* * *

— Эрос, почему ты меня не любишь? Эрос, очнись! Я к тебе обращаюсь!

— Отвяжись, Ален! Что-то ты сегодня чересчур озабоченная.

— Дурак! Я совсем про другое… Кондрат, почему он меня не любит?

— Любовь, Ален, это музей. А кому сегодня нужен музей? Саркофаг для исторических безделушек, склеп культурного фетиша…

— О-ё-ёй, какие мы умные!

— …Кунсткамера выродившихся страстей. Один прикольный чувак, Малкольм Макларен, однажды сказал… Ален, ты знаешь такого старика?

— На фиг он мне сдался! Тем более раз старик — значит, музей. Да еще, наверное, едва ходячий.

— Хм, верно, Ален. Один-один. И все ж погоди на фиг посылать. Макларен — первый продюсер «Секс Пистолз»…

— Боже, храни королеву!

Ведь это фашистский режим.

Он сделал из тебя болвана — Потенциальную водородную бомбу.

Боже, храни королеву…

Жаль, «пистолеты» давно почили в бозе. Эх, сейчас бы их к нам!

— Неправда, Эрос. Это Сид Вишес ушел в мир иной, закачал себе слишком много «Герасима», а старички еще барахтаются. И главным у них был вовсе не Сид, а Джонни Роттен…

— Джонни Гнилой и Сид Зловещий — закадычные дружки. Ха-ха, прямо, как мы!

— …Но неважно. Мне «Секс Пистолз» по барабану. Тоже музей. Здесь я полностью согласен с Ален.

— Так что же сказал Макларен?

— Примерно следующее: музеи — это полный отстой, а подлинным искусством сегодня является шопинг — походы по магазинам.

— Интерактивное искусство: ты — мне, я — тебе…

— Верно, Эрос.

— Чушь собачья.

— Нет, Ален, это так. Витрины, прилавки, распродажи — разве это не инсталляции? Не экитн?

— Может быть.

— А вот чтобы традиционное искусство отвоевало место под солнцем, потеснило соперников, хоть те же магазины… Искусство должно, оно просто обязано преступить закон. Причем закон не только в самом искусстве, но и в этике, в человеческих коммуникациях, окружающей среде, религии, наконец…

— И что это будет? Беспредел какой-то!

— Антиискусство, Ален. Всего лишь навсего. Начало начал. Антиживопись, антиклассика, антиопера…

— …Антивера, антимир, анархия!

Я анти-Христос.

Я анархист.

Не знаю, чего я хочу,

Но знаю, как это получить.

И хочу уничтожить прохожего,

Потому что хочу анархии!..

— …Антинадежда, Ален, антимечта!

— …Антилюбовь.

— Ха-ха-ха! Молодец, Ален, быстро схватываешь!

— Эрос, я тебя антилюблю.

— Это как?

— Да никак. Вот что я скажу вам, парни: отстой не музей, а эта ваша антивера и антилюбовь. Я хочу обычной, бабьей, любви. С ухаживаниями, цветами, ночными свиданиями и поцелунками. С наглыми приставаниями, черт побери!.. Я еще не испытала, а меня уже воротит от любви вне закона. От любви без правил. Без будущего. А я хочу, чтоб родители благословили меня…

— Ален, но это же старомодно!

— Пусть! Но я хочу, чтоб Эрос обнял меня, взял на руки, и не потому, что антивлюблен… или вколол какую-нибудь гадость, или накурился. Или проглотил якусь пилюлю, от которой душа поет и летает, и готова закохатыся в будь-яку жинку. Но время действия пилюли закончится, и Эрос снова будет пялиться на меня отмороженным взглядом. Хочу, чтоб «термін дії більше не діє»!

— Ну-ну, выбирай выражения!

— А что, разве неправда, Эрос?!

— Хм, почти семейная сцена: милые бранятся…

— Ну вы, блин, и орете! Возле подъезда слышно.

— A-а, Палермо, наконец-то. Если бы ты знал, как меня эта парочка достала. Ведь они все делают вопреки — любят друг друга, а утверждают обратное. Сплошная антилюбовь… Слышь, Палермо, есть у меня идея. Пошли на кухню, погутарим. Я как раз холодного пива припас.

— А эти?

— Пусть лаются. Мне, кстати, под их разборки лучше думается. Так вот, моя идея… Помнишь Гемоглобов?

 

1

Гемоводы и транскабели пришлось пустить прямо по наружной стене дома — от форточки к форточке протянулись лианы черных и совершенно прозрачных кабелей. Вот это было зрелище! Точнее, обещало быть. Предвкушая картинку, которая скоро станет достоянием сотен людей, Кондрат Гапон, улыбаясь, потирал руки. «Представляешь, что подумает пипл?» — глядя на Эроса, Кондрат презрительно ухмыльнулся. Не выдержав его взгляда, Эрос отвел глаза. Хотя знал, что Кондрат не презирает его. Точнее, не его презирает… «Что по проводам течет томатный сок? Или гранатовый?» — осторожно предположил Эрос. «Как же, гранатовый, по шесть гривен за литр. Нет. Пипл решит, что по трубкам течет кровь. Много крови! И испугается, откажется поверить в то, о чем невзначай догадался». Кондрат крепко сжал губы — казалось, навсегда. И лишь в уголках рта, подобно осколкам разбитого воинства, сохранились остатки его перченой улыбки. Будто в черный шоколад добавили горький соус «чили». Будто Гапон был сплошь из шоколада, отравленного перченым соусом… «Представляешь, что почувствует пипл, когда узнает, что это и вправду кровь? Кровь течет по стенам их родного дома», — Кондрат ухмыльнулся в другой раз, и приятели разошлись по домам.

Идея эта пришла, разумеется, Кондрату. Идея реанимировать Гемоглобов — интернет, в котором вместо бесполых, выхолощенных байтов гоняет живая кровь. Непредсказуемая, одержимая свойственными лишь одной ей тайнами, бежит кровь гемов — пользователей Гемоглобова. На вопрос «на фига все это?» Кондрат, немного заведясь, но продолжая улыбаться шоколадно-перченой улыбкой, ответил. Сказал будто постановил: «Шоб пипл не расслаблялся. Но главное, штоб вы всегда были начеку. Сечете, о чем я толкую? Чувства ваши мертвеют быстрей, чем растут ваши ногти. Чувства немеют, безнадежно немеют и совсем скоро не смогут заявить о себе. Будет смешно — а вы даже не улыбнетесь. Станет страшно — но вы пройдете мимо, бесчувственные, как глиняные истуканы. Эрос, у тебя уведут Ален, а ты и не вспомнишь про ярость, не проклянешь, не покаешься. Всех вокруг поразит чья-то красота или безобразие, а у вас даже подозрение не возникнет, что рядом что-то произошло… Душа немеет, пацаны, как рука, которую вы неудачно отлежали во сне. Дух бьет тревогу, не в силах найти подтверждения собственной значимости. Сначала бьет в колокол, а затем затихает. А душа, не испытав должного набора ощущений, мертвеет. Немеет, дрянь такая…

Так какого черта, пацаны?! Что за жизнь без значения? Без острых, колких, резвых, резвящихся чувств — разве это жизнь? Да, Ален?»

Тряхнув светлой, как вся она, шевелюрой, Ален кивнула. Она понимала, о чем говорит Гапон, но не верила ему. Отказывалась верить. В ее сердце еще предостаточно пороха. Пусть только пожелает ее Эрос, она, не задумываясь, с радостью рванет свою пороховую мышцу. Вот тогда ее чувства разлетятся окрест! Хватит надолго и многим…

Эрос неосознанно взял Ален за руку. Но взгляд его, даже не коснувшись воздушных локонов девушки, беспрепятственно проникнув сквозь оконное стекло — в ту минуту Ален подумалось, что такое по плечу только ее возлюбленному, — не отягощенный заботами и любовью, терялся в розовато-синей дали. Вечер заманивал солнце за горизонт — солнце не ломалось, послушно закатывалось, как закатываются глаза у отдающейся… Ален встала против окна; возникший за ее головой протуберанец играл, золотил ее волосы. Лишь однажды, скосив на девушку взгляд, Эрос вздохнул: «Женщина, облаченная в солнце». И отпустил руку.

В это время Палермо, ловя лысым черепом зайчики, пускаемые заходящим светилом, равнодушный к страстям по немеющим чувствам, безучастный к неразделенным чувствам, налаживал гемвер — сервер для восьми десятков комгемов. Скоро, может, уже завтра, комгемы, включенные в сеть Гемоглобова, начнут питаться и обмениваться друг с другом человеческой кровью. Озаряя, обагряя мониторы гемомузыкой — первородным гносисом, знанием, добытым в крови отчаявшихся и боящихся признаться себе в этом людей. Гносисом вместе с шальной кровью должны были добровольно пожертвовать те, кто, испытывая ужас или, наоборот, так до сих пор и не поняв, что с ними происходит, успели затеряться, застрять, погибнуть в жизненной круговерти… Бедный, бедный пипл! А среди жаждущих или просто молодых и любознательных, рисковых гемов — Кондрат, Эрос, Ален и Палермо.

— Будет круче, чем в черной комнате без окон и пола, — довольным тоном пообещал Кондрат.

— Почему без пола? — удивился Эрос. — Мало того, что темно, так еще и… Провалиться можно.

— Вот именно! — Кондрат энергично плюнул на землю; заметно было, как его распирает от восторга, близкого, похоже, одному ему. — Ты испытаешь полный провал! Мрак и бездна! Ты провалишься в черную, беспросветную бездну!

— Не хочу я такого, — закапризничала вдруг Ален. — Я света хочу. Чтоб видеть, как улыбается Эрос.

И девушка безотчетно прильнула к плечу юноши, да тот, балда, по обыкновению отстранился. Не любил на людях телячьей нежности.

— Хм, скоро ты забудешь, как он улыбается, — Кондрат мрачно насупился. — Скоро ты обо всем забудешь. Не до того будет.

Сколько квартир в их доме рискнули подключиться к кабельному, или, как его уже успели прозвать, семейному Гемоглобову, никто точно не знал. Об этом Гапон позаботился: проводить транскабели и гемоводы он пригласил трех незнакомых друг с другом работяг. Спецы трудились по очереди. Таким образом Кондрат пытался добиться большей анонимности и таинственности.

— Ох уж этот Гапон! Люцифер доморощенный…

Мотнув головой, Ален прижалась влажными губами к теплой груди Эроса. На завтра был намечен старт Гемоглобова, а сегодня они еще вместе — она и ее Эрос. Чего она так боится, дуреха?

— Ф-ф, мне щекотно, — сдерживая смех, фыркнул Эрос и перевернулся на живот. — Не целуй меня больше. Такими губами, как у тебя, можно насмерть защекотать.

— Ах так! — в следующую секунду Ален оседлала юношу и, шлепнув по его голой попе, дурашливо заржала. — И-о-го-го-о!! Лети стрелой, мой конь ретивый! Забудь покой, мой дух ревнивый!

— Ни за что-о-о! — Эрос изогнулся, резко вскинув зад, крутанул им, стремясь скинуть непрошеную наездницу; Ален, не удержав равновесия, повалилась набок, прямо в объятия возлюбленного… Успокоив дыхание, поймав ошалевшее сердце, со стоном восторга едва не выскочившее наружу, посадив сердце в привычную клетку, обняла-обвила Эроса за шею, прижалась отвердевшими сосками к его возбужденным соскам… И тогда рассудок вновь заявил о себе, открыв шлюзы любопытству и тревоге. Сознание заштормило, сердечко защемило, но уже не от счастья, а от беспокойства, нашептанного врожденной женской интуицией.

— Ты не знаешь, что имел в виду Кондрат, когда говорил, что приготовил нам кучу сюрпризов?

— Когда это было? — не вынимая изо рта сигареты, не совсем разборчиво уточнил Эрос. Они лежали бок о бок на неширокой тахте в Алениной комнате в ее завораживающем тишиной доме.

Петр Васильевич, батя Ален, должен был вернуться с работы нескоро, часа через два с половиной. За это время можно было налюбиться вдоволь, да что там налюбиться — узнать друг друга, как себя. Глубже и лучше, чем себя. А дальше — прощай, подруга, поступай, как знаешь.

— Так когда он такое сказал? — Эрос сжал левую грудь Ален. Груди у нее были большие и упругие, во время занятий любовью жили, казалось, исключительно своей жизнью, как два своенравных зверька. Эрос любил ласкать этих зверьков с острыми соблазнительными мордочками, дразня и приручая их одновременно. Но Ален больше не откликалась на его ласки — на место юной страсти пришла вполне зрелая осторожность.

— Ну, как ты не помнишь, Эрос?! Кондрат еще пугал нас какой-то рулеткой!

— Не помню такого. Спи лучше, — Эрос вызывающе зевнул.

— Ну вот, я думала, мы любовью займемся, — Ален беспомощно пыталась спасти положение, но было поздно — Эрос обиделся или вправду уже остыл.

— Я тоже так думал. А нужно было заниматься.

— Так чем же мы сейчас занимались?!

— Хм, не иначе как разыгрывали любовь…

До пуска Гемоглобова оставалось чуть больше четырех часов. Согласно Гапоновскому плану, пуск должен был состояться в три часа пополудни. В десять Эросу неожиданно позвонил Кондрат и, не слушая никаких возражений, назначил его редактором гемопрограмм семейной Сети. С десяти пятнадцати до почти без десяти одиннадцать Эрос прошел у Палермо короткий и беглый, как диктант по украинскому, инструктаж и, разумеется, мало чего поняв в своих редакторских обязанностях, зачем-то отправился к Ален. Может, думал поделиться с ней некоторыми соображениями о новом Кондратовом приколе, посоветоваться, что ему делать, или… Или, не желая себе в том признаваться, просто хотел помириться с ней. Вчера как-то глупо все вышло. Дурацкая размолвка! Ну почему он не трахнул ее на прощание? Ведь она так этого хотела…

Он забыл все свои вопросы, все слова прощения, когда увидел Ален. Она вышла к нему совершенно растрепанная, полуодетая, мокрая, с всклоченной шевелюрой — короче, явно возбужденная.

— Ты что, мастурбацией занималась? — немедленно сморозил Эрос, ошарашенный видом девушки. Ему и в голову не могло прийти, что у нее может быть еще кто-то, кроме него.

— Занималась, — только и ответила она. Глядя мимо него — взгляд, влажный, бесстыжий, едва не коснулся его правого плеча. И Эросу отчего-то запал, запомнился именно этот момент: капельки пота на красном лбу Ален и ее бессовестно-счастливые глаза…

— Черт! — Эрос чертыхнулся и включил комгем. Все позади. Все — позади!!.. Все только начиналось.

 

2

Эрос редактировал не все гемопрограммы, а только их новостийную часть. Эдитор гемоньюс — так окрестил его Кондрат. Еще три пацана и одна девчонка отвечали за другие гемоблоки. К примеру, созданием гемоклипов занимался парень, с которым Эрос не был знаком. Гемоигры редактировала страшная, как атомная война, девушка из третьего подъезда. Прошлым летом, когда Эрос еще не знал Ален, он мимолетом переспал с Жанкой… А что делал он сам? По правде говоря, ничего. Ну, почти ничего. Палермо подключил к Эросовому комгему ребристый, как движок от древнего мопеда, сублиматор. Приборчик, собственно, и отдувался. А Эрос его нехотя, особенно не напрягаясь, контролировал.

Справедливости ради надо отметить, что сублиматор — штуковина сверхпоправочная! Непостижимая простым смертным. Сколько Палермо ни впаривал Эросу устройство и основные принципы работы своего чудо-детища, все было напрасно. Эрос так и не въехал. Ну разве что в самых общих чертах усвоил. Вроде того, что сублиматор идентифицирует многочисленные гносисы, содержащиеся в крови гемов, добровольно сброшенной ими в сеть Гемоглобова. Кровь так же полна гносисом — непреходящим, подобно всей истории человечества, знанием, — как серое вещество, упрятанное природой в костяной бокс человека. Да кровь просто сочится, хлещет гносисом! Невостребованный или попусту выпущенный наружу гносис сворачивается — чернеет, густеет, отмирает… Закончив процесс идентификации, сублиматор классифицирует добытые из кровей нескольких десятков людей знания, раскладывая их по соответствующим тематическим папкам: «Развлечения», «Страхи», «Мечты», «Секс», «Зависть», «Юмор», «Заботы», «Печаль», «Ненависть», «Любовь», «Сны»… Безжалостно препарированный, на первый взгляд, и растасканный по рубрикам гносис на самом деле объединялся в единый информационный блок. Гапон назвал его «гемоньюс». Тематические гемоновости в автоматическом режиме рассылались их подписчикам. Каждому свое. Происходило это через каждые четверть часа и выглядело следующим образом.

Пользователь семейной Сети включал комгем, вводил в вену иглу, при помощи гемовода соединенную с комгемом, устраивался удобней в кресле, на диване или прямо на полу — и входил в Гемоглобов. Отпускал в Сеть кровь и ждал… Подгоняемая мини-гемиксом — маломощным локальным электронным насосом, кровь устремлялась по гемоводу прочь от ее хозяина. Все дальше от тема, рискнувшего сыграть одновременно с жизнью и забвением, которым, возможно, и была сама смерть — вещь незнакомая и туманная. В глазах тема картинка привычного мира расплывалась все сильней, все ощутимей подташнивало, душа отчего-то радовалась безвозвратно утекающим силам… Все глубже в запредельные дали, все ясней и понятней грех — грех Адама, осмелившегося изведать запретное знание.

По прозрачному и тугому, как артерия, гемоводу кровь вытекала из тела слабеющего с каждой секундой смельчака, через форточку или отверстие в стене покидала дом тема — не живого, не мертвого. Конечным пунктом кровяного пути был гемвер — сервер Гемоглобова, установленный в квартире Кондрата… В ясный день, когда облака лишь местами превращают небеса в подобие вареных джинсов, а то и вовсе не кажут носа, в такой вот солнечный день, остановившись неподалеку от их дома, можно было отчетливо наблюдать, как, налившись кровью, провисают темно-красные нити гемоводов, беспорядочной, неправильной сетью опутавших три четвертых стены дома. Некоторые жильцы уж слишком близко к сердцу приняли это новшество. (Опять же справедливости ради нужно сказать, что картинка из перекрещенных вдоль и поперек гемоводов, едва заметно вздрагивающих не то от порыва ветра, не то от бегущего по ним тока крови, и впрямь выглядела диковато.) С семидесятивосьмилетней Антониной Васильевной чуть удар не случился, когда она впервые увидела Гемоглобов в действии: руки ее, воздетые к небу, будто одеревенели, ноги, наоборот, подломились, и несчастная старушенция с выпученными очами и застрявшим между зубами языком беспомощно осела. Промахнувшись мимо скамейки, повалилась на грядку с ландышами. Палермо потом рассказывал, что когда помог бабульке подняться, с трудом разобрал, как она пролепетала: «Боженьки ты мой! Шо ж это творится?! Словно с живого кабанчика кожу содрали — а под ней-то кровушка бежит…» Сравнение Васильевны показалось Кондрату прикольным. «Во бабка дает! — похвалил он. — Самую суть уловила: кровь бежит. Должна бежать! На этом стоит наш Гемоглобов».

Из разных окон-квартир гемоводы сбегались, как уже было сказано, в дом Гапонов — там находился гемвер и центральный гемикс. Мощный электронный насос откачивал кровь у отчаянных гемов — любителей острых ощущений. Куда уж острее!.. Десятки алых ручьев впадали в компактное озерцо с прозрачными пластиковыми стенками — гемотермос, специальную емкость в гемиксе, служившую для временного сбора крови. Там-то и происходило основное таинство: в гемотермосе, как в миксере, кровь смешивалась, одновременно раскладываясь на гемобайты, в которых-то и был заключен персональный гносис каждого гема. По транскабелям, по внешнему виду ничем не отличавшимся от телевизионных кабелей, гемобайты сбрасывались в сублиматоры пяти редакторов программ. В сублиматорах гносис подвергался опознанию и сортировке: каждому гемобайту находился его шесток — тематическая папка. При этом редакторы слабо отдавали себе отчет, в чем же, собственно, заключаются их редакторские обязанности. Уж Эрос в этом точно мало что соображал. Бессмысленным взглядом наблюдал за игрой сине-красно-желтых огней — индикаторов, густым рядком расположенных на передней панели сублиматора, тупо всматривался в их затейливый бегущий рисунок, словно пытался разгадать зашифрованное в цветовой чехарде послание. Напрасно!

На той же передней панели было устроено небольшое углубление, назначение которого Эросу, естественно, было неизвестно. Его все тянуло залезть в ямку пальцем… Но он ограничивался тем, что стряхивал туда сигаретный пепел. Пожалуй, единственная умная мысль, на которую невзначай навело его бесплодное наблюдение за сублиматором, была та, что человек сегодня так же бессилен в понимании большинства законов и механизмов природы, мироздания, да чего там далеко ходить — ежедневного человеческого социума, как и десятки тысяч лет назад. И, наверное, пройдет еще немало веков, а может, и тысячелетий, пока человеку будет позволено открыть еще 1–2 процента тех самых законов. В самом деле, кто бы мог предположить еще месяц назад, что игла нужна не только для того, чтобы штопать носки или ширяться…

Отсортированный гносис по семнадцати транскабелям — столько тематических папок было создано редакторами гемопрограмм — возвращался в кондратовский гемикс, где, подобно приправе или специям, добавлялся в кровь каждого гема. Таким образом кровь обогащалась теми знаниями и ощущениями, на которые подписался тот или иной пользователь Гемоглобова. Насыщение крови заказным гносисом происходило в момент выхода крови из гемотермоса через специальные шлюзы — за каждым гемом был закреплен свой, персональный, шлюз. В шлюзах были установлены миниатюрные устройства, принцип работы которых сильно напоминал работу автомобильных форсунок. Через такую вот гемофорсунку и впрыскивались в кровь заказанные подписчиком гемобайты — гемоновости, гемосплетни, гемоигры, гемоужасы и другие формы кровяного гносиса.

На тот час, о котором повествует наш рассказ, было задействовано 89 шлюзов с гемофорсунками. Это свидетельствовало о том, что столько же жильцов в доме по улице Якира отважилось подключиться к Гемоглобову. Наиболее футуристическому и в то же время, пожалуй, самому архаичному интернету.

Шлюзы открывали восьмидесяти девяти кровяным ручьям дорогу назад — к телам их хозяев. Конечно, это была уже не та кровь, которую гемикс первоначально откачал у гема и влил в гемотермос. Совсем иная кровь возвращалась, чужая… Это был настоящий взрывной коктейль из своих и чужих лейкоцитов, кровяных телец, молекул ДНК и, конечно же, чужого гносиса. Сущая гемобомба неслась по гемоводу в кровеносную систему гемоподписчика! Уцелеть мог только мертвый… Чтобы визуализировать ощущения, чтобы усилить кайф с помощью привычных, а точнее сказать, воспринимаемых сознанием визуальных и смысловых образов, параллельно насыщению крови гемобайтами в гемиксе шел процесс копирования этих самых гемобайтов и конвертации копий в файлы, формат которых читался комгемами. Конвертированные копии посылались в комгемы, в конце концов находя отражение — порой фантастическое, захватывающее, а порой низкое и ужасное — на мониторах пользователей Сети. Абсолютно синхронно с передачей электронных копий гносиса в комгемы в тело каждого гема возвращалась обогащенная, смешанная кровь. Таким образом, благодаря двойной атаке — через кровеносную систему и зрительные органы чувств, гем достигал максимальной высоты и глубины ощущений и знаний. Чувств и гносисов без границ, без тормозов! Гем, больше подталкиваемый нездоровым любопытством, нежели поступающий по доброй воле своей, проникал в космос, где эфиром и звездным веществом служила кровь его и остальных гемов, а Млечным Путем, будоражащим сознание, испытывающим волю, был Гемоглобов. Интервалы между отливами и приливами крови — между откачкой ее из организма пользователя и возвращением ему обогащенной порции — не превышали 15 минут. А казалось, не хватит и вечности…

Какое-то время Эрос бродил по интернету. За окнами хлестал ливень, навязчиво тарабанил по карнизу, неуклюже выбивая из оцинкованной жести неведомые адреса в Сети. Эрос безотчетно прислушался — не разобрал. Вздохнул. Отпил из чашки с горячим кофе, едва откусил от бутерброда с ломтиком сыра и алой долькой помидора… Эрос лениво скакал с сайта на сайт, как с кочки на кочку, бывало, оступался, взглядом увязая в какой-нибудь виртуальной топи. Однако, не найдя ничего путного, равнодушный к изысканиям безымянного веб-мастера или модератора сайта, совсем скоро кликал следующий адресок. Но и другой, и третий, и все остальные адреса в итоге оказались такими же мутными и застоявшимися, как болотная жижа… Когда это вконец наскучило, он переключился на поисковик. Ему было стыдно признаться себе, что все, что он делал — или, вернее, не делал, — служило одной единственной цели — протянуть время. Проволочить, проволынить — сделать все, что угодно, лишь бы оттянуть момент принятия решения, зловещий миг вхождения в Гемоглобов. Эрос боялся его, как смерти. Поэтому нарочно застрял в традиционном интернете.

В поисковике он набрал свое имя, скомандовал поиск. Мириады сайтов, мириады текстовых комбинаций, где звучало имя его, Эрос, мириады смыслов — легендарных, мифических, банальных, противоречивых и просто исключающих друг друга. Но нашлось лишь с полдюжины информашек, действительно заслуживающих внимания, — Эрос скачал бы их, если бы не фильтр. Кондрат приказал Палермо поставить на каждый комгем фильтр, дабы у гемов не возникало соблазна скачивать из интернета разную чушь, а затем разбавлять ею кровь. Сетевым, искусственным, гносисом разбавлять первородный гносис крови.

Ну, что еще? Затравленным взором глянул — нет, даже не глянул, прикоснулся с опаской к иконке Гемоглобова — кресту, как бы произрастающему из ярко-алого сердца. Прикоснулся да тотчас отдернул, отвел глаза от зловещего знака, словно обжегся об него; ненароком скакнул взглядом на иконку по соседству — знак гемочата. Название имело явный посыл к Гемоглобову, но, слава Богу, лишь к его имени, а никак не к его кровавой природе. Гемочат — почти заурядный чат. Почти — потому что его придумал тот, кто придумал и Гемоглобов, — Кондрат Гапон.

Войдя в гемочат, Эрос зарегистрировался как Атараксий. Тут же исправил: Атараксия — Невозмутимость. Сейчас это был, пожалуй, единственно отважный поступок, на который он был способен.

 

3

Огонек. …И что, охранник ничего не заметил?

Марго. Абсолютно! Так ведь это еще не все. Кроме двух бутылок водки, Хром стибрил из маркета коробку рыбных котлет.

Хром. Не котлет, а биточков. Галимые, кстати, оказались.

Марго. Не перебивай, Хром, и не перебирай харчами. На шару достались, а ты еще нос воротишь! Цену себе набиваешь?

Огонек. Поправка, девочки! Я так вам завидую! Ну почему меня не было рядом с вами?

Ален. Что тут такого — унести из супермаркета водку? Мы покруче прикололись. Я думала, у продавца сдвиг по фазе будет.

Огонек. А чем вы его достали?

Ален. Да с подружкой моей, Люси, и ее сестрой Ираклием придумали классную игру — антишопинг.

Огонек. Антишопинг? Это как?

Марго. А чего так странно сестру зовут — Ираклием? Она что, трансвестит?

Ален. Нет, она клевая девчонка. Просто у нее нос с горбинкой. Как у Наны.

Хром. О-о, у этой грузинки такой офигительный шнобель!

Марго. Кончай над Наной прикалываться! На себя лучше посмотри… И что, Ален, как ваш антишопинг?

Ален. Кстати, эту фишку Ираклий придумала. У нее вообще котелок варит.

Хром. Конечно, у нее ж нос горбатый. Пацаны не пристают. Чем еще заниматься? Вот она и думает.

Марго. Ты, умник, а ну-ка заткнись! Ален, рассказывай.

Ален. Месяц назад Ираклию в одном супермаркете припаяли шоколадку, которую она не покупала. Короче, Ираклий решила отомстить.

Огонек. О-ё-ёй, девочки, как интересно!

Марго. Блин, теперь ты лезешь! Помолчи, дай Ален рассказать. Чувствую, нехилая поправка будет.

Ален. Ираклий предложила запихивать в водку дракончиков.

Марго. ?!

Огонек. ?!

Ален. Игрушечных дракончиков. Есть такие детские наборы с динозавриками и драконами, вот их и засовывали в бутылки… Папик Ираклия как-то рассказал ей, как в молодости пил вьетнамскую водку с червяками.

Хром. Со змеей.

Ален. Ну да. Но сначала Ираклий научилась снимать крышечки с бутылок. Не откручивая. Понимаете?

Марго. Подумаешь крутизна! Я летом работала на практике с одной девчонкой, так она на спор отдирала крышки из-под колы и лонгера задницей. Сядет на бутылку, поднатужится, и чпок — крышка в жопе торчит!

Огонек. Фи, как пошло, Марго!

Хром. Ха-ха-ха!

Ален. Вы постоянно перебиваете меня. Не хотите, не буду рассказывать.

Марго. Все, все, Ален, мы больше не пикнем!

Ален. Я сама видела, как Ираклий с помощью тряпки, смоченной, кажется, в уксусе, открыла бутылку «Особлывой». Затем пропихнула в горлышко резинового дракончика. А он такой мерзкий — ярко-оранжевый с зеленой головой. Бр-р!.. Снова крышечку надела, акцизную марку приклеила — как будто так и было. Представь, Марго, в бутылке «Особлывой» красный дракон плавает, а?

Марго. Я уже начинаю торчать. Давай дальше.

Ален. Ираклий запрятала бутылку под свитер и потепала в «Кулиш». Если кто был в этом супермаркете, то знает, что полка с водкой у них почти в самом углу.

Хром. Да, знаю, но я не люблю «Кулиш». В нем цены запредельные, наверное, на одних толстосумов рассчитаны.

Ален. Вот. Ираклий поставила бутылку с драконом на полку, между остальной водкой, купила шоколадный сырок и ушла.

Марго. ?!

Огонек. ?!

Хром. ?!

Ален. За ней сразу вошла я. Послонялась с минуту по магазину, потом взяла нашу драконовскую бутылочку — и к кассе. А там дура сидит, вся на понтах, крест-накрест перепоясана лентами из одноразовых пакетиков кофе. А я мило улыбаюсь, говорю: «Надо же, какую особенную водку стала выпускать „Горобина“! С ящерицей!» И сую кассирше бутылку. Анка-пулеметчица в отпаде, глазища как зеркальца в моей пудренице! Короче, шок конкретный.

Марго. Вот это поправка! Я бы не догнала до такого.

Огонек. О-ё-ёй, девчонки, как классно!

Ален. Погодите, дальше будет покруче! Кассирша зовет завмагом, у той зенки тоже чуть с орбит не сошли. Спрашивает, где я взяла эту бутылку. Я делаю обиженное лицо: «У вас в магазине, где ж еще?!» Завмагом забирает водку, уносит к себе в кабинет, а мне, представь, эта дурочка за кассой предлагает купить… другую водку. А я… Ха-ха-ха! Я требую книгу жалоб и предложений и катаю в нее жалобу: мол, как вы смели не продать мне водку с червяком?!

Марго. Вот это меня закрепило!

Хром. Да-а, я тоже приторчал.

Огонек. Девочки, вау!!

Ален. Вторую драконовскую водку пронесла Люси. А покупать пошла Ираклий. И, представь, ей продали!

Огонек. Да ну?!

Марго. Гонишь ведь?!

Гром. Сколько чувств и энергии отдано напрасно. Ради какого-то бестолкового трепа. Слежу я за вашей беседой, если можно ее так назвать, и думаю…

Марго. А ты не думай и не следи! Тоже мне следопыт нашелся!

Хром. Кондрат, это ты?

Гром. …И вот я думаю: какие же вы на самом деле? Какими вы будете, оказавшись вдруг в критической ситуации? Когда будут решаться вопросы жизни и смерти? По-прежнему ли ваши умы будет волновать водка с игрушечным драконом? До антишопинга ли, когда поджилки дрожат?..

Марго. Хватит нас запугивать! Надо ж, Громом его зовут… Не назвался настоящим именем, а строит из себя праведника!

Гром. Нет, это ты слухай сюды! Теперь говорить буду я! По поручению Кондрата. И пусть только кто-нибудь из вас попробует выйти из гемочата. Вздрючу каждого, кто осмелится, да так, что мало не покажется!

Огонек. Ой, девочки, кто это?!

Гром. Заткнись, дура!

Хром. Да ладно, мы ничего такого не сделали. Валяй, чего хотел сказать.

Гром. Вот так-то лучше. Я сейчас стану говорить, можно сказать, проповедовать, а вы мотайте на ус. Запоминайте. Попробуйте только не запомнить! Я устрою вам экзамен. Не сдадите — не выживете. Ладно, с богом. С Гемоглобовым!

Гемоглобов — наш бог, кровь — манна, посланная нам нашим богом, дабы наполнить нас стойкостью и энергией, упорством и рвением в завоевании мира. Я — Гром, пророк, который поведет вас дорогами судьбы к абсолютной победе и власти.

Марго. Эй, парень, тормози! Что-то ты не то нам втираешь!

Гром. Заткнись, я сказал тебе!! Как ты смеешь перечить мне, вашему пророку?! Да ты!.. Ты, очевидно, забыла, ха-ха-ха, что твоя бесценная, то есть дармовая, кровь в моих руках?..

Хром. Кто ты? Кондрат?

Гром. …И стоит мне в нее только капнуть… каплю, ха-ха-ха, не буду говорить чего, как ты превратишься в засушенный мухомор!

Огонек. Страшно, девочки!!

Гром. Отчего тебе страшно, детка?

Огонек. Ой!.. Страшно хочу писать.

Гром. Так иди… писай. Остальные — на месте! И читать меня молча! Пусть только кто-то еще раз рискнет! Оборвать меня не по делу!..

Так я продолжу, с вашего позволения. «Ни плоть, ни кровь не могут наследовать царствия божия»… Как бы не так! Лишь наша кровь — моя, твоя и ее, и его — способна наследовать царство божие — царство Гемоглобова. Традиционный бог — брюзга и зануда, он признает лишь слабую душу, решившую переждать жизнь в убогой плоти. «Не бойся плоти и не люби ее… Если ты полюбишь ее, она поглотит тебя, она подавит тебя». Совершенно искусственное, навязанное нам понимание человеческой природы и духа! То ли дело наш бог. Гемоглобов близок нам уже тем, что любит кровь — алую форму плоти. Жаждет крови! Понимает в ней толк. Кровь… Кровь для бога Гемоглобова все равно что первородный океан для юной земли. Кровь ценна гносисом, как океан — кислородом и семенем.

Хрестоматийному богу нет до нас никакого дела. И только бог Гемоглобов искренне печется о нас. Он кровно заинтересован в нас. А-ха-ха! Он кровно заинтересован в нашей крови!

Ваш бог бесконечно далек от вас, дальше солнца! Между вашим божеством и миром людей миллиарды низших духов, манипулирующих вами, помыкающих вами, презирающих вас! И только Гемоглобов — единственный бог, над которым безраздельно властвуют его дети, его ученики. Мы властвуем над нашим богом! Каково?!

Атараксия. Мы не будем спорить о том, о чем никто из нас толком не знает. Ум бессилен постичь такое, зато сердце подсказывает: Бог любит нас. Наш Бог близко, Он с нами! Он неоднократно давал нам почувствовать Свою любовь — творчеством ли Своим, строгостью ли Своей, словом ли Своим — логосом.

Гром. О-хо-хо! У меня появился первый оппонент! Занятно! Атараксия — невозмутимая. Ну-ну, посмотрим, надолго ли хватит тебе твоей заявленной невозмутимости. Не написаешь ли ты от страха, как твоя подружка?.. Однако ж, замечу, что и среди ваших богов встречаются мозговитые парни. Взять хотя бы гностического бога. Да ты, наверное, не слыхала ничего о таком? А? Ха-ха-ха! Бог гностиков смелей и откровенней хрестоматийного бога. Однажды он заявил своим ученикам: «Блаженны единственные и избранные, ибо вы найдете царствие…» Как это верно, как это точно описывает Гемоглобов и его учеников — нас, единственных и избранных.

Атараксия. «Блаженны единственные и избранные» — это не по-христиански. Что же делать остальным — неединственным? Выходит, для них изначально закрыты двери в Царствие Божие?

Гром. Ну вот, уже слышны пораженческие нотки! Так, оправдываясь, рассуждает раб, которому его небесный господин привил вечное ощущение вины и несвободы, позорной зависимости от его мистической воли. Не приемлю такого! Наш бог Гемоглобов не унижается до положения раба, не уподобляется нищим и голодным, дабы быть понятым и принятым ими, и не унижает своих учеников.

Атараксия. Христос светит, как звезда на небосводе, поэтому он притягивает к себе людей. Он свободен, как свет, и Он вовсе не раб. И дети Его, христиане, тоже свободны. А оковы стыда и унижения, низости и нечеловеческих мук Он взялся нести, дабы выкупить для Бога Отца таких, как ты. Как исполин способен один на один сразиться с неисчислимым войском, так и Христос, саккумулировав в Себе грех каждого человека, сумел искупить его ценой Своей жизни. И воскрес!

Гром. Что можешь знать ты о воскресении? О бессмертии? У бессмертия привкус крови. Ах, какой это сладкий вкус! Страха нет, страха смерти больше нет! Ведь известно, что смерти удалось проникнуть в наш мир лишь после того, как Ева отделилась от Адама, женщина оторвалась от мужчины, как отрывается одинокий лист от пышной листвы… Желаете — а вы ведь желаете — хоть на миг вспомнить вкус бессмертия? Желаете убить в себе смерть? Так войдите в Гемоглобов, соедините свою кровь с кровью женской, поглотите ее, воссоединитесь с ней. И вы почувствуете, что значит жить без смерти. Что значит жить!

Атараксия. Кровь людская далека от совершенства, бессмертия ей никогда не достичь, как не достичь тоненькой речушке, тесно зажатой в песках пустыни, бескрайнего, безбрежного моря. Пройдет век, и кровь высохнет, испарится, забвение уничтожит ее следы, и люди продолжат умирать, втайне или за чашкой чая мечтая о бессмертии. И только Одному дано это — пожелать и суметь исполнить желаемое: вновь соединить Адама с Евой, сердце мужчины распахнуть, как ворота, дабы после долгих странствий вернулась она, его женщина. «Поэтому пришел Христос, дабы снова исправить разделение, которое произошло вначале, объединить обоих и тем, кто умер в разделении, дать жизнь и объединить их».

Гром. Ваш бог — прирожденный красильщик. Он раскрашивает судьбы людей, как ребенок незатейливые книжки-раскраски. Бог и в самом деле ведет себя по отношению к нам как ребенок. Что мы ему? У бога много дел поважней, чем раскрашивать человеческие судьбы.

И Гемоглобов, подобно вашему богу, — красильщик. Еще более совершенный красильщик! И краску выбрал истинную — кровь. И крестит того, кого крестит, — кровью.

Атараксия. Мне не близко это… Ничего не могу поделать с собой. Мне не близок такой бог Филиппа.

Гром. Зато у гностического бога как у Гемоглобова: если хочешь увидеть себя истинного или неизведанного, стань тем, кого видишь. Чтобы увидеть Гемоглобов, нужно стать им. Но, став Гемоглобовым, вдруг видишь себя таким, каким не мог представить себя даже в самых неудержимых фантазиях.

Атараксия. А я предпочитаю любить. Когда любишь, тогда даешь. И видишь тогда в счастливых глазах другого, кого любишь и кому даешь, — обязательно видишь себя истинного.

Гром. Ты сопротивляешься! Твои попытки сопротивляться выглядят такими нелепыми, старомодными; в них преобладают чувства, а не дух! Но я далек от мысли о милосердии к тебе! Ведь ваш бог — пожиратель людей! И он также не проявлял милосердия к людям! А-ха-ха! Пожиратель людей! Попробуй-ка возразить! Сначала он сожрал своего сына и тысячи первых христиан, затем стал жрать врагов христианства.

Атараксия. Жрать — значит жертвовать. И если были жертвы во имя Бога — значит, такова воля Божья. И такова вера. Ведь когда веришь, тогда получаешь. Надеешься получить взамен жертв, принесенных божеству. Отсюда вопрос: в самом ли деле все жертвы были принесены Богу? И бог ли тот, кого ты назвал пожирателем людей?

Гром. Что бы ты ни говорила, ретро-бог человекояден. Подобно ему, Гемоглобов питается кровью. Кровью своих учеников — гемов. В этом оба бога схожи. И вместе с тем Гемоглобов — кровопитающее божество. Сожрав нас, насытившись нашей кровью, он немедленно нас рождает. А породив, кормит теперь уже не нашей — своей кровью, теперь уже не нашим — гносисом всех гемов.

Я обращаюсь к вам, гемы: перед тем как входить в Гемоглобов, перед тем как слиться с новым богом, вспомните о своей вере, разбудите в себе любовь. Только вера поможет вам получить вместе с кровью братьев и сестер вожделенный гносис. Только любовью оправданы ваши безмерные щедрость и расточительность — когда вы легко, не задумываясь, отпускаете в Гемоглобов свою драгоценную кровь, заветное, не востребованное вами знание. Среди которого, может быть, и логос человеческого бога. Один лишь логос бога!

Да, в каждом из нас скрыт логос — слово божье. Мы носим его, подобно жемчужине, в себе, среди безымянного гносиса, не подозревая, что полны пестрым знанием, как рыбье брюхо икрой или молоками. Но рыба, возможно, догадывается, что среди ее бесценных икринок спрятано создание несравнимо чудесней и драгоценней, чем просто вызревающая новая жизнь. Рыба чувствует тяжесть жемчужины, а мы — нет. Для того чтобы обнаружить в себе жемчужину бога — его логос, есть только один путь: необходимо разбудить в себе скрытые знания, обратить их в самопознание. А для этого нам нужно обменяться гносисом друг с другом.

Атараксия. Как же можно обменяться тем, о существовании чего даже не подозреваешь?

Гром. Вот поэтому мы и обмениваемся своей кровью. Подобно кислороду, растворенному в воде, в нашей крови растворено неисчислимое число гносисов…

Атараксия. Только что ты сравнивал неоткрытые знания с рыбьей икрой, теперь — с кислородом.

Гром. Что ж здесь странного? Ты абсолютно правильно подметила: знания в нас не открыты.

А у неоткрытых знаний полчища всевозможных сравнений и образов столь же несметны, сколь несметны эти сами знания. Расставшись со своими безымянными, неопознанными гносисами, мы получаем взамен вместе с чужой кровью чужие гносисы, среди которых, по счастливой случайности, может оказаться и логос бога. Чужие гносисы призваны встряхнуть нас, взбодрить, изменить, как, бывает, меняет человека внезапная смена имени или родины. Чужие гносисы, как занозы, застревают в нашем сознании, подсознании… Как глоток горячего вина, божий логос будоражит наш дух!

Атараксия. Раз уж мы оба цитируем гностиков… Вспомню еще. Любимое у Филиппа: «Ибо совершенные зачинают от поцелуя и рождают. Поэтому мы также целуем друг друга, зачиная от благодати, которая есть в нас, в одних и в других». Гром, а ты кого-нибудь целовал? А целовали ли тебя?.. Думаю, это так и не случилось. Сочувствую тебе и молюсь за тебя. Поцелуй откроет тебе сокровенный путь к благодати, к светлому прекрасному. И не будет ни в душе твоей, ни в разуме места для бесплодных умничаний, для черного самобичевания и черного уныния.

Гром. Что мне поцелуй млекопитающей? Я испытал на себе ощущение несравнимо более сильное и драгоценное — поцелуй бога. Вкус Гемоглобова. Если бы я родился женщиной, я бы стал вечной любовницей бога.

Но я есть его мать: я придумал и создал моего бога.

Я скажу больше: каждый из нас, гемов, — матерь божия…

Атараксия. Звучит крайне вызывающе и кощунственно! Матерь у Господа одна — Святая Мария!

Гром. Ты защищаешь Марию — недостойную пряху! Родившую незаконного сына от римского солдата Пантеры!

Атараксия. Святость так же невозможно испачкать, как выкрасить солнце в черный цвет. Люди в десятки раз сильней и коварней тебя пытались делать это — осквернить, опозорить Марию перед людьми. Первосвященник поил Марию водой обличения перед Господом, таким образом пытаясь явить людям ужасные грехи Марии. Безуспешно пытался… А что ты в сравнении с тем первосвященником, когда даже он сказал: «Если Господь Бог не явил ваш грех, то я не буду судить вас»?

Гром. Что я?! Читай же дальше! Каждый тем — матерь божия, ни один раз услышавшая волшебный зов благовещенья. Благие вести посылает нам наш бог Гемоглобов, на алых крыльях крови посылает; и кровь, словно заботливый ангел, среди прочих гносисов вносит в нас частичку, кровинку Гемоглобова. Его бесподобный логос! Гемы беременеют логосом Гемоглобова и в назначенный срок рождают богов. Каждый рождает своего бога — обожествленный гносис, или собственный логос. Гносисом-логосом тем бескорыстно делится с Гемоглобовым — отдает богу всего себя без остатка. В благодарность за это Гемоглобов… зачинает от наших логосов, сплавляет их в причудливые комбинации, ткет немыслимые узоры смыслов и заблуждений, ясных образов и заманчивых нелепиц. В положенный час Гемоглобов производит на алый свет новые логосы, чудо-логосы! И осеменяет ими наше сознание. И так без конца и края: пока в нас струится кровь, пока в нас живет жажда познания, пока мы живем Гемоглобовым — до тех пор Гемоглобов живет ради нас.

Придет время, и будет создана новая Септуагинта — великая книга о новом боге Гемоглобове и его отважных учениках. В этой книге будут удачно сочетаться поучительная история крови и мудрость крови, спасительная сила крови и ее соблазнительный яд…

Атараксия. Септуагинтой зовется лишь единственная, Божья, Книга, переведенная на греческий. Септуагинта чувств — это любовь. Любовь — перевод на язык сердца шепотов и криков божественной души, затаенной, подобно последней надежде, в каждом из нас. Гемоглобов — это антихрист. Истинный Бог выкупил людей, спас их души ценой своей крови. Гемоглобов не обещает людям ни спасения, ни искупления; он — источник безграничных мук, циничный пожиратель крови и радости… Не отворачивайтесь же от Бога, Он — истинный!..

 

4

«Гемоглобов — это антихрист». Эрос вздохнул. Легко сказать, но как трудно повторить и принять. Эрос славно вжился в образ Атараксии — чистый образ неизвестной христианской души. Словно кто-то неведомый и справедливый проводил в Сети спиритический сеанс, без всяких предупреждений и объяснений остановил свой выбор на Эросе. Но, что самое удивительное, использовал не его юное тело, а его младую душу. На несколько мгновений, потрясающих, незабываемых, обратил его бесформенную душу в сформировавшийся дух истинного христианина!.. Увы! С каждой новой минутой Эрос все слабее понимал, что с ним приключилось в Сети, кем он был в гемочате и кем мог бы стать в жизни. Гемоглобов манил к себе неудержимо, властно, как и подобает дьявольской сущности.

Наконец, все так же тяжко вздохнув, Эрос потянулся к небольшому металлическому коробку с зеркальными, будто облитыми жидким серебром, стенками. Там хранились чистые иглы.

Ввел в вену иглу. Нутром почувствовал, как в тот же миг неопознанная внешняя сила позвала к себе его кровь. И заструился алый сок из вены, спеша и, кажется, о чем-то мурлыча. Немедленно затуманился взор, слюна во рту приобрела соленый привкус, словно кровь рванула на волю не только из вены, но и горлом… Мышцы ослабли, обмякли, в висках заломило, тревожно застучали молоточки не нашедшей пока выхода крови. Его бросило в холодный пот. В следующее мгновенье Эрос передумал, запоздало попытался вырвать из вены иглу, но рука не послушалась; он хотел закричать… Боже, неужели он умрет?! Кондрат, сволочь, обещал райское наслаждение, а его все глубже и глубже затягивает в ад…

Эрос подписался на «Страхи», «Любовь» и «Юмор»… Хм, интересно, какого барахла теперь больше в нем: прежних юношеских комплексов и рефлексов, неопытной любви, которая так и норовит вляпаться в какую-нибудь историю, набить шишек, исцарапать сердце, или… И смех у него теперь какой-то неправильный. Словно для маскировки, для отвода глаз. Смех-мимикрия. Маскировочная сеть, маскхалат. Откинешь — а под ним душа кротко улыбается…

После сеанса в Гемоглобове ничего не почувствовал, ничего не приобрел. Лишь облачко радужных мотыльков назойливо мельтешило в глазах, будто он сдуру на сварочную дугу насмотрелся. Да еще явный вкус крови во рту. Чужой какой-то вкус… Вот и все путешествие в преисподнюю. Ни тебе страхов вновь приобретенных, ни любви запредельной, потусторонней, ни юмора-бугорка, о который как спотыкнешься, так и за-хо-хо-че-че-че… Почище, чем после косячка. Короче, никаких явных и неявных гемоновостей, обещанных и неисполненных, самим же Эросом подготовленных. Лишь дрожь в руках и дурной вкус во рту. Захотелось чего-нибудь пожевать — мятного, винтерфрешевого, блендаметового… Короче, Гемоглобов ни к черту! Фигня!

Эрос раздраженно выдернул из вены иглу — кольнуло мимолетное желание прихлопнуть иглу, как комара. Бросил ее в пепельницу — игла с гранатовой каплей на конце утонула в сером, словно шинель деда, пепле. Снова сглотнул горькую слюну, безотчетно прислушался к ощущениям: из-за грубого плетня раздражения, недовольства к его рассудку отважно пыталось прорваться еще какое-то чувство, похоже, милосердное и жалостливое… Вовремя осенило: нужно отвлечься, развеяться.

Смешно волоча шлепанцы, то и дело, выскакивая из них, Эрос двинул в сторону кухни. Щас чайку погреет, с лимончиком наведет… В дверь позвонили — звонок застиг Эроса на полпути к заветному чаю. Эрос глянул в дверной глазок: в нем застряла физиономия Кондрата. С фирменным, присущим лишь ему выражением — радостно-похотливым. Словно Кондрат открыл что-то великое и одновременно запретное. Эрос напрягся: значит, что-то все-таки есть. Значит, Гемоглобов и впрямь существует.

— Стряслось что-то?

— Да как сказать…

Гапон объявил сборы: позвонил на мобильный Ален и Палермо. Пока ждали ребят, Эрос, закрыв левый глаз чашкой с чаем, с тревогой наблюдал за приятелем. Предчувствие чего-то очень нехорошего, непреодолимого, с которым еще никогда не сталкивался, но которое должно было неизбежно случиться, сковало тело Эроса, набило ватой ноги; рука, державшая чашку, будто окаменела… Гапон нервно расхаживал туда-сюда перед Эросом, замершим на диване. С чего это он взял, что Кондрат был чем-то обрадован? Ни хрена себе радость! Да Кондрат злой, как собака!.. Как загнанная собака.

— Кондрат, ты скажешь наконец, что случилось?

Гапон, встав против Эроса, резким движением отнял чашку, плеснув чая Эросу на колени. Отпив, негромко произнес:

— Первый сошел с дистанции…

Около трех примчался Палермо, за ним минут через сорок приехала Ален. Красивая, холеная, дразнящая ароматом защищенности.

— Ты б еще дольше собиралась, — хмуро заметил Кондрат. — В кабак, что ли, собралась?

— Не твое дело! Ванную принимала, понял?!.. А чего вы притихли, как на… Эрос, кого хороним?

Эрос, хмыкнув, отвел взгляд: да-а, интуиция Ален никогда не подводила!

— А что за пацан коньки откинул? — как ни в чем не бывало девушка уселась любимому на колени, по-хозяйски провела ладонью по его светло-каштановым кудрям. Эрос скривился, почувствовав, как охотно отозвалась его плоть на упругую тяжесть девушки, на ее легкие требовательные ласки.

— Не пацан, мужик почти, — поправил Кондрат. Ничуть не смущаясь, он разглядывал светившуюся любовью Ален. Ей было все нипочем.

— Почти мужик? Это как? — улыбаясь, Ален продолжала ерошить Эросу волосы. — Наполовину спал с девушкой, наполовину — нет? Так что ли?

— Ну, 28 ему уже.

— Двадцать восемь мне уже, поцелуй меня везде… А как зовут? — на миг прервав ласки, отчего Эрос тут же облегченно вздохнул, она посмотрела Гапону в глаза. — Как звали его?

— Савл.

— А, Савл, — с напускным безразличием скривив губки, Ален вновь обратила светящийся взгляд на любимого.

— Савл? — удивленно переспросил Палермо. — Шо еще за гуманоид?

— У-у, Палермо, какая ж ты темень! — возмущению Гапона не было границ. Правда, непонятно, что его так завело — ограниченность Палермо или откровенная сексуальность Ален: девушка прижалась к Эросу и запустила руку ему между ног. Зыркнув на мгновение на влюбленную парочку, Кондрат уставился на Палермо. Казалось, Гапон был готов испепелить его. — Наверное, кроме «железа» своего и «виндовс экспи» больше ничего не знаешь!

— Почему ничего? А «фронт пейдж», а «макромедиа флэш»? — обиделся Палермо.

— Савл — это Павел Рябцев, — отстранив от себя девушку, отчего-то глупо хихикавшую, Эрос встал с дивана.

— Но при чем тут Савл?

— Блин, ну ты и тормоз, Палермо! — Кондрат рвал и метал. Похоже, совершенно искренне.

Эрос казался намного спокойней. Он подошел к Палермо и вдруг обнял его за плечи.

— Метод-перевертыш. Настоящее, еврейское имя апостола Павла — Савл. А Кондрат решил поступить наоборот: назвал Рябцева…

— По-еврейски, что ли? Ну ты и приколист, Кондрат! — криво усмехнувшись, Палермо во все глаза уставился на Кондрата. Словно ждал от него подвоха: не приведи Господи, Гапон и его как-нибудь обзовет-приговорит. Вот уж воистину: сначала было слово, а затем уж кому как на роду написано — жизнь або…

— Погодите, мальчики, я все равно не пойму, о ком идет речь. Рябцев? Что-то не помню такого парня.

— Та-ак, еще одна. Ха, хотя чему я удивляюсь — ты ведь, кроме своего Эроса, никого не замечаешь. Из принципа, да, Ален?

— Ладно, Кондрат, не задирай ее, а то дюже умный. Рябцев, Ален, — ты должна его знать. Пижон из второго подъезда. Мать в загранке, денег валом, живет сам… У него еще такой розовый пиджак в клетку и бакенбарды. Красные, почти ржавые. Савл… Паша их красил.

— Чего, баки, что ли? — не поверил Палермо. Похоже, и он слабо представлял, кто этот пижонистый Савл.

— Ага.

— Докрасился.

— Какие же вы злые!

— Так что ж нам теперь сопливые пузыри пускать?! — вспыхнул Кондрат; видно было, что перебранка, пустая, бессмысленная, ему порядком надоела. Вдруг, странно поднырнув под правую Эросову руку, хотя запросто мог бы обойти его, он подскочил к Ален и, склонив голову набок, скорчив злобную гримасу, зарычал на нее. — Видела б ты его рожу, когда его из хаты выносили.

— А ты что, видел? — Ален была на высоте, даже бровью не повела; лишь в уголках ее губ трепетала усмешка, выдавая волнение и брезгливость, вдруг охватившие девушку. Она повторила. — Ну, так ты сам видел… мертвого Савла?

Кондрат, очевидно, не ожидавший такого вопроса, мгновенно сдался, подобрел. Неприятная гримаса тотчас исчезла с его лица, будто кто-то, безымянный и невидимый, слизнул ее своим прозрачным языком.

— He-а, Хром рассказывал. Его квартира как раз напротив Рябцевской. Говорит, вышел мусор выбросить, а тут жмурика выносят. А голову не накрыли. Хрен знает почему. Наверное, санитары сами офигели от его вида.

— А что там было-то? — взяв Ален за руку — то ли чтобы ее успокоить, то ли чтобы самому не потерять самообладание, спросил Эрос.

— Хм, пустячок: рожу Савлу так перекосило, бакенбарды растопырились, как иголки у дикобраза. Красные бакенбарды — бр-р! Усраться можно от страха. Помнишь парня из «Звонка», который от страха скопытился? У Савла круче было. Такой рожи ни в одном кино не покажут… Вот что я скажу, пацаны, нужно к Савлу домой забраться, глянуть, чем это его шандарахнуло.

— К Савлу — забраться?! Ты што, очумел?! Его ж квартиру наверняка менты опечатали! — Палермо с возмущением помотал головой.

— Кондрат, а чего ты так дрожишь? — неожиданно обратил внимание Эрос. — Неужели ты веришь в эту муть?

— Какую муть? — Кондрат насторожился; губы его задрожали еще сильней.

— Ну, что его кто-то или что-то могло напугать? Может, его током ударило?

— Угу, и от этого бакенбарды дыбом встали.

— А что, это идея! — подала голос Ален, глянула насмешливо в сторону Эроса. — Эросик, а что если тебя током… Чуть-чуть. Член твой тогда встанет… Представляю себе!

Эрос, нарочито закатив глаза, покрутил головой.

Не обращая на Эроса и Ален внимания, Кондрат задумчиво продолжал:

— Я не знаю, отчего умер Рябцев. Но очень хочу выяснить… Палермо, полезешь?

— Я?! Почему я? Чуть что, так сразу Палермо! Я что тут, самый рыжий?!

— Нет, самый лысый. Та-ак, кто у нас еще? — Кондрат испытующе посмотрел на Эроса — тот два раза подряд моргнул; затем перевел взгляд на Ален. — Вижу, смельчаки перевелись.

— Да у нас их и не было никогда, — грустно усмехнулась Ален. — Ты ведь не герой, Эрос? Все боишься меня…

— Ладно, придется мне, — наконец объявил Гапон. Сказал таким тоном, что всем сразу стало ясно, что он давно принял решение.

— Так квартира ведь опечатана! — напомнил Палермо.

— Плевать! Ведь ты… ты… — неожиданно Кондрат схватил Палермо за грудки, — ведь ты не хочешь, чтоб завтра твоя квартира была опечатана?

— Што я, дурак? — Палермо не без труда освободился от его рук.

— Вот поэтому все нужно выяснить. Заранее… Хотя тебе, Палермо, все по барабану.

— Это почему же?

— Потому что ты лысый, как барабан. И у тебя баков нет! Ха-ха-ха!

Смеялись все. Смеялся и Палермо. Но громче всех гоготал сам Гапон. Так страшно смеялся, будто последний раз в жизни.

Кондрат Гапон ни разу в жизни не взламывал чужие двери. Но пришлось. Сразу отбросил мысль воспользоваться для этих целей профессиональной отмычкой или набором проволочек и гвоздей. Подбирать ключи тоже глупо, потеря времени. Да и не было у него на примете такой роскошной связки ключей. Хотя, конечно, заманчиво. Кондрат мысленно облизнулся, представив себя обладателем такой связки. Ключи от всех-всех существующих и… будущих замков! А что, разве не поправка? Замок еще не изобрели, не врезали в дверь, а ключ от него давно уж болтается у Кондрата на связке. И не просто ключ, а со специальным наводящим индикатором: стоит лишь подходящий ключ поднести к замочной скважине, как индикатор загорается красным огнем. Ну, а если ключ не подходит — ясно пень, индикатор молчит. Да-а, с такой связкой Кондрат обязательно бы озолотился… От фомки он тоже отказался. Грубо, пошло, слишком по-бандитски. Хотя романтика своя, конечно, есть. Но много шума и пролетарщины. Нет, Гапон воспользуется другим. Шуметь — так по-черному, чтоб никому в голову не пришло, что взламывают дверь…

 

5

Дверь Савла Рябцева Кондрат решил взорвать. Вернее, к чертовой матери разнести ее замок. На операцию Кондрат прихватил всего три вещи: латунную масленку, нитку, пропитанную в бензине, и спички. Вот и все.

Квартира Савла, который не стал апостолом — вообще никем не стал, не успел, зато носил клевый розовый пиджак в клетку, а умер от страха перед чем-то ужасным и неведомым… Кондрат нервничал. Черт его знает, где та квартира! Эрос сказал, что на третьем этаже. Вроде бы… Вот и пошел бы вместо него, так нет же… Остановившись под подъездом, Кондрат дрожащими пальцами вставил в рот сигарету. Щас покурит, уймет дрожь, будь она неладна! Выпустил сухую струю дыма сухими губами… Все трусы, все! Стоит заговорить о деле, а еще круче — решить, кто будет им заниматься, так пацаны в ответ руками машут, ему же за спину норовят спрятаться. Или, как Эрос, под пышную грудь Ален сховаться. Друзья тоже мне! Разогнать всех!.. Разогнал бы, да других нет. И не предвидится. Ничего — Кондрат щелчком отшвырнул в кусты дымящийся бычок, — ничего, он еще докажет им, на что способен. И себе — докажет. Ведь другого варианта нет.

Квартира Савла находилась не на третьем, а на четвертом этаже. Мелочь? Для кого как. В течение ближайших 10–15 минут — затягивать дольше смерти подобно — Кондрат должен действовать четко и уверенно, учесть любую мелочь, не допустить не то что ошибки — ни одной даже самой безобидной оплошности. Мать твою! Гапон едва не вступил в кошачье дерьмо. Как же он ненавидел котов!

На лестничной площадке воняло забродившими солеными огурцами вперемешку с этим самым кошачьим дерьмом. «Мать их!» — Гапон выругался в другой раз, имея в виду жильцов этого запущенного подъезда, и бодро скинул с себя рюкзачок. Злость к безымянным жильцам — Кондрат упустил, что одним из них был хорошо знакомый ему Хром — добавила в кровь Гапона недостающей порции адреналина. Он тут же осмелел, дрожь утихла. А когда внимательней глянул на дверь Савла… Вид ее развеселил Кондрата, окончательно подняв ему дух. Поперек двери, закрепленная по краям рамы, была натянута белая лента. «Во учудили! Черной, что ли, не нашлось?» — хмыкнул удивленно. Не хватало только ножниц и фотографов, чтобы запечатлеть момент взлома. «Ну что, приступим!» — скомандовал сам себе и вынул из рюкзака три волшебные свои вещицы.

В масленку — обычную масленку, которая входит в комплект, наверное, любой швейной машинки, — тщательно вымытую в бензине и столь же тщательно вытертую насухо, Кондрат насыпал охотничий порох. Где взял? Хм, взял… Поднес масленку к замочной скважине, тонким, предварительно заточенным напильником концом углубился в металлическое чрево… Задержал дыхание, будто собирался нажать курок… И нажал. Крошечное серое облачко — пороховое облачко выпорхнуло наружу. «Класс! Мне это уже нравится». Тем же заточенным концом запихнул в скважину кончик нитки. От нее ощутимо пахло бензином. Странно, как от тонкой нитки могло чем-то пахнуть, причем ощутимо?.. Нитка повисла почти до самого бетонного пола — каких-то двух-трех сантиметров не хватило. Внизу хлопнула входная дверь — Гапон замер со спичкой. Потом, сжав упрямо губы, не обращая внимания на приближающиеся шаги, чиркнул спичкой. Поднес пламя к концу нитки… Она не загорелась — начала быстро тлеть. Очень быстро! Кондрат стремглав кинулся наверх. Такой прыти от тлеющей нити Кондрат никак не ожидал. И все равно поднимавшийся по лестнице незнакомец опередил: на полминуты раньше вошел в чью-то квартиру этажом ниже. Свой или чужой дом… Хотя какая, к черту, разница, свой дом или чужой, когда нитка тлеет безумно быстро?! Главное, тот, кто поднимался, чудом успел войти… Потому как грохнуло по-взрослому!

Поморщившись, Кондрат выглянул из-за угла, где спрятался от взрыва. Поморщился, потому что едко запахло сгоревшим порохом. Ха-ха, этот запах тут же перебил вонь от соленых огурцов. Знай наших! Вид Савловой двери привел Кондрата в еще больший восторг. Еще бы! Взрывная сила с мясом вырвала хороший кусман дверного полотна, где еще полторы минуты назад находился замок.

Дыра была похожа на рваную рану, Кондрату показалось, что то Терминатор пробил ее своим железным кулаком… Из пробоины в несчастной двери струился тонкий пороховой дымок, прямо на глазах уступая место свету — белому свету, вырывавшемуся наружу из квартиры покойного Савла. Точно его душа, день назад вырвавшаяся из его мертвого тела.

В этой квартире Савл до своей смерти жил сначала с мамой, потом один. Где сейчас он обосновался, Кондрат мог только догадываться. Мать Савла уже три года как работала за границей — не то в Италии, не то в Германии… Вот откуда у парня розовый пиджак в клетку и солнцезащитные очки даже в пасмурный день. Кондрат повертел в руках очки: «Ниче очочки!» — и положил обратно — на полку в полированном серванте. Отметил про себя, что мебель в доме марубенькая, еще совдеповская. И все остальное — никакое. Понурое, покосившееся и, кажется, даже уменьшившееся в размерах. Будто вместе с душой последнего жильца этот дом покинула и его собственная душа. И дом смертельно затосковал… Домовая душа отправилась на поиски домового рая. А стены и потолок, как ненужное тело, бросила на растерзание одиночеству и тишине. И еще, в качестве приманки, — непрошенному гостю… Вообще-то, Гапону дела не было до Савловой квартиры, его интересовал исключительно хозяйский комгем.

Он стоял на столе возле окна. Вчера этот комгем убил человека. Кондрат невольно поежился при мысли об этом, из-под правой подмышки скатилась капля холодного пота. Тело плачет по-своему… Фигня! Такое с Кондратом не случится. С кем угодно может случиться — с ним никогда!

Включил комгем, на диске «с» быстро отыскал программу, которую они назвали «черным ящиком». По сути это была дневниковая панель, где фиксировались абсолютно все контакты тема в Гемоглобове, все файлы, которые тем сбрасывал в Сеть или скачивал из нее. В виде растворенного в крови гносиса и его электронных копий — гемобайтов. Казалось, Гапон знал, что искать. Особенно не вчитываясь в дневниковое ассорти — в бесчисленные избитые и заезженные мечты, страхи и любови, скаченные из Гемоглобова, вместе с чужой кровью заимствованные у почти сотен пользователей, — Кондрат, торопливо спускаясь по экрану, добрался до конца дневника.

Дневник Савла обрывался на двух файлах. Один из них Кондрат, заметно побледнев, сразу же, не открывая, удалил. На втором остановил любопытный взгляд. В следующую секунду глаза его расширились, бледность сменили красные пятна на щеках — Кондрат пришел в ярость.

— Это еще шо за фигня?! Любовь. мп3… С таким расширением файлов не должно быть. Значит, Савл скачал его из обычного интернета. Значит… Черт! Савл, сволочь, убрал фильтр!

Кондрат бегло осмотрел комгем: как ни странно, фильтр — небольшая, с полмодема, коробочка — был на месте, дисководы, наоборот, как и полагается, отсутствовали. Дисководов не было, потому что так решил он, Кондрат Гапон. Чтобы у гемов не возникало даже соблазна скопировать что-нибудь с дискеты или компакт-диска. Скопировать, а затем растворить в крови — своей и чужой. Для этих же целей Кондрат распорядился установить специальные фильтры — чтобы защитить пользователей Сети хотя бы от самой безобидной опасности, от самой заурядной заразы. Чтобы защититься от самих себя — от явных и скрытых желаний и пороков. Хочешь побродить по интернету, почту проверить — дело твое, но качать из него — не смей! В Гемоглобове — этой венозной гиперреальности — и без того столько информации, столько первородного гносиса, в котором слилась память всех поколений и тех, безымянных, кто их породил!.. Гемоглобов — строптивый хищник, которого Кондрату удалось обуздать; Гемоглобов — глубинная река подсознания, вытащенная Гапоном наружу, заключенная в металлопластиковую оплетку гемоводов и транскабелей… Интернет — жалкая, убогая пародия на Гемоглобов, эрзац-сеть, суррогат-истина… Да, интернет был тем довольно распространенным случаем, когда люди, решившие созидать новое, ни сном ни духом не ведали, что на самом деле они не творят ничего нового и даже не изобретают велосипед, а неумело, жутко неумело подражают. А сам объект подражания или пародии — вот он, в нескольких шагах от ищущих, в доме № 4 по улице Якира. И при этом никакой завесы тайны и строгой секретности! Пародия вышла убитой, никудышной; интернет — этим все сказано! Тьфу!.. Кондрат, не замечая, целиком отдавшись благородному гневу, может, чересчур критически оценивая уровень современных электронных коммуникаций, плюнул на стол Савла. В сердцах плюнул на его бывший стол. К счастью, Гемоглобову никакая пародия не помеха. И смерть тоже не помеха. Одна смерть — еще не помеха.

Итак — Кондрат вздохнул — злость сменилась подозрительной задумчивостью, — итак, раз фильтр на месте, можно сделать единственно верный вывод: чужой файл попал в комгем Савла одновременно с чужой кровью, скачанной из Гемоглобова. Следующий вывод, который также напрашивался сам собой: комгем идентифицировал файл — электронную копию чужого, чужеродного гносиса — как Любовь. мп3. Опознать же сам оригинал намного сложнее, почти невозможно. Напряженно размышляя, пытаясь спешно сконструировать в сознании картину смерти приятеля, Кондрат тупо наблюдал, как сохнет на полированной столешнице его плевок. Прямо на глазах слюна, высыхая, темнела, точно кровь, что сворачивается… Что случилось дальше, когда чужой гносис угодил в кровеносную систему Савла? Путь его восстановить несложно. Да раз плюнуть! Чужак преодолел Суэцкий канал со всеми причитающимися причиндалами — насосом и клапанами-шлюзами, а из сердца прямиком двинулся в сторону мозга. Там все и случилось…

Нет, Кондрат не был уверен, что Савла свалил именно этот файл. Или, вернее, неизвестный гносис, предусмотрительно обзаведшийся электронным двойником. Да еще с таким попсовым именем — Любовь. мп3! Но как бы там ни было, эта нежданная парочка спутала ему все карты. Мать его или ее, кто испортил ему эксперимент! Да, блестящий, гениальный эксперимент в жопе. В жопе и его, Кондратова, рулетка! Ради нее-то он и затеял эту дьявольскую авантюру, ради нее одной рисковал… А тут какой-то козел или коза подослала шпиона. Или, того хуже, — киллера. Гносис-киллер, гемобайт-убийца. Как тебе, Кондратик? Гапон плюнул в другой раз, угодил в клавиатуру — точно в кнопку «Enter». Кто-то обошел его, черт! Кто-то переплюнул его вместе с его гениальным планом!

Вытирая слюну, Кондрат невзначай нажал «Enter» — в этот момент курсор замер на файле Любовь. мп3. Запустил его ненароком — и ничего не случилось. По-прежнему было очень тихо — слышен был лишь чуть жужжащий шум вентиляторов в системном блоке комгема. Да бесшумно подскакивала и обрывалась вниз, вторя пульсу неведомой мелодии, разноцветная диаграмма в «винампе»… «Тихо-то как», — может, впервые содрогнулся Кондрат. Он почувствовал, как мерзко зашевелились волосы на голове, как душа, до смерти испугавшись, уперлась в солнечное сплетение… И тут до него дошло: «Чего я стою?! Колонки нужно включить!»

Динамики стояли рядом. Кондрат подсоединил их, но, прежде чем включить, вдруг прервал воспроизведение злосчастного файла. С минуту-другую стоял в нерешительности, зачем-то поглаживая левый динамик. Наконец включил колонки, установил почти максимальную громкость, чтобы сразу или привести себя в чувство, или тотчас окочуриться. Как это умудрился сделать Савл, не видать ему царства… Гапон продолжал медлить. Может, взорвать комгем к гребаной матери? Пороха еще достаточно. Вот будет салют для соседей и сюрприз для ментов!.. Нет, это не выход. Он должен выяснить, что это за дрянь и кто ее подкинул.

И Гапон нажал «Enter». Позабыв закрыть глаза и заткнуть уши… Первые три секунды — секунды по-прежнему наразличимой, гнетущей тишины — тянулись вечность. Сердце Кондрата осеклось, опасно напряглось, будто от избытка крови, все прибывавшей и прибывавшей в беззащитной бесславной мышце; будто в его сердце вдруг одновременно вышли из строя все клапаны… Эти секунды — пронеслось в голове Кондрата, против воли своей уже простившегося с жизнью, — эти чертовы мгновения и погубили несчастного Савла…

Из динамиков раздались первые аккорды… Гапон не верил своим глазам. Вернее, ушам. «Попса… И точно попса… Черт, здесь обычная попса!! Меня развели, как лоха!» Кондрат пришел в бешенство. Смоляные волосы заблестели наравне с черными очами, словно ярость его, искавшая выход, была столь густо замешана и жирна, что оказалась подобна гелю… Кондрат схватил монитор, уже оторвал его от стола, чтоб, может, швырнуть тут же… Но так вовремя услышал слова песни, исполняемой незатейливым юношеским голосом:

 

6

Очередной совет четырех Кондрат объявил в пятницу на 10 часов вечера. Местом сборов выбрал Башню… Башня пользовалась дурной славой не только у родителей трудных подростков, милиции и жильцов стоящих по соседству домов. Башню обходили стороной даже бомжи и бездомные собаки. Поговаривали, что она — а с ней и все развалины, над которыми она возвышалась, как старая, забытая на старте межконтинентальная ракета — служила притоном для наркоманов, сатанистов и неофашистов. Обычный бандитский наборчик, который сумели зазубрить даже бабушки — божьи одуванчики. Но что бы дурного о ней ни болтали, Башня оставалась одинаково неприступна как для правильных деток и их прогнозируемых родителей, для добропорядочных граждан, так и… наоборот, для самых конченых подонков. Башня досталась городу в наследство от советского головотяпства и бесхозяйственности, сохранив мрачную привлекательность только для таких мальчишек, как Кондрат Гапон и его друзья. Нет, на самом деле в истории Башни случалось всякое: заброшенная, почти за двадцать лет позорного одиночества проржавевшая, казалось, насквозь и до самого основания, она служила маяком и шатким пристанищем для многих. К слову сказать, пытались в ней осесть и кочующие по городу группы наркоманов-оборотней, и разрозненные взводы неофашистов, выкрикивавших партийные приветствия на деревенском суржике — к новоявленным фаши примыкали в основном бывшие «сборовцы» и бывшие милиционеры. Околачивались в здешних развалинах и доморощенные сатанисты, не раз пытавшиеся провести черную мессу на верхней площадке Башни… Но долго никто из них не задерживался: не то новоселы чересчур неуживчивыми оказывались, не то Башня сама изгоняла их. Вот и сложилось так, что в конце концов она приняла в свои полуразвалившиеся стены только тех, кто о ней не мог даже мечтать.

Теперь здесь, миролюбиво сменяя друг друга, собирались то трубадуры самых разных толков и направлений — от бардов до реперов и блюзменов; то футуристы, при помощи граффити и монтажной пены создававшие свои полимерные стихокартины. Одна из таких стихокартин (больше, правда, смахивавшая на донкихотовскую инсталляцию, чем на визуализированный стих) особенно «закрепляла» Ален. Картина была облечена в форму громадной, в два человеческих роста, не то ромашки, не то мельницы. Лепестки-крылья неизвестный автор выпилил из гипсокартона, а поверх написал странноватые, местами нелепые и тяжеловесные стихи. Главное же, чего добивался поэт-садовник, поэт-мельник — и можно сказать, добился, — это возможности абсолютно вольного прочтения его шедевра. Стихокартину можно было читать наугад, от первого произвольно выбранного лепестка к следующему, так же произвольно выбранному. Или, попыхтев, поломав немного голову, попытаться установить логическую связь между лепестками — связь, которая устраивала бы прежде всего самого читателя, — и прочесть текст с начала до конца согласно установленной последовательности.

Вот какую последовательность случайно вывел Эрос, после третьей бутылки пива вздумавший помочиться на основание исполинского стихоцветка:

Разумеется, гипсокартонные стихи были о любви. Возможно, именно по этой причине стихоромашка или стихомельница так запала в душу Ален. Хотя у Кондрата на этот счет сложилось иное мнение: он подозревал, что мутантовая ромашка с заумным текстом о любви — дело рук самой Ален. А заумь понадобилась ей для того, чтобы никто не заподозрил ее в авторстве. Но, как бы там ни было, Кондратово предположение так и осталось предположением — Ален наотрез отказывалась признавать свою связь со стихокартиной. При этом, раз уж разговор заходил об этом, она неизменно повторяла, что единственная связь, к тому же интимная, которую она готова признать и даже объявить о ней во всеуслышанье, — это ее любовь к Эросу: «Перед нашими ночами, проведенными вместе, померкнет солнце любой поэзии, любого небесного искусства!» И тут же добавляла для тех, кто не въезжал в книжную речь: «Да „Руслан и Людмила“ отдыхают! Или кто там еще… А! Ди Каприо и Джульетта — просто отстой по сравнению с моим шалэным коханням! Цэ справжня антилюбовь!»

Однако вернемся к Башне. Футуристы, барды и реперы были не единственными обитателями ее магнетических владений. Встречался народец и поколоритней. Искусно лавируя среди железобетонных идолов и кумиров, пускались в ритуальные пляски белые маги и волхвы, верившие, что под фундаментом Башни в целости и сохранности покоится яйцо Дракона — его огнедышащая матушка считалась тайной покровительницей города. А то забредали сюда, казалось, самые обычные любители пива и ржаных сухариков. Поздними вечерами приходили они под звездное небо потрепаться о том — о сем. Ребятам очень нравилось, когда разговор, поначалу совершенно пустой и безобидный, вдруг заходил о вещах серьезных и необычных — о космосе и братьях по разуму, о тайнах мироздания, о том, что ждет их после школы и университета… Башня неизменно затихала, когда к ней приходили такие парни и девчонки, зачастую неприметные в школе и на улице, редко посещавшие дискотеки, караоке и губернаторскую елку и искавшие возможности самовыражения все больше в областях сегодня немодных, презираемых предприимчивым обывателем или попросту забытых — в литературе, искусстве, истории и любви. Башня замирала, когда они беззаботно оживали в ее стенах, а ветер, хозяйничавший на самом ее верху, учтиво смолкал, уступая место юным голосам и юному смеху.

Гемы под предводительством Гапона однажды уже собирались в Башне. Это было давно, еще до появления в их доме квартирного Гемоглобова, и повод для той встречи был пустяковым. Сегодня все обещало быть по-другому, по-взрослому — Эрос, Ален и Палермо ждали грозы. Нет, вечер спустился на город как никогда мягкий и тихий; ни ветерка, ни склонившегося к земле стебелька; в воздухе лишь монотонные шумы от проезжавших по ближайшей трассе машин — в воздухе лишь ускользающие, беспокойные ароматы зелени и цветов. Хорошо!

Грозу предвещали черные Кондратовы глаза. Всю дорогу, пока они ехали к Башне, Кондрат скрипел зубами, временами чертыхался, но так и не выдал истинных намерений, побудивших его собрать совет. Совет четырех в легендарной Башне. Глаза Гапона продолжали гореть, точно у вожака волка, задумавшего разобраться с нерадивой стаей; Кондрат беспрерывно курил, подпаливая на треть недокуренными сигаретами сухой, бумажный воздух.

Ступени вели на верх Башни опасные — кое-где выщербленные, а то и целиком выломанные из несущей конструкции. Вдобавок они были невероятно скользкими и отчего-то воняли скипидаром.

Первым поднимался Гапон. В одном месте он поскользнулся и едва не свалился на шедшего сзади Палермо — фонарик, зажатый в руке Кондрата, описал в черном воздухе неровную, нервную дугу.

Наверху, на полуразрушенной крыше, луна свила седое гнездо. Если хорошенько прислушаться, можно было уловить, как луна нежно вздыхает, высиживая завтрашний день. Ален, машинально встряхнув густою копной, зацепилась локоном за лунный луч. Встала на носочки, чтобы освободиться, — и звонко расхохоталась. Кондрат, поймав ее счастливый взгляд, различимый даже в вечернем полумраке, хотел сказать ей что-нибудь резкое и обидное, но вместо этого недоуменно уставился на Палермо. Тот без остановки, будто накурившийся дури кролик, уминал подряд уже третью пачку сухариков с салом и чесноком. При этом не сделав ни одного глотка пива. Словно парень над чем-то крепко задумался, готовился к чему-то… Эрос высунул голову в узкое, подобно бойнице, окно: сначала бросил взгляд вниз, к подножию Башни — ох и высоко! — затем перекинул взор за развалины, пронесся над черным пустырем в сторону освещенной трассы, попытался достать ее, зацепиться — безуспешно. Эрос тоже нервничал, готовился к худшему.

Наконец Гапон дал волю своим чувствам. Он кричал!.. Правда, начал как-то странно — не с начала. Будто продолжил вслух давно начатый в уме монолог:

— Мы так никогда не узнаем, у кого снят фильтр. Гемов развелось что тартанов.

— Тартанов? Ха, прикольно, — хохотнув с напускной веселостью, прокомментировал реплику приятеля Эрос. И тут же пожалел — Гапон взвился как ужаленный.

— Что прикольно?! Что через три дня девять дней после смерти Савла?! Кто-нибудь из вас был на его похоронах, а?!

— Так никто ж не объявлял, — равнодушно пожал плечами Палермо; к этому моменту он дожевал последний соленый сухарик.

— Объявлял?!! — Кондрат еще круче вскипел. — Это что тебе, школьное собрание?! Короче, пацаны, зарубите себе на носу: если мы ничего не предпримем, не уничтожим заразу, которая блуждает по Сети, прикол примет размах эпидемии. Если не сегодня, то завтра наверняка!

— Кондрат, чего ты орешь, как ненормальный? Достал уже! — не выдержала первой Ален. — Спокойно не можешь рассказать, чтоб всем было понятно?

Гапон, не ожидавший скорого отпора именно со стороны Ален, неожиданно стих. Вздохнув, вынул из пачки сигарету, закурил. Пальцы слушались с трудом.

— Кто-то из юзеров снял фильтр с комгема. В результате в Гемоглобов попал чужой файл. Не исключено, что этот файл угодил в кровь Савла. Первому… А значит, нас ждет та же участь.

— Ну, это всего лишь предположение, — не согласился Палермо. — Мало ли причин, по которым мог окочуриться Савл. Может, он иглу забыл простерилизовать.

— Кстати, насчет предположения, — подхватил Эрос, возбуждение в нем все росло. — Наличие чужого файла — всего лишь твоя версия, не более того, или… Ты был там, Кондрат?

— Да, — глухим голосом подтвердил Гапон. — Я был у него на хате… И обнаружил тот дерьмовый файл…

— Так что же это за файл?! — не выдержав душевного напряжения, почти фальцетом вскрикнул Эрос.

— Я потом скажу… Не сейчас… Сейчас… А ну-ка быстро: кто из вас снял фильтр?!

За считанные секунды Кондрат расстрелял друзей, точно каратель времен последней мировой войны, — продырявил им души черными «вальтерами» своих очей. Эрос тупо таращился на него, будто и в самом деле напоролся на пулю; Ален скорчила презрительную улыбку; Палермо, сделав вид, что это его не касается, попытался найти в пустом пакете сухарик. Самый последний в жизни сухарик.

— Ну да, попробуй-ка еще его снять, — вдруг качнувшись назад, буркнул Эрос. — Можно ведь повредить вход в Гемоглобов.

— Можно. Но кто-то же снял… Ален, у тебя что?

— Што «што»? — будто не понимая, о чем ее спрашивают, неохотно переспросила девушка. Она наконец выпутала из волос лунный луч — выпустила его в черную свободу, точно ночную птицу. Освободившись от страха, Ален перестала улыбаться.

— Не што, а что! — разозлился вновь Гапон. — Я пытаю: у тэбэ фильтр е?

— Не-а.

— Шо? Шо-о?!

Казалось, крик, подобно снаряду, застрял в дуле-горле; сейчас крик остынет, превратится в стальную болванку, и тогда его никакими клещами из горла не выдерешь — и тогда Гапон онемеет навеки…

Хрипя, Кондрат в безотчетном порыве протянул руки к Ален — может, в горло ее хотел вцепиться… Но внезапно встретился взглядом с Палермо — тот тут же потупился.

— Па… Па… Па-лер… — дар речи с трудом возвращался к Кондрату. — Палермо, ты знал об этом? Ты ж в ответе… По роже вижу, знал! Скотина!! Чем же она тебя взяла, сволочь?! Чем взяла, отвечай?!.. Или дала… взамен. А, Палермо?

— Дала… — не поднимая бритой головы, прошептал Палермо.

— Как же, даст она те… — в первый момент, похоже, не переварив сказанного Палермо, по инерции проскочив мимо его невнятного признания, Кондрат снисходительно улыбнулся… И снова потерял дар речи. Беспомощно лупая глазами, не смея закрыть рот, словно хватил острого или жутко горячего, уставился на Эроса. Будто это он, а не Палермо, признался сейчас в отвратительной сделке. В такой соблазнительной сделке…

— Подонок!! — Эрос, внешне оставаясь спокойным, ревел, как раненый бизон. Качнулся вновь — на это раз вперед. В следующую секунду, окончательно сорвавшись с тормозов, сжигаемый лютой ненавистью, он уже занес было дрожащий кулак над лысой макушкой Палермо — тот продолжал стоять, не поднимая головы, — как вдруг направил удар в сторону Ален. Но его опередил Палермо, на доли секунды опередил — не иначе, увидел макушкой.

Палермо бросился под ноги Эросу, коротко взвыл от удара по ребрам; Эрос кувыркнулся через спину приятеля, упал, свез о каменный пол правую щеку, взвыл от обиды и боли, вскочил, как ужаленный, и, размывая слезами кровь на лице, попытался схватить Ален за волосы… Но в следующий же миг напоролся на оглушительную пощечину, такую крепкую и точную, что не было никаких сомнений, что пощечина предназначалась именно ему — Эросу.

— Эрос!..

— Шлюха!..

Ален, похоже, сама испугалась того, что сделала. Инстинктивно попятилась — Эрос, оторвав от пылающего лица руку, протянул ее Ален, будто хотел поделиться с ней жаром, разделить недоумение и обиду. Девушка уклонилась от его руки, отступила еще на шаг, внезапно потеряв опору под ногами, тихо ойкнула и, раз качнувшись, окончательно потеряла равновесие. Она падала жутко: ударяясь головой, плечами, спиной о стальные ступени лестницы.

На первой же площадке, пополам разделившей лестницу, ужасное падение прекратилось. Тело девушки безжизненно замерло, застыло в виде иероглифа — немого укора всем, кто еще мог любить и бояться.

— А-а-ле-ен!! — глотая ногами ступени, Эрос полетел вниз… Он был к ней на половине стального пути, когда Ален чудом очнулась и, не дожидаясь, когда Эрос коснется ее — может, обнимет, может, ударит, — прыгнула вниз…

«Скорую» не пришлось вызывать — ее остановили на Харьковской, как такси. Голосовал Кондрат, Эрос нес на руках Ален. Ее красивая головка запрокинулась, как у замученной куклы, копна лунных волос спущенным флагом колыхалась на осторожном ночном ветру. Палермо в эту минуту сидел на обочине, схватившись за голову, будто собирался повернуть ее, повернуть вспять — туда, где было не все так уж плохо, где можно было все сделать иначе…

— Что с ней? — спросил парень в белом халате, спрыгнув из кабины водителя. На вид врач или фельдшер не намного был старше Кондрата и Эроса.

— Упала с лестницы, — с некоторым раздражением сообщил Кондрат. Ему не понравилось, что врач молод. Тот, сразу почувствовав к себе враждебное отношение, ответил тем же:

— Упала, как же. Небось, столкнули. Или накачали гадостью какой-нибудь…

Гапон, нервно проглотив слюну, хотел уже двинуть врачу по лицу, но тот вовремя смолк. Заметив на голове девушки, чуть выше левого виска, довольно большое, с металлическую гривню, багровое пятно, склонился над ней.

— Нда-а… Быстро ее в машину!

— Александр Иванович, так там же… больные, — из кабины высунулся водитель.

— Ничего, всем места хватит.

Кондрат и Эрос переглянулись. Палермо продолжал сидеть на краю дороги — повернуть голову вспять ему так и не удалось.

— Не нравится мне эта «швыдка допомога», — шепнул Кондрат Эросу — тот держал Ален, как загубленный трофей, не в силах ни возродить его, ни отбросить. Лишь в уголках мягких по-юношески губ трепетала запоздалая нежная улыбка. Кондрат, глядя почему-то в бесчувственные глаза Ален, а не Эроса, настойчиво повторил. — Говорю, фигня это, а не «скорая». Видать, девок сняли…

Каково же было его удивление, когда он увидел в салоне санитарной машины… картины. В рамках и без примерно с две дюжины картин, написанных маслом, стопкой лежали на носилках.

— Помоги, — просто попросил Гапона молодой врач. Они взялись перекладывать картины, расставлять их в тесном салоне, прислоняя, как усталых людей, к стенам и окнам… Кондрат обратил внимание, что все они в плачевном состоянии: в холстах тут и там дыры, краска облезла или безбожно соскоблена.

— Больные? — Кондрат с уважением посмотрел на Александра Ивановича. Мужик встретился им что надо.

— Угу, — кивнул он. — Кто-то ж должен лечить их. Моя вторая специальность — художник-реставратор…

Так и повезли Ален — среди больных пейзажей и натюрмортов. Пострадавшие от времени и нелюбви человека картины немедленно пришли на помощь девушке. В этом никто даже не сомневался — ни Эрос, всю дорогу не выпускавший из рук руку Ален, ни усталый водитель, ни врач-художник… У картин еще было столько жизненной силы, столько самопожертвования и беззаветной любви в рисованных веснах и кувшинах с вином!.. Что Ален не могла, просто не имела права умирать.

Кондрат без спроса курил, Палермо вжался носом в холодное стекло — за ним город одиноко растекался ночной электрической лавой, топя на перекрестках и поворотах чью-то безысходность и печаль. Но только не его, Палермо. Не стесняясь уличных огней, не стесняясь себя самого, он плакал…

«Скорая» въехала в распахнутые ворота Центральной городской больницы и остановилась против бронированной двери. Эрос знал, что за бронью, обтянутой пленкой, не секретная лаборатория и не больничная касса, а всего-навсего санпропускник. Это ж надо — всего-навсего!.. А Кондрата поразило иное: его позабавил вид распахнутых посреди ночи ворот. Не ясно было только, привечают так кого-то или на фиг провожают — слепо надеющихся на спасение или уже разуверившихся в любой помощи.

Александр Иванович привел двух санитаров, очень молоденьких — похоже, студентов-практикантов. Они подняли носилки с Ален и вынесли из машины — Эросу пришлось расстаться с рукой любимой.

— Что теперь? — Кондрат спросил у врача, поднося ему зажженную спичку.

— Курите, — Александр Иванович выдохнул дым через нос. — Сейчас осмотрим. Потом скажу, что нас ждет… Ее ждет, — и врач посмотрел на дверь санпропускника, две минуты назад захлопнувшуюся за Ален. Эросу показалось, что врач улыбается… Нет, показалось.

Докурив, Александр Иванович скрылся за броне дверью. Ребята тоже могли войти внутрь, но решили дожидаться во дворе. Там, за бронированной защитой, люди в белых халатах, больничные запахи, кафельный пол и до половины крашенные стены; там смерть косит под уборщицу, размахивая шваброй, а уборщица без сердца, как смерть; там неопределенность, тревога, сон, лишенный покоя и правил… Здесь их только четверо — три пацана в компании с ночью.

Курить больше не хотелось. Эрос, прикрыв ладонью зевок, огляделся. Двор как двор — сварные ворота и ограда в человеческий рост, здание еще советской постройки, узкие асфальтовые дорожки между спящими клумбами, лавочки справа от санпропускника… Эросу показалось, что над лавками мгла неоднородна и непостоянна — гуще и черней, чем в других местах, и вроде даже отливает лиловым, и что на месте не стоит, а едва заметно движется от краев к центру. Навстречу самой себе медленно движется… Казалось, то души больных вышли на ночной променад. Теперь знакомятся. Спешат чего-то. Будто не будет у них времени познакомиться там…

— Дела не очень, — вздохнув, признался Александр Иванович. Гапон в другой раз поднес ему спичку. Крошечное пламя на миг осветило лицо врача — Эрос успел разглядеть капельки пота на его носу. — Что же все-таки произошло, хлопцы?.. Травма черепа, перелом правой щиколотки, букет шишек и синяков, сильнейший стресс… Ее кто-то преследовал?

— Упала, — пожав плечами, сказал Кондрат. Спокойствие в голосе далось ему нелегко.

— Упала, говоришь?.. Ну, это не мое, конечно, дело…

— Александр Иванович, насколько все серьезно? — Эрос невольно взял врача за руку. Будь что будет! Он сдавал себя по собственной воле.

— Ну, знаете ли: чистосердечное признание поможет спасти вашу девуш…

— Я согласен, — поспешно перебил Эрос.

— Погоди, Эрос! Ведь ты не один, — жестко вмешался Гапон.

— Да ладно, ребята, расслабьтесь. Я не из органов, — невесело ухмыльнувшись, успокоил всех Александр Иванович. — В конце концов, это ваше дело, кому и что рассказывать. Я не собираюсь вас ссорить друг с другом и настраивать против себя.

— Александр Иванович, но вы так и не ответили! — Эрос вновь забеспокоился.

— Тебя как звать?

— Эрос.

— Ну да, точно, Эрос… Хм, а меня — Саша. Вот что я скажу тебе, Эрос: состояние сложное, но не безнадежное.

— Спасти можно будет? — раздался вдруг голос Палермо. Он прозвучал так неожиданно, откуда-то из-за спины Эроса и Кондрата, что те вздрогнули.

— Вообще-то, раньше нужно было думать. Там, — метнув на Палермо оценивающий взгляд, ставший видимым благодаря свету, вспыхнувшему на втором этаже больницы, врач кивнул в ночь — в никуда. Но ребята сразу поняли, что он имел в виду. — Вообще-то, — повторил Александр Иванович, и Эрос почувствовал, с каким усилием врач пытается побороть вспыхнувшее в нем раздражение, — дурацкие вопросы задаешь. Не можно, а нужно спасти. Ведь я сначала врач, а потом реставратор.

 

7

Домой их подбросил все тот же спаситель — Александр Иванович. Он возвращался с дежурства к себе домой на Роменскую и попросил таксиста заехать на Якира.

— Может, зайдете? — не совсем уверенно, а больше испытывая чувство стыда, ни с того ни с сего пробудившееся в нем, предложил Кондрат. Ему и в самом деле было неловко. — Чайку выпьем, а можно и покрепче. А?

— Давайте, Александр Иванович, — горячо поддержал друга Эрос. — Ради нашей встречи!.. Ради надежды.

Палермо молча удалился. Поднявшись на крыльцо подъезда, слился с его ненадежной тенью. Все дулся на врача, отчитавшего его на больничном дворе, как мальчишку. Ведь напрасно досталось. А не стал оправдываться, потому как Эроса не хотел подводить. Эх, да что там Эрос — Ален жалко! Одну-то ночь был с ней…

Александр Иванович посмотрел в сторону подъезда, улыбнувшись, похлопал Кондрата по плечу.

— Спасибо. Но надо ехать. Дочка ждет, не спится ей без меня. Так что как-нибудь в следующий раз. Угу?

В положенный час звезда взялась будить землю. Сигаретный дым, внезапно расцвеченный солнечными лучами, оказался подвижным полупрозрачным клубком из тончайших волокон, замысловато сплетенных между собой. Сплетенных с умыслом, с ускользающим от сознания смыслом… Рассвело. Табачный интернет обволакивал головы парней — он был воздушен и одновременно едок и тяжел. Думалось с трудом, верней, думать вообще не хотелось. Не хотелось ворочать неудобными языками, мешавшими говорить, казалось, навсегда утратившими былую поворотливость и эластичность от вязкого черного чая.

Оставшиеся полночи ребята провели у Кондрата на кухне. Без Александра Ивановича выпили бутылку розового портвейна, выпили много крепкого чая. Жидкость так и не согрела душу, никотин не убил тревогу и страх.

— Хоть и не говорят плохо о тех, кого уже нет… — закурив, Кондрат наконец решился объявить приговор. Но Эрос перебил. До этой минуты, казалось, безвольно клевавший носом над чашкой, он мигом пришел в себя. Очнулся от беспокойной дремоты и Палермо — таким психованным он видел друга не часто. В последний раз — в Башне. Будь она проклята!

Махнув перед лицом Кондрата, скорее, случайно, чем нарочно, Эрос сломал ему сигарету.

— Не спеши хоронить Ален!! Заживо хоронить, понял?! — выпучив очи, Эрос вопил… Но кричал один только его возбужденный мозг — неуклюжий язык, насквозь продубленный черным чаем, еле-еле выдавал наружу тихие беспомощные звуки. — Не смей этого делать, Кондрат. Даже я не смею ни в чем ее упрекать…

Но Кондрат был неумолим, беспощаден… Он как будто чего-то боялся.

— Я считаю, я настаиваю на том, чтобы вы признали мое мнение верным: это дело рук Ален. Она занесла в Гемоглобов заразу!

— Ты так правильно говоришь, так… Меня даже поправляет, как это у тебя получается, — состроив удивленную гримасу, насмешливо заметил Палермо. Но, тут же смутившись, нагнулся, поднял с пола сигарету, выбитую у Кондрата Эросом, и закурил.

— Хм, Кондрат, ты очень похож на беспринципного профессора, решившего во что бы то ни стало завалить своих оппонентов, — горько усмехнувшись, поддержал Эрос. Устало вздохнув, хотел продолжить, но Кондрат опередил:

— Чушь! Доказательство вины Ален налицо! Точнее, в комгеме Савла и вот здесь, — Кондрат похлопал по нагрудному карману рубашки, — на дискете! Файл Любовь. мп3, пацаны!

— Блин, да ты им прожужжал все уши! — скривился, как от зубной боли, Эрос. — Любовь. мп3, Любовь. мп3, Любовь. мп3! Тьфу!

— Кондрат, ты уверен? Может, там… и нет ничего? — осторожно, очень осторожно высказал сомнение Палермо. Кондрат даже глянул на него подозрительно: не прикалывается ли над ним Палермо?.. Вроде нет.

— Ну ладно, не верите, значит.

Гапон потянул друзей из кухни в комнату, где стоял гемвер — сервер Гемоглобова. Вставил в дисковод дискету. Палермо вдруг придержал его за руку:

— Погоди, а как ты… Как ты мог записать на дискету, если в комгеме Савла нет дисководов?

Эрос тотчас насторожился, крошечная искра надежды мелькнула в его потухшем взоре: неужто Кондрат их разводит? И Ален, как и думал Эрос, тут ни при чем?

Но Кондрат ничуть не смутился, не спасовал. И не поспешил признаться друзьям, как же он все-таки классно их разыграл!.. Прищурившись, он несколько минут безотрывно смотрел на Палермо. Затем улыбнулся — широко, покровительственно, как сытый хищник.

— А ты как думаешь? Ты ведь гораздо про двину тей меня, вот и скажи.

— Я-то знаю, — не сдавался Палермо; от волнения он вспотел, безграничный лоб его покрылся вздрагивающими каплями. — По крайней мере, легко могу прикинуть. Ты — скажи. А то создается впечатление…

— …что я скачал этот файл с сайта «Хита» или «Авторадио».

— Почему бы и нет? Докажи.

— Вот как повернул разговор… Да запросто! Запустил файл на Савловском комгеме, колонки врубил погромче — звук был, что надо; одновременно включил магнитолу, на нее и записал…

— На встроенный микрофон? — уточнил Палермо.

— Хм, догадливый. Но ты не перебивай, слушай, раз тебе понадобилась, хм, эта инструкция. Кассету, разумеется, прихватил домой. Подключил выход своей «Соньки» ко входу звуковой карты гемвера… Дальше рассказывать?

— А как тебе удалось оцифровать звук? — Палермо не унимался. Эрос, почувствовав резкий упадок сил, опустился на корточки, прислонился спиной к стене. Он не испытывал ни малейшего интереса к разговору приятелей. Ни любопытства, ни раздражения — лишь слабость и жалость к себе.

— Таких программ — тьма, не мне тебя учить. Я переводил звук в цифру в «WaveLab», в восьмой версии, почистил и сохранил в мп3.

— Убедительно.

— Ха-ха, а ты надеялся подловить меня?.. Хм, мне хоть не нужно объяснять, почему в моем гемвере есть дисковод, а к примеру, у Эроса — нет.

При упоминании своего имени Эрос немедленно встрепенулся, оторвал от стены непослушную, словно одеревеневшую спину: чего там еще, черт, у него нет? Но уже в следующую секунду снова поник, устремил перед собой отрешенный взор. Палермо оглянулся на него, помрачнел, а потом бросил Кондрату, да таким тоном, будто хотел вызвать его на дуэль:

— Ну, ты ж у нас типа командир.

— Типа того…

Гапон наконец-то включил динамики. На всю катушку, как он любил.

— Лажа! — изобразив на лице презрение, поморщился Эрос. Его было не узнать! Еще минуту назад он походил на дождевого червя, пресмыкающегося перед сухопутной судьбой. Сейчас на Кондрата метал гром и молнии совсем другой парень — бешеный, невероятно живой. — Лажа, да еще с претензией! Такой попсой просто нереально убить!

— Как сказать, — неожиданно не согласился Палермо. — Нормальных пацанов только такой попсой и можно убить. Кондрат, Савл был нормальным?

— Ну, уж не такой псих, как Эрос!

— Я не о том. Что он слушал обычно?

— Да откуда я знаю! Мы с ним не корешились никогда… Судя по его розовому пиджаку, он мог слушать попсу… и не слушать. Фиг его знает!

— Пацаны, вы што?! — с новой силой взорвался Эрос. — Один из гемов покойник, другой — в реанимации, а вы… — на миг Эрос словно задохнулся от ярости. — А вы пытаетесь впарить мне, что всему виной эмпэтришный файл! Да вы что, охренели совсем?! Это ж могло случиться с каждым из нас! С нами, пацаны, с нами!!

— Не ори, черт! — Кондрат двинул кулаком по столу, на котором стоял монитор и клавиатура — та аж подпрыгнула. — Тебе нужны еще доказательства… на мое доказательство? Будет! Я достану их тебе! Сегодня же!

Гапон вдруг нагнулся через стол к Эросу, страшно вылупившись на него, обжигая волчьим взглядом, заскрежетал:

— Сегодня же вечером мы сыграем в рулетку. В мою, Кондратову, рулетку! Вот тогда посмотрим, на кого Бог пошлет! Кому пощастыть с Любовью. мп3!.. Тебе — или мне.

— А с чего ты взял, что кто-то еще согласится подключиться к Гемоглобову? — с сомнением покрутил головой Палермо. — После того, как Савл… Да все до смерти напуганы его смертью!

— Браво, Палермо, неплохой каламбурчик вышел: напуганы до смерти смертью, — Гапон ухмыльнулся. Затем, смерив взглядом друзей, вновь зарычал по-волчьи. — Я заставлю их! Нет, хуже — разведу, как лохов!

— Ничего у тебя не получится, — стараясь быть спокойным — по крайней мере, выглядеть таким, — возразил Эрос. — Самая лучшая приманка, на которую ловятся люди, это смерть. Чужая смерть. Она уже была. Так что, Кондрат…

— Ерунда! — Кондрат поймался на спокойствие Эроса. Пусть и мнимое. — Я знаю массу других приманок! Нехилых приманок! Я… я…

Гапон вдруг присмирел. В отличие от Эроса — по-настоящему. По нему было видно: спокоен, как удав. Значит, что-то придумал, чертов волчара!.. Кондрат успокоился и даже расцвел.

— Сегодня будет маскарад, пацаны!

— Шо?! — почти хором выпали в осадок Палермо и Эрос.

— То што слышали — маскарад! Пушкину такой и не снился!

— Лермонтову, — машинально поправил Эрос, продолжая таращиться на Гапона обалделым взглядом.

— А, один фиг! — отмахнулся Кондрат. Затем спросил, обращаясь к Эросу. — Твои предки свалили?

— Ну да, как обычно, — еще не понимая, к чему клонит Кондрат, подтвердил Эрос.

— Вот и чудно… Маскарад проведем у тебя.

— Ну да! — запоздало ощетинился Эрос. А Гапон пер напролом дальше: — Ты говорил, нет другой приманки, чем смерть? Есть — любопытство! Здоровое и нездоровое любопытство. Это не приманка, а суперприманка!

— А при чем тут маскарад? — переглянувшись с Эросом, спросил Палермо.

— Маскарад — всего лишь форма лохотрона. Все должны прийти в масках. Да, в масках! Это разожжет любопытство. Черт побери, я уже представляю, как все будет!

— Ну и как же? — вяло сопротивлялся Эрос.

— Все будет пучком, не дрейфь! Выпьем чего-нибудь, я поприкалываюсь, ты сбряцаешь на гитаре, народ будет напрягаться, смешно потеть, силясь отгадать, кто есть ху под маской… А потом я плавно подведу всех к идее… Моей новой идее.

— Я не буду участвовать в этом, — собравшись с духом, выпалил Эрос.

— Не будешь? — вороньи брови Кондрата опасно взлетели. — Да куда ты денешься?! Иначе… Иначе Ален умрет непрощенной. Ведь ты не хочешь этого, Эрос?

— Дьявол!

— Ха-ха-ха!

 

8

— Как ты думаешь, в этом виновата… Ален?

— Конечно! Раз она спала с тобой!

— Дурак, при чем тут это!

— Ну ни фига себе! Щас настучу тебе по кумполу, чтоб было «при чем»!

— Ладно, Эрос, я серьезно. Захочешь — настучишь еще. Я ж никуда не прячусь от тебя… Помнишь, ты рассказывал, что как-то застал ее дома? Не такой, как всегда?

— Не то слово! Она была как ненормальная. Явно возбуждена и вообще…

— Что вообще?

— Ну, сначала мне показалось, что она мастурбирует. Потом решил, что она не одна. У нее был такой довольно-скотский взгляд. Взгляд шлюхи. Она явно тащилась оттого, что ее кто-то пилил…

— Так, может, у нее и в самом деле кто-то был?

— Хм, об этом я подумал потом… Когда узнал про тебя и про нее. А тогда… Тогда я, как последний кретин, был уверен, что Ален любит меня одного. Понимаешь, дон жуан лысый?! Набить бы тебе пыку!..

— Ха, так и я ж думал, что я у нее один… после тебя. Кто ж тогда еще? Третий? Ох и Ален — дина-а-мо!.. Нет, не вяжется что-то. Да у меня в голове не укладывается, что у нее мог быть кто-то еще. Кроме нас, Эрос! Давай-ка, парень, вспоминай тот разговор. Что она ответила тебе, когда ты спросил…

— Про мастурбацию? Погоди, попробую вспомнить. Кажется, я спросил: «Ты что тут делаешь?» Она: «Любовь качаю». — «Ну-ну, мастурбируешь, небось? Меня б позвала лучше». — «Тебя пока дождешься…» Все.

— «Любовь качаю…» Странно… Вот она и скачала тот файл!

— Кстати, ты тестировал Любовь. мп3?

— Конечно. Сразу же, как мне его Кондрат дал. Файл как файл. Музыка.

— Му-у зыка?! Ты называешь это музыкой?!

— Ну, попса, конечно… Хотя, знаешь, мне показалось… Что этот файл был чем-то другим, до того как его конвертировали в мп3.

— Да ну! Чем он еще может быть?!

— Не знаю. Повторяю: это только мои подозрения.

— Слушай, а может, Любовь все-таки Кондрат подсунул? Он любитель разного рода интриг.

— Я думал об этом. Но Кондрат хреново разбирается в программировании.

— Ерунда! Он мог привлечь пацана, который рубит в этом… Ого, сколько времени!

— Маскарад!

— Поскакали, а то Кондрат орать будет! Потом договорим. Постой, у тебя маска есть?

— У меня есть еще одна, хочешь?

— Давай! Ну что, Палермо, испытаем судьбу еще раз?

— Испытаем, Эрос!

…Эросу очень не хотелось устраивать вечеринку в своей квартире. Пусть даже такую поправочную, какой обещал быть маскарад. Клевая, конечно, идея одеть полдома в маски, но… У Эроса, стыдно признаться, ныло в груди, в том самом месте, где, если их бывшая анатомичка не врет, спрятано его сердце. Его, Эросово, сердце вдруг заскулило с того дня, как с Ален случилось… По его вине, блин, случилось! А тут — маскарад. Все тусуются, гогочут, покуривают, пьют, обжимаются, в то время как она… Маскарад в его доме — да ни за что! Где каждая вещь, каждый предмет еще жадно вспоминает ее голос, шаги, упругость ее тела… Только не у него! И Эрос откровенно послал маскарад, решил закосить его, как дурацкий школьный экзамен. Рискнул проигнорировать приказ Кондрата… А Кондрат будто другого и не ожидал от него. Уже через час после всенощного чаепития объявил всем по аське, «що маскарад відбудеться у нього дома о четвертій». Эрос вначале вздохнул с облегчением, потом почему-то расстроился, потом решил вдруг идти. Ему стало страшно, что его могут счесть трусом, испугавшимся… А чего он, собственно, испугался? Новой фишки Кондрата, кровавой фишки — его пресловутой рулетки, о которой никто толком ничего не знал… Или, может, он испугался самого себя? Забвения, одиночества? Опасности остаться наедине с самим собой, в то время как Ален один на один со смертью, в то время как и другие гемы вот-вот останутся один на один со своей смертью.

Страшно и стыдно веселиться, когда твой друг в беде. Страшней прослыть трусом… Эрос суетливо засобирался на маскарад.

На пороге гемов встречала Нонна Юрьевна. Конечно, каждый вновь приходящий гость делал вид, что ему незнакома… мать Кондрата. Но как ее можно было не узнать? На Нонне Юрьевне была глупая маска улыбающейся овцы и длинное облегающее платье. Каждый звонивший в дверь Гапонов вначале шугался слащавой маски, невольно опускал глаза, скользил смущенным взором по щедрым линиям тела хозяйки, на миг преградившей дорогу. Затем, опустившись до щиколоток Нонны Юрьевны, а может, застряв на ее бедрах, так же безотчетно вздыхал. А некоторые, не удержавшись, даже издавали тихий стон! Да, превосходным формам Нонны Юрьевны было явно тесно под почти воздушной материей. И уж ни у кого в эту минуту не возникало сомнения по поводу, что же наконец первично — материя или дух, материя или мать… «Оцэ овца! — смачно шлепнул по бедовым хозяйским ляжкам один невоздержанный гем, дядька хоть куда. Похоже, ценитель таких вот сорокалетних „овец“. — Завтра же надо будет задрать тебя, сладкая!» Но Нонна Юрьевна не поверила нахалу. Она вообще слабо верила мужчинам, в особенности альтруистам и донорам, добровольно расстающимся с любовью и кровью. Немало среди них попадалось нахалов и хамов, говорливых маньяков, да мало кто доводил подобные приговоры до исполнения. Да что там — некого вспомнить!

Гемы шли и шли. Собралось, наверное, человек сорок. Почти в три раза меньше, чем самый свежий, полный список пользователей Гемоглобова. Но все равно прилично для четырехкомнатной Гапоновой квартиры.

Гемы приходили с пустыми руками, зато в масках — самодельных или купленных на рынке или в художественном салоне, что напротив захваченного кочевниками-арендаторами ЦУМа. Нонна Юрьевна с радостью, как хороших знакомых, узнавала эти маски — она любила бывать в салоне… Маски попадались тонкой работы, сделанные искусно и не просто с выдумкой, а с какой-то изощренной страстью; но были совсем простенькие и бездарные, а то и вообще ни к селу ни к городу. К примеру, пришло шесть или семь снегурочек — причем две в кроссовках и купальниках — и два Деда Мороза при галстуках. Нонна Юрьевна от неловкости вздыхала и краснела. Слава Богу, на ней была пластмассовая маска овцы, скрывавшая под собой другую, пусть мимолетную, зато настоящую — алую маску стыда.

Гемы здоровались и, по просьбе встречавшей их маски-овцы, проходили в гостиную. Оттуда доносились голоса и музыка — неразборчивая, с неуловимым стилем и настроением, как сегодняшняя вечеринка-маскарад. В центре комнаты на черно-красной скатерти, расстеленной прямо на полу, был накрыт довольно эффектный фуршетный стол. Вернее, фуршетный пол: бутылки с черным ликером и красным вином, волнистые ряды бокалов и рюмок, на две трети, наполовину, на четверть наполненных черно-красным; столовое серебро, темное, будто годами не чищенное; судочки с икрой — разумеется, той и другой; блюда и салатницы с оливками, овощной и мясной нарезкой, где, как нетрудно догадаться, преобладали красно-черные ломтики и дольки; тарелки и подносы с маринованной и печеной рыбой, необычными, фантастическими фигурками из мяса и теста — и вновь черными и красными, цвета сегодняшнего парти…

Часть гостей лениво бродила по дому, то тут то там натыкаясь на таких же, как они, замаскированных гемов. С любопытством раскланивались и шли дальше, руками и взглядами, спрятанными под масками, касаясь вещей и мебели — похоже, единственного в доме, что сохранило свой первозданный вид. «Меня поправляет эта квартира», — поделилась впечатлением маска-оса с плющеной маской, очень смахивавшей на французского бульдога. В ответ маска-бульдог, видимо, задумалась, потому как ее поролоновая мордочка сморщилась еще сильней, — и молча прошла мимо.

Большинство же гемов, не дожидаясь повторного приглашения, принялись пить и закусывать. Для этого им приходилось смешно наклоняться, присаживаться; они были вынуждены становиться в двусмысленные позы, подбирая подолы платьев и юбок и оттопыривая попы. Увлекшись, некоторые из них, сами того не замечая или не умея есть по-другому, начинали чавкать и похрюкивать от удовольствия. Маски не спасали их от позора — напротив, усиливали и огрубляли противный звук. Вообще, процесс принятия пищи и питья оказался не для слабонервных: одних он забавлял и смешил, других, наоборот, наводил на далеко не веселые мысли, у третьих вызвал отвращение и выворачивал наизнанку. Одним словом, равнодушным никого не оставил. Хотя справедливости ради надо отметить: гемам пришлось нелегко; да что там говорить — им можно было посочувствовать! Сквозь смех, сквозь слезы, сквозь рвотные спазмы… Дело в том, что Кондрат строго-настрого запретил снимать маски во время всего маскарада. Даже для легкого, двухминутного перекуса. Кондрат словно издевался над гостями: накрыть такую «поляну» и одновременно закрыть рты гемам картонными, пластиковыми, резиновыми паранджами и забралами. Вот и приходилось закусывающим пропихивать куски и бутерброды в узкие отверстия и пазы в масках, вливать туда же горячительные напитки. Люди мужественно или, наоборот, по-рабски пыхтели, кряхтели, но просовывали и вливали. А то, что это зачастую сопровождалось прежутким звуком — чавкающим, сербающим, — так это уж извините!

Пять молодых гемов, не комплексуя и не озадачиваясь ложными проблемами, сидели по обе стороны импровизированного стола. Сидели, кто поджав под себя ноги, кто, как азиаты, скрестив их, а кто вообще разлегся по-простому, подперев руками маску. Кстати сказать, маски у этой, по всему виду, разудалой пятерки были с секретом — с миниатюрными люками и забралами, открывавшими свободный доступ к молодым и голодным ртам. И ребята, разумеется, вовсю пользовались этим преимуществом. Нечестным, вызывающим… Эх, оказывается, свободный рот так же важен, как свободные руки, свободный дух!.. На дне бокалов темнели багровые и черные капли; к губам, то оживленно двигавшимся, то замиравшим в улыбке, цветными мушками прилипли крошки пищи; крепкие белые зубы сверкали, заменяя пламенные взгляды, спрятанные под масками, таким вот удивительным образом выплескивая наружу нахлынувшую из глубины души радость.

И без комментариев было ясно: этим гемам хорошо вместе. Маске Снежной королевы, маске Кубика Рубика, маске Nokia, маске Морского змея и маске Буддистского монаха было здорово вместе.

— …Ощущение, конечно, офигительное! Будто клип смотришь. Причем показывают сверху и снизу.

— Не-е, клип — это слабо сказано. Когда ты смотришь клип, каким бы он ни был поправочным, ты отдаешь себе отчет в том, что делаешь — смотришь клип. А здесь эффект сильней, глубже, к тому же он доходит до тебя, лишь когда ты вышел из Гемоглобова.

— Согласен со Змеем. Сравнение с клипом того, что мы переживаем, находясь в Сети, — галимое сравнение. На самом деле все гораздо ярче и правдоподобней. Как цветной сон.

— Или как глюк.

— Ну, Nokia, тебе видней! Ты ж любительница попудрить носик…

— Дурак ты, хоть и Буддистский монах! Я, если хочешь знать, и попку пудрю.

— Поправка! Покажешь?

— А вот этого не хочешь?

— Ладно, девочки, не ссорьтесь! Лучше расскажите, кто что видел.

— Ты предложила — ты и начинай.

— Ну, хорошо, Кубик Рубика. С меня не убудет. Прежде всего скажу, что я подписалась на «Любовь» и «Юмор»…

— Так все на это подписались!

— Не все. Я еще на «Страхи».

— Не знаю, кто на что подписался, но любви я так и не дождалась. Ни капельки! А юмор вышел какой-то странный. Сортирный юмор. Наверное, такие шутки психам и малолеткам приходят в голову.

— А что странного было?

— Ну, понимаешь… Вот Монах сравнил гемоньюс со сном. Очень похоже. Да… А приснился мне сюр какой-то. Будто сидит ко мне спиной Хром и усиленно дуется, словно какать собрался…

— Как же ты просекла, что это Хром дуется, если он отвернулся от тебя?

— Блин, Nokia, это ж сон, в нем совсем другие законы действуют!

— А-ха-ха! Что за бред? Хром с голым задом! Где это он в таком виде мог попасться тебе на глаза?

— А чего это тебя, Кубик Рубика, так за Хрома колбасит? Ты что — Хром?

— Погоди, это еще не все. Вижу, короче, Хром дуется… И у него вдруг вырастает хвост. Весь в пятнах, как у леопарда. Я не удержалась и дернула за хвост…

— И хвост отвалился!

— … А из хвоста выскочило яичко.

— Шо?! Какое еще яичко?

— Да обыкновенное. Типа куриного.

— Ну и?

— Все. Больше ничего не было. Выпало из хвоста яйцо — и все. Но я чуть не умерла со смеху. Думала, кончу…

— Вот она и любовь. А ты говорила, любви не было!

— Да-а, прикольно. А тебе что привиделось, Буддистский ты монах?

— Стыдно рассказывать. Порнуха или того хуже. Монастырь, жесткие лавки, душно, стыдно, а плоть жжет до ужаса! Не разберешь, где я, где кто… А подписался я на «Чудеса».

— О-хо-хо! Чудо-порнуха, в главной роли наша порно-звезда Буддистский монашек! Ой, не могу!.. А мне совсем иное явилось. Тишина, простор, поле без края, без границ, все сплоить в каких-то желтых цветочках; посреди поля железная дорога, а по ней на дрезине Эрос едет…

— Эрос — в дрезине? Как это его угораздило?!

— …Дрезина останавливается, и к Эросу из высокой травы выбегает Ален. В руках у нее обалденный красный букет!..

— Погоди, ты ж рассказывала про желтенькие цветочки?

— Ну и что? Поле желтое, а букет красный. Кажется, это даже маки были… Во сне все возможно.

— Хм, а в Гемоглобове — тем более.

— Стой, а ты на что подписалась?

— А теперь пусть Морской змей расскажет о своих глюках. А то он все молчит и молчит.

— Не-ет, ты от ответа не уходи! Все раскололись, и ты давай раскалывайся!

— Да что ты ко мне привязался?! Кубик Рубика недокрученный!.. Ну хорошо, черт с тобой. На «Зависть» я подписалась. Теперь доволен?

— На «Зависть», ох ты! Так ты, получается, завидуешь Ален? Втрескалась, небось, в Эроса по самые гланды!

— Щас я твой кубик на куски порву!

— Ладно, девочки, ну что вы! Змей, не тормози, рассказывай скорей, а то они и в самом деле подерутся!

— Да, в общем-то, рассказывать и не о чем. Может, не стоит?

— Давай, давай, хватит набивать себе цену!

— Ему, наверное, как Монаху, такие же голые чудеса привиделись. Да, Змей?

— Ха-ха, нет, пацаны, я, как Снежная королева, подписался на «Любовь».

— И кто ж угодил в твою змеиную пасть?

— Хм, а ты как думаешь?

— Ален? Неужели?! И ты туда же, вслед за Nokia? Той нравится Эрос, тебе — Ален… А кто ты на самом деле? Ну-ка сними маску. Может, ты и есть Эрос?

— Маску я сниму. Когда придет срок. А пока слушайте. Оказались мы с Ален в старом, но, судя по каменным стенам, очень крепком еще доме. Может, это был старинный замок, не знаю. В просторной комнате стол дубовый, на нем можно запросто танцевать; пару древних шкафов темно-красного дерева, и массивная, могучая дверь. Неуютно мне там показалось, а Ален, дрожа, прижалась ко мне; ни на шаг сначала не отходила. Но так, пацаны, жрать захотелось, прямо до ужаса! Порыскали по шкафам, а они практически пустые. Нашли пустой горшок, топор, потрепанную книгу и с полдюжины пучков какой-то травы. «Интересно, она съедобная?» — спрашивает Ален, показывая на траву. Откуда мне знать? Я снова полез в шкаф — думал, может, сухарик какой найду. Но тут Ален зовет меня…

— А ты пробовал выйти из замка? Поискать еду в другом месте?

— В тот момент я не подумал об этом. Ален позвала меня, и я пошел к ней. В руках она держала раскрытую книгу — поваренную. В ней были какие-то рецепты, записанные аккуратным каллиграфическим почерком, и рисунки. Рисунки просто жуть: травы, пауки, лягушки… Бр-р!

Гляжу, а Ален чему-то улыбается и показывает на какой-то рецепт. Ну и что? Пойди разберись, что в той абракадабре зашифровано! Смотрю на незнакомые буквы, чувствую себя полным идиотом… но вдруг до меня доходит смысл написанного. «Любовь из топора» — так назывался тот странный рецепт. Мы стали подбирать травы, нашли шесть из семи указанных; от пауков мы, разумеется, отказались. «А вода? — спрашивает Ален, и я вижу, как ее глаза наполняются слезами. — Где мы возьмем воду? Ведь дома ни капли!» И вот тогда я впервые посмотрел на дверь — похоже, в той истории все было наперед распланировано. Ну, правда, пацаны, кто мешал мне открыть ту дверь раньше?

— Хм, в жизни так часто бывает. Ходишь и ходишь вокруг одной ямы, пока карта не выпадет: падай!

— Да, судьба как сон, только пробудиться от такого сна намного сложней… Короче, взялся за дверную ручку. Каково же было мое удивление, когда я увидел снег. Сугробы, сугробища снега завалили стены замка! Я с большим трудом отворил дверь и плотно-плотно набил горшок снегом. Странное дело, снег не был холодным. Он лип к руке, как сладкая вата. Но тогда я не обратил на это внимания… Ну вот, Ален поставила горшок в печь на огонь, снег вскоре растаял, а когда растаял, из горшка донесся обалденный запах вина. Горячего глинтвейна! Я заглянул в горшок и не поверил своим глазам: растаявший снег окрасился в рубиновый цвет…

— Слушай, Змей, ты так вкусно об этом рассказываешь, так увлеченно, будто и впрямь пережил все это.

— Да, Nokia, будто и впрямь. Ален наломала травы из всех шести пучков и по очереди добавила в снежное вино. Так мы назвали то, что аппетитно кипело в горшке.

— А топор?

— Верно, Кубик Рубика, про топор-то мы и забыли. Я осторожно опустил топор в ароматное варево, тут же горшок шумно пыхнул, выпустил в лицо мне густое облачко пара, да такого душистого, сладкого! Что у меня немедленно закружилась голова, ноги подломились, и я утратил связь с Ален и старым замком.

— Змей, ты так гладенько, так сладенько все рассказываешь… Часом, ты не придумал все это?

— Вот-вот, Снежная королева, и у меня такая мысль мелькнула! Будто заученный кусок из какого-нибудь фэнтези шпарит!

— Ладно, девки, давайте дослушаем, допрос устроим потом. Это все, Змей?

— Нет, если бы. Очнулся от того, что что-то очень горячо обжигало мою щеку и кто-то настойчиво тряс меня за плечо. «Вставай, ну вставай же!» — Ален будила меня, громко всхлипывая. Когда же я окончательно очнулся, то увидел, как из горшка хлещет алая река, ноги наши уже по щиколотку в красном вареве, а вода или вино все прибывает и прибывает.

— Так есть же дверь!

— Да, но я больше не смог открыть ее. Будто ее заколотили снаружи. Уровень воды поднимался с бешеной скоростью.

— Она была горяча?

— Нет, она уже не обжигала, как раньше, но меньше, чем через четверть часа мы потеряли опору под ногами, беспомощно бултыхались в красной жиже… И тут я вновь вспомнил о топоре.

— Хотел бы я знать, по чьему сценарию ты действовал.

— О-о, Монах, а представь, как бы я хотел это знать!.. Итак, у старого топора настал звездный час, а у нас появился шанс сломать дверь. Но Ален, похоже, тоже подумала об этом. Она очень любила меня… Пусть Эрос не будет в обиде. Ален любила меня, поэтому опередила, на какой-то миг раньше нырнула меня… И пропала навсегда!

— Да шо ты гонишь, Змей? Как Ален может куда-то пропасть, да еще навсегда?

— Пропала же… Эх!

— Когда я нырнул следом за ней, то увидел ее уже неживой, с распахнутыми широко глазами, наполненными неожиданным, непонятным мне счастьем. Ален, не выпуская, держала рукоять топора, все так же опущенного в горшок. Я настолько был сражен горем, что не удивился, что под горшком продолжали тлеть угли. В отчаянье я потянулся к топору, чтоб освободить руку бедной Ален, но внезапно сам прилип к топорищу. В тот же миг мое тело пронзила ужасная судорога, я пару раз сильно вздрогнул, хотел крикнуть… но вовремя почувствовал на плече прохладную ладонь Ален. Она призывно улыбнулась мне и увлекла в сторону золотисто-розового свечения, пробивавшегося из глубины. Из самых глубин алого варева, которое мы состряпали с Ален на свою голову! Но страха не было. Я не испытывал ни одного знакомого чувства, плывя за своей любимой… Кроме безграничного, выкрашенного в красный цвет счастья.

— Как «Киндзмараули».

— Или «Саперави».

— Занятно.

— Такого не бывает.

— Хм, разумеется, пацаны. Ведь это гемоглобовский глюк… Ну, чего замолчали? Давайте выпьем.

— Вот клевое вино, — похвалил Кубик Рубика, наливая из бутылки «Саперави». И сам же спохватился от неожиданности. — Ух ты, не фига себе!

Бледно-красная струя, еще мгновение назад казавшаяся безжизненной, обескровленной, едва коснувшись внутренней стенки бокала, неожиданно приобрела волшебный, темно-гранатовый оттенок; вмиг повеяло утонченно-пахучим и волнующим; «Саперави», очутившись в хрустальном сосуде, стало чем-то большим, чем просто вино, обнаружив в себе новую форму и новое значение.

— Клево!! — восторженно повторил Кубик Рубика. — Не зря «Саперави» называют «красильщиком»!

— Как Бога, — казалось, некстати сравнил Морской змей. Он проговорил это так глухо, неразборчиво, будто, забывшись, произнес вслух то, что хотел сказать лишь одному себе.

— Не-е, меня поправляет «Бейлиз», — категоричным тоном заявила Nokia. Из маски мобильного телефона раздался девичий голос — такой хриплый, такой трескучий, словно убитый сигнал на телефонной линии. Однако, несмотря на прокуренный или простуженный голос, его обладательница, без сомнений, была жива, да еще как жива! А губки, свежие, словно только-только выписанные кисточкой, своевольной кистью природы — одни только губы ее чего стоили!.. Nokia, дурачась, подкинула черную оливковую виноградину, запрокинула голову — и ловко поймала маслину в треугольное отверстие, вырезанное на месте рта в маске. Буддистский монах, продолжая хитро щуриться и улыбаться пластиковой улыбкой, одобрительно захлопал в ладоши. Почувствовав поддержку, Nokia решила запить удачный трюк любимым ликером. Она взяла кряжистую, но, похоже, очень бедовую бутылку «Бейлиза» и сделала два глубоких глотка из горлышка.

— Bay, Nokia, ты сегодня в ударе! — вновь зааплодировал Буддистский монах, а Снежная королева, сидевшая по диагонали от Nokia, протянула ей пустой бокал:

— И мне плесни.

В широкий, с сужающимся к верху горлышком бокал, предназначенный для коньяка, полился ирландский кайф — золотисто-черная, восхитительно щедрая на хмельное золото струя. «Бейлиз» бессовестно манил ароматом шоколада, меда и еще черт знает каких сладких наживок!

— Ка-а-айф! — потянув носом, вздохнул-застонал Морской змей.

— И мне, — вдруг раздалось за его спиной; Морской змей немедленно обернулся. У новенькой, подошедшей неслышно и, возможно, дышавшей ему в затылок не одну минуту, оказался очень чистый, звонкий голосок. Голос был таким мелодичным, что на незнакомку посмотрели все пятеро. А Снежная королева так и застыла с бокалом «Бейлиза», едва пригубив ирландского золота.

— Хай! Чего это вы на меня?.. Я вам не помешала?.. Или моя масочка не сподобалась? — новенькая в нерешительности переминалась с ноги на ногу; вот она уже сделала шаг в сторону…

— Да нет, маска класс! — вовремя остановил ее Буддистский монах. Маска на незнакомке ему и в самом деле понравилась. А может, голос, спрятанный под ней… С миловидными, несколько заостренными по-птичьи чертами, со сладко очерченным маленьким ртом маска в первые мгновенья знакомства вызвала симпатию и острейшее желание взять ее под защиту. Но чем дольше Буддистский монах всматривался в бесподобную маску, притягивавшую к себе какой-то неестественной, потусторонней красотой, тем отчетливей понимал, что попал. Попался, влип, запутался в тонких птичьих чертах маски, казавшихся теперь не такими уж милыми и безобидными. Буддистский монах почувствовал, как комок, вставший в горле, тяжелеет, подобно впитавшему воду снежному кому. «Ведьма», — решил Буддистский монах.

— Ты… кх!.. Ты кхх!.. Ты кто? — откашлявшись со второй попытки, спросил он. Растерянность и тревогу, овладевшие им, уловил, похоже, один Морской змей. Он потянулся было к бутылке свекольно-красного «Киндзмараули», но, услышав, как хрипло взывает о помощи его приятель, в ту же секунду поднял на него глаза, да так и обмер — по внешней стороне маски Монаха катился пот.

Незнакомка, хмыкнув под суррогатным личиком, кокетливо покачала головой. И неожиданно пропела:

А еще я дева-самовила, дева-пеперуда… В общем, чтоб вы знали, русалка я. Ха-ха-ха!

— Да ну! А я думал, ведьма, — с заметной иронией выразил сомнение Буддистский монах. Он наконец справился с волнением, почувствовал себя уверенней и злей.

— Яка ж ты русалка, колы у тэбэ рыбьячого хвоста нэмае? — сипловатым баском добавила масла в огонь Nokia.

Русалка не сразу ответила. Вначале, ко всеобщему удивлению растолкав Nokia и Монаха, как ни в чем не бывало уселась между ними. Затем вежливо попросила Кубика Рубика налить ей «Бейлиза», а Снежную королеву передать корзиночку с бисквитами. И только потом, отпив и закусив, она точным движением запихнула половину пирожного в треугольный рот Nokia.

Первой захохотала до сих пор сдержанная и тихая Снежная королева. Она просто давилась от смеха! Остальные в первый момент притихли, уставились немыми масками на хохочущую подружку — ведь не каждый день можно увидеть, точнее, услышать разрывающуюся от смеха холодную Снежную королеву. Затем грохнули сами. Хохотала даже, издавая низкие, трубные звуки, плюясь по сторонам бисквитной радостью, маска Nokia. Смеялась легко, заразительно и Русалка.

— Во-первых, между русалкой и ведьмой не такая уж большая разница. Да к тому же в ведьме нет ничего худого. Ведать — значит знать. Ведьма ведь не виновата, что пипл не догоняет ее! — сквозь смех пыталась объяснить опасная Русалка. — А хвост… Только самые тормознутые невежды полагают, что первый признак русалки — это хвост.

— Хм, а какой же тогда главный признак… твой? — спросил Буддистский монах. Маска его все так же слащаво, по-лакейски улыбалась, но в душе скребли кошки. Монах оказался не по-монашески любопытен, на что Русалка повернула набок маску, вдруг приблизила ее к маске Монаха и сделала вид, что хочет поцеловать его. Наверное, у нее получилось это, потому что все за столом тут же притихли.

— Хвост для тех, чей удел — пресмыкаться и ползать, — с мягкой нравоучительностью в голосе произнесла Русалка, слизывая с обнаженных губ крошки, доставшиеся от Буддистского монаха. — Светлая доля русалок — летать. Поэтому боги наградили нас, русалок, крыльями. А еще — большой, фантастической любовью…

Морской змей до краев наполнил высокий бокал терпковатым и быстро проходящим счастьем под названием «Саперави». Налил — и с удовольствием выпил. Хо-ро-шоо! Ему очень нравилось все, что сейчас происходило за скатертью-самобранкой. Нравилось, что космос сжался до их маленькой компании, отослав на задворки Вселенной все, что им было чуждо и неприятно. Они были одни в доме, оккупированном, кишащем людьми-масками или масками — неизвестными истотами… Прикрыв глаза, не сумев совладать с безмятежной улыбкой, Морской змей сладко тащился от беззаботного смеха вокруг, разговоров, наездов, приколов — беспричинных и ни к чему не обязывающих, как сама жизнь.

У него мелькнула слабая надежда: может, это и… все? Весь маскарад? Может, их… может, его пронесло и шоу крови не состоится? А если и состоится, то не для них и не с ними? Может, им и правда повезло, а космос стал близок и понятен только им шестерым?.. Но тут лажанулся Кубик Рубика. «Ну кто тебя просил, ребус ходячий, головоломка недоломанная?!» Он вдруг вспомнил о Кондрате. Покрутив по сторонам параллелепипедной головой, Кубик Рубика сморозил:

— Пацаны, может, мне, конечно, кажется, но что-то я нигде… Не, ну правда, я нигде не вижу Гапона.

«И на фига он тебе сдался?! — Морскому змею нестерпимо захотелось врезать Кубику по его безмозглой шараде. — Ну чего тебе, парень, еще надо? Пьем, болтаем, прикалываемся… Взял, кретин, разрушил всю космическую гармонию!»

— А точно, где Кондрат? — настал черед Снежной королевы задавать дурацкие вопросы. — Такой классный маскарад, а он…

— …изменяет нам с другим маскарадом, кхэ-кхэ-кхэ! — хохотнула-закашляла Nokia — из ее треугольного рта вырвались низкие, сиплые, как у трубы Армстронга, звуки.

— Э-э… — начал было Буддистский монах, но вовремя осекся, заметив, как побелели, напрягшись, пальцы на руке Морского змея, в которой он держал пустой бокал. Монах инстинктивно зажмурился: казалось, продолжи он, произнеси еще хоть звук — и бокал разлетится вдребезги.

Не открывая глаз, и без того защищенных пластиковым забралом, Монах негромко сказал:

— Змей, придется найти Кондрата. Ведь скоро начинать.

— Вот ты бы и нашел! — недовольно буркнул Морской змей, но, глянув на часы на руке, быстро поднялся и пошел к окну. Напролом, жестко расталкивая и ступая по ногам толпящихся, снующих без дела гемов. Змею выпал жребий начинать. Он ясно понимал — при этом всей душой восставая против этого страшного понимания, — что все, что до этой минуты происходило в доме Гапонов, — безобидная разминка. Да-да, глупейшая присказка, пустая прелюдия, за которой вот-вот грянет кровавая развязка! Пре-людия — пре-ступление против людей, против обманутых гемов. И ему, Морскому змею, выпал гребаный жребий начинать. Кондрат предупредил его об этом, разумеется, еще до начала своего маскарада. У-у-у! Так волчара Гапон отомстил ему за прошлое малодушие, за жалкую попытку к бегству…

 

9

На прелюдию по сценарию отводилось не более получаса. Все, полчаса истекли. Полчаса без крови, без разговоров о крови, без малейших намеков на ее безграничную власть и силу. Полчаса без страха за свою и чужую кровь!.. Целых полчаса Морской змей не думал о том, что ему придется расстаться со своей кровью и впустить в себя чужую. Как незваного гостя — впустить! Как татарина… Чужая кровь в твоем организме, в твоем сердце и мозге — это неопределенность и неуверенность: цело, на месте ли еще твое «я», или кровавый отлив унес его в обетованные глубины Гемоглобова, растворил, разбросал, разметал, будто буря, по десяткам одиноких чужих бухт. Это настоящая беда — чужая кровь! Алая рулетка, пущенная рукой чужой судьбы. И ты вынужден сыграть в нее, как бы ни противился этому. «Как бы я ни сопротивлялся, мне не отвертеться! — от бессильной ярости Змей заскрежетал зубами; вышло это так громко и выразительно, что проходившая мимо маска-кошка в испуге отпрянула в сторону. — У-у, Кондрат, будь ты проклят!»

Морскому змею пора начинать, а душу будто стадо слонов вытоптало. И привкус дурацкий во рту — горечь отчаянья на языке и на сердце. А ведь так классно все начиналось, и вино было классным!.. Но не убежишь ведь — поздно. От себя убегать всегда поздно. Что же делать? Черт, хоть вешайся, хоть стреляйся! «Эх ты, Ромео недобитый!» — Змей горько вздохнул. А все, кто в этот момент толкались рядом, очень удивились, что молодой человек в ужасной маске так тяжко вздыхает.

Наконец Змей вплотную подошел к вертикальной конструкции в белом. Судя по ее угловатым очертаниям, ее соорудили из двух стульев — поставили друг на друга и накрыли сверху белой простыней или скатертью. Несколько минут Змей рассеянно, не сознавая того, что делает, рассматривал необычную инсталляцию, помещенную на верху импровизированного постамента. Когда же наконец до него дошло, что перед ним, он замер, очевидно, пораженный увиденным; затем грязно выругался: «Говняный авангард!» — плюнул зло на белую ткань и уже махнул было рукой, чтоб разнести ко всем чертям инсталляцию… Как вдруг опять застыл, будто напоролся на невидимую стену. Ярость снова сменилась отчаяньем; Змей опустил руки, вжал голову в плечи, из маски раздались тревожные, надрывные звуки — он плакал: «Боже, Ален, девочка моя! Как ты там?»

Инсталляция и в самом деле вызывала противоречивые чувства, проникая в самую душу, — шокировала, завораживала, возвращала к памяти имена и события, казалось, благополучно упрятанные в лабиринтах сознания… На белом поле простыни — безобразный клубок из красных и черных трубок, точно из… Чу, показалось, клубок мерзко шевелится — это живое месиво из червей! Боже, для кого они?! Для чего?! Спустя минуту-другую на месте чудовищной картины, нарисованной испуганным воображением, возникла другая — уже реальная, но такая же гадкая. При близком рассмотрении, при укрощенном гневе и волнении стало ясно, что уродливый клубок свит не из гигантских червей, а из… прозрачных гемоводов, наполненных вперемешку свежей и уже свернувшейся кровью. Бр-р! Морского змея всего передернуло, будто он проглотил какую-то дрянь. Однако ж сумасшедшая инсталляция сделала-таки свое дело, «сделала» беззащитного парня в маске чудовища — внезапно, подобно искре зажигания, заставила работать мотор его памяти. «О Ален, любовь моя! Жива ли ты? Я с тобой, моя ненаглядная! Вот только закончу здесь…»

«Сначала начни! Пора!!» — словно не он сам, а чужой голос поторопил его, подтолкнул к окну. В углу, в двух шагах от дьявольского клубка, спрятавшись за створками жалюзи, Змея ждала гитара. Слава Богу, он не один! Слава Богу!.. Теперь ему будет легче думать об Ален; он пожертвует песню о любимой своей, он замолит вину перед той, для которой…

Еще не растаял выстрел, еще эхо его, запутавшись в струнах, било током тонкие пальцы, еще гемы, отлученные песней от пустых рюмок и пустых разговоров, с некоторым недоумением пожинали звуки и мысли, еще Морской змей сам не знал, как закончит песню, как вдруг началось второе действо. Иначе и не скажешь.

Поначалу на перебор струн, немного нервный, необработанный, будто шершавый, наложился энергичный ритм барабанов. Барабанный бой возник внезапно и сразу же завладел вниманием гемов: толпа, набившаяся в комнату, принялась лихорадочно вертеть головами, пытаясь обнаружить источник ритмичного шума. Безуспешно: барабаны — их было явно не меньше двух — продолжали стучать неопознанными. Их голоса были необыкновенно звонкими и сочными, как у чилийских бонгов. Невидимые, они звучали совсем рядом, словно будучи растворенными в молекулах воздуха или спрятанными в соседнем измерении, в соседней жизни.

В какой-то момент звук трансформировался, почти незаметно надломился… и в следующую секунду, обретя новую, электрическую, окраску, разнесся по дому из акустических динамиков. Будто тот, кто играл на бонгах, устал и решил передать эстафету…

Морской змей не подозревал, что вокруг так много динамиков. Он отыскал взглядом только шесть, но, казалось, барабанный стук издавала каждая вещь, каждый угол, каждый квадратный сантиметр Гапоновой квартиры… О Морском змее и его малиновом выстреле давно все забыли. Опершись о гриф гитары, свирепым масочным взором юноша блуждал по таким же, как у него, искусственным ликам гемов. Как заведенные, те продолжали озираться по сторонам, перебрасываться короткими фразами, в который раз обходить комнату вдоль и поперек. Гемы нервничали, с болезненной одержимостью искали источники своего беспокойства — трансляторы электрических звуков. Они искали, в то время как их сердца исправно маршировали в унисон невидимых барабанов.

Змей диву давался, как же Кондрат ловко манипулирует сознанием и волей такой большой разношерстной компании: не было никаких сомнений, что акустические фокусы — дело его рук.

Шаман, а не парень! Змей то мысленно аплодировал Гапону, то качал гневной маской, не переставая удивляться той метаморфозе, что случилась с темами. А большинство из них незаметно для самих себя или, наоборот, со знанием дела начали пританцовывать, двигать бедрами, размахивать руками, закатывать от кайфа глаза… Змей запросто мог поклясться, что никто из них, внимающих сейчас с восторгом, угадываемым даже сквозь стенки масок, барабанному гипнозу, и представить себе не может, что ждет его дальше. А дальше — Морской змей знал об этом наверняка — их ждал цирк покруче. Опасный цирк, который мало кого пощадит.

Ритм сменился в третий раз. Теперь к электронному стуку добавились сыпучий звон медных тарелок, рваный, подобный совиному уханью, ритм бас-гитары, металлические, боевые аккорды синтезатора… И понеслась дискотека! Маски точно обезумели, окончательно подчинившись власти метафизической музыки и чьей-то вполне реальной воле.

Хищный неуязвимый драйв пожирал остатки благоразумия и человеческого достоинства. Руки, ноги, маски смешались, сплелись в живой клубок, еще более безобразный, чем тот, свитый из трубок с кровью, что ждал своего часа на постаменте… Морской змей стоял все так же истуканом. Отказываясь верить глазам, не в силах принимать то, что творилось вокруг. Вот из виду пропали друзья. Перестали существовать привычные человеческие истоты. Вместо них возникли обезумевшие маски — Снежной королевы, Кубика Рубика, Nokia, Русалки, Буддистского монаха… Ну, этот вообще кретин! Пропустив через свое тело не одну брейк-волну, Буддистский монах бросил под ноги какой-то сверток, вдруг встал над ним на руки, уперся головой и, точно заправский би-бой, крутанулся на макушке, поджав колени и обхватив их руками.

Из-под головы Монаха, казалось окончательно поехавшей, точно волчок, ввинчивавшейся в пол, старательно натиравшей о него удалую мозоль, с неожиданным треском и шумом посыпались в стороны искры, повалил дым, в нос ударило чем-то кислым, тревожным; языки пламени заметались на том месте, где Монах рассыпал свой сверсток. Зрелище было что надо! Пылающая башка Буддистского монаха, дым, чад, запах жженного пороха и… мерзкое чудовище, под шумок возникшее за спиной Морского змея. Да-а, докшит выбрал удачный момент: когда люди были уже неспособны ценить свои души… Вот тогда-то и подобает появляться демону!

На докшите была ужасная маска цама — Морской змей кое-что слышал об архаическом танце тибетских демонов. Кажется, Кондрат рассказывал об этих буддистских чудовищах, когда разрабатывал свою теорию веб-буддизма. Как бы там ни было, тот, кто сейчас изображал докшита, похоже, согласился нести на себе непримиримый лик самой смерти.

В первый момент маска цама вызвала у Змея не страх, а недоумение. Вероятно, такое чувство возникло оттого, что каждый атрибут маски, призванный привести любого в ужас, лишить рассудка и воли, уничтожить человека в человеке, воспринимался без какой-либо связи с остальными устрашающими элементами. Словно в эту минуту Змей наблюдал не готовую маску, а ее полуфабрикат, конструктор, разрозненные частички дьявольской мозаики, каждая из которых несла свой, неповторимый, отпечаток смерти. Но чем больше Змей вглядывался в недоделанную, сырую маску, при этом не в силах ни отвести взгляда, ни испугаться, ни заорать и, может, хоть тогда избавиться от чудовищного наваждения, чем глубже он проникал взором в каждую складку и изгиб маски, тем крепче проникался ее демоническим смыслом. Тем ясней понимал: вот-вот его сознание доделает ту работу, которую не довел до конца неизвестный мастер. Мозг Морского змея, подчиняясь чужой воле, не изъявленной ни в одном из знакомых образов и имен, был на пути завершения виртуального строительства. Еще пара-тройка мыслей-шагов — и будут установлены последние смысловые связи между элементами маски, цепь замкнется, и по связям, как по электрическим проводам, заструится ток. Ток смерти, мать его! Совсем скоро он оживит маску, вернее, возродит ее к смерти — и тогда добро пожаловать в ад!..

Не-етт!! Инстинкт самосохранения, использовав последний шанс, сделал-таки свое дело. Нет! Морской змей в отчаянии мотнул головой — и уже почти оформившаяся, наполнившаяся дьявольской логикой и смыслом картинка, добросовестно сканированная сознанием юноши, вдруг рассыпалась. К счастью, рассыпалась! Слава Богу, рассыпалась…

Теперь не так страшны были застывшие ужимки смерти — проклятое наследие древней эпохи, старинная правда, перебродившая и лихая, как клич мертвого воина… Ха! Страх предпринял новую атаку на рассудок Змея. На рогах докшита, как на двух флагштоках, кривых и безобразных, развевались красный и черный стяги — стяги цвета живой и мертвой воды. Испытывай Змей самую сильную, самую нестерпимую жажду — не прикоснулся бы к ним… Между рогами выстроился хор грязно-желтых черепов; монотонным немолкнущим стуком они призывали юношу вступить под знамена тибетского демона. Нет, ни за что!.. Зову чудовищной диадемы из человеческих черепов услужливо вторили ожерелья и бусы из костей и зубов. Их назойливый звон сливался в сплошной мерзкий лай — так стая трусливых, брехливых хищников пугает, загоняет жертву к краю бездны…

Ни за что! Три хищных ока — столько же частей света в аду — вспыхнули яростным пламенем, обещали казнь и страдания в обмен на слабость и предательство. Змей отступил, оставаясь в душе непоколебимым и твердым. Никогда! Свирепая пасть разверзлась, как земля в пик землетрясения. Жуть!

Из ощерившейся бездны вылезли наружу клыки-клинки, пахнуло зловонным жаром, пророкотала ядовитая отрыжка… О-хо-хо-хо! Докшит, подобно опытному шаману, за считанные мгновенья завел себя, испепеляя время, искривляя пространство, семимильными шагами приблизился к состоянию транса. Вот и экстатический напиток подвернулся в нужную минуту. Подвернулся, да коварно пролился за край сосуда, едва-едва не достал вишневой струей маски Морского змея — едва не утопил душу юноши… А докшиту все нипочем! Хохотнув, качнул опасно сморщенным черепом, в котором, точно в кокосовом орехе, дыра проделана, пугнул парня кровавым вином — и, жадно припав к пробитому черепу, пил, пил, пил… С жутковатым бульканьем выливаясь из дыры в голове, не попадая в остекленевшую пасть докшита, кровь сбегала по его бутафорским клыкам, застревала, путалась в капроновой бороде, наконец, отыскав путь к свободе, обрушилась на два барабана. На два крошечных барабана, расплескиваясь, разливаясь каплями чьей-то жизненной силы и любви, сбегала настоящая кровь.

Сверкнув тройкой змеиных очей, издав победный рык, чудовище отшвырнуло прочь габалу — священную чашу, из которой мгновенье назад испило кровь врагов. Бросило под ноги вконец очумевшему парню и, пока тот хрипел, задыхаясь от ставшего в горле крика, ударило в барабаны. С неописуемым вожделением докшит ударил по барабанам, залитым все той же кровью врагов, с дьявольским восторгом забарабанил по двум ничтожным черепам, злою волей древнего мастера соединенным вместе, превращенным в звонкую игрушку тибетского демона.

Но и этого докшиту, похоже, было мало. Откуда ни возьмись, в его руке, плотно окольцованной полудюжиной браслетов из человеческих костей, хвостов змей и вражьих демонов, возникла гигантская, размером с копье, палица. Один конец ее был увенчан черепом — еще одной безымянной головой в несметном боевом арсенале тибетского демона; из черепа во все стороны торчали страшные костяные шипы. Ударив длинной рукоятью об пол, демон взмахнул палицей, присел… и внезапно принялся скакать, прыгать вокруг окаменевшего Морского змея. Докшит танцевал священный танец цам. Неясно было только, то ли он жертвовал танец юному человеку, то ли, наоборот, извещал воинственным цамом, что собирается принести в жертву человеческого агнца…

Прыгая, докшит мог неожиданно остановиться, замереть и, выставив перед собой костяную палицу, ловко крутануться на одной ноге, налево-направо разя врагов… Однажды демон встал против Морского змея — ноги у того давно приросли к полу, душа продолжала безутешно тлеть от страха и предопределенной кары. Содрогаясь от приступов беззвучного хохота, докшит запрокинул ужасный лик, словно заранее торжествовал победу, и уже собрался было обрушить грозное оружие на голову парня — острые шипы зависли в двадцати сантиметрах от маски Змея, — когда… Когда инстинкт самосохранения, подобно идеальному бортовому компьютеру, вновь вовремя пришел на помощь его обладателю. Змей ловко поднырнул под летящую палицу и, вроде бы сам того не желая, сделал отменную подсечку. Как во вчерашнем футболе, который они гоняли на площадке напротив дома — тогда он так же классно подсек летящего к их воротам Хрома. Рр-раз — и докшит неуклюжим колоссом повалился на Морского змея. «Офигел совсем?!» — человеческим голосом вдруг рыкнул демон. Голосом Кондрата прорычал над самым ухом парня. «Черт, так это ты, Гапоха?!» — несказанно поразился Змей, будто и в самом деле не догадывался, кто скрывается под маской цама; несмотря на все догадки и подозрения, удивление было столь велико, что юноша растерялся и… получил-таки по лбу удар палицей, свалившейся на него откуда-то сверху.

Пропустив внезапный удар — голова тут же загудела, как комгем с испорченным вентилятором, — Морской змей упал задом на пол. Гапон-демон, напротив, резво вскочил на ноги и, как одержимый, начал носиться по квартире. Грубо врезаясь в толпу продолжавших цепенеть гемов, расталкивая, сбивая их с ног, выкрикивая в лицо что-то непоправимо обидное, роковое.

На груди лже-докшита отчаянно бился барабан из двух сморщенных черепов — в этот момент никто не мог взять в толк, настоящие ли те черепа — не до того было; на рогах по-прежнему колыхались черный и красный флажки; за спиной эффектно развевался светло-розовый плащ — казалось, то и не плащ вовсе, а кусок заживо содранной кожи, присвоенный беспощадным докшитом. По праву тибетского демона присвоенный… Гапон-демон орал что попало: «Я владыка ада! Я — Чойджал, я — Эрлик, я — Яма! Вы еще не раз вспомните обо мне, когда захотите спастись! О-хо-хо-хо! Я один способен избавить вас от светлого и вездесущего!» Лже-докшит нес чертову околесицу, зато голос его, его же голос, Кондрата, преследовавший Гапона по пятам из всех динамиков, рассказывал совсем о другом — об умных и необычных вещах. Наконец Гапон, видимо, совсем ополоумев, вылетел вон из дома, зацепившись диким плащом за дверной косяк — так и остался шагреневой кожей висеть там плащ. И голос Кондратов остался. И смелость, изреченная им. И мудрость, никак не вяжущаяся ни с его ветреным именем, ни с буддистским цамом, ни с языческим маскарадом, ни с грузинским «Киндзмараули», терпким и солнечным…

 

10

От рождения и до смерти люди в чем-то нуждаются. Потому что несовершенны. Совершенный человек не нуждается ни в чем, даже в собственном совершенстве. Совершенный… А-ха-ха! Он похож на песочные часы… Наверняка многие из вас наблюдали тот неотвратимый, почти неуловимый момент, когда последняя песчинка, соскользнув по гладкой стеклянной стенке, летит-падает в крошечном перешейке, соединяющем две колбы часов — верхнюю и нижнюю, соединяющем землю и небо. Сквозь тончайший туннель песчинка рвется вниз, подобно тому, как освободившаяся душа устремляется вверх… Очарование совершенством, осознание себя совершенным длится кратчайший миг — ровно столько, сколько требуется песчинке для того, чтобы проскочить стеклянную пуповину. И вот едва человек осознал себя совершенным, почувствовал на вершине блаженства, захлебнулся обжигающим глотком счастья, как — раз! — и часы перевернуты! Падая, песок заново приводит в движение время, а человек начинает новый путь к совершенству — для одних, подобно песчинкам и грешникам, вниз, для других, таких, как чистые души и ангелы, вверх.

Гемы гордятся тем, что они несовершенны. Потому что нам есть к чему стремиться. У нас есть превосходная возможность… Хм, одна только эта возможность ставит нас неизмеримо выше большинства, ничего не сведущего, даже не подозревающего о ее существовании. Итак, у нас есть великолепная, скрытая от глаз непосвященных возможность обмениваться друг с другом мечтами и желаниями, страхами и удовольствиями, заботами и фантазиями. Эту поистине божественную возможность дает нам Гемоглобов.

Как и все люди, гемы стремятся к совершенству. Абсолютному, бесспорному, непоколебимому! Только наше совершенство обеспечит нам превосходство над другими, освободит от главной зависимости — поклонения перед пресловутыми жизненными ценностями и стандартами. Догадываясь, что миг, когда мы сможем осознать себя совершенными, ничтожно мал и безжалостен, мы призваны раздвинуть его жесткие границы, как можно дальше продлить стеклянный туннель, соединяющий небо и землю. Дабы полет песчинки продолжался вечно.

Гемы стремятся к совершенству. Что, я об этом уже говорил? Неужели? Ха-ха-ха! Даже не надейтесь, что меня можно сбить с толку, заинтересовать чем-нибудь иным, помимо совершенства. Да, тяга к совершенству делает нас похожими на остальной мир. С той, однако, разницей — очень существенной разницей, — что для достижения совершенства мы используем исключительно свою, не похожую ни на одну известную, формулу — формулу Гемоглобова.

Вместе с кровью мы выбрасываем в сеть Гемоглобова самые сокровенные свои грезы и гносисы — знания, доставшиеся нам в наследство от предков, предопределенные потомками и по невзрачным крупицам собранные нами собственноручно. Собственнокровно!

Гемы добровольно расстаются с собственной кровью, мечтами и знаниями, в то же самое время стремясь восполнить свежий пробел, наполниться кровью и гносисом собратьев-гемов… Думаю, вы отдаете себе отчет, что этот процесс далек от механического обмена и восполнения в вашем организме нужного количества крови. Доверившись Гемоглобову, доверив себя остальным пользователям Сети и тотчас испытав на себе ответное доверие многочисленных собратьев, гем становится перед выбором: каким выбрать себя, каким сделать себя? Гем вовлекается в игру, целью которой является его собственное совершенство. Кропотливо и одновременно играючи — без игры жизнь невозможна, Гемоглобов тоже — гем принимается выбирать из всего многообразия, настоящего наплыва грез, чувств, гносисов, сакку му лированных в Гемоглобове, только те немногие, а может, единственные, что сделают его величественней, еще чувственней, мудрей — еще совершенней. Как из звезд и свастик выкладывают мозаику жизни, так из капель чужих кровей гем стремится сложить себя будущего.

Путь к совершенству бесконечен. Этот путь — Гемоглобов.

Знаю, некоторым из вас не терпится почувствовать себя совершенными, не заходя далеко или вовсе не отправляясь в бесконечный, омытый кровью всех нас путь. Вот так бы взять сразу или почти сразу — и осознать себя совершенным… Мы становимся единым, совершенным — пусть на первых порах в ограниченном масштабе — уже при соблюдении следующего условия: когда в один и тот же миг входим в Гемоглобов. Всем сообществом пользователей одновременно подключаемся к Сети, доверив ей, а значит, каждому из нас в отдельности, самое сокровенное, что есть у гема — его кровь, то есть жизнь, и знание, то есть дух.

Путь к нашему совершенству — коллективному и персональному — лежит, как вы, надеюсь, уже уяснили, только через Гемоглобов. Идеальный полигон для познания, самопознания, самосознания! Познавая самих себя, открывая самих себя, мы неуклонно приближаемся к зерну, скрытому в нас. Тому абсолюту, который и есть собственно наше непознанное совершенство.

Познав себя, идентифицировав свой абсолют-совершенство, выходим на новый уровень: познавшие самих себя, мы начинаем движение навстречу друг к другу. Наши персональные абсолюты есть зоны, или, иначе говоря, сущности целого абсолюта, совершенного единства. Пройдя стадию самопознания, наши персональные абсолюты теперь готовы к полноте, слиянию, превращению в мощное абсолютное единение.

И наступит момент, когда, подобно сыновьям, однажды навсегда вернувшимся в отчий дом и слившимся с отцом своим, единятся наши совершенные абсолюты, до той минуты уже познанные нами, в единый совершенный абсолют. Цепочка самопознания замкнется, и тогда нам не будет равных! Окружающая нас реальность, разрозненная и далеко не совершенная, вдруг окажется недостойной нашего абсолютного единого. Безнадежно убога, ущербна! Сплошные изъяны и ни единой надежды на полноту.

Начнется третий этап. Осознав, в каком несовершенном космосе оно пребывает, наше абсолютное единое не преминет устранить несовершенство вокруг, темную разобщенность, едва-едва затронутую спасительным процессом самопознания, — иначе говоря, привычную жизнь, которая не дает нашему абсолютному единому ощущать себя совершенным в полной мере.

Вакуум ущербности будет устранен, реальность вокруг неузнаваемо преобразится, слившись с нашим абсолютным единым — став одним из его бесчисленных эонов. Отныне наше абсолютное единое воцарится везде и навеки, раз и навсегда покончив… К примеру, с проблемой четырехмерности нашего мироздания. Да, покончив с любой попыткой измерить, сравнить или изменить наше абсолютное единственное. Наше совершенное единое, уважаемые собратья, воистину станет единственным и…

 

11

Речь Кондрата, по обыкновению, грешила нравоучениями и очень походила на продолжение темы, поднятой в гемочате.

Послужившая эхом его же внезапному уходу, его речь наконец затихла, оборвалась на незаконченной мысли. Но все и так были сыты ею по горло. Да, бесспорно, то, что говорил Гапон, было любопытно, в отдельных местах смело, ново, непохоже на его предыдущие ораторские импровизации. И не только потому, что оказалось полным контрастом по сравнению с его чудовищным образом тибетского демона, агрессивными, наполовину бессмысленными выкриками, по сравнению с шокирующей ролью исполнителя буддистского цама. Совсем не поэтому запись Гапонова голоса произвела на гемов такое сильное впечатление, одних задев за живое, других, казалось, всего лишь позабавив. Однако прошло не так много времени, чтобы и вторая часть гемов смогла оценить выступление Гапона по достоинству, всерьез и надолго задумавшись над смыслом его странных обещаний и деклараций. Небезынтересным было и то обстоятельство, что на протяжении всего своего ораторского выпада Кондрат и вскользь не коснулся темы, столь остро волновавшей гемов, — ближайшей, а не запредельной судьбы Гемоглобова. Их завтрашнего дня, черт подери! Ни оправданий, ни единой попытки объяснить внезапную гибель Савла. Группа гемов, пришедшая к Гапону на маскарад, ожидала от своего предводителя того же, что в подобных ситуациях ожидает от вождей любая толпа, — чтобы ее убедили, успокоили, заверили, что смерть их товарища — роковая случайность, не более, что к остальным это никак не относится. Смерть — к ним не относится… А случай с Ален?! Хром видел ее в полдень живой и здоровой, Марго где-то в три пересеклась с ней в магазине… И вдруг — сотрясение мозга, поломанная нога, реанимация. Может, это тоже как-то связано с Гемоглобовым?.. Ну конечно, связано! Наверняка Кондрат знает, по меньшей мере догадывается, что случилось с Ален. Но вместо простых, понятных объяснений и таких же понятных черных шуток, которыми обычно не брезгует Гапон, — пространные, заумные высказывания о гносисе и гностиках, абстрактные апелляции к сверхъестественной природе Гемоглобова и не менее абстрактные, продиктованные, казалось, абсолютно надуманной логикой рассуждения о необходимости самосовершенствования и самопознания… Черт, лучше бы Гапон и вправду шутил — цинично, по-черному, как умеет только он один.

Недовольство, досада, раздражение, злость эмоциональными сквозняками наполнили дом Гапонов. С той минуты, как исчез Кондрат, а затем и его менторский голос, пронизали вдоль и поперек тесный маленький мир… Да вдруг беспомощно завязли в его спертой, топкой, как болотная гать, атмосфере. Оттого, наверное, дальше раздраженных, гневных разговоров дело не двинулось. Но казалось: стоит только открыть шире форточку или, еще лучше, распахнуть настежь окно — и вместе с желанной свежестью и чистотой в дом ворвется незримая отвага; она захватит, увлечет гемов, вооружит их головы и души. И тогда они разберутся с Гапоном, припрут его к стенке и выскажут все, что о нем думают. А может, даже решат судьбу Гемоглобова.

— Кондрат, конечно, красавец — сам смылся, а мы тут должны дурью маяться! — ворчливо просипела Nokia, отскребая последние икринки, присохшие к стенкам тарелки. — И на фига мне такой маскарад? Нет, разве я не права? Прикинулся лешим каким-то — и утек!

— Чего ты удивляешься? — пожала плечами Снежная королева. — Прикол как раз в его стиле. Так ведь? — Королева взяла за руку Морского змея, застывшего на корточках рядом. — Ты ж его корефан, лучше нас знаешь Гапончика.

Но Морской змей ничего не ответил. Сидел, неподвижный и совсем нестрашный, точно чучело всамделишного морского чудовища. Поглядев на него повнимательней, Снежная королева разочарованно покачала маской: Змей, судя по всему, мысленно был еще в прошлом — пережевывал в уме речь друга или, застряв во времени еще глубже, до сих пор сопротивлялся тибетскому демону.

— Все бы ничего, да вот, блин, вино кончилось, — уже по другому поводу досадовал Кубик Рубика, одну за другой осматривая бутылки из-под вина. Из двух или трех ему удалось-таки выжать последние черно-красные капли. — Ну давайте, миленькие!

— Контра испарился, праздничек накрылся! — продолжала раздраженно сипеть Nokia. И вдруг ни с того ни с сего ткнула Буддистского монаха в бок. Тот мило ворковал с Русалкой. Похоже, это ему очень нравилось: создавалось впечатление, что китайские глазки на его маске стали еще уже, а улыбка еще медовей. Зато Nokia была явно не в настроении. — Тоже мне голубки нашлись! Мы тут, понимаете, важные вещи обсуждаем, а они сюсю-мусю!

— Ха, завидуешь, чертова мобила? — с откровенной издевкой хмыкнула Русалка. Так неожиданно было услышать ее задиристый, лукавый голосок, вдруг раздавшийся из безупречно ангельской маски. Ответной реакции долго ждать не пришлось.

— Кто?! Кто завидует?! Я, что ли?! Ах ты русалка бесхвостая! — взорвавшись, будто маленький пороховой складик, Nokia с какой-то заразительной, восторженной яростью метнулась через стол к Русалке, вцепилась в маску девочки-невинницы. Но та тоже не промах оказалась — хотела укусить Nokia за руку, но вместо этого беспомощно ткнулась в нее нежной маской. Ребята рядом даже не попытались разнять девчонок. Наоборот, судя по тому, как они хором замерли, жадно обратив маски к дерущимся подружкам, их вполне устраивало это шоу. «Ну, щас Nokia накостыляет! А то достал маскарад галимый!» — невольно выкрикнул кто-то.

— А-а-а! — истерично завизжала Снежная королева, с радостью внеся свою лепту в нарастающую бучу.

— А ну, Марго, кончай бузить! — вдруг прозвучало над головами Nokia и Русалки. Сказано было тихо, но Nokia немедленно убрала руки. Она и не заметила, когда он встал за ее спиной.

— Чего кричишь, Эрос? — попыталась пошутить она. Скрыть смущение попыталась — не вышло. Сдало ее смущение с потрохами. Впервые за вечер ее, маску Nokia, назвали по имени. С какой это стати вдруг вспомнили ее настоящее имя?

В полушаге от нее вырос Морской змей. Ребята молча повернули к нему свои маски, а она… Марго показалось, что из его вытянутой по-драконьи пасти высунулся язык. Язык в виде петли. Марго догадалась: эта петля предназначена ей… Втайне она надеялась, что Эрос уйдет с Гапоном.

Но он остался, и все это время, пока они обсуждали Кондрата, Эрос просидел за столом, не проронив ни слова, мысленно отгородившись от них — Марго сердцем чувствовала его. Она откровенно побаивалась Эроса. Может, потому, что он ей немножко нравился…

Вздохнув, Nokia сняла маску. Под ней оказалась очень красивая девушка: короткие черные волосы, бледная кожа на высоких скулах, лилово-синие глаза, абсолютно свободные от плена косметики… При первой же встрече мужчины порывались тотчас же настроиться на волну ее безбрежного взгляда, но все попытки кончались одинаково. Никак. Непростой нрав был у Марго. А голос, с хрипотцой, точно простуженный — таким только блюз петь, — вообще сбивал с толку. Несколько вульгарный голос никак не вязался с ее аристократичной, подернутой декадентской бледностью внешностью и манерами. Хотя какие тут, к черту, манеры!

Нервным рывком Марго сорвала с себя маску мобильного рабства. Долой! Время масок прошло!

Эрос продолжал спокойно стоять и ждать. Будто знал наперед, что произойдет дальше — с ним и его друзьями. Пресловутый язык-петля, лишь померещившись, так и не высунулся из его змеиной пасти.

Следом за Марго сняли маски и остальные. Роль Буддистского монаха, как несложно было угадать, играл Палермо. Бледно, надо сказать, играл. Особенно последние четверть часа, когда увлекся беседой с Русалкой, увлекся ее голосом, в котором, едва сдерживаемое, читалось превосходство над ним. Непередаваемое, непостижимое, обезоруживающее превосходство!..

Короче, влип парень по самые уши. Осторожно приподняв на Русалке маску, Палермо медленно, откровенно наслаждаясь процессом, начал снимать с ее головы… Ух ты! От неожиданности Палермо отпустил маску, и та под воздействием натянутой резинки с шумом вернулось на место. Хлоп!

— Придурок, что ж ты делаешь?! — девушка беззлобно выругалась. И сняла маску сама. А там… настоящая русалка. С тонким холеным носиком, с розовыми холеными губками, капризно подведенными помадой, с маленьким подбородком, тоже не в меру холеным. Зато волос была грива. Копна! Девочка-русалочка тряхнула головой, и ливень волос, чудесным образом уместившихся под маской, обрушился ей на плечи. Светло-русый ливень! Эрос заметил, что цвет ее волос очень похож на цвет волос Ален. Зато глаза были ведьмины — сочно-зеленые, точно сок свежескошенной травы. И рот такой же колдовской — маленький да удаленький, грозящий роковым, смертельным поцелуем.

Неожиданно для всех прочел Эрос. Так необычно было услышать стихи из хищной пасти Морского змея. Маскарад закончился, игра продолжалась.

Палермо с недоумением посмотрел на друга, девочка-русалочка недовольно нахмурила тонкие брови, едва слышно выдавив из себя: «Погоди, урод…» Зато остальным двум девушкам стишки Эроса понравились. Или они просто-напросто не приняли смазливую гордячку. У Марго не по-доброму загорелись глаза, а рыженькая девушка захохотала в полный голос. Круглолицая, с ямочками на полных щеках, с огненно-рыжей челкой и такой же огненной косой… Нет, ну это ж надо было такое придумать: нацепить на пламенную мордашку маску Снежной королевы!

Наблюдая, как беззаботно заливается его подружка, улыбнулся и Хром. У него были длинные крашенные под серебро волосы и серебряная, с большим черным камнем сережка в левом ухе. Хрому нравилась его Огонек — у нее всегда было веселое настроение и она никогда, ну, почти никогда не отказывала ему. Это он, Хром, предложил ей прийти на маскарад Снежной королевой. А что, поправляет!.. А вот идея с Кубиком Рубика не его. Кондрата. По правде говоря, маска ему сразу не понравилась. Шо попало!.. Но Кондрат настоял. Злой был. Просто не хотелось с ним связываться. Кондрат все переживал, бесился из-за Савла — ровно неделя прошла, как с Пашкой случилось такое…

В этой компании давно знали друг друга. Кроме фиговой русалочки. Ее-то как раз и не хотелось знать.

— Ты кто? — наконец пошел на контакт Эрос. Он сел на корточки между Палермо и чужачкой.

— Пихто… Ты сначала маску сними, — потребовала девушка. — Вдруг ты вправду Лохнесское чудовище…

— Забавная ты, — Эрос покачал головой, но маску снял.

— О-о, да ты ничего! — не смогла удержаться от восторга незнакомка. Светлые кудри, светло-серые глаза, высокий открытый лоб Эроса редко какую девушку оставляли равнодушной. Скорчив дурашливо-кокетливую гримасу, чужачка призывно чмокнула. — И даже очень ничего!

— Эй, ты, поаккуратней! У него девушка в больнице, — не преминула вмешаться Марго. И даже зачем-то взяла штопор.

— Да что ты говоришь? А по-моему, ты сама не прочь его… Вон глазки как заблестели. А в горлышке запершило. Что, жажда совсем замуча…

На этот раз выходка отчаянной провокаторши не осталась безнаказанной. Темпераментная Марго, наплевав на свою аристократическую бледность, ринулась на чертову гордячку, целясь в роскошную русалочью шевелюру… Да Палермо, к счастью, успел перехватить разбушевавшуюся брюнетку. А то бы та наделала делов: ведь ногти у Марго что когти пантеры.

— Девочки, вы што, охренели совсем? — у Палермо едва хватало сил, чтоб удерживать соперниц на безопасном расстоянии.

— Дрянь, я тебя все равно достану! — продолжала угрожать Марго.

— Угу, но сначала я превращу тебя в болотную жабу, — пообещала в ответ языкастая русалка. — С черным веником на твоей бестолковой башке!

— Почему с веником? — на миг оторопела Марго. — Да еще с черным?

— Так у тебя сейчас такой же! — издевалась доморощенная колдунья.

— Шо-о?! Да ты на себя глянь, лахудра нечесаная!

— Та-ак, страсти накалились до предела, — ухмыльнулся Эрос. А у Хрома и Огонька животы уже были готовы лопнуть от смеха.

— Так кто же ты? — вдруг изменившись в лице, почти суровым тоном повторил вопрос Эрос. Незнакомка, не ожидавшая такого резкого перехода, смутилась.

— Зови меня Занозой, — без малейшего намека на кокетство сказала она.

— То же мне, заноза выискалась! Ты еще скажи, что Глюкоза твоя старшая сестра! — вспыхнула было вновь Марго, но Эрос отрезал: — Все, хватит!

Потом уже спокойным голосом произнес:

— Так вот, Заноза… ты пойдешь с ребятами. Марго, и вы двое, — Эрос перевел взгляд на Хрома и Огонька, — сейчас идите на кухню. Поможете Нонне Юрьевне. Она собралась десерт подавать… Короче, поможете.

— А я? — ничего не понимая, спросил Палермо.

«А ты со мной!» — одними глазами приказал Эрос.

Друзья вышли покурить за дверь Гапоновой квартиры.

— Ну, што там? — Палермо поднес зажженную спичку к лицу Эроса; спичка заметно подрагивала, будто ее одолел нервный тик.

— Чего так волнуешься? — вопросом на вопрос ответил Эрос. В отличие от товарища он был как-то уж слишком спокоен. Обреченно спокоен.

— Достала мура эта… А тебя нет?

— И мне надоело. Только… Замышляет что-то Кондрат. Сначала этот бестолковый маскарад, потом тибетские пляски…

— А ты уверен, что тот красномордый черт с черепами на башке — Кондрат?

— Хм, кто ж еще? Конечно, Кондрат… Понимаешь, все это была присказка, затянувшееся вступление… А главного так и не дождались.

— Гемоглобова, что ли?

— Да. Помнишь, Кондрат обещал нам рулетку? Чтоб выяснить, кто убил тогда Савла… И кто сегодня убьет кого-нибудь из нас.

— Бедный Савл… Хоть кто-то был у него на похоронах?

— Почему ты спрашиваешь?

— Все говорят о Пашкиной смерти. Но я не видел еще ни одного пацана, который ходил бы к нему на кладбище. Тебе не кажется это странным?

— Ничего тут странного. Савл жил как затворник, ни с кем особенно не был близок, не общался… Даже сигареты никому не одалживал! Сейчас уже не до него. Надо думать о другом. О том, кто, вероятно, до сих пор среди нас, ждет удобного случая, чтоб снова…

— Так ты думаешь, это не Ален?

— Ален?! Охренел, сволочь! — Эрос в ярости схватил приятеля за грудки, ударил спиной о железную дверь. Эроса прорвало — напускного спокойствия как не бывало. — Да как ты можешь так о ней?!..

— Ладно, ладно, остынь! Ты ж сам ее… того…

— Дурак потому что был… И щас тоже дурак.

Эрос отпустил Палермо. Вздохнул. Палермо продолжал висеть на двери. Эрос удивленно уставился на товарища — Палермо виновато улыбнулся. Вдруг Эроса начал разбирать смех — на удивление, беззаботный, беззлобный смех.

— Сними, — беспомощным тоном попросил Палермо… и сам рассмеялся. Трудно было не рассмеяться. — Ха-ха-ха, видать, куртка зацепилась за номер квартиры!

— Ха-ха-ха, не понял: ты что, куртку наизнанку носишь?

— Нет, ха-ха, это фасон такой. Петля на спине пришита.

— Фасон? Сам ты фасон, — Эрос снял Палермо с двери. — Пойдем. Похоже, шоу продолжается.

— Рулетка?

— Все может быть, — Эрос грустно улыбнулся, берясь за дверную ручку.

В подтверждение его слов, сказанных наугад, в коридорный полумрак, впереди внезапно бабахнуло, лязгнуло с металлическим звуком — и в приоткрытую дверь ударил радостный ор. Счастливые вопли, хохот, чей-то сумасшедший голос, пытавшийся перекричать или перепеть всех, вакханальный звон металла о стекло, топот застоявшегося стада… В первый момент Эрос и Палермо оторопели от такого всплеска энергии и куража… Затем, не сговариваясь, одновременно ринулись в дом, на бегу что-то выкрикивая и, как очумелые, хлопая друг друга по плечу и спине.

Влетев первым в комнату, Эрос едва не врезался в широкобедрую фигуру Нонны Юрьевны, не вовремя ставшую на проходе. Столкнулся — и на миг задержал дыхание, обжегшись о живое женское тело. Все такая же по-девичьи стройная — ну разве что немного располневшая, утратившая часть прежней легкости, — затянутая в полупрозрачную кофточку и тесные молодежные джинсы, мать Кондрата еще могла… Да она запросто могла увлечь, вскружить, завести! Запросто могла оставить ожог на сердце.

— Ой, Нон Юрьевна, простите! — Эрос расплылся в виновато-похотливой улыбке.

— Вот еще, простить я его должна, — с напускной строгостью проворчала Нонна Юрьевна, при этом с головы до ног обдав юношу паточным взглядом; Эрос тотчас почувствовал себя под сладким ее колпаком. — Будешь предан самому строгому наказанию. Вероятней всего, порке… Хм, если сам, конечно, не захочешь меня выпороть. А пока займи свое место. Вон там. И ты, Палермо, тоже. Чего встал, как мухомор перед Красной Шапочкой?

Оторвав прямо-таки хозяйский взгляд от крепких еще сисек Нонны Юрьевны, Эрос увидел перед собой место будущей оргии. Сладкой оргии, черт ее подери!.. И довольно хмыкнул. Присказка кончилась. Похоже, начиналась сама сказочка.

К центру комнаты, состроив нарочито серьезные и глупые рожи, старательно мешая друг дружке, знакомая четверка катила кухонную тележку. Чудом до сих пор не свалившись, далеко не черепашьими шажками на тележке ехал торт. Огромаднейший! Палермо даже присвистнул от удивления.

— Гляди-ка, Эрос! — восторженно заорал он.

— Да вижу, вижу. Не торт, а монстр какой-то. Канализационный люк и то слабее будет, чем этот тортище… Нда-а, Кондрат приколист, каких мало.

И в самом деле было от чего прийти в восторг. Торт, конечно, имел мало общего с канализационным люком, зато здорово смахивал… на рулетку. Также поделен-раскрашен на красно-черные дольки, так же пронумерован от нуля до 36; имел очень схожую крестообразную рукоять для вращения… Приглядевшись, Эрос заметил, что рукоять сплошь облеплена какой-то ерундой — не то орехами, не то еще какими-то восточными прибамбасами.

Народ кругом ликовал, не выбирая выражений подгонял хозяйку, бурно комментировал предопределенный момент поедания торта… А Эрос, наверное, единственный, брезгливо кривил губы.

— Неужели так просто? Рулетка — обычный заказной торт. Все так пошло и просто…

Нет, Эрос не мог в это поверить. Ни-за-что! Чтоб рулеткой оказался мутант бисквит… Глядя в жадные, загребущие глаза гемов, освободившиеся от плена маскарадных масок, а теперь спешившие взять в плен маскарадный торт, он вдруг нутром почувствовал близкую засаду. Вот сейчас… скоро… как даст!

Он упустил момент, когда Хром, чиркнув зажигалкой, поднес пламя к фитилю, точно казацкий оселедец торчавшему из шоколадной рукояти. Что тут началось! Торт неожиданно превратился в шкварчащий фейерверк! Шишкообразные наросты на рукояти, которые Эрос принял за орешки, вдруг начали подозрительно шипеть, а через две-три секунды взрываться с оглушительным треском. Брызжа расплавленным тортом, во все стороны полетели светящиеся заряды. «Ох, ни хрена себе тортик!» — у Эроса дух перехватило при виде шоколадного шабаша. Но уже в следующий миг он орал благим матом: «Мать вашу!» — что-то невыносимо жгучее и липкое, словно смола, обожгло его щеку. Атака продолжалась, и новая раскаленная пляма шлепнулась ему на грудь, мгновенно достав до тела сквозь тонкую ткань футболки. Вокруг, подобно хлопкам салюта, зачастили, накладываясь друг на друга, вопли и стоны — трассирующие куски торта тут и там поражали застигнутых врасплох гемов. Отдельные бисквитные снаряды, на счастье какому-нибудь гему, промахнувшись в него, врезались в стену или полированную мебель, эффектно разлетаясь кремовыми брызгами. «Ложись!!» — запоздало прозвучал чей-то зычный призыв. Часть гемов, догадавшись сами, уже растянулись на полу, другие попадали на пол по команде, вжались испачканными в торте носами в палас, руками закрыли головы…

Будто кролик, загипнотизированный удавом, Эрос продолжал стоять почти в самом центре фантастической баталии, постепенно затихающей, жалящей уже безобидными кусочками остывшей еды… Снизу кто-то настойчиво дернул его за штанину — то подползшая сзади Марго попыталась увлечь его вниз, спасти от смачного расстрела. Эрос беззлобно отпихнул ее, по-странному пожалев, что фальшивая рулетка больше не покажет свою сумасшедшую игру… Но, как оказалось, огненное шоу на этом не закончилось. Следом за унявшимся фейерверком из заминированного торта повалил густой дым — с едва уловимым оранжевым отливом, совершенно без вкуса и запаха. Отчего-то вид дыма привел Эроса в неописуемый восторг: он почувствовал резкий прилив сил, захотелось прыгать, смеяться, а еще лучше — разнести вдребезги чертов торт!.. Но почти тотчас навалилась медвежья усталость, сладкая истома поразила все мышцы и члены, словно мгновенье назад Эрос не просто желал, а в самом деле куражился и бесился, налево-направо выплескивал энергию, привнесенную в него волшебным дымом.

Взгляд затуманился, пульс замедлился, дыхание улеглось, нарочно заблудилось в коридорах сознания, из приоткрытого рта, как в глубоком сне, вытекла тонкая струйка слюны — наконец ноги подломились и Эрос безвольно осел на пол, забылся в нелепой бесчувственной позе…

Марго несказанно обрадовалась его приходу — Эрос, как бог, спустился откуда-то сверху. Сквозь пелену, мокрым снегом осевшую на ресницах, застлавшую взор, она что есть силы устремилась к нему. Ей так захотелось прикоснуться к нему, обнять, утешить и утешиться, может, самой… И умереть наконец. Ей так захотелось! И Марго поползла, точно ящерица, лавируя меж дюжины спящих тел, умолкших, забывшихся в неуклюжих, невообразимых позах. Как долго ползла она… но не продвинулась ни на сантиметр, застигнутая, подобно десяткам гемов, нездоровой дремой.

 

12

Между спящими немного шаркающей походкой бродил докшит, отважившийся назваться владыкой ада. Из глазниц пяти черепов, зловещим кокошником украсивших пыку демона, струился оранжевый дым. Дымились, казалось, и три его звериных глаза, и даже кончики рогов. Чойджал не оставлял гемам ни единой надежды на пробуждение.

По очереди он наклонялся над телом каждого спящего, раздвигал веки, заглядывал в застывший, будто сваренный, белок — Чойджал хотел знать, далеко ли душа человека улетела из реального мира. Наконец демон смог удостовериться, что и последний, 32-ой, гем спит как убитый. «Лучше бы он и впрямь умер», — по-бабьи вздохнул докшит. Странное чувство — жалость вперемежку с отчуждением — на миг захлестнуло его, но уже в следующее мгновенье уступило место старому страху. «Господи, что с ними будет?» — в другой раз вздохнуло чудовище, зная наперед, какая участь уготована спящим.

Заметно согбившись, владыка ада побрел к центру комнаты. Там спал красивый юноша. Демон встал над ним, любуясь. Золотистые кудри спящего ревниво ерошил просочившийся в комнату сквозняк. Но, похоже, сквозняку было этого мало. Подобно тому, как дыхание сдувает пену в бокале с пивом, сквозняк силился сдуть, сорвать воздушную улыбку с уст юноши. Разметав во сне руки, он словно звал кого-то, ловил в свои юные объятия. Край футболки на нем задрался, и Чойджал невольно загляделся на крепкий мальчишеский живот.

— Что с ним будет, сынок? — не оборачиваясь, спросил докшит, и голос, взволнованный и певучий, выдал в демоне Нонну Юрьевну.

Как раз в этот момент в комнату вошел Гапон. Он нес перед собой охапку прозрачных трубок и телевизионных кабелей. Их было так много, что они закрыли Кондрату большую часть лица — лишь черные очи его подозрительно глядели, как из засады, из-за трубок. Мельком глянув на застывшее на полу тело Эроса, над которым скорбящим ангелом встала Нонна Юрьевна, презрительно хмыкнул. Звук, который он при этом издал, вышел необычным и неприятным, очень похожим на приглушенное мешковиной хрюканье свиньи.

Нонна Юрьевна едва заметно дернула головой, упрятанной в маску тибетского демона, вроде даже подалась вперед правым плечом, будто собиралась сделать шаг, но так и не решилась отойти от бесчувственного тела Эроса.

— Боже, какой мальчик… Кондрат… Ты же не сделаешь этого, правда? Ты не посмеешь, Кондрат! С кем угодно, но только не с ним…

— Угу, — вновь противно хрюкнул Кондрат. — Ты еще заплачь, мать. А лучше… трахни его. Да, хр-хр-хр, трахни его! Прямо сейчас!

Гапон швырнул кабель на пол, на кого-то из спящих гемов. В тот же миг открылся источник мерзкого хрюканья. Им оказался… противогаз. Промышленный противогаз, будто снятый с древнего плаката по гражданской обороне, который пылится в школьном подвале. Противогаз защищал только рот и нос, оставляя открытыми глаза, закреплялся на голове при помощи двух кожаных ремешков.

— Что ты понимаешь? — Нонна Юрьевна грустно вздохнула, никак не отреагировав на откровенно хамский выпад сына. Помедлив, возможно, подбирая слова, которые следует сказать несносному мальчишке, она вместо этого подняла руку, коснулась пальцами… Но губ, на беду свою, не обнаружила — пальцы дотронулись до крашеного папье-маше. Господи, она совсем забыла про маску, дьявольскую личину, навязанную ей сыном! Сейчас это чудовище станет измываться над несчастными людьми, над ее ненаглядным… Ну почему он не встретился ей хотя бы лет десять назад, когда она была еще в самом соку, когда вслед ей оборачивались и такие, семнадцатилетние… Прощай, дружок!.. Внезапно, задрав подол великолепного темно-вишневого платья, которое успела надеть вместо тесных джинсов, она запустила руку в трусики, держала там мгновенье-другое, затем, вытащив руку, приложила к застывшим губам юноши. Губы были теплые, однажды целованные ею… Прощай, прекрасный, непостижимый Эрос!

Наблюдая за матерью, Кондрат покачал головой. Прохрюкал в латунный корпус фильтра:

— Мать, ты становишься ужасно сентиментальной. И до безобразия слабой. На тебя нельзя смотреть без слез. Самое время подумать о замужестве. Виктор Андреевич…

— Заткнись!.. Не лезь не в свое дело. В душе мне по-прежнему 22, и я могу трахать, кого захочу! Понял?!

— Понял, понял. Хр-хр, такой ты мне больше нравишься. Вижу, запала в тебе не то, что в наших девчонках. А про Эроса забудь. Этот пацан не достоин ни твоей любви, ни твоего тела…

— Кондрат!

— …Он слишком жалок. А ты — моя королева! И тебя достоин только король — властный, авторитетный мужик!

— Не нужен мне мужик, сынок. Я соскучилась по ласковой и нежной любви…

— Мама, я лучше знаю, какой мужчина нужен тебе.

— Кондрат, ты неправ. И вообще, нельзя так… Нельзя так любить мать, как любишь ты. Ты чересчур деспотичен ко мне.

— Нет, мама, я просто люблю тебя. А ты — меня. Поэтому должна помочь мне. Держи!

С этими словами Кондрат протянул матери пучок прозрачных трубок, сам занялся кабелями.

— Повторяй за мной.

Он начал с Ивана Ильича — жильца со второго этажа, пузатого крупного мужчины, того самого, который пообещал «задрать» Нонну Юрьевну. Снотворный газ настиг его почти у самых дверей в комнату. Иван Ильич уснул, придавив грузным телом свой бурдюк-живот, оттого громко и пронзительно храпел. Кондрат подсунул один конец кабеля под правую руку толстяка, с другим, перешагивая через спящих гемов, направился к окну. Нонна Юрьевна, как завороженная, молча наблюдала за сыном. Проходя мимо инсталляции с бурыми трубками — свернувшись, кровь потемнела во всех трубках, свитых в гадкий клубок, — Кондрат неожиданно дернул за край белого покрывала, скинул его к ногам. Под тканью оказались не стулья, как предположил Эрос, а… гемоглобовский сервер — гемвер. Полный комплект: комгем, гемикс, с одного торца ощетинившийся тремя дюжинами розеток под транскабели, с другого — таким же, наверное, количеством разъемов под гемоводы. Кондрат вынул из кармана рубахи, которую никогда не застегивал, мешочек со штекерами, насадил один на конец транскабеля и, наконец, воткнул его в первую розетку.

— Есть! — он довольно потер руки.

— А что это, сынок? — Нонна Юрьевна кивнула в сторону вещицы, венчавшей пирамиду гемвера. — Очень похоже на торт.

— Наоборот, мать, это торт был выпечен в форме рулетки, — Кондрат гордо похлопал по предмету, привлекшему внимание матери. — То, что ты сейчас видишь, я придумал совсем недавно, а Палермо собрал буквально вчера. Перед тобой, мать, электронная рулетка. Моя, Кондратова, рулетка!

— Зачем она, сынок? — почти жалобным голосом спросила Нонна Юрьевна. — Зачем все это?

— Ну, мама, опять ты за свое! — раздраженно прохрюкал Кондрат. Очевидно, хрюканье окончательно достало его самого, потому что он в ярости сорвал с себя противогаз и отшвырнул прочь. — Сними маску, газ уже не опасен… Мама, все это нужно, а главное — неизбежно. Как боль и смерть. А задача рулетки — сыграть роль судьбы, злого фатума. В рулетку вставлен диск с… Назовем его файлом «икс». Рулетка методом случайных чисел разыграет файл «икс» среди гемов. Тогда кто-то получит свой жребий.

— Это не опасно, Кондрат? — запоздало испугалась Нонна Юрьевна.

— Еще как опасно! Смертельно опасно! Ха-ха-ха! — освободившись от резиновой опеки противогаза, смех Кондрата стал зловещей, безжалостней.

— Боже, во что ты меня впутал?

— А ты меня… когда родила? Ты впутала меня в такую дрянь, с которой и близко ничего не сравнится! Ты впутала меня в жизнь, мать. Ха-ха-ха, хорошо еще, что в ней нашлось место моему Гемоглобову.

— Хорошо для кого, сынок?.. Я боюсь тебя, Кондрат.

— А ты не бойся. И вообще, хватит. Хватит пускать слюни и скулить. Мы теряем время. Меньше чем через четверть часа все проснутся, поэтому мы должны спешить. Выдерни один гемовод… да-да, из той кучи, которую тебе дал. Возьми гемовод и протяни от пузатого сюда. А потом повтори так с каждым, кому, ха-ха, посчастливилось попасть на мой маскарад.

— А ты уходишь? — с надеждой в голосе произнесла Нонна Юрьевна.

— Куда? Даже не надейся! Я же сказал: осталось меньше 15 минут!.. Не думай об этом и сразу почувствуешь себя легче. Хм, свободней… А я буду подключать транскабели и гемизеры.

Кондрат все же ушел. Но вскоре, может, минуты через три-четыре, вернулся. К вечному несчастью Нонны Юрьевны, вернулся. Картонный коробок, который он нес, поставил возле Ивана Ильича, продолжавшего храпеть оглушительней, чем ревущий унитаз в их школьном туалете. Из коробка Кондрат вынул первый гемизер — изящную штуковину, сильно смахивающую на карманный компьютер. Почувствовав на себе взгляд матери, не оборачиваясь, попытался объяснить:

— Гемизеры служат для тех же целей, что и комгемы, — для визуализации гносиса, скрытого в крови гемов. А еще они как черные ящики на самолетах. В гемизере записывается полный протокол сеанса каждого гема в Гемоглобове…

— Перестань, я все равно ничего не пойму.

— Я не тебе… Вдруг кто-то оставил включенным диктофон. Хм, тогда бы это вошло в историю. Моя рулетка вошла бы в историю!

— Ты чересчур тщеславен, сын.

— А ты только сейчас об этом узнала?

Выдернув конец транскабеля из-под руки толстяка-громовержца, Кондрат присоединил штекер и воткнул в гемизер. Потом выкинул финт, едва не стоивший его матери обморока. Откуда ни возьмись у него появилась игла! Кондрат насадил иглу на свободный конец гемовода, к той минуте уже протянутого исполнительной мамочкой. Задрав по локоть рубашку на правой руке Ивана Ильича, он секунду-другую искал вену потолще, а затем мастерски ввел иглу.

— Боже!

— Мама, оставь в покое бога! Сегодня здесь правит совсем другое божество.

Так, шаг за шагом, переходя от гема к гему, постепенно уменьшая пучок транскабелей — а Нонна Юрьевна в это же время — ворох гемоводов, — устанавливая гемизеры и вводя иглы, Кондрат подключил к гемверу всех, кому суждено было сыграть в рулетку. А кому-то, может быть, и сыграть в ящик.

— Сынок, ты с такой ответственностью делаешь это страшное дело, — не удержавшись, укоризненно покачала головой Нонна Юрьевна. — Но, по-моему, не все выходит так, как ты хочешь.

— О чем ты, мама?

— Твои пятнадцать минут прошли.

— Знаю. На самом деле мне неизвестно, когда они проснутся. Но они обязательно проснутся! Да у них нет другого выхода. Когда вместе с чужой кровью в мозг каждого из них ворвется мощный коллективный гносис! Долбанет покруче 220 во… А чего ты встала? Уходи. Сейчас же, слышишь?!

— Как уходить? — от внезапного сыновьего крика мать расплакалась. — Почему ты кричишь?

Гонишь меня… Да как ты смеешь, сынок?!

— Уходи, мама, — гораздо тише и почти нежно повторил просьбу Кондрат. — Тебе совершенно ни к чему видеть то, что сейчас здесь произойдет. Ты просто не выдержишь этого.

— Но что же, Господи, будет?!

— Мама, я просил тебя: оставь его!!

— Ну, хорошо, хорошо. Я ухожу, только… Ты гонишь от себя не только меня. Ты гонишь Бога!

— А я никогда и не звал его. Особенно сейчас. Когда у меня есть Гемоглобов. И моя рулетка.

Кондрат, закрыв за матерью дверь, обернулся, прошелся по головам спящих гемов сумасшедшим, невидящим взором. Долго смотрел, ловя дыхание каждого из них, упиваясь счастьем быть властелином над ними!.. Взгляд, безгранично счастливый и воспаленный, как после ночи с Марго, пересек пучок транскабелей и гемоводов, оставшихся лежать без дела, не нашедших своего гема… «Пора!» — все больше волнуясь, Кондрат провел языком по губам. Торопливо воткнул гемовод и транскабель в свободные разъемы в гемиксе, на обратный, пустой конец гемовода насадил иглу. Десятки раз он проделывал эту операцию. Для чужих. А сейчас — для себя. «Ну что? Кажись, все. Пора начинать. Скоро эти чудики проснутся. Нужно успеть».

Он отошел с гемоглобовской амуницией к окну, опустился в углу на корточки, уже и иглу в вену ввел… Вдруг нервно подхватился, будто забыл что-то — самое главное-то он забыл! Так, с иглой, загнанной в вену, с гемизером под мышкой, и бросился к гемверу. Схватился за рукоять рулетки, якобы рулетки — и сорвал к чертовой матери бутафорию!.. Стилизованный, жалкий муляж оказался обыкновенным пластиковым футляром, раскрашенным черными и красными треугольниками. Под футляром неожиданно обнаружилось примерно с полтора десятка кнопок и включателей. «Вот она, моя справжня рулетка! Ха-ха-ха! Моя карающая гемолот!»

Гапон быстро пробежался пальцами по компактной клавиатуре гемолот, нажал «Enter»… И понеслось! Гемолот ожила, вспыхнув тремя рядами акульих глаз; икс-файл с диска скопировался на сервер Гемоглобова; считав информацию, гемвер на какие-то доли секунды затих — казалось, машина, подобно вымуштрованному солдату, вытянулась по стойке смирно, щеки надула, но, как выполнить приказ командира, не знает… Однако уже в следующую секунду внутри гемвера что-то решительно щелкнуло, по монитору, бодро сменяя друг друга, атакующими шеренгами побежали бесчисленные знаки и числа… А еще через две с половиной минуты электронная рулетка начнет свою неслыханную партию. Самую кровавую из тех, что были известны Гапону. Самую чудовищную, о которой он бредил черт знает сколько времени! «A-а, какая теперь разница!»

Одновременно с гемолот заработал гемикс: принялся качать кровь из гемов, уже близких к пробуждению. Так близко было их пробуждение! Так близок один из них к кровавой черте!.. Кровь трех десятков гемов — и Кондратова в том числе — необратимо смешалась в гемиксе. А тот будто нарочно тянул, не спешил возвращать алый сок в обескровленные организмы гемов… Кондрат вдруг решил тянуть время. Он словно чего-то ждал. Или боялся. В глазах, все чаще показываясь из болезненного тумана, утопая в нем ненадолго, поплыли незнакомые, фантастические берега, казалось, недостижимые вовек; силы покидали юношу с той же пугающей неизбежностью, с какой крысы бегут с корабля. Но как же хотелось жить. Жить! Скрипя зубами, Кондрат подавил последнюю надежду на спасение.

Немеющими, уже слабо подчиняющимися воле пальцами, он включил таймер. Через минуту гемолот, подобно форсунке, впрыскивающей топливо, подобно игле, разящей ядом, обогатит чью-то кровь смертельным гносисом. Инсталлирует оцифрованную судьбу. «Ну, на кого бог пошлет? А-ха-ха!» — захохотав как ненормальный, он тут же зашелся в трескучем кашле. Кондрат с ужасом ощутил, как вместе с силами убывают его спесь и гонор; гордыня алой нитью вьется, убегает прочь, распуская его душу — колючий и нежный клубок, высвобождая утаенное в ней до сей минуты — забвение и тщету. Кондрат уже был готов разрыдаться, готов смириться… как вдруг захохотал с новой силой: «Так на кого же пошлет бог?! Не Бог, а бог! Мой бог не такой гордый! Его имя я пишу со строчной буквы! Мой бог послушен и предан мне! Мой бог терпелив и всеяден! И не такую пилюлю проглотит, ведь проглотил же до этого сотни литров безвинной крови. Ха-ха-кх-хх…» Он захлебнулся смехом-кашлем, пол под ним круто накренился, и Кондрат, облегченно вздохнув, соскользнул в ад.

 

13

Пламя лизало ноги Эросу, но он не чувствовал ни боли, ни страха. Будто в его душу против его воли ввели лидокоин или морфий, и душа, отморозившись на неопределенный срок, оказалась вдруг безучастной к окружавшей действительности. Ох, к действительности ли? Эрос с сомнением покачал головой: занесла ж его нелегкая!

Ни на что не надеясь, ни во что не веря, он всмотрелся в неясную, расплывчатую даль. Покличь его сейчас оттуда Бог или дьявол, он и бровью не поведет. Отмороженной душе все нипочем… А в чужой дали куда только хватало глаз простиралась огненная стихия. На горизонте смутно вырисовывались темные угловатые очертания не то далекого берега, не то туч сбившихся в стаи неведомых птиц. А здесь? Эрос с опаской огляделся. На этом краю, казалось, ничто не предвещало опасности. Огонь, мирно плескавшийся подле Эросовых ног, подернутый мелкой рябью от налетавшего время от времени ветерка, был прозрачен и чист. Присев на корточки, Эрос несколько минут разглядывал мелкое дно. Ни камушка, ни травинки! Вместо рыб на расстоянии вытянутой руки перед юношей меланхолично сновали тени людей. Оторвав взгляд от странного зрелища, Эрос обратился к девушке, молча возившейся рядом. Незнакомка была очень красива, но нелепый, похожий на оленьи рога головной убор сильно портил ее. Странное дело, такие же дурацкие антенны или рога торчали над головой и ее дружка, довольно крепкого, рослого детины. Вместе с ним незнакомка готовила к плаванию необычное шестибортное суденышко, похожее на увеличенную в размерах кондитерскую форму, которую мама Эроса нередко использовала при выпечке домашнего печенья.

Странные создания о чем-то оживленно, пылко беседовали. «Да-а, все здесь не как у людей!» Тогда у кого? Эрос пока не знал ответа. Он прислушался: чужая речь, казалось, ни за что не подвластная расшифровке, проникая в его уши, немедленно наполняла сознание словами важными и удивительными. Напомнившими Эросу очень далекий и такой же страстный разговор.

Незнакомец. …Воскресение нужно обрести до смерти, и это печалит меня. Настораживает! Нужно успеть воскреснуть до смерти. А я не могу, у меня голова кругом идет, я ужасно волнуюсь и не могу думать о своем воскресении, оттого что никак не разберусь, что в мире нашем хорошее, что в мире плохое. Ибо сказано: «То, что в нем хорошее, — не хорошее, и то, что плохое, — не плохое». Оттого я замыкаюсь в себе, оттого ожесточаюсь, вынужден обороняться, вынужден наступать, агрессивно и бескомпромиссно, выслав впереди себя авангард — моего выстраданного бога Гемоглобова… Ах, как бы все-таки успеть воскреснуть при жизни! До смерти, до середины, где поистине плохо. Но я не способен воскреснуть, я боюсь смерти. Может быть, поэтому я придумал своего бога — свой авангард. Я тянулся за ним, но он ушел так далеко. Теперь я и сам не могу постичь, догнать его… Принесет ли он мне воскресение?

Девушка. «Боже мой, Боже мой, для чего, Господи, ты меня оставил?» Так сказал Он, распятый людьми на кресте. Что твои сомнения по сравнению с Его сомнениями? Что твоя боль по сравнению с Его болью?.. Так развей свою слабость по ветру, уйми печаль и уныние, как сорвавшихся с цепи бешеных псов! Попытайся понять христианина.

Незнакомец. Пытаться понять христианина? Твой совет унизителен для меня; в нем через край гордыни и высокомерия. А мой бог Гемоглобов совершенно не исполнен гордыни. Он может отважно признаться, что самым светлым днем и самой глухой ночью не стыдится идти по стопам бога гностиков. Что временами, пораженный совпадением, он повторяет отдельные места гностических евангелий. Но лишь временами и лишь отдельные места. Гемоглобов — бог, рожденный для своего воскресения, способный изрекать свои логии, достойный собственного евангелия. Но то, что некоторыми может быть воспринято как заигрывание гемо-бога с христианским богом-знайкой, на самом деле и есть заигрывание. Хуже — откровенная провокация! Провокация, добивающаяся войны вместо мира, духовных исканий вместо идейного застоя, торжества нового духа над торжеством истлевшей души. И все, кто согласится быть вовлеченным в этот процесс или, напротив, окажет отчаянное сопротивление провокации, одинаково познают сокровенное, сокрытое для остальных. «Блажен тот, кто будет стоять в начале: и он познает конец, и он не вкусит смерти».

«Тот, кто напился из моих уст, станет как я. Я также, я стану им, и тайное откроется ему». Чьи это слова — Иисуса или Гемоглобова? Мы, гемы, пьем из уст Гемоглобова, бог пьет нашу кровь, и все мы в это мгновенье — заветное единое, Плерома. Но, сдается мне, был момент, предвосхитивший наше слияние с Гемоглобовым, — момент, когда Гемоглобов слился со щедрым Иисусом.

Да, иногда бог гностиков потрясает меня. Он словно читает мои мысли… Или я, зачерпнув в глубину веков, вдруг достаю до вожделенного дна. А там — сокровища логий и гносисов! «Тот, кто не будет есть моей плоти и пить моей крови, не имеет жизни в себе». Эти слова словно сказаны Гемоглобовым.

Девушка. Ну-ну, а дальше?

Незнакомец. Погоди, не перебивай. Разве можно назвать полноценной, достойной своего продолжения жизнью то унылое, примитивное содержание, которым люди наполняет свои серые будни? Все грехи давно уж известны и опробованы, праведность потрескалась и облупилась, как старая позолота, и никто, слышишь, никто не знает секрета, как ее возродить! Мир похож на громадный данспол, им крутят и вертят все кому не лень — бог ли, дьявол ли, олигархи, верховные рады, президенты, бандиты, губернаторы, менты… И только Гемоглобов предлагает альтернативу — альтернативную реальность с альтернативными переживаниями и ценностями.

Девушка. Хм, ты опять все переиначил на свой лад. Ведь Иисус Филиппа имел в виду совсем иную кровь и плоть: «Его плоть — Логос, а его кровь — Дух святой».

Незнакомец. Неважно! Неважно, что было 2000 лет назад! Важно только то, что сегодня. А сегодня котируются вещи очевидные, изначальные. Я назвал бы их базисными — кровь, жизнь, смерть…

Девушка. Чем же это отличается от язычества?

Незнакомец. Гемоглобов, что значит «Глобальная кровь», — владыка вселенной крови! Нострадамус гадал по крови, урунды гадали по крови — в ней, а не в запредельном эфире или сюрреалистическом зоне, роятся все знания о прошлом, настоящем и будущем. В крови «хостится» время: подобно гигантскому, с неисчислимым количеством страниц и разделов, сайту, время закачано в кровь-сервер. И только Гемоглобов способен подобрать волшебный ключ, который позволит устранить грань между прошлым и настоящим, настоящим и будущим, правым и левым, верхом и низом. Гемы, эти верные жрецы Гемоглобова, обязаны найти этот ключ, а отыскав его, смогут выпустить время на волю. Смогут предсказывать и вершить судьбы. И уже будет неважно, жил человек сто лет назад, живет ли он сейчас или родится через тысячу лет. Смерть станет управляемой, бессмертие будничным, а наказания и награды будут раздаваться согласно меню. Никто не уйдет от возмездия, никто не сумеет укрыться от справедливого ока Гемоглобова. Так восславим нашего бога Гемоглобова! В нем слилось все самое мощное, что существовало, существует и будет существовать в этом мире — машинный разум и человеческая кровь!

Девушка. Сколько пафоса, виртуозных спекуляций и мнимых надежд! Сколько было и будет еще лже-пророков, лже-мессий, лже-святых. А Христос как был, так и есть. «Христос имеет все в самом себе: и человека, и ангела, и тайну, и Отца».

Скажи, ты когда-нибудь задумывался, почему людей, пришедших в храм, так влечет к иконам? Да-да, на иконах образы Христа, апостолов, святых… Иконы напоминают людям, что они, люди, сами есть образы. Образы истинных людей. Которые могли бы жить в этом мире.

Незнакомец. Как ты можешь говорить о Христе? Что ты знаешь о нем? Ведь «он открылся так, как можно было видеть его… он открылся великим — как великий, он открылся малым — как малый, он открылся ангелам — как ангел и людям — как человек». И в итоге никто не познал его настоящим. Может, это одна лишь иллюзия, блеф непознанных сил? Или крутая игрушка, суперстратегия, в которую вовлечены миллионы людей. Для того чтобы тайно приобщить вас к чему-то совсем иному, о чем не говорится в правилах игры; или просто хоть чем-то занять вас и направить. Ведь человек без цели — камень или очаг греха. Вот что я скажу тебе, Амелиска. Вы, христиане, невероятно непоследовательны и разобщены. Вы видите одну цель, но выбираете разные дороги. Зачастую эти дороги не имеют между собой ничего общего: одна поворачивает влево, другая уводит вниз, третья слепо кружит на одном и том же месте. Но вы упрямо продолжаете повторять, что стремитесь к одной звезде… Христос одних, бывает, совершенно не похож на Христа других, а у третьих он вообще больше похож на антихриста. Одни из вас, с идолопоклоннической доверчивостью зациклившись на четырех житиях Христа, канонизированных церковью, настаивают на его предвечности, на его бесконечной божественной жизни. Эти первые из вас не признают никаких других версий, кроме непорочного зачатия Марии от духа святого. Другие в пух и прах пытаются разнести эту доктрину, уверяя, что одна женщина — Мария — никак не могла забеременеть от другой женщины — духа святого. Ведь у арамейского духа женская сущность, а у греков дух — уже существо среднего рода; и только последующие христиане наделили духа мужскими свойствами. Эти же вторые, которые не признавали непорочного зачатия, не признавали и человеческой природы Христа. Они считали, что Христос состоит из нескольких, не подлежащих точному описанию элементов: из духовного, душевного и телесного. Но даже тело было сотворено особым образом — «неизреченным искусством», как говорили эти христиане. Вот почему, мол, распятый на кресте, Христос не мог чувствовать ужасных мук — так как тело имел нечеловеческое, бесчувственное. Третьи же, также не признавая непорочного зачатия, но признавая человеческую сущность Христа-проповедника, сына Иосифа и Марии, утверждали, что дух сошел на Христа во время крещения. Дух святой сказал Иисусу, как бы заново, духовно родившемуся: «В сей день я породил тебя». А покинул — когда Христа судили и распинали. Четвертые из вас полагали, что на Иисуса сошел даже не дух святой, а… Христос. Да-да, четвертые разделяли Иисуса и Христа, они уверяли, что Иисус — такой же, как все мы, а Христос — предводитель ангелов, своевольно вселившийся в человека Иисуса и так же своевольно покинувший его. Пятые заверяли, что нам все кажется, что пребывание Христа на земле — кажущееся, виртуальное. Шестые…

Девушка. Шестые говорили, что Иисус Христос — «образ Бога невидимого». А были еще седьмые, восьмые… Десятки десятков самых разных подходов и мировоззрений. Что же удивительного в том, что разные дети воспринимают отца по-разному? По-разному любят и верят в своего Отца и Сына Его Человеческого.

Незнакомец. От такой любви запросто сойти с ума. Не любовь, а многоголовый дракон. Или это сам бог такой — дракон о семидесяти семи головах. Обычно герой стремится отрубить дракону сноп его ужасных голов, а здесь все наоборот: люди добровольно, с молитвой на устах ваяли дракону его бесчисленные головы… Но что же вы хотите?! Любить иначе, когда наполовину являетесь животными?! На две трети! На четыре пятых! Вы все животные, вы — дети Адама, съевшего плод от дерева животных! Адам заблудился в раю, в его священных кущах, однажды набрел на дерево с чудесными спелыми плодами… О боже, ну почему он не прошел иным путем, средь колючих кустарников и зябких зорь?! Ведь там, в том же раю, росло другое дерево — дерево, порождающее людей.

Девушка. Людей-животных давно уж нет. И были ли люди, родившиеся от дерева животных?.. Вот ты, кто ты? Чувствуешь ли ты себя животным, помнишь ли ты свист собственного хвоста, отмахивающегося от назойливых мух? Или ты… человек? И в твоем скупом разуме еще поблескивают, слабо и кротко, созвездия памяти — блистательные воспоминания о первородном плоде? О необыкновенном райском дереве, любимом Богом? О единственном дереве, плодящем людей. «И Бог создал человека, и люди создали Бога».

Незнакомец. Ха, мне кажется, еще немного — и мы найдем общий язык.«…и люди создали бога». Классно. Правда, классно? Люди создают своих богов… Да что там, я создал своего бога — Гемоглобова! Я!! «Следовало бы богам почитать людей, как существует истина». Мне даже представить себе трудно, чтобы боги почитали людей. Или отроков. Чтоб альтернативный Иисус, один на всех коптских гностиков, почитал бы, к примеру, тебя. Но Гемоглобов… Он бог… Я заставлю его почитать меня! Я всех вас заставлю почитать меня!

Девушка. Ты волнуешься, я вижу, как ты сильно волнуешься, переживая за всех нас. Но ты, именно ты, заварил эту кровавую кашу; для тебя кровосмешение десятков людей столь же заурядно, естественно, сколь обычным делом является для винодела винокурение. Ты будто дешевое ягодное вино гонишь из наших алых соков. Столь ты высокомерен к нашей крови, безжалостен… Рассудок твой командует: вперед! — но сердце цепляется всеми клапанами, как пальцами, безуспешно пытаясь повлиять на возбужденный твой разум. Как шпаги, скрестились, схлестнулись в тебе дух и душа, рассудок и сердце! И в твоем волнении отчетливо угадывается весь жар и холод ужасного поединка. «Если вас спрашивают: „Каков знак Вашего отца, который в вас?“ — скажите им: „Это движение и покой“». Так обрети покой и немедленно начни истинное движение! Объяви перемирие себя с самим собой, продли это перемирие бесконечно… конечно… вечно… Будь в ладу с Богом.

Незнакомец. Твой Христос заблуждался! Ведь ты не станешь отрицать, что он произошел от духа святого? Хотя это вовсе не так, хотя евангелие из Наг-Хаммади отрицает такую возможность. Но, допустим, что было все так, как выдает нам ортодоксальная церковь, и Иисус — отпрыск духа святого. На миг я соглашусь принять такое. Однако сказано: «…те, которых породил дух, и они заблуждаются из-за него».

Девушка. То евангелие, на которое ты постоянно ссылаешься, не принято Церковью, и ты должен это знать. Христос, чьи логии ты любишь повторять, — Бог гностиков, маргинальных христиан, нередко исповедовавших почти экстремистские взгляды. Но я ни в коей мере не осуждаю, не имею права осуждать их теософическую позицию и в особенности образ Бога, предложенный ими. Более того, я, подобно тебе, готова на какое-то время, пока длится наша полемика, взять Христа гностиков «под защиту». И даже согласиться с приведенными тобой доводами, но лишь отчасти. Да, это так: «…и они заблуждаются из-за него. Поэтому одним и тем же Духом огонь зажигается и гаснет». Но Христос не заблуждался… Или заблуждался ровно настолько, насколько Ему было отмерено Его Отцом.

Незнакомец. К счастью, Гемоглобов не вылеплен и не порожден ни духом святым, ни каким-либо иным виртуальным родителем. Гемоглобов — разлит. Разлит обыкновенным смертным! Как компот, как вино… И все равно, какое это благородство! Какой потрясающий, запредельный потенциал!..

Наконец Эрос вспомнил тот давний разговор. И совершенно не удивился тому, что гемочатовскую тему продолжили другие люди. Или нелюди. И не продолжили, а скорее, скопировали, изобразили, сыграли. Зачем-то. Чтоб ему, Эросу, о чем-то сказать, подвести этим неожиданным диалогом к какому-то открытию. Может, даже подвести к его же собственному спасению.

Сделав такое открытие, он вмиг потерял интерес к умной беседе, спросил у девушки первое, что пришло на ум:

— Скажите, как называется эта огненная река?

Удивительно, она поняла его неразборчивый лепет, произнесенный чуть ли не скороговоркой.

— Вы абсолютно правы, юный человек, — девушка, оторвавшись от работы и от напряженной беседы с могучим соседом, приветливо улыбнулась Эросу. — Это и в самом деле огненная река. Десять вечностей назад ее назвали Звеном, что значит «река, спасшая ад», — проследив за взглядом Эроса, она добавила с некоторой тревогой в голосе. — И не думайте ловить щукони! Это запрещено законами Юфилодора. Какой-никакой, но он все-таки ад. К тому же ловля щукони — вещь далеко не безопасная.

Эрос так и застыл, сидя на корточках, пораженный удивительной тирадой рогатой незнакомки. Юфилодор. Ад. Боже, где он на самом деле? И главное, где он был до того момента, как… очутился здесь?

— Щукони — те создания, которые вы приняли за тени людей, — пояснила девушка; голос ее вновь приобрел нежный и мягкий оттенок. Эросу в тот же миг стало легче.

— Простите, я нечаянно подслушал ваш разговор, узнал ваше имя…

— Амелиска.

— Прикольно! То есть очень оригинально и… красиво. А меня Эросом звать.

— Знаю. Знаю так же и то, что в Юфилодор вы попали по воле вашего друга. Откровенно признаюсь вам: вы здорово влипли. Вы и ваши приятели. Ведь вас, вздумавших сыграть злую шутку с самими собой, если не ошибаюсь, должно быть тридцать?

— Да, где-то так. Но постойте, откуда вам все известно?

— Хм, кому как не нам, парень, знать, что происходит в родной узнице! — воскликнул тщеславный спутник Амелиски; после того как юноша прервал его беседу, он настороженно следил за каждым жестом Эроса.

— Вы узники ада? — отчего-то удивился Эрос.

— Да, мы добровольные его пленники, — грустно улыбнулась девушка. — Однажды мы пришли в Юфилодор и решили остаться здесь навсегда.

— Когда мы увидели, как тяжело вашим душам… — хотел было пояснить рогатый незнакомец, но Амелиска, сильно волнуясь, опередила:

— Мы всего лишь добровольные опекуны и наставники душ дионисов. Так в племени отроков называют души людей. Много лет назад судьба забросила часть моих соплеменников в ад, с той поры… — девушка на мгновение замолчала, подбирая слова; видно было, с каким трудом даются ей воспоминания. — Мы бок о бок живем с вашими душами, как можем, помогаем им выдержать бремя вечности.

— А… я… тож… уж… душ… — заметно спотыкаясь на каждом слоге, промямлил Эрос; он во все глаза смотрел на чудо: в суденышке, только что спущенном на огненную воду, внезапно возникли, заколыхались нежными флажками серо-сиреневые силуэты. С их стороны донеслось легкое, легче голубиного, воркование.

— А я тоже уже душа? — совершенно отчетливо повторил Эрос. — Душа диониса?

— О нет! — неожиданно рассмеялась Амелиска; неясно было, что ее так развеселило. Эрос безотчетно вгляделся в ее юное лицо, к изумлению своему обнаружил слезы на ее красивых зеленых очах. Девушка, совладав с собой, продолжала. — Ты — эгос, мгновенный гость. Случайный гость в аду…

«Эгос. Удивительно, как созвучно моему имени, — тут же подумалось Эросу; ему стало радостней, четче начал разбирать звуки, раздававшиеся вокруг. — Эрос-эгос — гость ада. Да я и в жизни ничем лучше не был. Я и там непрошеный гость…»

— …Вдобавок у тебя до сих пор живая бови, — вновь донесся до его слуха умиротворяющий голосок Амелиски. На какой-то миг этот голос пропал, как иногда пропадает, уплывает в никуда любимая радиоволна.

— Живая бови, — машинально повторил Эрос и глянул туда, куда указывал взор Амелиски. Глянул — и ужаснулся! Огненное зеркало Звена капля за каплей, капля за каплей пыталась разбить его кровь. Порывисто прижав руки к груди, юноша тотчас отнял их — руки были в крови. Господи, что это?! Кровь преследует его даже в аду! Неужели это и есть его, Эроса, наказание?!

Он бежал, не разбирая дороги, не боясь будущего, страшась лишь прошлого своего, по-прежнему слыша шелковый голос девушки из таинственного племени отроков; с ней вел спор упрямый его рассудок.

— Вы пытаетесь убедить меня, что те бестелесные тени — щукони, как вы называете их — на самом деле живые существа. Я не верю вам. Разве можно жить в невыносимом, истребляющем собой все живое огне?

— Разве можно всю жизнь прожить во грехе? Невыносимом, истребляющем тебя изнутри, подобно внутреннему огню? — отвечала Амелиска, добровольная узница ада; для нее юный человек был всего лишь эгосом — непрошеным гостем.

Изгиб за изгибом. Поворот за поворотом. Коридор за коридором… Эросу неведомо было, то ли он кружился на месте, то ли Юфилодор, этот не открытый людьми ад, заманивал его, уводил лабиринтами, чуть ли не партизанскими тропами в самое логово, в лапы-копыта сатаны, дьявола или еще фиг знает какого темного божества! Но плевать! Что-то подсказывало бегущему человеку, что на опасность нужно наплевать. Трижды наплевать на любую опасность! А еще — не забывать закрывать за собой двери. С силой, что есть мочи хлопнуть за собой дверью! Вот так!!.. И при этом не забыть вспомнить Бога.

О-о, сколько дверей тогда закрыл за собой Эрос! Когда бежал из ада, когда спасался от себя самого. Их было столько!.. В жизни ему никогда столько, наверное, не открыть. Ведь у каждого есть его и только его двери…

 

14

Когда Эрос закрыл за собой последнюю дверь, он наконец смог разомкнуть веки. И первое, что увидел, были красные от слез глаза Нонны Юрьевны.

— Эрос, миленький, помоги ему. Помоги выбраться! — невнятный голос ее дребезжал, как крышка на закипевшем чайнике.

— Ни-за-что-о!! — наверное, выпустив из себя весь воздух, точно колесо, налетевшее на громадный гвоздь, заорал Эрос. — Я туда ни за что не вернусь!

И в ту же секунду Эрос испытал адскую боль — Нонна Юрьевна бешеной кошкой вцепилась ему в горло. Разорвав в клочья остатки лукавого сна, а теперь будто пытаясь перехватить наманикюренными когтями его отчаянный крик. Реальность в глазах Эроса, едва возникнув, предательски расплылась, вновь возник огненный берег — почудившийся во сне берег ада. Эрос упрямо хрипел: «Ни-за-шо-о-охх!..» К счастью, пытка продолжалась недолго. Подскочив сзади, Палермо дернул за плечи Нонну Юрьевну, вовремя оторвал ее от наполовину задушенного приятеля. Мать Гапона не сопротивлялась. Взглянув на серый Эросов язык, на остекленевшие, казалось, уже неживые глаза, Нонна Юрьевна жалостливо заскулила, запричитала, потом, шумно взвыв, побрела прочь. Но, не сделав и трех шагов, потеряла равновесие или споткнулась — неловко упала на бок, поползла, продолжая слезливо скулить: «Кондратик, только не тебя! Господи, помоги ему выкарабкаться, я замолю все его грехи!» Люди, сами нетвердо стоявшие на ногах, с трудом управлявшие своей походкой, неохотно расступались. Всех мотало из стороны в сторону, как после капитальной пьянки, не было сил ни помочь кому-нибудь, ни утешить.

Палермо и Хром, похоже, быстрей других отошедшие от дьявольских грез, кинулись на помощь Нонне Юрьевне, подняли на ноги, заботливо поддерживая под руки, повели в сторону дивана… Внезапно женщина встрепенулась, нервно забилась в руках мальчишек, как птица в силке; наконец, избавившись от их опеки, бросилась к сыну. По-звериному рыкнула в его безжизненное лицо: «Кондрат, поднимайся! Не то я убью тебя! Вставай же, сынок!!»

— Нонна Юрьевна, прошу вас, сядьте, — Палермо беспомощным, умоляющим взглядом смотрел на убитую горем женщину. А Кондрат… Гапон и в самом деле походил на мертвеца: лицо потемнело, подобно намокшему сахару, заострилось, обрело чужие, пугающие черты… Ища поддержки, Палермо повернулся к Хрому — тот понимающе кивнул, заговорил нежно и одновременно настойчиво, будто обращался к собственной матери:

— И правда, Нонна Юрьевна, не упрямьтесь. Лягте на диван и успокойтесь. А мы сейчас быстро все сделаем. Кондрат нас послушает, вот увидите.

Первой послушалась Нонна Юрьевна — внезапно сдалась, обмякла, позволила довести себя до дивана. Будто это был не диван вовсе, а остров спасения… Вскоре она исчезла с него, но никто не обратил на это внимание. Многие до сих пор еще отходили, а ребята с плохо скрываемым страхом возились возле неподвижного тела Кондрата. Тот полулежал, полусидел, опершись спиной о стену, застыв в том же углу у окна, где вздумал сыграть в свою, Кондратову, рулетку.

Огонек подложила под одеревеневшую спину Гапона подушку, поднесла к носу нашатырный спирт. Абсолютно никакой реакции! В эту минуту Кондрат походил на восковую фигуру из одного доморощенного музея, недавно гастролировавшего в их городе.

Нежноликая, но недобрая на язык Заноза не видела смысла скрывать очевидное.

— Он мертв. Вы что, не видите? — совершенно спокойным голосом заключила она. За что тут же получила.

— Заткнись, ведьма! А то щас как впаяю! — грозно насупившись, сжав кулачки, Марго обратилась в разгневанную пантеру. Но Огонек отвлекла ее от боевых действий: рыженькая подружка, тихо всхлипывая, уткнулась зареванным лицом в грудь Кондрата. Метнув на нее сочувственный взгляд, Марго прошипела:

— Не реви, дура!

— Этого только не хватало! — вспыхнул Эрос — похоже, его первого достали бабские разборки. — Офигели, что ли, совсем?! Займитесь-ка делом. Огонек, найди Нонну Юрьевну, узнай, нужна ли ей помощь. Марго и… Заноза. Блин, никак не могу запомнить твой ник. Короче, девчонки, нужно проводить людей по домам, нечего здесь толпиться.

— Может, я сначала «скорую» вызову? — размазывая слезы по щекам, предложила простодушная Огонек.

— Кого — «скорую»?! — снова завелся Эрос. — Они тут же сообщат в милицию! Хочешь, чтоб нас в ментовку попрятали?!

— Чего ты кричишь? — Огонек вновь заревела. — Я ж не знала.

— Так, иди, иди! — Эрос начал бесцеремонно подталкивать к центру комнаты Марго и Огонька. Вдруг на пути Эроса встала Заноза. Улыбнулась нежно, даже рот приоткрыла чуть-чуть, искушая жемчужной полоской зубов; но в глазах ее, тотчас выдав ведьмину ее сущность, зажегся змеиный огонь. Ох, и стерва!

— А по какому праву ты тут раскомандовался? — Заноза вертела на пальце брелок с двумя ключами.

— По праву дружбы, — глядя почему-то на Палермо, а не на задиристую девчонку, сказал Эрос. Проходя мимо нее, он будто невзначай задел ее руку с ключами — в тот же миг брелок отлетел прочь, со звоном упал на пол. Встретившись со взбешенным взглядом Занозы, Эрос спокойно добавил. — А если тебя здесь что-то не устраивает, кати отсюда. Обойдемся без занозистых.

— Чего?! Да пошел ты сам! — презрительно передернув плечиками, но уже в следующую секунду гордо приосанившись, девушка зацокала каблучками к двери.

— Эрос, зачем ты так… грубо? — неожиданно заступился Палермо. — Разве она в чем-то виновата? — и не дожидаясь ответа, окликнул девушку. — Эй, Глюко… черт, Заноза, постой!

Та даже шага не замедлила.

— Заноза… — начал было снова Палермо, но, безнадежно махнув рукой, бросился догонять. Догнав, схватил за плечи, повернул к себе, заговорил о чем-то быстро и сбивчиво.

— Что это с ним? — будто не понимая, что происходит, спросил Хром. Ехидно улыбаясь, он пялился на странную парочку, нервно беседовавшую среди заторможенных, еле-еле передвигавшихся по комнате, точно сомнамбулы, гемов. — Головка у нашего парня, видать, бобо…

— Неважно, — тихо рыкнул Эрос. — Чем бы он ни был болен, я его вмиг вылечу.

И тут же громко и зло позвал: — Палермо, ты нам нужен!

Окрик Эроса словно подстегнул Палермо. Тот вдруг схватил девушку за руку, потянул к себе, но Заноза, выкрикнув в его адрес что-то обидное — сквозь монотонный говор гемов донеслось лишь «ощипанный петух», — с яростью вырвалась и, стрекоча каблучками, побежала к двери. Но Палермо снова догнал ее, неловко попытался обнять, но Занозу, видимо, он достал окончательно. Резко развернувшись, девушка вмазала ему безжалостного леща. Палермо от неожиданности отпрянул, затем обмер растерянно, похоже, прислушиваясь к обидному звону в ушах. Заноза же ретировалась как ни в чем не бывало. Лишь зыркнула вызывающе в сторону Эроса. «Не до тебя, детка. А то б я тебе показал», — пронеслось в голове Эроса, да тут же осело на сердце горькой золой.

Марго прокомментировала по-своему, по-женски:

— Вот-те на! Наш Палермо влюбился.

— Загнал пацан занозу, — глупо хохотнул Хром. И машинально потрогал серьгу в левом ухе: на месте ли?

— Загнал, — согласно кивнул Эрос. Вздохнул. — В самое, блин, сердце.

Эрос имел в виду совсем другую занозу и совсем иную жертву. Он присел подле Кондрата, продолжавшего глядеть на него черными стеклянными очами, будто запекшимися в углях его мятежной души. «Эх, Кондра, Кондра», — Эрос взял его за руку — та оказалась еле теплой, но, в отличие от невидящих глаз, живой. Пульс, правда, прощупывался с трудом. «Вдруг ты и в самом деле помрешь, — Эрос впервые испугался за друга. — Успеть бы…»

— Черт, что за денек! Сегодня все против нас, — явно расстроенный оплеухой, посетовал Палермо. Он решил больше не догонять драчливую ведьмочку. Уже догнался.

— Не обобщай. И не примеряй на всех свою пощечину, — тряхнув всклоченной шевелюрой, язвительно заметила Марго. — Кое-кому из нас досталось гораздо круче, чем тебе.

— Да, ты права, извини, — Палермо сник и обиженно замолчал.

— Ладно, не дуйся. Что, до сих пор болит?.. Ерунда, до свадьбы доживешь.

— Иди ты!

— Иду, уже иду. Хром, пошли со мной, — Марго увлекла за собой Хрома. — А то народец кругом попался. Тупей тупого! Никак не может просечь, что он здесь лишний. Придется кое-кому показать на дверь.

— С кого начнем? — засучив невидимые рукава — Хром был в футболке, — с нарочитой деловитостью уточнил он.

— Да хоть с того борова, — Марго кивнула в сторону Ивана Ильича. Не успев как следует проснуться, тот уже что-то усиленно жевал. — Видишь, мужика снова на хавчик пробило? Кондрат ему лекцию прочел о высокой нашей миссии, а он жрет, как свинья…

Марго и Хром пошли выпроваживать гостей, бесцельно засидевшихся, застоявшихся в доме Гапонов. Огонек отправилась на поиски Нонны Юрьевны — и пропала сама.

 

15

Ноги у Эроса невыносимо затекли, но он продолжал упрямо сидеть на корточках, не выпуская Кондратовой руки из своей. Казалось ему, совершенно безотчетно виделось: отпусти он руку — и Гапона не станет.

— Надо бы все-таки вызвать «скорую», — присаживаясь рядом, не совсем уверенно напомнил Палермо. — Мы теряем время.

— Не надо, — почти шепотом, но очень внятно отрезал Эрос. Отпустив руку Кондрата, еще несколько мгновений молча сидел над его телом — не то задумался над чем-то неземным, не то прощался с другом. Заговорил потерянным голосом. — Тише едешь, живее будешь…

Эрос вдруг вскинул голову, хлестнул Палермо отчаянным взором, полным ужасных слез — кроваво-красных, вероятно, от отразившихся в них бокалов и бутылок с недопитым вином.

— А-а-а… — в первый момент Палермо обомлел. Но в следующий миг страх прорвал плотину сдержанности и благоразумия — Палермо заорал как ненормальный. — Так что теперь — сидеть сложа руки?!

— Не ори, я не глухой! — в ответ гаркнул Эрос… Вдруг, как по команде, оба замолчали. Эрос украдкой огляделся — они остались в комнате вдвоем. Потом с тревогой посмотрел на Кондрата — голова его безжизненно повисла на груди, как подрубленная.

— Что это было? — бессознательно оглядываясь, спросил Палермо.

— Усталость. Обыкновенная усталость и страх смерти. Никакой мозг не выдержит долго такого напряжения.

— Я не о том. Что сталось с Гапоном?

— Ты что, не догоняешь? Рулетка.

— Рулетка? Какая еще рулетка? Что ты мне втираешь?!

— Не заводись. Ты ж сам ее собирал.

— Да-а?.. A-а, гемолот! Так это всего лишь железка! — приподняв голову, Палермо с недоумением посмотрел в сторону гемвера, на венчавшую его гемолот; словно поймав взгляд «папочки», рулетка ответила ему радостной вспышкой брусничных огоньков. — Как она может убить?

— Запросто. Например, как Савла… Вспомни, Кондрат нам не раз об этом рассказывал.

— Смеешься? Разве можно запомнить все бредни, что он впаривал нам?

— Верно. Но о гемолот ты не мог не знать. Раз собирал ее собственными руками. Ведь ты сам признал это?

— Слушай, хватит припирать меня к стенке! Да, я предпочитаю работать руками. И терпеть не могу лезть не в свое дело! Мне по барабану, для каких целей Гапон использовал гемолот.

— Ах, вот оно что! — Эрос пристально смотрел на приятеля. Взор его был враждебно-холодным, будто он впервые видел этого лысого парня. — Ты просто боишься ответственности. Ты трус, Палермо!..

— Замолчи сейчас же!

— …Ты боишься, что за смер… Что за то, что случилось с нашим товарищем, придется отвечать и тебе.

— Да!! Я боюсь! Я собрал обычный электронный аналог лотерейного барабана…

— Рулетки.

— Или рулетки, будь она неладна! Откуда мне было знать, что Кондрат превратит ее в орудие убийства?!

— Самоубийства, Палермо, самоубийства!

— Да хоть бы так! Но при чем тут я?!

— Что за шум, а драки нет? — внезапно в их истеричный ор вмешался третий голос. Знакомый и с первой же секунды вселивший надежду. — Кто сказал «самоубийство»? Разве можно бросаться такими словами?

— Если бы бросаться, — смущенным тоном возразил Эрос.

— Здравствуйте, ребята. Вызывали?

— Да, это я звонил. Спасибо, что приехали, — Эрос протянул руку для приветствия.

Перед ними стоял Александр Иванович. Как всегда собранный, спокойный и внимательный. Заметив скрючившегося во внутриутробной позе Гапона, немедленно шагнул к нему — мимо протянутой ему руки шагнул.

— Что это с ним? — врач проверил пульс, даже приложился ухом к Кондратовой груди, затем приподнял веко, пару секунд изучал глаз, сейчас похожий на перегоревшую лампочку. — Не нравится мне это… А вы чего молчите, парни? — он оглянулся, кольнул озабоченным взором обоих. Увидел неубранные бутылки, стаканы — помрачнел еще больше. — Перебрал? Отравился? — Александр Иванович неожиданно замолчал, заметно напрягся, зацепившись взглядом за грязные трубки и кабели, повсюду разбросанные по комнате. А сколько игл вокруг и лужиц крови, уже подернутых пленкой! Комок тотчас встал в горле, запредельный холод льдистым языком лизнул беззащитное сердце… Александр Иванович, совладав с сильным волнением, с трудом выдавил из себя:

— Боже, что здесь было?.. Наркоманский притон? Кровавая оргия?

— Ненаучный эксперимент! — вдруг выпалил Палермо. Все, нервы сорвались с откоса…

— Игра не на жизнь, а на смерть, — скосив на товарища осуждающий взгляд, добавил Эрос. Ему еще удавалось держать себя в руках.

— Так, а теперь все по порядку, — строго потребовал врач.

— Стоит ли? Долго очень рассказывать, — неожиданно заупрямился Эрос. — Лучше скажите, он жив?

— Ты давай рассказывай. А я сам решу, что лучше, — голос врача стал еще суровей.

— Александр Иванович, я вас не для этого вызывал. Чтоб вы Кондрата спасали, — в свою очередь напрягся Эрос. — Вы только скажите, он жив или уже…

— Что-о?! — возмущению врача не было предела, горло вновь сдавили стальные обручи. — Да как ты смеешь, мальчишка?!

— Смею, — Эрос парировал, стараясь не отводить взгляда от разгневанных глаз Александра Ивановича. Как же нелегко ему это давалось! — Мы заварили кашу, нам и расхлебывать. А вас просим лишь об одной услуге: нам нужен точный диагноз.

Александр Иванович изучающе, с некоторым подозрением разглядывал парня… Потом улыбнулся — открыто и просто, без тени враждебности и недоверия.

— Еще раз скажешь что-нибудь подобное, морду набью, не задумываясь. Договорились?

— Договорились, — с громадным облегчением улыбнулся Эрос. Ух, какой груз спал с души!

— Ну вы даете, Александр Иванович! — Палермо с неподдельным восхищением вытаращился на врача. — Я думал, вы, кроме стетоскопа и кисточки, ничего больше в руках не держали. А тут — в морду! Вот это поправка!

— Хм, ты не учел, что время от времени мне приходится брать в руки скальпель… Так, конец первой главы, приступаем ко второй. Кто из вас быстро и, не упуская ни одной детали, расскажет, что же все-таки произошло? Жизнь Кондрата на волоске, — Александр Иванович вновь смотрел на парней строгим учительским взглядом.

— Что ж вы тогда сами тянете? Вы же врач. Давно бы вызвали машину «скорой помощи», — не выдержав менторского тона, Эрос поморщился.

— Вот тут ты не угадал, дружище, — вполне миролюбиво улыбнулся врач. — Я такой же сумасшедший, как вы.

— Круто! — Эрос удивленно поднял брови, затем, сдавшись, махнул рукой. — Ладно, слушайте…

Эрос уложился в 11 минут. За это время Палермо пару раз пытался вставить свое словечко, но вскоре отказался от этой затеи — ему и самому было в новинку многое из того, о чем рассказывал Эрос. Стареющая «хрущевка», жильцы, изнывающие от скуки и тупости; будущее, утраченное одновременно с дешевой квартплатой и ценами на хлеб; политика, не вызывающая даже оскомины или позывов в прямой кишке; слепой секс, случающийся так же редко и неожиданно, как насморк; протухшая национальная идея, вонь от которой затмевает самое сильное, неудержимое желание проникнуть в смысл этой самой идеи — кормежки для крокодилов и шакалов-патриотов; новые особняки в центре города, старый, раздолбанный асфальт в том же центре; невыносимые старики, невыносимая молодежь, неизлечимые дети — маленькие человечки, в которых неизлечима, неутолима жажда жизни; пафос на грани фола; мода, заменившая пафос и энциклопедические знания; коррупция калибра гораздо более внушительного, чем у пушек с крейсера «Аврора»; нереально-реальный квартирный Гемоглобов вместо кабельного ТВ — кровь по трубкам, знания слаще радости обладания, коварней предательства и измены, азартней, нежели смерть из рук любимого; гемолот — клевая штука, прикольная рулетка, или, верней сказать, электронный револьвер с одним-единственным файлом…

— Короче говоря, ваш приятель бросил вызов судьбе и серым будням, — подвел итог Александр Иванович, с большим интересом слушавший Эроса. «Весьма любопытно, когда у таких красивых юношей возникают такие некрасивые, умные мысли», — подумал врач.

— Да, все было бы ништяк, если бы этот вызов не был принят, — Эрос невесело ухмыльнулся. — Сначала жребий пал на Савла…

— …Затем на девушку с чудесным именем Ален, — понимающе кивнул Александр Иванович. Улыбнулся — подбадривающее и тепло. — Да, совсем забыл. Два дня назад она пришла в себя. Слабенькая еще…

— И вы столько времени молчали! — вспыхнул, как новенькая стоватка, Эрос. Но, невзначай коснувшись счастливым взором Гапона, мгновенно застыдился своей радости. Как мог он радоваться, когда душа друга в этот момент, может, штурмовала бастионы рая или блуждала в катакомбах ада… Эрос глухо произнес. — Был брошен третий жребий…

— …И достался тому, кто его заказал, — подхватил мысль товарища Палермо. Вышло это так слаженно и убедительно, как мастерская комбинация у двух футбольных нападающих.

— Не факт, — не соглашаясь, покрутил головой Александр Иванович. — Я склоняюсь к мысли, что все, что произошло с ними, — дело фатума, случая. Опустим эпитеты — несчастный, смертельный и тому подобное. Лучше подумаем о том, как повторить опыт.

— Что?! — почти в один голос воскликнули Палермо и Эрос.

— Да, вы не ослышались: повторить. Ведь чтобы установить точный диагноз, нужно обследовать больного. Но здесь, ребята, я бессилен — в дело вмешались вещи, совершенно новые, неизведанные. Могу предположить, что уже в недалеком будущем подобные проблемы станут предметом глубокого и скрупулезного изучения нескольких смежных наук. Ай-ти-терапия или ай-ти-медицина — так бы я назвал сплав наук, которому будет по силам обуздать болезни, рожденные в недрах компьютерных сетей. Сегодня же болезнь в электронном формате — это просто неслыханно!.. К слову, кто-нибудь из вас может показать или хотя бы назвать тот файл, которым ваш приятель заряжал свою рулетку?

— Нет, мне он ничего не показывал, — быстро отведя глаза, пожал плечами Эрос.

— Ну как же, Эрос?! — попался на неожиданный ход врача простодушный Палермо. — Вспомни, Гапон крутил нам какой-то эмпэтришный файл, который обнаружил в комгеме Савла. У-у, постой, что ж там было? «Когда судьба глючит, кури не кури…» Ну, вспоминай! Кондрат еще обвинил Ален…

— Ну у тебя и память, класс! — перебив, похвалил Эрос. Почти выкрикнул да таким тоном, что Палермо понял, что сморозил глупость. Он страшно испугался, бритая голова его немедленно покрылась блестящей росой — слезами совести. Однако ж язык его, точно отказавшийся внимать рассудку и благоразумию, продолжал молоть что попало:

— …Что это именно она занесла в Сеть этот чертов файл.

— А ведь верно, — глаза Эроса пылали — влажно, как свет маяка, пробивающийся сквозь шквал бури. Больше не было во взгляде юноши обиды и гнева; в эту минуту ему нестерпимо захотелось оправдать Ален — перед Кондратом, перед ребятами, перед Александром Ивановичем, перед нею самой. — Этот файл, если не ошибаюсь, — Любовь. мп3. Точно, это он!

— Любовь. мп3? Мне кажется, я уже где-то слышал это название. Странно, Любовь. мп3… — удивился Александр Иванович. Несколько секунд переводил рассеянный взгляд с одного парня на другого. — Нет, не вспомню. Но в любом случае хорошо, что ты назвал его. Потому что, помимо обследования, есть еще второй способ — а в нашей ситуации он единственно верный, — который поможет установить диагноз. И, надеюсь, спасти больного. Парни, сейчас нам придется воссоздать модель болезни.

— Не хотите ли вы сказать, что нам нужно будет… — Эрос сделал вид, как будто только сейчас догадался, к чему ведет врач. Но тот перебил — бесцеремонно, уже едва сдерживаясь:

— Да, хочу, да, нужно! Другого выхода у нас нет!

— Но вы-то тут при чем, Александр Иванович? — Эрос задал, казалось, совершенно неуместный вопрос. Недоброжелательные, мрачные нотки прозвучали в его словах. — Цэ наша справа.

Но врач не обиделся. И не согласился с таким доводом.

— А как же иначе? И дело не в том, что я врач, давал клятву… Совсем не в этом дело. Игра обязывает. Рулетка есть рулетка. Сыграем втроем. Или парень погибнет, — Александр Иванович даже не глянул в сторону воскового Гапона.

— А если еще кто-то погибнет? Четвертый? — Эрос заметно озлобился. Палермо попытался его унять:

— Эрос, ты што?

— Отвали!

— Что ж, я отвечу на твой вопрос: рулетка есть рулетка, — с мягким укором повторил Александр Иванович.

— Круто, — Эрос, паясничая, изобразил восхищение — кисло, неубедительно. Казалось, он таки смирился с положением вещей… Но, как оказалось, так только казалось. Жизнь каламбурила, ребят колбасило.

— Вот и славно, — кивнул врач. — А теперь мне нужен список файлов, попавших в кровь Кондрата. Где его можно увидеть?

— Хм, на гемизере, где ж еще! — с откровенным превосходством хмыкнул Палермо, твердо уверенный, что такую элементарщину знает даже сопливый ламер… Но уже в следующий миг до него дошло. — Черт! Эрос, как же мы сами не догнали?!

— Хм, бывает, стормозили. Когда рядом умирает друг, не до того, — голос Эроса звучал вяло и глухо, словно он говорил, спрятавшись в шкаф, стоявший поблизости.

— Не вешать нос, гардемарины! — попытался подбодрить Александр Иванович. Но вместо этого вызвал новый приступ неприязни к себе. К счастью, в этот момент он не видел льдисто-синих глаз Эроса.

Гемизер Кондрата оказался отброшенным в другой, правый от окна угол. Врач присел рядом с Палермо, рыскавшим в карманном комгеме в поисках нужного списка. Нашел его не сразу и то после того, как догадался заглянуть в корзину.

— Ну ни фига себе, они все здесь! — Палермо возмущенно фыркнул. — Что за козел додумался их удалить?

В знак солидарности Александр Иванович состроил соответствующую случаю гримасу:

— В самом деле, стра…

Но не договорил.

Незамеченный, за спинами Палермо и Александра Ивановича немо застыл Эрос. В опущенной руке была зажата бутылка. Несильно размахнувшись, словно так и не справившись до конца с сомнениями и нерешительностью, Эрос опустил бутылку на голову врача. Падая, тот попал точно в гемизер, разбил нос о дисплей — разбил носом дисплей…

— Охренел, что ли?! — открыв рот, Палермо вытаращился на товарища. Эрос уставился на него не менее диким взором.

— Я ж сказал: цэ наша справа, — произнес вмиг пересохшими губами.

— Черт, нам только доктора не хватало! — заорал как резаный Палермо.

— Заткнись! И поспеши, — приказал Эрос. Не выпуская бутылки, приказал.

— Шо делать-то? — не понял сразу Палермо.

— Любовь. мп3 есть в списке?

— Нет.

— Проверь еще раз.

— Да я уже десять раз смотрел.

— Не ври. Посмотри еще!

— Не веришь — ищи сам!

— Тогда что, по-твоему, убило Кондрата?

— А я почем знаю? Может, ты знаешь? Ты на фига замочил доктора?! Сначала Ален напугал… до смерти. Теперь — доктора… Послушай, а может, это ты Кондрата?..

— Заткнись! А то щас как дам! — Эрос поднял руку с бутылкой. — Хочешь?.. Тогда сбрось весь список в гемолот. Хм, сыграем еще раз в партийку…

— Да ты совсем спятил! Я не буду!

— Будешь, сволочь, еще как будешь! Быстро приготовь две иглы, гемизеры, включи гемикс… Короче, через три минуты мы должны войти в Гемоглобов. Ну!!

Подчинившись яростной воле Эроса, как кролик гипнозу удава, Палермо беспрекословно исполнял все приказания приятеля. Палермо и не догадывался, как Эрос страшен в гневе. Сам же Эрос, утратив контроль над яростью — клокотавшей в нем перченым бабкиным борщом, обжигавшей душу, грозно выплескивавшейся через край, — уже не сознавал, что с ним происходит. И что происходит с Палермо, снующим туда-сюда с вытаращенными от ужаса глазами. Что, черт побери, вообще происходит?!

Врача они уложили на диван, на котором еще сохранились вмятины от тела Нонны Юрьевны. Какое-то время, совсем недолгое, Александр Иванович был еще в сознании. Прошептав что-то невразумительное, вроде «Ален… любовь… песня… спасти…» — он наконец потерял связь с реальностью.

Подгоняемый короткими злыми командами Эроса, похоже, окончательно рехнувшегося, как с любимой игрушкой не расстающегося с пустой бутылкой из-под вина, Палермо довольно скоро привел в действие всю систему. «Гемвер включен, гемикс включен, гемолот включена, таймер включен… — точно Гагарин на старте, докладывал он. — Иглы. Черт, где иглы?!» Уже был включен таймер, а игл не было, пропали куда-то. «Ты шо, надурить меня хочешь? Убью гада!» — гадко зашипел Эрос. На пороге смерти он еще угрожал кому-то смертью.

Иглы нашлись, таймер приступил к отсчету, и злополучный список разлетелся на куски, на фрагменты, на бессмысленные, на первый взгляд, связки файлов. В электронной утробе гемолот, подобно лотерейным шарам, файлы перемешивались, безропотно объединялись в новые списки — и вновь разбивались. Кроме одного. Один-единственный файл — файл-судьба, файл-фатум, файл-убийца, — не желая примыкать ни к одному списку, пробивая списки насквозь, разбивая списки вдребезги, будто пушечное ядро, все летел и летел в никуда. По электронному лабиринту гемолот несся, целясь в одно из двух сердец.

Чок! Таймер завершил отсчет — и в тот же миг завершилось формирование новых двух списков. Шлюзы в гемиксе открылись, и в кровь, возвращавшуюся в кровеносные системы юных гемов, за сотые доли секунды были закачаны две неравные дозы компьютерных программ. К одной из них, сам того не желая, лишь по математической воле электронной рулетки прибился файл-говнюк. Файл-паршивец. Файл-убийца…

 

16

Спасаясь от светлого луча совести, душевной жвачки стыда, Эрос рванул на себя дверь. Внутри — светло-малахитовые витражи смешанного, хвойно-лиственного, леса, расцвеченные сверху заходящей звездой; усталая, выдохшаяся за тысячи лет бодрствования тишь; шепот, шорохи, запах грибной сырости, отблески огня и раскачивающиеся из стороны в сторону, будто в трансе, гигантские тени. Эрос догадался: подходит час ужина. И верно: птица Фавр, возникнув из зеленого сумрака, держа в каждом из трех клювов по золотому зрачку, пронесла на крыльях блюдо с человеческим сердцем. Сердце кровоточило, а казалось, оно щедро облито гранатовым соком. Эросу стало не по себе — он узнал свое сердце. Еще миг назад оно приказало ему совершить убийство.

Незнакомец. … «Помазание выше крещения» — так сказано у гностиков. И я с радостью вторю их Иисусу. Ибо благодаря помазанию мы будем названы темами. Христа помазал его отец, вас помажу я. Я совершу помазание кровью. Но сначала пущу вашу кровь, напою ею бога Гемоглобова, напою каждого из вас — частичкой своей, частичкой вашей, частичкой чужой крови. И в тот момент, когда сердце ваше, мозг ваш почувствуют вкус смешанной крови, и случится помазание. Я помажу вас изнутри вас — через сердце и душу. «Тот, кто помазан, обладает всем, он обладает воскресением, светом… духом святым».

Амелиска. Ты, по обыкновению, лукавишь, друг мой. Тебе словно выгодно то там то сям схватить Божьего слова. Своей беспорядочной спекуляцией ты вводишь в заблуждение друзей, портишь им святую трапезу духа! Где, в чем, скажи на милость, скрывает твой Гемоглобов воскресение, свет и Дух святой? О кресте ты вообще умалчиваешь. Твой бог — пурпурная тьма, грозящая затянуть в бездну неловкие, неопытные души гемов.

Незнакомец. Как ты смешна, Амелиска! Твои попытки остановить меня обречены. Я двигаюсь дальше, я — двигаюсь! Потому что мой бог — движение. Всепроникающее, неотвратимое движение! Оттого мой бог может все! «Мир произошел из-за ошибки». Мой бог призван исправить эту ошибку… Но может случиться так, что мир не исправится с устранением этой ошибки, а погибнет окончательно. Быть может, эта ошибка — источник радости, источник пусть шаткого, несовершенного, но все же равновесия в мире. Не будь этой ошибки, не было б путешествия под названием жизнь, не было б праведности и греха, открытий и разочарований… Кто-то был бы иной вместо нас, вместо вашего и моего бога. Кто-то иной, будь он вместо нас, вряд ли бы решился нарочно допустить такую ошибку, которая привела б к гибели его мира и созданию нашего. Привела б меня к мысли исправить эту ошибку. Так нет уж, выкусите! Я не стану долбаться ни с чьей ошибкой! Чтоб не стало моего мира, чтоб канул я и мой бог!.. Я нуждаюсь в боге живом. Животворном. Живородящем. Ведь сказано: «Вода живая — это тело». Но совершенное тело — это кровь. Это бог Гемоглобов! Я призываю вас облечься в совершенное тело, иначе говоря, в кровь, иначе — в бога Гемоглобова!

Амелиска. «Блажен тот, кто не опечалил ни одну душу». А ты и твой бог — сеятели зла и греха. Вы отравляете кровь безвинных людей ядовитой смесью из несовместимых друг с другом знаний. Заклинаю вас: пока не поздно, остановитесь! Дайте людям покой, пусть они покоятся в добре! Уничтожьте в своем сердце корень зла; для этого постарайтесь познать зло, которое коренится в вас, познанное зло погибнет само.

Незнакомец. Вот и Гемоглобов служит этой цели. Для познания. Для самопознания. «Незнание есть мать дурного для нас, незнание служит смерти»…

Амелиска. Смерти служит твое больное воображение, мой любимый друг! Твое безверие! Твоя больная религия! Твое кровожадное божество!

Незнакомец. …Поэтому если вас спросят, от кого вы произошли, отвечайте: наш отец — Гемоглобов! А-ха-ха! Если вам говорят: «Откуда вы произошли?» — скажите им: «Мы пришли от крови, от места, где кровь произошла от нас самих».

Амелиска. Ты бессовестно крадешь логии! Искажаешь их, как тебе вздумается!

Незнакомец. Крестившись кровью Гемоглобова, вы обретете мудрость и познаете мир. «Тот, кто познал мир, нашел труп». Познавшему не составит никакого труда подчинить себе мир-труп!

Амелиска. Фи, я не знала, что ты питаешься мертвечиной! К счастью, Иисус сказал и другое: «Блажен человек, который потрудился: он нашел жизнь».

Незнакомец. Ерунда! Бог гностиков не всегда ступает твердо! Силен и понятен бог, который изрек: «Я разрушу этот дом, и нет никого, кто сможет построить его еще раз». Бог, что не страшится разрушить свой дом, вызывает самое искреннее уважение. Это подлинный царь!

Амелиска. Но Иисус сказал и другое: «…иго мое — благо и власть моя кротка, и вы найдете покой себе».

Незнакомец. Что ты заладила, как попка: «Но Иисус сказал и другое, но Иисус сказал и другое»? Иго — всегда тирания, диктатура, насилие! Покой нам даже не снится! Как может сниться то, о чем мы не имеем ни малейшего представления? Кто точно скажет: жив ли ваш бог? Или мертв? Ха-ха-ха! Поклоняясь мертвому богу, вы сами становитесь мертвыми. «Те, кто наследует мертвое, мертвы сами».

Амелиска. Мы верим, два тысячелетия мы продолжаем вдохновенно верить, и мы надеемся, что придет день, и Иисус призовет нас, и мы будем готовы услышать Его зов. Наш Бог жив, и мы — живы, какими бы иногда мертвыми ни казались. Иисус сказал: «Если мертвый наследует живое, он не умрет».

Незнакомец. А дальше?! Дальше, Амелиска?! Что ж ты вырываешь из контекста, в чем не раз меня упрекала? Ведь Иисус добавил: «Но тот, кто мертвый, будет жить более!» Мой бог убивает вначале свою паству, на краткий миг убивает гемов, отбирая у них их кровь и волю, для того чтобы затем обессмертить каждого!..

Ты лучше скажи, что понадобилось вашему Иисусу в мире людей? Подчеркиваю «вашему», хрестоматийному, не имеющему отношения к богу гностиков? Почему не сиделось ему под крылышком всемогущего отца? Сдается мне, будь он истинным богом, он решил бы все проблемы, не ступая на грешную землю. Избежав ужасного распятия.

Амелиска. С начала мира, а не только с того дня, как Мария родила Его, Иисус заботится о нас. Выкупая людей, Он заложил свою душу. Но вот настал день, когда Ему понадобилось забрать душу обратно. «Она была среди разбойников, и ее взяли как пленницу». Он освободил душу свою, заодно спас нас — и хороших, и плохих — и в этот момент вознесся.

Незнакомец. Есть просто мудрость и мудрость смерти — Эхамоф и Эхмоф. Лишь Гемоглобов, как никто другой, дает понять мудрость смерти. Через понимание мудрости смерти открывается вожделенная дорога к бессмертию!

Амелиска. Ты вновь не договариваешь. Ведь «мудрость бесплодна без сына». Без Иисуса. Без Сына Божьего…

Прекрасная тонкорогая Амелиска, сев подле огня, то и дело отвлекаясь от вечного спора со своим вечным другом, кормила души дионисов из бутылочки, наполненной молочными легендами о людской доблести и грехе. Оленеголовая девушка лишь мельком взглянула на жалкого пришельца и, не сумев скрыть чувства, нахмурилась. Рядом пропела вечерняя птица — похоже, она была на стороне Эроса. Зато мрачный верзила, неразлучный спутник Амелиски, решил навсегда покончить с юным человеком. Перестав раскачиваться, точно метроном, отсчитывающий собственное бессмертие, он поднялся из-за костра, рявкнул на непрошеного гостя: «Опять ты?! Тебя даже смерть не желает донашивать!» Сделав шаг навстречу, оставив громадный след на пепле вечности, громила вновь заорал: «Ты мой, недоносок!!» Ярость так его захватила, что он не заметил, как наступил птице Фавр на песочную лапку. Птица вскрикнула, забила крыльями, уронила Эросово сердце — и изменила траекторию удара. Вместо того чтобы схватить человека за горло, здоровяк ткнул пудовым кулаком Эроса в лоб и, подобно неопытному кулачному бойцу, выбил душу из ада. Уже в другой раз вышвырнул заблудшую душу назад — в жизнь…

 

17

Эрос размежил очи. Он был жив. В комнате, где остальные, по-видимому, были мертвы. Или пребывали в глубоком беспамятстве — на ничейной земле сознания, где смерть хозяйничает наравне с жизнью, где смерть запросто заигрывает с жизнью, как кошка с мышкой. Поиграет — и отпускает. Как Эроса.

С великим трудом он приподнялся на локте — голова тяжела, рука мягка, точно половину ее костной массы пересадили в голову. Оттого башка превратилась в сплошную гудящую кость. Тьфу! Сил не хватает, даже чтоб плюнуть как следует. Плевок жалким головастиком повис на подбородке. Эрос попытался вытереться свободной рукой, но не удержал равновесия и рухнул на спину. Чче-ерт, почему он не мертв?! Надо ж, кому-то повезло… Стоп! А в самом деле: кому? Если ему не повезло и он жив, то тогда кому-то обязательно должно было повезти и этот кто-то — мертв. Но кто этот «кто-то», черт подери?!.. У-у! Эрос заскулил от боли. Мозг противился малейшему насилию над собой, даже самой безобидной потребности в умственной деятельности. Заставить сейчас голову напрягаться было равносильно тому, как если бы Эрос вздумал ступить на сломанную ногу. У-у-у! Та же безысходность, та же жажда жизни.

Видимо, парня посетило нездоровое настроение — навязчивое желание во что бы то ни стало вспомнить все, а значит, доставить себе нестерпимую боль. Или, может, наоборот, в нем проснулся совершенно здоровый, бойцовский дух, азарт жизнелюба — превозмочь, одолеть, доказать… Закусив губу, со слезами и тихим подвыванием превозмогая боль, мысленно сказав «фак ю» своей третьей коленке, Эрос попытался вспомнить того, кто… Для начала: какого черта он здесь делает? Ну, давай, парень, наскреби-ка памяти на косячок. У-у, никогда не думал, что даже самая ничтожная память слаще самой мировой дури. У-у, безнадега! Эрос ничего не мог вспомнить. В голове каша — несъедобная, холодная, вязкая; перед газами — мельтешение каких-то дьявольских мотыльков. Тучей налетели, мельтешат, света белого лишили, закрыли свет, а тот уже взывает о помощи, брусничными огнями сигнализирует о беде. «Сейчас, приятель, я здесь!»

Чудом отыскав в себе силы, Эрос распахнул очи, вытаращился на брусничный маяк — и впустил в себя свет опасности!..

Память вернулась к нему так же неожиданно, как покинула, по всей вероятности, увлеченная за собой отливом крови. Его собственной, блин, крови! «Чего, фашист, мигаешь?!» Придя в себя, Эрос возненавидел лютой ненавистью гемоглобовский сервер. Гемвер же, будто оправдываясь или пытаясь донести что-то очень важное, тревожно сигнализировал полуживому Эросу тремя десятками огней. Тот самый брусничный маяк наяву, а не в болезненном бреду настойчиво посылал сигналы опасности. «Черт, тебя будто заело!»

Эрос продолжал безвольно лежать на полу. Вставать не хотелось. Вращать головой тоже. Перед ним маячила одна и та же картина — пульсирующий, словно одержимый нервным тиком, гемвер. Эрос невольно присмотрелся к игре красно-брусничных огоньков. В какой-то момент ему показалось, что они подмигивают ему, следуя определенной, вполне осмысленной закономерности. Раз-два-три. Пауза. Раз-два-три. Пауза… Почувствовав странный, холодящий душу азарт, какой возникает в минуту серьезной опасности, Эрос всмотрелся еще внимательней. Но вместо того чтобы разгадать язык огней… он вдруг услышал звуки. Возможно, звуки ему почудились. Но как же явственно они прозвучали! Причем звуков было три — столько же, сколько, по сути, было миганий. Раз — а! Два — е! Три — о! Пауза. Раз — а! Два — е! Три — о! «Ба-ве-го! — Эрос безотчетно начал повторять за цветными импульсами. — Ба-ре-мо! Ва-ле-но!..» Он вдруг осекся. До него наконец дошло. Боже, как же он долго возвращался к жизни!

— Па-лер-мо! Па-лер-мо! Палермо-о-о!! Нет, пацан! Я не отпущу тебя, парень!!

Вместе с иступленным криком из груди Эроса вылетела душа. У страшась нахлынувшего, как боль, открытия, устрашась самое себя, душа стыдливо скукожилась, сморщилась и, перестав ощущать себя нужной телу, выпорхнула на свободу. Но взлетела невысоко — уперлась в оклеенный бумажными обоями потолок, жилую шкатулку человека. Елянула сверху — и ужаснулась снова. Плотские куски и объедки, плотский черно-красный сок в стаканах, залапанных наполовину, испачканных в губной помаде — тоже плоти, придуманной плотью людей; кубы и параллелепипеды, напичканные электронной плотью — еще одной выдумкой людской плоти; рядом — образцы иных искусственных плотей, столь чуждые душе, но нужные человеческим материям: расхристанный, запятнанный ковер, мебельная стенка с разбитым час назад зеркалом, диван, с которого час назад сполз плед… И вдруг среди этого плотского, обездушенного бедлама душа заприметила три неподвижных, не подающих признаков жизни тела. Два из них душе показались до боли знакомыми, одно — родное по духу.

— Пале… — Эрос осекся так же внезапно, как закричал. Будто крик его, подобно автосигнализации, кто-то неожиданно отключил. Неведомый и, возможно, настоящий хозяин его жизни заставил Эроса замолчать. Повелел отозвать крик в горнило груди. И крик послушно вернулся, а за ним вернулась и душа.

И вот тогда понеслось-поехало! Эрос наконец-то начал действовать. Еще не освободившись полностью от липкого страха, не выбирая выражений и средств, не разбирая дороги, путая мысли с поступками, грезы с розгами, кровь с черным вином — он таки дорвался до тела Палермо.

Палермо лежал на животе в метре от Кондрата. Замер, протянув руку к другу. Словно пытался что-то передать или принять от него, да не дотянулся.

Странное, страшное дело, но Гапона уже не было жалко. Палермо было жаль до жути! До ногтей, впившихся в кожу, до слез, до…

Первым делом Эрос заглянул в безоблачные, но такие далекие глаза Палермо, затем в его гемизер. Щелкнул по иконке гемомейла — в нем список всех файлов, электронных близнецов заповедных гносисов, доставленных Палермо добросовестным почтальоном Кровью… «Ох, ни фига себе, сколько их здесь! — ошарашенный длиной списка, Эрос нервно вздыбил волосы. — Как же я разберусь, какой из них убийца?!.. Постой, постой. У меня ж такой же должен быть. За минусом одного файла. Того гребаного скорпиона, что ужалил Палермо…»

Прижав к груди, к самому сердцу гемизер друга — шкатулку с его убийцей, драгоценней которой он сейчас не мог себе даже представить, Эрос метнулся к дивану. Там лежал его гемизер. Как он туда попал, одному Богу известно! Эросу нужно было сделать три шага, всего три уверенных шага, чтоб выяснить, какого файла нет в его списке. Чтоб вычислить гносис-убийцу, фатальное знание, способное убить человека и… и… В тот момент, когда Эрос очертя голову летел к своему гемизеру, он понятия еще не имел, что предпримет, когда обнаружит роковую фишку, посылаемую его друзьям рулеткой Кондрата. В тот момент Эрос мог думать о чем угодно, но только не о главном — о спасении… Возможно, поэтому, сделав два слепых, шальных шага, он поскользнулся на какой-то дряни — кожуре или разлитом вине — и упал. Рухнул, обрушившись всем телом на хрупкий корпус гемизера, прижатого к груди. В тот же миг что-то звучно хрустнуло, Эрос взвыл от резкой боли: «Черт! Неужто ребро сломал?!» Осторожно, боясь причинить себе новую боль, он вытащил из-под себя руку. Корпус палермовского гемизера треснул, сломался на две неравные части. Дисплей погас. «Нет!! Только не это! Мамочка моя, что ж ты мне не поможешь?!» — Эрос беспомощно зарыдал, согнувшись в три погибели над разбитым прибором. Вдруг юноша швырнул чужой гемизер об стену — коротко вспыхнув, электронная копилка смерти разлетелась вдребезги. Тут же в нос ударил запах горелой пластмассы. Все было кончено.

«Это конец! Теперь мне тот фашистский файл в жизни не найти, — Эрос сидел на полу, тупо раскачивался из стороны в сторону, точно китайский болванчик. — Смотаться, что ли, в больницу? — Эрос перевел на друга вялый, обреченный взор. Вдруг ударил кулаком об пол. Еще раз! Еще!.. Вновь заплакал — по-детски, шмыгая носом, не раскаиваясь ни в своей слабости, ни в своей вине. — Нет, не успею. Палермо не станет ждать. Кондрат… он совсем плох. Хуже покойника… Что же делать?!»

— Александр Иванович, помогите!! — крикнул, не доходя до дивана. Эрос впервые решился взглянуть на врача. Безмолвный профиль его был прост и совсем не страшен. Будто он простил юношу, пребывая в глубоком беспамятстве или уже перейдя роковой рубеж… Эросу показалось, что он видит, как украдкой поднимается и опускается грудь врача. Ему так хотелось верить, что он не единственный живой в этой проклятой комнате.

Эрос дернул на себя свисавшую с дивана руку врача, закричал почти над самым его ухом:

— Александр Иванович, очнитесь, прошу вас!

Поддавшись внезапному напору юноши, тело врача сдвинулось с места, голова безжизненно опрокинулась на пол. Взору Эроса открылась зловещая темно-малиновая клякса, расплывшаяся чуть ниже и правей макушки. Он инстинктивно отпрянул, в бессилии закусил губу. «Вот кретин, на хрена я его бутылкой?! Он пытался помочь мне. Второй раз пытался… Так, сосредоточься, вспомни. Что он шептал в первую минуту, когда я ударил? Что-то очень неразборчивое, типа „Ален… сознание… постоянно… любовь… песня… спасти…“ Черт, что еще за песня? Что значит „Ален“, „сознание“ и „постоянно“? Может, Ален уже пришла в сознание и постоянно вспоминает обо мне? Как же, раскатал губу! Ты ее, можно сказать, скинул с лестницы, едва не убил, а она должна тебя вспоминать! Разве что матюками. Эх, надо бы съездить в больницу, проведать ее, может, она и вправду… Не успею, блин! Но при чем же тут песня? У-у-у! Так, не ныть, разгадка должна быть на поверхности, на расстоянии вытянутой руки. Если песня, то скорее всего в формате мп3… От какой песни Ален больше всего тащится? А фиг его знает. По-моему, у нее одна любовь на уме… Правильно, любовь — ее любимая песня! И не просто песня, а в формате мп3! Получается так: Ален пришла в сознание и пыталась рассказать доктору о файле Любовь. мп3. Причем постоянно вспоминала о нем… И что? Да ничего! Кондрат этот файл тоже не один раз вспоминал, а я… А я ни сном ни духом! Но, по всей видимости, есть в этой эмпэтришной любви что-то очень значимое, мощное, раз о ней все говорят. Похоже, один только я ничего не знаю о ней. Нужно ехать! Нет, нет и еще раз нет! Пустая потеря времени!.. Так, спокойней, еще раз оценим ситуацию. Нужно срочно раздобыть файл Любовь. мп3. В нем, вероятно, ключ ко всему этому кошмару. Любовь. мп3 — либо спасение, либо смерть. О файле что-то знает Ален. Но она далека. И неизвестно, действительно ли она пришла в сознание. Надолго ли… Вот если бы Ален вернулась домой. Домой… Стоп! В комгеме Ален наверняка осталась эта чертова Любовь! Конечно, осталась. Ведь с Ален все и началось, с того дня, как она убрала фильтр и скачала этот дикий файл. Теперь лишь бы Петр Василии был дома. Страшно, конечно, идти к нему сейчас, попросить… Он-то должен знать, кто помог его дочери упасть с лестницы. Но не убьет же он меня? Петр Василии разрешит, я его обязательно уговорю и… разыщу Любовь. мп3. А потом… Потом ясно будет: либо пан, либо пропал…»

Выскочив из квартиры Гапонов — в коридоре Эрос споткнулся о чью-то обувь, это придало его бегу дополнительное ускорение, — полетел вниз по лестнице, перепрыгивая через одну-две ступени. Пронесся вдоль дома — Ален жила в крайнем, пятом подъезде, — взлетел на четвертый этаж. Наконец встал перед дверью, еще по-советски обитой дерматином. Замер, вмиг позабыв, какого черта ему здесь надо.

Отдышался и… живо представил себе, как звонит в дверь Тимченко, а ему открывает Ален.

Он тогда, конечно, остолбенеет, вытаращится на нее изумленно и в конце концов выдаст такое, что ни в какие ворота: «Ален, это ты?!» — «Я, а кто же? Так страшно выгляжу, что не узнал?» Ален выйдет к нему бледная, но очень красивая. Глаза станут еще больше, синь — проникновенней, будто вымытая под дождем. Или, скорее, слезами омытая. Он улыбнется и, больше ни слова не говоря, нежно ее обнимет.

Эрос нажал кнопку — в ответ из-за двери на него заголосил зычный звонок. Но открывать никто не спешил. Выждав секунд пятнадцать, Эрос опять позвонил, и опять тот же результат — заливающийся, наверное, всеми известными голосами птиц и зверей звонок, а за ним — совершенная тишина. Ни шороха, ни шаркающего шага — абсолютно никакого звука. Эрос постоял еще минуты две, переминаясь с ноги на ногу, будто ужасно хотел в туалет. Вздохнул, покачал сокрушенно головой и уже собрался было уходить, да вдруг что-то почудилось, послышалось. Мигом приложил ухо к двери — вдруг Ален там, стоит ни жива ни мертва, дышит тревожно, боясь выдать себя… Прижался к двери — а та и открылась.

В коридоре никого. Темно. Направился сразу, без лишних раздумий, в комнату Ален. Чуть скрипнула дверь… Она лежала на кровати, пристально смотрела в его сторону. Никто из них даже не удивился, не улыбнулся друг другу. Будто знал заранее, что так и будет, вечность ждал этой встречи и наконец дождался. Ален была очень бледна… В остальном вид ее был ужасен: худое, заострившееся лицо, черные круги под глазами, черные глаза и неожиданно черные волосы, беспомощно рассыпавшиеся на идеально белой подушке. Рядом капельница с метровой стойки бесшумно питала девушку каким-то живительным раствором.

В изголовье кровати висела картина — небольшой совсем набросок девичьей фигурки. Подняв голову, девушка смотрела на того, кто смотрит на нее. Несмотря на то что портрет висел в полутора метрах над полом, казалось, смотрящий парит над девушкой в воздухе, как ангел или вольная душа; или девушка, пожертвовав своим положением, позволила наблюдателю возвыситься над ней. Наблюдателя, похоже, она очень любила… Всем своим видом, особенно улыбкой, мягкой, ненавязчивой, но такой светлой, согревающей сердце, рисованная девушка говорила: не волнуйся, все прошло, все позади, все будет хорошо, любимый… Боже, неужели Ален когда-то была такой?

— Ален, это ты? — не отводя глаз от портрета, Эрос прошептал дрожащими губами. Почему-то сразу же захотелось уйти.

— Нет, не я. Я не знаю, кто я.

Губы не двигались, казалось, говорили почерневшие, навек утратившие беззаботную синеву глаза.

— Не плачь. Я так долго ждала тебя, а ты плачешь.

Ах вот оно что! Эрос захлюпал еще громче. Неясно было только, кого ему жалко — Ален или себя. Вытер слезы — и узнал прежнюю Ален. Да, бледна, да, похудела сильно, но так же обалденно красива; очи и впрямь свеже-синие, какими он их себе представлял, какими они были на чудесном портрете; и волосы светло-русые, а не посыпанные черным пеплом.

— Как дела твои?

— Как видишь. Дома уже, слава Богу, не в больнице. А ты так ни разу не приехал.

— Извини… А я вот звонил, звонил, а дверь оказалась открытой.

— Мне ужасно йогурта захотелось. Папа в магазин пошел. Я попросила дверь оставить открытой. Боюсь быть запертой… А ты как узнал, что я здесь?

— Не поверишь! Словно голос внутренний подсказал!

— Странно. Разве Александр Иванович не сказал, что меня вчера выписали?

— Вчера?! Да, то есть нет… Так это, значит, его картина?

Ален подозрительно глянув на парня, отвернулась, будто он вдруг стал ей ненавистен. Спросила, так и не обернувшись:

— Эрос, ты для чего пришел? Что тебе нужно от меня? И вообще, — Ален вновь повернула к нему голову, и вновь ее дивные очи показались Эросу почерневшими, — что у вас произошло?

— Кондрат, Палермо и Александр Иванович…

— И Александр Иванович?!

Эрос запнулся. Стоял, слегка пошатываясь, подбирая слова.

— Его я ударил бутылкой. Сейчас он…

— Зачем?! — до девушки не сразу дошел смысл сказанного.

— …Сейчас он лежит на диване. Страшный. Но Кондрат страшней. И Палермо…

— Бог ты мой! А с ними-то что?! Ты их тоже бутылкой?!

— Нет. Это все рулетка Кондрата. Гемолот. Сначала файл-убийца достался Кондрату. Видела б ты его. Он страшней смерти!.. Потом — Палермо. Лучше бы я, а не он. Ален, ну почему он, а не я?!

— Держи себя в руках, Эрос. Ты тоже играл… в рулетку?

— Да, дважды. И оба раза мне пощастыло. А Палермо — нет!

— А Кондрату?

— Кондрату тоже. Но это его затея! Его!.. Вот его Бог и наказал.

— И тебе ничуть не жаль Кондрата?.. Хм, совсем как меня.

— Жаль, не жаль… Ален, сейчас это не имеет значения. Сейчас нужен только он…

— Что тебе опять от меня нужно, Эрос? Ты никогда не приходишь просто так.

— Ален, мне нужен твой файл.

— Мой?

— Любовь. мп3.

— Ишь чего захотел, — Ален снова отвернулась. — Ты, как видно, уже забыл, что из-за него меня… У меня его больше нет, Эрос.

— Как нет?! Ответь! В твоем комгеме должна остаться копия!

— Так возьми. Зачем в этом случае тебе нужна я?

— Что значит «возьми»? Ты хочешь сказать… Любви больше нет?

— Вот именно, нет любви, — Ален обратила на Эроса удивленно-негодующий взгляд, будто не узнавала его, негодовала, с какой это стати незнакомый, чужой парень завалился без спроса в ее дом. — Я выкинула любовь вон из сердца. Вон, любовь!

— Вообще-то, я другую любовь имел в виду…

— Мне наплевать, кого ты имел! Пошел вон из моего дома!

— Погоди, я уйду. Конечно, уйду. Но там ребята. Они умирают. Может, это последний шанс…

— А когда я умирала?! Кто-нибудь вспомнил обо мне?!

— Прости, Ален, я бесконечно виноват перед тобой. Я сделаю все, что ты захочешь, только… Только помоги спасти пацанов.

— Нет!!.. Понимаешь, у меня больше нет того файла! Я удалила его из комгема.

— Зачем, зачем ты это сделала?!

— Пошел на хер!

С опущенными руками Эрос обмер посреди комнаты. Руки показались ему немыслимо неуклюжими, чужими, ненужными. Как падшему ангелу — крылья.

— Все, это конец, — вздохнул-застонал Эрос, безнадежным взором обвел скуповатый, на время превратившийся в больничный мирок комнаты. Мирок любимой девушки.

— Последняя надежда исчезла. Теперь я свободен, — усмехнулся Эрос. В печальных глазах его отразился силуэт девушки. Но не Ален, в этот момент сжавшейся, сгруппировавшейся под одеялом, точно для внезапного броска, но далекой Амелиски. Прекрасной обладательницы чудесных оленьих рогов, обитательницы неведомого ада. Лишь до последней, близкой минуты неведомого.

— Ты и вправду готов сделать все, что я скажу тебе? — голос у Ален был предельно спокоен, зато один глаз показался блистательно синим, другой — расцвеченный солнечным золотом. Эрос миг упивался ее красотой, лишь миг любовался прежней любимой. Какой же родной она была ему в это короткое мгновенье!

Не дождавшись ответа, Ален позвала его:

— Возьми на столе нож и подойди ко мне.

Эрос взял со стола нож, лежавший рядом с половинкой яблока, и безропотно подошел.

— Дай-ка, — Ален забрала нож, другой рукой взяла юношу за левую руку, близко поднесла к глазам, несколько секунд читала линию его судьбы; с облегчением вздохнула, не обнаружив в ней себя, и вдруг наотмашь полосонула ножом по ладони. Эрос даже испугаться не успел — лишь инстинктивно отдернул руку. Из косой раны брызнула кровь. Потом пришла боль.

— Ты чего это?.. Око за око?

— А ты хочешь спасти друзей?.. Так иди спасай! Я же не могу за тебя сделать это. Слабая я еще…

Вдруг, быстро присев на кровати, она поймала порезанную руку любимого, удерживая ее за запястье, зубами выдернула из вены иглу от капельницы и на глазах изумленного, боящегося пошелохнуться юноши прижала его рану к своей. Соединила его кровь с алой слезой, нежно выступившей из вены.

— Ты хочешь сказать… — Эрос робко улыбнулся, продолжая остерегаться резких движений. Необдуманных решений, благородных решений… Но с каждой новой секундой улыбался все смелей и смелей. — Ты хочешь сказать, файл в тебе? Любовь — в твоей крови?!

— Хм, дошло, — Ален улыбалась заметно сдержанней. — А теперь в твоей.

— Тогда я… Я скоро вернусь, моя милая.

— Иди, иди… Нож положи на стол.

— Да, да… Хотя нет. Сделай мне разрез и на правой.

— А это еще зачем? Не чуди!

— Чтоб наверняка. Чтоб наверняка, моя хорошая.

— Тогда терпи… Чего ты дергаешься, как малолетка от прививки?

— Так больно же!

— А ты как думал! Спасать кого-нибудь всегда больно. Спроси у Бога… Эй, эй, куда нож понес?!

— Говорю же: чтоб наверняка…

 

18

Входная дверь в квартире Гапонов, так же, как в доме Тимченко, оставалась незапертой. Осторожно надавив на дверную ручку порезанной рукой, Эрос вошел. Так же, как и у Тимченко, здесь стояла гробовая тишина. Гробовая… Не хватало только запаха свежевыструганной сосновой доски. В эти тревожные минуты оба дома были очень похожи. С одной лишь разницей, очень важной разницей. В одном доме лежал больной человек, всем своим видом и духом обещавший скоро поправиться. В другом доме лежало трое, обещавших, скорее, обратное… Но Эрос знал, на что шел. Во что бы то ни стало он должен переломить ход событий, переломить хребет упертой, как матерый хищник, судьбы.

В комнате ничего не изменилось. Ровным счетом ничего и никто. Никто не ожил, никто не поднялся Эросу навстречу. Боже, как страшно!

Кровь капала с рук на джинсы, на белые носки. В эту минуту Эрос походил на подбитую, точнее, недобитую птицу, вырвавшуюся из клетки ценой своих крыльев… Боже, страшно. Эрос не знал, с кого начинать: с Кондрата или Палермо? Или все-таки с Кондрата?.. Об Александре Ивановиче он словно забыл.

С Палермо. Эрос решил начать с него. Друзья познаются в беде. Друзья познаются… Он перевернул на спину Палермо, зачем-то потрогал его бесконечно высокий лоб: холодный. И только тогда вспомнил, что рука у него порезанная, когда по лицу друга потекли кровавые слезы.

— Бог ты мой, что я наделал! — смятой салфеткой, валявшейся рядом, Эрос вытер кровь на голове товарища. Приказал сам себе. — Пора!

Бережно, словно опасаясь, что Палермо очнется раньше срока, вытянул в стороны его руки. Секунду-другую помедлив, сделал надрезы на ладонях — вначале на левой, затем на правой. Явно волнуясь, приложил дрожащую руку к руке друга — рану к ране прижал. Потом породнил две других руки. Да так и замер в нелепой позе, с расставленными вширь руками, низко склонившись над другом, почти прижавшись к нему, будто крест, пытаясь принять на себя его муки… Отчего-то зажмурился. Подождал, прислушиваясь к стуку своего сердца. Больше не к чему было прислушиваться… Наконец приоткрыл один глаз: Палермо по-прежнему скорее был мертв, чем жив. Из-под ладоней текла теплая кровь. Не разберешь теперь чья. «Господи, неужели все напрасно?.. А может, нужно немного подождать? Чтоб кровь разнесла файл куда следует, чтоб Любовь справилась с тем убийцей? Если это вообще возможно… Конечно, возможно! Прочь сомнения, парень! Просто, чтобы Любовь отвоевала Палермо, и в самом деле нужно время. А я тоже не стану сидеть сложа руки. Следующий — Кондрат. Да, теперь займусь им!»

С Кондратом Эрос проделал то же, что и с Палермо. Когда к его порезанным рукам прижал свои руки, почувствовал сумасшедшую усталость, слабость. Немудрено: крови потерял за это короткое время прилично. А сколькой любовью поделился! Улыбнулся: и не только в формате мп3.

Обессиленный, стоя до этого на коленях, лег сверху на Кондрата; удивился тому, что тот теплый. Да-да, Кондрат был на удивление живым и теплым! Значительно теплей, чем Палермо. «Неужто на него подействовало?! Вот это сила!»

Взволнованный и безмерно обрадованный, Эрос на мгновение растерялся. Лишь на мгновение поверил в чудо. Глядя на лицо Гапона, на едва-едва заметно порозовевшую кожу на щеках, на открытый рот, немо взывающий к спасителю, Эрос вдруг испытал нестерпимое желание поторопить события, ускорить в десятки, сотни, тысячи раз воскресение друга. И Эрос, не отдавая себе отчета, увлеченный душевным порывом, решил сделать Кондрату искусственное дыхание.

В тот момент, когда он прижал свои губы к губам друга, в комнату вошла Нонна Юрьевна, поддерживаемая под руку заботливой Огоньком. Женщина стала как вкопанная, увидев, как Эрос, лежа на ее сыне, страстно целует его в губы.

— Ты что делаешь?.. — в первую секунду у нее перехватило дыхание. Вырвав руку из руки Огонька — на рыженькую девушку тоже напал стойкий столбняк, — Нонна Юрьевна отчаянно замахала в сторону Эроса, словно надеясь прогнать ужасное наваждение. Но Эрос, не замечая появления Нонны Юрьевны, ее гневных жестов, не услышав ее короткого восклицания, продолжал бороться за жизнь Кондрата, делясь с ним своим дыханием и своей кровью.

— Да как ты смеешь, Эрос?! Гомик хренов! — внезапно у Нонны Юрьевны прорезался голос. Не просто голос — труба! Не успел Эрос опомниться и слезть с ее любимого сына, не успела Огонек схватить свою спутницу за руку, защитить приятеля от скорой расправы, как Нонна Юрьевна, зарычав, прыгнула на Эроса. Оскорбленной матерью-кошкой вцепилась в его кудри, еще час назад так желанные ею, попыталась безжалостно оттащить извращенца от ее Кондратика. Сердце ее ни разу не ёкнуло, когда она била юношу то в живот, то в бок, то по красивой его голове.

Огонек завизжала, кинулась к разъяренной женщине.

— Нонна Юрьевна, перестаньте! Вы убьете его!

На жуткие вопли в комнату вбежали Марго и Заноза. И немедленно присоединились к потасовке. В первый момент, не разобравшись, они приняли драку за прикол. За классную хохму! За чудачество Нонны Юрьевны, вздумавшей таким образом приставать к Эросу — ведь ни для кого не было секретом, что парень подобався Гапоновой матушке. Эх, где они были все это время? «Давай, давай, врежь ему! А ну-ка, дай и я ущипну его!» — девчонки визжали от счастья, а Эрос кротко переносил побои.

Визг, смех, проклятия — вмиг все смешалось, эмоциям людей стало невероятно тесно в их типовом жилище, и уже было неясно, чего больше в происходящем — ненависти, мести, игры, куража, ревности или вырвавшегося наружу отчаяния. Разумеется, никто в таком кошмаре не заметил, как в самый разгар потасовки кто-то задел Александра Ивановича, а может, нарочно потянул его за руку — и врач упал с дивана. Кажется, по Александру Ивановичу даже прошлись…

Нонна Юрьевна вошла в раж. Казалось, злость и ненависть к Эросу учетверили в ней силы. Она что есть мочи молотила кулаками несчастного парня по спине, истошно верещала — и девушки не в силах были оторвать ее от Эроса, погасить неистовый пожар. Кто-то вдруг углядел в руке Нонны Юрьевны бутылку, испуганно вскрикнул; хищно оскалившись, женщина занесла руку с бутылкой над головой, целясь в Эроса, даже не пытавшегося защищаться, сильно ослабшего от потери крови, тем не менее продолжавшего сжимать в своих ладонях ладони ее сына — Эрос продолжал питать его алой любовью… Как вдруг бутылку перехватила уверенная мужская рука.

— А вот это уже лишнее. Парню и без того досталось от вас. Будем надеяться, до свадьбы доживет.

Нонна Юрьевна, пораженная, мигом обернулась. Всплеснула от изумления и жалости руками. Перед ней стоял Александр Иванович.

— Бог ты мой! Да у вас голова разбита! Давайте-ка я вам…

— Вот-вот, лучше мной займитесь. А я потом парнем, которого вы отколотили, как заправский мужик… Он, кстати, спас вашего сына.

— Кто — Эрос? Спас моего Кондратика?!

Нонна Юрьевна перевела взгляд с врача на сына, еще минуту назад лежавшего без малейших признаков жизни. И обомлела вконец.

Сидя в углу, где, наверное, в течение часа прощался медленно с жизнью, Кондрат молча давился от смеха. Наконец, подавив поток безумного хохота, спросил-огорошил:

— Шо уставились, дуры? Быстро признавайтесь, какой козел порезал мне руки?

Теперь пришел черед поражаться Эросу. Он даже обиделся.

— Почему сразу «козел»?.. Просто другого способа я не придумал…

— Какого, на фиг, еще способа?! — презрительно перебил Кондрат.

— А как я, по-твоему, мог закачать в тебя Любовь. мп3?

— Что?! Какую еще любовь?! — почти хором вскричали девушки; Марго и Огонек переглянулись, а Заноза, отвернувшись, покрутила пальцем у виска.

— Так ты все-таки занимался с ним любовью? У-у, гомик поганый! — Нонна Юрьевна безутешно зарыдала. Зато ее сына вновь охватил безудержный хохот: — Шо?! Любовь. мп3?! Так ты и вправду спасал меня?! Вот это поправка!

— Ну да, — Эрос ошалелым взглядом уставился на приятеля. Неужели он и вправду спасал этого придурка? — Ты ведь того… Близок к смерти был…

— Я — близок к смерти?! Шо ты гонишь?! Да чтоб ты знал: я живее тебя! Я живее всех вас!

— Так что же это было? — вконец обескураженный, Эрос выдавил из себя едва слышно. — Ты же был никакой.

— Да это был сон! Анабиоз! Забытье! Да какая разница! Я спал, Эрос, спал!! А ты думал, я покойник?! Ха-ха-ха!

— Так что же все-таки это было, а, Кондрат? — внезапно повторил Александр Иванович. Сделав шаг, он приблизил свое лицо к лицу Кондрата — на опасно близкое расстояние приблизил. Прищуренные глаза, губы, сжатые в выразительную, жесткую линию, не обещали парню ничего хорошего. — Получается, ты развел нас?

— Получается, — Кондрат невольно попытался отодвинуться от врача, да некуда — позади стена. — Чего вам от меня надо? Кто запрещал пользоваться снотворным?

— Ага, так это было снотворное? — погасив в себе гнев, Александр Иванович с недоверием рассматривал юношу.

— Ну да. Случайно идея накатила. Придумал меньше чем за час. Получилось, ха, что-то вроде новейшего снотворного. Классный яд для Ромео и Джульетты.

— Любопытно. Компьютерная программа вместо снотворного. Ну и как же она называется?

— Да название еще не придумал. Рабочее пока «Сон. гмб».

— Что ж это получается? — Эрос отказывался верить правде Кондрата. Абсолютно нелепой, бесчеловечной правде. Глянул на Палермо — друг продолжал лежать неподвижно, раскинув в стороны окровавленные руки. — Палермо, выходит, тоже толь… Должен проснуться?

— A-а, ты и ему руки порезал? Какой же ты кретин, Эрос!

— Сам ты кретин! — заступилась бедовая Марго. — Вечно со своими дурацкими шуточками. Ты Эросу жизнью обязан, понял?!

— Я?! Жизнью?! Офигела, что ли?!

— А я согласна с Марго, — вдруг поддержала подругу ироничная Заноза. — Эрос спасал вам жизнь. Бескорыстно, отважно… Откуда ему было знать про твой фигов яд для Джульетты? А?!

— Все, что у него было, — это Любовь. мп3, — совсем уж по-детски всхлипнула Огонек.

— Да шо вы ко мне привязались? Хотите, чтоб я ему в ноги поклонился? Не дождетесь! Он мне руки порезал, герой хре…

Кондрат не договорил — мать врезала ему такую оплеуху, что голова его, качнувшись от удара, ударилась о близкую стену.

— Подонок! — отчетливо произнесла Нонна Юрьевна. — Надо было Эросу трахнуть тебя. Чтоб на всю жизнь запомнил, петух безмозглый! Да разве кому захочется о тебя мараться?

— А я не верю, — вдруг твердо заявил Эрос. — Не верю, что это было электронное снотворное…

— И правильно, парень, не верь, — грустно улыбаясь, поддержал Александр Иванович. — Верь только в свою правду.

— Я не верю, — тихо повторил Эрос, — потому что Палермо еще… Он еще не с нами.

— Да куда он денется! Отоспится и будет как огурчик! Вы еще скажите, что Савл откинул коньки. Да Савл две недели как в Риме, у матери своей! Я сам ему билет на поезд покуп… — попытался встрять Кондрат, но тут же на него сердито зашикали. А Нонна Юрьевна грозно пообещала врезать еще раз.

— Давайте перенесем Палермо на диван, — предложила Огонек. — Все-таки на диване удобней.

— Верно. На диване удобней, — теперь уже веселей усмехнулся врач. И, глядя на Эроса, потрогал испачканные в крови волосы. Эрос виновато отвел взгляд.

— Да я не сержусь, парень.

— А при чем тут это? — еще больше смутился юноша; потом похвалил ни к месту. — Классная у вас картина получилась. Ален на ней такая…

— Понравилось? — врач продолжал ободряюще улыбаться. — От тебя, брат, теперь зависит, когда она снова станет такой.

Когда Александр Иванович и Эрос, бережно подняв Палермо за руки и за ноги, сделали лишь шаг в сторону дивана, Палермо воскрес. А может, и в самом деле проснулся.

* * *

— …Аленушка, прости меня! Ты можешь простить меня?

— Ален… Аленушка? Хм, прикольно. Ты никогда раньше не называл меня так.

— Я много чего раньше не делал. Как ты себя чувствуешь?

— Сейчас уже ничего. «Любовь созидает». Ведь я люблю тебя, Эрос.

— У вас, пацаны, что-то с памятью стало: любовь — это музей.

— Да помолчи ты, Кондрат! Дай им поворковать.

— Как-как, Палермо? На том свете, что ли, набрался?

— Аленка, как ты сказала? «Любовь созидает»? Ты знаешь это?!

— Ты спрашиваешь, знаю ли я это? Хм, я столько прошла…

— Ален, ты — слезливый музей!

— Кондрат, заткнись, мать твою!..

— Вот те на! А я тут при чем, а, Палермо?!

— Ой, извините, Нонна Юрьевна! Я и не заметил, как вы вошли.

— Прости меня, Аленушка! Прости! Я так виноват перед тобой…

— Ну-ну, ты еще заплачь.

— Счастье твое в том, Эрос, что мне по барабану, виноват ты или нет. И несчастье мое, что я люблю тебя. Люблю как ненормальная!

— «Любовь покрывает множество грехов».

— Кондрат, неужели это ты сказал?! Не верю своим глазам!

— Ты хотел сказать — ушам.

— Да, Гапон, так странно слышать от тебя такие слова.

— Ничего тут странного. Это ж не мои слова — Филиппа.

— Сынок, по-моему, ты заметно поумнел.

— Ну да, после того как ты двинула меня головой о стенку.

— Прости, сынок, но ты ж сам виноват.

— Что там, Ален, к чему ты прислушиваешься?

— Что там, Аленка? С тобой все в порядке?

— Обними меня, Эрос.

В открытое окно кухни, где Нонна Юрьевна угощала ребят чаем с прошлогодним клубничным вареньем, залетела песня. Как шальная оса, залетела на невидимых крыльях июньского ветерка. Падкая на сладкое человеческое счастье песенка какое-то время металась по кухне, отражаясь от стен. Но вдруг прозрачным мотыльком покорно замерла на левой руке Ален.

— Кого это опять глючит? Тебя, что ли, Палермо?

— Почему сразу меня?

— Блин, Кондрат, ты опять за свое?!

— Сынок, и правда, ну что ты к парню привязался? Ему и без того досталось от тебя.

— Я привязался?! Да это вы на меня накинулись! Ну вас всех! «И нет у меня никого, кто станет судить меня», ясно?!

— Зачем ты убрал руку? Тебе неприятно обнимать меня?

— Ну что ты, Аленка! Я просто хотел налить чаю.

— Не надо чая, пошли отсюда.

— Ну вот, гармонии больше нет, согласия нет.

— Не скули, Палермо. А не нравится — вали вместе с ними! «Почему вы проклинаете меня и почему вы почитаете меня?» Ну, кто скажет мне?

Но они ушли. А Кондрат остался. И мать его тоже осталась. Потому что несмотря ни на что, несмотря на то, что он сотворил себе кумира и дьявола, Нонна Юрьевна любила своего сына. Ведь еще Господь сказал: «…вы любите то, что вас обманывает».