Тосей за начальника. Но против обыкновения, сегодня он не шутил и не смеялся, а вошел и задумчиво сел на тахту. — Устал как черт, — сказал он и прилег на подушку.

— Знаешь, что я надумала, — тихо сказала Тося. — Возьми отпуск и поедем куда-нибудь на курорт?

— На курорт? Что ж, это дело. Только не на курорт, а куда-нибудь в горы. Как ты думаешь?

Тося не возражала. Отец ее умер, не оставив ей ни копейки, а она сама не способна была заработать ни гроша.

— Что же, я согласна, — сказала Тося.

Ночной поезд Москва — Тбилиси принял новых путешественников. Попов за последнее время страшно изменился, и Тося, видимо, что-то подозревала, но боялась спросить его. «Не все ли равно, — думала она и даже не спросила про полученный отпуск, — это не мое дело, где он достает деньги. Может быть, и правда, что он начальником работает».

В гостинице Попов сдал только свой паспорт, потому что у нее была другая фамилия и им не дали бы отдельный номер. Но она не знала, что и Сашин паспорт был поддельным, на имя Киселева. Эта купленная «ксива» давно хранилась у Саши на всякий случай.

Ночью Саша, как в бреду, шептал ей:

— Помни, я не Попов, а Киселев, слышишь? Иначе нам хана!

— А мне все равно, — сказала она. — Саша ты или Ваня. Меня это не интересует.

Тбилиси развеял грустные мысли Попова. «Нужно замести следы и устроиться куда-нибудь на работу, — думал Попов, — а там видно будет».

Быстро пролетела неделя. Деньги уходили, и достать их негде. Попытки связаться с шоферами ни к чему не привели. Права у него были на Попова, а рисковать в таком положении он не мог. «Надо что-то предпринять. — думал Саша. — Но что?»

Ночью, когда Тося заснула, Попов тихо встал, положил на тумбочку 500 рублей и тихо вышел. Он пошел на вокзал.

Установив после ареста Бударина, что исчез не только Попов, но и его любовница, МУР начал всесоюзный розыск преступника. Были найдены и размножены фотографии бежавших и разосланы по всем центрам СССР.

Через две недели была арестована вернувшаяся в Москву Тося. Но ее пришлось вскоре освободить, так как она не имела отношения ни к убийству, ни к кражам. Но МУР уже знал, что Попов побывал в Тбилиси. Были подняты на ноги республиканские учреждения розыска.

— Евдокия Васильевна, давайте я сам, — сказал Попов молодящейся хозяйке, у которой он снял комнату. Он поднял кадку с капустой и внес в дом. Хозяйка, поправляя прическу, пошла за ним. Войдя в дом, она сказала:

— За помощь, Ваня, спасибо, сейчас я тебя угощу. — И она выставила на стол домашнюю наливку.

Ей сразу понравился Попов, может быть, потому, что он и за комнату заплатил, не торгуясь, а может, и еще что-то сыграло роль. Он сказал ей, что работает начальником в Орле и что любит отдыхать не в санатории, а вот так, по-домашнему. Это для него лучший отдых. Одно смущало хозяйку — почему жилец не дает паспорт на прописку и весь день не выходит из садика, где по своей воле расчищает дорожки. Но белозубая улыбка Попова, его приветливый взгляд крепко запали в немолодое сердце Евдокии Васильевны.

Прошло несколько дней, и Евдокия Васильевна еще крепче привязалась к Попову. А он обдумывал все новые и новые варианты своего спасения от разоблачения. Ему уже надоели бесконечные ласки немолодой хозяйки, которая не шла с Тосей ни в какое сравнение.

«Семь бед — один ответ», — решил Попов. Воспользовавшись уходом хозяйки на рынок, он перевернул все вещи вверх дном, но денег найти ему не удалось. Попадались только дешевые побрякушки. Не найдя денег, он уже хотел было привести все в порядок, но увидел небольшой узелок, из которого торчали сторублевки. Он вынул их из узелка. Но куда идти? Дня он боялся, понимал, что по его следу давно идут. И он пошел не на Кисловодский вокзал, а на станцию Минутка.

Он сел в электричку, расстегнул ворот и, облокотившись о стенку, стал смотреть в окно. Электричка шла на Минеральные Воды. Но не знал Попов, что и в Минводах имелись уже его фотографии. Здесь тоже искали Попова — Киселева.

Придя с рынка, хозяйка заголосила на всю округу:

— Караул, ограбили!

Около дома собралась большая толпа любопытных, которым Евдокия Васильевна рассказывала о случившемся.

— Это он, негодяй, прикинулся хорошим, а я-то ему поверила, дура!

— Кто он, о ком вы говорите? — спросил подошедший милиционер.

— Он, он, этот сукин сын.

— Да вы конкретней, — сказал старшина. Но, не добившись ничего от хозяйки, он повел ее с собой в отделение милиции.

Орехов сидел с начальником отделения, когда туда привели Евдокию Васильевну.

— Товарищ капитан, — доложил старшина, — эту женщину ограбили.

— Присядьте, гражданка, — сказал начальник.

И она рассказала, что случилось.

— А как же вы его держали без прописки? — поинтересовался капитан.

— Как-то так, — развела она руками.

— Вот теперь за свою беспечность и отвечайте. Ваше счастье, что вы еще остались живы.

— Ладно, идите домой, — вмешался Орехов, — мы еще с вами встретимся.

Орехов немедленно связался со всеми линейными отделениями милиции.

— Теперь он от нас не уйдет, — сказал Орехов начальнику отделения.

По всем электричкам прошли работники, но среди пассажиров Попова не обнаружили.

Доехав до Ессентуков, Попов вышел из поезда и пошел в город. Он спокойно пообедал в столовой, а потом пошел в парк. Там можно было подумать, что делать дальше. «Пешком не дойдешь, а поездом ехать страшно», — думал он. Но все же решил перебраться в другое место в поезде. Подумал было о добровольной явке, но тут же отбросил эту мысль. Слишком много натворил.

Он сел в ночной поезд и доехал до Минеральных Вод. Но здесь его уже поджидал Орехов.

— Выходи, Попов, я тебя давно жду!

Попов попробовал уйти, но тут же был опрокинут на перрон.

 

НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ

#img_11.jpeg

Сотни тысяч поездов ежегодно приходят в столицу. Они привозят миллионы людей. Одни едут в командировку, другие учиться, третьи возвращаются из отпуска. Но иногда в этом огромном потоке попадаются и такие люди, которые едут в Москву за длинным рублем. Пользуясь нерасторопностью наших торговых организаций, они везут с собой фрукты и даже цветы, чтобы продать их втридорога. Попадаются среди приезжих и преступники, которые кочуют из города в город, чтобы замести за собой следы.

Первый снег стал уже черной кашей под ногами пассажиров, когда из вагона вышел неприметный с виду человек по фамилии Кухалейшвили. Он приехал в Москву учиться. В одной руке он держал синий нейлоновый чемодан, а в другой — большую плетеную кошелку, доверху наполненную фруктами, из-под которых торчали несколько горлышек литровых бутылок. Одет Кухалейшвили был по последней моде. На нем было короткое ратиновое пальто. Узконосые ботинки начищены до блеска.

Выйдя на привокзальную площадь, Кухалейшвили взял такси и назвал шоферу адрес квартиры, где когда-то снимал комнату один из его знакомых.

— В Банный переулок, пожалуйста.

Здесь, в Банном переулке, в малонаселенной квартире и поселился Кухалейшвили.

Поначалу к нему редко кто приходил, знакомых в Москве у него не было. Лишь после того как ему помогли за взятку устроиться в институт, появились у него друзья.

Одним из них был начальник отдела Медицинского института Николай Макеенко. Они часто ходили на футбол — это была их страсть. Может, именно на этой почве и сошлись бывший офицер и будущий врач. Ничего предосудительного в этой дружбе не было. А если иногда они и выпивали, так с кем не случается?

Николай Макеенко любил молодежь, любил различные игры, поэтому он и тянулся к студентам, среди которых у него было много знакомых.

Однажды на стадионе «Динамо» Николай познакомил Кухалейшвили со своим товарищем по работе Одинцовым, который принимал у него сейчас дела, так как Николай увольнялся с работы. Одинцов тоже любил футбол и любил выпить. Вскоре они стали близкими знакомыми. Кухалейшвили запросто приходил к Одинцову в кабинет, и они подолгу беседовали.

Немного обжившись в Москве, Кухалейшвили стал часто ходить на улицу Горького, где у Центрального телеграфа каждый вечер собиралась молодежь — и москвичи и приезжие. Здесь он и познакомился с Михаилом Ликвинадзе. Оказалось, что Ликвинадзе негде жить, и Кухалейшвили предложил ему поселиться у него в комнатенке на Банном.

Когда Кухалейшвили получал из дома посылки, у него собирались все его приятели. Завсегдатаем этих домашних пирушек был и новый знакомый будущего врача — Одинцов.

Однажды, крепко выпив, Одинцов неизвестно зачем рассказал ребятам о профессоре-чудаке, который и живет и работает в институте. Живет отшельником. Никуда не ходит, хотя денег имеет горы. Одевается скромно и пить не пьет. Все сотрудники знают, что он богач и что все свои деньги и облигации хранит у себя в кабинете, и часто пользуются его добротой.

В этот вечер разговор на этом и кончился. Все пили, и никто не вспоминал о чудаковатом профессоре. Только Ликвинадзе хотел было что-то спросить у Одинцова, но, заметив, что разговор перешел на другую тему, тоже замолчал. После этого вечера Кухалейшвили все чаще стал рассказывать Одинцову о хорошей жизни на юге, о красивых женщинах, о море. Он обещал показать ему настоящий Кавказ, а не территорию санатория. Постепенно и Одинцов все чаще стал говорить о поездке в Абхазию. И вот однажды, когда Кухалейшвили почувствовал, что Одинцов пойдет на все ради хорошей жизни, он перешел к главному разговору.

Зайдя как-то к Одинцову в кабинет, он, словно невзначай, спросил:

— Николай, а как попасть в кабинет профессора?

— А тебе зачем? — с улыбкой спросил Николай. — Ограбить, что ли, собрался? Ведь это нелегко.

— Если я не смогу, другие смогут, — сурово сказал Кухалейшвили.

Николай некоторое время подумал, потом сказал:

— Я у него в кабинете не был. Слышал, что кабинет за лабораторией, на втором этаже — и все.

— А как узнать, где его кабинет? — спросил Одинцова Кухалейшвили.

— Узнать нетрудно, но ведь если я туда пойду — могут заинтересоваться, почему я пришел на кафедру гигиены. Ведь я работаю в специальном отделе, который к гигиене имеет весьма отдаленное отношение. Вот если. И он, словно спохватившись, замолчал.

— Что, если? — заставил его говорить Кухалейшвили.

— Вот если ты анонимные письма пошлешь на мое имя и на имя директора, тогда я, возможно, скажу тебе, как попасть в кабинет профессора.

— А что я должен писать?

— А напиши просто, что работает в нашем институте профессор такой-то, что живет профессор один — бобылем, все силы отдает институту, но никто о нем не заботится, и что находятся такие люди, которые безвозмездно пользуются его сбережениями, так как профессор добр и никому в помощи не отказывает. Если такое письмо директор получит, то он наверняка поручит во всем разобраться мне. Понятно?

— Ну что ж, Николай, я все сделаю, как ты сказал, только ты узнай, постарайся.

Может, Одинцов еще не решил твердо быть соучастником кражи, но, советуя Кухалейшвили написать письма, он невольно стал не только соучастником, но и организатором кражи.

Я только что вернулся домой. Думал: наконец-то отдохну от работы, побуду дома. Гости все были уже в сборе.

— Сейчас поздравят нас с Новым годом, пробьют куранты — и прощай старый год! — сказала грустно жена. Годы идут быстро. Поэтому Новый год в равной мере праздник и грустный и радостный.

Не успели куранты начать свой новогодний перезвон, как раздался телефонный звонок. Я с ненавистью посмотрел на дребезжащий аппарат. Но каким бы неприятным ни был этот звонок, я поднял трубку. Звонил дежурный по МУРу.

И снова остался нетронутым мой бокал вина, и снова гости без меня встречали праздник, а я ехал по заснеженному городу, в котором остались только опоздавшие прохожие, семенившие по скользким тротуарам к своим домам, прижимая к груди свертки. Было тихо и светло от пушистого снега. Ночь казалась прозрачной.

Я вошел в здание медицинского института. В коридорах было пустынно, все двери закрыты, и из лаборатории профессора слабой полоской падал на пол тусклый свет электрической лампочки, приглушенной небольшим матовым абажуром. Я прошел через лабораторию в кабинет.

У дивана в луже крови лежал окоченевший труп профессора. Работники уголовного розыска внимательно осматривали кабинет, фотографировали, записывали.

Здесь же, в кабинете, была найдена и отмычка из твердой проволоки, заточенная рашпилем.

По всему было видно, что преступники не хотели убивать профессора, иначе они позаботились бы и об оружии.

.Письма, посланные Кухалейшвили, дошли до своих адресатов. Одинцов тут же, как получил письмо, пошел к директору института, возмущенный плохим отношением к профессору.

Оказалось, что и директор получил письмо такого же содержания. Стали советоваться, пригласив к себе еще начальника военной кафедры. И наконец, пришли к выводу, что Одинцов лично должен проверить факты, изложенные в письме. Этого Одинцов и добивался.

Чтобы создать видимость заинтересованности в судьбе профессора, он вызвал к себе парторга кафедры гигиены и устроил ему хороший нагоняй. Потом, прочитав парторгу популярную лекцию о том, как нужно относиться к людям, Одинцов предложил ему пройти к профессору на кафедру и ознакомиться, в каких условиях работает Игнатов.

Вот он корпус на Погодинской улице. Второй этаж. Лаборатория.

— В конце этой лаборатории кабинет профессора, — пояснил парторг. — Здесь он и живет и работает.

«Это хорошо, — подумал Одинцов, — лишний шум нам не нужен». Но парторгу он все-таки заметил:

— Пора бы профессору квартиру дать. Где это видано, чтобы ученый в одной комнате жил?

— Мы ему предлагали, но он наотрез отказался переезжать на другую квартиру. В этом кабинете он живет много лет, а ведь привычка — вторая натура.

— Ну ладно, — согласился Одинцов. — Давайте ему еще раз предложим, если не согласится, так пусть живет в своем кабинете.

План Одинцова был выполнен. Теперь он хорошо знал, что и как нужно делать. Письма были посланы недаром. Одинцов узнал все, не вызвав ни у кого подозрения. Если даже кто и будет потом проверять письма — Одинцова это не касается, ведь они написаны не его рукой, а Визбой — приятелем Кухалейшвили.

Вечером Одинцов встретился с Макеенко и Кухалейшвили. В этот вечер они тоже отправились на футбол. На стадионе Одинцов больше молчал, нежели говорил. Казалось, что он переживает за свою команду, которая, имея преимущества, не может забить гол. Лишь в перерыве, когда Николай Макеенко пошел за пивом, Одинцов рассказал Кухалейшвили, как можно пройти в кабинет профессора незамеченным.

— Молодец, Николай, — подбодрил его Кухалейшвили, — скоро на море поедем, и плохое настроение как рукой снимет — у нас скучать не дадут. Хорошего вина попьем, в деревню съездим.

— Это все так, а если найдут — что тогда?

— Ну, это как все сделать, — сказал Кухалейшвили. — То ли найдут, то ли нет.

После футбола Кухалейшвили поехал к товарищу, а Одинцов к Макеенко. Одинцов знал, что у Макеенко есть пистолет и хотел во что бы то ни стало его получить.

Они вышли со стадиона, и толпа внесла их прямо в метро «Динамо». У Белорусского вокзала они вышли.

— В магазин зайдем? — спросил Николай Одинцова.

— Надо бы, тезка, вот только как жена посмотрит на это дело?

— Обойдется.

— Тогда давай зайдем.

Они зашли в гастроном на углу улицы Горького и купили бутылку водки.

— Вот теперь порядок, — сказал Макеенко, — можно посидеть.

Жена встретила их радушно. Она знала, что они вместе работают, а ведь рабочим людям нужно иногда и поговорить в домашней обстановке. На столе появились огурцы, колбаса и даже белые грибы. Макеенко налил, и они выпили за здоровье хозяйки.

— Ох, хорошо пошла с воздуха, — сказал Одинцов и поежился.

— После футбола всегда хорошо идет, — согласился Николай.

Когда они налили по последней, Одинцов как бы невзначай сказал Макеенко:

— Николай, а ты пистолет все дома держишь?

— Дома, — ответил Макеенко. — А что?

— Да я так спросил, лучше бы ты его в мой сейф положил, а то ребятишки не вытащили бы на улицу. Ты сам знаешь, что будет за хранение оружия.

— Так ведь оно именное, — пояснил Макеенко.

— Сейчас на любое оружие нужно иметь разрешение.

— Возьми, сделай доброе дело, — сказал Макеенко и, достав из шкафа пистолет, отдал его Одинцову.

— Я думаю, что эта штука ни тебе, ни мне больше не пригодится! — а про себя подумал: «Еще как может пригодиться. Завалюсь — пущу себе пулю в лоб, а там пускай разбираются».

Часов в одиннадцать друзья распрощались, и Одинцов поехал домой.

Уже была в разгаре зима, а Кухалейшвили ничего не говорил Одинцову об ограблении профессора.

«Может, раздумали? — подумал Одинцов. — Раздумали, тем лучше. — Он уже и сам не рад был, что впутался в это дело. — Один раз за драку с работы выгнали, теперь и посадить могут. Да и посадят наверняка, лег на пятнадцать. Это хорошо, что все провалилось».

Но вот перед самым Новым годом Кухалейшвили позвал Одинцова к себе и еще раз попросил рассказать о расположении комнат.

«Нет, не отказались они от своего замысла, — подумал Одинцов. — Ну ладно, будь, что будет?» — И он с еще большими подробностями рассказал о расположении комнат и о часах работы профессора Игнатова.

Ликвинадзе сбегал в магазин и купил водки. Пили много, но о «деле» больше не говорили. Все было решено.

Михаил Ликвинадзе был самым опытным из всей компании. Еще до войны он сел за убийство и не выходил из тюрьмы после этого лет двадцать, так как в лагере он снова убил человека, и ему добавили десять лет. Лишь перед самым знакомством с Кухалейшвили вышел он на свободу.

По утрам, когда соседей не было дома, Ликвинадзе делал на кухне свою нехитрую отмычку. Но вот все приготовления были закончены. Тридцатого декабря они сели в такси и поехали в институт. Занятия уже кончились, и последние студенты кучами высыпали из двери, радостные в предчувствии праздника.

Поднявшись на третий этаж, Кухалейшвили и Ликвинадзе стали внимательно наблюдать за лабораторией. Но занятия задерживались, и за дверью был слышен размеренный голос профессора.

— Сегодня нельзя, — сказал Ликвинадзе. — Подождем. Завтра профессор куда-нибудь уйдет. Не будет же он в праздник гигиеной заниматься.

— Пожалуй, ты прав, — сказал Кухалейшвили. И они поехали в Банный переулок.

Спать никто не хотел, и они, раскрыв очередную посылку заботливых родственников, принялись за уничтожение 80-градусной чачи и сухого домашнего вина.

— Ты не робей, — сказал Ликвинадзе, — мы это дело в два счета обделаем. Здесь все ясно, что дело темное, — скаламбурил он.

Спать легли уже утром, а проснулись, когда был на исходе короткий праздничный день.

Время до вечера тянулось медленно. Разговаривать не хотелось, и они, сидя у окна, курили. Потом Ликвинадзе вынул из ящика буфета отвертку и отмычку и, спрятав в карман, сказал:

— Пора, нужно идти.

Они вышли на улицу. Шел мелкий снег. Все спешили к праздничным столам. Некоторые еще несли елки, купив их в последний момент где-нибудь у привокзальных спекулянтов.

— Я, пожалуй, на телеграф заеду, перевод посмотрю, — сказал Кухалейшвили. — А ты поезжай, я минут через пятнадцать приеду.

— Ну-ну, — снисходительно улыбнулся Ликвинадзе. И презрительно посмотрел вслед товарищу.

Он, как и обещал Кухалейшвили, постоял минут пятнадцать у подъезда, потом щелчком швырнув в сторону сигарету, решительно направился к двери. Поднялся на второй этаж и стал наблюдать за лабораторией. Вдруг послышались шаги. Ликвинадзе быстро прошел в другой конец коридора и спустился по лестнице. У дверей второго этажа он прислушался. Никого не было. Он бесшумно, на цыпочках, подошел к двери и потянул за ручку. Но дверь была заперта. Тогда Ликвинадзе достал отмычку и открыл наружную дверь. Войдя в лабораторию, он снова захлопнул замок и направился к кабинету.

Минут через пятнадцать к институту подъехал и Кухалейшвили. Ликвинадзе зря заподозрил его в трусости. Он ездил на телеграф, чтобы на всякий случай получить деньги и, если у них в институте ничего не выгорит, быстро уехать. Немного постояв, осмотревшись, он тоже поднялся наверх. Но дверь лаборатории оказалась закрытой. Тогда он достал ключ от своей двери и попытался им открыть английский замок. Но он так резко нажал на ключ, что тот лопнул. Делать было нечего. Он спустился вниз и стал ждать на другой стороне улицы, что будет дальше.

Войдя в кабинет, Ликвинадзе кинулся к столу и стал открывать ящики. Но вдруг дверь отворилась, и в кабинет вошел профессор.

— Вы что здесь делаете, негодяй! — крикнул он.

Ликвинадзе резко повернулся:

— Молчи, отправлю на тот свет.

Профессор кинулся на преступника. Ликвинадзе выхватил из кармана отвертку. Удар в висок, и профессор глухо сполз на ковер.

Убедившись, что профессор не дышит, Ликвинадзе снова метнулся к столу. В одном из ящиков он нашел деньги и облигации. Он вытряхнул из лежащего на столе портфеля все, что в нем было, и впихнул в него облигации. Все они в портфель не влезли. Тогда Ликвинадзе положил пачку под ремень брюк, а деньги и остальные облигации рассовал по карманам. В других ящиках ничего, кроме бумаг, не было, и Ликвинадзе открыл дверь в коридор. Он отчетливо услышал наверху чьи-то шаги. Облигации, лежавшие под ремнем, выпали на пол, но он даже не стал собирать их, а побежал вниз.

Неподалеку от подъезда его ждал Кухалейшвили. Увидев Ликвинадзе, он пошел вслед за ним. Потом они вышли на магистраль и поймали такси.

Ликвинадзе пребывал в хорошем расположении духа. Наконец-то он сорвал банк, о котором мечтал всю жизнь. Когда они вошли в комнату Кухалейшвили, он дрожащими руками вытряхнул на стол облигации. Вместе с облигациями выпали золотые вещи, которые он в кабинете даже не заметил. Глаза ею горели.

— Ты посмотри, сколько здесь! — воскликнул Ликвинадзе и начал делить облигации на три части.

Вскоре приехал Одинцов.

Кухалейшвили и Одинцов получили по сорок тысяч, а остальные облигации, деньги и золотые вещи получил Ликвинадзе.

Разделив добычу, Ликвинадзе как бы невзначай сказал:

— Пришлось пришить старика, не хотел, но он кинулся на меня, как кошка.

Радостное настроение собеседников сразу же изменилось. На кражу они пошли смело, но теперь они были соучастниками убийства, а это уже куда более серьезное дело.

Побыв еще пару дней в Москве, Ликвинадзе отправился в Харьков.

Кухалейшвили тоже стал подумывать о поездке на юг. Его могут найти в первую очередь, — ведь он студент. Уехать быстро он тоже не мог. Догадаются, будут искать. И он решил, что доживет до каникул, а деньги пока переправит в Абхазию. На днях в Сухуми должен был уехать Визба.

— Знаешь, старик, — сказал он ему, — возьми вот этот сверток и спрячь где-нибудь до моего приезда.

— Давай, — согласился Визба.

Визба тоже был причастен к краже. Он писал анонимные письма. Теперь, когда стало известно об убийстве профессора, он догадался, что это дело рук Кухалейшвили, но не подал вида.

«Еще и меня прибьют, — думал он, — лучше помолчу».

Сев в поезд, Визба поинтересовался, что лежит в свертке. Глаза его, и без того горящие, разгорелись еще больше, когда он увидел кучу облигаций. «А что, если пропить их?»

На ближайшей остановке он сдал в сберкассу несколько облигаций и через двое суток в хорошем настроении прибыл в свой город на берегу моря. Здесь было не по-зимнему жарко. На горе у вокзала расцвели мимозы, на клумбах горели большие красные канны.

«Вот здесь я погуляю. Черт с ним!»

Он поехал к своему закадычному другу Назаряну.

Теплый ветер врывался в открытое окно. Безоблачное небо синело над головой Визбы. Назаряна дома не оказалось, и Визба поехал в бильярдную. Назарян, как всегда, играл.

— Дуплет в правый угол! — заказал Назарян, и шар, отскочив от левого борта, со свистом вошел в лузу. Визба невольно залюбовался красивой игрой товарища. Когда Назарян через весь стол положил труднейший шар, Визба не выдержал и воскликнул:

— Вот это я понимаю — техника!

Назарян повернулся к Визбе, и несказанная радость расплылась по его лицу.

— Каким ветром, Визба!

— Северным, — ответил тот и отозвал товарища в сторону.

Назарян не стал доигрывать партию, хотя это была явно его игра, и предложил противнику разойтись, на что тот с удовольствием согласился.

Назарян и Визба пошли к порту. Там в небольшом садике был уютный ресторанчик, где в холодке можно было выпить холодного имеретинского вина. Они шли по набережной, залитой абхазским солнцем, радостные от встречи и довольные, что сейчас выпьют.

Заказав зелени и по солянке, они взяли несколько бутылок вина и бутылку водки.

— Ну, как Сухуми живет? — поинтересовался Визба.

— По-старому, приезжих мало, рестораны свободны! — весело сказал Назарян.

— А ты выиграл, что ли, или наследство получил? — поинтересовался Назарян.

— Как тебе сказать — скорее наследство.

И Визба рассказал ему, что это деньги Кухалейшвили, но он решил их пропить, чтоб восторжествовала справедливость.

— Зачем прятать богатство, — поддержал его Назарян. — Лучше пропить.

— Приедет Кухалейшвили — скажем, что вытащили в дороге.

Чтобы не попасться, они попросили знакомых получить за них деньги. Если облигации рассовать по разным кассам, думали они, это не будет так заметно.

И вот с карманами, набитыми деньгами, они начали свое турне по Черноморскому побережью.

Начали кутить в Сочи, а кончили у себя дома. Сухуми город небольшой, все друг друга знают.

В управление милиции Абхазии был запрос из МУРа, естественно, работники розыска заинтересовались, на какие средства гуляют названные братья.

Одинцов старался после убийства профессора избегать встреч с Кухалейшвили. Даже на футбол он теперь не ходил. Страх перед расплатой словно пришиб его. Он стал тихим и вежливым.

Однажды Кухалейшвили, встретив Одинцова в институте, поинтересовался, как идет расследование, но Николай сказал, что он не знает и что старается не спрашивать об убийстве ни у кого. По настроению Одинцова Кухалейшвили понял, что пора ему подаваться в теплые края. «Уеду в деревню, — думал он, — поживу годок, а там, глядишь, все забудется».

Теперь и Кухалейшвили не был так спокоен, как тогда на стадионе, когда он рассказывал Одинцову о море и беззаботной жизни на юге.

Однажды, когда кончились наличные деньги, Визба сам пошел обменивать облигации. И нужно же случиться — одна из облигаций выиграла.

— Заполните квитанцию, — сказала кассирша.

— Через несколько дней зайдете и получите деньги.

Обрадовавшись, что денежный запас пополнился новыми доходами, Визба заполнил протянутый ему лист. Когда он вечером встретил в ресторане «Рица» Назаряна и рассказал ему о выигрыше, то тот тоже пришел в неописуемый восторг.

— Еще год безбедной жизни! — воскликнул он и, подозвав официанта, заказал большой ужин, пригласив за свой стол всех соседей.

Был среди соседей и Василий Иванович, работник сухумского розыска. Он выпил «за компанию» бокал сухого вина и, поблагодарив угощающих, быстро вышел из зала.

Сличить украденные облигации с номерами, сданными Визбой, не составляло никакого труда. Так Визба и Назарян познакомились с милицией. Может, это было им не очень приятно, но что поделаешь. На первом же допросе Визба рассказал, откуда эти облигации попали к нему, и, когда Кухалейшвили с радужными надеждами приехал домой, его встретили здесь работники уголовного розыска.

Тем временем в Тбилиси вернулся Ликвинадзе, Побывав в Харькове и Ростове-на-Дону, в Баку и Ленинграде, он решил отдохнуть дома, но и ему не суждено было остаться в Тбилиси.

И вот из разных концов поехали в Москву, но уже не в мягких вагонах, а в вагонах специального назначения «путешественнички». Невесело было у них на душе. Отдых не пошел впрок.

Не удалось уйти от расплаты и Одинцову. Пистолет, который он взял у Макеенко, не сослужил ему службу.

 

ВЫРОДКИ

#img_12.jpeg

Детскими шалостями считали выходки своего сына зубной врач Пантелеев и его жена. Шалостью считали они и его беспробудное пьянство. И рос никем не сдерживаемый негодяй.

К двадцати годам Александр Пантелеев имел уже солидный уголовный стаж. Судимости за хулиганство и за угон машины, частые приводы в милицию Александра Пантелеева не насторожили ни родных, ни общественность. Отец и мать ни в чем не отказывали своему единственному сыну. «С годами пройдет», — бездумно рассуждали они.

Вечером 25 марта 1950 года собрались приятели Пантелеева в его комнате для очередной выпивки. Два студента — Хотинский-Сибиряк, Волков и бросивший учебу Попов.

Чтобы не мешать молодежи, родители Пантелеева ушли на вечерний сеанс в кино.

Выпито вино и водка. Стало скучно.

— Хорошо бы покататься на такой, — сказал один из собутыльников.

— Вообще, конечно, — ответил другой, — но денег ведь ни шиша!

— Ерунда, — вскочил Пантелеев, — техническую сторону беру на себя. Я и сработаю шофера!

— Ну нет, — ответил Волков. — Мы на это не пойдем.

Волков и Попов распрощались с Пантелеевым и с Хотинским-Сибиряком.

— Давай, пошли! — скомандовал Пантелеев и, захватив с собой пистолет и финку, вышел из дома с Хотинским.

Не знали двое детишек шофера Блюмельфельда, что в ночь на 26 марта 1950 года два выродка убьют их отца. Не знала и мать их, что подлые убийцы отнимут у нее мужа. Не знали и в седьмом таксомоторном парке, что в эту ночь они лишатся честного и трудолюбивого работника.

У Никитских ворот приятели сели в машину. Рядом с водителем — Хотинский, Пантелеев — сзади. Поехали на Арбат, затем машина въехала во двор дома № 20 по улице Погодинке. Здесь выстрелом в затылок был убит шофер. Пантелеев выскочил из машины и вместе с Хотинским выбросил труп во двор. За руль сел Пантелеев и поехал с Хотинским «кататься». Испугавшись на Смоленской площади свистка орудовца, заметившего ярко горевшие фары, преступники доехали до Собачьей площадки и бросили машину. Выбросив по дороге в Яузу пистолет и финский нож, убежали домой.

Рассказав отцу, что он совершил убийство напавшего на него ночью человека, Пантелеев просил помочь ему уехать из Москвы в Ташкент. Туда он решил ехать вместе с Хотинским. Отец обещал достать три тысячи рублей и купить билет. Но путешествие в Ташкент не состоялось.

Зная, что рано или поздно преступление будет раскрыто, Хотинский рассказал своей матери об убийстве шофера и по ее совету явился в отделение милиции с повинной.

Был арестовав и Пантелеев.

Следствие в МУРе было быстро закончено, утверждено обвинительное заключение прокурором, и дело перешло в суд.

12 июля 1950 года Московский городской суд приговорил Пантелеева к 25 годам лишения свободы, а Хотинского, как явившегося с повинной, — к 10 годам.

Но адвокаты не согласились с этим суровым приговором. Задета была их профессиональная «честь». И вот из совершенно ясного дела они стали строить воздушные замки, вытаскивать на свет всякого рода заключения психиатров. Цитируются выдержки из многотомных трудов знаменитых профессоров. Казуистически опровергаются заключения психиатрических экспертиз о «вменяемости» Пантелеева и Хотинского.

Гнусное, заведомо сознательное убийство объявляется «безмотивным». Формулировка «безмотивное убийство» склонялась и спрягалась во всех кассационных жалобах адвокатов Котова, Казначеева и Липскерова, как основная база для смягчения наказания. Они выискивали любые лазейки для того, чтобы не применять меру наказания.

Все усилия адвокатов показать черное белым не увенчались, однако, успехом. Судебная коллегия Верховного суда утвердила приговор Мосгорсуда.

Но адвокаты не сложили оружие. Сменивший адвоката Липскерова адвокат Орловский берет под свою высокую руку защиту Хотинского.

Он пишет дополнительные жалобы, как «несогласный с правовой позицией» предыдущего адвоката. Не дремлет и адвокат Пантелеева.

Убит хороший советский человек-труженик. Осиротела семья. Не высохли еще слезы у матери сирот, а убийцы — один уже увидел свободу, а второй скоро ее увидит. Адвокаты добились удовлетворения своих честолюбивых замыслов.

Только ли честолюбивых?

Вряд ли сейчас, когда восстановлена справедливость, могло случиться такое, чтобы убийца не только не был расстрелян, но сократил бы срок своего пребывания в местах заключения более чем в два раза.

Увы! Это было во времена культа личности. Если Пантелеев не убил еще кого-нибудь в лагере, значит, сейчас он на свободе. Он гуляет, возможно, по тем улицам, где ходят дети убитого им человека, он спокойно ест и пьет, а вероятнее всего, вновь пьянствует на отцовские деньги, забыв об обычном эпизоде из своей гнусной жизни. Он, может быть, встречается со своим соучастником Хотинским. Рассказывает скабрезные анекдоты и вспоминает лихой набег на таксиста. Все может быть! Кошмары не снятся ему по ночам, совесть его не гложет, перед глазами не стоят ни убитый им человек, ни помертвевшее лицо жены убитого.

Волнуемся только мы. Наша совесть неспокойна. Это мы порой своим не в меру гуманным отношением к преступникам нарушаем покой мирных людей, а подчас ставим на карту их жизнь.

Нет и не должно быть пощады убийцам. Никому. Ни тем, которые прикрываются состоянием «безмотивности», ни тем, кому покровительствуют бравые адвокаты и их невольные помощники из числа сердобольных невропатологов.

 

ГОСТИНИЧНЫЙ ВОР

#img_13.jpeg

Еще в двадцатые годы Полковников занимался бандитизмом. Но вот окончилась гражданская война, и страна, начавшая строить новую жизнь, разгромила бандитские шайки.

Именно тогда, будучи неглупым человеком, Полковников понял: в единоборство милиции и преступников вмешались простые советские люди, это они помогли выловить его приятелей, это они следят за ним. Нужно было перестраивать свою «работу».

И вот Полковников прекратил всякие связи с преступным миром. Он уехал в Костромскую область, в маленький город Галич и устроился там работать библиотекарем. Но не подумайте, что он совсем решил порвать с прошлым. Из Галича он частенько наезжал в гостиницы Москвы, Ленинграда, Киева и совершал там кражи. Но даже после самых удачных краж Полковников не устраивал теперь кутежей, а тихо, мирно уезжал к себе в Галич. И все-таки он попался. Припертый неопровержимыми доказательствами, уличенный во лжи, увидевший в этом тупике конец своей извилистой и грязной дороги, Полковников написал покаянное письмо. А на последнем допросе он говорил, что трудно быть вором, потому что все против тебя.

Благодарственное письмо Полковникова хранится в музее криминалистики московской милиции, но у меня есть копия, и я приведу его:

«Третьего мною будет подписана 206 статья УПК, дело мое закончено, и я скоро буду осужден. Сейчас я могу, не боясь, что вы сочтете маневром, написать вам несколько слов, которые мне давно хотелось сказать вам. Я в первый раз в жизни иду в полном сознании, я много принял на себя, а ведь мог бы отрицать и ни в чем не сознаваться. Поступил я иначе и ни капли не сожалею об этом, что бы мне ни грозило. Поступил я так, чтобы снять с себя тяжелое бремя, которое много лет ношу на себе.

Основной же причиной моего признания явилось то отношение, которое я увидел к себе. При таком обращении — строгом, но справедливом и человечном, нет сил больше обманывать. В преступнике, какой бы он ни был, — есть человеческие качества, и вот эти качества лично у меня сумели, как ни странно, пробудить работники уголовного розыска. За многое я должен сказать вам спасибо — примите его, оно искреннее. Глубокая благодарность человека, много видевшего в жизни, человека, много прожившего, человека на закате своей жизни — что-нибудь да значит».

Пусть это письмо написано не очень грамотно, но то,, что оно написано искренне, — не вызывает сомнения. Написано оно на потертой бумаге, старческим косоугольным почерком. Оно лежит под стеклом стенда «Кражи». А над стеклом висит фотография его автора — старика в тяжелой шубе с большой бобровой шалью. Полковников равнодушно смотрит в пространство, как будто смотрит и ничего не видит.

Полковников иногда «работал» под артиста, иногда под писателя — в зависимости от обстоятельств.

Он приезжал в гостиницу с фальшивыми документами, получал всегда один из лучших номеров и начинал знакомиться с жильцами.

Иногда, чтобы открыть нужную дверь, он крал ключи у портье, но чаще всего он пользовался своими многочисленными отмычками. Под его фотографией перечислены гостиницы, где он совершал кражи: «Москва», «Европа», «Балчуг», «Октябрьская» и т. д. А рядом на фотографии запечатлены краденые вещи; баулы, чемоданы, саквояжи.

К моему удивлению, среди изъятых у Полковникова вещей был и чемодан моего друга, украденный из гостиницы «Москва».

Николай Петрович Наседкин работал за много километров от Москвы и в столице был проездом, он уезжал в Кисловодск. Я дружил с ним уже много лет, но как часто бывает в жизни, — судьба разъединила нас. Он после института стал работать в угольной промышленности, а я остался работать в уголовном розыске.

Узнав о краже, я поручил одному из своих работников найти Наседкина и соединить со мной. Ждал я недолго. Примерно через полчаса раздался телефонный звонок.

— Мне бы начальника МУРа, — услышал я знакомый голос.

— Это я.

— Иван Васильевич, у меня чемодан стащили, а в нем путевка, дневники.

— А вы еще и дневники продолжаете вести?

— Продолжаю, Иван Васильевич.

— Так вот, — уже более дружелюбно сказал я, — приезжай сейчас в МУР и забирай свой чемодан, он стоит у меня в кабинете.

— Ты что — шутишь, что ли? — не поверил он.

— Нет, не шучу, приезжай и забирай. Если хочешь, я тебя и с вором познакомлю. Машину за тобой я уже послал.

И вот минут через пятнадцать мы встретились у меня в кабинете. Мы редко виделись, и уж коли выдался такой случай, правда не совсем удачный, нужно было поговорить.

Грустно становится, когда подступает старость, но что поделаешь. Наши головы уже отливали серебром, а лица покрылись глубокими складками морщин. Время брало свое. И с этим уже ничего нельзя поделать — так уж устроен этот мир.

Мы разговорились, я рассказал Николаю Петровичу о некоторых делах из моей практики, а он рассказал мне о своей работе, о годах, прожитых далеко от Москвы. Особенно мне запомнился его рассказ о работе в народном суде.

— .Это было в первый год Отечественной войны в Подмосковном угольном бассейне. Я работал тогда главным инженером. Немцы уже были совсем близко. Я получил, назначение в «Средазуголь». Донбасс уже был занят, и этот бассейн, как и Кузбасс, имел, большое значение для Родины. Я не буду тебе рассказывать, как мне удалось эвакуировать семью, — это ты и сам хорошо себе представляешь. Вагоны были забиты, ехали на крышах, но так или иначе я с детьми все-таки добрался до места назначения. Там война мало чувствовалась. Было тепло. Работали театры, кино, как в мирное время. Я получил назначение и поехал заместителем начальника управляющего на рудник в Киргизию. Рудник был в горах, в поселке — ни деревца, ни кустика, где бы можно было укрыться от жары. Но выжженное солнцем плато было настоящим угольным кладом.

Как и везде, здесь тоже был и суд и прокуратура. Вот с одним из заключенных у меня и вышел судебный казус.

— Какой судебный казус мог произойти у тебя с заключенным? — перебил я его. — К тому же ты не судьей работал, а главным инженером?

— А ты выслушай и не перебивай. Живу я, значит, неделю, другую, работаю. В один прекрасный день, кажется, в конце августа или начале сентября, пригласили меня на общее собрание работников рудоуправления. Речь шла о выборе народных заседателей. Дотошные кадровики вычитали в моем личном деле, что я два года учился в юридическом, и выдвинули мою кандидатуру в народные заседатели. Был избран. И тут приключился казус, о котором я и хотел рассказать. Что случилось — на всю жизнь, наверное, останется в моей памяти. Лидочка К. была очень молодым судьей и к тому же очень интересной женщиной, она только недавно окончила юридический факультет. Муж ее был на фронте. Лидочка была веселой и обаятельной. Когда она выходила в совещательную комнату для вынесения приговора, всегда шутила: «Вот, милые, я в вашем распоряжении».

И хотя право высказывать мнение по закону сначала принадлежало заседателям, им пользовалась Лидочка. Так было много раз. И я не задумывался о нюансах судебных процессов, которые всякий раз могли изменить ход процесса и приговор. Давление, жестокие инструкции, форма, а не существо — вот что господствовало в суде. Но я тогда не имел юридического опыта. И все было бы как и раньше, если бы не одна случайность.

Вернувшись из командировки, я узнал, что Лидочка больна и что просила меня зайти к ней. Я исполнил ее просьбу и пошел к ней на квартиру.

Она лежала в кровати, а рядом сидела старушка мать.

Лидочка вытащила из-под папки лист бумаги и сказала:

— Неприятность, Николай Петрович. Вот прочитайте определение областного суда.

Я прочитал. Приговор областной суд отменил, так как под ним не было подписи судьи.

— Забава и все, — рассмеялся я. — Это же простая формальность.

— Да, приговор отменен и так позорно для меня. Теперь нужна опять рассматривать это бандитское дело, но уже в новом составе. Это значит, что вы будете рассматривать дело, Николай Петрович.

— А сколько вы этому бандиту дали?

— Пять лет, — ответила она, — но думаю, что мало. Посмотрите на это страшилище. Хотела больше дать — заседатели заупрямились.

— Виноват он или нет? — спросил я Лидочку.

— Рабочие рудника говорят, что не виноват, — и она взяла на прощание мою руку.

Я стал выполнять обязанности судьи. Прочитал уголовный и процессуальный кодексы, многочисленные разъяснения и почувствовал себя подготовленным, полноценным судьей.

В начале недели я стал рассматривать дело «бандита» из лагеря. Этот человек за месяц до освобождения из лагеря разбил голову одному заключенному. А потом, когда его поместили в изолятор, сломал решетку и попытался бежать. Вроде, на первый взгляд, Лидочка правильно вынесла приговор. Но меня смущала анкетные данные и приговор, по которому Х. отбывал предыдущее наказание. Он был бригадиром транспортной бригады под Казанью, никогда ранее не судился. Имел двоих детей.

«Странно», — подумал я и снова стал перечитывать дело.

Небольшой зал судебного заседания был наполнен до отказа. Здесь были и местные жители и только что прибывшие на работу шахтеры.

— Подсудимый, встанете!

Он нехотя поднялся и с ненавистью посмотрел на меня.

— Не хочу я комедию ломать, — сказал он. — Судили раз, что вам еще нужно?

В зале воцарилась тишина. Лишь конвоиры ближе придвинулись к подсудимому.

Заседание народного суда продолжалось. Я снова стал допрашивать свидетелей и обвиняемого. Но обвиняемый окончательно отказался от показаний, и я не мог его убедить, что нужно отвечать на вопросы. Шло время, наконец, я все-таки добился своего.

— Да, я оскорбил начальника, за что получил пять суток ареста, но я не выламывал решетку и не совершал никаких преступлений.

— Ваше дело рассматривается по законам военного времени, — сказал я подсудимому.

— Никакого дела нет. Все это липа, — закончил свое выступление Х.

Все допрошенные свидетели были на стороне подсудимого, никто его ни в чем не обвинял. Х. просто допустил небольшой проступок, за что понес административное наказание. И мне ничего не оставалось делать, как вынести оправдательный приговор. Х. был освобожден и выпущен прямо из зала суда.

— А как же с теми, кто создал дело? — спросил я.

— Они были строго наказаны.

— Вот так я и стал судьей, Иван Васильевич. — Но эта работа меня не привлекала, и скоро меня освободили по моей личной просьбе.

— Да, — сказал я, — не украли бы у тебя чемодана, может, и не увиделись бы никогда. Что ж, давай простимся. МУР — это не та организация, где можно долго сидеть, — пошутил я на прощание.

Николай Петрович уехал в Кисловодск. С тех пор мы не виделись, но я еще долго вспоминал наш разговор.

 

ПУШКИНСКАЯ, ДОМ 4

#img_14.jpeg

Умер профессор Баклаев. Умер внезапно, сидя с женой и сыном за обеденным столом.

Еще полчаса назад шутил и смеялся, горячо жестикулировал и разыгрывал сына, высмеивая футбольную команду «Спартак». Сам он был фанатично предан динамовцам.

Сын мелкого ремесленника, Баклаев еще босоногим мальчишкой каждый день гонял на задворках тряпичный мяч, а когда подрос, купил на сэкономленные деньги настоящий. Ну и праздник был для ребят в тот день!

Шли годы, но раннее увлечение футболом не покидало Георгия Александровича ни во время учебы, ни потом, когда он, всеми уважаемый инженер, стал преподавателем авиационного института. Но не было случая, чтобы он пропустил матч любимой команды.

Его двадцатитрехлетний сын закончил тот же институт, что и отец, но футбольные симпатии отца не унаследовал.

И в этот погожий день, желтый от осенних листьев, когда солнце уже не слепило, но еще изрядно грело, когда природа, казалось, еще не хотела расставаться с теплом, на этом кусочке планеты вечный спор отца с сыном о преимуществе любимой команды был, как всегда, в самом разгаре.

Вдруг Георгий Александрович сильно изменился в лице, схватился со стоном за сердце и сполз со стула на пол.

— Папа, папа! Папочка, что с тобой? — в ужасе закричала Марья Андреевна, бросившись к мужу.

Окаменело стоял сын, и только трясущиеся губы выдавали его смятение.

Умер Баклаев, любимец студентов и всех, кто знал его.

Семнадцатого сентября траурная процессия начала свой печальный путь к Ваганьковскому кладбищу. Сотни людей с обнаженными головами грустно стояли у дома. Одни близко знали Георгия Александровича, другие слышали о нем и печально размышляли о превратностях бытия..

Смерть! Какое страшное слово! Страшное и неотвратимое. И, соприкасаясь со смертью, люди отбрасывают мысли о делах.

Но в толпе было несколько человек, которых смерть профессора нисколько не огорчила. Зорко приглядывались они ко всему происходящему и с нетерпением ждали начала процессии. Эти люди, казалось, не были подвластны ни смерти, ни человеческому горю. Они жили только для того, чтобы насыщать свою утробу, удовлетворять свои низменные инстинкты за счет людей труда. Это были рецидивисты Малютин и Дубов. И воровские клички, данные им собратьями по грабежу, как нельзя лучше подходили к ним: Дубов — Чума, а Малютин — Шакал.

Стоял здесь в толпе и третий, который был всегда на стреме. Здесь же с ними стояли и барыги, и наводчики, и даже скупщики краденого. Словом, здесь была чуть ли не вся шайка, совершившая уже до этого немало преступлений.

Похоронная процессия подходила к концу. Заканчивались речи. Гробовая могила зияла своей темной глубиной. Сухая песчаная земля осыпалась вниз двумя тонкими струйками. И вот гроб начали тихо опускать под молчаливый стон Марии Андреевны и сына, похудевшего, осунувшегося Игоря. А в это время.

— Дежурный по отделению милиции Грязнов слушает!

— Боже, боже, какие безжалостные люди, какой ужас! — Мария Андреевна сообщала, что в то время, когда она была с сыном на последних проводах мужа, квартиру ограбили. К страданиям осиротевшей семьи добавилось еще такое горе. От охватившей меня злости я крепко сжал подлокотники кресла. Нужно срочно принять меры к поиску грабителей. Я немедленно отправил на место преступления оперативную группу.

Люди уже покинули кабинеты, когда раздался телефонный звонок.

— Что случилось в квартире народной артистки Яблочкиной? — спрашивал министр.

Я обстоятельно доложил.

— На розыск отправить самых опытных. Включитесь и сами, — распорядился министр.

Шли дни, мучительные, долгие дни поисков.

— Почерк один, — докладывал руководитель группы Дерковский. — Ограбление квартиры Баклаева и ограбление квартиры Яблочкиной совершено одними и теми же людьми.

Допрошены десятки людей. Проверены вокзалы, рынки, магазины. Есть догадки, смутные предположения. Но видимых успехов нет.

Поиски продолжались с удвоенной энергией.

Вывеска на стене дома № 60 по улице Герцена привлекала многих, которые хотели сшить платье или хороший костюм. Окна специалиста-частника были, зарешечены.

В этот вечер пьяная компания праздновала удачу. И Маргарита Баканичева в украденном бархатном платье отбивала чечетку под звуки баяна.

Невеселым явился я на работу. Все это время я сам следил за ходом розыска. Ограбление квартиры Яблочкиной вызывало беспокойство затянувшимся поиском.

Бесконечные звонки начальников всех рангов отнимали драгоценное время. И я укрылся от всего этого в 50-м отделении милиции. Но и там находили меня дотошные секретари. А нам пока не удавалось напасть на след грабителей. Розыск продолжался.

Из осмотра квартиры Яблочкиной и рассказов потерпевших картина ограбления рисовалась следующим образом.

Звонок в квартиру заставил домашнюю-работницу Замшину приоткрыть дверь, не снимая цепочку, как это она обычно делала. Мужчина средних лет, хорошо одетый, предложил передать знаменитой артистке присланную из театра пьесу. Замшина открыла дверь, и двое грабителей ворвались в квартиру. Быстро повалив на пол Замшину, они связали ей руки телефонным проводом, закутав в простынь, уложили на тахту и приказали молчать. Через некоторое время из соседней комнаты послышался крик самой Яблочкиной, но оторопевшая Замшина не могла произнести ни единого слова. Бандиты завернули в простынь и знаменитую артистку и уложили в кровать. Долго глумились они над ней, требуя выдачи денег и ценностей. Захватив полторы тысячи рублей и две пары часов, бандиты скрылись через черный ход, так как их работу прервал продолжительный звонок у входной двери. Огорошенные внезапностью, Яблочкина и Замшина не запомнили даже лиц грабителей.

День и ночь продолжались поиски преступников.

— Так, значит, пока никаких следов. И это докладывают ответственные работники столичного уголовного розыска. Среди ясного дня ограбили святыню русского театра, а вы, как беспомощные цыплята, барахтаетесь. Или раскроете это дерзкое преступление за три дня, или. Судить за бездеятельность, жестоко судить, и никакой пощады, — закончил министр свое выступление на совещании.

С этим напутствием мы удалились из кабинета министра.

После совещания у министра я не то чтобы испугался, а просто лишился сна. Ну, а если случалось засыпал, то мне снились всякие кошмары. Рано утром я пришел на работу. На моем столе стояли какие-то лакированные туфли. Сергей Дерковский доложил мне, что эти туфли были похищены из квартиры Зои Васильевой и что вместе с ними при обыске у задержанного Зырянова на скупочном пункте были найдены остальные вещи.

Настроение у меня сразу поднялось, и я долго сидел с Сергеем Дерковским, обсуждая дальнейшие действия, А тем временем в другом кабинете шел допрос Зырянова.

Оставленные в засаде в квартире Зырянова работники розыска задержали Дубка и Малюту, о которых давал показания Зырянов.

В седьмом часу вечера Дубок и Малюта сидели уже передо мной и валяли Ваньку. Разукрашенные татуировками, они в полупьяном состоянии доказывали свою невиновность, но чувствовалось, что их опьянение было наигранным.

— И чего, гражданин начальник, прицепились, — ворчал Чума.

Ему вторил Шакал:

— На самом деле, привязались к нам. Подавайте старшего, жаловаться будем.

— Одно слово — милиция, — твердил Дубок.

— Везите в уголовный розыск, там поговорим, — пробормотал Чума.

— Вы в уголовном розыске, и ведите себя как следует вести себя вору в подобных случаях, — пробасил Сергей Дерковский.

— Наше дело воровать, а ваше — ловить, гражданин начальник, — окрысился Дубов.

— Ну вот, мы вас и поймали, теперь слово за вами.

— Ну что ж, раз мы в уголовном розыске, — поведем разговор начистоту. Задержали напрасно. Доказательств нет. Придется вам отвечать, гражданин начальник.

— А из тебя бы неплохой юрист вышел — все законы знаешь, — спокойно ответил я.

Потом я приказал увести бандитов в камеру.

Во время допроса Дубов все время ерзал на стуле и хватался за левую руку. С чего бы это?

— А ну-ка, раздевайтесь до трусов, — приказал я.

— Сколько раз можно обыскивать. «Фомич» взяли — и хватит.

Дубов было попытался пошебуршить, но его быстро утихомирили.

У Дерковского в руках уже поблескивали золотые часы Яблочкиной.

На левой руке у Дубова, чуть выше локтя, был синий рубец от цепочки вторых часов.

Все это как вещественное доказательство было записано в протоколе личного обыска в присутствии тюремного врача. Из ботинка были извлечены черные чугунные часы, которые были подарены Яблочкиной ее друзьями в день рождения.

Допрос Дубова и Малютина затянулся до глубокой ночи, а тем временем Макар Перцев нагружал вторую машину похищенным имуществом, которое было изъято у портного Щербакова, на улице Герцена. Он, кроме шитья, занимался иногда торговыми операциями.

Позвонив на следующий день Марии Андреевне Баклаевой, я сообщил ей, что все вещи найдены. А в это время Киров и Новиков уже были на пути к Яблочкиной.

Встретив их у парадной двери, Александра Александровна развела руками и проговорила:

— Признаться, не ожидала и не верила в вашу удачу.

Она с волнением взяла дрожащими руками часы, которые ей подарили давно умершие друзья, добрые и верные.

Александра Александровна засуетилась и позвала домашнюю работницу Замшину, потом пригласила желанных гостей к быстро сервированному столу. Присев за стол, она, улыбаясь, чокнулась с ними бокалом, наполненным виноградным вином, и сказала:

— Да, не ожидала, не ожидала. Мне запомнилось ограбление в 1909 году. Усилия полиции тогда ни к чему не привели. Расписалась сыскная полиция в своем бессилии. Вот не думала, что и у вас что-нибудь выйдет. Ай да молодцы! Молодцы, ребята!

Она встала и отвесила смущенным работникам розыска по русскому обычаю поясной поклон. Потом снова села и, слегка раскрасневшись от выпитого вина, продолжала:

— А грабители эти — недалекие люди. Уж и не знаю, чем объяснить, но, когда один из них увидел на столе бриллианты и хотел было положить их в карман, я спокойно сказала ему: «Зря стекляшками интересуешься, это ведь стекла да медяшки — бутафория театральная. Поймают вас, расстреляют». Вижу, как он отшвырнул их в сторону. А ведь это были на самом деле настоящие бриллианты. А вы молодцы, молодцы!

 

ФРАМ И МАЙК ИДУТ ПО СЛЕДУ

#img_15.jpeg

Петр Зотович Терновский родился под Винницей, в глухой украинской деревне Красная Гребля. В детстве он был батраком. Все шпыняли Петра, начиная с хозяина, кончая его прислужниками. Больше всего мальчишкой Петр любил собак, таких же бездомных и голодных, как и он сам. Они при виде его виляли хвостами и с радостным лаем подбегали к нему.

Но шло время, и Петр Терновский поехал по комсомольской путевке в Москву. В город, о котором с детства мечтал, о котором много слышал. И вот вчерашний батрак приехал строить метро.

В метровском забое окреп его характер, в метровском забое встретил он настоящих друзей, биографии которых были похожи на биографию Петра. Потом армия. И вот, пройдя трудовую школу, испытав в жизни голод и холод, пришел Петр в московскую милицию. И снова всплыло перед ним его детство с собаками. Только теперь собака должна была ему стать не только другом, но и его верным помощником в работе.

Прежде чем взяться за поводок Фрама, нужно было его обучить, ведь ему придется работать в условиях большого города. Фрам должен научиться разыскивать уголовных преступников.

Но вот все тренировки остались позади.

На Ярославском шоссе трое грабителей напали на Матросову и Сторожилову. Нужно было срочно действовать. Вместе с оперативной группой на место выехал Терновский.

Больше двух километров, натянув поводок, шел Фрам по следам грабителей. Это было первое испытание. Будет ли Фрам рабочей собакой? Но вот на второй Мытищенской улице Фрам подошел к дому № 8 и потянул своего хозяина в подъезд. У восьмой квартиры он встал на задние лапы, словно хотел открыть дверь, и залаял, обидевшись, что его не пускают. Когда же дверь открылась, грабители даже не успели опомниться, как Фрам одним прыжком сбил с ног одного из присутствующих, и тот с грохотом повалился на пол. Грабитель назвался Липатовым. Он лежал на полу и не пытался подняться, а второй грабитель по фамилии Синченков с поднятыми руками в изумлении смотрел на эту сцену.

.— Ну как Фрам? — спросил я утром у Терновского.

— Хорошая собака! Побольше бы таких для московской милиции. Первое задание выполнил отлично, — с улыбкой ответил Терновский.

За долголетнюю и безупречную службу в милиции Терновский был награжден орденом Красной Звезды, пятью медалями и знаком «Отличник милиции».

.Рядом с Фрамом в вольере стоял Майк, который проходил служебную подготовку под руководством Алексея Ивановича Емец, тоже украинца по национальности. Емец был почти земляком Терновского. Он очень любил собак и в милицию пришел после окончания школы служебного собаководства. Емец души не чаял в своем питомце, и если надолго расставался с ним, то скучал. Но вот Майк пошел по заданию. На Домниковской улице ограбили продовольственную палатку. И опять собака не подвела. Майк привел нас в нужное место. Выйдя на Садово-Спасскую, он немного помедлил. Может, ошибся, сбился со следа? Нет, он шел правильно. Свернув на Каптельский переулок, он вошел в один из дворов и с лаем бросился к полупьяной компании. Майк свалил одного из компании на землю. Он зорко следил за каждым его движением. Но вот подоспел Емец, и резко прозвучала команда: «Встать!» Майк выпустил грабителя, дав ему возможность подняться, но не отошел, а сел рядом. Так была выполнена часть задания. Грабителем оказался Зотов — без определенных занятий. Вторую часть работы нужно было решить работникам уголовного розыска.

Утром, когда Зотов проспался, он был доставлен на допрос. Я уже имел справку на Зотова.

— Твои? — спросил я Зотова, показав ему дактилоскопические карты.

— Наверно, мои. — ответил Зотов.

— Как наверно? Посмотри на свою подпись.

— После этой подписи мне столько раз мазали пальцы, что трудно припомнить. Мазали в колонии, мазали в тюрьме.

— А вот это твои отпечатки? — я показал ему разбитые стекла, изъятые с места происшествия.

— Не знаю, — ответил Зотов.

— Как же не знаешь? В палатке обнаружены.

— Ну раз в палатке, тогда мои. — И Зотов попросил воды. Он залпом выпил две кружки и, опустив голову, стал ломать козырек кепи.

— Еще пригодится, зачем вещь портишь, положи на стул, — сказал я. — Кто еще был с тобой на деле?

— Палатку взяли мы втроем, — ответил он, — я, Лукохин и Бутырин. Они на чердаке. Там и мешок с продуктами. — Он немного помедлил и спросил: — А почему вы их не задерживаете?

— А ты что, спешишь?

— А мне надо спешить, — ответил Зотов. — Быстрее осудят, быстрее срок дадут, да и пора завязывать. — И Зотов протянул мне листок, на котором было написано стихотворение, сочиненное бывшим вором Беньковским. Я приведу это стихотворение не потому, что оно имеет художественную ценность. В этом стихотворении обрисован характер, и оно интересно именно этим.

Он ожидал, пока я дочитывал до конца, и сказал:

— Вам, конечно, в это трудно поверить, тем более мне. В прошлом меня дважды судили, тогда я был еще малолеткой и карманником. Нас было четверо у матери. Отец пил, умер пьяным, что мне оставалось делать? Но все равно в этом стихотворении правда, в которую я поверил.

Зотов замолчал.

— Конечно, мне трудно поверить, — ответил я, — ведь ты дважды судился и после этого совершил кражу.

— А что мне оставалось делать? — ответил он с грустью, — куда ни пойдешь — на работу не принимают. Как только раскроешь паспорт — от ворот поворот.

— А почему же ты к нам не пришел? — спросил я его.

— Теперь поздно об этом толковать. Пощады не прошу, сам виноват. Судите. — Он некоторое время молчал, потом грустно улыбнулся и сказал: — Собачка у вас работает хорошо, — и показал разорванную штанину.

— Так ты говоришь хорошо работает собачка?

— Куда лучше!

— А жаль, что вторую штанину не тронула! — сказал я, — надо бы.

— Начальник, вы становитесь жестоким. Я ведь не такой закоренелый преступник, чтобы меня рвать ни части.

— Зачем же рвать. Рвать — это варварство. А вот проучить тебя хорошенько не мешало бы!

— В лагерях проучат. Жизнь от звонка до звонка, на зачеты надеяться нечего. За все приходится платить своим горбом.

— Посидеть, конечно, придется, — ответил я, — но после срока приходи в уголовный розыск или прокуратуру, обязательно поможем. В этом ты можешь не сомневаться. А больше пока помочь ничем не могу.

.Вскоре привезли взятых на чердаке Лукохина и Бутырина. Пыльные, с грязными лицами, они были похожи на землекопов. Им было по тринадцать лет. Они озирались по сторонам. Это были еще дети. Я дал задание работникам разобраться с ними, а сам стал заниматься другими делами.

Будучи на работе в милиции, я часто встречался с людьми разных профессий. Нередко я слышал упреки в адрес милиции, иногда правильные, но больше всего необоснованные.

В милиции, как в любом другом учреждении, работают обычные люди, которые тоже могут ошибаться. Чаще всего милицией недовольны обыватели. Но давайте посмотрим, как они ведут себя сами, когда от них требуется помощь.

«Злостный хулиган Лазарев, бывший водопроводчик московской фабрики «Техвойлок», палил из ружья в пьяном виде у себя во дворе. Ермила Кодушкин все видел своими глазами, но не остановил хулигана, а спрятался за угол в ожидании развязки. А дальше. Приехали работники милиции. Старшина Макаров первым выскочил из машины, когда Лазарев прицеливался в грудь годовалой дочери. Макаров заслонил дочь убийцы. Только несколько дробинок попало в дочь и в мать. А как же дальше вел себя Ермила Кодушкин? А никак — стоял за углом, чтобы не попасть в свидетели.

А вот другой случай».

«Оставшиеся в запертой квартире на шестом этаже шестилетняя Надя и четырехлетняя Саша Т. решили выбраться на улицу через форточку. По улице шли сотни людей, но даже видевшие все это продолжали идти как ни в чем не бывало. А вот работник милиции, инспектор ОРУДа Карасев, заметив в окне детей, сорвал брезент с проходившей машины и, заставив прохожих натянуть его под окном, кинулся в квартиру. Осторожно взломав дверь, Карасев, чтобы не спугнуть ребят, ласково снял их с окна. Так были спасены дети. Люди, стоявшие на тротуаре, с облегчением вздохнули».

Сотни жизней, спасли работники милиции, рискуя порой собственной жизнью. А что делал в это время Ермила Кодушкин и ему подобные? Прятались по углам. И таких, как Кодушкин, к сожалению, еще много.

.Это случилось в проходной Карачаровского завода. Матерый преступник Владимир Гейко убил шофера московского монтажного управления Владимира Соколова. Убил только потому, что ему показалось будто Соколов его оскорбил. Убил не в запальчивости, не в гневе. После разговора, который присутствующие поняли как шутку, Гейко пошел в цех, изготовил нож и зарезал шофера.

Погиб хороший человек, чуткий и отзывчивый, семьянин, воспитавший чужого ребенка, оставшегося в годы войны без родителей. Не удивительно, что более 300 человек, лично знавших убитого и убийцу, потребовали смертной казни преступнику.

Но как странно было видеть в деле Гейко письмо небольшой группы людей, которые просили дать возможность перевоспитаться преступнику. Эти люди писали о гуманности. Они не сумели понять, что настоящий гуманизм — не в том, чтобы пожалеть убийцу, а в том, чтобы избавить общество от убийц, грабителей, насильников, мошенников. Их немного в нашем городе, но мы не можем спокойно жить, работать и отдыхать, пока они существуют.

Беспощадная и решительная борьба с преступностью — это и есть проявление истинной любви к людям. А мещанская мягкотелость и слезливость, которые иногда выдают за гуманность, ничего не приносят, кроме вреда.

Прямо на улице, среди белого дня, на инспектора Госстраха Е. Ф. Дмитриеву напал неизвестный. Сильно ударив женщину, преступник вырвал у нее сумку с деньгами и скрылся. Работники милиции задержали грабителя. Им оказался двадцатидвухлетний Е. Бородин — помощник печатника фабрики «Рекламфильм».

Выяснилось, что два года назад Бородина уже судили за хулиганство. Но на фабрике нашлись сердобольные люди. В свое время они ходатайствовали о его досрочном освобождении и взяли Бородина на поруки. И в результате пострадал ни в чем не повинный человек. Но это, конечно, не значит, что ставка на доверие всегда дает такие результаты.

Работники отделения милиции задержали Володю К., занимавшегося взломом телефонов-автоматов. Он плохо учился, хулиганил. Однако работники милиции решили не привлекать его к уголовной ответственности. Паренька устроили на работу на элекроламповый завод, в тот же цех, где уже много лет трудилась его мать. Рабочие завода отнеслись к подростку чутко, но без навязчивости. Осторожно начали его втягивать в жизнь коллектива. За последние полгода поведение Володи резко изменилось к лучшему. Он хорошо работает, не нарушает трудовой дисциплины, поступил в школу рабочей молодежи.

Но если можно при известных условиях оставить на свободе подростка, совершившего незначительный проступок и не опасного для окружающих, то недопустимо применять такую меру к злостному хулигану или бандиту.

Опытный преступник — наш опасный враг. Это, как правило, человек со взглядами, глубоко враждебными нашему обществу. Презрение к труду, стремление жить за счет общества, за счет других, пусть даже своих братьев по «ремеслу», — один из главных законов преступного мира. Во имя своих личных удобств, удовольствий или просто прихоти уголовник без особых колебаний может пожертвовать честью, здоровьем, а иногда и жизнью другого. Не говорю уже о том, что значительная часть рецидивистов — злостные алкоголики, а иногда и наркоманы.

Иногда распространяются слухи, будто уголовники убивают людей, проигрывая их в карты. Это вымыслы самих рецидивистов, и рассчитаны они исключительно на то, чтобы запугать малодушных, подчинить их своему влиянию.

Мы строим коммунизм, строим гигантскими темпами, так неужели можно и дальше терпеть в своем доме доставшуюся нам в наследство от старого строя язву преступности? Выжечь ее каленым железом целиком и до конца — такова первоочередная задача.

Каждый бывший рецидивист, живущий на свободе, должен находиться под строгим непрерывным контролем милиции и общественности. Если он хочет честно трудиться, приносить пользу обществу, ему надо помочь. Но коль скоро обнаружится, что человек, совершивший ранее преступление, по-прежнему пьянствует, хулиганит, уклоняется от работы, — не надо ждать, пока он опять кого-нибудь ограбит или убьет.

Немалую роль в борьбе с преступностью играет принуждение к труду тунеядцев. Тунеядец, по существу, мало чем отличается от настоящего преступника. У него та же идеология, те же взгляды. Он также не желает работать, хочет жить за счет общества. И если тунеядец не попал еще на скамью подсудимых, то это — чистая случайность.

Тунеядец почти всегда — мелкий спекулянт или жулик. А мелкий преступник, оставленный без присмотра, в любой момент может вырасти в крупного. Искоренение тунеядства лишает преступный мир основной базы, из которой он черпает свои «кадры».

Борьбой с преступностью, без сомнения, в первую очередь должны заниматься и занимаются органы милиции, суда, прокуратуры. Но успешно выполнять свой долг они могут только в тесном контакте с общественностью. Народные дружины, комсомольские оперативные отряды, товарищеские суды ведут большую работу по предупреждению правонарушений, выявлению и наказанию преступников. Однако и этого недостаточно. Надо, чтобы никто не проходил равнодушно мимо преступления, совершаемого на глазах, чтобы каждый вносил свою лепту в поддержание и укрепление общественного порядка. Надо помнить, что каждый, кто прямо или косвенно помогает преступнику, сам совершает преступление против общества.

 

ВДРУГ ЗАЗВОНИЛ ТЕЛЕФОН

#img_16.jpeg

Это было в субботу. Я поздно вернулся с работы и, заведя будильник, лег спать.

Только заснул — звонок, но не будильника, а телефона. Звонил дежурный по МУРу Семен Афанасьевич Мамай.

— Товарищ комиссар, квартирная кража по Большому Сухаревскому переулку.

Спустя несколько минут я уже ехал в машине по пустым улицам спящего города. За нами следовал милицейский автобус с сотрудниками МУРа.

Кража в квартире на третьем этаже, как рассказывал потерпевший, была совершена ночью.

Открыты двери балкона, к решетке привязан обрывок толстой веревки.

Разбросанные по полу вещи издавали резкий запах одеколона. «Сонник», — подумал я. Давно уже в Москве не совершалось таких краж.

Из комнат доносились голоса работников, докладывающих о найденных уликах. За оконной занавеской обнаружен мешок с матерчатой меткой и смытыми следами надписи.

В седьмом часу оперативная группа покинула место происшествия.

У меня в кабинете обсуждали план действий. Сотрудники МУРа предлагали разное — у каждого свой опыт, свой профиль работы.

Есть вещественные доказательства: мешок и, самое главное, отпечатки пальцев. Они могут помочь. Но сейчас дорог каждый час. Ведь преступники не будут ждать пока мы утвердим план действий. Они постараются быстрее замести следы, избавиться от украденных вещей.

Еще минута, и голос Мамая слышат все дежурные городских отделений милиции. А через полчаса все приметы передаются всем милиционерам, уходящим на посты.

Теперь нужно поручить розыск кому-нибудь из опытных работников. Я останавливаюсь на Владимире Федоровиче Чванове и Евгении Федоровиче Титове.

Обсудив детали кражи, мы приступили к осмотру мешка. Всех нас тянула к себе метка, на которой соблазнительно виднелись отдельные замытые следы какой-то надписи. Что-то похожее на «Н. Ф.».

Помните, как писатель Ираклий Андроников расшифровал надпись «Н. Ф. И.» на стихотворении Лермонтова? В МУРе тоже встречаются подобные загадки, хотя и не литературные.

Чванов с товарищами вертел мешок, подставляя его под разными углами к свету, всматриваясь в неясную надпись, но она по-прежнему оставалась загадочной.

Воображение подсказывало десятки фамилий: Булавин, Рукавин.

— Ржавин, — вдруг сказал Чванов. — Есть такой в Марьиной Роще.

Дежурные эксперты склонны были думать, что надпись на мешке начинается с «Б». Лишь только старший эксперт Симачева соглашалась:

— Наиболее вероятно — Ржавин Н. Ф.

Эксперты обещали восстановить надпись к концу дня, А Чванов уже действовал. В полдень он показал мне маленький листок бумаги. На нем было написано: «Ржавин Юрий, 12-й проезд Марьиной Рощи».

— Я говорил, что в Марьиной Роще живет Юрка, по кличке Ржавый, в прошлом судимый, — рассказывал Чванов, — и поэтому решил, что наиболее вероятная фамилия на метке Ржавин.

Дежурный Центрального адресного справочного бюро подтвердил догадки. Вот справка на отца Ржавина: его зовут Николай Фомич. Вот вам и «Н. Ф.».

В мешке были остатки птичьего помета, а во внутренних швах несколько зернышек овсянки.

Чванов позвонил в 128-е отделение милиции и узнал, что Ржавин имеет голубей.

Удача! Мы на верном пути.

Но тот же Чванов охладил пыл торжествовавших сотрудников.

Мешок действительно принадлежал Ржавину, однако это не дает оснований утверждать, что кража совершена им. Ржавин, мог передать мешок товарищам, или у самого Ржавина его могли похитить. Больше того, метка на мешке пришита не случайно. Видимо, отец Ржавина перевозил в нем картофель, и этот мешок случайно мог попасть в другие руки. А потом у нас не было еще заключения экспертизы. Казалось, кончик найденной нитки выскочит у нас из рук.

Пока решили не тревожить Ржавина.

Чванов предложил зайти на мебельный комбинат, где работал Ржавин. Ткань мешка необычная, с редкой основой. Она, вероятно, идет на обивку матрацев и мягкой мебели. Так и есть. Через полчаса у нас был кусок мешковины.

К вечеру эксперты подтвердили, что на мешке написано «Ржавин Н. Ф.».

Рано утром на насыпи железной дороги мы ожидали Ржавина. Через переезд Ржавин ходил на работу. Прошла утренняя смена, он не появлялся. Неужели пропустили! Вот и он. Видимо, решив миновать проходную будку, он подошел к забору комбината. Но пролезть ему не удалось. Две крепкие руки взяли его за плечи.

— В чем дело? — возмутился Ржавин. Ему спокойно ответили:

— Куда лезешь? Дверей не знаешь? Ведь это завод.

Он попытался объяснить, что работает здесь. Но «случайно» проезжавшая машина остановилась, и шофер предложил отвезти в отделение милиции, чтобы выяснить его личность.

Ржавин успокоился и первым пошел к машине. Он был доволен. Опоздания на работу не будет, а если спросят, сошлется на милицию, пусть она отвечает. А нас радовало, что он не догадывается о причине задержания. Значит, не сумеет подготовиться к допросу. Мы везем его в МУР.

.Ржавин сидит на стуле посередине кабинета. Его маленькие глазки беспрерывно бегают по нашим лицам. Короткая нижняя губа не закрывает десен, и кажется, что его рот все время открыт.

Ржавин пытается убедить нас, что в ночь кражи был дома. Его просят назвать лиц, которые могли бы подтвердить это. Он торопливо их называет: «Васька, Юрка, Люська, Зинка».

Его просят назвать адреса и фамилии свидетелей. Он молчит. Видимо, жалеет, что подписал предыдущий ответ.

Так может длиться до бесконечности.

Полковник Янков снимает телефонную трубку и звонит Калугину.

— Поезжайте и обыщите квартиру Ржавина, адрес у вас есть.

Я наблюдаю за Ржавиным. Он нервничает все больше. Начинает зевать. Хорошая примета — значит, скоро будет говорить правду. Вот уже Ржавин просит папиросу, закуривает.

— Тянуть здесь нечего, и так все ясно. — начинает он издалека.

Говорит о голубях, предмете весьма далеком от темы. Но мы не мешаем, пусть выговорится. Гонял голубей до нынешней зимы. Потом поступил на работу и решил продать их. Вот здесь все и началось. Борис встретил Юрку Титова, товарища по ремесленному. Разговорились. Оказалось, тот приехал покупать голубей. Но денег у него не хватало. Решили поехать к нему домой. В Большом Сухаревском Юрка попросил подождать и собрался идти за деньгами.. В это время к подъезду подъехал новенький автомобиль, и из него вышел какой-то мужчина. «Живет в нашем доме, — пояснил Юрка и показал на балкон, — целую квартиру занимает». В этот день Юрка стал хозяином его голубей. С трудом отвыкал от голубей, часто ходил к Юрке. Однажды случайно посмотрел на балкон, который когда-то показал ему Юрка. Двери балкона были открыты, окна квартиры не освещены. В этот вечер он решил обокрасть квартиру.

Допрос закончен. Чванов протянул Ржавину исписанные листы протокола, тот придирчиво прочитал их и только потом поставил свою подпись.

Преступник изобличен. Но давайте еще раз заглянем в протокол, вдумаемся в факты.

Ржавин оказался рецидивистом, то есть человеком, который не раз карался законом, но снова возвращался к преступной жизни. Подобные случаи справедливо вызывают наше возмущение. И не случайно в новом уголовном кодексе, по требованию общественности, предусмотрена строгая борьба с рецидивистами. Теперь им не удается за счет «зачетов» за хорошую работу в местах заключения добиваться досрочного освобождения. В наше время и сама общественность усиливает борьбу с тем, кто пренебрегает предупреждением со стороны закона.

Мне очень понравился суд на одном московском предприятии. Товарищеский суд рассматривал дело Чашкина.

Петр Чашкин семь раз привлекался к уголовной ответственности, часто менял место работы.

В феврале 196. года он вернулся из заключения, его прописали и приняли на работу на фабрику. Приходил он на работу пьяным, сквернословил, оскорблял товарищей. А дома забирал все деньги у матери-пенсионерки и пропивал. Товарищеский суд постановил:

«Выражая волю трудящихся, просить райисполком и органы милиции лишить Чашкина прописки в Москве и в принудительном порядке заставить заниматься общественно полезным трудом».

Я не знаю, понял ли Чашкин свою вину, исправился ли он? Но товарищеский суд поступил правильно.

Мы создаем материальную базу коммунистического общества, соревнуемся за перевыполнение производственных планов — от этого зависит удовлетворение наших насущных потребностей, но нельзя борьбу за успех производства отрывать от вопросов коммунистического воспитания, как это еще делают на некоторых предприятиях.

Приведем такой пример. По конвейеру идет деталь, которая нужна для сборки машины. Вдруг конвейер застопорился: деталь испорчена, пошла в брак. Прибегают все: начальник цеха, мастер, комсорг. Но вот случилась беда с человеком. Все ли прибегут к нему?

На заводе Лихачева чрезвычайное происшествие: за хулиганство наказана группа рабочих. И что же? О редких из них вспомнили в цехах.

Кто строже и сердечнее коллектива отнесется к нарушителям порядка и дисциплины? Я бы поставил так вопрос: руководители предприятий от маленького до большого должны отвечать не только за план, но и за поведение своих подчиненных в обществе.

 

НЯНЯ

#img_17.jpeg

Вы помните разборчивую няню Аркадия Райкина? Ту няню, которая, прежде чем поступить на работу, спрашивала хозяев: «У вас телевизор какой марки?»

Наша муровская няня похлеще райкинской. Эта няня не интересовалась марками телевизоров, не просила к праздникам подарков. Но у этих нянь много общего. Обе они спекулировали на человеческом несчастье, на человеческих чувствах, пользовались затруднениями, которые бывают у каждого человека.

Передо мной старая фотография. На обороте следы прилипшей грязной бумаги, видимо, фотография была когда-то вклеена в альбом. Женщина в черном свитере, с пестрым шарфом через плечо, в широкой шляпе с перьями, в руке дымится папироса.

А вот другая фотография. Ее не было в старом альбоме. Она сделана недавно. На стуле сидит «няня», а сверху надпись: «Московский уголовный розыск, июль 19.. года. Ганина Евгения Васильевна». Это обычная регистрационная карточка преступника. Тонкогубый рот не намазан и кажется щелью на плоском испуганном лице.

Мнимая домработница находилась в квартире три-четыре дня и за это время успевала разузнать, где хранились ценности, деньги, облигации, дорогие вещи. Фамилии воровки Машина, Петрова, Иванова. Ни в одном доме не видели паспорта или других документов «няни». Хозяева всегда слышали, что она хочет прописаться у родственницы, муж которой работает в милиции, и что документы отданы ему на прописку, а дня через два-три она предъявит их хозяевам. Про себя Ганина рассказывала, что Москвы она не знает, приехала издалека, работала домработницей у священника. Потом она просила показать ей, как пройти на рынок, в магазин. Интересовалась она и такими достопримечательностями Москвы, как — есть ли в доме черный ход и куда из него можно выйти? Ее интересовало, часто ли пользуются этим ходом жильцы, потому что, мол, неудобно выносить помойные ведра через парадную дверь. Если ей предлагали ночевать в комнате, где спали хозяева или дети, она отказывалась, говоря, что по утрам ходит в церковь. Обычно воровка ставила свою кровать в передней или на кухне, если в квартире был черный ход.

Продукты «няня» покупала всегда свежие и всегда приносила сдачу. Готовила вкусно, одевалась опрятно. Носила широкую юбку и белую кофту, голову повязывала по-монашески, черным платком закрывала лоб и волосы. Ходила неслышно, говорила тихо.

Так продолжалось несколько дней, а затем — пустая квартира, звонки в МУР. Поиски. Расстроенные хозяева тщетно старались припомнить приметы.

— Такая, знаете, тихая. Все работала. Заботливая. Всюду наводила порядок — в буфетах, в шкафах. Смазывала специальным маслом скрипящие двери.

— Так, так. Голос, цвет волос, глаза?

Не помнили, не знали.

— Как она попала к вам в дом?

И неизменно отвечали: Машину, Петрову, Иванову рекомендовали домработницы их знакомых. А когда спрашивали домработниц,, всегда выяснялось, что Ганина знакомилась с ними случайно в скверах, на рынках и просила помочь одинокой женщине. За устройство она обещала сделать подарочек. Но ни одна из «устроительниц» не успевала дождаться обещанного. Обобрав квартиру, домработница заметала следы.

Однажды Ганина проникла в квартиру артиста Н. А через три дня у него пропали деньги.

И здесь маскарад был разыгран блестяще. Но на посуде и полированной мебели были замечены четыре отпечатка пальцев. А это что? Под полосатым матрацем «няниной» кровати оказался, листок с отрывком из воровской песни «Тюрьма Таганская — дорога дальняя». Что могло заставить опытную преступницу взять с собой в квартиру, где она должна была играть роль старой религиозной женщины, эту песню?

Эта кража, можно сказать, была последней песней «няни» перед дальней дорогой. Вскоре с помощью честных советских людей она была задержана.

А случилось это так. Одна из пострадавших, встретив в метро незнакомую женщину, увидала на ней свое платье и спросила:

— Откуда у вас это платье?

Девушка рассказала, что она купила платье у своей соседки в Мытищах и что носит его около месяца. Обе женщины отправились в отделение милиции и рассказали обо всем. Вызвали соседку, у которой было куплено платье. Пришли свидетели. Клубок распутался. Так была сделана последняя фотография.

«Няня» Ганина оказалась известной киевской воровкой. Ее уже несколько раз судили, но, видимо, это не отучило от воровства. Ганина призналась во всех шести кражах. Но история на этом не «кончается.

Ганина ухитрилась достать фальшивую справку о том, что у нее есть малолетний ребенок, хотя ей уже давно было за сорок. «Няне» удалось вырваться из тюрьмы. На свободе она сумела раздобыть новый паспорт на имя Анны Ивановны Петровой и вместе с мужем переехать в подмосковный поселок Костино.

Переждав, пока все утихнет, супруги начали деятельную подготовку к новым кражам. Сначала они купили несколько костюмов, в которых обычно ходят домашние работницы, а потом нашли помощников по сбыту краденого — мужа и жену Рассоловых.

И вот как-то в мае Ганина появилась опять в Москве в сквере на Советской площади. Облюбовав девушку-домработницу и узнав ее имя, она подошла к ней:

— Здравствуй, Настя, не узнаешь?

Посмотрев на пожилую, одетую в темненькое женщину, Настя, разумеется, не узнала ее, но спросила на всякий случай:

— Это не у вас мы с папой ночевали в Талалихах?

Опытной рецидивистке этого было достаточно, чтобы выдать себя за дальнюю родственницу Насти Городневой и попросить ее помочь найти место домработницы. Настя помогла «тете», а через четыре дня в МУР опять поступило заявление о краже. Но все уловки «домработницы» были уже хорошо известны. Ее задержали на Чистопрудном бульваре, где она подыскивала новый объект. На этом и закончилась история «домработницы» и началась ее дальняя дорога из Таганки.

Прошло время, сломали Таганку, на ее месте построены новые дома, и теперь только от нас зависит, чтобы никто не вспоминал о ней.

 

ДОБРЫЕ УСЛУГИ

#img_18.jpeg

Весь строй нашей жизни требует от человека честного выполнения своих обязанностей перед обществом. Тунеядцы, бездельники, лодыри давно записаны в книгу прошлого. С собой в новое общество мы их не возьмем. Но пока они, к сожалению, встречаются на нашей земле.

Порой удивляешься, на какие сделки со своей совестью идут любители легкой наживы?

Вот, к примеру, Хаим Моисеевич Ясинский. Он не карманник, не стиляга. Он почтенного возраста человек, в паспорте стоит год рождения — 1871. А делами гражданин Ясинский занимался непочтенными.

Комсомольский патруль обнаружил у него несколько общих тетрадей. В этих тетрадях около 500 фамилий мужчин и женщин. Да еще с кратким описанием их внешних примет. Ясинский занимался сводничеством. И почему, вы думаете, Ясинский решил стать общегородским сватом.

Вот выдержка из его показаний.

«Это произошло после смерти моей дочери. Я сильно переживал это обстоятельство, что не могло не сказаться на моем здоровье. Врачи порекомендовали мне больше находиться на воздухе. Имея намерение чем-то быть полезным для людей, я постепенно, вначале через пожилых людей, затем через синагогу, начал заниматься сводничеством. Записывал молодых людей, имевших намерение выйти замуж или жениться. За четыре года я записал примерно 500 человек, большая часть молодежь».

Выходит, что этот старый сводник руководствовался благородными целями. Хороший благотворитель, который за каждый адрес получал мзду, а с улаженной свадьбы вдесятеро больше!

Свои мерзкие услуги Ясинский прикрывал фиговым листком «добрых услуг».

Но вот передо мной другой вид услуг. С фотографии смотрит на меня женщина. Кто она? Сказать стыдно — человек легкого поведения. Она работала, получала зарплату. Что заставляло ее бродить по ночным улицам и заводить случайные знакомства, предлагать свои «услуги»? Пожалуй, только жажда острых ощущений!

И никакого оправдания таким девицам нет.

Вот она, словно любуясь закатом солнца, сидит в сквере напротив Елоховского собора. На ее лице лежит толстый слой пудры, а маленькие, красивые губы увеличены приблизительно вдвое резко бросающейся в глаза, яркой помадой. Ее серые глаза то и дело бегают по сторонам, но, кажется, никто на них не обращает внимания.

— Разрешите, — спросил Нинку уже немолодой человек и, не дожидаясь ответа, сел рядом.

Я сидел в стороне и не слышал о чем они говорили. Разговор продолжался несколько минут. Вот они направились к остановке такси.. Сплошной вереницей в ту и другую сторону тянулись машины, изредка останавливались у светофоров. Поймав «левака», незнакомец, обращаясь к водителю, повелительно сказал:

— К ресторану «Волга», в Химки.

Из ресторана доносилась музыка. Пели цыгане. Выбрав место у самой эстрады, Нинка Рыжая и незнакомец сели. Юркие услужливые официанты порхали мимо столиков, разносили спиртное и все к нему относящееся. Уже в полночь Нинка, ухватившись за руку своего спутника, неуверенно ступая по мраморным плитам вестибюля, вышла из ресторана. Заплетающимся языком Рыжая приказала водителю ехать к Сокольникам.

С Нинкой я встретился водном из отделений милиции. Из ее краткой биографии было видно, что жизнь прошла стороной от всего, чем жили наши люди, прошла, оставив след только в милицейских протоколах.

Закончив короткую «роскошную» жизнь (которую она понимала по-своему), Нинка Рыжая оказалась в отделении милиции.

Кто она? Что привело ее в милицию?

Еще несовершеннолетней она переступила порог багажной конторы железнодорожной станции Москва-Сортировочная. Там ее определили на работу ученицей агента по розыску затерявшихся грузов в пути.

Первая получка. Нинка не держала никогда столько денег, на которые можно было купить модельные туфли и платье.

В солнечный день апреля Нинка сидела в фирменном магазине и примеряла туфли.

— Жмут? — спросил ее мужчина средних лет приятной наружности в габардиновом макинтоше.

— Нет, в самый раз, — ответила Нинка и, не обращая на незнакомца внимания, направилась к кассе оплатить стоимость туфель.

С покупкой Нинка Рыжая, радостно улыбаясь, шагала к автобусной остановке на Неглинную площадь.

Мужчина в макинтоше преследовал ее по пятам. То справа, то слева бросал Нинке красивые фразы.

На сквере против автобусной остановки как-то нерешительно Нинка опустилась на скамейку. Какая-то неведомая сила сломила самолюбие Нинки, и скоро она оказалась в роскошном кафе.

Красивые люстры, хрустальные бокалы, ухаживание первого знакомого ослепили Нинку, и она протянула руку к наполненной рюмке с вином.

Вторая и третья рюмки выпитого вина опьянили ее, и она оказалась в объятиях мужчины, в чужой квартире на Солдатской улице.

Утром на прощание он бросил к ее ногам несколько сотенных бумаг и выгнал на улицу.

В слезах Нинка Рыжая брела с коробкой в руках по Солдатской улице к месту работы.

— Прогульщица, молоко на губах не обсохло, а в гулянку ударилась! — заревел на нее старший агент. — Бригаду срамишь, — не унимался он.

Нинка стояла и рукавом платья размазывала по лицу слезы. Ее мольба о пощаде не вызывала сожаления, и она оказалась за воротами конторы.

Дома мать волновалась за дочь.

По дороге к дому Нинка обдумала план обмана матери. «Мамочка, мамуля, родная моя, — причитала Нинка. — Заставили работать две смены. Получку получила, туфли купила, а это тебе на расходы», — и Нинка протянула деньги, полученные от случайного знакомого.

Мать ласково погладила Нинку по головке и продолжала хлопотать по домашним делам.

В новых туфлях и новеньком цветастом платье Нинка Рыжая встретила на площади Революции Юрку Шитова, с которым она была знакома через подруг.

Она искала себе человека для жизни, нашла и искренне его полюбила.

Шло время. Рестораны. Вино. Танцы.

В поисках «романтики» скорым поездом она держала путь в Ленинград. Там она нашла «подружек». Знакомилась с ворами.

Обезволенная, с провалившимися глазами и посиневшим лицом, она слушала гитару и напевы вульгарных куплетов.

И так день, за днем текла Нинкина жизнь.

В угаре она ставила перед собой вопросы в поиске виновных в своих похождениях.

— Кто виноват? — твердила она. — Только сама и никто другой, — приходила она к выводу.

Она бредет по набережной Невы, любуясь ее красотой.

«А там — Москва, мама, родные», — шептала про себя Нинка.

Перелистывая уголовное дело, я стал думать о судьбе этой девушки, жизнь которой можно поправить. Перед глазами проплывала моя полувековая жизнь. Десятки лет вместе со многими я лечил людей искалеченных, в какой-то мере похожих друг на друга. «Возврат к трудовой жизни, в семью — вот главный путь к честной жизни Нинки Рыжей», — подумал.

Ни одного упрека, ни одного слова о прошлом. Так началась наша беседа с Нинкой Рыжей. Вдруг она встала, выпрямилась и порывистым голосом, как ученик на экзаменах, заговорила:

— Почему я сегодня с вами? Да потому, что всему есть конец.

Я сидел и курил папиросу, внимательно слушая ее. Пусть изольет свою душу, думал я. Взвесим все, разложим по полочкам, и все встанет на свое место. Надо уловить главное. Найти ее слабое место, уцепиться за него и помочь человеку выйти на путь трудовой жизни.

— Мне так глубоко заглянул в душу работник МУРа. Стыдно и больно и плакать хочется о бесцельно потерянном времени. Домой, к маме. Ведь мама всегда была и есть друг, — закончила свой рассказ Нинка.

— Но мать надо научиться уважать, любить горячей любовью, — давал Нинке напутственные пожелания Иван Котов.

Нинка косо смотрела на Котова и кивком головы соглашалась.

Москва окутывалась вечерней прохладой, а мы продолжали затянувшуюся беседу о человеческой чистоте.

Нет необходимости упоминать подлинную фамилию Нинки Рыжей, чтобы не тревожить давно зажившие раны прошлого.

Я случайно встретил Нинку, разговорились. Она обрела прекрасную семью, воспитывает сына.

 

ПРЕДАТЕЛЬ

#img_19.jpeg

Со склада «Главтрудрезервснабсбыта» похитили дорогие ткани, мануфактуру и большую партию шерстяных брюк.

Первая удача окрылила уголовников, и они уже думали о новом преступлении и серьезно к нему готовились. Разрабатывались различные варианты, и, только когда все было готово, они пошли.

В квартиру Поздняковой явились трое.

— Вы Позднякова? — спросил один из вошедших.

— Да, я Позднякова Александра Васильевна, — ответила она, не понимая, почему это их интересует.

— Вы были за границей? — спросил тот же человек.

— Была, только недавно вернулась из Германии. А почему, собственно, это вас интересует?

— Вы привезли из-за границы много ценностей! — не обращая внимания на ее вопросы, продолжал вошедший.

— Кое-что привезла. А все-таки, что случилось?

— Вы привезли вещи для спекуляции? — спросил незнакомый.

— Что вы! — опешила Позднякова. — Я просто купила для себя некоторые вещи.

Один из вошедших предъявил удостоверение в красной обложке. Позднякова не обратила на него внимания и в недоумении продолжала стоять, всматриваясь в лица незнакомцев.

— Что вы смотрите на нас, как баран на новые ворота! — резко произнес один из присутствующих. — Приступайте к производству обыска! — приказал он своим напарникам.

— Ах вы, грабители! — набросилась Позднякова на «сотрудников».

Но командовавший кражей приказал связать ее и положить на пол, а рот заткнуть тряпкой.

Он снял с себя галстук и крепко затянул Поздняковой руки. Другой грабитель достал кинжал и приставил его к горлу Поздняковой.

От неожиданного исхода дела в глазах у Поздняковой потемнело, и она потеряла сознание.

— А ну, быстрей поворачивайтесь, берите только ценные вещи! — кричал главный. — Тряпки оставьте.

Грабители взяли три манто, деньги, аккордеон и часы.

Но на этом «проверка» побывавших за границей не окончилась. Впрочем, проверяли они и людей, которые, кроме Москвы, не были решительно нигде, если не считать дачи, куда выезжали на лето.

— Вы Туровская? — спросил главный, войдя в заранее намеченную квартиру.

— Да, я Туровская, — ответила открывшая дверь.

— Разрешите войти, мы из ОБХСС.

Туровская пропустила «работников» в квартиру.

— Мы должны произвести у вас обыск, — пояснил главный. — Нам стало известно, что вы занимаетесь спекуляцией шерстяными кофтами.

— Да что вы, голубчики, какая я спекулянтка? — заголосила Туровская.

Но «работники» были неумолимы.

— Покажите, где у вас находится станок и готовая продукция?

Туровская действительно занималась изготовлением кофт на дому.

— Станок вот там, — и она показала рукой в угол комнаты.

— А где продукция?

— Извините, но кофты я уже успела продать.

— Тогда покажите, где вырученные деньги?

Туровская, покачиваясь, достала из шкафа деньги и положила на стол.

— Вот они, шестнадцать тысяч как одна копеечка. Оставьте хоть немного, — умоляюще сказала она.

— Вот вам копия протокола обыска, придете в двенадцатое отделение милиции к Яшину, он будет вести ваше дело.

— Спасибо, голубчики, спасибо, — неизвестно за что стала благодарить их Туровская.

Проводив «сотрудников», она еще долго собирала разбросанные по полу вещи, думая о том, что ей скажут завтра в отделении.

«Только бы не посадили, — думала она, — только бы не посадили».

В двенадцатое отделение милиции Туровская явилась на следующее утро. Она подошла к дежурному милиционеру и спросила:

— Мне Яшин сказал, чтобы я явилась сегодня. Он у меня обыск производил и с ним еще два его товарища.

Туровская протянула ему копию протокола обыска.

— Мамаша, у нас Яшина нет и никогда не было, — ответил дежурный, взяв копию протокола обыска.

— Как же нет, ведь там ясно указано — Яшин из двенадцатого отделения.

— Здесь что-то вы путаете. Давайте пройдем к начальнику, — предложил дежурный.

— Что вы, я ничего не путаю, — упавшим голосом сказала Туровская и пошла за дежурным.

Начальник внимательно прочитал протокол и закачал головой.

— Эх, мамаша, мамаша, кого же вы впустили в квартиру?

— Как кого? — не поняла она вопроса. — Работников ОБХСС. Ваш Яшин был и с ним еще двое.

— Нет у нас Яшина, мамаша. Вот что я вам скажу, поезжайте на Петровку в МУР, там вам помогут разыскать преступников.

Туровская покачала головой, с удивлением посмотрела на начальника, потом повернулась, хлопнула дверью и поехала на Петровку.

А время неудержимо шло. Уголовники пропивали награбленное, а этот беспомощный начальник отмахнулся от потерпевшей.

В МУРе о подобных случаях было уже известно, и Семен Григорьевич Дегтярев со следователем Чеботаревым, склонившись над грудой бумаг, отыскивали ход к тому, чтобы быстрее задержать преступников.

«Где они могли достать удостоверение личности? — думал Дегтярев, — ведь это не какой-нибудь пустяковый бланк, такую вещь можно добыть только в отделе кадров или выкрасть у работников милиции. Это нужно проверить!»

В базарный день на Преображенском рынке было многолюдно. Около палатки по скупке вещей от населения стояла невзрачная на вид женщина, на ней было простенькое платье, на ногах сандалеты, из мысов которых выглядывали крашеные ногти. Она все время смотрела по сторонам, словно кого-то искала, но не могла найти. Она все время наблюдала за двумя милиционерами, которые прохаживались по рыночной площади. Смотрела на них и не замечала, что те изредка поглядывали на нее. Рядом с ней прямо на асфальте лежал большой узел, и она придерживала его ногой.

Подошел к ней милиционер.

— Гражданка, — обратился он к ней, — пройдемте.

— Куда?

— В комендатуру рынка.

— А что мне там делать? За что вы меня забираете?

— Я не забираю, — успокоил ее милиционер, — а приглашаю.

Схватив узел, неизвестная побежала за палатку. И вот уже десятки любопытных смотрели, как милиционер ловит женщину с узлом.

Шедший навстречу бежавшей женщине гражданин подставил ей ногу, и она распласталась посреди площади.

Милиционер привел неизвестную в отделение и доложил о случившемся дежурному.

— Предъявите паспорт, — сказал дежурный.

— Паспорт у меня дома, — ответила неизвестная.

— А вещички у вас чьи? Разрешите поинтересоваться.

— Да вот старье принесла сдать в палатку, а он задержал, — и она кивнула в сторону стоявшего за барьером милиционера.

— Бежать пыталась, — пояснил постовой, — спасибо гражданину, помог задержать.

— Гражданочка, развяжите, пожалуйста, ваш узел, — попросил дежурный.

— Да что там смотреть, тряпье одно.

— Товарищ сержант, развяжите, пожалуйста.

Сержант развязал узел, и все увидели дорогое манто, фабричную мануфактуру, брюки.

— Как же вы такое тряпье хотели без паспорта сдать в палатку? Да, вы, видимо, неплохо живете, раз считаете эти вещи тряпьем?

Неизвестная молчала, ей нечего было сказать, так как у ее ног лежали дорогие вещи, с которых даже фабричные ярлыки не были спороты.

— Нехорошо, гражданочка, врать. Одни отрезы, а вы говорите старье, — продолжал дежурный.

— Где вы проживаете?

— На Самотеке, в доме 3, квартира 17. Сейфулина моя фамилия, зовут Тагиря.

Дежурный срочно заказал в адресном столе справку.

«Сейфулина» села на скамейку в ожидании своей участи. Через несколько минут позвонили из адресного стола. По указанному адресу действительно проживала Тагиря Сейфулина, но ей уже было за семьдесят, и она уже год, как умерла.

— Мне кажется, вы молодо выглядите, — обратился дежурный к неизвестной.

— А почему бы мне не выглядеть молодо? — возмутилась та.

— В семьдесят лет так сохраниться — не каждый может. Да к тому же вас, кажется, похоронили год назад?

— Знаете что, вы меня не разыгрывайте, а занимайтесь делом! У меня тоже свободного времени нет комплименты и издевательства выслушивать.

— Не беспокойтесь, займемся и делом, — ответил дежурный. — Вас пока придется задержать, вы, оказывается, битая птица! Врать научились так, что из мертвых воскресаете.

— Я думала, поверите, — со злобой сказала задержанная.

— Значит, вы на самом деле бывалая, — подтвердил свою мысль дежурный.

— Бывалая только не у вас. В других отделениях задерживали.

— Что же, вот и у нас побываете. Откуда отрезы?

— Муж дал.

— А где ваш паспорт?

Задержанная достала паспорт. Дежурный взял его и прочитал вслух:

— Садулина Лариса Александровна. Правильно?

— Правильно, — нехотя ответила Садулина. — Там ясно написано.

— Да, это действительно правильно, передайте ее в семнадцатое отделение, — обратился дежурный к милиционеру, — там разберутся.

Садулину доставили в семнадцатое отделение милиции. В коридоре ее встретил оперативный работник милиции Борисов.

— Ты зачем сюда?

— Задержали с отрезами!

— С какими? — спросил Борисов.

— Как будто не знаешь? С теми из склада, помнишь?

— Молчи, сука! — огрызнулся Борисов.

— Теперь поздно молчать.

— Сказано молчи, значит, молчи.

— Все равно поздно, сам начальник допрашивал, на обыск поехали и за Николаем.

— Значит, все рассказала? — спросил Борисов.

— Все рассказала, надоело мне так вот — и рассказала.

— Удавить тебя мало за это, скотину! — замахнулся на нее кулаком Борисов.

Возбужденный до предела, Борисов вышел из отделения и отправился на Центральный рынок.

— Садулина, к начальнику, — пригласил ее гражданин в штатском.

Она вошла в кабинет начальника.

— Ну как, голубушка, на умершую собственные грехи сваливать?

— Это я пошутила, не прошел номер и вспоминать нечего. Мало ли что бывает — сидеть никому не хочется.

— Что верно то верно, — сказал начальник.

— Борисова своего, Борисова берите, да мужа моего, а еще Кулакова с Галкой. Это они грабили и воровали.

Начальник сказал:

— Давайте разберемся по порядку, с самого начала.

— Я всех назвала, — ответила Садулина. — Склад на Самотеке они брали без меня. Наколку на квартиру Поздняковой дала я, через Галю Родо. Обыск в Измайлове у кустаря производил ваш Борисов. Продать ничего не успела, задержали. Часть похищенного у меня на квартире. Вот и все.

— Допросите ее подробно, — отдал распоряжение начальник оперативному работнику. Потом снял трубку и позвонил в МУР Дегтяреву: — Семен Григорьевич?

— Да, — послышался голос Дегтярева.

— Мне нужна ваша помощь. Здесь вот в нескольких грабежах мой работник замешан.

— Сейчас приедем, — коротко ответил Дегтярев.

Убедившись в правдивости показаний Садулиной, Дегтярев дал распоряжение задержать всех участников группы.

«Вот, оказывается, в чем дело, — думал Дегтярев. — Предатель пробрался в наши ряды. Мы инструктируем, а он грабежами занимается. Такого разоблачить трудно».

— Борисова не упустите, — приказал он дополнительно. — Прикажите ему быть в отделении. Для виду дайте ему какое-нибудь задание. Сейчас мы все выясним.

Николая Садулина доставили прямо с работы, с обувной фабрики Свердловского райпромтреста, где он работал грузчиком.

— Садитесь, — пригласил его Дегтярев.

— Надолго? — спросил тот.

— Это от вас будет зависеть, как себя вести будете.

— Раз в уголовной розыск доставили, значит, за дело. Мы ведь с вами, гражданин начальник, когда-то встречались, не припоминаете?

— Припоминаю, почему же нет. Тогда по грабежам встречались и сейчас то же самое. Ничему вы не научились.

— Зачем по грабежам? — возмутился Садулин. — По самочинным обыскам.

— А какая разница, это ведь тоже грабеж!

— Разница большая. Статьи разные и сроки разные, 593 никуда не денешься.

— А вы кодекс основательно изучили.

— Немного знаком, — ответил Садулин, — дважды побывал. Хотел было завязать, да ваш Борисов, спровоцировал. Есть у Борисова знакомая — Галина Родо. Она давала, наколки моей жене, а я Борисову.

— Чей галстук у Поздняковой остался? — спросил Дегтярев.

— Борисов сам связывал руки своим галстуком, на нем рисунок был с голубем мира.

— А у кого пистолет?

— И пистолет и нож у Борисова, — ответил Садулин.

Вскоре задержали Борисова и доставили в МУР к комиссару Урусову.

— Вы предатель. Вы самый настоящий враг народа! — сказал Урусов.

Борисов не ожидал услышать такую оценку своей деятельности.

— Вы теперь все можете говорить, — начал Борисов, — и враг и предатель, а я просто запутался и скатился до преступлений. Водка, а потом женщины, денег не было, вот и пошел.

— Так значит ты бандит! — сказал Урусов.

— Квалификация правильная. Бандит. Главарь шайки.

— Запишите его показания и принесите мне протокол допроса, — сказал Урусов Чеботареву.

 

СТЕКЛЯННЫЙ ГЛАЗ

#img_20.jpeg

За столом, поддерживая руками отяжелевшую от бессонных ночей голову, сидел подполковник милиции Дегтярев. Глаза его были обведены черными кругами усталости. Он внимательно изучал материалы, связанные с ограблениями пивных павильонов.

Дегтярев не заметил, как в его кабинет вошел подполковник милиции Брагилевский.

— Вы что, заболели? — обратился он к Дегтяреву.

Дегтярев поднял на него задумчивый взгляд и ответил:

— Нет. Просто спать хочется. Вторые сутки не выхожу из этого подвала. — Он поднял руку и почему-то показал на циферблат.

— Отдохнуть бы не мешало, но сейчас не до этого, нужно как можно быстрее поймать бандитов.

— А как дело в Ждановском районе? — спросил Дегтярев.

— Сегодня опять всю ночь совещались, сколько людей перебрали, а все впустую. Очень много совещаний проводится, — сказал Брагилевский.

— А вы, товарищ Брагилевский, скажите начальнику района, чтобы он поменьше совещался, а побольше занимался практическими делами. Совещаниями мы бандитов до морковкиного заговенья не поймаем. Придумали ежедневные совещания, а в районе грабежи и кражи.

— Что же делать, Семен Григорьевич? С совещаниями плохо, и без совещаний обойтись нельзя. А тут еще приходится дела вести.

Дегтярев разгладил свои седые волосы, оставшиеся кое-где на затылке, внимательно посмотрел на Брагилевского и коротко приказал:

— Вызвать всех работников, занятых в операциях по данным ограблениям.

Брагилевский, как бы обидевшись, сказал:

— Ну вот, сами жалуетесь, что совещаний много проводится, а теперь.

— А что, по-твоему, — сложа руки сидеть? Нужно срочно сформировать оперативную группу во главе с опытным руководителем. Кого назначим? — обратился Дегтярев к Брагилевскому.

Брагилевский на минуту задумался. Но Дегтярев давно уже принял решение, кто будет старшим.

— Старшим будете вы! — приказал он Брагилевскому.

— Почему я, Семен Григорьевич, у меня других дел по горло.

— Вы работник опытный. Пока необходимо с главным разобраться, а другие дела немного подождут. Вы отвечаете за этот участок работы. Немедленно принимайтесь за дело.

Не обращая внимания на разговор Дегтярева с Брагилевским, в комнату вошел начальник отделения Вениамин Хромов.

— Семен Григорьевич, — обратился он к Дегтяреву, — на Большой Тихвинской, в доме четыре ограбление магазинов ОРСа завода шлифовальных машин.

«Вот и создали группу». — подумал про себя Дегтярев.

Дегтярев надел соломенную шляпу и спустился к машине. Три муровских машины быстро пошли в сторону Сущевского вала. Они летели, не обращая внимания на светофоры, разрывая сиренами ночную тишину города.

У входа в магазин оперативную группу встретил заместитель начальника районного отдела милиции Владимир Зверлов.

— Ну что у вас стряслось? — спросил на ходу Дегтярев.

— Сержанта Рассказова убили, кассу забрали и кое-что из мануфактуры прихватили, — доложил Зверлов.

— Значит, промтовары прихватили? — переспросил Дегтярев. — А пистолет тоже прихватили?

— Так точно, — снова ответил Зверлов.

— Растяпу поставили, а не милиционера, если он с пистолетом не мог задержать грабителей! Неизвестно кого ставите на ответственные посты! — не унимался Дегтярев. — Но мы еще вернемся к этому разговору.

Дегтярев безнадежно махнул рукой и вошел в магазин. За прилавком толпились продавцы и о чем-то говорили между собой. Рядом, в углу, стояло несколько покупателей. Они тоже о чем-то беседовали. Работники попросили лишних выйти.

В магазин вошел проводник с собакой. Начинать нужно было именно с этого. Но собака два раза, взяв след преступника, теряла его, выйдя на Новослободскую улицу. Значит, собака здесь не поможет. Нужно было идти другим путем, более трудным. Нужно было внимательно отнестись ко всем деталям, связанным с преступлением.

— Приступайте к осмотру трупа, — распорядился Дегтярев.

Но как ни разглядывали труп, ничего, кроме пяти пулевых ранений на теле Рассказова, обнаружить не удалось. Других улик не было. И снова началась трудная, кропотливая работа. После осмотра места преступления решили опросить продавцов и постоянных покупателей. Кое-кто пытался обрисовать приметы бандитов, но этого было мало. И все-таки некоторые приметы сходились с теми, кто ограбил сберегательную кассу на улице Короленко.

По всему было видно, что в городе действует одна группа, но с разным сочетанием участников. Дегтярев долго ломал голову, сопоставляя и соединяя воедино все подобные случаи ограбления.

Но нужно было ехать обратно в МУР, здесь делать было больше нечего. Дегтярев пригласил Брагилевского и Хромова к себе и сел в машину.

Зазвонил телефон. Дегтярев поднял трубку.

— Дегтярев? — послышался знакомый голос.

— Да, я вас слушаю, товарищ комиссар.

— Зайдите ко мне! — приказал Полукаров.

Дегтярев взял нужные документы и отправился к Полукарову.

Кабинет начальника Московской милиции находился в первом корпусе, на втором этаже. Дегтярев медленно шел по ступенькам лестницы, обдумывая, что он будет докладывать комиссару. Но вот Дегтярев подошел к двери начальника и распахнул ее. В кабинете стояла старинная мебель ручной работы, она была окрашена черным лаком и делала кабинет мрачным, нелюдимым. На подлокотниках кресел с разинутыми пастями дремали львы, словно охраняли своего хозяина. И только малиновое сукно на большом столе, за которым проводились заседания, светлым пятном горело посреди кабинета.

Дегтярева встретил чисто выбритый, с поседевшей головой, в светло-синем кителе Полукаров. В своих хромовых сапогах он был похож больше на строевого командира, нежели на начальника милиции.

Глядя на Полукарова, никто бы не подумал, что еще в девятнадцатом году, в лаптях, совсем молодой пришел он на работу в милицию. Полукаров был сухой по натуре, скупой на похвалу.

— Ну что, опять ограбление? — спросил он.

— Да, товарищ комиссар, — доложил Дегтярев. — Не только ограбление, но и убийство милиционера Рассказова. Убили и пистолет «ТТ» забрали.

— Почему же вы мне с места преступления об всем не доложили? Это непорядок, а расхлябанность! — Полукаров нажал кнопку селектора: — Урусов?

— Я, товарищ комиссар.

— Вам что-нибудь известно об убийстве милиционера?

— Да, я в курсе дела.

— Лично займитесь этой бандой, результаты докладывайте мне ежедневно.

— Слушаюсь, — ответил Урусов.

— Докладывайте, — предложил Полукаров Дегтяреву.

— Собранные данные говорят, что действует одна группа, — начал Дегтярев.

— Проверьте все еще раз и как следует, учтите — розыск на вашей совести. Все понятно? — спросил Полукаров.

— Да, — коротко ответил Дегтярев.

— Ну, раз все понятно, идите и работайте.

Дегтярев вернулся к себе в кабинет, где его ожидал Хромов.

— Вам звонил генерал и приказал немедленно явиться к нему, — сказал Хромов.

Не успел Дегтярев даже двери закрыть, как из-за стола вышел генерал и сделал несколько шагов ему навстречу.

— Справки привезли? — спросил он.

— По какому делу?

— А разве вам не передавали мои указания? — снова спросил генерал. — Меня интересует ограбление кассы по улице Короленко! Вот работнички, даже мои распоряжения не выполняют! — возмутился Журавлев. — К утру справка должна быть у меня на столе. Понятно?

— Понятно, товарищ генерал.

— Идите, — сказал он и сел в кресло.

Дегтярев вернулся хмурый, он еще от пережитого не мог прийти в себя, а дежурный уже докладывал, что на Малой Грузинской ограблен пивной ларек.

— Вот вам и справка. — Дегтярев вынул из кармана маленькую коробочку, принял таблетку валидола и, покачиваясь из стороны в сторону от усталости, снова побрел к машине.

Я уже был на месте происшествия и поджидал его приезда.

Работать было крайне трудно. Огромная толпа стояла на проезжей части улицы и на тротуарах. В палисаднике толпа избивала паренька. По лицу его текла кровь. Ко мне подошел человек и протянул пистолет. Я посадил задержанного в машину и быстро поехал с ним в районный отдел милиции.

— Гады, лягавые, — кричал парень, — глаз выбили, ничего не вижу, вот гады.

Мы вошли в мой кабинет.

— Фамилия? — спросил я его.

— Нарыжный, — назвав себя, он начал кататься по полу, ругаясь как только мог. На его лице отчетливо горели синяки.

Левый глаз у Нарыжного совсем заплыл, а второго вообще не было. Я вызвал эксперта и попросил разобраться.

— Левый глаз на месте, — констатировал эксперт, — правого вообще нет, он искусственный.

— Что, испугались, гады? — продолжал кричать Нарыжный. — Вот, возьмите! — и он бросил мне на стол стеклянный глаз.

Я приказал отправить задержанного в санчасть, его нужно было «привести в порядок».

Нарыжного увели. У меня на столе лежал его стеклянный глаз и тупо смотрел на меня.

Прошло немного времени, тюремный врач, как мог, вернул физиономии Нарыжного прежний облик, и он был доставлен к Дегтяреву. Хромов было напомнил Дегтяреву о приказании генерала, но тот резко сказал:

— Пусть приезжает и смотрит на эту тварь! Столько наворочали бандиты, что трудно разобраться.

Дегтярев зло взглянул на Нарыжного:

— Какая только мать родила тебя на свет?

— Своя мать родила, — нахально ответил тот. — Меня не мать бандитом родила, а брат бандитом сделал.

Дегтярев вышел из-за стола и обратился к Брагилевскому:

— Допросите его подробно и, главное, выясните, как он грабил и кто его бандитом сделал!

Дегтярев поехал к генералу, но до самого кабинета так и не придумал, с чего начать свой доклад. Усталость мешала сосредоточиться. Да и справки, которую требовал генерал, он не подготовил. «Вот, пожалуй, с этого и начну, что всю ночь ловил бандитов. Это и яснее и короче».

Генерал сидел за столом и разбирал утреннюю почту. Дегтярев попросил разрешения войти. Вместо приглашения сесть он услышал вопрос:

— Написали справку?

— Нет, товарищ генерал, не написал. Пришлось всю ночь бандитов ловить.

— Ну и как — всех поймали? — спросил генерал.

— Пока не всех, товарищ генерал, но мы на верном пути.

— Когда же вы их всех переловите? — И снова генерал спросил: — Где справка?

— Я же доложил вам, что всю ночь работал, — сухо ответил Дегтярев.

— А мне справка нужна, понимаете, — уже начинал сердиться генерал.

Дегтярев выждал момент, когда генерал немного успокоился, и попросил:

— Товарищ генерал, повремените немного со справкой. Через несколько дней бандиты будут пойманы, и все станет ясным.

— Я вам повременю, разболтались совсем. Научитесь выполнять указания начальства.

Дегтярев стоял молча. Обидно выслушивать несправедливые упреки. Уж кто-кто, а уголовный розыск никогда не отдыхает.

Генерал продолжал ходить по кабинету.

И наконец Дегтярев не выдержал и попросил разрешения уйти.

— Идите, — ответил генерал, — но смотрите, чтобы справка была у меня немедленно.

Дегтярев направился к двери, но не к той, которая вела в коридор, а в комнату отдыха генерала.

— Вы куда? — спросил генерал.

— Вы же разрешили мне уйти, — недоумевая, ответил Дегтярев.

— Дверь там, — сказал генерал и указал в другой конец кабинета.

Не успел Дегтярев закрыть дверь, как сзади послышался голос генерала:

— Вернитесь!

«Ну, — подумал Дегтярев, — еще не все высказал, мало показалось». И он молча вернулся в кабинет.

— Как ваше имя и отчество? — спросил генерал.

Зачем генералу понадобилось это знать, ведь он редко называл по имени работников милиции. Дегтярев немного помолчал, потом ответил:

— Дегтярев Семен Григорьевич, товарищ генерал.

Генерал, не говоря ни слова, подошел к несгораемому шкафу, открыл дверцу и, вынув какой-то большой список, начал листать.

«Что это могло означать?» — думал Дегтярев. Он видел только множество фамилий, но не догадывался, что это за список.

— Указом Президиума Верховного Совета СССР вы награждены орденом «Знак Почета», поздравляю с наградой! — И он протянул Дегтяреву руку.

Тот опешил и не сразу ответил генералу рукопожатием. Он ожидал чего угодно, только не награды, да еще в такую минуту, после хорошей взбучки.

— Служу Советскому Союзу! — ответил Дегтярев. — Разрешите идти?

— Идите, но справку все-таки готовьте! — уже более мягко сказал генерал.

На Петровку Дегтярев вернулся в хорошем настроении. Обычно сдержанный, он весело здоровался в коридоре с подчиненными, а в своей приемной даже пожал руку секретарю, что случалось с ним довольно редко.

Секретарь отдела удивленно посмотрела на начальника, и потом, когда Дегтярев уже ушел, она еще долго не могла читать документы. Слишком все было для нее необычным.

Дегтярев пригласил к себе Брагилевского. Ему теперь не терпелось узнать, как ведет себя Нарыжный. Ни для кого не секрет, что похвала иногда делает больше, чем ругань, особенно, когда нервы напряжены до предела.

Вошел Брагилевский.

— Ну как себя ведет Нарыжный? — спросил его Дегтярев.

— Испортился, Семен Григорьевич.

— Кто это — испортился? При мне все рассказывал, а у вас испортился. Попытайтесь найти в нем слабое место. Попробуйте, наконец, раскрыть его душу, начиная с детства, и вы выясните, как он стал бандитом. Это очень важно на будущее. — Дегтярев немного помолчал, потом попросил привести к нему Нарыжного.

— Вот мы сейчас и посмотрим, как он испортился.

Конвоиры ввели Нарыжного в кабинет.

— Ну как, Валерка, глаз залечили? — спросил Дегтярев дружелюбно.

Нарыжный понял, что Дегтярев хочет с ним говорить по-человечески, не обижая его, и ответил:

— Вы это умеете, только не все, — и он посмотрел на Брагилевского.

Дегтярев усадил его за маленький черный стол, который стоял вплотную к письменному, и начал разговор.

— Ну, рассказывай, как дело было.

Нарыжный взглянул на Дегтярева и начал:

— Какие-то кражи мне наматывают, а я их не совершал. Что было, то было — об этом расскажу, а уж что я не делал, так этого я просто не знаю. Угостите закурить? — обратился Нарыжный к Дегтяреву.

— Пожалуйста, закуривай, — и Дегтярев протянул ему папиросы.

Нарыжный закурил и, позевывая после сна, стал рассказывать о разбоях, в которых он принимал участие:

— Начну с шоколада. Это случилось на улице Красина. Там, в глухом местечке, стояла пивная палатка. Мы долго к этой палатке приглядывались и однажды взяли ее. Забрали несколько плиток шоколада, из кассы прихватили немного денег. Ну, а потом, вы сами знаете, как бывает — выпили и пошла с тех пор жизнь моя кувырком.

В то время брат Артем находился уже под стражей, и, чтобы его «выручить», нужны были деньги. А где их взять? Вот и решили. На улице Короленко накололи сберегательную кассу.

— Как же это у вас получилось? — спросил Дегтярев.

— А очень просто. Вошли, скомандовали, прихватили пятьдесят тысяч наличными, большую кучу облигаций и все. Легко и быстро. Это особого труда не составляло. Потом сделали перерыв. Но все было спокойно, у себя на Таганке не грабили, чтобы подозрений не вызывать и милицию не тревожить!

«Ничего себе, успокоители», — подумал Дегтярев.

— Ну, а что было дальше, Валерка? — снова спросил он.

— Дальше было так. Отец и мать, на нас не обращали внимания с детства. Отец пил, да и мать была не против выпить. Меня тоже с детства приучили пить и за девочками ухаживать.

Дегтярев не мешал ему рассказывать о прошлом. Пусть выговорится. Остальное он позже скажет.

— Ну, я стал за девочками ухаживать, нужно было и деньги где-то доставать. А когда уже втянулся в «свободную жизнь» — все и произошло, о чем я вам рассказал! Много мы вам поднавешали? — лукаво спросил Нарыжный. — Однажды меня задержали в Ждановском, около отделения милиции. Ну, думаю, сгорел. Все обошлось. Подержали немного, пальцы намазали и выгнали. Даже на мою морду как следует не посмотрели. А вам, наверное, давали приметы? — спросил Нарыжный Дегтярева. — У меня вот примета — стеклянный глаз. — Нарыжный разоткровенничался. — А хитро мы делали? Пальто меняли, шапки. На дело ходили по нескольку человек, все не ходили.

Дегтярев посмотрел на Нарыжного и стал листать дело. Он просматривал протоколы об ограблениях с указанием примет бандитов. И стал продолжать допрос.

— С нами был опытный жулик, Володька Качалин. Две «школы» прошел, имел большой стаж. От него не так легко было отделаться. Водка, девочки, это привязывает. По Москве на машинах разъезжали. А я что — сопляк! Шестнадцать лет отроду. Кто меня остановит? Совершили мы больше двадцати грабежей и четыре убийства. Вот пожалуй, и все, — закончил свой рассказ Нарыжный.

— Вполне достаточно, — сказал Дегтярев. — И так бог знает сколько наворочали.

— Артур Исаакович, — обратился Дегтярев к Брагилевскому, — запишите подробно показания Нарыжного.

— Только не «наматывайте нахалку», — зашипел снова Нарыжный.

— С тебя и того хватит, что наделал, — сказал Дегтярев.

Порядочное время Владимир Качалин валял на допросе дурака и никаких показаний не давал. Сначала прикидывался психически больным, бился головой об пол. Но, кроме шишек на собственной голове, из этой симуляции ничего не вышло. Когда боль была нестерпимой, Качалин прекращал на некоторое время это занятие и долго сидел молча. Дегтярев тоже выжидал, пока, наконец, Качалину не надоест ставить себе лишние шишки.

— Ну что, Качалин, в молчанки будем играть, или за дело примемся? — допекал его Дегтярев. — Или у тебя голова болит? Ведь бился ты крепко.

— Немного побаливает, — заговорил Качалин.

— Так ты не бейся о железный ящик, тогда и болеть не будет. А если тебе не жалко головы, продолжай, я подожду, пока тебе не надоест.

— Нет, начальник, голова может расколоться, лучше уж расколоться самому.

— Вот это ты правильно решил, лучше все рассказать, все честь по чести, чем издеваться над собой.

— Неизвестно, что лучше, — сказал Качалин, — расстрелять не расстреляете, а четвертной дадите.

— Мы ничего не даем, суд твое дело рассматривать будет, вот он и решит, что заслужил, то и получишь, а наше дело во всем разобраться справедливо, чтобы суд вынес правильное решение, — пояснил Дегтярев.

«Расстрелять его, конечно, не расстреляют, — думал Дегтярев, — но как такую дрянь держит на себе русская земля? Это разве гуманно?»

— Не обижайся, начальник, я немного подурачился. Ваши там начали кричать, вот я и выпендривался. Я все расскажу сам, только побыстрее оформляйте документы и в суд, а там скоро «зеленый прокурор» появится. — Так уголовники в ожидании весны размышляли об удачном побеге. «Зеленый прокурор» — лес — укроет, думали они.

Когда я писал об этом, мне вспомнилась старая книга «Беломоро-Балтийский канал». В этой книге в своих воспоминаниях рецидивистка Анна Янковская писала: «С восьми лет я чувствовала очень скверное обращение. То мачеха попросит: «Принеси воды — я тебе дам чаю с вареньем». А потом говорит: «Нет тебе варенья, холера тебе в бок». Всем дала, а мне нет. Я заплакала и ушла. «Я вам про угрозыск хочу сказать — чем он плох: он не имеет подхода, не умеет наколоть ту сторону, которая бы поддалась ему. Они-то на всех, как сквозь сито смотрят, правильного лица не видят. Оттого у них и не выходит. А люди они разные и каждого надо по-своему брать».

Я сидел и долго думал над ее словами. Есть в них доля правды или нет? И оказалось — есть. Был у меня в практике такой случай: квалифицированный вор, в прошлом четыре раза судимый за особо опасные преступления. Его я впервые встретил в тяжелые годы, в дни Великой Отечественной войны. Его звали Федькой. Он был задержан на Центральном рынке. Из документов было видно, что от военной службы он освобожден по болезни. И это соответствовало действительности. Я беседовал с Федькой один на один, никто нам не мешал, а он рассказал мне историю, которая очень напоминает историю с Нарыжным.

С ранних лет отец бросил семью и ушел к другой. Матери отец не помогал, и Федька стал карманником. Поймали, дали шесть месяцев, но это его ничему не научило. Мать старалась оторвать его от среды преступников, но ничего не получалось, он каждый раз убегал. Дома появлялся редко. Его квартирой стали вокзалы, чердаки, и стога сена, а иногда пустующие квартиры эвакуированных.

Я заставил Федьку написать свою биографию. Вся его жизнь уместилась на половине странички небольшого листа. С двенадцати лет стал карманным вором. В четырнадцать лет был направлен в колонию несовершеннолетних. Четыре судимости за квалифицированные кражи. Образование пять классов. Жил с матерью. Отца нет. Вот и все. Он протянул мне лист бумаги, и мне невольно стало жалко Федьку, жалко, что жизнь его умещается на клочке бумаги.

— Ну что с тобой делать? — обратился я к Федьке.

— Что хотите, — ответил он, — я в ваших руках. Если можете, устройте на работу. Постараюсь жить честно, — он внимательно посмотрел на меня. — Не верите? Проверьте на конкретном деле.

— А что это за дело? — поинтересовался я.

— У вас кража была на Бронной у заслуженной балерины Л. Я знаю, кто ее совершил и знаю, где находятся украденные вещи.

Такая кража действительно была совершена. Нужно было убедиться в правдивости Федькиного рассказа. По указанным адресам мы послали работников. Я ожидал. К вечеру были собраны все данные об участниках названного преступления.

Рано утром я с группой оперативных работников производил обыск у главаря шайки Гудкова на Сретенке.

Из квартиры были вывезены двенадцать чемоданов с вещами. Там были черно-бурые лисы, туфли, заграничные духи, десятка три дамских платьев, несколько очень дорогих манто. Да разве все перечтешь?

Федька сказал правду. Но возникал законный вопрос. Откуда об этой краже знал Федька? Оказалось, что его знали, как вора, обитающего на Центральном рынке. Он был знаком с многими скупщиками краденого, которым в былые времена сам сбывал вещи и ценности. После этой кражи ему и предложили продать некоторые вещи. И действительно, часть из них бандиты успели сбыть.

Я решил передать Федьку под поручительство матери и помог ему поступить на работу и в школу. Быстро шли годы, все это время мы периодически встречались с Федькой. Он работал. Женился. Жена была у него хорошим человеком, он незаметно подпал под ее влияние. Федька навсегда отошел он «воровских законов», и они его больше не пугали.

Однажды Федька позвонил мне в МУР, и я принял его у себя в кабинете. Волосы его, подстриженные под бобрик, сильно посеребрились. Лицо покрылось морщинами. Мы разговорились. Напротив меня сидел уже не Федька, а Федор Константинович, исполняющий обязанности главного механика одного из крупнейших предприятий Подмосковья. Мне было приятно, что в формировании этого человека была доля труда работников уголовного розыска.

Но вернемся к участникам банды Нарыжного, Качалина и других.

На допросах Качалин стал вести себя сдержанно и давал подробные показания о совершенных преступлениях. Его показания перекрывались показаниями его соучастников, и вот круг замкнулся на пивной, что на Малой Грузинской улице.

Теперь нам были известны все участники банды. Их было двенадцать.

Семен Григорьевич Дегтярев написал наконец справку генералу. А через несколько дней он получил орден «Знак Почета».

 

В СТОРОНЕ ОТ БОЛЬШОЙ МАГИСТРАЛИ

#img_21.jpeg

С основной магистрали Минского шоссе наш путь лежал в древний город Рузу.

Спокойным серебристым покровом поблескивала река. Зеленые берега спускались так близко к воде, что даже казалось — небольшая волна и та могла захлестнуть разбежавшиеся по всему берегу ромашки и незабудки.

Здесь было совершено убийство, обстоятельства которого мне предстояло расследовать.

Труп солдата лежал в густой траве. Ворот защитной гимнастерки был расстегнут, пожелтевшая от солнца пилотка висела на сучке маленького ивового кустика. Всюду были разбросаны окурки самокруток, куски хлеба и обрывки газет.

Тщательный осмотр местности ничего утешительного не подсказал. Выстрелом в упор так разворотило лицо, что невозможно было опознать личность убитого.

Мы неожиданно появлялись на лесных тропах, а чаще всего в кругу жителей сел и деревень. Без помощи населения мы и не думали о поимке бандитов.

С помощью войск истребительных батальонов были прочесаны десятки километров лесного массива. Проверены лесные сторожки и землянки. Но кто они, бандиты, оставалось для нас загадкой.

Наши продовольственные запасы часто подходили к концу, и мы превращались в «браконьеров». Гранатами глушили в реке рыбу. В кустах, по склонам реки, собирали малину. Этим довольствовались иногда целыми днями.

Удары топоров и скрежет пил привели нас к большой группе московских девушек, работавших на заготовке дров.

— Что, мальчики, умаялись? — обратились они к нам. — Покурить угостили бы.

Положив вещевые мешки, мы закурили. Завязался веселый разговор о братьях-разбойниках, обитающих в лесах. Большим мастером рассказывать анекдоты был Костя Стрючков. Где соврет, где правду скажет, и все это сопровождалось веселым смехом.

— Девушки, норму не выполните, — съязвил Свирин.

— Нажмем, до вечера еще далеко, — ответила одна из девушек.

В разговор вступила бригадир Лена.

— Мальчики, ведь фронт далеко, вы случайно не оттуда драпаете? Девочек от работы отрываете, — и зашлась смехом.

Я отозвал Лену в сторону. Но в это время ее подруга Нина, обращаясь к другим девушкам, почти во весь голос закричала:

— Смотрите, смотрите, наш бригадир-то в рабочее время в лес ударилась!

В разговор вступила бригадир Лена:

— Знаем ваши дела, поскорей возвращайся.

Я невольно погладил лицо рукой и подумал, что пора бриться.

— Пора, пора, такой молодой, а щетиной зарос, — заметила Лена. — Вот у нас на днях были трое. Правда, у них таких штучек не было (она показала на мой автомат). У одного была винтовка, а у второго, что приставал к Нинке, на левой руке картинка нарисована была — кинжал, обвитый змеей.

— Покричите Нинке, — обратился я к Лене.

— Ни-ин-ка, Нинка! — закричала Лена. — Иди сюда, бегом!

Из-за кустов появилась курносая Нинка.

— Что случилось?

— Идите, помогайте, — позвал я ее.

— Расскажи, как к тебе приставал тот с картинкой на руке, что был недавно у нас на делянке.

— Их было трое. Все обросшие, как вы, — и она пальцем показала на мою бороду.

— Сегодня помолодимся. Вечером не узнаешь, — ответил я Нине.

— Так это не картинка была, — сказала Нина. — Это была татуировка, синей тушью наколота. Так делали наши ребята в школе.

Пришлось рассказать, кто мы такие и как попали в лес. Я показал свое удостоверение.

— Рубить таких на куски, рубить или публично вешать! — твердила Лена.

— Ну, подружка, пора на работу.

Мы получили новые данные и приметы, совпадавшие с теми, что были добыты от потерпевших при совершенных преступлениях.

— До свидания, девушки, — обратился к ним Свирин. — До скорой встречи!

— А когда же снова увидимся? — обратилась к нему Нина.

— Скоро увидимся. Побреемся и заглянем, — отшучивался Свирин.

В стороне от шоссейной дороги раскинулось небольшое село. В этом селе я не появлялся более трех лет. Мы подходили к нему ранним утром. Горланили петухи. На крыльце правления колхоза дремал сторож. Костя Стрючков сильно кашлянул и опустил вещевой мешок на ступеньки крыльца.

Сторож вздрогнул и схватился за дробовое ружье.

— Не беспокойся, папаша, — обратился я к Матвею Захаровичу. — Старые знакомые.

— Давненько, давненько не показывались, а у нас опять неприятность.

— Какая неприятность?

— Да как же — на днях магазин пытались ограбить.

— А как же сторож?

— Да что сторож, одногодки мы с ним, уже за семьдесят. Трах из ружья, а они ни с места. Ружье отобрали — да об угол, и след простыл.

— Ну а дальше?

— А что дальше? Ищи-свищи! Разговоры идут — ходит этот бродяга по селам, грабит. Бандитом стал, с винтовкой ходит.

— Да кто ходит-то?

— Колька Блохин. Двух напарников заимел. Вы авось должны его знать, бывал он у вас.

— Туберкулезный?

— Вот-вот, этот самый Колька Блохин и есть. Сестра у него красавица. Один к ней и примазался. Награбят и пьют до утра, а днем спят в сарае. Вот та пристройка к дому. Сена много, там они и гужуются.

Матвей Захарович показал на дом Блохиных. Покашливая, сплюнул на ступеньки крыльца.

Утром в село приехал полковник Каверзнев.

— Ну, где бандиты? Запевалин ругается на чем свет стоит.

— Скоро поймаем, идем по следу, — ответил я.

— Садитесь в машину, в лесу закусим и поговорим, — пробасил Каверзнев.

Я покосился на Каверзнева, а сам невольно потрогал почти пустой мешок за спиной.

— Что трясешь торбой, или все уже съели? — обратился ко мне Каверзнев с улыбкой.

— Да нет, есть кое-что.

— Ну ладно, ладно, поехали.

«Виллис» рванул с места, оставляя за собой столб пыли.

В кустах у поляны расположились на отдых. На расстеленных газетах появились банки со свиной тушенкой, галеты и фляжка со спиртом.

— Рацион надо уметь расходовать, — шутил Каверзнев. — По сто граммов каждому и не больше, а тебе, Кирюха, холодной воды, — обратился он к водителю.

Кирюха заморгал глазами, надул губы и скрылся за «виллисом».

— Обиделся! — закричал Каверзнев.

— Что мне обижаться, я водитель, в дорогу нельзя, еще милиция права отберет.

— Так где же бандиты? — обратился ко мне Каверзнев.

— Точных данных нет, есть только некоторые подозрения на Блохина. От армии он освобожден по болезни. Их трое. Двое нам не известны. Ходят и грабят, винтовку имеют. На днях магазин пытались ограбить, ружье у сторожа сломали и скрылись. Сторож приметил одного и показывает на Блохина.

— Так брать надо такую сволочь.

— Сейчас рано, надо все уточнить, а может, их нет дома, спугнем и все дело испортим.

— Сестру допросить!

— Думали и об этом. Она влюбилась в одного и может не выдать.

— Рисковать надо.

— Нет, Дмитрий Кириллович, немного надо повременить. Сегодня мы все проверим, а завтра можно брать.

Так и порешили.

Рассвет еще не начинался. Мы с Каверзневым встретились на опушке леса. В нашем распоряжении были веские данные.

Дом окружили. Калитка и ворота были на запорах. Я проник через соломенную крышу и незаметно спустился в сени. Без шума вытащил деревянный засов и положил на пол.

В дом вошли втроем.

Сестра Блохина, раскинув руки, в нательной рубашке спала на кровати. Старик — на печке.

Я осторожно взял Валентину за косы и приподнял голову. Увидев незнакомого, она пыталась закричать. Я пригрозил ей и зажал рот.

Около крыльца прогремело несколько выстрелов. Я выбежал на улицу, где шла беспорядочная стрельба из автоматов и пистолетов.

— Прекратите стрельбу! — закричал я. Вместе с Бычковым и верным его другом немецкой овчаркой Астрой вбежали во двор.

Винтовочные выстрелы не прекращались. Пули сверлили крышу, только видно было, как осыпалась солома.

Я и Бычков с Астрой быстро забрались на сеновал. Перед нами выросли две фигуры. Еще прогремел выстрел, и Астра с ревом скатилась вниз.

— Николай, граната! — крикнул я Бычкову, а сам подумал: «Конец».

Но в это время раздался выстрел из пистолета, и кисть руки, как отрубленная, вместе с лимонкой упала на сено.

Я перелистывал пожелтевшие бумаги, они не были похожи ни на какие другие. Все, о чем в них говорилось, относилось к прошлому. Редкостные коллекции наполнены не только бумагами, но и людьми. Людьми прошлого, хотя немногие из них живут и сейчас.

Давно отгремели залпы войны, а мы все открываем для себя героев. И пусть их подвиги менее заметны, чем подвиги Александра Матросова, и Зои Космодемьянской, мы не можем забыть их, потому что, умирая, они утверждали жизнь на земле и остались навечно с нами.

.Война подкатилась к Москве, пытаясь задушить ее щупальцами фашистских фронтов. Всем было тяжело — и российским солдатам и обездоленному крестьянину, у которого отобрали последний хлеб. Но не отобрали враги надежду, потому что ее нельзя отобрать у советского народа.

Немцы заняли и мое родное село. Спалили его дотла. Село Холм в действительности стоит на холме, с которого видно на десятки километров в округе. Но в эту зиму все застилал черный дым пожарищ. Немцев ждали с запада, а они появились с востока. Сначала в село ворвались тяжелые танки. Они с грохотом пронеслись по улицам, стреляя из пушек и пулеметов. Но когда фашисты убедились, что войска Красной Армии отступили, они вылезли из танков и врассыпную бросились по домам. Они тащили кур, гусей, тряпки — все, что попадало под руки. Потрошили и жарили награбленное прямо на улице, а потом — пили. Но это было началом грабежа.

Ушли танки, и пришла пехота. Вот эти были настоящими громилами. «С танкистами и летчиками можно было разговаривать, — рассказывала мне сестра, — а от этих ни днем, ни ночью покоя не было. Как пойдут, бывало, по хатам, все выгребут — картошины не оставят, не говоря уже о тряпках. Все меховые вещи на шарфы рвали. Вот ведь что делали».

Через несколько дней немцы решили выбрать местную власть и согнали всех в сельскую школу, где я когда-то учился. Согнали всех — стариков и старух не забыли.

— Ну вот, пришла и наша пора умирать, — говорили старухи.

Но немцы еще были уверены в том, что скоро будут в Москве, как обещал фюрер, — и не расстреливали. В это время они заигрывали с крестьянами, пытаясь обеспечить себе тыл. Они согнали в школу людей почти из двухсот домов.

Поставили стол — как и положено на собрании. Вот на сцене появился офицер с усиками и железным крестом на груди. В руке он держал тонкий свистящий хлыст, играя им как дирижерской палочкой. Некоторое время он молчал, окидывая презрительным взглядом сидящих впереди, потом поправил монокль.

— Будем выбирать старосту! — на ломаном русском языке сказал он и, помедлив, добавил: — Шефа.

Это слово было ему ближе. Очевидно, офицер успел поговорить с кем-то из односельчан, потому что он сразу предложил выбрать старостой Шумова.

— Мне кажется, этот подойдет, — сказал офицер.

Но Шумов всплеснул руками и стал отказываться:

— Да нешто я смогу. И стар я и неграмотный, да и в начальстве никогда не ходил, можно кого другого.

— Ничего, справишься, — сказал офицер. — А грамотея мы тебе дадим в заместители, грамотеем у тебя будет Иван Шкарин.

Шкарин не возражал, видимо, эта должность его устраивала. Молчали и остальные. Потом еще некоторое время офицер говорил что-то невнятное о великой немецкой победе, о гибели Советской власти, но его уже не слушали — крестьяне, видимо, обмозговывали создавшееся положение, и каждый думал о себе и своих близких.

И началась жизнь в неметчине. Дни казались длинными, ночи короткими, есть стало нечего. Словно собаки, рыскали немцы по дворам, вылавливали последних кур, а вместе с этим выслеживали партизан, солдат и офицеров, вышедших из окружения и прятавшихся по крестьянским хатам. Они их сразу пускали в расход.

Шкарин, бывший до войны директором Настасьинской школы, служил немцам с усердием, не покладая рук. Он стал их ближайшим помощником, а старый Шумов, как и думали крестьяне, был выбран ради проформы.

Вскоре немцы поймали двенадцать наших военнослужащих. В мороз, босиком, избитых и израненных, отвели их в село Клементьево. Они шли по снежной целине друг за другом, молодые еще ребята, оставляя за собой красные следы от порезанных ледяной коркой ног.

Со всех сторон смотрели на них обрубленные немецкие автоматы, словно боялись, что эти обезоруженные, связанные люди могут раздавить их и втоптать в снег кровавыми, израненными ногами.

В Клементьеве заперли их в сарай, а по углам расставили автоматчиков. Запалили сарай со всех сторон и заживо сожгли, но не всех двенадцать, а десять. Двоим удалось спастись от смерти. Ушли от смерти Григорий Семченко и Анатолий Канашков.

Днем, как и положено, фашисты грабили, а по вечерам солдаты разбредались по крестьянским хатам и пили шнапс, а офицеры собирались в доме Ивана Прохорова, в прошлом учителя русского языка и математики, и пили. Пил с ними и сам Прохоров, бывший прапорщик царской армии. Ему, видимо, как и Шкарину, оккупанты пришлись по душе.

Когда-то он был моим учителем, учил меня жить, учил писать первые буквы — так вот я и пишу. Будь ты проклят, мой бывший учитель. Ты учил меня писать, и я написал о тебе. Все, что я знал хорошего об этом человеке, я забыл, вычеркнул навсегда из своей памяти. Горько разочаровываться в людях, но что поделаешь, если в жизни можно простить все, кроме подлости и предательства.

.Но не все поддались немцу. Были люди, их было большинство, волю которых сломить не так просто, как думали фашисты. Это были люди, а не приспособленцы. Им отнюдь не все равно было, как жить и с кем жить. Они хотели жить честно!

Когда утром человек двадцать — двадцать пять фашистов ворвались в дом Дроздовых, Андрей Васильевич — участник империалистической войны, «приветствовал» завоевателей поднятыми вверх кулаками.

— Прочь с дороги, свинья, — сказал ему рыжий немец с двумя лычками на погонах, но Андрей Васильевич стоял, не двигаясь.

— Разве так в гости приходят? — сказал он.

Но двое автоматчиков отшвырнули его в сторону и приказали подать еду.

— Сами пришли, сами и подавайте.

Услышав эти слова, рыжий немец побагровел и кинулся на него с кулаками. Но не убил. Так и пришлось немцам самим готовить себе обед. А Андрей Васильевич вышел в чулан и сел в уголок на табуретку. Вдруг его взгляд упал на двустволку, висевшую на стене. Но разве двустволка поможет? Здесь нужны бомбы и пулеметы.

С каждым днем все более наглел Иван Шкарин. Сердце кипело у Андрея Васильевича, когда он видел этого прихвостня. Шкарин выгонял на работу стариков и старух, женщин с грудными детьми, милуя только своих родственников и дружков по предательству.

Оступившись под Москвой, немцы решили зимовать в подмосковных деревнях, но уже тогда они заставляли крестьян обносить деревни противотанковыми рвами — чувствовали, что нового наступления не будет.

Обмороженные руки женщин еле держали детей. Падали в ров не в силах поднять лопаты старики, но Шкарин словно не замечал страданий односельчан и продолжал погонять их, уставших и опухших от голода. Он смотрел на своих, как на рабочий скот, и за малейшую провинность грозил угнать в Германию. Но все равно люди работали нехотя, и дело двигалось туго.

Все чаще и чаще слышались на востоке орудийные залпы, это говорила артиллерия. И люди понимали, что совсем, недалеко наши, что они уже поднимаются в полный рост и идут к ним на выручку. Но чем ближе подходил к деревне фронт, тем злее становились фашисты. Они хотели забрать с собой все. И снова им помогал Шкарин. Он ходил по дворам и записывал всех, кто подлежал отправке в Германию. Он и здесь не жалел ни стариков, ни подростков. С пятнадцати до шестидесяти лет — все, по его мнению, были годными, для фашистского ада. Но переписать всех, а тем более собрать, было нелегким делом. Люди разбегались по окрестным лесам, и признаться в этом немцам Шкарин не мог — вот и отводил душу на стариках.

Сборы затягивались, и немцы уже покрикивали на своего верного помощничка Шкарина.

— Не соберешь народ — самого расстреляем, — предупреждали они этого прихвостня. — Да и сам Шкарин понимал, что нужно работать лучше, иначе ведь фашисты не возьмут его с собой в «рай».

Фронт был уже в нескольких километрах. По ночам на горизонте уже горело победное зарево, освещая нашим войскам путь на запад. От пожаров стали светлыми ночи и черными дни. И вот в один из таких дней немцы, а вместе с ними и Шкарин, задумали свое черное дело. Чтобы замести следы своих преступлений, немцы и их лакеи решили загнать весь народ в церковь и взорвать ее. Шкарину было поручено собрать народ под благовидным предлогом. И он пошел. Всем он говорил, что немцы хотят отслужить молебен с попом, как положено, и просят всех принять в нем участие. Люди поверили. Народу в церковь набилось много. И действительно, ничего подозрительного никто не замечал. Все было как во время обычной службы, если не считать автоматчика, стоявшего посреди церкви.

Когда началась служба, Шкарин предупредил немцев, что все готово. Но был человек, который догадался о намерении немцев. Василий Шумов тихо передал по рядам, что немцы хотят взорвать церковь, и народ, вынеся с собой автоматчика, стал выбегать на улицу.

Немцы не ожидали такого исхода, и поэтому многим удалось скрыться. Так учитель Василий Шумов спас жизнь своим односельчанам. Но самому ему спастись не удалось.

Немцы, долго искали того, кто раскрыл их замысел. Очевидно, и Шкарина таскали к себе немецкие офицеры. Но они ему все-таки верили.

Немцы хотели угнать скот, а наши были совсем рядом. Андрей Васильевич Дроздов, тот самый, который встретил немцев с поднятыми вверх кулаками, Василий Шумов, Коля Рузин, Алеша Лисин, Витя Шумов и Колупенко решили угнать скот в болото. Болото неглубокое, но немцы туда не сунутся. Так и решили. Но Шкарин узнал об этом. Взяв с собой несколько автоматчиков, он схватил односельчан.

Их били по дороге, били в деревне, но все, даже мальчишки, молчали. Озверевшие фашисты вывели их в лес. И здесь все шесть вели себя мужественно. Никто не промолвил ни слова, никто не запросил пощады. Они умерли, как герои, как люди, знающие, за что они умирают. Лишь позже, когда пришли наши — нашли их трупы на лесной опушке, нашли и захоронили в родном селе. Лишь один остался лежать в лесу, потому что мать не захотела тревожить прах своего сына.

Не обошла горькая судьбина и Михаила Гавриловича Феклисова и его сына Бориса, Василия Дмитриевича Лисина и многих, многих других.

— Собрали всех нас, как скот, в Горетово — там был сборочный пункт, — рассказывает Михаил Гаврилович, — но я ведь дошлый, я у них еще в империалистическую в плену был. Говорю сыну — беги, а он боится. Ну тогда я сам сбежал. Долго плутал по лесам и деревням, пока не пришел в свой Холм. Позже сбежал и Борис — мой пример, видно, помог ему.

Когда я приехал в деревню, то встретил своего старого товарища Василия Лисина. Он постарел не по годам, осунулся, несмотря на то что война давно кончилась.

— Ну как жизнь, Василий? — спросил я его.

— Да ничего, Иван Васильевич, идет понемножку.

Мы сели на бревно около дома и часа два говорили о житье-бытье. И вот тут-то он и рассказал мне, что привелось ему испытать в немецком плену. Его, как и всех, пригнали в Горетово, он бежал, но его опять поймали, он опять бежал, и опять был пойман.

— Догоняли меня до Витебска. Там, в лагере, совсем плохо было: крыс ел, полушубок хороший был и тот съел, потом жалел, но что поделаешь, Иван Васильевич, голод не тетка — заставит. Потом все-таки бежал с несколькими своими товарищами. Пришли мы в один партизанский отряд. Моих товарищей приняли, а меня не принимают, слаб я был. Накормили меня и послали в другой отряд. Иди, говорят, может, там примут. Дали адреса. Долго я плутал по белорусской земле, все-таки нашел отряд. Приняли. Ну а дальше было, как и у всех. Служил в армии, в 1946 ходу демобилизовался. — Он не много помолчал, закурил сигарету и добавил: — Из-за подлеца Шкарина, почитай, десятка два мужиков в Германию угнали.

После угона в Германию в деревне остались только глубокие старики да старухи и малые дети. Но и они не подчинились немцу, хотя фашисты все чаще пускали в ход кулаки и приклады.

Немцы уже не могли нигде достать продуктов. Кур и гусей переловили в первые дни оккупации, а картошку крестьяне попрятали. Невесело стало фашистам в русском селе. Как-то ночью они ушли, спалив почти все хаты.

И вот утром пришли наши. Сколько было радости в селе. Идешь по земле, встретил знакомого и тому рад, а здесь освободители пришли! Бабы сразу к Шкарину, хотели его, подлеца, на вилах поднять. Пришли к дому, а там военные, из прокуратуры, видно, кто-то раньше нашим сказал о нем. Пришли, а военные не дают, говорят, советский суд судить его будет. О Прохорове в то время никто не вспоминал. До последнего времени никто не рассказывал о его выходках.

Через несколько дней судили Шкарина, приговорили к высшей мере, но нашлись сердобольные помощнички из другой деревни, где он никого не трогал, и написали письмо с просьбой о помиловании. Мол, так итак, до войны директором был, учительствовал, детишек наших учил. И помиловали. Дали пятнадцать лет.

Выполняя задание по ликвидации банд, в которых были людишки, подобные Шкарину, я всего три километра не доехал дородного села. Всего три километра! А жаль!..

 

МЕХА МЕНЯЮТ ЦВЕТ

#img_22.jpeg

Жизнь улыбалась Тунису. Был он еще сравнительно молод, ему только минуло тридцать. Он пользовался успехом не только у деловых людей, но и у женщин. Этому успеху сопутствовала солидная материальная база. Он был квалифицированным скорняком, но скорняком, не оставлявшим своих анкетных данных в анналах отдела кадров какого-либо государственного или кооперативного учреждения или фабрики. Тунис был кустарем-одиночкой, избегавшим, однако, общения с фининспекторами. Труд его был засекречен не только от финансовых органов, но и от соседей и даже от родственников.

В его мастерской, расположенной в подвале, стояло нехитрое оборудование: бутылки с красителями разных цветов, инструменты. Это была маленькая фабрика искусственного меха. Здесь кролики превращались в леопардов, а шкуры обыкновенных дворняжек — в куничий воротник. Подделки были неотразимы, и покупатели диву давались необыкновенной дешевизне мехов всех сортов.

Доходы Туниса росли изо дня в день. Рос и его профессиональный авторитет. Человеком он был непьющим и некурящим. Лишь слабость к женскому полу толкала его подчас на значительные денежные издержки.

Тунис познакомился случайно с девушкой, оставившей в его жизни неизгладимый след. Высокая и статная, белокурая красавица Котляровская очаровала даже видавшего виды Туниса.

«Вот это девушка!» — думал Тунис и, пустив в ход свое обаяние и красноречие, убедил ее провести с ним вечер в театре, а потом поужинать где-нибудь в ресторане. После недолгого колебания девушка согласилась. Ей понравился этот интересный, веселый и остроумный человек.

«В этом ничего плохого нет, — подумала она, — почему бы и не сходить с ним в театр?»

Простая работница фабрики, помогавшая старушке матери, она не могла часто посещать театры. Договорившись о месте встречи, Тунис побежал в сберегательную кассу. И вот выбритый и надушенный дорогими духами, в великолепном костюме Тунис встретил свою новую знакомую.

События разворачивались так, как и хотел Тунис. Театр, ужин в ресторане. Роль влюбленного Тунис выдерживал идеально. Он не позволял себе ничего лишнего, и лишь прощаясь с девушкой у ее дома, к которому они после ужина подъехали на такси, поцеловал ей руку.

— До послезавтра, да? — спросил Тунис.

Она молча кивнула головой.

— Смотри, берегись, — говорила подруга Котляровской, когда та рассказала ей о встрече с Тунисом. — Сначала он поводит тебя по театрам и ресторанам, а потом, смотри, горько плакать будешь!

Но Котляровская лишь смеялась и шутила:

— Это тебя просто завидки берут!

Слишком сильным было впечатление от вечера, проведенного с Тунисом, чтобы Котляровская отказалась от дальнейших встреч. Жизнь шла чередом. Днем работала, вечером встречи с Тунисом. И случилось то, что и должно было случиться. В один душный предгрозовой вечер Тунис зашел к ней с букетом цветов и с вином.

— Сегодня день моего рождения, и мы должны с вами его отпраздновать! — весело сказал Тунис и стал высыпать на стол многочисленные свертки.

«Какой он хороший!» — думала Котляровская.

— Что же вы не сказали, что сегодня ваш день рождения? Я бы подарок приготовила!

— Пустяки, — сказал Тунис, — вы — самый лучший для меня подарок. Быть вместе с вами — это все, что мне нужно для полного счастья. — И он поцеловал ей руку.

Шутя и смеясь, сели они ужинать. Тунис чокался с ней и пил за свое здоровье и за здоровье любимой. И так бокал за бокалом. За папу, за маму. В полном изнеможении, не соображая, что она делает, Котляровская опустила голову на плечо Туниса. Он обнял ее.

Одержав очередную победу, Тунис исчез. Он предусмотрительно не назвал Котляровской своей фамилии и адреса. Мать-одиночка, испытавшая горе и раскаяние, упреки подруг и осуждающие взгляды пожилых матерей, Котляровская отдавала все силы воспитанию сына. Борис выделялся из окружающих ребят своими знаниями и замкнутостью. Грусть его бросалась всем в глаза.

Закончив девятый класс и видя, что матери очень тяжело одной сводить концы с концами, Борис пошел работать на фабрику. Здесь он встретился с Виктором Тунисом. Встретился и даже подружился с ним, не подозревая, что новый друг — его родной брат по отцу.

Шли годы. Борис стал уже довольно квалифицированным работником, а Виктор Тунис — мастером цеха.

Летом 1961 года Борис пригласил Виктора зайти к нему на квартиру. Виктор согласился.

— Мама, познакомься, — сказал Борис, — это мой друг.

— Очень приятно, — ответила Котляровская, протягивая Виктору руку, и вдруг страшно побледнела, схватилась рукой за сердце и стала медленно опускаться на пол.

— Мамочка, что с тобой? — закричал Борис и подхватил мать на руки, посадил ее на стул.

— Это так, ничего, — пытаясь улыбнуться, ответила мать, — со мной бывает. Устала очень. Прошу вас, Виктор, садитесь и не обращайте внимания.

Она вышла из комнаты. Стала хлопотать на кухне. Машинально ставила тарелки, резала хлеб и с ужасом думала: «Неужели он сын Туниса? Вылитый его портрет. Такое сходство!» Безусловно, это он. Как теперь рассказать Борису, а может, не рассказывать? Зачем тревожить старую рану? А может, Тунис не виновен в том, что он исчез. Может, виновата я?..»

Котляровская взяла себя в руки, решив, что сначала все узнает сама, а уж потом решит, как быть.

Когда начали обедать, Котляровская не спускала глаз с Виктора.

«А ведь это он! — думала опять Котляровская. — Тот тоже редко был разговорчивым. Только иногда после выпивки шутил».

Борис проводил Виктора и вскоре вернулся домой. Но матери дома не было. Котляровская пошла по другой стороне улицы за Виктором и, когда он дошел до угла Столешникова переулка, подошла к нему.

— Вы меня извините, Виктор, — сказала Котляровская, подойдя к нему, — но вы так похожи на одного моего знакомого, что я не могла удержаться и решила с вами поговорить.

Виктор удивленно посмотрел на нее.

— Пожалуйста, буду рад вам помочь, если смогу. Что же вас интересует?

— Простите, как ваша фамилия?

— Тунис. А что?

— Да так, ничего. А где вы живете?

— В Столешниковом — мама, папа и я.

— Значит, я ошиблась, тот жил на Пресне.

Они расстались, но удивленный Виктор, придя домой, за ужином рассказал родителям о встрече с Котляровской.

После рассказа сына Тунис заметно покраснел и стал катать по столу хлебный шарик, а потом, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Ладно рассказывать сказки, спать пора.

Но в эту ночь Тунис не сомкнул глаз. «Неужели та самая, белокурая? И от нее сын. Кошмар! А мой болван приведет еще его ко мне в дом? А в чем я виноват? Насилия не было, была любовная история».

— И для ясности замнем все это, — сказал он громко.

— Что для ясности? — спросила сквозь сон его жена. — Спи, полуночник, выдумал еще по ночам разговаривать? Досчитай до ста и уснешь.

— Да спи ты! — огрызнулся Тунис, но все-таки послушался совета жены и стал считать.

Яркое солнце, выглянувшее из-за серой тучи, разогнало сомнения Туниса. Все теперь казалось ему далеким и совсем не страшным. «Что было, то прошло! — подумал он и лениво потянулся. — К черту воспоминания, сегодня выходной день и нужно отдыхать. Впрочем, отдыхать не придется, у меня еще много работы».

И он спустился в свою подпольную фабрику искусственного меха, где на веревках сушились шкурки.

Виктор позвал Бориса в гости.

— Я у тебя был, теперь ты ко мне зайди.

— Хорошо, приду, — ответил Борис. — В пять буду у тебя.

Борис пошел домой и попросил у матери свежую белую рубашку и галстук.

— Куда это ты так наряжаешься?

— К товарищу, к Виктору, в Столешников переулок.

— К какому Виктору? Не к тому ли, что был у нас?

— Да, к этому.

— Не ходи, Борис, — стала упрашивать его мать, — чувствует мое сердце, что все это добром не кончится.

— Но почему, мама? В чем дело? Что страшного в том, что я к нему пойду.

Борис недоумевал и удивленно смотрел на мать, которая стояла у стола с побледневшим лицом.

— Не ходи, Борис, умоляю. Не ходи ради меня.

— Хорошо, но тогда объясни толком, в чем дело. Что тебе плохого сделал Виктор?

— Боренька, не ходи. Я не хочу, чтобы ты встречался со своим подлецом отцом. Теперь тебе ясно, куда ты идешь? Виктор — твой родной брат по отцу. А твой отец — негодяй и обманщик. Он искалечил мне всю жизнь. За многие годы, когда я тебя воспитывала, он ни копейки не дал на тебя. Или ты хочешь полюбоваться на этого негодяя?

Неожиданное открытие матери потрясло Бориса. Он задумался. А потом, как бы стряхнув с себя тяжесть, сказал:

— Пойду, мама, полюбуюсь. А ты не бойся. Все-таки любопытно посмотреть на своего отца!

— Делай как знаешь, — тихо сказала мать и ушла из комнаты.

Пытливо всматривался Борис в своего отца. Хотел найти в нем что-нибудь близкое и не нашел. Борис был портретом матери. Он был таким же белокурым, как и она. А отец и Виктор были тоже как две капли воды похожи друг на друга.

«Ну, какой же он мой, — рассуждал Тунис, — ничего общего. Она — это да, действительно, она. Ну и черт с ним, что это я еще ломаю себе голову. Ведь это чужой для меня человек». Но совесть все же мучила Туниса. Когда вышли на улицу, Борис не выдержал и спросил Виктора:

— А как ты относишься к своему отцу?

— Ничего, по-моему, он честный человек, если не считать кой-какой мелочи, — ответил Виктор.

Борис передал Виктору разговор с матерью. Виктор был потрясен таким открытием. Но так как он был добрым по натуре человеком, то обрадовался.

— Что же тут плохого — теперь нас двое Тунисов!

— То, что мы братья, это, конечно, неплохо, — согласился Борис и замолчал.

— Да ты не хмурься, это временное явление, и я поговорю с отцом, он поможет тебе и матери. Я это сделаю.

— Не нужно этого делать, я не хочу. Обещай мне, что ты не будешь говорить с отцом.

— Ну, если ты просишь, — не буду.

— Понимаешь, Виктор, — сказал Борис. — Твой отец не такой человек, чтобы раскошеливаться. Я лучше как-нибудь сам с ним поговорю.

.Захватив с собой двух белок, Борис позвонил в квартиру Туниса. Дверь открыла старуха.

— Здравствуйте, заходите. Вы что — с мехами?

— Да, вот белок принес.

Из подвала тихо поднялся Тунис. Он посмотрел на белок и сказал:

— Десять рублей, больше не стоят. И вообще такую дрянь мне приносить не следует.

Виктор наклонился к отцу и что-то прошептал на ухо. Тот сначала побледнел, потом хрипло сказал:

— Ладно, тридцатку дам, но больше не приноси и не приходи.

Выбросив на стол тридцатку, Тунис ушел в другую комнату.

Борис побледнел, не взяв денег, круто повернулся и, хлопнув сильно дверью, вышел.

— Папа, зачем ты так поступил со своим сыном? — сказал ему Виктор. — Почему ты не дал ему хотя бы полсотни? Ведь ты никогда в жизни не помогал ему и его матери.

— Молчать, щенок! — огрызнулся Тунис. — Сначала заработай, а потом и давай кому хочешь. Я тебе дам пятьдесят. Убирайся вон из моего дома, паршивец!

— Ладно, отец, я думал, что ты честный человек, а ты.

— Так я еще бесчестный! Вон из дома.

Долго еще орал Тунис, хотя Виктор уже ушел.

Ему нелегко было все это пережить. И он пошел в парк. Нужно было подумать, что теперь делать.

Шло время. И вот однажды к Тунисам снова раздался звонок.

— Вам кого?

— Да вот принес меха.

Дверь открылась.

— Проходите, я сейчас позову мужа. Тунис, к тебе пришли! — крикнула она и пошла в спальню.

Тунис, сразу почувствовав недоброе, спросил:

— Что у тебя? Покрасить, что ли? — и стал ковырять вилкой недоеденную котлету.

— Сейчас я тебе покажу, подлец, я тебе покрашу.

Тунис схватил тарелку с котлетами и побежал на кухню, но не успел захлопнуть дверь, как ударом топора был опрокинут на пол.

— Что там такое?! — закричала жена Туниса из спальни.

Не успела она выйти, как тоже повалилась на пол с разбитым черепом.

Борис ходил по квартире и искал деньги. Он шарил по комодам и шкафам, и только убедившись, что денег нет, выбежал на улицу. Прикрыв плащом рубашку и брюки, на которых была кровь, Борис незаметно вошел к себе в дом и закрылся в ванной комнате. Холодной водой он стал смывать пятна крови. Руки дрожали. Рубашка выпадала из рук. Он не выдержал, наконец, и обратился к жене:

— Замой, пожалуйста, пятна, подрался вот, нос разбили.

Та развела руками и заплакала.

— Что ты ревешь? — пытался успокоить ее Борис.

Любопытная соседка вышла из комнаты и обратилась к жене Бориса:

— Что вы плачете?

— Не видите — из носа кровь течет! Рубашку новенькую всю измазал. Эх, Борис, Борис!

Зять соседки, Савостин, был работником милиции, и когда ему рассказали о Борисе, он доложил об этом начальству.

Мы со следователем прокуратуры допрашивали Виктора. В числе родственников и знакомых он назвал Бориса Котляровского.

«Какое совпадение, — подумал я. — Встречи с Борисом, следы крови».

Мы приняли решение задержать Котляровского и произвести у него обыск. Наши подозрения подтвердились. На белой рубашке и брюках отчетливо были видны следы крови. Борис не стал запираться и сам рассказал об убийстве своего отца.

 

СКВОЗЬ ИСПЫТАНИЯ

#img_23.jpeg

Однажды ко мне в кабинет пришел молодой человек и спросил:

— Вы меня узнаете, товарищ комиссар?

— Как же, конечно, узнаю. Помню и вашу бандитскую шайку.

— У вас хорошая память, товарищ комиссар!

— На память пока не жалуюсь, — ответил я. — Лучше расскажи, с чем пришел в МУР.

— Да вот, товарищ комиссар, освободился, порвал с прошлым, хочу прописаться, а то не принимают на работу.

— Насчет работы не беспокойся. Мы тебя трудоустроим, только учти: если еще раз сорвешься — пеняй на себя.

Родился Каверин в Марьиной Роще, о которой издавна ходят легенды. Он отлично учился. Все были им довольны. Но под воздействием старших ребят Каверин стал курить, пристрастился к выпивкам. Выпивали по праздникам, играли в карты, потом выпивки стали чаще.

Каверин стал получать плохие отметки, несколько раз пытался бросить школу, но родители заставляли учиться. И все же улица взяла свое. Он ушел из школы на завод.

Однажды на завод пришли представители аэроклуба и предложили желающим поступить учиться. Подал заявление о приеме в аэроклуб и Каверин. Но ему было только шестнадцать лет, а принимали с семнадцати, с таким расчетом, чтобы сразу же после окончания можно направить парня в военную летную школу.

Почувствовав тягу к воздуху, Каверин уже ни на минуту не забывал об аэроклубе. Он ходил, просил, надоедал, пока, наконец, в начале сорокового года его не зачислили.

Сначала шли теоретические занятия, а будущим пилотам не терпелось подняться в небо, чтобы почувствовать самим полет, который до мельчайших подробностей разбирался на лекциях.

Прошла осень сорокового года, зима сорок первого, а они все сидели в классах аэроклуба. Лишь в апреле 1941 года выехали они в лагерь, на аэродром. Этот маленький аэродром был недалеко от Москвы.

Курсанты жили прямо у кромки поля, в палатках. Совсем рядом была Пахра, где они купались в то жаркое лето. Трудным, но интересным был рабочий день курсантов. В шесть часов всех поднимали на зарядку, а в восемь уже начинались полеты. Один за другим стартовали с дорожки неуклюжие на вид У-2. Но даже эти небесные, тихоходы казались курсантам быстроходными мощными машинами. Но еще долго сидел перед курсантами инструктор в передней кабине, пока не научил их сначала взлету, потом полету и посадке.

Каждому курсанту хотелось побыстрее самостоятельно управлять самолетом, но лишь через некоторое время инструктор разрешил и то под своим наблюдением. Так было до пятнадцатого июня. Каверину хорошо запомнился этот день, потому что только ему одному из всей группы был разрешен вылет.

С утра было как обычно — зарядка, завтрак, полеты. Один за одним уходили со старта самолеты.

Курсантов вывели в квадрат, огороженный флажками, между двумя полосами — взлетной и посадочной. Они были свободны от полетов. Здесь же был и начальник отряда, и командир звена, и технические работники. Немного поодаль, на всякий случай, стояла пожарная машина.

Нот вот наступила пора летать и группе Каверина. Он построил группу и доложил:

— Товарищ инструктор, группа для выполнения полетов построена!

После рапорта, как обычно, инструктор провела предполетный инструктаж. И лишь потом объявила, что Каверин полетит самостоятельно.

Но не сразу доверили самолет Каверину. Сначала инструктор сделала с ним два контрольных полета и только после этого доложила командиру звена, что курсант Каверин готов к выполнению самостоятельного полета. Его еще проверяли командир звена и сам командир отряда. Так было положено, и нарушать инструкцию подготовки курсантов никто не мог. Это был закон.

Но вот проверка позади, и Каверин один в самолете. Он выруливает на линию предварительного старта.

Здесь инструктор дает ему последнее наставление и, прыгнув с крыла самолета на землю, поднимает руку, разрешая взлет. Стартер поднимает флажок, и вот самолет выруливает на линию старта. Потом самолет уже бежит по земле, набирая скорость. Несколько щелчков колесами о землю, и воздух прохладными струями обтекает двукрылый У-2.

Что может сравниться с чувством человека, которому дали крылья? Но какой бы ни была радость, нужно в точности выполнить задание. На высоте ста метров Каверин делает разворот. Потом он делает второй разворот, третий и идет на посадку, как велит инструкция. Наступает самый ответственный момент. Нужно так рассчитать планирование самолета, чтобы он точно приземлился у посадочного знака и к тому же мягко, на три точки.

Колеса коснулись земли. И все увидели радостное лицо Николая Каверина. Улыбалась и инструктор, ей тоже было радостно за своего питомца. Она подошла к самолету и дала разрешение выполнить еще один такой же полет.

«Думают, что я случайно сел хорошо, — мелькнуло в голове Николая. — Ну что же, я докажу, что научился летать!»

И вот Каверин снова в воздухе, снова развороты и заход на посадку. И снова машина плавно идет на посадочную отметку, сбив колесами мел буквы «Т».

Ему разрешили третий взлет. «Ладно, я доказал, что первый раз полет выполнил на «отлично» не случайно, и в третий раз сяду, как и в первый и во второй раз», — думает Каверин.

После выполнения третьего полета, да еще без балласта, все убедились, что Николай вполне оперился. Командир отряда перед строем курсантов объявил Каверину благодарность, а инструктор отпустила его отдыхать.

Долго не мог заснуть в этот день Николай. Радость его не покидала и в последующие дни. Но вот однажды, проснувшись утром, он почувствовал, что случилось неладное. Все в это утро ходили озадаченные, растерянные. И вот почти вся эскадрилья собралась у домика начальника. Видимо, о начале войны сообщили по телефону, потому что радио еще не объявляло.

Вскоре всех курсантов построили и официально объявили, что началась война, что полеты прекращаются до особого распоряжения, пока не прилетит начальник аэроклуба.

Начальник прилетел только во второй половине дня и, произнеся перед курсантами небольшую речь, разрешил на два дня съездить домой, но больше двух дней задерживаться было запрещено.

Фронт был еще далеко, когда Николай вернулся в аэроклуб, но по всему чувствовалось, что курсантов хотят побыстрее выпустить. Теперь уже курсанты стали вылетать самостоятельно один за другим, а Николай летал с инструктором в зону, выполняя фигуры высшего пилотажа. Так продолжалось около месяца, пока немецкие самолеты не появились над Москвой. Когда немцы шли на Москву, они пролетали и над маленьким тренировочным аэродромом клуба, и некоторые из них даже пытались бомбить его.

Летать становилось все опаснее и опаснее. И вот вскоре пришел приказ о прекращении полетов. Курсанты замаскировали машины ветками, и откатили их ближе к лесу. Теперь уже все, за исключением караула, стали уходить ночью с аэродрома. Спали в овраге.

Через несколько дней пришел приказ: «Аэродром перебазировать на новое место».

Куда теперь забросит судьба Каверина? Он не знал. Домой курсантов не отпустили, потому что приказано было сняться в течение суток.

И вот самолеты перелетали на новый аэродром, а все остальное хозяйство и личный состав аэроклуба отправили поездом.

Каверин летел вместе с инструктором на самолете, он уже к этому времени прошел почти полный курс учебы.

Начался август, но все еще стояла настоящая летняя жара. Летать приходилось без выходных, каждый день. Но об отдыхе никто и не думал. Всем хотелось поскорее на фронт.

Фронт все ближе и ближе подкатывался к Москве. Курсантов отправили в летную школу, армии нужны были пилоты.

Каверину еще не было восемнадцати лет, и поэтому он не мог пока принять присягу. Так и учился он без присяги, верный своей Родине. В мирное время в школе полагалось учиться три года, а теперь в десять месяцев сделали из курсантов военных летчиков и присвоили им звание старшин. Летайте, ребята, громите врага.

Вряд ли кто-нибудь из мирных граждан представляет себе, что такое ОАП — отдельный авиационный полк. Это, может быть, куда пострашнее, чем истребительная авиация с воздушными боями!

Уже треть России лежала под немецким сапогом, но люди не могли смириться с этим, и по всей оккупированной территории стали организовываться партизанские отряды. Вот им-то и оказывал помощь ОАП. Но все дело в том, что на вооружении полка были необычные самолеты — планеры. Они были бесшумны, но и безоружны. Повстречай такой планер самолет противника, и все кончено — гибель.

А помогали партизанам так. Выведет самолет планер с грузом на большую высоту, дотянет до линии фронта и тот бесшумно летит в назначенное место. Но летать приходилось не по одному, а нескольким самолетам сразу.

Партизаны ожидали пилотов и выкладывали костры. Но бывало и так, что немцы замечали их, и тогда садиться приходилось вслепую.

Даже опытному пилоту сесть вслепую трудно, а каким это было нелегким делом для вчерашних курсантов. Если летчик неправильно рассчитает посадку, то он всегда может воспользоваться мотором, а что делать планеристу, если он ошибется? Планеристу нужен только точный расчет, на второй круг он уйти не может, ошибся — опустишься туда, куда прикажет планер.

И вот летят планеры в район Витебска, везут к партизанам кадровых командиров, оружие, боеприпасы. Сгущаются сумерки. Вверху холодно, высота 5500 метров. Внизу мелкими огоньками мелькает линия фронта, разрывов снарядов почти не слышно.

Каверин уверенно ведет планер на запад. Но нервы иногда шалят, и он вбирает голову в плечи, словно сливаясь с машиной в единое целое. Первый полет закончился благополучно. Все двадцать человек приземлились в условном месте. Немцы еще, видимо, ничего не знали о наших планерных операциях, и поэтому летчики не встречали пока сопротивления.

Лишь в третий вылет немцы встретили ОАП во время посадки. Они узнали, где партизанский аэродром.

И вот когда первые планеры стали садиться, к ним ринулись танки и пехота. И хотя это наступление предвиделось партизанами, все планеры разгрузить не удалось, некоторые пришлось поджечь и бросить. Кое-кому из сверстников Каверина уже не пришлось возвратиться на базу. Так начались первые потери. Так бывшие курсанты узнали, что такое фронт.

Каверин в тот раз садился восьмым, ему повезло, он приземлился, когда еще площадка находилась в руках партизан, и ему удалось уйти вместе с партизанами в лес.

Прошел месяц. Получив новые планеры, снова шли в тыл врага Каверин и его товарищи. Теперь потери пришлось нести даже в воздухе. Планеристов встречали зенитки, ловили прожектора и ночные истребители. Но партизаны все же получали оружие и продовольствие.

Долго война бросала по фронтам Каверина. Участвовал он и в форсировании Днепра, сбрасывал десант. Однажды самолет подвел Каверина к линии фронта, и Николай отцепился. Когда над захваченной врагом территорией Николай летел еще на буксире, их поезд был замечен. Начали шарить прожектора и бить зенитки. Бесшумно уйти на этот раз не удалось. Осколок снаряда пробил обшивку, разворотив фару, которая была вмонтирована в крыло. Планер стал быстро терять высоту. Но Николай все-таки перетянул через линию фронта, а вот приземлиться благополучно не сумел. Он упал на изрытую снарядами площадку и не мог разглядеть в темноте, куда он садится, и только в последний момент заметил, как неожиданно выросла перед ним земля. Но сделать уже ничего не смог.

В сознание он пришел только в госпитале. Тяжелое сотрясение мозга. Николая тошнило, он бился в горячке. Только недели через две сознание вернулось к Каверину.

Был 1944 год, когда Николай вышел из госпиталя. Комиссия освободила его от воинской службы.

И нужно же было случиться.

Познакомился Николай уже будучи гражданским человеком, с некими Грачевым и Коровиным. И вот однажды к Николаю подошел Грачев.

— Могу предложить тебе одно дело — совершенно безопасное, но зато будешь с деньгами.

Каверин догадался, куда он клонит, но все же поинтересовался, что это за дело.

— Да вот, знаешь, есть один домишко в деревне Данилино, в нем живут мать и дочь. И представь себе — у них есть кое-какие ценные вещички, которые легко можно взять. Видишь — все очень просто. Нужно только приложить немного усилий. Я был не раз в этом доме, знаю, что где лежит, потому что дочь — подруга моей девчонки. Мать глухая, ничего не услышит, а дочка в чулане спит. Мы подъедем на машине, быстрехонько погрузимся и отвезем вещички в город одному барыге, я с ним уже договорился. Гроши получим чистоганом, а завтра и документы у всех нас будут на руках.

Николай колебался, ему трудно было пойти на такое дело, но Грачев, заметив, что Николай сомневается, стал еще настойчивее уговаривать Каверина и убеждать, что это совершенно безопасно. И хотя Николай понимал, что все это может плохо кончиться, он дал согласие.

Часов в семь вечера все встретились и еще раз договорились.

— Сегодня вечером в клуб приходите, — сказал Грачев, — оттуда и поедем.

Коровин и Николай пришли в клуб. Народу в зале было много. Все танцевали. Настроение было радостное.

Николай еще раз подумал: «Может, отказаться, пока не поздно?» Но сказалось влияние Марьиной Рощи. Отступать было некуда — нужно идти на дело. Ведь Грачев мог и убить Николая, испугавшись, что тот его выдаст.

В двенадцатом часу приехал Грачев, и все трое сели в «студебеккер».

— Вот, возьми финку, на всякий случай, — сказал Николаю Грачев и протянул ему нож. — А ты возьми ТТ, — сказал он Коровину.

Николай только увидел оружие, так сразу понял, на какое дело они идут.

— На мокрое я не пойду, — твердо сказал Николай Грачеву.

— Не трусь, эти штучки нам могут пригодиться, если мы сгорим и за нами пойдет погоня. А нож нужен будет, когда стеклить будем.

На том и порешили.

Шоссе пересекало деревню Данилино и уходило дальше. Коровин и Николай ехали в кузове. Проехав немного, машина остановилась, и в кабине послышался шум, очевидно, шофер догадался, что они затеяли что-то неладное.

Оказалось, что Грачев обманул шофера, сказав ему, что недалеко в поле спрятаны два мешка пшеницы. Продадим и деньги пополам.

— Пикнешь, пристрелю, — сказал Грачев и ткнул пистолетом в бок водителю. — Давай поезжай и не вздумай артачиться.

Шофер хотел еще что-то сказать; но пистолет сделал свое дело, и он нажал на акселератор.

Приблизительно метрах в трехстах от деревни машина остановилась. Выждав, пока затихнут голоса на улице, все трое пошли к дому.

— На стреме будешь, — сказал Грачев Николаю.

Они подтащили доску к окну, и Грачев, встав на нее, стал выставлять стекло.

«Нужно уходить, — подумал Николай. — Это наверняка мокрое дело». Вдруг он услышал, что шофер заводит машину.

— Я пойду остановлю машину, а вы быстрее управляйтесь!

— Хорошо, беги, да врежь ему, если удрать решит.

Николай добежал до места, где стояла машина, и решил больше не возвращаться к дому. Он шел по полю и думал, что совершил самую страшную ошибку в жизни.

Когда он отошел уже километра два от дома, то услышал за спиной топот. Это были Коровин и Грачев.

— В чем дело? — спросил Николай Грачева.

Но ответил Коровин:

— Борис убил обеих.

Николай взглянул на Грачева. Он был бледен, рука, державшая пистолет, то и дело вздрагивала, по всему было видно, что он нервничает.

— Как же так вышло? — растерянно спросил Николай.

— Как вышло? — огрызнулся Грачев. — Только стали вещи собирать, как дочь появилась и кричит на всю хату: «Боря, что ты здесь делаешь», ну и пришлось пистолетом по голове стукнуть, чтобы умолкла. А здесь старуха проснулась — пришлось и ее.

Николай шел, не обращая внимания на дорогу, теперь ему было все равно. Он шел на кражу, а возвращался с убийства. Что теперь будет? Ведь он не был дома целых четыре года. Сколько еще придется по лагерям и пересылкам скитаться? Но что случилось — случилось. Уже не поправишь.

«Нет, я на это не давал согласия и никогда бы не дал», — твердил Каверин, но его никто не слушал, каждый думал теперь о спасении собственной шкуры.

Было уже часа три ночи, когда Николай добрался до своей койки, но заснуть он так и не смог.

Николай вышел на улицу, когда было уже светло. У продуктовой палатки стояло несколько человек и о чем-то шумно говорили. В это время Николай заметил, что прямо к ним летит «козел». «Наверно, шофер предупредил милицию, — сообразил Николай. — Да, это они. Нужно что-то предпринять. Но что?»

Машина остановилась около них, из нее вышли два работника уголовного розыска с собакой.

Собака обнюхала всех по очереди. Николай стоял как вкопанный. «Теперь все пропало, собака опознает». Но собака прошла мимо. Николай понял, что через несколько минут Грачев и Коровин будут арестованы. Он взял чемодан — вещи были собраны заранее — и пошел на станцию.

Поезд отправлялся только в пять часов, и Каверину пришлось все оставшееся время сидеть на вокзале. Правда, сидеть — это не то слово. Каверин больше ходил, чем сидел, он волновался, и все время смотрел по сторонам, ожидая, что его с минуты на минуту возьмут. «А вдруг на вокзал придет и Грачев?» Видимо, Борис решил уйти подальше и только потом сесть в поезд.

Шло время. Только через-восемь месяцев наступил час расплаты.

Часов в одиннадцать ночи раздался резкий стук в дверь.

«Все, — подумал Николай, — это за мной».

В комнату вошли двое, подошли к нему и, развернув перед глазами документы, спросили:

— Узнаешь?

Николай увидел свою фотографию, которую сдавал еще при поступлении в аэроклуб.

— Узнаю, — грустно сказал он. А что делать — отпираться невозможно, ведь фотография-то его.

При обыске, конечно, ничего не нашли, так как вещей ему вообще никаких тогда не досталось. Да он о них и не думал.

Мать, отец, сестра стояли посреди комнаты и не понимали, что происходит, почему арестовали Николая.

— Это, наверно, ошибка, — уходя, сказал Николай. — Скоро все выяснится.

Он боялся сказать родным правду.

Часов в двенадцать Николая привезли на Петровку, 38 и ввели в кабинет. Сидевший за столом майор смерил его презрительным взглядом и сказал:

— Ну что, бандит, сразу все расскажешь?

— Расскажу все сам.

— Так-то оно будет лучше. — Майор вынул чистый лист бумаги и положил перед Кавериным. — Вот тебе бумага и ручка — пиши.

Начальник долго читал написанное и потом, дав Николаю расписаться, сказал привезшему Каверина:

— Ты его до утра пристрой где-нибудь, а утром мы его в Таганку определим.

Работник, доставивший Николая в МУР, долго водил его по Москве. Без сопроводительных документов никто не решался взять Каверина на ночевку.

«Но все-таки лучше ходить по улице, — думал Николай, — чем сидеть в КПЗ».

Часам к двум ночи наконец-то удалось определить Каверина на ночевку в 50-е отделение милиции.

К вечеру этого первого, проведенного в заключении дня попал Каверин на Петровку. Камера была маленькая, десятиметровая. Спать пришлось прямо на полу, подстелив под себя собственную одежду.

Скучно потянулись дни — долгие и однообразные. Единственной радостью были письма домой, которые разрешалось писать только раз в месяц.

«Хоть бы побыстрее кончилось следствие», — думал Николай, но его никто не вызывал и не допрашивал.

И лишь месяца через полтора его вызвали с вещами. Во дворе перед глазами поплыли круги, это от свежего воздуха. Но не успел он вдохнуть этого воздуха воли, как снова попал в «черный ворон».

Высаживали заключенных группами — одних у Петровки, других у пересылки. Николая высадили на вокзале.

Вот и следствие. 593 — прямо бандитизм — было заключение следователя. Николай пытался доказать, что он только косвенно был участником бандитской группы, но об этом никто не хотел слушать.

Суд идет!

«Вот и решается моя судьба, — думал Николай, — только бы не дали на всю катушку».

И суд действительно учел, что Каверин воевал и не был судим ранее, поэтому и приговорил Николая к семи годам лишения свободы и к трем годам лишения прав.

Последним выступал прокурор, который отверг все доводы Николая и потребовал от суда такое наказание.

Теперь Николай мог проститься с родственниками, с матерью, с сестрой. Отец на суд не приехал.

— Прощай, мама, я еще стану человеком, — сказал Николай на прощание.

— Я в этом не сомневаюсь, — ответила мать, и на глазах у нее навернулись крупные слезы.

От тюрьмы до платформы «зеков» вели по улице под охраной конвойных с собаками. Николай видел, как мать шла по обочине и махала ему рукой. Последний раз их взгляды встретились, когда садились в вагон. «Прощайте, родные места, не скоро я вас увижу и увижу ли, — думал Николай. — Но как бы там ни было, а я докажу, что я человек, а не сволочь, способная убивать людей».

Тихо стучали колеса, под их перестук можно было петь любую песню, особенно грустную. «Зеки» лежали на нарах молча. Многим из них уже приходилось отправляться на восток в арестантском вагоне. Николай стоял у маленького зарешеченного окна и смотрел на убегавшую назад родную сторонку. В этих местах стоял его полк, здесь случилось несчастье, за которое он теперь расплачивается.

Только через семь лет Каверин вернулся домой из заключения. Тяжелые испытания, выпавшие на его долю, не погасили мечту стать человеком.

В столице Николай прожил недолго. Вскоре пришел участковый милиционер и предложил покинуть Москву. «Куда ехать? — в отчаянье думал Николай. — Только приехал и опять скитаться!»

И вот Николай пришел в МУР. О чем мы говорили, вы знаете из начала моего рассказа. Я помог Каверину прописаться в одном из ближайших от Москвы городов.

В незнакомом городе жить было трудно, скитания по частным квартирам отнимали половину зарплаты, а вдобавок ко всему Каверин еще неудачно женился, пошли каждодневные ссоры из-за денег, из-за квартиры, вообще по каждому пустяку. Пришлось оставить жену и снова искать счастья в жизни. Он переехал в другую область и, договорившись с одним начальником милиции, «потерял» паспорт. Пошли запросы в тот город, где он жил раньше, но там о прошлом Николая ничего не знали. И вот он получил чистый паспорт, полноценный, без помарок.

Николай завербовался в строительном управлении и вернулся в Москву. Он понимал, что без учебы далеко не пойдет, и поступил в вечернюю школу. Работал добросовестно, к людям относился хорошо.

И вот он снова встретил прежнюю жену. Видимо, жена заявила в милицию, так как его через несколько дней вызвали в отделение. «Опять придется уезжать, — грустил Николай. — Бросить учебу!»

Но его не выселили из Москвы, а только поменяли паспорт, в котором поставили отметку о судимости.

Николай благодарил работников, что ему поверили.

Каверин окончил школу и поступил в институт. Я увидел, что парень порвал с прошлым, что он по-настоящему решил стать человеком.

Мы с Кавериным встречались несколько раз. Он окончил институт и работает главным инженером на одном из московских предприятий.

 

КВАКИН

#img_24.jpeg

Район Шаболовки застроен новыми корпусами, а его улицы и переулки обсажены липами и тополями.

Теплым вечером молодежь во дворе поет песни. Я зашел в тот самый двор, который мне был нужен, и присел на лавочку. Сидел, слушал и думал.

Я тоже живу в обыкновенном московском доме с множеством подъездов и большим двором. На стенах подъездов после ремонта возобновляются клинописные подписи — от объяснений в любви и до ругани. А в открытом всем ветрам дворе постоянно разгружаются машины, гуляют звонкоголосые мальчики и девочки.

Вечером, когда я возвращаюсь домой, парни постарше — всегда одни и те же — стоят кучкой у ворот: когда-то они тоже выцарапывали надписи, а теперь выросли. Надписи иногда некоторые любители вытатуировывают на собственном теле, а игры частенько заменяют выпивками. Но эти ребята работают, многие учатся и занимаются спортом. Откуда берется пьянка, татуировка, гадкая ругань? Откуда берутся и куда ведут? На этом месте мои мысли были прерваны наступившей тишиной — это кончилась песня, которую пели ребята под гитару.

Я подошел к ребятам и спросил:

— Вы, ребята, не знали тут у вас во дворе парень один жил — Поздняков Василий.

— Это какой Поздняков?

— Шофер Василий Поздняков, — ответил я, — он жил в седьмой квартире.

— А, это Васька Шевелюра, — сказал один парень. — Так он же сидит в тюрьме. А зачем он вам?

— Да я не его самого ищу, а его товарищей, — ответил я. — Просто нужно мне узнать про него, что он за парень.

И начался у нас с ребятами разговор о Василии Позднякове, о его приятелях, привычках и преступлениях, за которые он попал в тюрьму.

История была простая: учился мальчишка в школе не очень хорошо, был ленив и непоседлив. Любил озорничать и командовать другими, подражал взрослым, хулиганистым парням во дворе. После седьмого класса поступил работать учеником шофера на автобазу. В вечернюю школу он не пошел, шатался по клубам. Завел каких-то темных знакомых. На совершенно здоровый зуб поставил коронку и стал носить самодельный нож, который именовал финкой.

Прошел год, два, и из озорного мальчишки Василия Позднякова вырос матерый хулиган. И дружки у него были «достойные»: Жан Попов, на которого постоянно за его дебоши писали заявления в милицию, и Николай Хлебников, уволенный за прогул с завода, где он работал формовщиком.

Втроем они познакомились с Рыжим — Иваном Барановым. Ивану Баранову уже было за сорок. Половину своей жизни за кражи и хулиганство он просидел в тюрьмах. Освободившись, думал погулять и покутить. Баранов, как и прежде, подыскивал себе дружков в пивных и закусочных.

Там же, на Шаболовке, у павильона «Пиво — воды» Рыжий встретил пьяную троицу. Он понял — нашел искомое. С этого майского дня они начали заниматься грабежами.

События развернулись быстро. Поздняков и Попов угнали автомашину, открыв ее подобранным ключом.

Уже смеркалось, когда они подъехали к государственной палатке, где, угрожая пистолетом, забрали незначительную выручку, а похищенную машину, бросили в Сокольниках.

В мае в тот самый двор, где я беседовал с ребятами, заезжала «Победа». По приметам из машины выходил Рыжий, вместе с ним — Поздняков и Попов. Они бросили «Победу» и отправились к остановке такси. Трое подошли к одной из пустых машин и пытались открыть, но были задержаны с набором ключей. Васька Шевелюра в этот раз отсутствовал. Запирательство было бесполезным, бандиты сознались во всех преступлениях, и только Баранов нагло и цинично обвинял совращенных им ребят во всех смертных грехах. Он же выдал и Ваську Позднякова.

С тех пор прошло много времени. Мы с ребятами сидим во дворе, говорим по душам. Мне очень нравится идея организовать комсомольско-молодежный штаб их двора.

— Вы помните, у Гайдара Мишку Квакина? — спрашивает у меня паренек с гитарой.

— Помню.

— Так вот, начинается с Квакина, а кончается Поздняковым, — говорит паренек.

И все мы соглашаемся: разбитые лампочки в подъездах, ругань, озорство, а потом — преступление.

Прощаясь с друзьями, я был уверен — с этими ребятами ничего похожего на историю Баранова, Позднякова, Попова случиться не может.

 

ЭКСПОНАТ ИЗ ПРОШЛОГО

#img_25.jpeg

Наша Москва богата музеями. В одном можно увидеть произведения искусства, в других — изделия промышленности, в третьих — революционные реликвии. Картины Сурикова, Репина, вологодские кружева, новейшие станки-автоматы — все это творение рук человека, человека, создающего красивое, человека дерзающего.

Ходишь по музеям, и сердце радуется: сколько хорошего может сделать и делает человек! Я не ошибусь, если скажу, что в музеях познаются душа народа, его устремления.

Как-то на Выставке достижений народного хозяйства стоял я в толпе возле макета искусственного спутника Земли и слушал пояснение экскурсовода.

— Полет космического корабля! Вот он стоит на старте, чтобы через секунды проложить еще одну трассу в космос. Старт. Ракета устремилась вверх. И только огненный след да быстро рассеивающиеся столбы отработанных газов. От восторга захватывает дух — это сделано руками советского человека!

Экскурсовод говорил и говорил. Но вдруг мне стало грустно, я вспомнил другие экспонаты, экспонаты музея криминалистики. Там выставлены тоже изделия рук человеческих, но на что они нацелены? Отмычки, кастеты, ножи. Они вроде бацилл под колпаками.

Ракеты и кастеты. Мчащаяся в космосе человеческая мечта и орудия преступника. Настоящее и прошлое.

— Так как же с музеем криминалистики, комиссар? — спросил я себя. — Видно, плохо ты работаешь?..

Экскурсовод прервал объяснение и вопросительно посмотрел на меня:

— Вы что-то сказали?

— Нет, нет.

Я спорил сам с собой. Спорил вслух.

Извинившись, я отошел в сторонку. А мысль все сверлит мозг: «Как же с «нашим» криминалистическим музеем?»

Видимо, моя работа заставляет меня острее воспринимать все это. А если посмотреть со стороны?

В музее криминалистики «короли взлома» уходят в прошлое, и экспонаты молчат.

Есть у меня одна фотография, она могла бы висеть в музее, в разделе «Конец преступного мира». Это фотоснимок 65-летнего старика Муравского.

Стены московского уголовного розыска видели его еще молодым. Тогда он не был лыс, и щегольские усики не блестели сединой. Последний раз Муравского задержали за карманную кражу. Он уже постарел, не мог прыгать на ходу из трамваев — возраст не тот. Тогда он стал подвизаться в церкви, обирать тихих, смиренных старушек.

У Муравского много знакомых среди прихожан. Недаром, когда его задержали в церкви, на следующий день в МУР пришла делегация верующих. Они просили отпустить «бедного старичка». Когда же им рассказали все, что было известно о Муравском, они, понурив головы, ушли из уголовного розыска.

В тот же день я разговаривал с этим представителем последнего поколения «воров-аристократов».

На вопросы он отвечал скупо, неохотно.

— Где живете?

— Это несущественно. Ночевал на вокзалах, в поездах.

— Значит, вы бродяга?

Он молчит. Ему не нравится слово бродяга.

— Где работали?

— Последнее время нигде.

— Есть ли у вас профессия?

— А как же! Мои родители имели в старое время лавку с москательными товарами, а я у них был старшим приказчиком.

Выясняется, что в наше время Муравский нигде и никогда не работал. Пытались его приучить к труду в местах заключения, но он не захотел. Считал себя «интеллигентом».

И вот последний, кажется, самый простой вопрос:

— Есть ли у вас друзья?

— Друзья? — удивился Муравский. — Вы хотите сказать — сообщники?

— Вы не поняли вопроса, Муравский. Речь идет не о сообщниках и даже не о собутыльниках, а о людях, которые вам близки. Может, вас связывают с ними общие воспоминания?

— На что намекаете, начальник? У меня нет связей с преступниками. Я работал один.

Муравский даже не понимает, что означает слово «друг».

Он жил в нашей стране, но ни одно из ее огромных дел его не коснулось. Люди строили, учились, воевали, любили, а Муравский воровал, сидел в тюрьмах. Человек, всю жизнь обворовывавший людей, — обокрал себя.

Время его наказало.

В нашей стране идет глубокий процесс рождения нового человека. Рождается этот человек не в мечтаниях — он виден, ощутим по его новому отношению к труду, по его поступкам и характеру. Лень, зависть, корыстолюбие уже не властвуют над новым человеком. Миллионы юношей и девушек, бросив уютные квартиры в городах, едут на целину и новостройки. Валентина Гаганова и многие ее последователи перешли в отстающие бригады.

В этой атмосфере героизма, бескорыстия, в обществе, где все больше и больше проявляются коммунистические отношения, труднее становится орудовать людям с частнособственнической психологией. Люди поняли, что старое уходит навсегда. На смену ему пришла новая жизнь, жизнь с новой коммунистической моралью.

«Люди понимают, что старая жизнь уходит». Написал я эту фразу и подумал: «Но ведь не все же еще понимают!» Преступность в нашей стране уменьшилась, а ведь оставшиеся уголовники — это живые люди, пусть заблудившиеся, но люди. Возвращение их к честному труду и честному образу жизни — дело всей общественности. И не потому появились эти записки, что мне хотелось пополнить коллекцию детективных сочинений. Мне, человеку, отдавшему десятки лет борьбе с нарушителями закона, хотелось рассказать о том, как еще сильны старые привычки.

 

МЫ В ОТВЕТЕ

#img_26.jpeg

Но вернемся к Ржавину. Помните, с чего началось? С голубей. Почему же такое невинное занятие привело к краже? Ведь вместе с Ржавиным стали воровать ребята. После Московского фестиваля многие москвичи стали разводить голубей. Но если в дни подготовки к фестивалю голубеводами интересовались комсомольцы, то теперь их отдали на откуп голубятникам-коммерсантам, и пошли пьянки, спекуляции, карточные игры, воровство. Бедного сизого меняют на водку, перепродают. Между тем в Москве есть примеры, когда комсомольцы создали клубы голубеводов, поставив во главе их настоящих энтузиастов-любителей. Чтобы ржавины не отнимали у нас честных ребят, голуби должны быть взяты комсомольцами на свое вооружение.

Хорошо после работы пройтись по улице и подышать московским воздухом. Выходишь, и сразу попадаешь в молодежное море. Тысячи юношей и девушек, закончив работу, спешат в театры, библиотеки, клубы. Яркий свет витрин выхватывает из этого людского потока интересные сценки. Вот девушка в шапочке, пушистой, как первый снег, разговаривает с молодым парнем в спортивном костюме. В руках у него папка. Долетает отрывок фразы:

— Приду, сейчас только переоденусь. Подожди.

Эти идут, наверное, в театр.

А кто это? Свет витрин падает на трех молодых людей в пестрых пиджаках с опущенными плечами, зеленых брюках и клетчатых шарфах?

— А, старые знакомые! Стиляги! Мелкие людишки, которые считают, что им все разрешено и все прощается. Люди без страстей, ничего не читающие и не желающие ничего знать. Они идут, мурлычут под нос одни и те же джазовые мелодии. Интересно, куда направляется эта тройка? Хотя маршрут давно известен: первая остановка — ресторан «Якорь», далее везде.

Но что это? Слышу название «Молодежное кафе» — это уже интересно! Стиляги и молодежное кафе! Мы видим, как нередко в новое дело вкрадывается старое, оно, как ложка дегтя в бочке меда.

Вначале я рассказывал о старом своднике Ясиновском, о муровской «няне», о Ржавом и о других. У всех у них было одно стремление — потуже набить свой кошелек за счет других, боязнь за этот кошелек. Смотришь на них и диву даешься: откуда могла появиться такая мразь в нашем обществе, что руководило их поступками, ради чего они грабили хороших советских людей? Денег им, что ли, не хватало, или они голодали? Нет. Ни один из них не голодал, и если они работали, то получали столько же, сколько и остальные. Они просто хотели прожить «легкую жизнь» — ничего не делать, а получать много, и что самое удивительное: каждый из них за свою долгую жизнь и двух книг не прочитал, не бывал в театрах, редко смотрел кинокартины. Никто из них, наверно, даже не задумывался о своей жизни. Сегодня пьянка, завтра то же. Так переползали изо дня в день, и все. И наконец, с чего начал свой путь Ржавин? С пьянки, и никто в это время не подошел к нему и не сказал: «А ну-ка, брось, милый, до хорошего это тебя не доведет».

Но время идет. Люди начинают мыслить по-иному. Вот, к примеру, это было не так давно. Я просматривал сводку. В ней говорилось о вещах, найденных москвичами в метро и переданных в милицию. Только за один год было передано в милицию 170 часов, 18 фотоаппаратов, 322 чемодана, 360 хозяйственных и дамских сумок, 14 шерстяных отрезов, 26 пар новой обуви и несколько тысяч рублей. И вот мне снова вспомнились ржавины, ясиновские и различные «няни». Ведь они дрожали над кошельками, а тут, смотрите — груды ценностей, сданных людьми.

В последнее время у работников милиции работы «по специальности» убавилось. Вы, конечно, помните стихотворение С. Я. Маршака «Рассказ о неизвестном герое»:

Этот парень вынес из горящего дома девочку, отдал ее матери и, не сказав своего имени, вскочил на площадку трамвая и скрылся. Сейчас приходится больше искать людей, проявивших героизм. Люди видят проявление героизма и хотят поблагодарить героев, но они скромно исчезают. Найти преступника легче, чем разыскать героя, — ведь он не оставляет «улик».